Хафизов Олег Эсгатович
Магнусов

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 27/02/2012.
  • © Copyright Хафизов Олег Эсгатович (ohafizov1@mail.ru)
  • Размещен: 16/12/2008, изменен: 08/02/2012. 233k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Повести
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

    Олег Хафизов

    Магнусов

      

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      

    I

      
       В нашей стране появление детектива как профессии и литературного жанра вряд ли возможно. Во-первых, не могу себе представить человека, который бы выслеживал и разузнавал, гнался и интриговал, одним словом, старался ради преступления, всё равно, из профессиональных или личных соображений. Кому это нужно? Во-вторых, для изображения такого невероятного человека понадобилось бы создать еще менее вероятную обстановку с автомобильными гонками, потасовками и тайнами, то есть насытить жизнь происшествиями настолько, чтобы она показалась увлекательной, что, согласись, невообразимо не только в самой провинциальной жизни (вся наша жизнь провинциальна), но и в любом ее литературном изображении. И наконец, я не верю в жизни и не поверю в литературе, что хоть один из известных мне людей, даже самый негодный, в наших условиях жизни способен задумать и осуществить убийство человека с какой-либо специальной целью, как бывает в детективах. Поэтому ты не встретишь среди русских талантливого автора детектива: Честертон, Эдгар По и их наивный собрат Конан Дойл - все нерусские, а автору "Преступления и наказания", обладавшему вкусом к интригам, порокам и диалогам, так и не удалось написать по-настоящему увлекательного детектива. Если бы хоть один последний пункт, специальное убийство, оказался возможным...
       Примерно так говорил я своему приятелю Артему (Арту) Магнусову, неудачливому 34-летнему литератору и режиссеру любительского театра, убитому через три часа после нашего разговора при необъяснимых, необъясненных обстоятельствах, которые перевернули все мои представления о реальности и заставили усомниться в моей принадлежности к ней. Либо в самой реальности, которая кажется мне лишь зеркальным отражением того, что находится вне досягаемости и воздействия самого зеркала. Зеркалом же, в котором происходят мои, но неподвластные мне события, я, как многие литераторы, считаю себя.
      

    II

      
       Впрочем, я не уверен, что это произошло через три, а не через два или четыре часа после нашего разговора. Впоследствии меня много раз заставляли вспоминать мельчайшие подробности того дня, и меня каждый раз удивляла, с одной стороны, бессмысленная дотошность задаваемых вопросов, предполагающая как аксиому, что каждый человек обязан помнить каждое свое действие и слово в продолжение по крайней мере пяти лет и выкладывать их (действия и слова) по первому требованию, как игрок в лото выкладывает названную фишку (да никогда я не поверю, чтобы вы не ведали, что и когда вы творили, как в угаре), а с другой стороны, невозможность вспомнить и воспроизвести хотя бы в самых общих чертах самый обычный день, как если бы я действительно находился в сплошном угаре. Возвращаясь к невозможности романа, я с ужасом думаю о том, что любая моя попытка описать хотя бы один день своего героя (меня) от начала до конца, не говоря уж о нескольких месяцах или годах, повлекла бы целый обвал лживых мотивов, поступков и последствий, а честное описание всей его (моей) жизни вполне уложилось бы в нескольких словах. Например: "С утра он встал, послонялся по комнате, почувствовал себя неважно и умер". Разве это роман?
       Для начала, я просто забыл, если и помнил, "с какой целью" в тот вечер посетил Магнусова. Следователь, этот еще довольно молодой (или не очень уже молодой), как я, и на первый взгляд очень неглупый человек, не мог или притворялся, что не может этому поверить. Он со мной играл, этот Зиновий Зиновьевич, и этим очень давил, несмотря на фамильярность. Казалось, он мне совсем не угрожает, и даже напротив, пытается "мне помочь", если можно помочь человеку, с которым ничего не произошло, но именно эта навязчивая "помощь" и предполагала мою сокровенную бесчестность, "все мы не без греха", подсовываемую под видом сочувствия. В душе я весь налился и набух злостью, голова моя пульсировала, и начинало ломить над бровями, и я срывался с чрезмерной любезности на неуместную грубость. Одним словом, вел себя подозрительно.
       - И все же, должна была быть какая-то цель, если вы поздно вечером сорвались из дома, сели в троллейбус и поехали в другой конец города. Вы же, как вы утверждаете, не были в тот вечер пьяны, - сказал Зиновий Зиновьевич, с массивной грацией муравьеда прохаживаясь по кабинету и поскрипывая новыми ботинками. Он действительно напоминал муравьеда валкой осторожностью шага и особенно беззатыльной головкой с плоскостью макушки, перпендикулярной колонне шеи, и горбатым носом, впрочем, скорее вороньим. Его нежные ручки контрастировали с мощью ляжек, плеч и торса и особенно раздражали меня, хотя, должен признаться, если бы я нечаянно встретил его на улице, он показался бы мне самым настоящим суперменом. Думаю, в более благоприятных условиях мы даже могли бы стать приятелями.
       - Пьян я не был - это точно. Это, пожалуй, единственное, в чем я уверен. Я именно за тем и приехал к Арту, что мне хотелось выпить.
       Я скрасил свою откровенность натянутой улыбкой.
       - А говорите - не было цели. - Зиновий Зиновьевич уселся на стул против меня и закинул одну свою мощную ногу на другую. Он должен быть очень силен в драке (подумал я), если представить себе хоть одно точное попадание такой ручищи или ножищи - крошечные кисти не в счет. Впрочем, мой скромный опыт подсказывал, что впечатление мощи в рукопашной иногда оказывается обманчивым: крепкий гигант падает как подстреленный от одного нечаянного удара, а тщедушный заморыш держится на ногах как "ванька-встанька".
       - Когда у меня возникает желание выпить, или поесть, или сделать еще что естественное, я не считаю это целью, о которой нужно отдельно докладывать, - возразил я с неожиданным для себя пафосом, так что голос у меня даже слегка зазвенел, а губы задрожали. Зиновий2 улыбнулся и покачал головой.
       - И все же я не могу поверить, что вы совсем ничего не помните. Я вот хорошо помню каждый свой поступок хоть сегодня, хоть в любой из предыдущих дней по крайней мере лет за пять по той простой причине, что тщательно планирую их заранее и они, за исключением деталей, почти все сбываются. Смотрите.
       С тяжелой мягкостью, неприятно подтвердившей мое предположение о его сноровке, он взмыл со стула, перенесся к столу, порылся в нем (это не то, это опять не то) и достал кожаную партийную папку с окованными бронзой углами, с вложенным блокнотом.
       Гербовые листы блокнота были со щегольской аккуратностью, если не сказать - дотошностью, дополнившей моё представление о характере следователя, расчерчены какими-то цветными таблицами, схемами и графиками и исписаны мизерным, отвратительно красивым почерком. Перед глазами мелькнули обозначения годов, действительно, на пятилетку назад и, кажется, на столько же вперед - месяцев, недель, дней недели (пн., вт., ср.) и, если я правильно понял, даже часов в пределах этих дней, в которые необходимо сделать, сказать, обдумать то-то и то-то. Детальность доходила даже до примерных набросков диалогов, один из которых мне удалось схватить глазами.
       Вопрос: Откуда вы знаете, что его там не было?
       Ответ: Потому что он был у меня.
       Вопрос: До преступления или после него?
       Ответ: Во время.
       Вопрос: Вы знаете точное время убийства?
       И хотя диалог был написан неважно и надуманно, мне стало не по себе. Дело в том, что он был датирован послезавтрашним числом.
       - И что, все сбывается? - спросил я с неприязнью, прозвучавшей, боюсь, слишком явно.
       - В общих чертах - да, - холодно ответил Зиновий Зиновьевич.
       Я запоздало улыбнулся, но налетел своей малодушной улыбкой на его непреклонный, "стальной" взгляд. "Клоун", - подумал я с ненавистью. Потом пошли в который раз обычные "где был", "что делал", "что говорил", которые Зиновий2 ставил с такой безумной детальностью, что мне поневоле приходилось присочинять ему в угоду. Дело сразу пошло на лад.
       Так что меня успели допросить еще до того, как тело Магнусова было погружено в землю. Такая скорость, или, если уж облекать содержание соответствующей формой, "оперативность" уголовного розыска, немало меня удивила, ведь в тех редких случаях, когда я сталкивался с юридической машиной (вытрезвитель, мелкое хулиганство, развод), она (машина) действовала с кошмарной ржавой медлительностью, занося свой молот в течение долгих недель, а то и месяцев, так что подлежащий расплющиванию вполне мог скрыться или, что вероятнее, забыть об опасности, но, что самое странное, каким бы скрипучим и медленным ни был размах, удар всегда выходил неотвратимым и точным. Видимо, думал я, в тех случаях, когда речь идет об особо серьезных преступлениях, они могут немного расстараться. В самом деле, ведь убийца - не совсем ординарный человек и требует не совсем обычного обращения.
       В проворстве уголовного розыска угадывался еще один тревожный призвук: как удалось им столь быстро узнать о существовании моей личности? Родители покойного (прости мою скоропалительную шутку, Арт), насколько помню, даже ни разу не видели меня. Я отгонял эту мысль, как осу, которая лезет к тебе тем навязчивее, чем сильнее ты боишься и размахиваешь руками. И все же она ужалила меня и пустила по моей душе сладостный яд подозрения. Сентиментальный мистик, религиозно-эротический романтик, мнительный кладбищенский эстет Миноров (Вайсман)? Это настолько противоречит его натуре, что похоже на правду. Еще один романтик и певец, которого я считал близким приятелем до тех пор, пока его женщина не пожелала стать моей, а я не осуществил ее желания. Формально я повинился перед ним, и он принял мою винную повинность, но сам я, как никто, знаю цену таким формальностям. Мне впервые пришло в голову, что наше творческое объединение или "арт-студия", как не без самодовольства называл его Арт, в действительности давно представляет собой сообщество людей, тайно и глубоко антипатичных друг другу, источающих яд при одном упоминании любого из отсутствующих лиц, и то, что их действительно связывает, можно выразить всего в трех пунктах: все они романтики какой-либо разновидности, все очень часто курят и пьют и все они были, являются или будут любовниками Веры Крицкой. Осознав это, я не выдержал и рассмеялся во весь голос, испугав и рассердив встречное сумчатое. Наверное, оно приняло меня за сумасшедшего.
      

    III

      
       У подъезда Магнусова торчала вся "арт-студия": поэты, художники, артисты и другие интеллигентные пьяницы, которые приходили в подвал еженощно и чувствовали себя там как дома среди родной и порядком надоевшей семьи, те, что заходили с более редкой периодичностью, скажем, раз в неделю, но были знакомы всем хотя бы в лицо, и даже несколько таких, которые не были известны решительно никому, но тактично стояли рядом с общей кучей, прислушивались и изредка отпускали несмелые замечания, свидетельствующие об их причастности торжеству. Всего так называемой молодежи набралось, я думаю, не меньше трех десятков. Честно говоря, я не предполагал, что Магнусов, о котором почти все и всегда (при жизни) отзывались как об исключительном подонке, всколыхнет такую волну скорби. Впрочем, тут же некто внутренний, постоянно уточняющий мои незрелые мысли, напомнил мне о том, что на поминках будут обильно подавать водку, и мне стало грустно. Я никогда не считал Арта ни таким плохим, каким его считали до смерти, ни таким хорошим, каким его изображали после нее.
       Особняком держались родственники, один из которых, шеф какого-нибудь научного департамента, очень громко и уверенно командовал ритуалом. "Да, я веду себя беспардонно и, возможно, даже несколько бессердечно, но где бы вы были без меня со своим гуманизмом?" - казалось, говорил весь его решительный вид. Мать Арта, сильно опухшая и одуревшая от постоянного плача, время от времени обводила присутствующих удивленным взглядом, как только что проснувшийся в непривычном месте человек. Отец, очень похожий на Арта рыжий гном, виновато стоял рядом, протирал очки и морщился. Я кивнул родителям, но они, если и помнили меня, то не узнали. Во всяком случае, я почти уверен, что им не была известна моя фамилия.
       Миноров крепко, сверху вниз, обеими руками пожал мне руку и пристально, снизу вверх, посмотрел мне в глаза. Он был в черном тонком свитере хорошего качества, черных же вельветовых брюках и черной же нейлоновой куртке, словом, в полном, классическом, с иголочки трауре, который, казалось, хранился у него в гардеробе в неприкосновенности, специально для этого случая. Зная их с Артом взаимоотношения, я бы не слишком удивился, если бы это оказалось правдой. Вид Минорова выражал обычную конфиденциальность: "кому-кому, а нам с тобой известно нечто большее, чем остальным"; но сегодняшняя конфиденциальность граничила с конспиративностью. Он оглянулся, чтобы ветер не донес его слов до чьих-нибудь ушей, и сквозь зубы произнес:
       - Что ты думаешь по этому поводу?
       - По поводу чего именно? - Я попытался улыбнуться, если не в знак приятности разговора, то из симпатии к собеседнику, но моя улыбка только усилила какие-то его домыслы. Возможно, моя гримаса показалась ему зловещей или издевательской; он воспринял ее как ответ.
       - Ты тоже так считаешь!
       - Что я, по-твоему, считаю? - обеспокоился я. Я слишком хорошо, как мне кажется, изучил характер Минорова, чтобы предвидеть самую драматическую реакцию на самое ничтожное замечание.
       - Да то же, что и все, - сказал Миноров с горечью. - Я единственный из этих людей, кто не скрывал своего отношения к Артему и высказывал его при любом удобном случае. Не спорю, я говорил, что презираю его, когда произошла эта нелепая стычка, но предположить, что я, с моим преклонением перед неприкосновенным чудом жизни как таковой, способен на ЭТО, что я, одним словом, что я...
       Я положил руку на его траурный рукав, но не остановил, а скорее подтолкнул его этим сочувственным жестом.
       - Я знал Магнусова и его семью больше одиннадцати лет, и не просто знал: мы были близкими друзьями. И то, что произошло между нами, говорит скорее о силе моей любви к нему, чем о ненависти, на которую я не имею права как человек, носящий на шее крест.
       Он понизил голос, незаметно возвысившийся почти до крика, и оглянулся еще раз.
       - Если же ты считаешь доказательством мое письмо...
       - Письмо?
       - А разве оно не у тебя?
       Лицо Минорова помертвело и воскресло через секунду постаревшим на десять лет.
       - Ты не брал его? Я пропал, - бледно сказал он. В это время распорядитель громко приказал подниматься в квартиру, чтобы в последний раз полюбоваться трупом.
      

    IV

      
       Во все время обряда Миноров метал в меня конспиративные взгляды, но я, предвидя тягость его откровения, как нарочно при каждом его приближении оказывался в неудобном отдалении или в соседстве чьих-нибудь нежелательных ушей. Постепенно-таки его куда-то унесло броуновским движением гостей.
       Тем же движением меня на миг поднесло к Магнусову, устроенному во гробе ладненько, как кукла в коробке: такому же наряженному, убранному, всему в цветочках и разве что без бантика. Люди теснились вокруг него плотной окоченелой толпой, и мне так и не удалось приблизиться настолько, чтобы совершить что-нибудь трогательное, как наша дружба, например, поцеловаться, перекреститься или поклониться. Все же, хотя и с некоторого отдаления, мне удалось рассмотреть некоторые детали, и, коль скоро необходимо описывать впечатления, которые обязательно должны потрясать человека в подобный момент и отпечатываться в его сознании, могу сказать, что Арт показался мне очень непохожим на себя. В жизни он выглядел крупным, тяжелым и большим, хотя и невысоким человеком, а здесь лежал как-то очень компактно и лёгонько (последнее впечатление оказалось ложным во время коллективного спуска по лестнице подъезда). Лицо его, которого я раньше не видел без очков, в профиль и с закрытыми глазами также показалось мне незнакомым - каждое из трех этих обстоятельств, не говоря уж о смерти и обработке медицинских мясников, способно изменить человека до неузнаваемости, - и если бы не рыжее вздыбленное мочало его бороды да то, что я заранее знал, где нахожусь, я ни за что не узнал бы Арта. То есть если бы я ненароком зашел в некую квартиру и увидел в ней некий труп (какая дичь!), но меня заранее не предупредили, что это квартира и труп Магнусова, сам я ни за что бы не догадался. И, подмечая все до одной странности, которые обычно застревают в памяти в такие моменты, добавлю, что мне страшно, до зуда в ладонях захотелось взяться за бороду Артема и потаскать ее туда-сюда, подергать и, одним словом, как следует потрепать. Борода казалась непристойно живой, вечной и нетленной, она не тлела, а пылала. Я так явно почувствовал ее присутствие в своей руке, что потер ладонь о штанину.
      

    V

      
       Вечер нашей последней встречи тоже был бенефисом Магнусовой бороды. Она, как и сегодня, вела свою самостоятельную жизнь вокруг мокрого, жаркого логова рта, но казалась мне, наоборот, не частью организма, а бутафорским приложением к очкам, широким подтяжкам и массивному мальтийскому кресту на толстой железной цепи, свисающему почти до пупа. Магнусов в длинном, распоясанном полосатом халате, под который были пододеты заплатанные между близких ляжек, до белизны застиранные джинсы, хлопотал с чаем и что-то между прочим рассказывал. Я молча его наблюдал и, как обычно при виде мужчин, проводил его сравнительную силовую оценку: больше меня по весу и абсолютной силе, но ниже, инертнее и рыхлее. Сам не знаю, почему я всегда об этом думаю. Он говорил о Минорове.
       - Знаешь, что учудил этот параноик Вайсман? (Он не признавал русифицированного псевдонима нашего общего друга, когда отзывался о нем неприязненно.) Он вызвал меня на дуэль.
       - ?
       - Ей-богу. Я давно подозревал, что он дурак, но не предполагал, что до такой степени.
       - Боюсь, что это не дурь, а болезнь: гипертрофированная мания преследования на почве инфериорной мегаломании, - гуманно (туманно) уточнил я.
       - При чем здесь мания преследования? Я его не преследовал, это он преследует меня.
       Магнусов достал из верхнего ящика письменного стола письмо, подал его мне, уселся в кресло напротив и с нескрываемым смаком стал наблюдать за моей реакцией. Я был в восторге. Казалось, от бумаги веет нервность Минорова, его истерический задор и благородная злость.
       - Дай-ка сюда, - Магнусов нетерпеливо вырвал листок и стал читать его сам, вслух.
       - "Любезный (любезный!) господин Магнусов!
       Наша ссора, произошедшая (точная дата) в так называемой арт-студии в присутствии гг. (аккуратное перечисление всех участников представления, включая меня), не была с моей стороны актом истерики или случайного бешенства, как вы позднее пытались изобразить. Вам также не удалось ввести меня в заблуждение относительно вашей осведомленности насчет причины ссоры. Вы прекрасно знаете, чем вы передо мной виноваты и какой ценой может быть искуплена такая вина, потому что действовали намеренно, обдуманно и хладнокровно. "Не ведают, что творят", - это сказано в Писании не о вас. Вы ведаете обо всех своих подлостях.
       Если бы все перечисленное касалось лично только меня, то я, как человек, носящий на шее крест, обязан был бы вас простить. Для меня нет ничего более священного, чем неприкосновенное чудо жизни как таковой. Но вы продолжаете сотворенное со мной на других ребятах. (В залежавшийся стиль письма неожиданно вломились тридцатилетние ребята с вытертыми коленями и макушками). Вы знаете, кого конкретно я имею в виду, а он поймет, о чем я говорю, когда ознакомится с этим посланием. Одним словом, Господь требует, чтобы я положил конец вашему злу. Я вызываю вас на дуэль на ножах, за неимением более подходящего оружия. Время и место поединка будут вам переданы через моего секунданта, у которого должно остаться (он уже командует) это письмо как возможное доказательство в случае гибели одного из участников. Мой секундант - единственный человек, которому я, надеюсь, как и вы, доверяю безгранично. Я надеюсь на его порядочность тем более, что причиной дуэли, тем человеком, которого я вынужден избавить от вашего существования, является он. Уничтожить это письмо или распорядиться им как-либо иначе - зависит полностью от него.
       P. S. Если вы не примете этого вызова и сведете его к обычной клоунаде - вам придется умереть более подходящей смертью, как жирной рыжей свинье на бойне".
       После чтения, такого веселого и занимательного, последовала тяжелая пауза. Впервые я столкнулся с таким вопиющим, классическим, страшным безумием не на страницах психологического романа, а в окружении собственных друзей. При переваривании этой мысли у меня, сразу начала зарождаться еще одна, применительно к которой безумие автора письма казалось вполне нормальным: а что, если всё это ВЗАПРАВДУ?
       - И кто же этот секундант, которому вы оба так безгранично доверяете? - спросил я как-то чересчур бодро.
       - Ты, - ответил Магнусов и убрал письмо в ящик стола, где хранил неопубликованные рукописи.
      

    VI

      
       Разумеется, мне и в голову не пришло рассказать о вызове следователю. Что мог означать для нормального человека, не знакомого с персонажами этого фарса, вызов на дуэль одним городским малым со всеми его похмельями, кабаками и "пузырями" другого такого же малого? Две вещи в одной: несомненное сумасшествие и вероятное убийство на его почве. Следователь Зиновий Зиновьевич, как я уже докладывал, был в десятки, сотни раз нормальнее меня, значит... У меня не было ни малейшей надежды на то, что Зиновий2 вслед за мной примет письмо Минорова за экзотический выверт, настолько пикантный, что его можно рассказывать только избранным, чтобы не испортить впечатления. И, кроме того (чуть не забыл), мне не хотелось выдавать товарища.
       Всё это, на мой взгляд, было так же естественно, как, будучи примерным мужем, скрыть от жены содержание эротического сна, в котором ты получил оргазм от ее родной сестры, - обычное бытовое благоразумие. В остальном я, надеюсь, был настолько честен в каждой детали, насколько может быть честен невинный человек в роли подозреваемого.
       Я рассказал (и написал) ему, что комната Магнусова была неряшлива не больше и не меньше обычного. Постель была еще или уже разобрана, точнее, разбросана, потому что Арт, насколько я знаю, в эти дни регулярно пил и находился вне порядочного биологического и социального режима. Он мог заснуть, например, в четыре часа дня, чтобы проснуться в половине девятого вечера или в три часа следующего дня и так далее. На журнальном столике возле дивана стояли две пепельницы, битком набитые окурками: жестяная банка с крышкой-пропеллером, закрывающей содержимое, но не его вонь, и неустойчивая лакированная раковина. Под торшером, в тесном свете которого Арт, наверное, читал Достоевского, стояло несколько пустых бутылок (сколько? о Господи, разве я могу помнить сколько?), но в целом обстановка была не такой омерзительной, какую можно было ожидать от жилища сильно пьющего молодого человека, брошенного женой. Арта навещали и приводили в порядок родители.
       О чем мы говорили? Вы не поверите, мы говорили о Достоевском. Арт, к моему удивлению, совсем недавно, можно сказать, перед самой смертью открыл для себя этого автора и пытался выразить свои впечатления от его романа "Бесы". Какие именно? Бес его знает. Кажется, он удивлялся тому, что до сих пор считал себя автором своей судьбы, которая была создана без его ведома более ста лет назад. Проще говоря, его потрясло, насколько точно изображена его судьба и жизнь писателем, которого он игнорировал настолько, что не удосуживался прочесть. Я не совсем понял, какого именно из своих прототипов он имеет в виду, потому что не помню ни одного из персонажей Достоевского, кроме пресловутого Раскольникова, хотя прочел его всего. Его романы, подобно моей собственной жизни, производят на меня впечатление беспокойной толкучей скуки, от которой хочется поскорее избавиться.
       Он еще говорил о половых сношениях. Он подробно рассказывал, с кем именно, сколько раз и каким образом находился в половых сношениях, но я не собираюсь этого пересказывать, потому что не помню. Предположим, с некой Леной из библиотеки Ленина. Или Кирой с улицы Кирова. Или...
       То, что я запомнил несомненно и не собираюсь рассказывать никому, кроме неведомого читателя своего будущего романа, это обман моего ревнивого воображения. Когда я стоял на безлюдной, безвременной, безнадежной авансцене трамвайной остановки, из встречного трамвая выпрыгнула девушка, которую я принял, как всех фигуристых малышек с массивными кудрями, в белых мини (белый цвет служил для меня сигналом безумия), за Веру Крицкую.
       Я всматривался в девушку бесконечное мгновение, пока она удалялась на недосягаемые несколько метров, через лунное сияние рельс, на мелёный луной асфальт и в печную сажу двора. Это были ее волосы, ее талия, ее ноги, которые могли принадлежать любой из городских девок, с которыми я ее постоянно путал и у которых есть такие же точно руки, ноги, волосы и прочее. Или почти такие.
       - Вер! - крикнул я все-таки, заранее стыдясь своего малодушия, независимо от того, угадал я или нет.
       Девушка пригнулась и ускорила шаг. С каждым ее шагом мне становилось все очевиднее, что я ошибся. Ноги были тоньше, платье длиннее, волосы короче...
       - Вера, вернись! - крикнул я еще раз.
       Девушка побежала, приняв меня за пьяного или сумасшедшего, каковым я, без сомнения, и был.
      

    VII

      
       Потом каменно-тяжкий гроб с Магнусовым подняли и понесли по лестнице вниз. Носильщики часто менялись, не столько для облегчения работы, сколько для ритуальной причастности, и создавали тем самым нервозность и неудобство, как бывает всегда, когда на одно дело бросается сразу слишком много рьяных исполнителей. Гроб, словно морское судно на извилистой реке, никак не хотел помещаться и разворачиваться в теснинах подъезда, и участникам выноса, неловким интеллектуалам, приходилось передавать выскальзывающую эстафету из рук в руки, возвращаться через перила, едва не наступая на покойного, чтобы перехватить хвост гроба у обессилевшего арьергарда, перелезавшего тем временем через перила в следующий пролет, и так далее. Надо всем царил неумолчный голос общественного распорядителя, этого похоронного тамады, которого я уже вполне ненавидел и искренне желал увидеть на месте Арта.
       "Заноси, заноси! Да не так, кто же так заносит! А ты на себя и вверх!" Мне казалось, что гроб вот-вот выскользнет из чьих-нибудь (например, моих) ослабевших рук, перевернется, подобно кузову самосвала, и вывалит свое священное содержимое на бетон, но этого не произошло, потому что, по моей гипотезе, некий трансцендентный ограничитель постоянно следит за тем, чтобы события жизни (я снова соскальзываю в свою идею о невозможности романа) ни в коем случае не переходили некой грани ужасного, смешного, трогательного, интересного и, одним словом, пригодного для литературного изображения. Ничего подобного не произошло, и Артем Магнусов, зарезанный, почти обезглавленный кем-то у себя на дому в возрасте тридцати четырех лет, был благополучно предан земле. Я посеял мертвое зерно романа.
      

    VIII

      
       После погребения - режущего медного разнобоя, ярко-коричневой глиняной россыпи, черных платков и скомканных платочков, кощунства последнего слова и водочного жертвоприношения равнодушным жрецам лопаты - я сразу перескочил памятью через несколько потерянных часов в поздний вечер. Я был уже сильно пьян, потому что не чувствовал отвратительного вкуса и ядовитой силы спиртного, потому что самые безумные мысли казались мне естественными и потому что я снова шел, вопреки своим понятиям о собственном достоинстве и благоразумии, к Вере Крицкой, к которой клялся себе не ходить больше никогда.
       Неверные ноги несли мое верное тело прямо на цель, не спрашивая у головы, правильно ли они выбрали путь, время и обстоятельства. В это время, как и в любое другое, Вера могла быть где угодно и с кем угодно: в кино, у подруги, у нового или старого друга (а что здесь особенного: просто друзья), наконец, она могла ждать меня около моего собственного подъезда. А что, если я помешаю своим звонком лежащему на ней мужчине? Ноги не желали слушать исступленных воплей моей головы.
       Потом были ступени подъездной лестницы, прыгающие на меня в отместку за мои прыжки по ним, и лишь одна набухшая, пульсирующая мысль, вытеснившая своей примитивной срочностью все остальные мысли и предположения: "Только бы она оказалась дома. Только бы она сегодня оказалась дома. Только бы..."
       Что я сделаю, если мое желание сбудется? Повалюсь перед ней на колени и повалю ее? Возьму ее в прихожей или не дотронусь пальцем? Вежливо поздороваюсь с ее гостем (в присутствии которого я уже не сомневался) или вцеплюсь в его горло? "Это неважно, потому что это потом!" - кричала моя голова. Перед самым нажатием звонка память сыграла со мной еще одну пьяную шутку и перебросила меня вперед на целую ночь, как если бы я нажал на кнопку "Амнезия".
       В комнате рассвело. Цветочки обоев прыгают и плывут перед моими глазами. В соседней комнате кто-то (я пока не сообразил кто) бренчит на игрушечном пианино, словно втыкает каждым бряком по одной вязальной спице мне в мозг, а рядом (я заставил себя повернуть голову) лежит нечто длинноволосое.
       "Кто это? Успел я? Смог я вчера?" - спросил я себя уже с некоторым лицемерием. Тем временем, как бы назло терзаниям моего организма, начал пробуждение тот, кто так своевольно пригнал меня сюда. Ему, как обычно, наплевать было на помыслы и самочувствие хозяина.
       - Спишь? - спросил я на ухо свою соседку по ложу, осторожными толчками (не спугнуть бы) углубляясь в нее сзади.
       - Ну, - капризно ответила Вера, - а кто же еще? - немного виляя в полупритворном сне. К пущему моему аппетиту, она не любила совокупляться по утрам. "Зачем ты это делаешь? Зачем ты опять начал это делать?" - крикнул мне тот, к кому я прислушиваюсь лишь после того, как всё кончено.
      

    IX

      
       - Что я натворил?
       Заноза чего-то непоправимого саднила сквозь толщу физиологической похмельной вины. Что мог я наделать своим телом и норовом в часы беспамятства? Чего только мог я не наделать.
       - Откуда я знаю, что натворил ТЫ? - Неприязнь ответа, как ни странно, немного меня успокоила. Она подразумевала всего лишь дежурное свинство, которое столь же поправимо, сколь и повторимо. Причем подразумеваемое относилось скорее не ко мне, а к ней. Что она, черт возьми, имеет в виду? Порох моей дури одинаково хорошо воспламенялся от любой искры. Не без смака я переключился на новое подозрение.
       - Расскажи тогда о себе, - "спокойно" предложил я. Да, найденное мною подозрение было по-настоящему гадко, по-настоящему мучительно, чтобы перекричать любые мои мысли, но и оно, наложенное на похмелье и грех нарушенного обета, не совсем отменило то, что я определил как занозу. Она только перешла глубже, под сердце.
       - Отстань, а? - Вера сделала кислую мину, к сожалению, нисколько не испортившую ее, а только усилившую мое желание ее растерзать.
       - Но отчего же? - Я был сама небрежность. - Если в мое отсутствие что-то произошло, я не вижу в этом ничего удивительного. Главное, чтобы это была не НАСТОЯЩАЯ любовь, - понимаешь ты меня как женщина? Чтобы они старались зря.
       Она молчала словно ангел, даже не пытаясь меня увещевать, и преспокойно накрывала на стол: закамуфлированные под божьих коровок зевастые чашки, их яйцевидный папаша-чайник, мамаша-масленка, сахарница, ложки ложились на стол с четким доминошным стуком. Из распаха ее нагретого махрового халата цвета морского залива на рассвете при наклонах выглядывала и подмигивала мне ее грудка: наивная, ласковая и доверчивая, какой я когда-то считал ее хозяйку. Вдруг я очень устал. Не физически - физически я устаю редко и даже радуюсь такой усталости как надежному средству временного забытья. Мне вдруг страшно надоело то наиболее абстрактное и единственно конкретное для каждого человека, что называется жизнью. Я опустил голову на руки.
       - Самое страшное (нет, просто странное), что всегда можно передумать, перестать быть живым, но никогда нельзя передумать быть мертвым. Если он сейчас снова захочет стать живым - толстым, рыжим, лысым, докучливым, как раньше, на его пути окажется заколоченная крышка и целая гора тяжелой земли, в которой нельзя ни дохнуть, ни шевельнуться. Эти гвозди... Если бы они хотя бы не заколачивали крышку такими длинными железными гвоздями...
       Вера затихла и присела к углу стола.
       - Но есть для меня вещь пострашнее, - я перевел сдавленное дыхание. - Самое страшное и самое странное в мире то, что человека можно перевести из живого состояния в мертвое, положить в деревянный ящик и закопать в землю, даже не спросив его согласия. А перевести его назад, из мертвого состояния в живое, не может никто, даже Зиновий Зиновьевич.
       - Какой Зиновий Зиновьевич? - испуганно улыбнулась Вера.
       - Всемогущий Зиновий Зиновьевич.
       Теперь, когда я сказал то, чего, может, все-таки и не говорил вчера, что-то обильное прорвалось и горячо хлынуло из моей души. "Ну и черт с вами, - подумал я. - Можете знать и смотреть, сколько влезет". Слезы и сопли пошли из всех отверстий моего лица. Я выдал себя судорожным всхлипом, признаюсь в этом читателю без всякого стыда не как автор романа, а как один из его персонажей, и ангельское крыло ее ладони осенило мою голову.
       - Это я во всем виновата, - сказала она. - Слышишь? Не ты. Это я виновата во всем одна. Если бы не было меня...
       Под столом я поймал и стал тискать ее нежные колени и ляжки. Тихонько попискивая, Вера раздвинула ноги, а за дверью тем временем бесновался ее пятилетний сын, точная уменьшенная копия Магнусова. Забытье хлынуло на меня кроваво-горячей волной.
      

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      

    I

      
       После слов "появление детектива в нашей стране вряд ли возможно" мой любительский детектив, словно в отместку, начал хлестать из меня так бурно, что я не успел изложить самого необходимого. Я забыл объяснить самоё причину моего произведения, без которой первая его часть вполне заслужила того, чтобы стать последней. Я забыл рассказать о себе.
       Не бойтесь, я не собираюсь описывать, как я родился, воспитывался, страдал и т. д. Я даже умолчу о том, чем занимался в жизни. Скажу только, что я неудачливый писатель, который не написал до конца (и, естественно, не напечатал) ни одной вещи. А все неудачливые писатели настолько похожи друг на друга, что описывать каждого из них в отдельности нет смысла.
       Моя трагедия (или комедия) заключается не в том, что я на протяжении всей жизни хотел и пробовал писать, - этот симптом почти обязателен для каждого молодого любителя чтения, - а в том, что я так и не смог по-настоящему отказаться от этого занятия. Когда я в очередной раз говорил себе, что настоящая литература изжила себя вместе с определенной породой людей и попытки ее воскресения стилистически так же нелепы, как рыцарские подвиги в современном колхозе, кто-то настойчиво твердил мне на ухо: "Погоди еще немного: еще недельку, еще месяц, еще год. Должно произойти кое-что такое, что поставит твою жизнь на достойное место". И я откладывал творческое самоубийство еще на неделю, еще на месяц и еще на год, пока мне не исполнилось тридцать.
       К этому времени относится кратковременная, но буйная эйфория творческого панибратства под названием "арт-студия", самое последнее и сильное из моих творческих разочарований (после равносильного очарования), которое и привело к описываемым событиям. Мне кажется, нет, я теперь уверен, что обладатель того самого твердого голоса, который так спокойно наблюдал за моим прозябанием и только иногда не то что подбадривал, а скорее откладывал меня для какой-то своей цели, нарочно довел меня до некоего предела или проследил за моим к нему приближением, после чего мощной рукой встряхнул мозаику моего сознания, ставшую таким образом, что все невозможное стало не только вероятным, но и сущим. Мой несбывшийся роман, который угнетал мою жизнь и сводил ее к бессмысленному физиологическому процессу или, если угодно, непрерывному разложению заживо, оказался почти готовым от начала до конца. Оставалось только его записать.
       Приятель или, черт с ним, лучший друг главного героя Артем Магнусов был зарезан у себя на квартире неизвестным, которого я (тот самый герой) не мог не знать, потому что знал об Артеме всё, включая все достопримечательности его жизни, как то: среднее количество оргазмов, получаемое его женой от меня и им от моей жены, род деятельности и повадки его родителей, его музыкальные, гастрономические и сексуальные причуды, алкогольные привычки и бытовые капризы. Я знал всё это о нем лучше, чем о себе, хотя бы потому, что наблюдал извне. Убийца Магнусова занимал в микрокосмосе арт-вселенной такой же обязательное место, как любая из планет большой Вселенной, которую можно вычислить и подробно описать заочно, по одной закономерности. После похорон Артема и визита к Вере мне осталось только изложить каждое из известных мне обстоятельств и действий персонажей первой части (включая меня самого) и назвать убийцу. Впрочем, его можно было и не называть. Не думаете же вы, что я собирался донести на него в милицию или, пуще того, сам свести с ним счеты? Нет, убийца нужен был мне не для юридической справедливости и даже не для справедливости вообще. Он был необходим мне как источник электричества, как полюс, к которому устремятся все хаотические молекулы моего творчества. Как платонический фотоохотник, я выслеживал жизнь не для того, чтобы убить, принести домой и съесть, а для того, чтобы запечатлеть, то есть увековечить. Парадокс заключался в том, что без убийства это оказалось невозможным.
      

    II

      
       Я также забыл рассказать что-нибудь о Магнусове, именем которого назвал роман, кроме того, что он мертвый и у него рыжая борода. А мне есть что о нем рассказать! Я именно потому и выбрал его в ГЕРОИ, что он был самой выразительной личностью среди моих знакомых.
       Распутность, ум, ирония, цинизм, одним словом, сатанизм, который я иногда замечал в себе, в Магнусове был доведен до карикатурности, как будто он жил понарошку, чтобы доказать мне бледную немочь моих нравственных потуг. Каждым своим сознательным и бессознательным действием, а чаще - бездействием Магнусов как бы кричал: я знаю, что это отвратительно, но чувствую, что мне как гению это положено! О его спорной гениальности - ниже, а пока должен признаться, что чувствовал в этой логике какую-то мерзкую правоту и, возможно, из-за нее мирился с Магнусовым и принимал его после каждой очередной выходки, когда он, как ни в чем не бывало, являлся ко мне со своей наглой ухмылкой, высокомерным раскаянием, а иногда и со слезами похмельной истерики и слезно (или надменно) просил, требовал прощения.
       Итак, он был рыжим не только по внешности. Когда я впервые пришел в катакомбу арт-студии, они с Верой уже были юридически разведены, но, как выяснилось позднее, иногда еще жили биологически. В то время уже (или еще) процветал роман Веры с антиподом Магнусова, третьим по счету и значению персонажем МОЕГО романа Миноровым (Вайсманом). Я никак не мог понять расстановки фигур на незнакомой сексуальной доске арт-студии, потому что Вера, самая красивая и бойкая из здешних, увы, немногочисленных и неряшливых богемных девок, вела себя весьма интимно как с одним, так и с другим, поочередно сидела у них на коленях, разрешала трогать себя за ноги и заглядывать себе за пазуху и выбегала куда-то то с одним, то с другим, то уже с третьим, на время, более чем достаточное для урывочного совокупления.
       Миноров и Магнусов тогда еще не были врагами, но их антагонизм уже проявлялся в подколках, смысл которых, как я успел заметить, сводился, с одной стороны, к непорядочности Магнусова и с другой - к занудству Минорова. Должен признать, что шутки Магнусова неизменно оказывались более удачными, меткими и, что самое главное, парадоксальными и пользовались гораздо большей популярностью, чем унылые попреки Минорова, лишенные юмора, как все произведения их автора. Всё это очень бодрило.
       - Миноров! Ты не забыл снять с моей жены колготки? - кричал Магнусов через весь наш длинный дощатый стол, представляющий собой копию тех грубых столов, которые изображаются в качестве меблировки "тайной вечери". - А то мой следующий сын может родиться в капроновой авоське.
       - Не волнуйся, Магнусов, - отшучивался, а по сути, всего лишь опять говорил свою кислую правду его оппонент. - Я никогда ничего не забываю.
       Вера обожала шутки такого рода, если они не переходили границ иносказания. Она довольно ворковала горлом и дарила Минорову, чтобы не бесился, компенсирующий поцелуй, а Магнусов тем временем подмигивал мне и успевал пропустить лишнюю рюмку общественной водки.
       Магнусов быстро и безобразно пьянел; как выяснилось, он выпивал основную часть своей убийственной дозы заблаговременно, дома, а в студии только дополнял ее за общественный счет. Из милого и неплохо воспитанного интеллигентного циника он на глазах превращался в невыносимого сатира.
       - Пошли все отсюда вон! - орал он. - Все вы просто грязные, безмозглые идиоты по сравнению со мной, и я не желаю больше видеть ваши наглые и глупые рожи!
       Глупые рожи, однако, только посмеивались ему в ответ, поскольку на дворе был третий час ночи и перебираться в другое место было поздно. Магнусов был недостаточно опасен физически, чтобы подкрепить свои требования действиями, и, главное, к этому его синдрому давно привыкли. Но время от времени случались настоящие взрывы бешенства.
      

    III

      
       Как в любой подобной студии, представляющей собой гибрид плебейской богемы и интеллигентской малины, драки случались нередко. Творческое соперничество пользовалось сексуальным поводом, и любовная рознь принимала идейные формы, чтобы время от времени перепившиеся студийцы набрасывались друг на друга с кулаками, валили мебель, крушили посуду и изрыгали угрозы до тех пор, пока зрители, всегда очень своевременно, не растаскивали их и не принуждали помириться, а то и поцеловаться. Оригинальной особенностью арт-студии было то, что, как бы ни менялись участники драк с одной (бьющей) стороны, с другой, битой, участник оставался неизменным. Проще говоря, в арт-студии не было ни одного человека, кроме меня, который бы хоть раз не побил Магнусова.
       Какая-то фатальная сила заставляла обалдевшего Артема изо всех сил лезть на рожон, осыпать избранную жертву (вернее - палача) невыносимыми насмешками, придирками и угрозами до тех пор, пока она (жертва-палач) не истощала своего терпения и, при наличии хоть капли мужества, не затыкала рта обидчика хорошей (или нехорошей) зуботычиной. Впрочем, сказать, что побои затыкали Магнусову рот, значило бы извратить факт. Напротив, только во время избиения и после него патетическое красноречие Арта раскрывалось во всей своей обличительной силе. Побои, какими бы эффективными и болезненными они ни были, служили только стимулом этого нравственного оргазма. Этим, на мой взгляд, и объяснялась та эпическая непреклонность, с которой мой друг стремился навстречу избиению, столь же несомненному для него, как и для всех студийцев. Сокрушительная моральная победа оставалась за ним.
       В ту ночь, когда произошел их поединок с Миноровым, Вера уже не принадлежала физически ни одному, ни другому. Как выяснилось позднее - Вера почему-то никогда не лгала на эту тему, - после разрыва с Миноровым она совершила всего один пробный, по ее словам очень неудачный, половой акт с еще одним из постоянных членов нашего коллектива, который страшно ее разочаровал, и теперь, в течение рекордного срока (около месяца!), находилась в состоянии перепутья, тихого анализа и бессознательного поиска, придающего ее отношениям с бывшими и будущими партнерами горьковатый привкус платонической нежности. Она и стала поводом драки.
       В тоне этого чистого настроения мы беседовали не о политике или сексе, как обычно, а о чем-то более высоком, забираясь воображением в такую разреженную интеллектуальную высь, где терялись и тема разговора, и его причина, и сами участники, так что в некие головокружительные моменты казалось, что собеседники слились в единый психический организм, который вот-вот достигнет некой абсолютной высоты, где и распадется. С полуслова мы подхватывали недосказанные мысли друг друга, угадывали настроения, которые только собирались шевельнуться в душе собеседника, и воспринимали образы, казалось бы, навечно канувшие в бездну памяти.
       - А я верю во что-то ТАКОЕ, - говорил Шведов, тот самый участник пробного, дружеского сношения, который, правда, тем не приобрел права на постоянное пользование Вериным телом, зато попал в сентиментальное положение верного спутника или, если угодно, опекуна, которому, как подруге, можно доверить что угодно, но который, как друг, не злоупотребит твоим доверием. - Я не знаю, какую форму ОНО имеет и какова ЕГО цель, если она есть, и мне, например, всё равно, как это называется: Бог, дьявол, Абсолютный Разум или Путь, но в его существовании я уверен, потому что чувствовал на себе ЕГО руку и слышал ЕГО голос. Он звучит через меня. Однажды я шел через парк...
       Откровение Шведова опередило вертевшиеся у меня на языке слова и с неожиданной стороны выразило мое настроение, так что мне, признаюсь, стало немного досадно и захотелось возразить. Наша противоположность достигла полного слияния.
       - Но почему ты считаешь, что этот голос не принадлежит самому тебе? - перебил я. - Ты сводишь свое существование к бессмыслице.
       - Почему к бессмыслице... - заступилась было Вера, но Магнусов перекрыл всех:
       - Потому что вы все безмозглые идиоты, которые не понимают, что несут и для чего живут! Что, не нравится? - размазанно крикнул он со своего кресла.
      

    IV

      
       Мы тепло, в лад общему настроению улыбнулись шалости друга, без которой наш вечер показался бы незавершенным, и спокойно продолжили беседу. Только Миноров слегка дернулся, скривился и позеленел, так что я почти услышал отток крови от моего лица. Впрочем, под Вериным умоляющим (утоляющим) взглядом он мигом отмяк и сам улыбнулся своей нервности. "Все мы знаем нашего Арта", - сказало его пожатие плеч.
       - Как будто сама природа прокричала! - не смогла не восхититься Вера. Была же у нее какая-то причина жить и размножаться с этим человеком.
       Миноров взгрустнул и склонил голову немного вбок.
       - Это сатанизм, да, увы, это сатанизм, присущий так называемым природным натурам, - со вздохом сожаления констатировал он. - Между прочим, женщины привлекательны благодаря порочности, а порочны благодаря естественности. Это печально.
       - Еще бы не печально! - согласился от себя Магнусов - в противном случае он не был бы самим собой. - Разве не печально жить и постоянно сознавать себя таким мудаком?
       Такая декларация могла вывести из себя и менее щепетильную натуру, а Миноров, как выяснилось, только и ждал чего-нибудь подобного. Он выбрался из-за стола и навис над Магнусовым, как ни в чем не бывало развалившимся в кресле под пледом.
       - Что вы этим хотите сказать, милостивый государь? Артем смолчал, но сморщился и шевельнул под пледом руками, словно передернул припрятанный пистолет. Нашел милостивого!
       - Если вы считаете себя умнее всех здесь присутствующих, извольте доказать это: выскажите свое мнение, а мы его с удовольствием выслушаем; если же вам нечего сказать, то сами вы тот, кем только что назвали нас.
       По окончании этой тирады, надо признать, довольно удачной для ее серьезного автора, Миноров обернулся к нам с искательной улыбкой, означающей, что всё это: и "милостивый государь", и "вы", и его старомодная пылкость - в конце концов только шутка. Дрожь его рук говорила об обратном.
       - Но еще печальнее, что вы сами об этом знаете, - задумчиво продолжал Магнусов своим тонким барским голосом, как будто над ним не гремели перуны миноровского обличения. Возможно, он и не слышал за своими мыслями слов соперника, и остроумие последнего, увы, опять пролетело мимо цели. Тем более странно, в тон благородному "вы" Минорова попало второе лицо множественного числа Магнусова. Что-то курьезное промелькнуло в моей голове, и мне (тоже нетрезвому) понадобилось потереть себе лоб, чтобы осознать, что я не в офицерском собрании прошлого века, где вот-вот полетят перчатки и шандалы.
       - Э! Э! - вступил и я. - Здесь каждый говорит и делает что хочет, и нечего придираться.
       Мне, признаюсь, не хотелось побоища, потому что я относился к Минорову и Магнусову примерно одинаково и, главное, очень волновался за открытую последнюю бутылку, что беззащитно стояла возле кресла, у самой ноги Артема. В моих планах было запьянеть сегодня посильнее.
       - Но все-таки мне кажется, что каждый должен отвечать за свои слова, - как к арбитру обратился ко мне Миноров. - Мы слишком привыкли бросаться словами, за которые еще каких-нибудь сто лет назад пришлось бы отвечать кровью.
       - Ты и ответишь, можешь не сомневаться, только отвали, - брезгливо согласился Арт и с достоинством Диогена отстранил Минорова правой рукой, в то время как левая оставалась под пледом. То солнце, которое наш Александр заслонил нашему цинику, было, как я уловил, Верой, расположившейся лицом и, что существеннее, коленями к бывшему супругу.
       То, что произошло затем, с трудом поддается изложению из-за сумбурности многочисленных действий, втиснутых в одно мгновение. Каждый из свидетелей происшествия передавал его по-разному, в зависимости от того, что успел и захотел увидеть, а у меня, даже в трезвом виде, в такие моменты происходит защитное отключение памяти, о котором я безуспешно толкую следователю. Передаю то, что мне удалось собрать из наиболее достоверных осколков.
       Во всё время нашей беседы, повторяю, Вера сидела коленями к Минорову и расположенному за его спиной Магнусову, а нам со Шведовым (уже и пока) приходилось довольствоваться профилем ее мерцающих ляжек. Движения Артемовых рук под пледом, которые я между прочим уподобил перезаряжанию спрятанного оружия, вдруг получили потрясающее объяснение. Правой рукой Магнусов отвел в сторону возмущенного Минорова, а левой сбросил плед. Нам предстал минарет его созревшего фаллоса.
       - Только без рук... - успело вылететь из заторможенного Минорова. И действительно, уже без рук брандспойт Магнусова забил во все стороны: на плед, на одежду и даже, как мне показалось, на лицо потрясенного художника.
       - Вот... в чем... моя... моя вера, - героически кончил Артем.
      

    V

      
       Как вы думаете, с чего началась эта злосчастная драка? Правильно, первым же движением ноги кто-то из единоборцев повалил бутылку, которая, подражая своему фаллическому собрату, начала судорожно изливать свое драгоценное содержимое на грязный бетон пола. Тут же, невзирая на разразившееся над нами побоище, мы со Шведовым взапуски бросились на помощь бутылке, в сутолоке рук и ног потеряли еще несколько долей секунды и спасли, увы, не больше трех четвертей ее содержимого. Затем мы принялись за спасение друзей.
       Как полярные натуры, Миноров и Магнусов оказались разными типами драчунов: первый - наскакивающим, клюющим, петушиным, второй - заламывающим, хватающим, медвежьим и почему-то совсем не бьющим по лицу. Пока мы занимались бутылкой, Миноров успел нанести Магнусову один или несколько ударов кулаком, с которых, собственно, и начался бой, потому что поломанные очки Артема уже висели на ухе, а нижняя часть лица и одежда были залиты ярким томатом крови. Теперь Магнусов (со спущенными штанами, с бешеными глазами) держал под мышкой голову слепо бьющегося Минорова, давил на нее изо всей своей дурной силы и таскал ее обладателя за собой из одного угла подвала в другой, роняя стулья, банки, коробки и не соображая, что следует сделать с пленником. Наша Елена Прекрасная летала вокруг своих рыцарей, то пытаясь разжать медвежье объятие мужа, то выдергивая из него стонущего экс-любовника.
       - За что ты меня по лицу? Ах ты сволочь! Сам знаешь, сам сволочь. Пусти. Не пущу, - переговаривались дуэлянты с каким-то рутинным спокойствием.
       Наконец мы со Шведовым очнулись от бездействия и навалились на Магнусова вдвоем. Как раз вовремя! Миноров совсем перестал сопротивляться и подавать голос и теперь только хрипел и поспевал слабеющими ногами за бурными перемещениями своего врага. Я схватил Артема за плечи и повалил на себя, а Шведов двумя руками кое-как расцепил его руку и освободил голову Минорова. (Замечу, что эта сцена потом не раз виделась мне во сне. Только наблюдал я ее с точки зрения обоих соперников одновременно, чувствуя боль шеей Минорова и давя на нее руками Магнусова, после чего наблюдал отпадение собственной головы на пол.) И прежде чем я успел отпустить плечи и руки Магнусова, освобожденный Миноров, так сказать, после гонга, ударил Артема еще раз, а Артем, отпущенный, двинул раскрытой ладонью в нос подвернувшейся Вере.
       В результате чего получилась следующая мизансцена: Шведов придерживает и успокаивает Минорова, бушующего больше для демонстрации победы и правоты и израсходовавшего все запасы пыла, ослепший Магнусов с голым рыжим задом ползает по полу в поисках сбитых очков, а я утешаю рыдающую, мокрую, теплую, мягкую Веру. Так Вера Крицкая впервые попала в мои объятия. Так ты впервые попала мне в руки, помнишь?
      

    VI

      
       Как ты успела догадаться, моя самая догадливая, главная особенность моего романа заключается в том, что он не может быть не то что опубликован (это относится к любому порядочному отечественному роману), но и прочитан никем в этом мире, чтобы с его автором не случилось чего-то непоправимого. Поэтому я, находясь в здравом рассудке, заявляю тебе, что эти строки не будут прочитаны ни тобой, ни кем иным из реальных и мнимых прототипов этого романа, и поэтому я признаюсь тебе: да, да, да, я люблю тебя больше любой другой женщины, девушки, девочки, самки, которую я встречал, мог или хотел встретить в своей жизни, на столько порядков, что можно без преувеличения (а с очень сильным преуменьшением) сказать, что я никогда не встречал, не мог и не хотел встретить ни одной девушки, женщины, самки, кроме тебя.
       Сначала я утешал тебя под образом Иисуса Христа, прибитым кем-то в правом углу этого подземного вертепа словно в насмешку (как мне казалось вначале) или из некой извращенной необходимости, которая гораздо глубже и правильней любой морали и которая требует возвышения, очищения и освящения именно самого низкого, грязного и темного.
       Когда моей братской руке надоело оглаживать твои содрогающиеся плечи и бока, она начала свое опасливое нисхождение и нарушила платоническую границу снизу, в районе туго обтянутых бедер, спереди, в огнедышащем средоточии ног, а затем переползла вверх, где под свитером забавно свисали грудки. Моя рука оказалась дальновиднее своего наивного хозяина, который до сих пор полагал, что утешает оскорбленную даму. Другие мои члены тоже не ждали, пока рассеются мои иллюзии, и я боялся, как бы ты случайно не дотронулась до того пульсирующего места, мимо которого (как) нарочно витал твой хитрый локоть.
       Ты никак не поддавалась моему благородному утешению, которого, казалось бы, хватило на дюжину самых безутешных вдов, - как выяснилось на тебе же овдовевшей, - и, перестав рыдать, сотрясаться и всхлипывать, только плотнее, уютнее и хозяйственней устроилась на моей груди. Мне тоже стало уютно и тепло до щекотки. Пальчиком ты чертила на моей груди неведомые письмена неведомого языка - твоего быстрого и хищного звериного язычка, моя Вера.
       Потом всё устроилось как-то само собой. Все сразу как-то очень удобно угомонились, словно уговорились организовать нам первое уединение, в которое - они это почуяли! - не должна вторгнуться ни одна лишняя, беспокойная деталь. Если бы я верил в Бога, то сказал бы, что нашу встречу подстроил Бог, а если бы ни во что не верил, то предположил, что о нас очень мило позаботился черт, но таким предположением, боюсь, я бы обесценил всё грандиозное значение Его Величества Совпадения. Скажу только, что в тот вечер, как в другой фатальный вечер моей жизни, который я, может быть, еще и покажу в этом романе, каждый мой шаг, каждое действие и слово моих партнеров по жизни и сам распорядок жизни выстроились по некоему выверенному сценарию, который писал и воплощал я, слышите, лично я, а не какой-нибудь Бог!
       Мы побродили по вздыхающим листвою, завуалированным зыбью теней улицам, вокруг каких-то потусторонних сараев и домов, ровно столько, сколько необходимо для слепого прозрения любви, благодаря которому ты показалась (оказалась) НЕ ТАКОЙ, как представлял накануне брезгливый всезнайка-разум, а какой-то ТАКОЙ, какая будет истязать мое воображение отныне и во веки веков романа моей жизни. В некие моменты выверенных ракурсов головы, хронометрированных взглядов и рассчитанных взмахов волосами меня охватывало головокружительное благоговение фанатика, получившего воздаяние по вере в таком избыточном количестве, которое окупает всё огромное количество вложенного фанатизма.
       Мы сидели на супротивных скамьях, установленных мудрыми строителями с таким дьявольским (ангельским) расчетом, чтобы твои ноги задирались почти до подбородка и я имел возможность их разглядывать полностью, до самого того места, где они приобретают более смачное название. Мелькнуло, подмигнуло, просигналило мне и то место, тот ручной холмик, восхождение на который заняло у меня - ни много ни мало - тридцать лет. Я сотрясся и тут же узкие глади твоих ног сошлись и сдвинули узкую ширму юбки, так что в жаркой печи моего мозга осталось лишь одно: на миг разъехавшийся смуглый фосфор коленей и выпуклый треугольник с английской надписью "Sunday" - Воскресение, День Солнца, - смотря во что вы предпочитаете верить. Потом я узнал, что это твое место называют бугорком Венеры, выбросил из имени римской богини средний, лишний слог и получил, наконец, имя своей собственной.
      

    VII

      
       Тою же ночью я получил исключительное право любоваться пружинистым бугорком моей Веры сколько угодно, в самом благоприятном ракурсе и освещении и даже без того лицемерного прикрытия, каким претендуют быть ажурные трусы. Я сидел между ее раздвинутых коленей, загипнотизированный жидким мерцанием ее пчелиных глаз, маленьких хищных зубов в раскрыве яркого рта и жемчужины, выступившей из набухшего перламутрового нутра ее раковины. Я еще не обсох после первого голодного нападения; голова кружилась так сильно, что я покачивался даже в сидячем положении.
       - Ты лишил меня девственности, - осторожно (кто меня знает) пошутила она. - Слышишь, ты лишил меня девственности, я не шучу!
       Она толкнула меня коленом в плечо, и я ответил хриплой усмешкой, единственным найденным изъявительным средством.
       - Что смеешься? Лишил - и смеешься?
       Она толкала меня в плечи то одним коленом, то другим, то пяткой - всё более сердито и сильно, так что мне в голову взбрело самое невероятное: "А что, если?.. Но как же ребенок? Как жеребенок. И все ее жеребцы..." Действительно, мне пришлось проталкиваться, продираться в нее с таким трудом, какой я испытывал только с некоторыми из тех моих ранних партнерш, которые объявляли себя девственницами. Разумеется, ни тогда, ни теперь это не говорило ни о чем, кроме моей торопливости.
       - Как это? - Я усмехнулся недоверчивой половиной рта.
       - Да так, что я первый раз сегодня побыла женщиной, с тобой.
       Она опустила глаза, как и пристало настоящей девственнице, признающейся в том, что она не девственница.
       - То есть как - побыла, - разошелся я. - Как Афродита, она же Венера? Она, говорят, зарастала после каждого партнера-клиента и становилась как новенькая. Или, может, ты духовно транс... (на этом непростом слове я застрял) формировалась, как эта ваша Магдалина, которую вы любите больше всех прочих персонажей этой трагедии за ее прошлое, которое так напоминает ваше настоящее. А может, у нас произошло непорочное совокупление, первое в твоей порочной жизни? Если было непорочное зачатие, почему не быть такому же совокуплению?
       - Может быть... - Вера словно не заметила сарказма моей гипотезы. - Наверное, так оно и есть, но я не об этом. - И когда через несколько секунд ей не вытерпелось дождаться моего "а о чем же", сама перешла к объяснению: - Просто я впервые в жизни, с тобой (она покраснела) испытала сегодня то (пауза), что испытывает каждая нормальная женщина... когда она бывает с мужчиной... с настоящим чувством, а не просто так... как бывает иногда с каждой... Я спала с мужчинами много раз, но сегодня первый раз кончила.
       И ослепленная стыдом, этим нерадивым надсмотрщиком, который спускал ее самые бесстыдные поступки, но неожиданно подлавливал на детских пустяках, повалилась на подушку. Ее вульгарное словечко вмиг сделало со мной то, что не удавалось нетерпеливым пальцам.
       - Попробуем второй раз? - предложил я.
      

    VIII

      
       К рассвету Вера выдоила меня до ломоты, я ненадолго заснул и вот что увидел. Я держал в руках и читал свой роман, написанный до конца и изданный настоящей толстенькой книжкой карманного, моего любимого формата. Это был тот самый роман, что я пишу сейчас, и в то же время совсем другой. Он был несомненно тот же по исходящему чувству приятной меланхолии, и по этому главному отличию я узнал его так же безошибочно, как узнаю среди разноликих (безликих) женских персонажей моих ночей Веру - по радостному предвкушению любви. Зато по содержанию он был другим.
       Если бы я смог записать его дословно, как предполагал на границе пробуждения, получилось бы нечто примитивное и бессвязное до идиотизма: что-то вроде искусственного языка, потехи ради составленного по грамматическим правилам настоящего из вымышленных морфем: ири го-го панабодие (или что-то наподобие). Глупый детектив, какой, наверное, написал бы ученик первого класса с инстинктами матерого мужчины.
       Незнакомая женщина в одних колготках (ты не забыл снять колготки с моей жены?), просто-таки какие-то одушевленные колготки, расшифрованные мной как Вера, вела меня по подземному помещению без света, но и не совсем темному, а сумеречно-серому, которое совсем не походило на подвал "арт-студии" и всё же не могло быть ничем иным. Время от времени она оборачивалась и прижатым к губам пальцем показывала мне, что мы должны быть очень осторожны, чтобы ОНИ не проснулись и не застукали нас в чем-то, что мы собирались совершить. Мы шли на цыпочках. Тут мне, как читателю, пришло в голову, что я нахожусь посреди действия романа, да еще во сне, и это позволяло мне делать абсолютно всё, что заблагорассудится. К тому же, как мне показалось, сексуальная сцена пришлась бы очень к месту и я прочел ее в собственном, увы, не очень удовлетворительном исполнении. Реальное удовольствие, которое я при этом получал, упиралось в некий досадный барьер (одеяло?), напоминающий о его воображаемом источнике. Сладость отхлынула.
       - Это потому, что я девственница, - объяснила верообразная женщина-колготки. - Ни один мужчина (!) не смог получить от меня оргазма.
       После этого нам, но уже не с Верой, а с одним из моих друзей-мужчин, предположительно Магнусовым, понадобилось пролезть через очень узкий ход в еще более глубокое подземелье, где нас бы не смогли обнаружить.
       - Там столько всяких ходов, - убеждал меня Магнусов, чем дальше, тем определеннее обретающий свой реальный бородатый облик, - что ЛЮДИ могут там прятаться хоть всю ночь. Места хватит всем.
       Единственная опасность, которая, кстати, и отпугивала наших неведомых преследователей, заключалась в том, что ВСЕ ОНИ могли потерять обратный ход и погибнуть от удушья. Именно от удушья, а не от чего-нибудь еще.
       Действительно, нам по очереди, с болью, пришлось проталкиваться, буквально продираться в лаз, не только тесный, но и червячно изогнутый, но внутри оказалось довольно просторно и почти светло. Вот где меня не обнаружил бы следователь. Тогда Зиновий Зиновьевич спросил: "Роман романом, а как всё происходило на самом деле?" - "Он взял его за бороду и надрезал горло чуть не до позвоночника". - "Как именно? Вы не могли бы показать это на мне? Проведемте следственный эксперимент и не будемте бояться, ведь мы всего лишь читатели". - "Ну что ж, если вы сами настаиваете..." Меня осенило, такая концовка показалась мне просто гениальной: убить настоящего врага воображаемым действием. "Он вытянул его из-под дивана за ноги, вот так, оглушил кулаком, - показал я Зиновию Зиновьевичу на нем самом. - А потом уже насел сверху, уперся коленом в хребет и за бороду, за бороду вверх..."
       Осталось только отрезать Зиновию Зиновьевичу голову, но здесь я, к сожалению, проснулся. Последний эпизод не был собственно сном.
      

    IX

      
       Меня тошнило. Такое омерзение я испытывал только после пьяной ночи с женщиной, которая поутру оказалась некрасивой, глупой и нелюбимой. Содеянное навсегда изошло, отделилось от меня, и вернуть его было так же невозможно, как остановить камень, брошенный год назад. Исписанные листы романа лежали передо мной толстой вопиющей стопой: выстроенные кем-то чужим вереницы букв, слов и фраз, содержание которых показалось мне незнакомым.
       "Гроб, словно морское судно на извилистой реке..." - открыл и прочел я наугад и тут же захлопнул, перевернул прочитанное. Мне показалось, что кто-то молча стоит и улыбается за моим левым плечом. Какой еще гроб? Почему по реке? Надо было срочно спрятать всё это, а лучше - уничтожить. Ведь всё равно я с самого начала не собирался никому показывать этот роман, тем более - его публиковать. Зачем он возник?
       Разумеется, соотношение между исходной реальностью и действием романа было примерно таким же, как между содержанием написанного и увиденного во сне, то есть не подлежащим дешифровке, но результат от этого получился лишь убийственнее. Я словно спрятался и уснул в лесной чаще, которая поутру оказалась реденьким сквером на городской площади. И всё же отчего-то я не смел это разорвать. Спрятать, надо было просто получше это спрятать у кого-нибудь из дальних знакомых.
       Я вышел на воздух. Теперь мне хотелось одного: к кому-нибудь прийти. С кем-нибудь просто посидеть, поговорить, а лучше - шумно, безобразно напиться. Главное, чтобы всё кругом хохотало, перекрикивало друг друга и не давало ощутить себя, как бывало в "арт-студии". Но для студии было слишком рано. "Тогда я просто пойду, - подумал я. - Я долго-долго пойду в одну сторону городка, пока не устанут ноги, а потом буду так же долго-предолго возвращаться, пока ЭТО не кончится. А там, глядишь, станет совсем темно, я утомлюсь, приду домой и усну". Я очень рассчитывал на утомление.
       И тут я обнаружил себя во дворе Артема. Я долго стоял возле подъезда, из которого на днях вынесли труп друга, и мне не хотелось куда-нибудь дальше идти. Как влюбленный, который под любым предлогом тянется к месту возможной встречи с любимой, я пришел сюда и почувствовал себя мирно, как босая нога в привычном тапочке. "Ладно, - подумал я. - Может, так и было надо. Чтобы прояснить мой роман". Я решил побыть здесь.
      

    X

      
       Двор Магнусова был один из самых приятных в городе. Он был просторен как целая площадь и лесист как целый парк, поскольку его заложили и засадили в те грандиозные времена, когда на просторе не экономили. В сени древних дерев даже неизбежное присутствие стариков скрадывалось, приглушалось и не слишком нервировало. Именно здесь я так недавно прочел надпись "Sunday" на Вериных трусах.
       На мгновение мне показалось, что постоянный безжалостный истязатель моего мозга, подобно мне самому, засмотрелся, забылся и выпустил меня из поля своего внимания. Образы, сдавленные постоянной тревогой, начали пошевеливаться и распускаться в моей памяти. С удивлением я вспомнил, как отроком мечтал о писательстве, о том, как буду сочинять роман, обдумывать его, вроде Льва Толстого, в тени деревьев, философствовать и вникать в тайны бытия, чтобы их разгадать. Я достиг своей юношеской мечты, находился в самом ее пекле и не знал, как из нее выбраться. Разве не смешно?
       Мне снова показалось, что кто-то стоит за моей спиной и молча улыбается, я даже услышал звук расклеивающихся губ. Я обернулся и едва не подскочил. Там действительно кто-то стоял и улыбался.
       Это был устойчивый мужчина лет сорока пяти, похожий на средней высоты руководителя, не ниже начальника лаборатории, но и не выше одного из нескольких заместителей (например, по научно-производственной части) настоящего, большого директора. Новые стрельчатые джинсы и полуспортивная "молодежная" куртка указывали на то, что он не чужд современности, пожалуй, хоть эстрады, а галстук напоминал, что и у его демократизма есть пределы. Его неописуемо обычное лицо, вкрадчивость улыбки, осведомленность взгляда (знаем мы вас) были отвратительно знакомыми. Казалось, он вот-вот раскроет рот и назовет меня по имени. Но он издевательски молчал. Я встал со своей лавочки и небрежно пошел прочь.
       - Кхе-кхе, - укоризненно напомнил о себе незнакомец.
       Потом произошло нечто тягостное. Я увидел, что он идет за мной. Он шел за мной так близко и недвусмысленно, как какой-нибудь пьяный попрошайка, от которого не знаешь, чего ожидать и как избавиться - почти наступая мне на пятки. Он ускорял шаг по мере моего ускорения, и мне казалось, что если я заторможу, он на меня налетит. Это было отвратительно.
       Я завернул за угол, несколько раз изменил направление в ненужную мне сторону, но он не отставал. Наконец я решил просто посмотреть ему в глаза и спросить, в чем дело. В конце концов, я не преступник, и не шпион, и не их безобидная жертва. Я остановился.
       Через миг (время одного моргания) я нашел себя в следующем положении. Я сидел на мужчине, держа его левой рукой за волосы и нацеливаясь правым кулаком ему в лицо. Одежда моя была растерзана как после борьбы, руки разбиты в кровь, колени испачканы.
       - Я просто хотел... Я просто проходил... Я добром.
       - Пардон, - отчего-то сказал я, поднялся и, на ходу заправляясь, пошел прочь. Позади уже начали голосить и причитать. Еще не успело стемнеть, и нас все видели.
      

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

      

    I

      
       Но исчезнуть не удалось. Дома меня поджидал большой, спокойный, терпеливо-настойчивый прототип. Зиновий Зиновьевич комфортабельно сидел в моей комнате, в моем кресле, с моим романом в руках. Меня словно ошпарило: я забыл спрятать рукопись!
       Прежде чем он поднял голову на звук моего появления, две почти одновременные мысли шарахнулись в моем мозгу: первая - в каком месте он читает, и вторая - правильно ли он понял прочитанное. И только после этого (если позволительно так растягивать мгновение) мне пришло в голову, что следователь пробрался ко мне вовсе не для того, чтобы почитать. Неужели ему стало известно о моем разбое, произошедшем какую-нибудь минуту назад? Но как мог он об этом узнать: по рации? по телефону? по спутниковой связи? Может ли настоящая милиция быть таковой?
       Зиновий Зиновьевич медленно поднял голову и прищурился. Я сразу понял, что он опять собирается играть, и от этого мне немного, совсем немного полегчало. По крайней мере, он сожрет меня не сию секунду. Я решил попробовать развязность.
       - Зиновию Зиновьевичу!
       И откуда у меня, напуганного до полусмерти, взялся этот тон? Зиновий уставился на меня с веселым недоумением: ну-ну, посмотрим, надолго ли хватит тебя такого.
       - А кстати, как вы сюда попали?
       - Просто: я сказал вашей матушке, что мы учились в одном классе и не виделись тринадцать лет. Она даже вспомнила, как меня зовут: Костенька Тихорук, - только я очень изменился. А в чем это у вас руки?
       Я уставился на свои руки, как будто не знал, что они в крови. И вдруг мне взбрела в голову гениальная, как мне показалось, мысль.
       - Да так, прирезал одного, - небрежно бросил я и подмигнул Зиновию Зиновьевичу.
       Следователь поднялся, заняв серой громадой своего туловища почти всё пространство моей комнаты.
      

    II

      
       Мне показалось, что Зиновий разрастается надо мной, как исходящий из кувшина джинн. Его масса, дрожа, плыла на меня, грозя подавить, поглотить, вобрать. Вдруг напряжение спало: Зиновий Зиновьевич сдулся и сел.
       - Как это произошло? - мрачно спросил он.
       - А очень просто: я сбил его с ног кулаком, потом навалился сверху, уперся в позвоночник, оттянул голову и - чик. Показать?
       Теперь уже я висел над ним. С моей новой высоты он не казался ни крупным, ни грозным. Мне показалось, нет, я был уверен, что, попробуй я произвести над ним то, о чем только что говорил, у меня получилось бы без особого труда. Я почувствовал творческое одурение: всё сбывалось точь-в-точь, как я вообразил, даже интереснее. Ну, ну, ну? Попробовать? Лицо следователя исказилось заискивающей улыбкой.
       - Осталось только отрезать Зиновию Зиновьевичу голову?
       Я не стал успокаивать его опровержением, только загадочно усмехнулся и плюхнулся в противоположное кресло. В конце концов, не только следователи могут играть в кошки-мышки.
       То, что я сразу не начал отрезать ему голову, приободрило Зиновия2. Он стал прощупывать темноту моих намерений легким подхалимажем.
       - А я тут, пока вас не было, успел прочесть почти весь ваш роман. Да можно сказать, что весь, некоторые места даже по нескольку раз. Вы недурно пишете. Он тут валялся прямо передо мной, на столе, вот я и поимел наглость его перелистать, ничего?
       Я смаковал паузу. Зиновий Зиновьевич рискнул подняться и пройтись, пока недалеко, по комнате. Нет, определенно, головы отрезать ему сегодня не будут.
       - Конечно, с точки зрения литературы (!), в нем масса недостатков, что касается развития сюжета и языка, но в целом небезынтересно для такого начинающего автора, как вы. Я говорю вам это как человек, пробующий писать именно детективы.
       - С чего вы взяли, что я начинающий автор?
       - Да вот, вы же сами написали... - Он надолго зарылся в листах рукописи. - "Моя трагедия (или комедия) заключается не в том, что я на протяжении всей своей жизни хотел и пробовал писать, а в том..."
       - Но там же не сказано, что моя жизнь началась недавно.
       Зиновий примолк.
       - Ну, хорошо, - помог я ему, - а вы-то почему такой знаток литературы?
       - В том-то и дело, что не знаток! - пылко ответил Зиновий2. - Я только собираюсь им стать. Но у меня не получается.
      

    III

      
       Я буквально разинул рот. Так, значит, мой гонитель представляет собой мое alter ego, ту же манию с обратной стороны. Он такой же писака!
       - И что же вы пробуете? - автоматически спросил я.
       - Детективы, что же еще? Для того я и нанялся следователем, - признался Зиновий2 и покраснел. - Сначала, это было лет десять с лишним назад, я пришел в милицию совсем ненадолго, чтобы поднабрать материала, потому что у меня был один талант и нечего было им писать, но вот год проходил за годом, а материала не только не прибавлялось, а скорее убавилось. За эти десять, нет, уже двенадцать лет я написал всего четыре страницы, которые не имеют ни малейшего отношения к моему криминалистическому опыту. Хотите послушать?
       - А вы принесли? - слабо поинтересовался я. Теперь я понял, почему Зиновий источал такую тягость. Он был никакой не милиционер!
       - Я помню наизусть, ведь там совсем немного, - проникновенно сказал он и тут же понес свое.
       Наизусть он понес что-то бодренькое, юмористичное и развязное, в стиле студенческого самодеятельного юмора, которым вас насильно пичкают в очкастых компаниях, во всяких там "столовках", "общагах" и "отрядах", нечто изобилующее такими словообразованиями, как "прогалопировать", "файноватый", "криминалопитек". Мне стало стыдно, тяжело и грустно за себя, но скоро всё кончилось. Зиновий девственно замер.
       - Всё? - спросил я с самым дурным предчувствием.
       - Не совсем, там есть еще несколько менее интересных абзацев, над которыми еще работать и работать.
       - Оригинально.
       Дальше я решил молчать, что бы он там ни плел. Во мне клокотала злоба: этот кретин испортил самые драматические, самые коварные, самые увлекательные страницы моего детектива, связанные со следствием. Кто его просил оказываться совсем не тем, что требовалось, да еще показывать мне унизительную пародию на самого себя? Ведь со стороны и я должен был выглядеть так же смехотворно!
       - Как только я вас впервые допросил, я сразу понял, что мы можем быть полезны, необходимы, незаменимы друг для друга, - продолжал Зиновий Зиновьевич почти умоляюще. - Без моего опыта, без моих связей, наконец без моих профессиональных прав вам всё равно не найти убийцу, даже не подступиться к нему, верно? Если вы захотите кого-то схватить, допросить или просто ударить, вам это не удастся, потому что без меня вы никто, просто случайный молодой человек, которому никогда и никто ничего не позволит. Вы даже не сможете грамотно произвести слежку, и это понятно. Что же касается меня, я найду любого преступника, если только захочу, в течение трех-четырех дней со дня преступления, спорим? Я просто спрошу, кто убил, у того человека, который это знает, поскольку такого человека не может не быть, - вот и всё. Но никогда, никогда в жизни не смогу я сочинить больше двух-трех страниц какой-нибудь муры, даже если лично со мной произойдет что-нибудь в тысячу раз более увлекательное, чем с графом Монте-Кристо. Написать детектив в этой стране просто невозможно.
       Он загрустил.
      

    IV

      
       Я задумался. А что, если этот массивный чудак отчасти действительно прав? Как произвести хоть что-то подобное расследованию, не имея на это права? Как, например, подойти к нужному человеку и спросить, кто он такой, где был и что делал? Это доступно только милиционеру. Зиновий следил за выражением моего лица.
       - Ладно, - согласился я. - Попробуем сделать что-нибудь в паре. Только запомните, никаких указаний относительно стиля. Никаких выкрутасов с прилагательными и причастными оборотами, я этого не потерплю. И вот еще что, раз уж наше сотрудничество неизбежно, давайте переходить на "ты".
       - Давай, конечно, давай, - возбудился Зиновий2.
       Его оживление мне ужасно не понравилось.
       - А теперь, когда мы партнеры, скажи, почему у тебя кровь на руках, - сказал он.
       Началось!
       - Предположим, я кое-кого избил.
       - Кого?
       Зиновий Зиновьевич тут же достал из своей партийной папки блокнотик и что-то в него занес.
       - Так-то мы пишем романы? - заметил я.
       Зиновий спохватился.
       - Но позволь: ты избил кого-то, но не уверен в этом настолько, что не хочешь признаться. Разве это не интересно с точки зрения художественной литературы?
       - Зачем же тогда протокол?
       - Протокол? - Зиновий смутился самую малость. - Какой протокол? Это записная книжка автора, можешь убедиться. Смотри-ка, здесь написано: "Лицо доктора брезгливо перекосилось", - разве в протокол такое внесешь?
       - Какого еще доктора? Кто так пишет?
       На сей раз пришла очередь обидеться следователю. Я грубо попрал самые семенники его литературного таланта.
       - Ну хорошо, хорошо, - согласился я. - Мне скрывать нечего. Только что за мной увязался какой-то очень странный мужик и шел так настойчиво, что (мне кажется, хотя я не уверен) я его побил. Во всяком случае, когда я уходил домой, он еще лежал на траве, а мои руки были сбиты. Что тут особенного?
       - Он спрашивал что-нибудь насчет письма Де Минор, сухопаро спросил Де Блюи?
       - Какой еще Де Блюи? Почему сухопаро?
       - Это так, не обращай внимания. Так спрашивал?
       - В таком случае, нам надо спешить. Боюсь, его уже нет среди живых, сказал Де Блюи. В ответ доктор только сухо перекосился.
       - Кого нет среди живых?
       - Минорова.
      

    V

      
       - Де Блюи знал, что маркиз Де Минор вызвал Де Магнюс на дуэль в присутствии доктора, но в момент убийства последний находился на приеме в Сен-При-де-Блюваль. Поэтому убийца, кто бы он ни был, вполне мог воспользоваться письмом для устранения обоих соперников и дискредитации доктора, - на ходу частил Зиновий Зиновьевич. - Если бы ему удалось инсценировать самоубийство маркиза, дело зашло бы в тупик из-за отсутствия подозреваемого. Пока Де Минор жив, убийца рыскает где-то поблизости. Де Блюи сурово сдвинул хмурые брови застарелого понтёра.
       - Перестань оттирать меня в лужу! - не вытерпел я.
       Зиновий Зиновьевич извинился, но тут же снова набрал шаг и стал на меня напирать. Я чувствовал себя котенком в руках дурного мальчишки: мне выкручивали хвост, и я мог вырваться не иначе, как пустив в ход когти.
       - А тот что? - спросил я, но ирония здесь была бессильна.
       - В то же время и сам Де Минор мог пустить следствие в ложном направлении, чтобы скрыть свое преступление слишком очевидным подозрением. В этом случае он тоже мог инсценировать собственное самоубийство, даже убийство. Он готов был даже на это.
       - Так мы идем к Минорову? - только теперь понял я.
       - Приближаемся.
       - Но он умрет от страха!
       Впрочем, менять что-то было поздно. Мы стояли перед дверью художника. Оставалась кое-какая надежда, что моего друга не окажется дома. Зиновий Зиновьевич пустил звонком фамильярную трель. За дверью старчески зашаркали: "Костенька? Какой Костенька! Не помню". Дверь открыла Минорова-мать, вся какая-то серая, пухлая, рыхлая, повязанная по талии пуховым платком.
       - Добрый день, - нашелся криминалист. - Мы не виделись с вашим сыном около тринадцати лет, а до этого учились в одном классе. Я даже помню его девичью фамилию, Вайсман, убедились? Вам необходимо нас впустить.
       Прием этот, видно, был настолько отточен, что Зиновий2 даже не потрудился вложить в него хоть сколько-нибудь артистизма. Тем не менее он сработал. Старая женщина посторонилась.
       - Куда нам? Что-то забыл за тринадцать лет. Здесь у вас, я смотрю, ванна, здесь у вас туалет. Мы не разуваемся. Я очень пополнел, не правда ли?
       Мы прошли в келейную комнату Минорова, весьма напоминающую погребальную контору: Зиновий за Миноровой, я за Зиновием, как заходят казенные люди: инспекторы, почтальоны, истребители мышей, - торопливым гуськом.
       По стенам висели религиозно-декоративные изделия из каких-то полуистлевших жердочек, плетеных веревочек, тряпичек и проволочек, дотошные миниатюры Христа и проституток. В полутемном воздухе стояла спертая церковная трупность.
       - Изувеченный труп Де Минора распластался на гобелене, - пробормотал Зиновий2 и осекся. Перед нами действительно лежал мертвый Миноров, правда, не на стене, а на диване.
       - К тебе мальчики, - запоздало объявила мать.
      

    VI

      
       Я не специалист по мертвым людям, каковыми считаются военные, милиционеры и врачи, но то, что Миноров именно мертвый, а не спящий или пьяный, я понял сразу. "Смотри-ка, да он мертвый", - подумал я при виде его позы, но осадил себя: "Так не бывает". В его позе не было на первый взгляд ничего необычного: вытянутые ноги, вытянутые руки вдоль туловища, разве что немного слишком вытянутые. Но при более внимательном, "втором" взгляде подозрительная странность всё же открылась. Миноров лежал по диагонали, и его голова, не уместившаяся на диване, нависала над полом. Она нисколько не запрокинулась и держалась торчком.
       - Спит? - шепотом спросил Зиновий Зиновьевич.
       - Не должен. Только что разговаривал, - также шепотом ответила Минорова-мать.
       - Тогда, может, мы в другой раз?
       Мы стояли над Миноровым в нерешительности, как будто протянуть руку и потрогать его плечо было делом неприступной сложности.
       - Наверное, устал от рисования. Рисует беспрерывно. Он знает, что вы должны прийти?
       - Не знает. Лучше не будем его отвлекать.
       Очевидно, им тоже передалась моя догадка, и, подобно мне, они не желали ее сознавать. Как обычно в таких случаях, всем казалось, что "всё еще обойдется", если ситуацию вернуть немного назад, до нашего захода в комнату.
       - Я думаю, не стоит его беспокоить, - малодушно твердил следователь. - В конце концов, наше дело совсем не важное, никакое в сущности и не дело. Просто очень долго не виделись. Тринадцать лет.
       Я ожидал от следователя совсем другого поведения. Вдруг мать Минорова широко открыла рот, как бы зевнула, зажмурилась и тонко завыла. Это было так неожиданно, как будто она захотела нас рассмешить комичной гримасой. Я обошел широкого Зиновия2 и потрогал художника сначала за лоб, а потом за запястья. То и другое было холодное, холодное, как из погреба.
       - Ну, как он там? - шепнул мне на ухо Зиновий Зиновьевич.
       Я молча отошел в сторону.
       Мать уже летала, висела, кружила над телом сына, словно пыталась вогнать жизнь обратно в него, пока та не отлетела слишком далеко. У меня защипало глаза, и всё же это было не трогательно, не страшно и не возвышенно, как-то слишком "просто так", как будто сломалась какая-то второстепенная вещь.
       - Так это не ты? - услышал я разочарованный и немного обиженный голос детектива.
      

    VII

      
       Зиновий Зиновьевич чуть не плакал.
       - Это ты, я чувствую, что ты во всем виноват. Если бы ты не сочинил этого убийства, оно бы не произошло и не повисло на мне нераскрытым грузом. Я думал, твой проклятый роман - всего лишь игра!
       - А как же Де Минор, Де Блюи, как же доктор, лицо которого перекосилось? Чьи это выдумки?
       Мы стояли возле подъезда более раннего мертвеца, Магнусова, в то время как его остывшего соперника уже везли туда, куда положено свозить подозрительно умерших людей.
       - А теперь признайся, - потребовал Зиновий, - вызов на дуэль - это вымысел или правда? А то, что Артем обрызгал художника в подвале и ты переспал с его женой? Не мог же ты выдумать ВСЕ ЭТО!
       Лица следователя в наступившей темноте почти не было видно, так, сплошная серость, думаю, что и моего тоже. Он стиснул мне плечо и перешел на крик.
       - Но ведь тогда ты должен знать и всё остальное, ты должен знать и того, кто убил! Ну дай, дай мне еще почитать или допиши, допиши скорее до конца!
       - Ну-ка, дайте-ка пройти. Разоралися, - сказала нам какая-то простая женщина и прошла между нами, как ледокол.
       - Не дам, - ответил я.
       Мы взбежали по лестнице: колонны его ног грузно скакали впереди меня: раз-два, раз-два. Покойного, конечно, не было дома.
       - "И он положил письмо в ящик, где хранил неопубликованные рукописи". Так есть там какое-нибудь письмо? Есть или нет? Если есть, то закрываем дело.
       - А убийца? Мы разве никого уже не ловим?
       Зиновий Зиновьевич ответил мне бессмысленным взглядом, разбежался и гулко вбился плечом в дверь. Дверь, несмотря на внешнюю шаткость, не подалась.
       - А иначе для чего мы пытаемся провести этот абсурдный обыск?
       После повторного тарана дверь только пуще расшаталась, но выдержала натиск, зато Зиновий Зиновьевич наконец отшиб себе плечо.
       - В кино она обычно падает прямо туда, а мы вбегаем, с автоматами, - припомнил он и скривился.
       - Что дальше? - осведомился я.
       Для меня было очевидно, что весь гремучий, но слабый заряд его поискового задора иссякает у меня на глазах. Возможно, большая часть его была поглощена еще сочинением, которым он занимался на ходу, всеми этими Де Блюи и Де Блюваль, а теперь ему становилось так же муторно, как обычно бывает всем людям.
       - Может, нам обратиться к дежурному слесарю или управдому? - предложил я.
       - Их днем с огнем не сыщешь, милицию и их, - возразил Зиновий Зиновьевич. - А действительно, какая разница?
      

    VIII

      
       Казалось бы, на этом можно было закончить. Где-то, дома у Магнусова или вне его, лежала развязка замедленного действия, письмо, в котором один будущий покойник обещает другому, что, в случае отказа от дуэли, зарежет его как "толстую рыжую свинью на бойне", сделает с ним именно то, что и произошло. Это ли не доказательство? А смерть (или гибель) Минорова только придавала этому доказательству недостающее правдоподобие: Миноров, при всей его правоте, не мог выдержать собственного злодейства. Потрясение такой силы вполне могло вынудить его мнительную душу к самоубийству.
       Правда, экспертиза еще не была проведена, но я и без экспертизы успел заметить, что на теле художника не было никаких следов насилия, а выражение его лица, к тому же, было таким спокойным, каким я не видел его никогда в жизни. Так спокойно не смотрят в глаза убийце. Впрочем, и самоубийцам благодушие не свойственно. Чего бы я ни дал, как автор романа, чтобы герои сами рассказали, как происходила их смерть! Но и у воображения, если оно правдиво, есть свои границы. Мне следовало писать только о том, что я знал и пережил лично.
       Я пошел к дверям арт-студии, то есть общежития, в подвале которого она располагалась. Два желания почти с одинаковой силой толкали меня зайти и пройти мимо. Я бросил жребий, показавший два раза "за" и столько же "против". Бросил его в пятый, решающий раз, чтобы в случае третьей решки пойти домой и завалиться спать, и, когда выпала-таки решка, уже без раздумья зашел в подъезд общежития.
       Вахтерша, как обычно, не обратила на меня ни малейшего внимания, точнее, обратила свое полное невнимание, как на некую привычную докуку, противостоять которой было бы ниже ее сторожевого достоинства. Я прошел коридором, в котором, несмотря на обилие дверей, почему-то ни разу не встречал ни одного студента, ни одной студентки, налетел на кошку, которая едва не остановила мне сердце неожиданным встречным броском, свернул направо и начал нисхождение в студию.
       Арт-студия, как я уже упоминал, располагалась в одном из закоулков подвала, где, помимо этого "клуба театральной самодеятельности студентов", как он официально именовался, находились также бомбоубежище, девичий душ, спортивная комната, представляющая собой холодный склеп с гигантской штангой на стойках и белесым теннисным столом, одноместный бисексуальный сортир и, возможно, какие-нибудь еще удобства, расположение которых если и было кому-нибудь известно, то очень давно, в лучшие звонкоголосые времена этого общественного жилища.
       Первую, самую рискованную часть пути необходимо было пройти в кромешной тьме, поскольку студентки или кто-то еще из редких посетителей этого прохладного чистилища постоянно воровали лампочки, пока их вовсе не перестали ввинчивать. Надо было на ощупь - правая рука вдоль стены, левая, вытянутая, впереди или со спичкой над головой - спуститься по лестнице, затем, на ощупь же, свернуть налево, но ни в коем случае не направо (то ли наоборот), пройти десятка полтора шагов вприсядку, чтобы не удариться о нависшие склизкие трубы, пролезть (но не провалиться) в еще один, очень неудобный лаз и наконец, если чутье не подвело, увидеть, нет, учуять перед собой ниточку света, пробивающуюся из-под бронированной двери арт-студии. Это значило, что там кто-то уже есть...
      

    IX

      
       Ошибка, как я догадался задним числом, была совершена еще на первом этапе. Именно на повороте, когда я взял налево, но ни в коем случае не направо (то ли наоборот). После этого ошибочного поворота переход под трубами сократился шагов на десять, а спуск в подземные просторы непостижимо обратился коротким подъемом. За дверью же вместо нашего вертепчика открылось нечто вроде классной комнаты, в которой за хрестоматийными зелеными партами с откидными наклонными крышками и дырками под легендарные чернильницы сидело десятка два людей, превращенных в адских монстров намордниками противогазов. На столе перед ними лежал драпированный человек, вдоль доски прохаживался мятый военный в тусклых очках и штатском костюме.
       - ...успешно задержать наступление вашей смерти на несколько часов, - как раз говорил военный, указывая обгрызенным кием на настольного человека.
       Мертвец бойко вскочил и весело уставился на меня. Он был без противогаза, один из всех, поэтому, наверное, и не выжил, как остальные. Обратный поиск прошел без происшествий, если не считать глухого дежурного гонга, который обычно отбивала моя голова о трубу. В девичьей душевой, как всегда, что-то шипело и переговаривалось, но ничего не было видно.
       В студии всё еще было пропитано, надышано, насижено недавней Артемовой жизнью, бывшей ее душой. На стенах висели картинки и лозунги, демонстрирующие его романтичный цинизм, похабные коллажи из политических плакатов, киноафиш и правительственных портретов, курьезные таблички типа "не влезай - убьет", "злая собака" и тому подобные декорации пост-хиппизма, там и сям валялись вещи, пережившие своего сложного хозяина, несмотря на ничтожество: дырявый туникообразный свитер, штопаные джинсы, в которые Артем облачался для выполнения грязной сценической работы или хиппования, трубка, в которую он набивал остатки окурков в часы табачного голода, антикварная пишущая машинка "Ундервуд" с удивительно мягким ходом и непривычным расположением круглых клавиш, которую Миноров, тогда еще Вайсман, подарил ему в пору их тесной ранней дружбы.
       Вещи вызвали то, что я безуспешно выдавливал из своей короткой памяти: копию первого впечатления от Арта и его антуража. На меня словно дунула радость приоткрывшегося свежего мира, где тебя способны принять и полюбить не за то, чем ты вынужден прикрываться от жизни, а за то, что так долго таил, хранил и растил среди чужих, грубых, невнимательных умов. А здесь меня узнали, меня поняли, меня полюбили, о как меня сразу полюбили! Как опьянительно было открытие этого подземного клада дружбы, в котором каждый дополнял, предвосхищал, усугублял достоинства каждого, в котором перезвон взаимопонимания заглушал ироничный хмык, а самолюбивая хвальба опережала звериный оскал. И началось всё с Магнусова.
      

    X

      
       Меня "откопал" Миноров, до которого неисповедимо как дошли мои литературные пробы. Он позвонил мне, тогда еще совсем чужому человеку, и сказал, что имел честь познакомиться с моими произведениями. Он так и сказал о моих набросках, "произведения", как будто разговор шел между двумя бесспорными мэтрами двух видов искусств, например, Камю и Модильяни. "Я прочел ваши произведения, и они произвели на меня огромное впечатление. Конечно, они кажутся незавершенными, как бы недостроенными до конца (ох уж это мне "конечно", которое принижает, а иногда и перечеркивает первую, хвалебную часть оценки), но в целом, я считаю, это самые интересные произведения начинающего прозаика из всех, что мне пришлось прочитать за последнее время. Мне кажется, вы находитесь под огромным влиянием Достоевского".
       То, что ко мне, до сих пор прячущему свои рукописи от посторонних глаз, словно это срамные открытки, обратились как к серьезному автору, который, хотя и находится под влиянием, зато Достоевского, было так неожиданно, что я не нашел ничего более вразумительного, чем: "Да что вы, я Достоевского как-то не очень..." "Да это и неважно, - выручил меня чуткий Миноров, - ведь в ваших произведениях чувствуется не меньшее влияние Ильфа и Петрова. Во всяком случае, нам необходима ваша помощь как профессионального литератора. Нам, Артему Магнусову и мне, нужен человек, который умеет писать мастерские диалоги для театральной постановки".
       И вот мы в зале, той самой спортивной комнате, где происходили репетиции и редкие (числом всего две) театральные постановки арт-студии, а также выставки (вернее было бы сказать - одна-единственная, не очень удачная выставка) работ Минорова. Босые молодые люди, один из которых потом оказался Шведовым, а другой куда-то переехал, и две девушки в черных штопаных трико репетировали что-то пластическое на фоне декорации, представляющей собой, собственно, закрашенную черным стену и огромную рыбацкую сеть, на манер паутины навешенную под потолком. Одна девушка, не очень молодая и красивая, вся какая-то исстрадавшаяся, из тех, что со временем раскрываются и оказываются преданными в обоих смыслах этого слова, кружила над другой, обнаженной по пояс и довольно милой (тобой, Вера), изображая что-то среднее между любовной игрой и нападением хищника. Вера, которая, как большинство красавиц, была бездарна, принимала эффектные позы и как бы томилась в смертном предвкушении, в то время как оба парня угрюмо наблюдали за действием, вероятно, ожидая сигнала режиссера для вступления в игру. Я почувствовал колючий ток в ногах, но возбуждение тут же прошло под впечатлением будничности.
       - Это моя жена. Бывшая, - услышал я проникновенный голос из-за левого плеча.
       - Которая? - автоматически справился я и увидел полненького рыжего гнома в богатой бороде и стильных очках.
       - Та самая, та самая, которая вам так понравилась, монсеньер, - сатанически ухмыльнулся гном и вдруг, ни с того ни с сего, как любят режиссеры, разорался на парней: - А вы-то что? Вы-то что уставились на них, как два онаниста! Работайте, работайте, работайте телами!
       - Это и есть Магнусов, Великий и Гнусный, - представил режиссера Миноров.
       - Миноров, печальный и мелкий... - ответил было Артем, но вражда недозрела и притворилась шуткой. Оба улыбнулись, славные мертвецы. Я провел вечер за этой самой пишущей машинкой.
      

    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

      

    I

      
       Кувалда правосудия замахивалась так основательно, что я успел о ней забыть, как о болезни, которая тебя не касается, пока не прихватит как следует. И вдруг, когда я совсем расслабился и разыгрался в литературные кошки-мышки, она хряснула по мне изо всей чугунной мощи. Или, пожалуй, постепенно сработал некий ржавый, но надежный механизм, который схватил меня стальными пальцами и начал терзать, терзать до тех пор, пока не кончится завод или от меня не останется мокрая тряпка. Сопротивление было немыслимо.
       За мною приехали утром, можно сказать, на рассвете, двое серых, с руками, пропитанными машинной чернотой, и готовностью запугать любого, кто не способен запутать их. Они издалека, мельком показали мне какую-то справку, в которой я ничего не разобрал, как, вероятно, и предполагалось, и сказали, что я "задержан", "говорят тебе, пока задержан, а не арестован", и должен быть доставлен в участок, или как там у них это называется, для какого-то выяснения. Непроницаемая хмурь этих людей, срочность их действий были внове и разительно отличались от тех вольных собеседований, что велись со мной до сих пор. В их исполнительной классификации я, вероятно, перескочил в следующую, худшую категорию, с которой начинается собственно преступность: бритые головы, иерархические татуировки, хитрый прищур и волчий жаргон, всё то, от чего знобит душу "гражданского". На меня налетел ледяной порыв страха, который сменился апатией, чуть ли не удовлетворением: ну вот всё и кончилось, то есть, по-настоящему, началось. Теперь, по крайней мере, от меня ничего не зависит.
       Зиновий Зиновьевич не поднял головы, но я сразу понял, что передо мной другой Зиновий Зиновьевич, хотя бы потому, что этот был в форме.
       - При каких обстоятельствах вы в последний раз видели Артема Магнусова? - спросил он ритуальным голосом.
       - На похоронах. При обстоятельствах его похорон, - ответил я по-вчерашнему, дружелюбно.
       - При каких обстоятельствах вы в последний раз видели Минорова? - продолжил опрос следователь, словно мой ответ был ему и не нужен.
       - Да вы что, всерьез? (От вчерашнего "ты" не осталось и следа.) Мы же с вами уже условились, что никто из наших знакомых на такое не способен!
       - Никто из ваших - это точно.
       Он зорко зыркнул на меня и достал из папки письмо, слежавшийся в кармане листок, в котором я и без прочтения узнал вызов Минорова. Невидаль, о которой я дал знать ему еще вчера! Я чуть не улыбнулся.
       - Слово в слово. Помните, я говорил вам, как узнаю преступника? Я просто спрашиваю у человека, который его знает (такого человека не может не быть): КТО УБИЛ?
       Как в детской сказке ужасов про "белую, белую, белую женщину", его последний вскрик заставил меня вздрогнуть.
       - Вы слишком много читаете, - ответил я.
      

    II

      
       Меня вывели в помещение, напоминающее зал ожидания захолустного вокзала или комнату для лекций захолустного же завода, - в некотором смысле их назначениях совпадали. На допотопных, очень неловких деревянных диванчиках, уцелевших только в самых первобытных закоулках казенных дебрей, сидели там и сям захваченные люди, ожидающие, как я, продолжения своей судьбы, прохаживались небрежные стражники, летал сглупивший воробей. Я огляделся.
       К сожалению, на каждом трехместном диванчике сидел уже по крайней мере один человек, и несмотря на общее малолюдие, все одиночные места оказались заняты. Я стал приглядывать среди пленных относительно сносного соседа и тут же увидел Шведова. Вернее, я увидел молодого длинноволосого блондина, который его напоминал.
       Внешность Шведова весьма обычна для молодых людей, которые интересуются гитарами, записями, концертами и, как правило, сами пробуют что-нибудь сочинить и непременно исполнить. Каждый юноша с соломой до плеч как две капли воды был похож на Шведова, и точно распознать моего приятеля можно было только по его отношению ко мне: если он не был абсолютно невменяем, что случалось нередко, то тут же подходил ко мне и задавал какой-нибудь дружелюбный вопрос из жизни общих знакомых, по которым его легко было опознать: "Давно не видал Минорова?" или "С кем теперь Вера Крицкая?".
       Этот же Шведов повел себя необъяснимо: сначала махнул на меня рукой, но так неопределенно, что его жест мог быть объяснен и поправлением волос, а потом и вовсе отвернулся, несмотря на изъявленную мной радость. К тому же, при более внимательном разглядывании, мне показалось, что у этого Шведова были менее розовые щеки и более темные волосы. Прежде чем что-либо успело проясниться, молодого человека длинной соломы поманили из двери, и он успел лишь демонстративно чиркнуть себя пальцем по горлу. Конец кому? Мне, ему, всем? От кого? Я сел на освобожденный, нагретый диванчик и задумался изо всех сил. Возможно, то была моя последняя пауза на обдумывание.
      

    III

      
       "Где вы в последний раз видели Шведова? Где он в последний раз находился в момент смерти последнего? Кто автор вашего посмертного письма? Где он?"
       От чрезмерной натуги мои мысли не активизировались, а всполошились, шарахнулись во все стороны и застопорились. Как я себя ни подстегивал, в голове висело одно-единственное, невесть откуда всплывшее слово "мракобесие", отдающееся в глазах черными обморочными пятнами.
       Значит, Зиновий Зиновьевич всё знает, и его соавторство было лишь ловким ходом виртуозного сыщика. Неужели он настолько умен, сатанински умен и ловок? "Я, например, помню каждый свой поступок по крайней мере на пять лет назад по той простой причине, что я их планирую". Это делало мне честь как автору, но ниспровергало меня как персонаж. Следовало это предвидеть.
       Умственный ступор между тем дал неожиданные плоды. На меня поплыли воспоминания. "Самый большой грех для художника (любого художника) не в нарушении правил морали, - заговорил во мне голос Магнусова, - а в попытке им следовать хотя бы в одном из общепринятых направлений. Ты можешь быть чрезмерно добрым или злым, похотливым или целомудренным, но только не нормальным, а если нормальным, то через край. Всё, что угодно, кроме нормы, этого пресного мракобесия".
       Вслед за тем (вследствие этого) явился и автор слов, красноречивый Арт классического периода. С похмельной негой он держал меня за руку и влажно, жарко, густо напитывал взглядом.
       - Не каждый подонок может быть гением, но каждый гений, если он сознает себя таковым, вынужден быть подонком. Вот чего никогда не сможет понять Миноров с его кислятиной. Вот что должен понять ты, если хочешь стать романистом.
       Меня тяготило его подозрительное рукопожатие, его близкое огнедышащее лицо, его смешки, он странным образом затягивал разговор. Он доказывал то, что недосказывал я.
       - Но разве это обязательно? - нащупывал я. - Разве я не могу быть хорошим человеком и писать хорошие книги? Где связь?
       - И о чем ты собираешься писать?
       Моя наивность вызвала у Магнусова такой приступ конвульсивного веселья, что его простуженный нос выпустил радужный пузырь, а очки брякнулись на стол.
       - Ну что, вспомнил? - отрезвил меня стражник. - Заходи в кабинет.
       Создавалось впечатление, что меня будут бить.
      

    IV

      
       - А хочешь, я сам расскажу, как всё было? - предложил следователь. - Просто, чтобы ты не слишком воображал...
       Итак, сначала ты убираешь Магнусова. В своем так называемом романе ты изображаешь дело таким образом, как будто единственный человек, которому это было выгодно - Миноров, и даже пытаешься (не слишком здорово) обосновать их конфликт. Я считаю эти страницы самыми слабыми, поскольку автор сам не верит собственному вымыслу.
       Затем, чисто случайно, из тебя выскакивает мысль о письме. Что, если вставить в роман подметное письмо, которое так оживляет действие? И кроме того, какое доказательство... Оставалось только придумать более-менее убедительное, нет, лучше как можно менее вероятное, Абсурдное содержание и довести его до читателя, т. е. до меня.
       Что ты и делаешь. Сначала ты подсовываешь мне роман, а потом, задним числом, и письмо, написанное на миноровской машинке. Вот она: на ней столько разных пальцев, что невольно возникает вопрос: почему нет именно твоих?
       Голосовые связки, язык, весь рот у меня онемели, как от заморозки. Если бы я сейчас попробовал что-нибудь из себя выдавить, из меня бы вылетело одно несвязное молчание, обличающее само по себе. К тому же меня страшно отвлекал другой милиционер, нависший надо мной своим нехорошим безмолвием.
       - Представляю, какими ловкими казались тебе твои хитрости, когда ты их планировал: нитяные перчатки, ложные следы, фальшивые доказательства. Не поленился написать целый роман! Милиционеры настолько невежественны, настолько тупы, так мало заинтересованы они своим делом, как только оно того и заслуживает. Кто из них и когда, спрашивается, затруднял себя криминалистическим творчеством, настоящей игрой ума? Возможно, и был во всем управлении, во всем городе, во всей провинции единственный такой человек - и надо же было тебе нарваться именно на него!
       А потом ты инсценировал самоубийство Минорова, так сказать, от угрызений совести. Разве не может такой неврастеник наложить на себя руки? Разумеется, может, если дело происходит в романе. Только вот в жизни я что-то не встречал таких Раскольниковых. Слишком всё это вышло литературно, как-то одно к одному, а потому и неубедительно. Думаю, ты и сам должен это чувствовать. Что скажешь?
      

    V

      
       - Что мне добавить, если вы всё так ловко объяснили?
       Мой голос звучал, как плывущая магнитная запись. Сердце колотилось где-то под горлом. Наверное, я выглядел совсем запуганным, загнанным, подозрительно бледным, а может - красным, как и должен выглядеть пойманный трус.
       - Я отдаю должное твоему хладнокровию, - заметил Зиновий Зиновьевич.
       Взглядом он что-то разрешил или приказал тому, кто стоял за моей спиной. Я напрягся, ожидая затылком, шеей, спиной чего-то сокрушительного. Наверное, и лицо у меня напряглось, потому что Зиновий2 размягчил свою суровость улыбкой.
       - Посмотрим, что сейчас от тебя останется, - заметил он.
       И тут меня действительно чуть не побили, но с неожиданной стороны. В кабинет запустили мужчину, точнее, целый шторм в багровом лице мужчины, который тут же налетел на меня и завертелся, забушевал вокруг меня, перехватываемый на недолете опытными милицейскими руками. Один раз его задорный кулачок даже ожег мне ухо.
       - Э, э! Что это ты?
       Я оттолкнул его в противоположный конец комнаты, где он ушибся об угол сейфа и сразу же стих, словно что-то постиг. Зиновий так и сиял. Я узнал мужика, который давеча увязался за мной и шел, пока не оказался битым, он же похоронный тамада, он же...
       - Он? - спросил лучезарный следователь.
       - Он, - разом ответили мы с мужиком.
       - Я дядя Магнусова, Магнусов Афанасий, понял ты, несчастный! - разразился мужик и погрозил мне пальцем.
       - Ааа, - ниспадающе протянул я. Что-то как будто начало мне брезжить.
       - Расскажите-ка о том, что стало вам известно, - предложил Зиновий Зиновьевич.
       - Известно. Мне-то известно. Это вам-то, кому положено, никогда ничего не известно, - укоризненно сказал он и еще раз (мне) потряс обличительным перстом.
       - Итак, я родной дядя Артема. И вот, пока от вас так немного толка, я решил сам заняться розыском, потому что поклялся на семейном слете, что преступник не будет ходить по свободе живым.
       Детективы обменялись ироничными взглядами: видали, мол, еще одного знатока, но смолчали. Дядя продолжал:
       - Тем более что всю жизнь я состоял в заводе бессменным руководителем народной дружины и изучил сыскное дело, так сказать, снутри, да к тому же балуюсь сочинением детективных опусов, так, для себя. В союзах не состою.
       Он гордо смолк. Теперь нам с Зиновием пришла очередь обменяться ошалелыми взглядами.
       - А почему вы заподозрили именно его? - подал реплику первый милиционер. Ему, видно, тоже не терпелось показать, что он здесь равноправный криминалист, а не просто швейцар-силовик.
       - А потому, что уж больно не понравился он мне на похоронах. Всё-то улыбался, будто знает больше всех, да отмалчивался, словно бы ему что-то нехорошее доступно. А я ведь носил Артема (толстого, бородатого, пьяного) еще на руках.
       Я не смог не улыбнуться, и дядя снова метнулся в моем направлении. Но на сей раз помощник следователя отвесил ему такую смачную пощечину, что раз и навсегда охладил его героизм.
       - Понял, - пробормотал дядя.
      

    VI

      
       - И что вам удалось выяснить? - как ни в чем не бывало спросил Зиновий Зиновьевич.
       Дядя Артема, который при его социальном положении и в десять лет мог не получать столько побоев, сколько схлопотал за последние несколько дней, всё никак не мог оправиться от морального шока.
       - Я спрашиваю, что вам удалось выследить? - громко, как глухому, повторил вопрос Зиновий2.
       Афанасий Артемович приложил к поруганной щеке ладонь и, медленно отведя, воззрился на нее с таким неподдельным ужасом, словно она была залита свежей кровью.
       - Так что же вы, так сказать, выследили-то? - с растущим нетерпением прикрикнул Зиновий Зиновьевич.
       - Ну нет, - мстительно ответил дядя.
       - Что нет?
       - Вот уж теперь-то вам не удастся вырвать из меня ни единого слова, даже под пытками.
       - Под какими пытками? Вас еще как следует не пытали. Вы и не знаете еще, что такое настоящие пытки, - поддержал командира верный помощник.
       Зиновий Зиновьевич на минуту задумался.
       - Но в таком случае ваш племянник останется неотмщенным, и вы не выполните семейной клятвы, - нашелся он.
       - Наплевать, - твердо ответил дядя.
       Тогда помощник попробовал обойтись и без его личных показаний.
       - Он видел, как ты сразу после похорон направился к жене Артема, - сказал он.
       - Ну и что? - удивился я.
       - Как что?
       - Что здесь особенного?
       - Как что особенного? Сразу после похорон друга отправился к его жене - и ничего особенного?
       - А потом направился и на его квартиру, - вдруг сам собою заговорил дядя, обида которого временно отступила.
       - Ну?
       - А когда я попытался его по-человечески задержать, так избил меня, что я не мог подняться, да еще пригрозил: с тобой, мол, будет то же.
       - Что?
       - Ясно что: придет и отрежет голову напрочь, как племяннику.
       - Осталось только отрезать Зиновию Зиновьевичу голову, - пробормотал следователь.
       - Что вы сказали? - недопонял помощник.
       - Да так, ничего, это я про себя, - ответил Зиновий и подмигнул мне как сообщнику.
      

    VII

      
       - Да вы что, действительно считаете, что в наши дни интеллигентный человек может вот так за здорово живешь ходить по квартирам и отрезать головы? - взорвался я. - Для этого же надо по крайней мере причину!
       - Можно и причину, - вкусно ответил Зиновий. - Ревность и соперничество. "Творческое соперничество пользовалось сексуальным поводом, и любовная рознь принимала идейные формы", - так, что ли?
       Удар следователя оказался таким неожиданным и точным, что я растерялся и не вдруг понял, что он цитирует мое собственное сочинение.
       - Творческие формы, идейные поводы! - простонал, словно раненый, дядя. - Да его надо быстрее связать да исполосовать опасной бритвой вдоль и поперек или прижечь как следует утюгом, как он нас, - и весь разговор. Идейные содержания - сука!
       - Без мата!
       Поднятой дланью Зиновий Зиновьевич призвал тишину.
       - Не понимаю, за что, собственно, - промямлил я (а мне бы именно сейчас сверкнуть недоуменной иронией, полыхнуть строгостью). - Кто же убивает соперника, у которого отбили жену. Да и за дурные пьесы... Наоборот... Представьте себе Моцарта, который отравил...
       Вновь найденный довод придал мне уверенности.
       - ...Да если бы я стал убивать каждого моего предшественника по Вере, то мне пришлось бы вырезать всю студию.
       - Вот и выходит, что мы перехватили тебя вовремя, - заметил Зиновий Зиновьевич. - Шведов-то мне признался, что тоже...
       В этот момент, когда благородный герой романа должен был с негодованием броситься на защиту оспоренной чести своей возлюбленной, а я безмолвно уставился на волдырь отставшего от пола болотного линолеума, в кабинет вошла моложавая медицинская женщина того типа, что прислуживают на казенных комиссиях. Лицо ее было тускловато, но могло кое-кому понравиться при определенных обстоятельствах, а под коротким халатом, заманчиво надрезанным по бокам, угадывалось нечто более интересное, чем ее неинтересное лицо. Я почувствовал что-то вроде досадной предэрекции, которая была бы забавной, если бы мне было до смеха. Игриво перекидываясь фамильярным трепом, каким обычно обмениваются давние сослуживцы, девушка положила перед Зиновием какой-то лист и отчеркнула на нем какое-то место острием лакированного ногтя. Затем они исподтишка метнули в меня по взгляду: он - досадливый, разочарованный, брезгливый, она - любопытный, осведомленный, почти лестный, каким окидывают женщины заочно знакомых пресловутых мужчин.
       - Ну и что с того? - Зиновий Зиновьевич натянуто взбодрился и помахал мне издалека полученным листком. - А вот и последнее подтверждение экспертизы: Минорова-то тоже ты!
       - Это неправда, - возразил я.
       - Вот сволочь! - восхищенно прошептал дядя Магнусов.
      

    VIII

      
       Но на этой триумфальной точке следствия, когда на меня, казалось бы, осталось только "наложить железа", всё умственное сооружение Зиновия2 неожиданно зашаталось. Медичка потянула дело в одну сторону, дядя Магнусов - в другую, и даже верный дотоле помощник заиграл невпопад.
       - Да из чего это видно? - сварливо, совсем по-супружески, допытывался следователь у женщины.
       - Из данных анализа, - в тон отвечала она.
       - И что они, ваши данные говорят?
       - Что нужное вещество содержится в недостаточном, гораздо меньшем количестве, чем бывает при ЭТОМ.
       - И что это за вещество?
       - Название вам ничего не скажет.
       - А все-таки?
       - А все-таки, предположим, тринитросульфат натрия.
       - Отчего же не скажет...
       - Оттого, что я ляпнула первое попавшееся.
       - Так найдите какое-нибудь другое, которого достаточно. Мало ли в мертвецах разных веществ!
       Дядя Афанасий, которому тоже не терпелось принять в чем-нибудь участие, назойливо предлагал сбоку услуги какого-то Бруцкиса, обладателя такого спектрометра, какого и в Америке не сыщешь, "а то, что они могут, ваши неоперившиеся девочки", а помощник уныло завел насчет какого-то кафеля, с которым надо же, в конце концов, что-то решать. Наконец до Зиновия дошло, что упорствовать в продолжении следствия теперь - всё равно, что бросаться головой на кирпичную стену, и он положил сегодняшней работе конец.
       Подобно хозяину постоялого двора, в котором ночью, по замыслу автора авантюрного романа, планируются тайны, помощник повел меня тесными коридорами, сырыми спусками, скрипучими подъемами, отмыкал то одну железную дверь, то другую, и везде интересовался наличием свободного места.
       - А здесь кто? - спрашивал он кого-то почти неслышного, о чьих ответах можно было лишь догадываться по ходу его громобойных вопросов.
       - А где он есть? Как не знаешь?
       Он вздыхал и вел меня дальше своим гулким государством, так и не найдя удовлетворительного решения моей сегодняшней судьбы.
       - А то, может, на диванчике прикорнешь? - неуверенно спросил он в каком-то совсем уж одомашненном закутке с письменным столом для писания рапортов и пития чая и пухлым диванчиком, припрятанным за пестренькой старушечьей занавеской. Я пожал плечами.
       - Вот и ладно, - чему-то обрадовался помощник. - А то свалили на самом проходе, как будто никому здесь, кроме меня, ничего и не нужно. Побегу, пока не разворовали.
       И он валко побежал, по-лошадиному побрякивая ключами и бормоча матерную мантру.
      

    IX

      
       День достиг уже пика и затаил дух перед нисхождением в вечер. Армады галок, словно черные души отживших горожан, возвращались в свою столицу, на городскую свалку. Отчего-то не было слышно ни единого крика, ни единого шлепка о землю или кровельную жесть. Кто-то словно вывернул звук во всей Вселенной (или, может, в моей голове?), и от этого труднее стало дышать.
       В изнеможении я опустился на диван. Задернуть бы занавеску, прилечь и просто закрыть глаза... Но нет, на это я пока не решился. Возможно, я не имел права и присесть. Мне не сообщили мой социальный статус теперь, когда мое злодейство вроде бы установлено. Я прикрыл глаза сидя.
       Что же, в самом деле, означало мое положение? Моя причастность к убийству, похоже, не вызывала сомнений. Признание требовалось только для того, чтобы придать делу приятную окончательность. Почему бы и нет? С Миноровым дело обстояло несколько сложнее. Его как будто тоже убил я и по той же причине (ревность соперничества), но в его трупе как бы слегка недоставало каких-то особых веществ, которые выделяются телом, лишаемым жизни. Насчет того, что всё здесь уже установлено, следователь, конечно, блефовал. Иначе откуда эта лишняя нервность?
       Вдруг сонливость мою словно сдуло. Я заходил от дивана к столу и обратно, каждый раз по пути задевая лбом натянутую для занавески лесу, но каждый раз забывая пригнуться. Ревность и соперничество, Отелло и Сальери, Моцарт и Дездемона... Нет, нет и нет! Если человеку предъявляют целый ряд неопровержимых доказательств, вплоть до химических, некоего его поступка, но сам он вполне уверен, что его не совершал, значит - так оно и есть. Гораздо хуже было бы наоборот. "Но отчего же тогда так бояться, так извиваться, так хитрить?" - спросил меня чей-то очень умный голос. Я напряг память, как давеча напрягал изобретательность, но получил такой же результат - какой-то мнемонический запор. "Верхососов здесь?" - спросил меня просунувшийся в дверь милиционер и сделал мой ответ ненужным, окинув закуток беглым взглядом. "Не знаю", - ответил я и всё вспомнил. Только произошедшее относилось не совсем ко мне, как будто я находился во сне или сильном-пресильном опьянении.
      

    X

      
       Не знаю, какой мгновенный непостижимый путь проделало мое сознание от Верхососова до крови, но я вспомнил, нет, понял, что главное в тот вечер была чья-то обильная кровь. Мой нос безошибочно воспроизвел ее склизкую кислятину. Ну нет, сказал я себе, теперь я не позволю своей памяти спрятаться за отговорками типа: это всего лишь ассоциация, обрывок кошмарного сна, замешкавшийся в дневном воображении, или чтение, или невроз. Теперь я буду тащить за эту лесу, пока не вытяну, даже если на том конце окажется крокодил, который меня сожрет.
       После того как я встретил на остановке Лжеверу, я еще добрую четверть часа ждал, что недоразумение разъяснится в мою пользу: девушка одумается, вернется и окажется Верой. Грудь моя всё разгоралась, а голова становилась всё яснее, как у меня бывает перед совершением тех хладнокровных дикостей, которые совершаются вне меня. "Засунуть кому-нибудь, всё равно кому", - решил я, прошелся шагов сто сначала в одном направлении, где якобы мог находиться этот "кто-то", потом в другом, пока не оказался там, где оказаться было страшнее и заманчивее всего - под Магнусовыми окнами.
       Свет не горел, но мерцание телевизора было заметно. С тех пор как я окликнул девушку, непоправимо прошло более получаса, и то, что я так боялся узнать, могло уже начаться и закончиться. Хотя могло и не начинаться. Теперь, какими бы данными я ни располагал, я никогда, никогда не узнаю правды. Так я себе подстроил. Сначала я сочинил преступление, а потом создал для него повод.
       Вдруг я словно отрезвел, как бывает, наверное, с самоубийцей, который уже прыгнул с крыши, но еще не достиг сокрушительной цели прыжка. Что я? Ведь это всего лишь игра, просто выдумка, которую, в отличие от факта биологического существования, можно заменить любой другой, более безобидной. И если бы не внезапный приступ глумливого смеха, клянусь, я перетерпел бы своих проклятых друзей, заигравших, замутивших, захватавших мою душу и любовницу, которой я был к ним присовокуплен, но мне стало невыносимо смешно. Вернее, это стало бы слишком смешно, если бы я походил под окнами и вернулся домой. Если бы я влетел обратно на крышу.
      

    ЧАСТЬ ПЯТАЯ

      

    I

      
       Я решил убить Магнусова. Я решил убить его из всех людей, как самого подходящего. Если я его убью, думал я, ничто и нигде не изменится к худшему, если же отступлюсь и не убью - извратится, потеряет смысл моя единственная жизнь. Я надругаюсь над единственной возможностью избавления от кошмарной нормальности бытия.
       Это решение так сладостно совпало с моим недостроенным мировоззрением, так удобно село в него, что я впервые на моей сознательной памяти испытал покой. Теперь, по крайней мере, я нацелился на смысл своей жизни, и его достижение (как и недостижение) зависело лично от меня. (Замечу, что второй раз похожее спокойствие я испытал сегодня, когда, наоборот, всё перестало от меня зависеть.)
       Я не спешил исполнить свой замысел, я отнесся к нему пока как к одной из мимолетных фантазий, слишком легковесных, чтобы расшевелить хоть на какое-нибудь действие. Я его вынашивал.
       Если я убью его, думал я, когда мне хотелось подумать о чем-нибудь приятном, никому и в голову не придет заподозрить меня, потому что у нас не было решительно никаких причин для вражды. Убийства совершают (не считая военных и политических мотивов, особой статьи) в припадке пьяного бешенства либо из-за денег, которых между нами никогда не было. Так считают нормальные люди и следователи. Но и из этих явных преступлений большая часть остается нераскрытыми. По сути дела, раскрыть можно лишь то убийство, которое и без того лежит раскрытым на поверхности, которое, например, видели знающие преступника люди. А это, согласитесь, не то препятствие, которое может остановить энтузиаста: задворки и окраины, стройки и поля, даже переполненные улицы могут не заметить вашего предсмертного вопля. Мало ли ненужных, шуточных и буйных воплей раздается повсюду! И мало ли людей валяется прямо посреди улицы!
       Интересно, что антипатии к Артему я не испытывал. Скорее наоборот. Я оценивал его умственные способности как самые высокие после моих, а честность отношения к жизни ставил еще выше. Говоря романтически, я выбрал себе самого достойного соперника из всех, какие мне только были известны. Чего стоит хотя бы тот факт, что я жил с его бывшей женой, любил ее, между нами говоря, больше всех других женщин, которых в состоянии был вспомнить.
      

    II

      
       Первый шаг моей убийственной мечты был воображаемый, я бы сказал, онанистический. Так можно мечтать быть древним римлянином, или миллиардером, или Зевсом, и никогда им не стать. То был скорее (выражаясь по-английски), дневной сон, отличающийся от настоящего, ночного, большей изобретательностью, но и меньшей убедительностью. Проще говоря, это было самое обыкновенное сочинительство в его зародышевой фазе. Но без первой фазы не было бы второй.
       Убивать так убивать. На этот счет, в конце концов, у меня не осталось никаких сомнений. Но как? Мне, признаюсь, с детства были симпатичны такие мужественные, конкретные и необратимые методы смерти, как харакири, усекновение головы, удар ножом или топором (здесь я буквально чувствую влажное рукопожатие Достоевского). Яд, петля, колеса автомобиля, даже стрельба казались мне какими-то нечестными, вымученными и искусственными. В самом крайнем случае я согласен был удушить его руками или убить кулаком. Но на это, согласитесь, нужна сноровка.
       Теперь мне недостаточно было знать, что я просто готов его убить и считаю это правильным. Мне понадобилась уверенность в том, что мне хватит на это душевной и физической силы, что я не струшу, не передумаю и не сбегу в последний момент, и пусть эта уверенность будет при мне как некое оружие, которым я, возможно, и не воспользуюсь.
       Для криминального эксперимента мне нужен был некий безличный человеческий объект, на котором бы я проделал всё то (за исключением последнего пунктика), что собирался проделать с Артемом. Я должен был, самое главное, научиться быть таким. Если бы вы знали, как всё это оказалось непросто. Намного непроще, между нами говоря, чем настоящее убийство, которое проходит как по маслу.
       Вечером, как стемнеет, я выходил на дорогу ("выходил один я на дорогу"), в то безлюдное место за домами, где с одной стороны тянулись гаражи, мусорные баки, пыльные кусты и кучи, а с другой - глухие желтоокие спины жилых коробов. Всё же, если бы я вздумал совершить здесь какую-нибудь запретную мелочь, например, выпить и закусить, я бы оказался весь на виду, ибо нет в городе такого места (я знал), которое бы не простреливалось многочисленными взглядами насквозь. Выпить или посидеть в городе действительно негде. Что же касается убийства, ограбления, даже такого хлопотного дела, как изнасилование - пожалуйста. Глумливый сатанизм подсказывал, что для этого, в конце концов, одинаково хорошо любое место, где тебя не очень хорошо знают.
       Итак, я выходил вечером "подышать" и шел себе за каким-нибудь мужчиной, как безнадежный любовник, с отчаянием понимая, что не смогу не то что дотронуться до этого автономного человеческого существа, но и сказать ему дурное (или любое другое) слово. Если бы он первый налетел на меня...
      

    III

      
       Как говорится, скоро, а на самом деле очень нескоро, по прошествии целого сезона, случай показал (доказал), что я тужился зря. Время приспело, и всё случилось без натуги, само, и не на задворках, осенью, впотьмах, а трезвым июньским днем, на свежей лужайке между кинотеатром и школой, в настоящей райской кущице.
       Мы с Верой покуривали на пляжной подстилке в ожидании сеанса кино, а Магнусов-самый-младший (четвертый из этой рыжей докучливой матрешки) карабкался на дерево и всё орал, чтобы на него смотрели, но почему-то пока не срывался и не поднимал еще большего ора. Вера была по-июньски хороша (под стать дню) в своем белом мини-платье, представляющем собой, собственно, выпущенную поверх трусов майку, и алых пластмассовых побрякушках. Она чувствовала свою матовую, медовую красоту и пользовалась ею вовсю, придавая игре наших взаимоотношений веселую нервозность. У меня не было ни малейшего желания испытывать свою свирепость, которая, честно говоря, успела повыветриться.
       - Ну что, хороша я? - спрашивала она, заглядывая в меня не столько глазами, сколько подобранными под самый подбородок коленями. - Повезло тебе, что я у тебя такая?
       - Я считаю это одной из крупнейших неудач моей жизни, - отвечал я по сути дела совершенно серьезно, как было заведено правилами нашей игры.
       Я поднялся, чтобы размяться и заодно осмотреть Верины прелести в более выгодном ракурсе: левое колено подпирает правую подколенную впадину, подсвеченная сквозь платье округлость ляжки отливает молочным рефлексом, трусы как бы подмигивают мне выпуклым "Sunday" (сколько таких воскресений пережила моя хитрая Афродита?), а руки, такие же непропорционально длинные, как и ноги, обвивают и поддерживают всё это треугольное строение.
       - И невезение мое обратно пропорционально... - начал я заплетать свою мысль, но не успел, оборванный чьим-то, прозвучавшим почти по-магнусовски, проникновенным, проницательным голосом.
       - Молодые люди, у вас не найдется огонька?
       Человек этот, который напоминал Артема разве что интеллигентной бородатостью и был темнее, стройнее, а следовательно - хуже моего главного предшественника, стоял рядом со мной, в наблюдательном положении, принадлежащем, казалось бы, лично мне, и понимающе улыбался нашим проблемам. Странно, но даже это совместное глядение щекотнуло меня какой-то новой приятностью.
       - Конечно, конечно, сейчас, - засуетился я с сумкой, с молнией, со спичками, а Вера смекнула суть происходящего (для женщины азбучную), приятно порозовела и сдвинула всласть показанные ноги. Тут-то и случись.
       Я, такой безмятежный всего секунду назад, сидел верхом на спине поверженного мужчины, отовсюду клеилась чья-то кровь, ясный день замутился ушным звоном, и я тянул мужчину за богатые волосы.
       - За что ты его! Он ничего не сделал! Пусти! - кричала Вера с некоторого трусливого отдаления, как будто часть потасовки могла ненароком отлететь в нее. Я не помнил ни одного из своих действий или слов! Я не знал, как подступился к этому сильному (сильнее Артема) мужчине, сколько и каких приемов, ударов, толчков сделал, но, очевидно, я с ним справился, и без особого труда.
       - Ну всё, старик, хватит, мир, - прокряхтел из-под меня подопытный.
       - Сейчас, еще... - пообещал ему и довершил эксперимент, сделав ему пальцем по горлу: чик-чик.
      

    IV

      
       Теперь только я заметил, что мое одиночество слишком затянулось. Я принял как само собой разумеющееся, что меня должны куда-то вызвать, что-то объявить или совершить надо мной какую-то юридическую операцию, но ведь, как я припомнил, ничего конкретного мне приказано не было, то есть моя свобода формально не была ничем ограничена, и я, в крайнем случае, мог сослаться на неведенье и голод. Действительно, я не ел с самого утра и порядком ослаб, а теперь, когда они не выполнили своей обязанности по пропитанию моего плененного тела, я имел все основания не выполнить своего (не данного) обязательства по подчинению.
       Я осмотрелся. Та дверь, в которую исчез помощник, а потом проникла фуражечная голова соискателя Верхососова, сразу вызвала мое неприятие. Если туда исчезает и оттуда возникает так много (целые две) фуражек, значит, казалось моей осторожности, там должно находиться целое их гнездо, целый выводок, целый рассадник, откуда на меня вылетит целый, до поры затаившийся, их рой. Притом меня отпугивало пройденное за помощником хитросплетение коридоров, которое для меня могло стать роковым.
       Всей душой я выбрал другую дверь, вернее, дверцу, притаившуюся за ширмой и настолько укромненькую и славненькую, что, очевидно, ею подолгу никто не пользовался и она никуда толком не вела. Я толкнул ее, вызвав целое извержение истошного тягучего скрипа, так что моей смятенной душе тут же захотелось затворить ее, сделать всё как было, затаиться и сидеть втихомолку, пока не вспомнили и не уволокли куда-нибудь похуже.
       Мужество, однако, требовало обратного. Я довел скрип до критической, истерической точки решительным движением, пригнулся и шагнул в проем. Вдруг меня охватили свежая слякоть, ветер, тревога сумерек и, одним словом, то, что называется шалым словом "свобода". Без всякого перехода в виде сеней, приступочков или ступенек, дверца извергла меня прямо во двор, прямо на траву. К тому же и железные звездатые армейского образца ворота, ведущие со двора на улицу, были зазывно отверсты, и я увидел трамвай, представляете! настоящий живой трамвай, который тряско катил всей своей утюжной массой, как будто и не существовало за транспортной рутиной таких мелочей, как свобода, юриспруденция, преступность и неволя. У обретенной свободы был всего один недостаточек, одно небольшое ограничение: ее перекрывал своей ссутуленной мясистой спиной помощник следователя, который, без мундира и рубашки, но в мундирно-сером тельнике отдыхал на табурете перед загруженным фургоном. Для него (фургона) и растворились ворота моей свободы. Взгляд помощника был мечтательно устремлен сквозь них на улицу, и я решил было просто броситься наутек - ведь не погонится же он за мной по центру города в форменных галифе и майке! - как вдруг он обернулся и подмигнул мне.
       - А я решил, кафель-то, в надежное место. На дачу. На Верхососова где сядешь, там и слезешь. Верно? Вкатишь мне еще вот эту бочку - и ступай.
      

    V

      
       Упругие руки ветра погнали меня к Вериному дому. Вместе со мной по улице, в качестве курьеза названной улицей Свободы, летели тучи колкой пыли, ожившие бумажки, окурки и даже поддавшаяся общему психозу оживления и освобождения, дотоле смирная широкополая шляпа, вслед за которой объявилась и ее дотоле респектабельная хозяйка с вдутой в промежность юбкой.
       И всё же я не помнил за собой ничего настолько ужасного, не верил до конца, что я на такое способен. Ну, хорошо, положим, что сгоряча я и врезал на улице какому-то назойливому приставале (хотя вместе с дядей Магнусовым таких приставал набиралось уже двое), но ведь слегка подраться на улице - это, согласитесь, не совсем одно и то же, что отрезать голову лучшему другу. Это не какой-нибудь пустячок, который можно просто выбросить из головы как старый анекдот, это...
       "Стоп!" - крикнул я себе, и, повинуясь команде, вместо неправильных мыслей остановились мои ноги. Тут же ветер нанес на меня сморщенного мужчину, и я вынужден был продолжить общее движение, но медленнее, с волевым сопротивлением.
       Действительно, в тот смертельный вечер я был у Артема и, может быть, последним. Но наш разговор, к сожалению, принял такой отвлеченный, такой литературный характер, что перейти от него к угрозам, крикам, ударам оказалось не проще, чем изнасиловать собственную бабушку. Мы проговорили - и довольно интересно - о Достоевском, и лишь один раз за время разговора я испытал тягостное чувство. После того как я заметил, что проститутки у Ф. М. изображены так целомудренно, что возникает вопрос: а в чем же состоит ужас их занятий? И предположение, что, возможно, и сам автор не очень ясно себе это представлял, Артем неожиданно спросил:
       - Кстати, как у тебя с Веркой?
       А когда я вместо ответа постыдно, застенчиво, непростительно улыбнулся, добавил:
       - Она тебе уже говорила, что ты у нее первый мужик, от которого она кончила?
       - Нет... еще, - пролепетал я и покраснел.
       После этих слов, если мне и хотелось с кем-нибудь покончить, так это с Верой; я решил порвать с ней сегодня же, немедленно. У меня с избытком хватало на это душевных сил. Тогда же, перед самым уходом, я попросил Артема передать Вере, если она будет меня искать, что он видел меня сегодня у другой, знает, что я там. Скажем, у Лены из библиотеки Ленина. На что Магнусов с удовольствием согласился. "За кого вы меня принимаете, монсеньер! Не только передам, но и покажу в лицах".
       На лавочке перед Вериным подъездом сидел и смотрел на меня некто, при моем приближении поднявшийся и оказавшийся Шведовым. Когда я увидел нос к носу его посеревшее, осунувшееся лицо, мои сомнения относительно виденной на допросе личности сразу исчезли. Впрочем, спутать его было не мудрено, настолько он сдал. На мгновение мне показалось, что он чуть не шарахнулся от меня в палисад, а затем как бы снова захотел меня не узнать и обойти, но всего лишь на мгновение. Как мог, он улыбнулся мне своим скованным лицом и слабо пожал руку.
       - Я как раз искал тебя, - сказал он как-то криво. - Чтобы обсудить...
       Мы замолчали.
      

    VI

      
       Что он здесь делал? Почему каждый раз, когда у меня возникала возможность искупить фарс своей жизни истинно драматическим действием, каждый раз из коробчонки судьбы выскакивал какой-нибудь кривляка, копировальщик, фигляр, сводящий роман к пошлой пародии? Почему, как только начинаешь строить что-то стоящее, тут же выискивается десяток-другой конкурентов, которые принимаются за дело точно так же, да изгаживают его и превращают в посмешище? Твою единственную женщину они любят точно так же, как ты, теми же точно словами и ласками, но во множественном числе, твой роман они тоже принимаются писать, поскольку его тема для всех едина, но пишут его под копирку, и даже твой смертный грех, погибель твоей единственной души, оказывается, не принадлежит лично тебе.
       - Меня подозревают, - сказал Шведов и съежился. С неба уже начали срываться отдельные увесистые капли. - Били утюгом, сквозь тряпку, по спине, так интересно... А после отпустили, хотя я сознался. Не знаешь почему?
       Так вот что означал его чик-чирик по горлу. Крышка, по его мнению, наступала не мне - ему. Это становилось забавно.
       - И что тебе инкриминировали, если не секрет? - спросил я. А что, если это не конец, а только непредвиденный изгиб сюжета? Что, если он вынырнет в еще более интересном месте?
       - Убийство Магнусова - это точно. Убийство Минорова - это еще надо посмотреть. Дактилоскопия, рентгеноскопия, спектроскопия - всё против меня. Только в его трупе пока не хватает какого-то вещества, но, я думаю, скоро его обнаружат.
       Мы посмотрели друг на друга с давешней симпатией, забывшись и поддавшись привычке дружбы, как бывает, когда улыбнешься вчерашнему анекдоту перед сегодняшней операцией.
       - И от чего же он, я имею в виду - Миноров, преставился? - неожиданно горько спросил я в предгрозовом атмосферном выходе.
       - От страха. Он умер вроде от страха передо мной.
       Хлопнул синий бич грома. Я вздрогнул, едва не подпрыгнул от неожиданности, хотя (потому что) давно приготовился к этому моменту. Мне померещилось, что невидимый враг подкрался и выстрелил в меня из пушки, пока Шведов заговаривал зубы. Дождь не пошел, а рухнул с водопадным гулом, как будто из-под переполненного неба выдернули дно.
       - Только вот не пойму, для чего меня выпустили, казалось бы, меня уже можно было совсем забрать. - Последние слова Шведова сквозь бурление дождя прозвучали так невнятно, что показались мне моими собственными мыслями. Так всегда бывало у меня со Шведовым.
      

    VII

      
       Несколько раз замечал, как, прежде чем нанести по мне удар, Судьба (или Природа, или Бог) делает легкий предупредительный шлепок, чтобы дать возможность увернуться. Именно так я понял значение молнии, потому что в следующий момент в руке Шведова оказался большущий столовый нож.
       - Что это у тебя? - От страха мне стало смешно.
       - Ножик. Каким Артема. Не нравится?
       Дождь усиливался, но мы не трогались с места, находясь в двух шагах от подъезда. Блики листьев трусливо мельтешили под градом капель (по капле на лист), по затопленному асфальту церемониально плыли радужные пузыри, шекспировские "волдыри земли".
       - Откуда он у тебя? - спросил я весьма дружелюбно, я бы сказал, заинтересованно, но Шведов не пожелал расслышать моего вопроса. Он всё поглядывал то на свое кухонное оружие, то на мой лоб, то через плечо.
       - Арт показал мне вызов на дуэль, который ему прислал Миноров, чтобы я стал его секундантом, вот я и решил воспользоваться... Ревностным соперничеством... Или сейчас, или никогда... Как толстую рыжую свинью на бойне... А после инсценировал и самого Вайсмана. Чтобы все подумали на него. Так мне объяснили.
       - Как же ты его инсценировал? - полюбопытствовал я. (Помните, я говорил, что мне хотелось бы изучить процесс смерти изнутри. Кажется, я приближался к такой возможности.)
       - Окончательно непонятно. Скорее всего, напугал ножом, - ответил Шведов и смутился.
       Я едва не расхохотался, несмотря на весь чертов трагизм. Роман становился всё смешнее, так что вскорости можно было ожидать чьей-либо кончины от смеха. Главный герой романа погиб от смеха. А ведь я действительно герой. Не боюсь даже столового ножа, подумалось мне.
       - Мне надо было проверить, действительно ли я герой, способный на определенные поступки, например - наказать злодейство, - тут же переврал мои мысли этот клоун. - А потом описать свой героизм в романе, если получится.
       - Ну и как, получилось?
       Шведов снова обернулся, и я увидел то, что так мешалось за его плечом: какие-то люди сидели в машине на той стороне уличной реки и жестикулировали, вероятно, что-то обсуждая. Из-за мокрого отблеска стекол их лица были неразличимы, но я уже начал догадываться, кто это. Если я угадал правильно, их медлительность была непостижима. Да что они, в самом деле, пережидают дождь?
       - Получится, можешь не сомневаться. Не смей улыбаться!
       Мне стало грустно. Что делать: побежать, ударить его, закричать? В любом случае, поскорее бы всё это закончилось. Машина начала медленно крейсировать вдоль бордюра.
       - За что хоть? - формально спросил я.
       - Знаешь, за что!
       Он всё сильнее взвинчивался собственной грубостью и, если бы дискуссия продолжалась в таком темпе, через пару выкриков мог действительно причинить мне вред. Мне, единственному Я моего романа!
       - А всё-таки?
       - Сам знаешь! Сам знаешь! Сам знаешь, что знаешь сам! - крикнул заевший Шведов и взмахнул ножом.
       - Если ты про Верку, то я ее люблю! - крикнул (тоже крикнул) я. Ну как же не герой. Если бы я еще так сильно не дрожал...
       - Детский получается разговор, - пробормотал Шведов. Эта фраза потом показалась мне самой странной, пророческой, многозначительной до абсурда. И произнесена она была таким исчерпывающим тоном, словно разговор был закончен, и вместе с ним закончены все разногласия, и нам нечего больше выяснять, а потому пора расходиться. Я сделал шаг по направлению к подъезду (машина тем временем развернулась и заняла позицию на нашей стороне улицы, очевидно, просто цивильная машина), но Шведов придержал меня за рукав - дружеский постскриптум к досадной размолвке.
       - И всё-таки ты знаешь, что знаешь... - сказал он и сильно толкнул меня кулаком в бок.
       Помню, я удивился, что он использовал против меня (опять клоун) кулак той самой руки, в которой держал нож. Из машины уже высовывались чьи-то мощные неторопливые ноги. Всё кругом как-то замедлилось, заморочилось, задремало.
       - Руки вверх, вы арестованы! - тонко крикнул наконец подоспевший Зиновий Зиновьевич. - Да не вы, - обратился он ко мне, потому что я тоже сдался. Тут же улыбающегося (как мне показалось) Шведова стали так и эдак поворачивать и ощупывать, как базарную лошадь. Откуда-то взялись и помощник Верхососов, и дядя Магнусов, и еще какой-то старательный мальчик, который потом оказался медсестрой с подоткнутой прической и в брюках, и все пожимали мне руку, и ощупывали меня, и ходили под дождем, и за что-то меня благодарили.
       - В машину, пожалуйте в машину и в госпиталь. В НАШ. Помогите ему уйти, - по-матерински приставал ко мне Зиновий2.
       - Да нет, не надо госпиталь... У меня здесь рядом девушка... - отделывался я, но следователь, а за ним и остальные не отвязывались и всё толковали о каком-то "таком состоянии" и страшно отвлекали меня от моей теплой дремы.
       Потом я почувствовал, что из моего бока течет огонь, и увидел, что из-под самого нижнего ребра растет новая, самая тяжелая часть тела - кухонный нож. Потом я оказался один среди свежего неба.
      

    VIII

      
       О, как неприятно было мое пробуждение! Меня насильно, искусственно вырвали из уютной матки небытия, той самой реальной, настоящей вечности пустого места, в которую я так счастливо (со смехом, почти без страха и боли) нечаянно шагнул и почти уже попал... но меня перехватили и оживили, чтобы затащить туда же через ужас и боль ненужных операций и постепенного умирания.
       Всё же временами, особенно по утрам, я как будто шел на поправку, во всяком случае, ненадолго застревал на одном уровне боли и даже научился вместе с болью ходить. Глядя на свое сизое, но достоверное отражение в зеркале, я спрашивал себя: "Да полно, разве ТАК умирают? Я просто продолжаю плохо жить". Как раньше.
       Кроме матери, меня навещал только один близкий человек - следователь. Он выводил меня в коридор покурить и выспрашивал всё о том же: кто, когда да сколько раз, не считая предсмертие уважительной причиной для перерыва следствия, и если честно, я был ему почти рад. В некие моменты он отвлекал меня настолько, что я ловил свои мысли на содержании разговора, а не на боли - а это было моим единственным бальзамом.
       Вот что он мне поведал. Улики против меня и Шведова были примерно равносильны, и если бы закон допускал такую парность, он схватил бы и посадил нас обоих. Очевидно, Магнусов и Миноров были уничтожены по одному принципу и, следовательно, одним человеком, поскольку одновременное возникновение такой двойной мании было бы слишком невероятно даже для самого дикого произведения.
       Честно говоря (признавался Зиновий, потчуя меня сигаретой на больничном сквозняке), поначалу твои шансы на разоблачение были повыше. Одного тона твоего романа, не говоря о его подозрительном содержании, было достаточно, чтобы понять твое отношение к каждой из жертв. Конечно, ты нигде прямо не написал, что убийство - дело твоих рук, ведь сумасшедший еще не значит - дурак. Но ты весьма убедительно изобразил мотивы преступления и, главное, его толчок, которым послужила потасовка будущих жертв и их потешная дуэль. Только перевесил всё это с себя на Минорова. Если бы у тебя хватило таланта изобразить дуэль, то бишь убийство Артема Миноровым, настолько убедительно, что читатель (я) в это поверил, твое преступление вполне заслужило бы того, чтобы остаться нераскрытым, но поскольку ты сам доказал, что Миноров ни на что подобное не способен... Твой писательский талант (как мне показалось) уступил незаурядным способностям преступника. Зато мой талант следователя, напротив, перевесил мой литературный дар, и я бы навек завязал с литературой, если бы...
       - Если бы не маркиз Де Минор?
       - Да, если бы не удушенный труп маркиза, который распластался на ковре. Ты не мог одновременно быть со мной и убивать еще одного. Тогда я вспомнил начало романа и заметил, что во время скандала в арт-студии присутствовало еще одно лицо, у которого не меньше (а больше) причин для преступления. Ты ведь сам написал, что, в отличие от тебя, Вера оценила его мужские способности не Бог весть как высоко. К тому же, как выяснилось под пыткой, ему было тоже известно об этой несостоявшейся дуэли - ведь он был приглашен секундантом со стороны Магнусова. И я выпустил, просто-напросто стравил вас обоих.
       После этой излишней откровенности З. З. немного смешался и порозовел: ведь в роли затравленного оказался не какой-нибудь вепрь, а его дружественный собеседник. К тому же он попутно объяснил причину своей неторопливости при моем спасении. Впрочем, он спас положение удвоенной живостью.
       - А знаешь, что самое забавное? При обыске в его квартире удалось обнаружить рукопись детективно-философской повести под названием "Миноров", в которой, он в отличие от тебя, подробнейшим образом описал сцену убийства в результате дуэли. У него там всего один умный персонаж - некий Датский. Хочешь почитать?
       Следователь полез было в свою партийную папку, но я остановил его брезгливой миной. Мне и без того было отвратительно.
       - Что ж, возможно, ты и прав, - не без сожаления согласился он. - Написано действительно мерзко. Там все почему-то блюют.
      

    IX

      
       На этом визиты не кончились. Как только следователь оставил меня наедине с тянущей резью шва, пришла "какая-то женщина, наверное, мать" - действительно мать, но не моя, а моего резателя. Разговор с этой сырой женщиной с сообразительными глазами был совсем не то, что приятный литературно-сыскной пинг-понг с Зиновием2. Его суть, если выделить хоть какую-то суть из перенесенной мною сорокаминутной словесной суматохи, сводилась к здоровью, точнее, к его отсутствию, но не у меня, как показалось было моему наивному эгоизму, а у ее несчастного сына, которому (нет-нет, она меня ни в чем не обвиняет!) угрожает смертельная несправедливость. Ведь он хотел зарезать не меня, то есть меня, но не зарезать, то есть не резать никого (так, что ли, гражданин адвокат?). Сам не знаю, какой ловкостью, какой грубостью и лаской удалось мне не принять ее конвертированной жертвы. Во всяком случае, начав с холодного немногословия, под конец я пообещал ей заявить всё (не помню что) для максимального смягчения вины, кажется, что Шведов рехнулся от ревности и зависти, то есть правду и ничего, кроме правды.
       К приходу Веры, таким образом, я успел растратить всё красноречие, все остатки сил, а заготовленные для нее выражения успели завянуть. Мне хотелось одного: скрыться как можно глубже и недоступнее в то место, где, по очень верному, лично переживаемому мной выражению, можно было бы "хоть умереть спокойно". Даже не знаю, чего мне меньше хотелось: ее прихода или ее неприхода.
       Мы брели аллеей по направлению к беседке: раненный на дуэли романтик в мерзкой пижаме и его спасенная невеста невесть скольких женихов. Впрочем, если о чем-то вовсе не заходила речь во всей этой передряге, так это о чьем-то спасении, как будто все режутся не за или против кого-то, а просто так. Причина событий с каждой минутой отплывала от меня всё дальше и теряла четкость, так что в минуты особо острых резей и спрашивал себя: а что, собственно, произошло? Мое внутреннее отношение приняло форму страдательного безразличия человека, попавшего под автомобиль или, пожалуй, перенесшего операцию на аппендицит. Нет причины роптать ни на что, кроме природы, роптать на которую бесполезно. Оставалось просто изнывать.
       Вдруг Вера остановила наш вялый моцион резким стопом, как она делала, чтобы пресечь мое неугодное поведение.
       - Ты что - меня больше не любишь? - Она упрямо наклонила голову, словно собираясь бодаться с моим равнодушием. - Зачем же тогда было всё делать? Без любви это... это злодейство.
       Изреченное слово неожиданно довело до нее смысл действия. Она испуганно притихла.
       - Чье злодейство? - не выдержал я.
       Бродячие больные, недообеспеченные зрелищами так же, как и хлебом, начали приглядываться к этому представлению.
       - Оказывается, ты говорила одно и то же до меня Минорову, Шведову и, самое главное, - самому главному, Магнусову - это только из тех, кого Я знаю, - закричал я для общего сведения. - Интересно, среди них был какой-нибудь ископаемый, самый первый и настоящий?
       Она уткнулась в стыд и залепетала что-то невнятное.
       - Что бормочешь? - прикрикнул я, но боль осадила меня жарким тычком, - успокойся. - Могу я узнать одну-единственную, последнюю вещь: ты там была?
       - Ну и что?
       Казалось, сейчас я ее ударю, но этого не произошло. Что-то Шведов выпустил из меня своим ножевым тычком, что-то, из чего копилась вся моя огромная любовь и ненависть.
       - Ничего. Обычная операция, - к чему-то сказал я.
       - Чего?
       Это слово оказалось так же неожиданно для нее, как и для меня, а потому поразительно.
       - Так. Мне пришло в голову, что над всеми нами произвели обычную операцию. Типа кесарева сечения, но с противоположной целью, и никто здесь ни при чем.
       Она призадумалась.
       - И знаешь, что мне удалили?
       - Что?
       Я почувствовал приближение того момента, когда сделаю то, на что не мог решиться с самого нашего знакомства, причем безо всякого усилия.
       - Всё, пора ужинать, - сказал я.
       Она молчала, как будто нож, поочередно оперирующий нас всех, теперь был занесен над ней.
       - Нам пора ужинать, - повторил я, нащупывая в себе какую-то финальную ноту, которая придала бы нашему прощанию фатальную простоту. И вот она прозвучала сама собой, из томления моих сумерек, от начинающегося дождя. Я принялся комкать, запихивать недопетую концовку в сюжет романа.
       - Моя рубаха была в крови, когда я пришел к тебе ночью, ПОСЛЕ ТОГО?
       Она кивнула.
       - И что?
       - Я ее изрезала и выбросила, а тебе дала старую. Его.
       - Значит, ты знала всё раньше всех, всё время знала?
       - Но ты же сделал это ради меня, из-за меня?
       Я молча повернулся и пошел ужинать.
       - Для чего же ты это сделал? Ради кого?
       "Чума на оба ваших мужа, - пробормотал я. - Чума на оба ваших дома, на оба ваших подъезда, и на обе ваши скамейки, и на обе ваши ноги. Самая сильная, специальная чума именно на ноги, за которыми я пошел на убой".
       Из-за громких мыслей я не понял прощального шепота сумерек. Мне показалось, что кто-то кротко улыбнулся мне в спину.
      

    X

      
       В последний миг моя душа выпорхнула с облегчением: ничего не выйдет, всё сорвалось, к нему пришел кто-то из родителей. Но тут же я сообразил, что случай знает толк в судьбе лучше, чем я: оказывается, я машинально нажал звонок не на четвертом, как у Артема, а на третьем, как у Веры, этаже. Соседка, которую я ошибочно принял за Магнусову-мать, любезно (для Артемова ангела смерти) отвела меня к правильной двери и чуть не насильно втолкнула в нее, по крайней мере проследила за мной до тех пор, пока я не позвонил и за дверью не раздался знакомый шарк. Воспоминания об этом стопроцентном, топорно-безотказном свидетеле не раз терзали меня ночными видениями, как фурии, каждой из которых в отдельности хватило бы, чтобы свести с ума и менее впечатлительного человека, и насколько же возросло мое мнение о судьбе, когда эта полуслепая старуха уверенно указала вместо коротковолосого брюнета меня на длинноволосого блондина Шведова, как на того самого высокого молодого человека, который спутал квартиру Артема в ночь убийства. "Большое спасибо", - сказал я этой услужливой убийце, как знал, что она своим услужливым спасением поменяет мою длинную тюремную жизнь на близкую больничную смерть. "Спасибо еще раз, он, кажется, уже идет".
       Второй, более слабый откат моей решимости случился при виде самого Артема: заспанного, округлого и мелкого в реальности относительно грозного, непримиримого монстра, с которым я безуспешно сражался в воображении.
       После моего первого ухода он, наверное, успел заспать добавочную дозу спиртного и поначалу не смог меня узнать.
       - Тебе чего? К кому? Чего надо?
       С наглостью старого друга я отстранил его и ввалился в квартиру.
       - А, это ты, что-то не узнал спереди... - вдогонку сказал он моей более характерной спине.
       - Да, я, кончай ломаться.
       И всё же это апокалиптическое событие застало меня врасплох. Как ни готовил я себя умственно, психически и физически, как ни обдумывал и ни тренировал, я забыл главное - обзавестись орудием убийства. Под рукой, в кармане, на столе не было заметно ничего подходящего, чем можно было бы уложить хоть самого предрасположенного к смерти человека. Впрочем, я чувствовал себя вполне в своей тарелке.
       - Чего надо? - Артем находился именно в той стадии, когда не делал исключения вежливости никому.
       - Ничего, ничего, это не займет много времени, - как-то по-докторски сказал я. ("Сейчас будет немного "бобо", - это уже про себя, - а потом...")
       Неожиданно Артем очень мило сам решил проблему со своим (а заодно и моим) устранением из жизни. Он сходил на кухню и принес недопитую на треть бутылку водки с необъяснимыми отпечатками пальцев Веры, Шведова, разумеется, самого покойного и чуть не всех прошедших через эту однокомнатную сцену персонажей этой драмы, кроме (о, Фатум!) ее везучего автора. К водке прилагалась подозрительной рыхлости колбаса и удивительно большой и острый нож с удобной массивной рукояткой.
       - Начнем? - Магнусов оправился от мук пробуждения и, несмотря на трясучку, выглядел молодцом. Сквозь халат он аппетитно поглаживал свои гениталии (наверное рыжие, наверное крупные, наверное адски продуктивные) и облизывался, как будто не только поимел, но и съел человека. - А то я после половых сношений бываю голоден. Особенно после нашей общей знакомой. Я ей рассказал всё точно, как ты просил, и даже продемонстрировал на ней...
       - Начнем, - мирно сказал я и метко ударил его по роже.
       Это напоминало сон. Мне кажется, я применил к Артему все удары, все многочисленные приемы и финты, какие только узнал за время жизни, а он всё не падал, а если и падал, то сразу же вскакивал и отбегал или отползал, несмотря на кажущуюся слабосильность. Он даже проявил неожиданное, мерзкое мужество, которого я не замечал ни при одном из его предыдущих избиений, и пытался принять нечто вроде боевой стойки. Наконец, совсем замусоленный и испорченный, как бы и негодный к правильному убийству, он заполз под диван, прочь от моей мучительной навязчивости. И оттуда он еще осыпал меня упреками. Я вытянул его за ноги, воссел сверху и стал отрезать голову. И она, его отрезаемая голова, морщилась и продолжала что-то мне говорить. Он крикнул всего раз, после первого надреза. А после четвертого из него ударил сухой шип. Сильный, пахучий, теплый фонтан жизни.
       Умри. Да будет жизнь.
      
       Воспроизводится с исправлением опечаток по изданию:
       Дом боли: Роман. Магнусов: Повесть. - Тула: Шар, 2000. - С. 131-206.
  • Комментарии: 1, последний от 27/02/2012.
  • © Copyright Хафизов Олег Эсгатович (ohafizov1@mail.ru)
  • Обновлено: 08/02/2012. 233k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.