В последний раз я видел Феликса на моей свадьбе, где он был свидетелем. Через несколько дней, утром, его нашли в одних плавках неподалеку от храма Сергия Радонежского. Не приходя в сознание, он пролежал в больнице ещё двадцать дней и умер.
Когда мне об этом сообщили, я напился, пришёл домой, поставил под стекло серванта его фотографию и раз десять подряд прослушал "Адажио" Альбинони. Я плакал и не шёл к столу ужинать. Жена и тёща, у которых я тогда жил, несколько раз звали меня "кушать супчик" и искренне недоумевали, отчего это я так убиваюсь. Вот если бы сгорел их недостроенный коттедж, или угнали машину, или хотя бы сбежала кошка... После свадьбы прошло всего двадцать три дня, а я уже понимал, что ничего хорошего и с этой семьей не выйдет.
В день смерти Феликса мягко догорал сентябрь, дико оттеняющий гибель молодого, здорового парня. Но на похоронах захолодало и зарядил секущий дождь. Я решил больше не пить, чтобы держать себя в руках и выполнить что положено. И правильно сделал, потому что похороны страшно затянулись.
Родители Феликса устроили всё по высшему разряду, с отпеванием. Мы бесконечно ждали опоздавшего горбатенького батюшку, курили на церковном дворе, молились, ходили за священником по кругу... С похмелья я мог упасть в обморок и опозориться.
Перед отпеванием я задержался возле гроба, выдвинутого из задней дверцы катафалка, и рассмотрел лицо друга как следует. Мёртвый Феликс походил на себя больше, чем я ожидал, хотя иссох - такой же носастый, хищный, зубастый. Крупные глаза прикрыты тяжёлыми веками, острый раздвоенный подбородок торчит скалой. Без очков Феликс походил на своего брата Грома, который переживет его на несколько месяцев, и на отца, который переживёт смерть обоих сыновей и останется таким же крепким, бодрым и работящим. Крепче и моложе своих невезучих, пылких сыновей.
"Вот, брат, - говорил я мысленно Феликсу. - Ты уже умер, а я почему-то ещё нет. Какой в этом толк?"
Феликс, естественно, не отвечал. Он снисходительно улыбался. В моём мозгу нарастало напряжение, которое грозило перевернуть весь мир и передаться Феликсу, витающему где-то рядом, над моей головой. Я стал считать до ста, чтобы не свихнуться.
В это время наша секретарша подошла к гробу и стала порывисто гладить сцепленные ручищи Феликса. Она была, что называется, порядочная семейная женщина, но обожала Феликса. Его многие обожали. Или терпеть не могли.
Поминки финансировал Китаев - президентгазеты "Комсомолец", в которой мы с Феликсом работали до перехода в "Аспект". Феликс уходил плохо, на должность главного редактора, а не в подворотню, где ему можно было посочувствовать. Последние месяцы в "Комсомольце" он пальцем о клавишу не ударял и только ждал давно обещанной квартиры (другим очередникам уже всем дали). И вот квартиру выделили - не ему, а лучшему до меня другу и нынешнему редактору Стасову. На двоих с женой это была для Стасова третья квартира. Такой несправедливости со своей стороны Стасов Феликсу простить не мог, да и Феликс не отличался ни одной из христианских добродетелей. Последние два года, особенно после возникновения конкурирующего "Аспекта", Стасов и Феликс почти не разговаривали и здоровались через силу. Увольняясь из "Комсомольца" вслед за Феликсом, я наплел Стасову, что это необходимо для более успешного написания романов, там-де у меня гораздо больше свободного времени, и мы сохранили нормальные отношения. И всё же из двух друзей я определённо выбрал Феликса.
Над могилой у впечатлительного Стасова сделалась истерика. Он начал речь, но сорвался и зарыдал и только смог произнести:
- Такого больше не будет... Никогда.
Китаев, надо отдать ему должное, не поскупился на похороны бывшего сотрудника. На лечение и похороны подчинённых он тратил больше, чем на оплату их труда. Это были не поминки, а целая свадьба.
Зал ресторана "Дружба", в котором мы с Феликсом нередко кутили после (и вместо) работы, был забит до отказа, так что сидеть приходилось впритирочку, бочком. Я не люблю свадьбы и поминки почти в равной степени, особенно за эту тесноту, при которой действовать приходится одной рукой. Ещё за то, что все тостующие говорят что-то вроде правды, складывающейся в картину общей лжи. И возникает сомнение в том, что речь идёт о знакомом человеке.
Я от тоста отказался, но другие говорили всё горячее и красноречивее с каждой рюмкой. Тем красноречивее, чем меньшее отношение имели к покойному. Близкие друзья как раз отмалчивались или перешёптывались.
Заговорил главный врач "Скорой помощи" Федулов. При чём здесь "скорая"? Откуда врач? Действительно, первая специальность Феликса была фельдшер. Именно на "скорой" он дорвался до наркотиков, тогда весьма доступных, подменяя их другими лекарствами, в лучшем случае - безвредными. Он рассказывал, что работники "скорой" - народ прожжённый, бедовый, с ними шутки плохи. Однажды они неправильно укололи старушку, страдающую гипертонией, у неё ещё больше подскочило давление и она чуть не померла. Дело дошло до проверки. Феликса застукали и собирались посадить. Ему пришлось уволиться.
А его бывший начальник говорил, что Феликс был опытным, знающим специалистом, пользующимся безграничным уважением коллег. Как многие литераторы, он был отличным медиком, потому что в этих профессиях есть нечто общее: сострадание к людям и готовность прийти на помощь. Мы гордимся тем, что из наших рядов вышел такой выдающийся журналист, но мы и сожалеем, что он не остался в медицине, где несомненно достиг бы не менее замечательных успехов.
Это не была неправда. Литераторы и медики действительно родственные души, профессионально выворачивающие человеческое нутро (в том числе свое). Феликс действительно обладал незаурядными способностями домашнего фармоколога и реаниматора. Он мог как никто приготовить наркотическое варево в самых неподходящих условиях: в туалете, подъезде, рабочем кабинете, на свалке, и попасть в любую вену с завязанными глазами, погнутой тупой иглой, даже если вены как таковой не было. Мог и откачать после этого.
- Снимай очки, ложись и ничего не бойся, - бывало, говорил он мне. - Я сотни человек откачал, и тебя откачаю.
Об этом знали слишком многие из сидевших за столом. Догадывался и выгнавший его с работы доктор. Но доктор имел в виду другое.
Пафос распространялся как пожар. Вице-президент "Комсомольца" Головнина срывающимся голосом говорила о том, как опасна стала профессия журналиста. Человека могут искалечить просто за то, что он интеллигентен, что носит очки.
Вспомнили, как во время августовского путча Феликс прибежал в редакцию с наганом (этот старенький наган я потом видел в машине его брата, довольно известного бандита) и предлагал нам всем отправиться на баррикады. "Комсомолец" тогда чуть ли не первым в стране стал печатать воззвания президента, однако на баррикады никто не побежал. У нас их просто не было.
Напрашивалось сравнение с убийством Влада Листьева, "за правду". Правда Феликса, во всяком случае, должна была стоить гораздо меньше. Он вместе с умирающим от туберкулеза братом, отцом и матерью жил (то есть, иногда ночевал) в двухкомнатной квартирке, а на работу приезжал на такой машине, от которой при каждом неосторожном прикосновении что-нибудь отрывалось: то ручка двери, то рычажок руля. У меня, как у каждого из здесь присутствующих, была своя версия убийства Феликса, но она не имела ничего общего ни с политикой, ни с финансами. Ни даже с бандитизмом, к которому Феликс был косвенно причастен через брата и его друзей.
А версий с каждой рюмкой становилось больше. Доктор выразил предположение, что отёк на затылке Феликса мог возникнуть только от одной причины: сильного удара милицейской палкой. Уж он-то видел подобные травмы не раз.
Можно ли было лучшим образом возбудить поддатую газетную братию? Как они тут разгалделись! Как сразу все подозрения становились на свои места! Конечно же, его забили до смерти в ментовке, а потом выбросили голым на улицу, чтобы списать как неопознанный труп. Вот почему милиция так долго не предпринимает никаких действий, вот почему они даже не удосужились расспросить продавцов близлежащих палаток и окрестную шпану, вот почему они скрывают от нас информацию и собираются прикрыть дело!
- Братцы! - кипятилась Ольга Недоимщикова, страстная христианка с темпераментом цепной комсомолки. - Я предлагаю всем, сколько нас здесь есть, провести собственное расследование! Мы сами найдем убийц, кто они ни есть: менты - не менты - и свершим правосудие! Давайте мы все здесь сейчас поклянемся памятью Феликса!
Кто-то поклялся. Становилось всё веселее. "А что, - подумал я, - такая и собственного отца разоблачит".
Сразу после путча Ольге удалось выследить и сдать органам вождя российских крайних большевиков, который прятался на сеновале в одной из окрестных деревень. Она ездила на задержание и с омерзением описывала в репортаже трусливого мерзавца в дорогой импортной куртке, облепленного сеном, которого за шкирку извлекли из сарая... бравые милиционеры.
Очень скоро этот тип был отпущен и вовсю митинговал на московских площадях. Я видел его по телевизору. Что и говорить: типчик неприятный, но сразу видно - не из трусливых.
И уже на посошок Ольге пришла в голову ещё одна счастливая мысль: учредить ежегодную журналистскую премию имени Феликса за самый честный и бескомпромиссный материал.
Сказано - сделано. Решили учредить. Тем более что Феликс последнее время бескомпромиссно писал заказные статейки под рубрикой "Ну и дураки мы все!"
В определенном смысле смерть Феликса спасла мне жизнь. Я не успел как следует привыкнуть к наркотикам, не знал притонов, не умел сам варить зелье и колоться. Оставшиеся после Феликса соблазнители быстро перемерли, и я отвык. Но ещё не один год Феликс являлся ко мне во сне со шприцем. Я накачивал вену, он втыкал иглу, делал контроль и начинал вводить. Всё было по-настоящему, сердце заходилось от волнения. А в тот момент, когда должен был начаться приход, я просыпался. Этот сон знаком каждому, кто пробовал наркотики. Он равносилен эротическому сну, в котором совокупляешься с женщиной и просыпаешься вместо оргазма. Феликс рассказывал, что после таких снов он плакал. (Наяву не плакал никогда.)
Однажды, ещё до истечения сорока дней, Феликс привиделся мне столь явно, что я не мог признать это сном. Я до сих пор считаю, что общался с ним по-настоящему.
Феликс был в темно-синем двуборном костюме в черную полоску, точно таком же, как у меня. (Мне кажется, что у него было два одинаковых костюма, один из которых я купил. Либо наоборот, у меня оказалось почему-то два одинаковых костюма, и я по дешевке продал ему тот, что поменьше.)
Феликс молча повёл меня в подъезд, и мы поднялись на верхнюю площадку, где расположен чердачный люк и нет квартир.
Он держался загадочно и строго. Я хотел с ним заговорить, но отчего-то не смел, словно это могло его спугнуть, - а мне так не хотелось, чтобы он исчез!
Мы долго стояли в этом тесном закутке, и я всеми силами пытался проникнуть в образ друга, удержать его. Таким значительным, серьезным и грустным я не видел Феликса никогда. Очевидно, он знал что-то неведомое, мне недоступное. Наконец он вымолвил с тоской:
- Растратил я свою жизнь. Зря.
Больше он ничего не сказал. Проснувшись, я мог поклясться, что слышал эти слова наяву.
Ещё до знакомства я слышал имя Феликса в связи со своим знакомым Стасовым: Феликс и Стасов. Оба имени упоминались неразрывно в описаниях редакционных дебошей и пьянок и вызывали у меня раздражение: уж больно популярны. Однажды Стасов был в гостях у общей знакомой, нашёл на столу рукопись моего романа, открыл наугад и стал не по делу критиковать, что не прибавило симпатии. Газетчики казались мне самоуверенными верхоглядами.
Позднее мы с Танькой (так звали мою знакомую) зашли забрать пластинку у некоего Шведова, тусовщика, хиппаря, рок-барда и, конечно, наркомана. Нам с Танькой было негде приткнуться, она окончательно не разошлась с мужем, я - с женой, и мы бродили по всему городу в поисках пристанища. Такие бездомные парочки не вызывают восторга у владельцев собственного жилья. Если приходишь к другу, ему надо привести девицу или поделиться своей, если к подруге - она завидует и мешает.
Шведову было всё равно, но он ждал гостей, и мы в любом случае не успевали. Он угощал нас чаем и, перебирая запасы маковой соломы, рассказывал о своих приключениях, не очень похожих на правду. Он якобы побил милиционера, его посадили в участок и завели уголовное дело, но отпустили благодаря заступничеству местных журналистов. Синезеров, поэт-шестидесятник, которого я знал как пропойцу и шута, собрал петицию в поддержку Шведова с подписями всех главных редакторов города, принес в милицию и заявил, что к Шведову нельзя относиться как к обыкновенному хулигану, поскольку он поэт, личность впечатлительная и неуравновешенная. (Представляю, что ответили бы в милиции на самом деле!) И Шведова отпустили на поруки, не закрыв дела.
Недавно ему пришла повестка в суд, с которого, скорее всего, его увезут в тюрьму. Шведов на суд не явился. Менты приезжали за ним несколько раз, но дома не застали. Теперь он собирается сбежать к бабушке в деревню и скрываться там. Он открывает дверь только на условный стук. И теперь с условным стуком к нему должны прийти друзья, чтобы колоться джэффом.
- Пробовал джэфф?
Нет, я не пробовал джэфф. И вообще, я пробовал наркотики давно, сразу после школы, когда на них пошла первая мода. Это были кое-какие таблетки, от которых я потерял сознание, трава, в которой я ничего не разобрал, и морфий, оставшийся у моего приятеля после смерти бабушки.
Шведов стал нахваливать джэфф: от него-де и видения, и "иголочки" по коже, и необычайный секс-прилив. Я нервничал. Значит, если сюда нагрянут менты, то найдут целый мешок сушеного мака и обколотую компанию и нас заодно с ней. А если эта кодла обколется, то её галлюцинации и секс-прилив начнутся в присутствии моей девушки. Мне, честно говоря, не терпелось смыться, а Танька, как нарочно, всё щебетала, хихикала да драла свои ножки.
В это время раздался звонок - не условный, а самый обыкновенный, очень громкий. Шведов тут же без всяких условностей открыл дверь, и в квартиру ввалился целый ураган сомнительных личностей во главе с высоким, поджарым, хищным, весёлым, носастым мужиком в очках, светлом костюме и галстуке. В руке этого мужика (малого лет тридцати) был чёрныё дипломат. Только так, на мой взгляд, и должен был выглядеть следователь в штатском.
Очкарик тут же ворвался на кухню, оглядел всех угольными жгучими глазами и поздоровался с Танькой как с хорошей знакомой. Затем Шведов представил его мне.
- Феликс! А это Хафизов.
Феликс бросил на меня внимательный быстрый взгляд.
- Это не Хафизов, - сказал он без улыбки. - Хафизов в очках.
- Это Хафизов, который снял очки, - залилась смехом Танька.
Феликс улыбнулся и пожал мне руку своей крепкой ручищей.
- Так вот ты какой, известный на весь мир писатель Эдгар Аллан По, который пьет виски и заедает опием! - сказал он.
С чего он взял?
После этого Феликс без лишних слов скинул пиджак, снял галстук и рубашку, обнажив гибкий спортивный торс и мощные бицепсы. Толстые дутые вены были испещрены комариными укусами уколов.
Как только Феликс стал варить зелье, Шведов заныл, что его надо пустить без очереди. Ему надо к бабушке в деревню, ему надо забрать из садика сына...
- Началось?
Феликс прервал процесс варения и зыркнул на Шведова так, что тот мигом заткнулся.
- Как начинаем колоться, так сразу у одного бабушка в деревне, у другого - поезд через пять минут, у третьего - собачка рожает... Ещё одно слов, и я эту гадость вылью в толчок! Ты меня знаешь.
До тех пор, пока наркотик не был готов, Шведов с несчастным лицом метался по соседней комнате, обхватившись руками, раскачивался на стуле, но молчал. Потом все они собрались в спальне, укололись, зашторили окна, разлеглись на диване и полу и прикрыли глаза полотенцами. Феликс уколол себя последним, как капитан корабля, погружающегося в пучину кайфа.
- Закрой, пожалуйста, дверь и выключи радио, - попросил он меня слабеющим голосом.
Газету я презирал. При коммунистах я бы ни за что не пошёл туда работать, да меня бы и не взяли. Но после появления всяких "взглядов-видов" многое изменилось. Можно стало выбирать, что нравится, а говорить, что думаешь. Газетчики соревновались в нехитром деле злословия на заданную тему, едва поспевая за московскими образцами, быстро раздувались от самомнения и лопались как пузыри. Сейчас невозможно вспомнить не только местных, но и столичных героев того времени, хотя прошло совсем немного лет. И это хорошо.
Кругом развелись какие-то кооперативы. Почти каждый человек был членом кооператива или сам себе кооператив. Потом пошли биржи. Каждый был членом биржи или самой биржей. Актеры, журналисты, учителя, учёные, кто побойчей, звонили куда-то и предлагали кому-то вагоны никеля, цистерны красной ртути, моржовые члены, мамонтовы бивни... Никто никому не отказывал и почти никто ничего не покупал, и все были возбуждены. Государственные деньги раздавались легко, толстыми запечатанными пачками, не входящими в карманы. Один кооператив продал за границу целый состав государственных танков и был разоблачен. Один мой знакомый (он же кооператив) продавал в Израиль бросовые бычьи пенисы с местного мясокомбината - как прекрасный собачий корм. Это были всё цветочки.
Деньги валялись повсюду, никто не хотел напрягаться работой, поскольку рядом, только что, сосед нечаянно, сдуру, загреб целое состояние. Все притворялись страшно активными, озабоченными и компетентными, строили из себя американцев, а на самом деле грезили и воровали. И вот всё кончилось.
Я работал арт-директором рекламного агентства "Третий кит", составлял какие-то филькины грамоты с перечнем наших мнимых услуг и более чем реальных расценок, делал умный вид, иногда сочинял какой-нибудь текст типа "Третий кит - на нём бизнес стоит"... И вот мои филькины грамоты, проходившие на ура почти нечитанными, так что неловко было брать деньги, стали вызывать у директоров-заказчиков глубокую задумчивость. Из десятка наших услуг они стали выбирать одну-две подешевле, например, значок и наклейку, потом отказались и от этого. Всё кончилось везде одновременно. Наши заказчики перестали быть вальяжными американцами, оказались безнадежными должниками или встревоженными банкротами. Из офиса с кондиционерами, рыбками и жалюзи мы съехали в комнату без мебели, с облупленным потолком, потом в двухкомнатную квартиру на окраине города. Раньше я высыпал зарплату перед женой на диван бесформенным ворохом, из перевернутого дипломата, предварительно отложив в карманы пару плотных пачек. Потом вместо зарплаты стал приносить какие-то пайки, полученные по бартеру: головки сыра, брюки, видеокассеты. Наконец совсем перестал что-либо получать, одалживал у соседа "Приму", собирал с друзьями окурки в полиэтиленовый пакет, деликатно идя поодаль как "властитель дум". Что было то было. Наш "Третий кит" сдох. Я остался без квартиры и жены и пришёл наниматься в газету, презираемую всей душой.
Президент Китаев меня немного знал. Он получал от меня задания на рекламные статьи и нелегальную зарплату, которая не уступала его жалкой получке комсомольского корреспондента. Теперь он был босс и хозяин собственного предприятия, самой большой независимой областной газеты, и мы были на "ты".
Кабинет Китаева был большой, свежеотделанный и красивый. Почти как мой кабинет в агентстве. Слева от стола стоял огромный, в человеческий рост настоящий карандаш с надписью "Комсомольцу - 50 лет", на шкафу - макет самолета, самовар, картина - тоже чьи-то подношения. На обширном лакированном столе Китаева, между дорогим письменным прибором и телефоном, лежала граната Ф-1 - лимонка, разумеется, ненастоящая. "Бумбараш, сквозь твою гранату луну видать, -" вспомнилось мне. А справа от стола стоял мешок с кофе и лежали две автомобильные покрышки. В своем величественном виде Китаев напоминал английского лорда, заседающего на мешке с шерстью. "Все крупные современные состояния нажиты бесчестным путем, -" вспомнилось также мне.
- Ты у нас уже печатался? - для чего-то уточнил Китаев после вялого рукопожатия.
- Пара рассказов в рубрике "Мастер-класс".
(Между прочим, эти рассказы протолкнул Стасов, без которого я не увидел бы своих текстов в типографском виде.)
- Значит, мы тебя открыли... - задумался Китаев. - И о чём, к примеру, ты мог бы у нас писать?
- О театре, о музыке... О культуре.
Произносить последнее слово было особенно неловко.
- Культурный обозреватель, - дооформил мою мысль Китаев. - Хорошо. Иди за машинку и работай.
- А заявление? - удивился я.
- Потом, - отмахнулся президент.
- Я тут принёс диплом...
- Он мне на хер не нужен... Кстати, - напутствовал он меня уже в двери, - с Феликсом садиться не советую. Он тебя испортит.
Мы с Феликсом сидели в комнате 13. Эту комнату, как все большие помещения в "Комсомольце", называли "тюрьмой народов". До приватизации здесь располагалась художественная библиотека, служила даже штатная библиотекарша, которую потом перевели в отдел рекламы. Библиотеку ликвидировали, а книги стали распродавать по бросовой цене, указанной на обложке - раз в десять дешевле реальной. За одиннадцать рублей я купил пару томов "Всемирки", что-то из Золя, откопал даже "Путешествие на Галапагосские острова" Германа Мелвилла.
Всё лучшее к тому времени было уже распродано, и всё равно стеллаж, разделявший комнату пополам, был в несколько рядов заставлен пыльной советской литературой, иногда прелюбопытной: "Пламенные женщины Революции", "По долинам и по взгорьям", "Кочубей", "Трудно с тобой, Колька", Карл, разумеется, Маркс и Владимир, конечно же, Ленин. Сохранилось полное собрание сочинений Сталина, последний том которого не был выпущен из-за кончины автора. Большая Советская энциклопедия имелась даже в двух вариантах, архаичном, сталинском, темно-синем, и брежневском, темно-бордовом.
Количество томов энциклопедии быстро убывало, пока мы не заметили, что их таскает некто Лешаков. Он носил их в ближайший магазин и выменивал на водку у продавщицы-библиофилки. Это было особенно возмутительно, поскольку Лешаков не сидел в нашей "тюрьме народов" и не имел на эти книги даже территориального права. После этого я понял, что моя кристалльность неуместна, и унёс домой всё, что осталось более-менее осмысленного: переписку Шиллера, ирландские саги, "Сентиментальное путешествие" Стерна...
И всё же, книг оставалось настолько много, что они продолжали закрывать наши столы от обозрения плотной баррикадой с узенькими амбразурами межъярусных зазоров. Нас при входе не видел никто, но мы видели всех и успевали спрятать под стол бутылку, стакан, косяк, все что угодно - кроме запахов.
Была там ещё одна книга, которую я листал с каким-то кладбищенским любопытством: "Энциклопедия советской литературы" 1968 года. Тысячи фамилий, биографий, названий, которые ни о чём не говорят. Не скажут никогда. Тонны и тонны бумаги, армии редакторов, корректоров и рабочих, армады станков, стотысячные тиражи, премии, дачи, льготы, пленумы, интриги, инфаркты... Где они все? Хоть одна их строчка? И между ними, как засушенные цветки между страниц забытой книги, юные тогда бунтари: Аксенов, Евтушенко, Вознесенский. С осторожными оговорками, но тоже свои среди своих. Как они умудрились попасть в это сонмище недочеловеков в свои двадцать с небольшим, когда нынешние вундеркинды даже близко не подходят к славе? Это была какая-то история Средних веков, египетские папирусы, надписи на глиняных табличках.
К моему приходу в редакцию Феликс почти перестал писать, не столько из лени, сколько из принципа, так что я не мог оценить его способностей. Становилось всё более очевидно, что с квартирой его обманут, не дадут. Все быстрее шёл в гору его друг Стасов, весьма удачно влюбившийся в одинокую сестру вице-президента Верку. Предшественником Стасова на Верке был некто Любимов, фаворит, политический обозреватель и обличитель областной реакции 1. Получив квартиру, он тут же бросил Верку и уволился из газеты, освободив вакансию Стасову, а затем стал католиком, педерастом и уехал в Польшу. Так что теперь Стасову оставалось только бросить пить.
А Феликс писал исключительно коммерческие статьи за наличный расчёт, часть которого присваивал. У него даже появилась специальная рубрика "Ну и дураки мы все", в которой он бичевал коммерческие организации из корыстных соображений. Отбичеванные фирмы приходили к Феликсу и просили придержать (опровергнуть) написанное за дополнительное вознаграждение. Иногда Феликс умудрялся собрать урожай с одной фирмы дважды. Так, за деньги конкурентов он написал, что оптовый магазин торгует несертифицированным зеленым чаем, небезопасным для здоровья. На следующий день к нему приехал директор магазина, они потолковали, куда-то отлучились, Феликс вернулся с сумкой продуктов и в следующем номере как дважды два доказал, что ничего полезнее именно такого зеленого чая в мире нет.
Ещё он подрабатывал мелкой торговлей прямо на рабочем месте, в духе кооперативного движения. Одно время в нашей комнате пройти нельзя было из-за спортивных велосипедов, которые гремели и обрушивались при каждом неосторожном движении. Потом кабинет был заставлен мешками с мукой, завален коробками с автосигналами на мелодию из "Крёстного отца", бракованным кофе, консервными крышками...
Визитеры были соответствующие. То в дверь просовывалась башка бородатого верзилы, который ржал и выписывал в воздухе замысловатые фигуры выкидным ножом. То на нашем прожженном, обтруханном диване располагался, галдел и пестрел целый табор цыганок. То за столом с бутылкой устраивались немногословные парни в спортивных костюмах, с такими свирепыми асимметричными рожами, что при них приходилось обдумывать каждое слово.
Забегали какие-то непроспавшиеся матершинницы в коже, цепях и фенечках, шалавы с базара, поэты, рокеры, художники... Однажды пришёл даже атаман казаков.
Мы спорили насчёт того, кто хуже: бандиты или менты. Вернее, спорили Стасов и Феликс, а я долбил на своём западающем, лязгающем, гудящем электрическом "Роботроне" статейку о боевых искусствах под оригинальным названием "Душа и тело". Я писал в газету одними руками, помимо ума, а потому мог вникать в разговор.
Стасов недавно напечатал статейку "Достали!" в поддержку бывшего борца-тяжеловеса, несомненного бандита и мнимого правдоискателя, лезущего с базара-вокзала в политику и основавшего собственную народную партию. В статейке Стасов возмущался тем, что азербайджанские бандиты (торговцы, захватившие большую часть базара) прирезали молоденького русского спортсмена, призвавшего их к порядку (бандита, требовавшего мзды). Суть заключалась в переделе влияния в пользу спортивной банды "народной партии", и после выхода нескольких статеек Стасов стал подумывать о приобретении машины. Человек в крайней степени увлекающийся, Стасов раньше был чересчур поэтом, чересчур бунтарём и разгильдяем, а теперь, неожиданно для всех, на глазах делался чересчур прагматиком, чересчур соглашателем, чересчур наймитом. В своей гибкости он становился невыносимо принципиален. И, как обычно, заходился в каком-то неофитском сладострастии.
Феликс, как уже отмечалось, был далеко не ангел, но всегда отличал ангела от чёрта даже в зеркале. Оба спорщика были горячи, но Стасов бесновался по-настоящему, а Феликс провоцировал друга для куража. Он любил поспорить о чём угодно от теологии до скотоводства, завести противника в тупик хитросплетением своей софистики, довести до бешенства и обратить всё в шутку. Точка зрения при этом значения не имела.
- Они все ссучились, все до одного! - кипятился Стасов. - На что они, думаешь, сидят в ночных кабаках? На свою ментовскую зарплату? Знаешь, какая зарплата у полковника милиции?
- Я знаю даже, какая у тебя зарплата, - возражал Феликс. - Всё равно, последний мент лучше правильного бандита, хотя я их ненавижу. Государство - главный разбойник. Пусть лучше меня грабит один разбойник по правилам, чем много без правил.
- У бандитов тоже есть свои законы, и очень неплохие, - не унимался Стасов.
- Неплохие, - вроде бы соглашался Феликс. - Между собой. А мы с тобой для них фраера, с которыми можно творить что угодно. И между собой они на законы плюют, когда появляется настоящий интерес. А интереса три: жадность, подлость и страх. Блатной не может быть другом, можешь мне поверить. Он сидит и прикидывает, кто сильнее: ты или он. Если он, то никаких законов нет.
Феликс пустил в меня глазами хитрую искру, как бы отменяющую серьезность высказывания.
- Вот Геша, вроде, мой товарищ, которого я знаю тыщу лет. А я не могу с ним спокойно разговаривать, как с тобой. Я должен всё время фильтровать. Честно скажу, я его боюсь. На хер мне не нужен такой друг. В смысле - Геша.
- На самом деле Хафизов круче их всех, - пришёл он к неожиданному выводу.
- Так живут сейчас ВСЕ! - воскликнул Стасов, прямо как какой-то неистовый Виссарион. Для него большинство голосов, максимальный тираж, максимальный доход всегда были решающим аргументом, дальше которого идти некуда.
И тут мне показалось, что Феликс перестал искрить и воспылал по-настоящему. Парень он был психованный, и не просто трещал сучьями и чадил, как отходчивый Стасов, а горел долгим, жгучим, злым пламенем. Он приблизил свои неказистые, прямоугольные, треснувшие в боях очки к новеньким, изящным очечкам Стасова.
- Если все, - проникновенно сказал он, - все, вот сколько есть вокруг людей будут ебаться в жопу и считать это нормальным, я всё равно этого делать не буду. Потому что это ненормально.
"Потому что ересь есть ересь, - " вспомнил я фразу из знаменитого романа о казаках.
Когда Стасов уже раскрыл рот для очередного контраргумента, дверь раскрылась и в комнату вошёл низкорослый, кривоногий, мрачный человек в послевоенной советской военной форме, которая, наверное, изображала костюм казака. С хитрым, недобрым народным прищуром казак оглядел трёх сидящих перед ним людей в очках, словно хотел сказать: "А за очки здесь режут".
- Ну, здорово живёте, - угрожающе произнес он, постегивая себя по ладони нагайкой. - А который тут из вас, к примеру, Феникс?
Стасов тем временем выскользнул из комнаты, словно его и не было.
- А я, стало быть, атаман областного казачьего войска, председатель донского землячества, войсковой старшина Назаров Клим, - сырым алкогольным баском отрекомендовался посетитель, продолжая постегивать нагайкой левую ладонь. Его опухшие глазки тревожно перебегали с меня на Феликса и обратно, сверяясь с действием произнесенного: достаточно ли грозен, не чересчур ли смешон. Я заметил, как Феликс придвинул к себе ногой ржавый зазубренный топорик, который держал на полу под столом.
- Тот самый знаменитый на весь мир Клим? - очки и зубы Феликса блеснули при развороте головы. Он откинулся на спинку стула и, покачиваясь, скрестил на груди внушительные, толстые руки с жилистыми предплечьями и ядрами бицепсов. Когда-то Феликс серьезно занимался боксом, дошёл до первого разряда и даже служил в спортроте местного десантного полка. Спорт он, ясное дело, забросил, но природная сила сохранилась. На спор он заваливал армрестлингом налитых культуристов, отроду не выпивших ни одной рюмки, не выкуривших ни одной сигареты. Очевидно, Клим рассчитывал иметь дело с интеллигентом несколько иной формации. Грозный вид казака сменился фамильярной народной душевностью. Вдруг я вспомнил, где видел эту рожу. Он работал в нашем НИИ, ещё при Советской власти, инженером по технике безопасности, и был старшим в колхозе. Тогда ещё никто не знал, что он казак, вряд ли он сам об этом догадывался, но вёл себя нахраписто.
- Погутарим по-простому, по-казацки?
Клим гулко выставил на стол бутылку водки, снял фуражку с советской защитной кокардой и перекрестился на правый угол библиотеки, где пылился портрет Мика Джэггера.
- Вообще-то я старый больной еврей, - ответил Феликс, доставая из ниши стола три граненых стакана - мне, себе и Климу, - и без околичностей приступая к вскрытию бутылки. Сказано это было таким непонятным тоном, который можно было принять и как шутку, и как вызов, - по желанию. Клим пока не принял никак, а проницательно, по-народному прищурился.
- Ну, будем здравы, - сказал он, чокнулся с нами и жадным залпом жахнул сто пятьдесят граммов. Феликс человечно поднёс к его скрюченной роже крошечное вялое яблоко-дичок из россыпи, с неделю валявшейся на пыльном подоконнике. От кислоты яблока, превышающей едкость напитка, лицо казака разгладилось.
- Ты вот, смехом, а я в натуре: что за фамилии у вас в редакции: Шмуль, Хотизов, Стасюкович какой-то, - быстро хмелел атаман. - Один ты и есть русак, остальные - не пойми чего. А что ты, бля, творишь?
- А вы какого войска будете: калужского, рязанского или орловского? - вместо ответа сказал теплеющий Феликс. - А может: Великое Войско Новомосковское? Что-то я о таком не читал в анналах истории.
- Это не суть, - уклонился атаман и погрозил Феликсу пальцем. - Казачий сход у нас действительно в Новомосковске, откуда, между прочим, идут истоки Тихого Дона. А народ разный: есть выходцы и донских, и кубанских, и забайкальских кровей. Даже один калмык буддийского исповедания. Не суть. Казак - ведь состояние души. Мы на кругу примем каждого, кто любит коня, саблю, водку и православную веру (если, конечно, не еврей). Хоть тебя примем, хоть, вон, его, - кивнул он в мою сторону, явно отдавая мне более низкое место на шкале казачьих ценностей.
- А кто вам звание присвоил: сами себе или как? - уязвил его я.
- Я старший лейтенант запаса Советской армии, - строго возразил атаман. - Звание войскового старшины мне присвоил казачий круг. А ты-то, я посмотрю, пороха не нюхал
- Стало быть, сами себя произвели сразу в майоры? Ясно, - парировал я.
- Феликс-то, я вижу, служил, - продолжал предпочитать его атаман, - Поэтому я пришёл к нему с бутылкой, как мужик к мужику, и говорю: кончай ты писать про нас всякую хуйню-муйню.
- К примеру? - Феликс снял очки и положил их на газету, между яблочками и стаканами. Без очков его глаза стали огромными и, прямо скажем, жутковатыми.
- К примеру... - Клим достал из ментовской планшетки сложенный ввосьмеро номер нашей газеты и стал его раскладывать-разглаживать на сдвинутых по-девичьи коленках.
- ... К примеру ты пишешь в своей заметке: "Шутовское воинство тульских казаков собралось на свой потешный круг, - " разве ж это мыслимо?
- Ну, - подтвердил Феликс, перемещая очки по столу как игрушечную машинку.
- Здесь за каждое слово можно подавать в суд, - голос атамана высился и креп. - А это, бля, чего стоит (он водил по обтерханному листку заскорузлым, мазутным пальцем): "Обожратые станичники, отродясь не видевшие лошадей, безуспешно пытались справиться с благородными животными, а их неказистый атаман сверзился с коня и лишь по случайности не сломал себе шею". Ты видел нашу джигитовку, ты там был?
- Другие были, - Феликс перестал улыбаться.
- Ладно бы, какой еврей писал, а то ведь свой - казак, - громыхал Клим. - Мы ведь знаем, ты родом с Новочерскасска, с самых казачьих мест.
"Во как, - " подумал я, представив себе Феликса в черкеске, которая ему очень бы пошла. Так вот отчего он весь такой горячий, угольный, немного турецкий.
- Короче, - поднялся Клим. - Казачий круг приговорил тебя, козёл, и Стасюлевича вашего к смертной казни, и она будет приведена в исполнение в течение недели, если ты, бля, не напишешь опровержение своей гнусности. Понял ты?
- Понял, не дурак, - загадочно ответил Феликс, и тут произошло нечто неожиданное, вернее, непривычное по исполнению.
Феликс, не вставая с места, взял Клима, как пришедшегося ему почти вровень, щепотью пальцев за лицо и трижды гулко ударил затылком о деревянную дверцу стенного шкапа. Выражение лица у Феликса при этом было такое сосредоточенное, словно он убивал таракана.
- Никогда не называй меня козлом, - пояснил Феликс, выкинул в открытое окно нагайку атамана, сел на место и скрестил руки на груди.
- Уй! - вскрикнул Клим, схватился за голову и выбежал из кабинета. Затем он вернулся, напялил на окровавленную голову фуражку и убежал - теперь с концами.
- Стасова приговорили - понятно, но меня за что? - сказал Феликс и разлил по стаканам остатки водки.
- А херня все эти твои ушу-душу, саньда-буйда, - сказал Феликс, словно мы только и разговаривали на эту тему.
- Почему это? - возмутился я.
- Бокс ловчей. Благородное искусство просвещенных мореплавателей. Я когда дрался с чеченцами в ДАСе, их прямо "скорая помощь" увозила, пока один не прыснул мне "черёмухой"...
- Где дрался?
- В ДАСе - Дом Аспиранта и Студента МГУ, общага. Мы там со Стасовым учились. Помню, там был чеченец по имени Кавказ, он говорил: "Никогда не вынимай нож, если не собираешься..."
- Почему это херня? - вернулся я к теме.
- Ты боксом занимался? - упрямился Феликс. Он был, как уже говорилось, заядлый спорщик.
- Занимался.
- А я был чемпион округа.
- Ну и что?
- Ну, давай поработаем: ты по-своему, а я по-своему. Можешь ногами.
- Давай.
Мы поднялись на верхний этаж, в комнату супругов Недоимщиковых, где на гвозде висела пара потертых боксерских перчаток из настоящей кожи, оставленная одним из прежних обитателей. Другой пары, разумеется, не было, и перчатки достались Феликсу. Мы вышли в узкий коридор и стали прощупывать друг друга пробными ударами. Никаких уговоров не было, но лично я не собирался лупить его голыми руками по лицу - только руками и ногами по корпусу. По лицу можно было немного смазать, если откроется.
Феликс, хоть и давно не занимался, выглядел убедительно: поджарый, легкий, немного сутуловатый, но широкий в кости, - лучшей комплекции для боксера и не придумаешь. Он фехтовал своей левой рукой, прикрывая челюсть приподнятым плечом. Его удары пока налетали на мою защиту, хотя я был без перчаток и пустого места у меня оставалось больше. Один раз я пробил его в корпус хорошо, так что его отнесло на несколько шагов (всё-таки он был легче), потом "осушил" ему бедро ударом ноги, потом сделал подсечку, от которой он чуть не рухнул. Наконец я прихватил его за плечо и пробил коленом в печень - скорее наметил удар.
Феликс схватился за бок и сморщился. Удар пришёлся по больному месту. После этого мне уже не очень хотелось боксировать, но Феликс от боли не увядал, а свирепел. Он снова встал в позицию, и его глаза загорелись бешенством. Он наскочил на меня и пробил такую зверскую серию ударов в лицо, как будто мы бились за кубок мира среди профессионалов с призовым фондом миллион долларов.
Один из ударов пришёлся точно мне в нос. Кровь полилась ручьем, устилая коридор черными пятаками пятен. Теперь уже драться расхотелось Феликсу. Он захлопотал вокруг меня, как родная мать.
- Прости, пожалуйста. Больно? На, вот, приложи. Не обижаешься? А хочешь, ёбни мне тоже в нос.
В его глазах было такое страдание, словно это я расквасил ему сопатку. Было совершенно очевидно, что надо искать денег ещё на одну бутылку.
Очередное коммерческое поползновение Китаева (провалившееся с треском) заключалось в перепродаже некой голландской компании крупной партии металлоконструкций Киреевского машиностроительного завода имени, допустим, Ленина, в качестве лома. Для этого из Роттердама пригнали огромную фуру с печной трубой, спальной-кабиной и рыжим шофёром по имени Хайнц. Хайнц был лысоватый, пузатый, меднорожий немец, точь-в-точь хрестоматийный фриц военных кинолент. Он мотался на своем дизельном дредноуте по всему сухопутному миру, говорил по-английски, по-испански, по-французски (но не по-русски), а в остальном не отличался от наших дальнобойщиков: такой же свойский, хамоватый, пропитой. Мне было поручено сопровождать голландского немца на завод, а затем в таможню, и переводить, что там потребуется, но, поскольку в деловых вопросах я был никчёмен, ко мне приставили пробивного Феликса. Он должен был правильно оформить немцу все бумаги и получить груз.
Предполагалось, что сделка не пройдёт просто. Китаев выдал мне (как более благонадежному) денег и полный портфель водки на подкуп всякой мелкой сволочи, которая, к примеру, открывает на заводе механические ворота (а может и не открыть) или штампует бланки (а может и не проштамповать). На что он, собственно, рассчитывал?
После бокса мы решили отщипнуть от портфеля всего одну бутылочку, а остальные от соблазна запереть на ночь в нашем кабинете вместе с деньгами. Таким образом мы сможем забрать их не ранее следующего утра, перед поездкой, и никак не просадим разом, за один присест. Эта дьявольская хитрость исходила от меня ещё на том этапе, когда я был обременен ответственностью и чувство долга было для меня не пустым словом. Феликс горячо её поддержал, и в самой этой горячности предчувствовался крах. Так чрезмерные клятвы любви вызывают сомнение в её прочности.
НЗ придавал нашему времяпрепровождению некую вальяжность. Мы понимали, что можем нарезаться в любую секунду, просто не хотим, и наслаждались нравственным законом внутри нас. У поворота к магазину мы приостановились обсудить складывающуюся ситуацию, и увидели влекомого невестой Стасова. Верка заметила нас и ускорила ход, так что наш бывший собутыльник только успел через плечо блеснуть очками. Невольник многих страстей, он скривился от зависти.
- Вот видишь! - успел бросить ему вслед Феликс. - А когда-то и ты мог так же, с нами! Эх, денечки!
Понимал ли Феликс всю убийственность своего замечания? Думаю, что понимал. Стасов теперь находился под строжайшим контролем сожительницы, неусыпным, ежечасным. Она приводила его в контору, она же уводила в семью. Она позванивала ему во время рабочего дня, забегала в обед, и правильно делала. Без её присмотра он через день напился бы вдрызг, написал поэму, бросил работу и оказался возле магазина с алкашами, в данном случае - с нами. Но, в отличие от нас, он продолжал бы пить и пить до ручки, до потери достоинства, которая и привела его диалектически в хваткие объятия Верки.
- Мало того, что похожа на ворону, так ещё и одевается во всё черное, - заметил Феликс насчёт Верки.
- Чёрная вдова, - согласился я.
- Поедем ночевать к моей жене! - воскликнул Феликс в сердцах. - Хочешь, я вас вместе спать положу!?
После эпизода со Стасовым мы продолжили прогулку в направлении магазина. Наш путь пролегал мимо цветочного рынка с подсвеченными аквариумами витрин и колобками-продавщицами, упакованными в тулупы, валенки и платки так плотно, что невозможно было различить ни форм, ни возрастов. Это место всегда нервирует, если идешь с девушкой под ручку и пустым карманом. Мы с Феликсом были далеко не девушки, и всё же к нам привязалась одна из продавщиц:
- Мальчики, розочки, попробуйте, какой стебель! Да не стесняйся, возьми ты его в кулак! Толстый, крепкий - стоять - не перестоять! Лепесточки-то, лепесточки, что девичьи губки...
- Нижние губки, - хмурился Феликс. Поначалу он недоумевал, считая, что нас приняли за пидоров. Но после того, как к нам обратился третий колобок, мысли его переменились. Он сделался задумчив, начал торговаться.
- А что если мне подарить жене розу? - вслух размышлял он. - Самую большую и толстую, чтобы стояла - не перестояла?
В его внутреннем борении чувствовалось ревностное наслаждение мазохиста.
Идея с розой, при наших ограниченных средствах, меня не обрадовала, хотя я не в силах был противиться столь романтическому порыву. К счастью, этого не понадобилось.
- Вообще-то, пошла она на хер, - высказался Феликс по зрелом размышлении. В троллейбусе он поведал мне историю, подтолкнувшую его к такому решению.
Оказывается, он уже дарил Ольге "большой и толстый", но не снискал благодарности. Был в его жизни относительно денежный кооперативный период, который к тому же совпал с зыбким семейным счастием. Однако и в это время Феликс не был дома частым гостем. Уж больно противная была у Ольги приживалка - древняя, сварливая троюродная бабка, почему-то поселившаяся в их двухкомнатной панельной "брежневке". Феликс появлялся дома всё реже, дел на стороне становилось всё больше, и он пытался возместить недостаток ласки подарками, улещивал жену не физически, но материально.
Сначала он подарил ей кухонный комбайн против безделья, потом музыкальный комбайн от тоски, затем ещё одну штучку, которую я не в силах вообразить: электрический ножик.
Что такое электрический ножик - я не знаю до сих пор. Ольга утверждает, что вещь незаменимая: режет мгновенно, на такие ровные, тонкие и одинаковые кусочки, что залюбуешься. На пятачки, если вещь продолговатая.
Феликс стремился таким образом занять досуг жены полностью, поскольку собственный досуг заполнял куда более яркими утехами. Феликс был человек рациональный и последовательный, а потому драгоценнейшим из его подарков стал здоровенный пластиковый член на батарейках. Феликс, видимо, считал, что большей утехи для скучающей жены и выдумать невозможно. И поначалу это было действительно так. Ольга поразвлекалась с "дылдой" разок-другой-третий, а потом поняла: муж умывает руки, она в ловушке.
Однажды она подала Феликсу на ужин вместо колбасы пластиковый член, пошинкованный электроножом на тончайшие ровненькие кусочки. Об этом печальном событии напомнили Феликсу слова торговки о длинном и толстом. Рана непонимания кровоточила до сих пор.
- Так она вообще-то девка неплохая, - убеждал Феликс меня (а пуще - себя), но грустно уточнял: - Только ссытся и глухая. Представляешь, как она тебе обрадуется? Она мне все уши прожужжала: "Что это у вас за такой знаменитый на весь мир Хафизов, который пишет эти замечательные мтериалы? Вот бы его пощупать хоть одним глазком... Она только не может понять, почему все твои статьи завершаются одной и той же фразой: "К сожалению, я не помню, чем кончился этот концерт (фильм, спектакль)". Кстати, почему?
- Потому что к концу я обычно нажираюсь, - честно ответил я.
Ольга встретила нас не совсем так, как предполагалось по её лестным отзывам. Во-первых, она не пригласила нас домой, а преградила путь своей пышной грудью, столь впечатляющей при крошечном росте.
- Кто это? - спросила она, указывая на меня кивком.
- Это знаменитый на весь мир и так далее... - завел свое обычное представление Феликс. Ольга его оборвала:
- Это не Хафизов. Хафизов в очках. А это опять какой-то бандит, алкоголик и наркоман.
Феликс стал её разубеждать со всем пылом красноречия, утверждая, что гений и бандитизм суть вещи несовместные. Ольга остановила его излияния ласковым поглаживанием по плечу.
- А знаешь что, любимый? - вкрадчиво сказала она.
- А что? - размяк Феликс, почти уверенный в успехе.
- Идите вы на хер! - сказала Ольга с неожиданной резкостью и захлопнула дверь. Круг замкнулся. Феликс был раздавлен, уничтожен, почти жалок.
- Жена меня нагнала, - растерянно произнес он.
Что нам после этого оставалось делать?
Я очнулся в незнакомом помещении, в третьем часу ночи. По стенам комнаты ползли следы фар, за окном моталось по ветру дерево, как ведьма на цепи, и сквозь космы его когтистых ветвей напряженно и ровно бил прожектор полной луны. Этот громкий свет меня разбудил. В моих ногах, на диване, различался какой-то тёмный силуэт. Силуэт не спал.
В несколько приёмов я вспомнил наш приезд к Бьорку - тому самому бородатому верзиле, который в первый мой день работы в редакции заглядывал в нашу дверь и размахивал ножом. Вспомнилось, что мы сошлись на рок-н-ролле, что попугая Бьорка зовут Деградация, а огромного доброго плешивого чёрного терьера, весьма напоминающего хозяина, - Оззик. Как зовут жену Бьорка, мне вспомнить не удалось, осталось одно впечатление неприветливости. Последнее моё воспоминание относилось к походу за бутылкой - третьей по счёту.
Автобус был набит битком, но мы с Феликсом почему-то сидели под нависающей молоденькой блондинкой с короткой стрижкой, в пышных рыжеватых мехах почти до пола.
- Девушка, а девушка, - галдел снизу Феликс, - а вы знаете, кто такой оптимист?
Нависающие, давящиеся старухи и домашние женщины оценивали происходящее с кислых позиций морального превосходства и пожевывали губами от брезгливости и нетерпения. Они ждали от девушки отпора, возмущения, строгости. Но девушка елейно отвечала:
- Кто?
- Это человек, который сидит в переполненном автобусе и пытается познакомиться с блондинкой. Как вас зовут?
Девушка отвечала: Настя, или Катя, или Дина. После этого ответа в моей очумелой голове не оставалось и тени сомнения, что она наша.
Феликс продолжал:
- Маша (или Оля, или Света), а из меха какого животного сделана ваша роскошная шуба?
Девушка оглянулась на враждебно внимательных пассажирок и заговорщицки пониженным голосом сообщила:
- Собачка!
- И не одна! - печально отозвался Феликс. Действительно, вся шуба была составлена из небольших прямоугольных кусочков не совсем одинаковых оттенков.
О глубине моего беспамятства говорила уверенность: силуэт в моих ногах и есть та самая блондинка, которая ещё не разделась или уже оделась. Блондинка между тем обернулась Феликсом и молвила человеческим голосом:
- Ну что, поехали?
Вопрос о цели поездки был не только праздным, но и нелепым. Надо было срочно добраться до редакции, проникнуть в здание и извлечь из него портфель с оставшейся водкой и деньгами. Это было почти невыполнимо, но ничего другого нам не оставалось. Мы сами сожгли мосты и продырявили шлюпки.
На улице стоял самый мёртвый час зимних суток. Ночная жизнь успела угомониться, утренняя ещё не началась. Редкие машины проскакивали мимо двух подозрительных типов, выползших невесть из какого вертепа. Из всех видов транспорта нам удалось завладеть наиболее тихоходным: огромным оранжевым трактором с трубой и колесами в человеческий рост. Двигалось это сооружение также со скоростью усталого человека - километра четыре в час. Кое-как втиснувшись вдвоём в кабинку трактора, мы повели себя не как благодарные попутчики, но как вероломные пираты, выловленные в открытом море доверчивым купцом. Феликс начал вертеть в руках выкидной нож, сыпать блатными словечками и угрожающими намеками, я подыгрывал в том же стиле. Тракторист томился и мечтал уже не об оплате, а об окончании беспокойной поездки.
Спрыгивая с трактора, Феликс велел водителю ни в коем случае не глушить мотор и ждать нашего скорого возвращения из редакции, словно мы шли брать кассу. Как ни странно, тракторист подчинился. Всё-таки страсть к наживе переселила в нём робость.
Главная трудность возникла при входе. Мы не могли достучаться до спящей сторожихи, потом не могли убедить её нас впустить. Феликс показывал ей сквозь стеклянную дверь своё удостоверение, прилагал паспорт, умолял, угрожал, материл, заигрывал, смешил, ставал на колени... Сторожиха то уходила спать, то возвращалась, то грозила милицией, то хихикала, то бранилась, то сочувствовала, но не открывала. Кажется, Феликс перебрал все мыслимые способы убеждения. На его месте любой нормальный человек давно махнул бы рукой и пошёл спать. Но у Феликса в подобных случаях открывались сверхъестественные способности. При посредстве каких-то мнимых знакомых, каких-то вымышленных адресов и фальшивых воспоминаний он убедил сторожиху, что является чуть ли не её троюродным племянником. Я, во всяком случае, ему поверил.
Сторожиха привела из соседнего корпуса типографии своего коллегу-сторожа с небольшой, но брехливой пёстрой шавкой - в качестве эскорта или понятых, - и все мы сообща ринулись в здание. Попутно мнительная шавка слегка цапнула Феликса за икру.
Мы мгновенно изъяли из тринадцатой комнаты драгоценный портфель и, казалось бы, должны были раствориться в ночи как два призрака. Но Феликс приступил к муторным, бесконечным поискам марганцовки, чтобы прижечь укус. Мы обшарили все кабинеты, все каптерки и аптечки огромного корпуса, и ничего не находили. Сторожиха предлагала "племяннику" йод, зеленку, даже спирт, но Феликс упрямился, превращаясь из предупредительного пай-мальчика в нудного сквалыгу. Только марганцовка, иначе он отрежет собаке голову и отвезет её в пастеровский пункт на экспертизу. Он даже сам вызовёт отряд ОМОН и бригаду "скорой помощи", если флакончик марганца не будет ему предоставлен немедленно.
Марганцовку нашли в аптечном пункте типографии. Мы взобрались на трактор, разбудили водителя, объяснили, где он, и по-черепашьи рванули на другой конец города, к цыганам. До меня дошло, что марганцовка нужна для приготовления джэффа.
Нарочно он, что ли, так медлит? И всё какие-то шуточки, прибауточки, приколы... При-колы. Почему ему так весело, когда должно быть страшно? Мне страшно оттого, что весело тебе. Мне, вот, страшно, и хочется побыстрее. Вне очереди из одного человека. Как начинаем колоться, так у одного дедушка рожает, у другого бабушка ждет ребенка. Но у меня-то действительно есть повод.
Предположим, он укололся, накрылся и закатил глаза. А кто же тогда уколет меня, чтобы я укрылся и закатил глаза7 Я-то сам колоться не умею. Умею, но плохо. Плохо, но умею. А его, когда он уже, лучше не трогать. Звереет от малейшего звука. Боится спугнуть драгоценнейшие мгновения кайфа. Не думает о секундах свысока. В конце-то концов, друг он мне или не друг? Недруг или...
Друг. Кач-кач-кач. Перехватить полотенцем, а потом отпускать, но не быстро, иначе... Больше всего люблю эти мгновения. Вены у меня не такие велосипедные шины, как у Феликса, но очень даже... Многие говорят: о, какие у тебя вены. Потому что у них нет никаких вен вообще. Они живут совсем без кровообращения. Кровообращение - не главное в их жизни.
Есть контакт. У каждого должна быть своя игла и свой одноразовый шприц, как завещал великий этот... А на самом-то деле на всех одна машина для осеменения коров и тупая игла, промытая из лужи. Кожа лопнула с оглушительным треском. Больше всего люблю этот момент. Первые полсекунды - полёт отличный. Вторые полсекунды - атомный взрыв. Вот оно: страшно и весело. Лев Николаевич Толстой. "Война и мир". Том второй. Хижина второго Тома. Мир хижинам, война дворцам. Каким, на хер, дворцам? Какая хижина второго тома?
Всосал немного крови. У них это называется "контроль". Или как-то ещё. У них всё как-то по-особому называется. Мне этот момент нравится больше всего. Если бы не было наркотика, я бы колол вену просто так, пустым шприцем. Феликс говорит: это потому что ты знаешь - потом наступит удовольствие. Его брат больше всего на свете боялся уколов, а потом полюбил... Больше всего на свете. Феликс верует в рефлексы как физиолог Павлов. Но проводит опыты не на собаках, а на себе. И на себе подобных. На людях. Стало быть: он порядочнее физиолога Павлова. Физиолог Павлов написал собаке записку: "Прости, Джим, что я нагрубил тебе во время операции". А Джим не умел читать и сдох.
Начал вводить. Полёт отличный. Неужели он впустит в меня всю эту цистерну рассола? Из таких шприцов коровам в жопу вводят конский возбудитель. Да в моих жилах столько крови не найдется. В наших жилах кайф, а не водица. Куда гонишь, куда гонишь, чтоб я лопнул? Наоборот, надо быстрее, чтобы резкий приход... Глаза лопнут. Уф. Отпускай полотенце.
А он и так пошёл. Ещё не до конца, а он уже прёт вовсю. Русские идут. Yes! Маманя хорошо-то как, хотя ты не женщина, а поп. Чтоб тебя трепануло.
Теперь снимай очки, закрывай глаза, расслабляйся и лежи. Накрой лицо полотенцем. Если что - не бойся, я рядом. Не таких откачивал. Не бойся и не ужасайся.
А чего бояться, мать твою? Ё твою мать, этого, что ли? Да я сейчас лопну. Да я... Вот это накрыло. Картина Айвазовского "Девятый вал". Если я сейчас подохну, то последняя моя мысль посвящена дурацкой картине, которая на хрен не нужна.
Я живой или как? Другая волна ещё сильнее. Да я сейчас совсем подохну или - наоборот. Нет, вы как хотите, а я привстану. Лучше помереть сидя, чем жить на коленях. Нет, лучше прилягу, а то растрясется. Зубы, что ли трещат? А вот теперь хорошо. Или как? Я понял, зачем они накрывают морды.
Звездочки перед глазами в кромешной тьме. Кругами куда-то лечу. Волны стали ровнее и слаще шипеть. Теперь распластаться, не растерять. Ой, как нам славно. А что у нас член? Что-то, говорят, у них член.
А его и нет совсем. Был, да весь вышел. Вобрался. Усох. Кто бы мне его потеребил? В следующий раз положу с собой бабу. Хорошо. И бросили его во тьму внешнюю, где скрежет зубовный. Понимали в наркотиках. Алые волны плещут на черный мозг. Алое и чёрное. Пропеллером лечу в неба звездоту. Волны быстро затухают, как не бывало. И только-то? И столько разговоров? Я ничего не успел почувствовать. Феликс чем-то гремит на кухне.
Пора догоняться.
Нарочно он, что ли, так медлит? И всё какие-то шуточки, прибауточки, приколы... При-колы. Почему ему так весело, когда должно быть страшно? Мне страшно оттого, что весело тебе. Мне, вот, страшно, и хочется побыстрее. Вне очереди из одного человека. Как начинаем колоться, так у одного дедушка рожает, у другого бабушка ждет ребенка. Но у меня-то действительно есть повод.
Предположим, он укололся, накрылся и закатил глаза. А кто же тогда уколет меня, чтобы я укрылся и закатил глаза7 Я-то сам колоться не умею. Умею, но плохо. Плохо, но умею. А его, когда он уже, лучше не трогать. Звереет от малейшего звука. Боится спугнуть драгоценнейшие мгновения кайфа. Не думает о секундах свысока. В конце-то концов, друг он мне или не друг? Недруг или...
Друг. Кач-кач-кач. Перехватить полотенцем, а потом отпускать, но не быстро, иначе... Больше всего люблю эти мгновения. Вены у меня не такие велосипедные шины, как у Феликса, но очень даже... Многие говорят: о, какие у тебя вены. Потому что у них нет никаких вен вообще. Они живут совсем без кровообращения. Кровообращение - не главное в их жизни.
Есть контакт. У каждого должна быть своя игла и свой одноразовый шприц, как завещал великий этот... А на самом-то деле на всех одна машина для осеменения коров и тупая игла, промытая из лужи. Кожа лопнула с оглушительным треском. Больше всего люблю этот момент. Первые полсекунды - полёт отличный. Вторые полсекунды - атомный взрыв. Вот оно: страшно и весело. Лев Николаевич Толстой. "Война и мир". Том второй. Хижина второго Тома. Мир хижинам, война дворцам. Каким, на хер, дворцам? Какая хижина второго тома?
Всосал немного крови. У них это называется "контроль". Или как-то ещё. У них всё как-то по-особому называется. Мне этот момент нравится больше всего. Если бы не было наркотика, я бы колол вену просто так, пустым шприцем. Феликс говорит: это потому что ты знаешь - потом наступит удовольствие. Его брат больше всего на свете боялся уколов, а потом полюбил... Больше всего на свете. Феликс верует в рефлексы как физиолог Павлов. Но проводит опыты не на собаках, а на себе. И на себе подобных. На людях. Стало быть: он порядочнее физиолога Павлова. Физиолог Павлов написал собаке записку: "Прости, Джим, что я нагрубил тебе во время операции". А Джим не умел читать и сдох.
Начал вводить. Полёт отличный. Неужели он впустит в меня всю эту цистерну рассола? Из таких шприцов коровам в жопу вводят конский возбудитель. Да в моих жилах столько крови не найдется. В наших жилах кайф, а не водица. Куда гонишь, куда гонишь, чтоб я лопнул? Наоборот, надо быстрее, чтобы резкий приход... Глаза лопнут. Уф. Отпускай полотенце.
А он и так пошёл. Ещё не до конца, а он уже прёт вовсю. Русские идут. Yes! Маманя хорошо-то как, хотя ты не женщина, а поп. Чтоб тебя трепануло.
Теперь снимай очки, закрывай глаза, расслабляйся и лежи. Накрой лицо полотенцем. Если что - не бойся, я рядом. Не таких откачивал. Не бойся и не ужасайся.
А чего бояться, мать твою? Ё твою мать, этого, что ли? Да я сейчас лопну. Да я... Вот это накрыло. Картина Айвазовского "Девятый вал". Если я сейчас подохну, то последняя моя мысль посвящена дурацкой картине, которая на хрен не нужна.
Я живой или как? Другая волна ещё сильнее. Да я сейчас совсем подохну или - наоборот. Нет, вы как хотите, а я привстану. Лучше помереть сидя, чем жить на коленях. Нет, лучше прилягу, а то растрясется. Зубы, что ли трещат? А вот теперь хорошо. Или как? Я понял, зачем они накрывают морды.
Звездочки перед глазами в кромешной тьме. Кругами куда-то лечу. Волны стали ровнее и слаще шипеть. Теперь распластаться, не растерять. Ой, как нам славно. А что у нас член? Что-то, говорят, у них член.
А его и нет совсем. Был, да весь вышел. Вобрался. Усох. Кто бы мне его потеребил? В следующий раз положу с собой бабу. Хорошо. И бросили его во тьму внешнюю, где скрежет зубовный. Понимали в наркотиках. Алые волны плещут на черный мозг. Алое и чёрное. Пропеллером лечу в неба звездоту. Волны быстро затухают, как не бывало. И только-то? И столько разговоров? Я ничего не успел почувствовать. Феликс чем-то гремит на кухне.
Пора догоняться.
Хайнц в пышной стеганой куртке, голубых джинсах и коротких сапожках уже похаживал перед своим дизельным "Мерседесом", потирая руки и позевывая после неудобной ночи в кабине. Он выглядел совершенно по-хозяйски. Так мог разогревать свой танк перед походом папа Хайнца, который, как выяснилось, воевал под Москвой в 1941 году. Рядом с машиной, возле толстой трубы теплотрассы, ковырялся неопрятный мальчик с вороватым взглядом. Мы поздоровались и закурили "Camel" из пачки Хайнца.
- Ready? - спросил немец.
- Ready, - ответил я.
- Что это за "рэди"? - подозрительно осведомился Феликс.