Поперек дороги лежало мертвое дерево, корни которого уходили косматой пещерой глубоко в вывороченную землю. Объехать или сдвинуть этого окаменелого мертвеца было невозможно, но и без него машина села бы на дно в глубоких колеях от самосвала, где, несмотря на хорошую погоду, заболотилась вода. Шофер пробежался по тропинке между дремучим оврагом и косым забором крайнего дома, вернулся услужливой трусцой, ударил себя ребром правой ладони по сгибу левой руки. Дальше дороги не было.
Координатор Международного Общества Друзей Природы Марион Козлоф завела глаза вверх и издала игривое “вау”, каким англоязычные проявляют восторг. Она и сама любила подпустить в общении с мужчинами толику похабщины, которая больше не является их привилегией. Гораздо противнее, на ее прогрессивный взгляд, были попытки галантерейного обхождения: пропускание вперед, целование рук, лакейское одевание в передней... А ну как она стала бы целовать мазутные руки этого грубого шофера?
- Дальше - ногой? - бодро спросила она, тряхнула чистыми короткими волосами и выставила из машины ножки в шнурованных ботинках на рубчатой подошве.
- Пешком, - поправил ее шофер. - У нас говорят: пешко-дралом.
- Развернись и жди возле трассы, - окоротил шофера капитан соцстраха, дюжий человек в пятнистой униформе, общей для любых внутренних ведомств. Сейчас многие носили подобную форму зеленого, серого, синего, черного цветов, будучи силовиками, а то и просто для удобства, на дачном участке, на рыбалке, в лесу. Капитан был не совсем штатский, но и не военный, из тех деятелей, что ходят без оружия, но при полномочиях, как гражданские летчики или моряки, тоже называемые "командирами" и "капитанами", тоже при погонах.
Третьим членом комиссии был человек вовсе без полномочий, но при четвертой власти, журналист Стас Листьев, приглашенный иностранной активисткой для glasnosti. С этим кудреватым суесловом, задававшим множество пустых вопросов и не слушавшим ответов, капитан был вынужден мириться как с фактом. Он понимал, что сам по себе Листьев пронюхает и наболтает больше лишнего, чем под присмотром, и вел себя с брезгливой вежливостью официанта. Листьев был одет немодно и неопрятно, вразнобой совмещая пиджак с галстуком и джинсы с кроссовками, он стрелял сигареты и при знакомстве повторял, что он журналист Листьев, но не тот, которого убили, а тот, который пока жив. Почему-то после этой шутки все смотрели на него с удивлением, но не смеялись.
Перебравшись через поваленное дерево и пройдя вдоль кривого частокола, комиссия остановилась у крутого глубокого спуска. Перед ними раскинулась широкая неровная долина, покрытая желтеющей скошенной травой, справа окруженная зарослями речного изгиба, слева - темным, пыльным, отмирающим ельником. Посреди долины стояло небольшое кирпичное строение наподобие сторожевой будки или насосной станции, за его проволочной оградой был посажен небольшой квадрат картошки, росли яблони. Наискосок к домику вела еле заметная тропа, почти заросшая за нехоженностью. Подъезда к домику не было, хотя на цементированном дворе, между деревянным туалетом и беленым сараем, стоял мотороллер с кузовом, без колес. Будка не отличалась от других подобных сооружений, предназначенных одновременно для жизни и несения службы, за исключением одной особенности: в правой части ее толевой крыши, возле трубы, было проделано неправильное отверстие размером с канализационный люк, и оттуда торчало высокое взрослое дерево с зеленоватым стволом, обложенным ветошью и картонками по краям бреши. Дерево разрослось настолько, что почти задевало боковыми ветвями проложенную через долину линию электропередачи, а повалившись могло выворотить половину крыши.
Увидев странное здание, Листьев тут же выхватил из кожаного сундучка дальнобойную камеру и сделал несколько снимков навскидку. После каждого щелчка лицо капитана немного каменело; он физиологически, аллергически не переносил любые виды фото- видео- и киносъемки, любые способы магнитной, цифровой и прочей записи, включая карандашные наброски в блокноте.
- Что ж вы сразу-то... - неприязненно улыбнулся Листьеву капитан. - Еще и подойти не успели, с налету-с повороту...
- Чиз! - ответил корреспондент и щелкнул лицо капитана прямо с груди, без наводки. Капитан неодобрительно покачал головой.
Марион Козлоф, между тем, рассматривала дерево в бинокль.
- Похожа на липа. Нет, не липа, больше ясень или клен, возраст - около сорок лет, высота - около тридцать фут. Вау! Плоды, Стас, видите плоды!
Она передала бинокль Листьеву.
- Да, смахивают на маленькие яблочки или большие сливы, знаете, бывают такие волосатенькие в тропиках, типа яиц.
- Папай?
- Именно. Я хотел сказать папай.
- Папай не терпит мороз.
- В том-то и дело, в том-то и дело... А что если тутовый шелкопряд?
Для иностранки Марион Козлоф очень недурно владела русским языком, о таких принято говорить, что они знают русский не хуже нас с вами, только иногда в ее речи замечалась некоторая неурядица падежей да чрезмерная ясность выговора, милая сердцу русских мужчин прошлого века в произношении прибалтийских женщин.
Но такие понятия как “тутовый шелкопряд” были известны Козлоф только по-английски, и то сказать, какой городской житель, не будучи специалистом по ботанике, перечислит десяток пород деревьев, хоть на каком языке? Листьев к таким явно не относился, отличая березу от сосны, но не сосну от ели. Он одинаково мало разбирался в ботанике, политике, литературе, спорте, промышленности, но твердо верил в то, что читатель (то есть, нормальныйчеловек) в этом разбирается еще меньше.
- Тутовый шелкопряд - не дерево, а червяк, поедающий листья тутового дерева, - отмстил капитан, вовсе не такой глупец, какими их изображает пресса. - Шелкопряд используется в тутоводстве для получения сырья натурального шелка.
- Ах вот как... - Стас беззаботно улыбнулся капитану, не испытывая ни малейшего смущения, так что ирония этого серьезного человека, можно сказать, зря улетела в воздух. - С меня бутылка после того, как я об этом напишу.
Вслед за активной Козлоф комиссия гуськом тронулась по крутому склону. Шофер перебрался на заднее сиденье машины и тут же задремал, насколько это возможно в скрюченном положении.
На ограде станции висела жестяная табличка “Злая собака”, но вместо собаки навстречу комиссии вышла опрятная женщина в очках, выглядевшая старше своих лет, сколько бы ей ни было. В ее взгляде не было ничего безумного, скорее усталость и постоянное напряжение страха, из-за которых (Листьев знал это по опыту работы с психопатами) изможденная борьбой женщина могла намеренно взбеситься. Марион Козлоф ничего такого не заметила, перед ней была простая женщина, хорошая или плохая в зависимости от политической корректности. Капитан сразу понял, что эта учительница (как все они) будет пытаться его разжалобить и обмануть, но у нее ничего не выйдет.
- А мы уже не чаяли! - сказала “учительница” радостно, но и скорбно, потому что в ее тяжелом положении радоваться было неубедительно. - Меня зовут Ангелина Аркадьевна Михайлова.
- А я Марион Козлоф, Международное Общество Друзей Природы. - Марион энергично стиснула руку хозяйки дома, непривычной к такому мужественному обращению. - Моя вторая имя Марион Скотт Козлоф, настоящая шотландская имя, по-русски возможно: Мария Скотовна Козлова.
- Я независимый журналист Стас Листьев, - представился Стас. - Но не тот Листьев, которого убили, а тот, который пока жив.
На иностранный манер Стас протянул даме руку, но та отдернулась, словно в руке корреспондента был кинжал. Потом она заискивающе улыбнулась капитану соцстраха, как наиболее влиятельному.
- Мы вас слушаем, - сказал капитан и убрал руки за спину.
Оживленная Марион стала доставать из огромного кожаного сака трескучие пакеты гуманитарных подарков, складывая их прямо на подставленные руки сомлевшей А. А., как на поднос. У бедной Ангелины дух перехватило и слезы выступили на испуганных глазах: здесь были кульки с детским питанием, коробки с подгузниками, библейские комиксы для тех, кто постарше, наборы цветных карандашей и тетради, конструкторы, раскраски - все то, без чего можно обойтись в хозяйстве. Напоследок Козлоф подсунула под самый подбородок А. А. глянцевый каталог товаров для детей, перевесивший эту неровную кучу, и все, кроме капитана, принялись неловко собирать подаренное барахло в огромный желтый пластиковый мешок.
- Не знаю, как вас и благодарить, милочка, - сказала Ангелина Аркадьевна с печальным выражением увеличенных мутными диоптриями глаз. - Но разве ж этим спасешь? Нам бы хоть одно поношенное пальтишко, хоть парочку стареньких башмачков, хоть крупы мешочек. Ведь мы же по очереди ходим в школу, потому что на троих парней - одни башмаки, а в тех лапотках, которые папка сплел из своей коры, в школу не пойдешь. Сейчас все приезжают на “Мерседесах”, на “Тойотах”, на “Линкольнах”, а мы в лаптях. Младшенькой (вон она ползает) отроду и двух не исполнилось, а старшенькой самое время в университет, да кто ж ее такую возьмет? Зин, помоги товар разобрать!
Откуда-то из-за построек вышла заспанная высокая девушка, похожая на проститутку, с длинными спутанными волосами до пояса, в кожаных трусах и расстегнутой мятой мужской рубахе навыпуск, под которой виднелся лифчик. Изо рта ее красивой ленивой морды торчала палочка от леденца, похожая на сигарету. Зина была почти на голову выше корреспондента, воодушевленного ее неожиданным появлением. Как только она присела на корточки и стала с интересом перебирать детские игрушки, Стас выхватил камеру и сфотографировал ее ляжки.
- За коровой бы присмотрела, - с ненавистью сказала мама.
- Ща-а-ас! - пропела девушка в значении “как же, разбежалась” и поволокла мешок в дом.
- Чем занимается дочь? - уточнил капитан.
- На бирже стоит. На университеты не напасешься, - осторожно ответила мама.
- Как часто Зина занимается проституцией? - напрямую спросил полувоенный.
- Поймаете - тогда говорите, - ответила А. А., отводя добрые глаза.
- Поймаем, обязательно поймаем, - пообещал капитан.
Марион Козлоф неприязненно покосилась на капитана. Она пришла сюда защищать природу, частью которой скорее являлись гулящие женщины, чем капитаны.
- Какая у вас обчая (она подчеркнула это слово широким разведением рук) сумма всех детей?
Ангелина Аркадьевна задумалась, временно утратив контроль за жалостным выражением лица.
- Зинка, как я докладывала, старшенькая, как ее только земля носит, девятнадцать ей. Васька, Мишка и Лешка средненькие, по тринадцать, двенадцать и одиннадцать лет, в музыкальной учатся на рояле, гитаре и барабане, а младший Костька у нас с отклонением, я его устраиваю в математическую школу с английским уклоном, да не выходит у меня (она всхлипнула насухую). Да еще маленькая, Людка, недавно родилась. Итого, выходит, семь, нет, шесть, седьмого жду. Да вот они...
За углом располагалось что-то вроде детской площадки: верандочка, столик, гамачок. Меньший из мальчиков, стоя на коленях, копался в мешке с гумпомощью, поочередно доставал из него предметы, бегло осматривал и безжалостно отбрасывал прочь. Мальчик побольше упражнялся на пионерском барабане, а третий, самый большой, покачиваясь в гамаке между двух кривых яблонь, разучивал на гитаре гаммы и время от времени сверялся по тетрадке. Все трое были одеты в одинаковые гуманитарные маечки “кока-кола”, кепочки, шортики и лапотки. Четвертого мальчика во дворе не было, но из дома доносились мощные аккорды пианино.
Сложив руки на худом животе, Ангелина Аркадьевна залюбовалась детьми, капитан сморщился от громкой барабанной дроби, а Марион всплеснула руками: “вау!”. Все у нее “вау”!
Барабанщик вопросительно посмотрел на маму, получил утвердительный кивок и, встав из-за барабана, монотонно произнес:
- Меня зовут Алеша. Я учусь на барабане. У меня нет пальтишка и ботиночек. Я хочу стать министром.
Мать одернула сыну маечку, поправила кепочку и кивнула следующему. Гитарист, изогнувшись, прислонил гитару к дереву, поизвивался в сетке, как пойманная рыба, но не смог выкарабкаться и пономарем забормотал оттуда:
- Меня Михаилом зовут. Я учусь на гитаре и люблю выпиливать. У меня нет пиджака. Я буду дипломатом.
- Вау! - опять всплеснулась Марион Козлоф. - Молодой человек будущий дипломат? Do you mean it? Do you speak English?
- Yes, - ответил Михаил (гитара при этом сползла с дерева и струнно громыхнулась о цемент). - Yes, of course.
- Василий сейчас готовится к международному конкурсу юных исполнителей, а кроме того, у него нет ботиночек, чтобы выйти к вам на поклон, а в лапотках, как маленькие, он стесняется, ведь он совсем большой, скоро будет с девушками встречаться, - пояснила мать. - Так и живем: сначала заканчиваем класс барабана, потом переходим на гитару и постепенно на рояль, а барабан остается самому маленькому. Скоро, вот, и Костя начнет барабанить вовсю, если поправится. Он ведь у нас с отклонениями...
Марион хотела что-то возразить насчет нормального (для своего возраста) вида мальчика, а может - погладить его по голове, но Костик в это время достал из мешка пирамидку, пристроил ее между ног и показал гостям “манечку” со зверским “бууу”.
- Вылитый папка, - не удержалась Ангелина Аркадьевна.
Снимок с “манечкой”, к ее неудовольствию, тут же попал на пленку вездесущего Стаса, чтобы перекочевать на страницы безжалостной прессы. Мать взяла сына двумя пальцами за шею и сильно толкнула.
Как верно заметил капитан соцстраха, по профессии Михайлова была учительницей младших классов. С точки зрения медицины (как верно заметил Листьев) она была скорее нормальной, чем ненормальной, но с точки зрения общественной, так сказать, обыденной, она относилась к тому типу людей, которые непрестанной борьбой за личную справедливость превращают в сплошной кошмар жизнь начальства и коллег, соседей и пассажиров транспорта, продавцов и чиновников, судей и милиционеров. Жизнь, конечно, была сплошным кошмаром изнурительной борьбы и для нее самой, но жалеть ее с точки зрения оппонента было все равно, что жалеть изголодавшего крокодила с точки зрения купальщика. Она страдала как кровосос, жаждущий крови, сколько ему ни дай, но она страдала не ради себя, а ради детей, которых заводила еще и еще.
- Из школы, насколько мне помнится, вас уволили, - справился капитан, не обративший на показательное выступление детского ансамбля ни малейшего внимания.
- Я уволилась по моральным соображениям, - сухо ответила Ангелина Аркадьевна. - Дирекция школы создала вокруг меня атмосферу травли и невыносимых преследований, подрывающих мой незапятнанный авторитет. Я поставила им условие, что если...
- Зачем же вы подали на них в суд?
- Потому что они не имели морального права удовлетворять мое заявление. Потому что оставили моих детей без средств существования.
- Супруг - тоже безработный?
- Нет, он работает смотрителем станции, но зарплату ему не выдавали с декабря месяца прошлого года - считай полгода. А кроме того - какой из него работник?
- Он что, инвалид?
- Он хуже инвалида. О, если бы он был инвалид! Я ремонтирую за него насосы, беру анализы почвы и воды, сторожу с незаряженной винтовкой территорию, не говоря о сельском и домашнем хозяйстве, а он... Сейчас увидите, какой это инвалид.
- Как же он смог... - с лукавой улыбкой Листьев стал подбирать тактичную формулировку интимного вопроса. - Как же у вас возникает столько замечательных детей?
- А так, что он здоров, чересчур даже здоров, здоров как бык, вернее - как дуб, и ничего больше не делает! - А. А. покраснела как девочка. - Вы думаете, я обратилась к вам потому, что я такая жестокая, а я просто не знаю, как дальше быть. Ведь он растет, он постоянно растет и может простоять тысячу лет!
-”Если бы у меня постоянно рос и стоял тысячу лет!” - с завистью подумал Листьев.
- Ему нет никакого дела до близких, до общества, одно слово - дерево, бесчувственное бревно!
Михайлова открыла металлическую дверь станции с надписью “Вход запрещен”.
Изнутри жилище Михайловых напоминало парник: здесь было темно, сыро и пахло землей. По стенам стояли круглые кадки с цветами, овощной рассадой и луком, стол возле двери был заставлен колбами, штативами, спиртовками и микроскопом, по другую сторону были навалены лопаты, грабли, вилы и вилки, садовые ножницы, ведра, лейки и т. п., поверх всего была наброшена телогрейка, стояли резиновые сапоги, на гвозде, вбитом в стену рядом с полкой, висели охотничье ружье и шляпа. В центре комнаты, подобно колонне, высилось дерево в обхват, начинавшееся в разобранном полу и уходящее в дыру потолка, под деревом, как на троне, сидел на деревянном ящике полный и очень широкий бородатый человек лет сорока. Человек дремал с приоткрытым ртом, свесив буйную голову набок, перед ним, на перевернутом деревянном ящике, лежала раскрытая толстая книга и стоял отпитый стакан чая в подстаканнике. Окно комнаты было занавешено, и среди бела дня горел на сучке дерева ночник. Из соседней комнаты доносились звуки рояля; даже не смысливший в музыке Листьев догадался, что репетирующий играет не по возрасту хорошо и быстро, кажется, Шопена.
Едва гости вошли в дом, игра оборвалась, и от наступившей тишины человек под деревом проснулся. Он заморгал огромными голубыми глазами, увидев перед собою целую незнакомую толпу, а затем пришел в себя и распростер руки:
- Ждал вас с нетерпением! Располагайтесь!
Гости переглянулись. Располагаться, собственно, было негде, кроме как на полу, наконец Марион проявила находчивость, сняла верхний ящик из штабеля возле стены и как ни в чем не бывало расположилась на нем, по-иностранному раскорячив ноги. Стас Листьев последовал ее примеру, а капитан остался в стоячем положении, хотя ящиков хватало на всех.
- Душа моя, принеси чайку и варенья, этого, моего, - вкрадчивым голосом, плохо вязавшимся с богатырским сложением, попросил бородач жену.
Гости уставились на бородатого человека, как зрители, приехавшие за тридевять земель, отстоявшие огромную очередь в музей, впервые увидевшие “Джоконду” и пораженные тем, что перед ними ничего особенного, то есть, именно то, что предполагалось. Словно их обманули именно тем, что рассказали заранее правду.
- Вы и есть Анатолий Михайлов? - спросил корреспондент.
- Увы! - Хозяин с улыбкой развел руки. - Я вижу, вы немного разочарованы?
- Что вы, что вы, - наперебой возразили Листьев и Марион. - Просто, одно дело услышать сто раз... А другое дело - один раз увидеть, так сказать, воочью... И это вызывает такое впечатление... Целый вихрь противоречивых впечатлений, от которых нелегко оправиться.
- А вы отнеситесь к этому попроще, как к природе, - посоветовал Анатолий. - По себе знаю, легче становится. Сигареты принесли?
- Вам разве можно? - удивилась Марион.
- Мне можно все, что можно человеку, - не без пафоса ответил Анатолий. - Другое дело, нужно ли это мне.
Марион осторожно, как к дикому зверю, подошла к Анатолию с протянутой пачкой и, пока он прикуривал, украдкой заглянула ему за спину. Рот ее приоткрылся, а брови поползли вверх, как у напуганной из-за угла. Возвращаясь на место, она предобморочно покачнулась. Стас Листьев понял без слов: это сенсация. Перед ним, как фикус в горшке, сидел живой человек-дерево Анатолий Михайлов, не совсем такой, как он представлял (а как его представишь?), зато настоящий.
- Можно и мне посмотреть? - тактично справился Стас, как будто речь шла об осмотре диковинного уродства, неприятном инвалиду.
- Разумеется, можете даже фотографировать, чем больше информации, тем лучше.
- И мне, для полной ясности... - Капитан тянул, словно побаивался предстоящего зрелища, как непривычный человек, которого попросили перенести мертвеца. Наконец он заглянул за спину Анатолия, туда, где разобранная стенка ящика охватывала уходящий в подполье ствол, посветил туда фонариком и, сморщившись, отошел.
- Уверовали? - грустно усмехнулся Анатолий. - Веруйте, ибо абсурдно.
Анатолий родился не от растений, а от обычных родителей, правда, привязанных к земле. Мать его работала учительницей начальных классов, как затем жена, в той же самой школе, где учились Анатолий и Ангелина. (Они дружили с первого класса, а расписались в семнадцать лет, когда Ангелина забеременела Зиной.) Отца Анатолия, как и матери, давно не было в живых, он служил смотрителем той же самой станции, где родились и произрастали его сын и внуки. Конечно, он относился к своим обязанностям не настолько плево, как Михайлов-сын, природа которого отдыхала, но все же главным занятием отца была не служба, а хозяйство, и ему он отдавался до исступления. В те времена пространство вокруг станции напоминало райские кущи, здесь был любовно возделан каждый кустик, каждый клочок земли, дающий обильный урожай, да и домик выглядел приличнее.
Анатолий Михайлов, как было сказано, родился в этой же будке (в его метрике даже значилась вместо адреса курьезная надпись: “Место рождения - станционная будка”). За время армейской службы в семье Михайловых произошло горе: умер от рака отец, и тут же, через какие-нибудь две недели отчего-то убралась мать. По возвращении Анатолий перевел в фамильную будку Ангелину с дочкой, прижитой еще до армии, и зажил в точности так, как жил последние девятнадцать лет: сидел или лежал без движения, питался тем, что подавали, читал и очень много спал. Первое время он еще выходил за зарплатой в управление станционных дел, где выпивал с товарищами, но позднее совсем перестал покидать будку и препоручил это дело своей энергичной жене. Постепенно у него исчезало всякое желание ходить, наконец он утратил и эту возможность.
- Вы родились в горшке? - записывал Листьев.
- Нет, зачем в горшке, в обычном роддоме. Это позднее я пустил корни.
- Но откуда ваши корни берут свой исток? - Стас настолько оброс штампами, что не замечал разницы между деревом и рекой.
- Я понял ваш вопрос, - закивал бородатой головой человек-дерево. - Я расскажу без обиняков.
Ангелина Аркадьевна подала гостям чай с плюшками и вареньем, капитан соцстраха, уставший держать марку, снял со штабеля ящик и присоединился к кружку. Завязалась беседа.
- Я стал замечать какие-то странности в школе, когда начались медицинские комиссии, - рассказывал Анатолий, собирая из пепельницы окурки гостей, вытряхивая из них остатки табака и сооружая самокрутку.
- Сзади, в области копчика, мне что-то мешало, и годам к четырнадцати, если не ошибаюсь, у меня обнаружили что-то вроде небольшого ветвистого хвостика, признанного атавизмом. Конечно, об этом узнали ребята, меня стали дразнить, и мой характер становился все более замкнутым (я и до этого был не самым общительным из детей). Зато я очень много читал и, ни разу не выучив уроков, получал пятерки по гуманитарным предметам. Товарищи относились ко мне хорошо, хотя бы потому, что я был гораздо сильнее, но я дружил только с одним человеком, девочкой, моей будущей женой. Всех удивляло, как это я, такой молчун, могу уживаться с такой бойкой врединой, но она сидела со мной за одной партой, опекала меня по-матерински и даже дралась за меня. Кстати, она уже тогда любила учить.
- Как варенье? - перебила Ангелина Аркадьевна, не очень довольная упоминанием о ее вредности. - Это прошлогоднее, из плодов Анатолия.
- Вау! - Марион поднесла ложку с вареньем ко рту и сделала широкие глаза. - Это напоминает папай или какой-то алыч. Am I right?
- Это наше, особое, такого не найдете нигде в мире, - возразила Ангелина и подсунула координатору заготовленную баночку на память. Ни капитану соцстраха, ни корреспонденту, не занимавшим на полке ее ценностей места рядом с вареньем, подарка не досталось.
Анатолий не сводил с жены недоуменного взгляда прерванного актера, пока возня вокруг варенья не прекратилась.
- Откровенно говоря, растущий “хвостик“ особых неудобств не причинял, - продолжил он. - Я только замечал, что меня, в буквальном смысле, очень тянет к земле. Мне часто хотелось посидеть на травке, прислониться к дереву, полежать в саду, и родителям, чтобы чего-нибудь от меня добиться, приходилось буквально сгонять меня с места.
К восемнадцати годам, когда у нас уже родилась Зина, “хвостик” вырос сантиметров до семи, но это не помешало медицинской комиссии признать меня годным к воинской службе. Забрали меня, правда, не в парашютисты и не на флот, а на “точку” в карельских лесах, где не было тех неприятностей службы, на которые обычно жалуются домашние ребятишки. Образ жизни почти не отличался от теперешнего, и я вспоминаю службу не без удовольствия.
То, что я принимал за болезнь, после армии обострилось. Теперь я чувствовал в подхвостье такую тягу, такую ломоту, что и получаса не мог провести на ногах - какая тут работа? Облегчение наступало только возле земли, как вывел я эмпирически. Я при каждом удобном случае старался присесть или прилечь на травку, побыть возле деревьев, у воды, а дома даже садился на большую цветочную кадку с землей. Так становилось легче, и я засыпал. Еще комфортнее, прямо-таки в своей тарелке, я себя чувствовал со спущенными штанами, когда мой “хвостик” соприкасался с землей, лучше - погружался в нее.
После такого отдыха я чувствовал себя посвежевшим и бодрым, быстро полнел и розовел, а мой хвост подрастал, почти достигая коленных сгибов. Разглядывая его в зеркало и ощупывая, я убедился, что он больше всего напоминает корень дерева - такой же сочный, тугой и упругий. Во время прогулок я заправлял его в штанину, но он становился все более твердым и волокнистым, так что я совсем уже не мог надеть штаны и появиться на люди. Тогда мы с Аркадьевной решили его купировать.
- Как не консультировать врач? - возмутилась Марион, путая все на свете. - Купировка опасная даже у маленького щенока!
- Знали бы вы наших врачей! - усмехнулась А. А. - Вы думаете: ваши врачи - это наши врачи? Наши только и могут выписать вам бюллетень, если температура, а могут и не выписать. Врачи. Они бы его зарезали на операционном столе как скота. (Ангелина Аркадьевна вспомнила отчество Марион Козлоф и опасливо покосилась в ее сторону.)
- Бесплатно! - напомнил капитан.
- Зачем же наговаривать, - мягко укорил Анатолий. - Наш участковый врач - замечательная женщина, она внимательнейшим образом наблюдала меня и давала множество ценнейших советов, но что, скажите на милость, могла она сделать с болезнью, не имеющей прецедентов в истории мировой медицины, тем более, что это вовсе и не болезнь. Давление, вес, температура, общее самочувствие были великолепны, тем лучше, чем сильнее развивалась патология, чем ближе становился я к земле. Вы говорите: плохая медицина, а я считаю напротив: наиболее мудрая медицина именно та, которая меньше лезет в природу. Извините за каламбур: лучшая медицина - без медицины.
- А хвостик все же купировали? - поддел корреспондент.
- Да, Аркадьевна настояла на этом безумии. Она считала, что это поможет вернуть меня в общество, в семью, в коллектив. Нам тяжело об этом вспоминать...
Анатолий дотянулся через ящик до конопатой руки своей работящей супружницы, готовой впасть в рыдания, стал ее оглаживать.
- Мы прокипятили садовые ножницы, наточили ножи, заготовили бинты, все необходимое. Потом я выпил стакан самогона для обезболивания, Аркадьевна тоже - для спокойствия.
- Да, я выпила валерьянки и стриганула один, самый маленький отросток.
- Как вы почувствовали? - не утерпела сердобольная Марион.
- Кто? Я? Ну, как я почувствовал? В обморок грохнулся от боли. Хорошо еще, она (впервые Анатолий применил к жене местоимение) не отстригнула до конца. Здесь-то мы и познали, что есть болезнь. Я так быстро стал чахнуть, что и без врача было видно: помираю.
- И умер бы! - воскликнула Ангелина Аркадьевна..
- Всенепременно, - спокойно подтвердил Анатолий, - если бы Аркадьевна не удумала положить меня голого под липу, на рыхлую почву. - Он перегнулся через ящик, насколько пускали корни, и поцеловал жене руку. - Поначалу мне как будто стало еще хуже, потом я порозовел, заулыбался, попросил чаю...
- И мы, раз такое дело, решили его не трогать, только обложили ветошками и обогревали, чтобы не побило заморозками, - оживилась Ангелина Аркадьевна.
- А потом, на вторую неделю...
- Через двенадцать дней...
- Да, через двенадцать дней я уже настолько окреп, что жена смогла потихоньку выкопать меня из сада и пересадить в дом. Лет пятнадцать минуло.
- Семнадцать лет.
- Да, дочка невестой стала.
Капитан соцстраха тонко усмехнулся.
- Кстати, она давно употребляет наркотики?
- Кто? - Михайлов почесал в бороде, уставившись в потолок.
- Невеста, Зина.
-Поймаете, тогда говорите, - огрызнулась Ангелина Аркадьевна. - Девочка раз оступилась...
- Поймаем, - убедительно пообещал капитан, - обязательно поймаем.
Старшенький возобновил экзерсисы. Он стал ударять по клавишам мощными восходящими аккордами, напоминающими морской прибой и вызвавшими в голове Листьева понятие “Поэма экстаза”. Зина во дворе врубила музыкальную коробку, в ритме учащенного сердцебиения запыхавшегося робота издающую утробные “бум-бум”. Алеша (или как там его) стал прощупывать барабан, а само здание станции, ожив, завибрировало механической работой.
- Ваш муж, стало быть, содержит семь иждивенцев на заработную плату станционного смотрителя сто рублей? - обратился капитан через Анатолия к Ангелине, как обращаются к матери с вопросом о ребенке в его присутствии, и расстегнул папку.
- Которые полгода не выплачивают, - угрюмо подтвердила Ангелина Аркадьевна. Предчувствуя в вопросе капитана град неприятных ответов, она перебирала пальцами край кофты и кривила лицо, подстраивая его под ситуацию, как хамелеон подбирает цвет под окружение. Капитан нашел в папке нечто и поднес его бочком под тусклый свет ночника возле самого лица тревожно вытянувшего шею человека-дерева.
- А здесь вот у меня значится, что за обучение Василия Михайлова в частном пансионе для одаренных детей вы вносите в месяц (со скидкой для малообеспеченных) семьсот семьдесят рублей. Это как?
- Алеша и Мишка учатся бесплатно! - крикнула Ангелина с таким искренним возмущением, словно это утверждение превращало предыдущее в неслыханную ложь.
- Верно, вам удалось добиться бесплатного обучения Алексея в лицее юных министров и Михаила - в колледже юных дипломатов, а теперь вы ведете тяжбу с министерством Народного образования по бесплатному приему младшего, Константина, в пансионат благородных математиков. Все так. Но вот за барабан, гитару и рояль, на которых так мило упражняются ваши чада (в этот момент Вася Михайлов особенно надсадно рубанул по клавишам), вы заплатили двадцать пять тысяч личных средств, не считая гуманитарной помощи попечителей. А где, интересно, вы взяли денег на залог, когда ваша дочь была задержана в притоне Зарубиной вместе с другими несовершеннолетними?
Марион Козлоф, непривычная к таким мгновенным переходам от сочувствия к осуждению, крутила головой то в одну сторону, то в другую, то в третью, и сомневалась, правильно ли понимает русский язык среди сплошного гама. Стас потихоньку забрал из расслабленной руки увлеченного капитана справку, цокал языком, делал вороватые выписки. Ангелина Аркадьевна то набирала воздуха в грудь, то шумно испускала его, теряя словесный заряд в сумятице противоречий. А сам человек-дерево, между тем, давно трепал капитана за рукав, привлекая его внимание.
- Ну? - неучтиво обернулся чиновник.
- Она же ради детей!
Последняя фраза Анатолия совпала с прекращение шума и произвела ошеломляющее действие. Она, конечно, не объясняла происхождения огромных денег, сколоченных мнимой нищенкой без всякого налогообложения и выслеженных дотошным капитаном до последней копейки, она не обладала юридической силой и ничего не доказывала, но она исчерпывала сам вопрос с нравственной точки зрения, перевешивающей цифры. Капитан достал из отдельного кармашка папки написанное от руки заявление и молча передал его Анатолию.
- Это что? - Стас Листьев обратился к Марион Козлоф, но та лишь дернула плечом. Ангелина Аркадьевна на тот же вопрос сердито отвернулась.
Анатолий читал густо исписанный мельчайшим почерком листок, и его большое пористое лицо принимало все более растерянное выражение. Он часто моргал голубыми глазищами, почесывал бороду и в некоторых местах, приостанавливаясь, задумчиво выпячивал розовые губы. Под конец он возвел глаза к потолку и крепко задумался, словно решил замолчать навек.
- Какое содержание? - встревожилась Марион. Листьев потянулся к заявлению, но бдительный капитан успел его перехватить.
- Это заявление А. А. Михайловой в управление коммунального хозяйства, прокуратуру и департамент здравоохранения с просьбой выкорчевать ее мужа Михайлова Анатолия Васильевича. Правильно я говорю?
- Слишком правильно, - поник Анатолий.
- Это все от отчаяния, - Ангелина Аркадьевна закрыла лицо руками, и муж потрепал ее по редким, просвечивающим, подкрашенным хною волосам.
- Полно, душа моя, полно, - шептал человек-дерево с таким чувством, что даже у Листьева, никогда не бывшего семьянином, навернулись слезы на глазах.
- Вырубать, уничтожать, ликвидировать под корень, - сурово объяснил полувоенный.
- Вау! - Козлоф в ужасе прикрыла рот ладошкой. Она подошла к Ангелине Аркадьевне и, пригнувшись, стала осматривать ее с таким изумлением, словно перед ней редкая порода вымершего крылатого ящера. Михайлова при этом вела себя спокойно, почти величаво, не пряча глаз от любопытной женщины, хозяйственно высмаркиваясь и промокая глаза, как будто перед нею, в свою очередь, какое-то незначительное животное типа кошки.
- Ма, я твой кулон возьму? - спросила в приоткрытую дверь Зина, уже одетая в черные клеенчатые сапоги выше колена и короткую алую глянцевую куртку, причесанная и накрашенная до неузнаваемости. В комнате остался сильный запах приторных духов. Капитан нахмурился.
- Не являясь инвалидом, Анатолий Васильевич не имеет права на получение пенсии, не будучи безработным, не имеет права на пособие, - продолжал капитан, прохаживаясь по комнате и разминая татуированные кулаки. - В то же время, он не способен выполнять своих гражданских, служебных и семейных обязанностей, являясь, по сути, растением семейства липовых.
Анатолий раскачивался, обхватив руками густоволосую глыбу головы. Дерево за его спиною тихонько поскрипывало, а листья где-то над крышей шелестели горькими мыслями.
- К тому же мой супруг, Михайлов А. В., продолжает употреблять человеческую пищу из расчета девятнадцать условных денежных единиц в день, что при максимальном возрасте растений семейства липовых пятьсот лет...
... и прошу ликвидировать моего мужа, Михайлова А. В. посредством спиливания либо выкорчевывания, а тело покойного реализовать в качестве строительного материала в пользу сирот”.
С уважением и так далее. Копии в адрес Министерства внутренних дел, лесного хозяйства, президента России, Генерального секретаря ООН и т. п.
Вот почему я здесь.
Капитан галантно поклонился.
- Я порву его! - Михайлова загребла рукою воздух возле самого листка, проворно отдернутого капитаном.
-Э, позвольте! - Чиновник припрятал листок в папку, а папку прибрал в металлический чемоданчик на кодированных колесиках. - Раньше надо было думать. Документу дан законный ход, а будете распускать руки, найдем управу и на вас.
Капитан похлопал себя по тужурке у правого бедра, где могли висеть наручники, а мог и пистолет. От этого похлопывания что-то в его карманах непредвиденно включилось и забормотало торопливой кашей сквозь шипение помех:
- Всем дежурным! Совершено нападение на женщину сорока восьми лет в районе подгородних дач. Похищены золотые украшения: серьги, перстень с бриллиантом и кулон. Нападавшие - мужчина лет двадцати семи в синих спортивных брюках с лампасами и девушка семнадцати-восемнадцати лет в красной куртке и высоких черных сапогах.
Капитан пошарил в кармане, выключил говорящее устройство, подошел к окну и отдернул занавеску. Зина в полной боевой раскраске все еще болталась по двору, курила сигарету и рассматривала каталог детских игрушек.
В подвале станции находилось машинное отделение, и здесь же, вопреки правилам, Ангелина Аркадьевна хранила припасы. Всем, кроме низенькой Марион, приходилось пробираться через это сплетение потеющих труб, сочащихся вентилей и вибрирующих двигателей пригнув головы и подогнув колени. С потолка капало, в углублениях земляного пола ноги скользили по грязи, и в самый момент предупреждения Стас больно стукнулся лбом о бетонную поперечину. Все свободное от труб и приборов пространство было заставлено бочками с соленьями, банками с вареньями и компотами, досками, трубами, матрацами, лыжами, гнутыми санками, кипами старых журналов и учебников, пустыми бутылками и т. п. Одно неосторожное движение могло привести к обвалу и погребению заживо в этом сыром, плесневелом, тусклом аду.
- Пространство необходимо разгородить, - заметил капитан. - В машинном отделении не должно быть ни одного лишнего предмета.
- Освободим, тотчас освободим, - солгала Михайлова, так что никому и в голову не пришло заподозрить ее в правде.
- Оператор должен иметь свободный доступ к любому прибору из центрального места машинного отделения, - назидательно продолжал капитан, словно убеждал себя в заведомой нелепости. - Огнетушители имеются?
- Как не имеется. Наверху, - опять сказала неправду Михайлова и некстати хихикнула. Капитан не разделял ее веселья.
- Станция должна быть оснащена двумя огнетушителями - пенным и порошковым, а также пожарным щитом красного цвета с ломом, топориком, коническим ведром, пожарной кишкой и ящиком песка, - бубнил он свое. - Курить в помещении категорически запрещается. Неосторожное курение в не отведенных местах и использование электронагревательных приборов являются основной причиной возгорания наблюдательных станций...
В центре подвала, как раз напротив того места, где под деревом жил Михайлов, возвышалась земляная гора, доходящая почти до самой бреши в полу и соединенная с деревом, словно сложной кабельной системой жизнеобеспечения, оголенными лохматыми корнями и отростками.
- Мамма миа! - Под действием жгучего профессионального интереса Козлоф без церемоний потеснила нудного капитана и, упав коленями на землю, стала разглядывать корни Михайлова в свете карандашного фонарика.
- Какой большой! Какой толстой! - токовала она, в самозабвении поглаживая толстые, прочные корни.
Она нащупала в самом верху, в потемках, тяжелый длинный отросток с двумя твердыми крупными клубнями, стиснула его в руке и подергала. Михайлов вверху ойкнул и смущенно захихикал. Марион отдернула руку и покраснела.
- Позвольте задать вам нетактичный вопрос, - поинтересовался Листьев из-за кадушек. - Куда ваш муж это самое? То есть, его пищеварение, оно вегетативное или ...(он поразмыслил над термином)... или дерматологическое?
- Самое что ни на есть дерматологическое, - закивала Михайлова. - С утра яичница из пяти яиц, на обед две тарелки щец, обязательно половина курицы с картошкой, на ужин блины, пирожки, творожники. Зря я, что ли, пошла на эту варварскую акцию? И делает прямо под себя, в эту самую кучу, на которой Марья Скотовна сидят. Мы ее не убираем как замечательное природное удобрение, укрепляющее корневую систему человека, только обкладываем дерном. Откуда, думаете, прет?
Марион вскочила на ноги и стала освещать фонариком колени светлых брюк.
- Прекрасно. А теперь проверим, не представляет ли ваш супруг опасности для здания и линии высоковольтных передач, - поспешно сказал капитан и, отстранив путающегося под ногами корреспондента, первый полез на свежий воздух.
Еще битых полчаса капитан соцстраха в сопровождении скучающего прихвостья остальной комиссии занимался исследованиями: обмеривал размеры помещения, толщину и высоту дерева, рост, давление, температуру и вес Михайлова, вычислял динамику его роста и коэффициент разрушения фундамента, штудировал отчеты о проделанной работе и калькуляции расходов, составленные Михайловой за нерадивого мужа, инвентаризировал добро, даже проверял отметки в дневниках сыновей.
“Вот все говорят: злодей, - размышлял он, имея в виду корреспондентов. - А если этот паразит повалит дом, порвет провода, погубит семью, кто я буду тогда? Врачи тоже делают людям больно, но нам после операции не дарят конфет”.
С точки зрения закона о деревьях он не только имел право срубить Михайлова, но и был обязан это сделать немедленно; жизнь человека-дерева была его служебным упущением. И хотя в законе о деревьях не было сказано ни слова о том, как надо обходиться с такими паразитическими наростами как Анатолий Васильевич, битый капитан понимал: в случае смерти Михайлова на него сразу набросится вся общественность во главе с влиятельной дурой Козлоф, а Листьев из одного словоблудия раздует порубку до такого размера, когда начальство отрекается от подчиненных и отдает их на позор, под суд. Рубить Михайлова было нельзя и не рубить нельзя.
На взгорье, где ждала служебная машина, капитан увидел кукольную фигурку Зины Михайловой, покинувшей отчую будку ради молодого дела. Алый глянец ее куртки и черный глянец сапог торчали неестественно ярко на мягкой зелени природы. Оттопырив обтянутый зад, девушка сунулась в окно машины, о чем-то переговорила и, тряхнув волосами, пошла дальше с сигаретой.
У капитана уже полностью сложился план истребления сорняка, вовсе не такой простой, если вдуматься. Надо подогнать подъемный кран, очистить ствол от веток внутри дома и спилить под полом, а затем тихонько, тихонько, чтобы не задеть провода и не повредить казенную крышу, вытянуть ствол через прореху. Часть крыши, видимо, все-таки придется разобрать. Но как быть с этим бородатым полипом, который поднимет визг после первого же удара топора, а затем, поди, зацепится за край? Его живьем не отпилишь.
Там, на околице, шофер разминался возле машины, пускающей стеклами прожекторные солнечные зайчики, отошел к покошенному плетню и, оглянувшись, стал поливать крапиву. Легконогая девушка, между тем, отошла на приличное расстояние, вскарабкалась по насыпи на трассу и мигом была подхвачена первой же машиной.
“Отрава, -” с мечтательной улыбкой подумал капитан. Правильные мысли посещали его в тот момент, когда он от них отвлекался. Он включил переговорное устройство.
- Значит, так: захватишь с собой, значит, следующее: баллончик, нет, пару баллончиков гербицида, естественно, противогазы, мотопилу, топорик, ну и, на всякий случай, резиновую дубинку. Ничего не забыл? - капитан посмотрел на небо, но не увидел его из-за мыслей.
- Подъемный кран вызывать? - спросило устройство шоферским голосом.
- Лучше “скорую помощь”, - ответил капитан.
Оставленный в покое Михайлов, как обычно, взялся за книгу и вздремнул. Ему приснилось, что он дерево, но не такое, как на самом деле, а ходячее. В лес, где он живет, пришли лесорубы, они валят одно дерево за другим и, когда очередь доходит до него, он привстает с корточек и постепенно отбегает дальше и дальше. Вот все деревья кругом порублены, он остается один посреди торчащих пней, как среди павших товарищей на поле битвы, и к нему подковой движутся темные фигуры истребителей во главе с косматым, который на самом деле Ангелина. Они машут руками, что-то кричат и предлагают что-то заманчивое притворно-ласковыми голосами. Они хотят его просто посадить для его же собственной пользы, но сначала надо вкопать ноги в землю и обрубить по колено, как всем. Куда же ты, чудачок! Михайлов, раскачиваясь под тяжестью ствола, сдуваемого ветром то на одну, то на другую сторону, часто перебирает ногами и улепетывает изо всех сил, но вот что странно, несмотря на все усилия, он находится практически на месте, и если так будет продолжаться, его скоро окружат и захватят.
- Все равно подлежите вырубке как сорняк, леса не имеют права бегать по горам как в Шотландии времен Макбета, - настойчиво убеждает его капитан, а Марион пылко возражает:
- Я по происхождению есть Скот Козлоф, это такая же шотландская фамилия как Арчибальд Джозеф Кронин, у нас леса бегают.
- Не верую, ибо абсурд, - возражает капитан уже наяву, потому что комиссия давно окружила Михайлова и вовсю решала его окончательную судьбу.
Спор, похоже, приобретал ожесточенный характер. Капитан что-то говорил, словно диктовал, не поднимая глаз, очень монотонным, тихим голосом, означающим то ли робость, то ли крайнюю ярость. Марион растеряла свою европейскую учтивость и некрасиво кричала, ударяя себя кулачками по коленям, как по врагам. От одного из ее чаячьих вскриков Михайлов очнулся, попытался вскочить на ноги и куда-то рвануть, но только больно дернулся на месте, накрепко приросший позвоночником к своему стволу.
- Можно под наркозом, но за счет больного, - твердил капитан.
- Какая наркоза у такого плодородного липа! Здоровые дерева не подлегают корчеванию! - От волнения Марион путала трудные русские подробности.
- Я не предлагаю его рубить (ей-Богу, мы говорим на разных языках!), - не выдержал капитан и в сердцах хлопнул себя по широкой тужурке. - Мы его кронируем, чтобы сохранить провода, и подрубим кору под седалищем. Корень подсохнет, Анатолий Васильевич спокойно встанет и пойдет на работу.
- А этот мистер? - Марион кивнула в сторону жуткой противогазной хари с баллоном в руке, надвигающейся на Михайлова со стороны двери.
- А это безвредный препарат для борьбы с сорняками, в тысячу раз слабее того, что вы применяли во Вьетнаме, - ворковал капитан, пытаясь успокоиться собственным голосом. - На людей он не оказывает ни малейшего воздействия, а сорняки потихоньку отмирают. Сейчас прибудет “скорая”, сделаем укольчик, а потом, когда Толя отсохнет...
Ангелина Аркадьевна, ломая руки, переводила шальные глазищи с капитана на Марион, с Марион на испуганного мужа, с мужа на противогазного шофера и обратно.
- А дети? - вопрошала она. - На кого оставим шестерых сирот и нерожденного младенца?
- Вы, я посмотрю, хотите получать пенсию за покойника при живом муже? - недобро усмехнулся капитан. - И рыбку съесть, и это самое? Не жирно?
- Но мне не будет больно? Я буду жить? - не выдержал страха виновник беспокойства, полагаясь на капитана, как на большого доброго доктора.
- Какой больно! Какой жить! Пять минут покружится голова и опять будете бегать по пивным как двадцатилетний. - Капитан обратил на Михайлова улыбку лживой бодрости.
- Он не существовать без дерево, а дерево без он! - твердо отрубила Марион, достала из кармана своей полотняной курточки сияющие браслеты наручников и стала деловито приковывать себя к Анатолию.
- Теперь вам отравлять не два, а три, - торжественно сказала она и успокоилась.
Капитан внутренне улыбнулся, расправился и навис над деревом, под которым жались две испуганные, счастливые фигуры.
- Вы уверены, что вас не тронут в присутствии прессы? - с лаской бешенства спросил он, так близко придвинув лицо к Марион, что она отдернулась. - Вы думаете: я женщина, я ООН и меня не посмеют?
Капитан приподнял руку, словно занеся ее для удара, но погладил вместо этого прическу, как делают хулиганы, когда хотят напугать человека. Марион вздрогнула, а Стас Листьев пыхнул фотоаппаратом.
Разом забыв о Марион, капитан обернулся на забытого в суматохе корреспондента. Тот боролся с человеком в противогазе, пытаясь вырвать у него фотоаппарат, и явно проигрывал схватку.
- В соответствии с законом о печати... - лепетал малосильный Стас и царапался как баба, а шофер, даже не глядя на него, навел противогаз на руководителя и ждал указаний чего угодно.
- А может, нам его тоже приковать к дубу и обработать вместе с мамашей и выводком? - спросил он своего капитана.
- И устроить самовозгорание, - продолжил его мысль капитан. - В результате короткого замыкания. Жаль только старшую упустили.
- Догоним!
- Я вам догоню, я вам догоню! - Ангелина Аркадьевна первая очнулась от жертвенного гипноза и бросилась на борьбу с властями, вцепившись в фотоаппарат Листьева с третьей стороны, притом в борьбе заняла свою собственную, третью точку зрения, не помогая ни шоферу, ни Стасу, но мешая обоим и пиная их по ногам. Пушечный ствол аппарата, за который она тянула, не выдержал нагрузки и отскочил вместе с Михайловой, та отлетела к дереву и упала поперек мужа и иностранки. Марион завизжала, потревоженный Анатолий проворчал:
- Безобразие.
В это время дверь в соседнюю комнату отворилась, ярким прямоугольником света охватив место борьбы: шофера в противогазе, подергивающего сломанную камеру из рук слабеющего Стаса, капитана соцстраха, разглядывающего потасовку с видом рефери блестящими, озорными глазами, Ангелину Аркадьевну, запутавшуюся головой в оковах мужа, под правой ногой Марион, всклокоченное большое лицо Михайлова с чумовыми глазищами ночной птицы. В свете двери потасовщикам предстал старший сын Михайловых, Василий, прервавший из-за шумихи подготовку к международному конкурсу. Это был сутуловатый мальчик, почти юноша, с костлявой грудью, в очках, с такими же огромными глазами, как у отца, но более светловолосый, пушистый, словно неоперившийся. Он был в одних трусах и гуманитарной майке “кока-кола”, поверх которой висел большой медный крест на кожаном шнурке, шею до самого подбородка охватывал белый хирургический воротник, запястья были перебинтованы несвежей марлей.
- Можно потише? - слезной злостью прозвенел мальчик, прошлепал босыми ногами к столу, выбрал самое большое яблоко и пошел назад, пылая ушами против яркого летнего света. За его спиной, свешиваясь из распоротого шва просторных трусов, влачился по полу ветвистый хвост корневой системы, напоминающий устье реки. Василий с сердцем хлопнул за собою дверью, и через мгновение по станции покатились яростные аккорды и рыдающие переливы прекрасной музыки, наверное, Бетховена.
На обратном пути члены комиссии молчали, словно совершили что-то подлое. Теперь, на ясную голову, капитан стыдился своей непрофессиональной грубости и подумывал о новой комиссии, которую можно тянуть до естественной смерти Михайлова, или его дерева, или их обоих. Что-что, а уж тянуть он умел, да еще так, что все кипело в руках. “Лучшая медицина - отсутствие медицины, - ” вспомнил он слова самого Михайлова. А там: короткое замыкание, пожар, обвал, насекомые... Напрасно он поддался настроению.
Марион Козлоф теперь тоже считала, что чиновник не так уж сильно был не прав: скорее по форме, чем по содержанию. В их цивилизованном мире аварийные деревья тоже вырубали без жалости, если на их месте посажены более здоровые деревья, и аварийные дома сносили, предоставив владельцам другое жилье. А такие люди как Михайлов, если честно, сами виноваты в своем плачевном положении, ничего не предпринимая для своей семьи, для общества, а только требуя помощи, как все в этой стране, где не хочут кувать свое счастье. “Кувать или ковать?”- думала она и дивилась тому, что русское счастье почему-то сделано из железа.
Стас Листьев пока решил попридержать язык. Поскольку Михайлова не убили и не изувечили, как он надеялся, писать было в общем-то не о чем. Стасу было немного жаль потерянного на несколько статеек времени, но более всего его сердце надрывалось по испорченной камере, стоившей с десяток его зарплат. Второй такой не купить.
Но хуже всех приходилось шоферу, который, несмотря на помощь Листьева, прихватившего гербицид, и Марион, захватившей противогазы, обливался потом под тяжестью мотопилы, поминутно останавливался для отдыха и безнадежно отставал от компании. “Хоть бы раз сунул за пояс топор или взял под мышку ножовку,-” обижался он на капитана.
- В Америке одна секвойя прожила до пяти тысяч лет, - попутно рассказывал Листьев. - В ее тени отдыхали фараоны.
- Североамериканская сосна, а не секвой, пять тысяч сто лет, - поправила Марион со всеми падежами. - В Америке не было фараона.
- Здесь не Америка, - напомнил капитан.
Взобравшись наверх и отдышавшись, он услышал сирену и увидел мчащуюся по пустой трассе машинку “скорой помощи”. “Скорая” свернула на грунтовку и по деревенским ухабам переваливалась в их сторону, пока не уперлась в огромное вывороченное дерево, высохшее и затвердевшее как бетон, но покрытое свежими побегами. Объехать этого каменного старика было невозможно, а если бы его перелетели на крыльях, то лететь пришлось бы и дальше. Дороги здесь не было. Здесь жили на месте и умирали на месте.