В конце прошлого года мы с художником Левиным возвращались из города О. в город Т. Левин покупал у местной художницы картины для своего партнера по бизнесу - бывшего чемпиона мира по штанге. Картины лежали на заднем сиденье его джипа "Шевроле", вместе с минеральной водой, барсеткой, альбомом импрессионистов и ветхой прялкой, приобретенной в дар областному художественному музею. Кончался один из самых коротких дней в году. Было уже почти темно. Только справа, за Окой, среди фиолетовых хребтов туч пылала лимонная полоса заката. Выглядело это жутковато, словно последние отблески адского пекла пробивались из-под земли перед тем, как вход задраят наглухо. И сообщение с душами в потустороннем мире прекратится навеки.
Он был бывший боксер, кандидат в мастера спорта, и оттого, наверное, жестикулировал резко и неожиданно. Он мог, например, бросить руль, отвернуться от дороги к собеседнику и пылко что-то рассказывать на скорости сто километров в час.
- Сейчас бы остановиться и нарисовать этот закат. У меня хорошо получаются такие фиолетовые тона. И синие. Но особенно сиреневые.
Левин говорил "рисовать" вместо "писать" и был вообще-то не очень силен в теории искусства. Он рисовал с самого детства, но стал художником недавно, после сорока лет. И теперь фанатично наверстывал упущенное. Часов до восьми вечера он занимался бизнесом, а потом приезжал в свой закуток на торговом складе, за стеллажами с автомобильными покрышками, и писал часов до четырех ночи, и так каждый день. Начинал он без всякого плана, с какого-то случайного мазка, обычно синего, фиолетового или сиреневого, и покрывал холсты красками до тех пока перед ним не открывалась какая-нибудь картина, неожиданная для него самого. На изумление и зависть замшелым членам Союза, за глаза называющим его выскочкой-бандитом, он мог за один присест сделать несколько работ - одну лучше другой. Было совершенно непонятно, откуда это в нем взялось и чем может закончиться. Он почти перестал спать и таскаться по женщинам, а водки и раньше не пил. Я думал, что человек, творящий с таким надрывом, может сойти с ума. А иногда, при виде его блуждающего взгляда и хитрой ухмылки, мне казалась, что это и произошло. Но даже если и так, это шло на пользу его творчеству.
Где-то в глухомани на границе Калужской и Московской областей мимо промелькнул оазис шашлычной с выводком молоденьких проституток. Отложилось доброе впечатление коротеньких юбочек и наивного порока девичьей стайки, вроде коллектива швейного колледжа на экскурсии (что и было недалеко от истины). И как-то зябко, нехорошо сделалось от мысли о том, какая темень отделяет этих бродячих детей со всех сторон от ближайшего населенного пункта.
- Я последнее время все лучше отношусь к маленьким проституткам, - признался я. - Они такие беззащитные. Каждый урод может из измудохать, выкинуть из машины и даже убить - и никто не хватится. А характер у них бывает лучше, чем у девушек других специальностей, например, тележуралисток.
- Ты становишься сентиментален, - отвечал Левин, зыркнув на меня своими черными, блестящими, веселыми глазами.
А затем, в свою очередь, признался:
- Я хочу снять на улице проститутку, отвести ей в самый хороший ресторан, накормить, дать денег и отпустить просто так.
Я знал, что половой вопрос доставляет Левину немало хлопот. Когда-то он был женат и, возможно, не раз, а затем у него несколько лет проживала так называемая "гражданская жена" - очень молодая и красивая блондинка, с которой он недавно расстался. Понятно, что у такого предприимчивого дельца водились и другие дамы, и их одновременное количество порой достигало пяти, но в душевном смысле он упоминал только двух: Юлю и Олю. И я пока не улавливал, какая из этих жен была официальная и не очень молодая (всего лет на десять моложе нас), а какая - та красотка в мини-юбке, малиновых мехах и ботфортах, с которой я встретил его на концерте ирландской чечетки “World of the Dance”. Теперь же, происками необычайно склочной и подлой мачехи, эта гламурная Юлечка (или Олечка) была от Левина отторгнута. И мой приятель, не имея времени и сил для масштабных амурных операций, наведывался в крупный районный город Н., где его волокли под венец, как на бойню, три местные богачки самого опасного в этом смысле возраста - лет тридцати трех.
Одна из них, красивая и холеная дочка местного банкира по имени, положим, Жанна, буквально после третьего факинга выделила Левину отдельную комнату в своем фамильном коттедже. После чего предложила ему взять на себя хлопоты (и расходы) по строительству ИХ нового дома и вытолкнула из-за двери для знакомства очаровательного пупсика - свою трехлетнюю дочь. Тем временем в соседней комнате маялся, ожидая знакомства с потенциальным папой, ещё один ребенок Жанны - пятнадцатилетний верзила, никоим образом не напоминающий сестренку.
- Я понял, что они от разных отцов - этот беленький ангелочек и черный парень кавказского типа, - рассказывал Левин. - А она мне и говорит: "Не волнуйся, я тебе ещё одного рожу, твоего собственного. Я достаточно молодая". Мне это как-то...
И потом, я устаю. Мне надо каждый вечер ехать в Н., вести её в ночной бар и развлекать часов до двух ночи. После этого мы ещё занимаемся сексом, а рано утром мне ехать на работу. Когда же рисовать?
- У тебя есть дети? - справился я.
- Нет, - отвечал Левин, мгновенным движением головы проверяя дорогу слева и справа, словно уходя от двух хуков.
Потом он внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая степень моего сегодняшнего опьянения. Она была ничтожна - пара энергетических коктейлей "Ягуар".
- Как-нибудь я расскажу тебе мою историю, когда у нас будет много времени, - сказал он. - А вообще-то, у нас его и так слишком много.
До города Т. было ещё часа два хорошей езды.
- Моя настоящая фамилия Кошкарев, - сказал Левин. - Я изменил фамилию.
Я вспомнил, что, действительно, у фарцовщика Левина в юности была неблагозвучная кличка Кошак.
- И от этой фамилии вся моя жизнь шла как-то криво. Мой отец был простой забулдыга, но я его нисколько не стыжусь. А вот фамилии своей стыдился. Я даже не называл её при знакомстве девушкам. Мне казалось, что они ни за что не будут встречаться с человеком по такой некрасивой фамилии. Так и получалось. Женщины, они ведь чуют.
И вот, когда мы стали с Юлькой жениться, я её просил: "Не возражаешь, если я возьму твою фамилию? Это ведь разрешено законом". Она говорит: "Без проблем". И после этого моя жизнь изменилась. Я вроде как переродился. За что бы этот Левин ни брался, все у него получалось. Сразу завелись и деньги, и женщины. Все его любили, не то что Кошкарева, то есть, предыдущего меня. Как будто не имя обозначало человека, а человек принадлежал какому-то слову. И я подумал: "Сколько раз женщина может превращаться в другого человека, когда выходит замуж и меняет фамилию?"
Левин отвернулся от дороги и рассмеялся своим странным смехом заговорщика.
- Левин это благородно. Но в меру, - согласился я. - А то некоторые напридумывают... Вот был у меня один знакомый писатель Смирнов Сергей. И стоило ему открыть любой литературный альманах (не говоря уже об Интернете), как на него вываливались сотни писателей Смирновых, и все Сергеи. Получалось, если он напишет гениальный роман, то его славу придется поделить между всеми Сергеями Смирновыми. А если какой-нибудь захудалый Смирнов опубликует свое дерьмо, то и о моем знакомом будут говорить: "Как же-с!"
Этот Смирнов всю голову себе сломал, подыскивая псевдоним, по которому его точно не спутают ни с кем. Пробовал использовать и происхождение - Смирнов-Бишкекс, и род занятий - Смирнов-Полиграфический, и даже особенности, так сказать, телосложения - Смирнов-Сухопаров. Все выходило как-то бледно, и все равно вторая половина отламывалась, как Голенищев от Кутузова. Пока он не вспомнил, что его дача, где он творит в перерывах между огородничеством, находится за речкой Упой Тульской области. И следующий его роман вышел под именем, которое так же трудно выбросить из памяти, как Немировича отделить от Данченко. Теперь его зовут Смирнов-Заупский.
- Я знавал Заупского, он приходил просить у меня денег на презентацию своего альманаха "Заупье", - вспомнил Левин. - Увы, я должен был ему отказать из-за названия.
- Ты любил маму? - отчего-то выскочило из меня.
- Мой отец Кошкарев был неплохой человек, - отвечал художник. - Только чересчур простой. Особенно меня убивали его кирзовые сапоги, которые он драил вонючим гуталином, прежде чем спуститься во двор и сесть за домино. Он работал токарем В ЗАВОДЕ, каждый вечер после работы выпивал граненый стакан водки, просматривал газету и заваливался на диван. Его страшно бесили мои джинсы и особенно одна звездно-полосатая курточка с надписью USA, и он орал, чтобы я не смел носить всякую американскую дрянь.
Все хорошее я получил от мамы. Главное, она лет в пять отвела меня во Дворец пионеров. А там я впервые вдохнул запах красок, и заразился этим навсегда. Именно от запаха, а не от чего-нибудь еще, я и стал художником.
Потом мама хотела, чтобы я учился в "художке". Она отвела меня туда в середине учебного года, как только узнала, что в нашем городе открылась такая школа. Но классная руководительница не дала мне характеристику для поступления. Они считала, что мне надо сперва подтянуть математику. И я пошел на бокс.
- Помнится, ты был хорошим боксером...
- Я стал бы чемпионом, если бы не испугался. В моей весовой категории было слишком много мастеров.
- Вот скотина, - сказал я о классной руководительнице Левина.
- Она ещё жива, - догадался художник. - Недавно привез ей пакет с фруктами, деньги и одну из моих картин. Она помнит, что не давала мне характеристику, но не понимает, для чего.
Будучи боксером, Левин посещал изостудию Дворца Культуры маштиностроителей под руководством знаменитого Карпа Начиннникова, ныне покойного, а может, и нет. Атмосфера этой студии под названием, положим, "Риск" разительно отличалась от той, в которую он вляпался годы спустя, в стенах отмирающего Союза художников. Там (в студии "Риск", но не в Союзе), царила творческая, так сказать, атмосфера. Столичные мэтры, сами вышедшие из-под Начинникова, запросто приходили в класс и садились рисовать рядом со школьниками и инженерами. А потом делились своим мнением об ученических работах и терпимо воспринимали любительскую критику.
От них можно было услышать теоретические суждения и практические советы, а не только матерщину и взаимные упреки в воровстве, как в Союзе. Однако социализм клонился к закату, и энергичному Левину трудно было не заметить потрепанный вид живописцев, их склонность к алкоголю и зависти. Получалось, что стать настоящим художником довольно трудно, а в результате ты превращаешься в зачуханного неудачника. И, к слову сказать, в бедняка.
Маме удалось устроить Левина в московский Университет Народных Знаний, или как он там назывался, на художественное отделение. Этот Университет был не настоящим, и даже не таким, как нынешние коммерческие университеты, а что-то вроде общественного учебного заведения вспомогательного образования для всяких там лекторов, массовиков и кружковцев. То есть, как я понял, высшего образования он не давал. Зато его преподаватели обеспечивали поступление своих учеников даже в такие заветные вузы как Суриковский институт. За время посещения Народного у Левина накопилось достаточное количество работ, которые, как его уверяли, пройдут любой творческий конкурс. Но в это время грянула Московская Олимпиада. Левин попал в эпицентр такой бурной тусовки и фарцовки, что все его художественные потуги показались детсадом. Кругом были настоящие деньги, и наркотики, и секс. Он думать забыл об институте и потерял все свои картины на какой-то московской хате. А в дальнейшем удовлетворял свою тягу к прекрасному при помощи антиквариата, реставрации старых икон и, вероятно, их подделки.
Кот заболел после смерти отца. Левин отвез Барсика к ветеринару, и коту поставили прямо-таки человеческий диагноз: гломерулонефрит. Эта болезнь почек у кошек, как и у людей, оказалась практически неизлечимой. И вот однажды, возвратясь домой после какой-то стрелки или разборки, без которых был немыслим дикий российский бизнес 90-х, Левин застал вопиющую на его взгляд картину. Мама спокойно обедала на кухне, а под столом в адских мучениях издыхал её любимец.
- Ма, как можно кушать, когда под столом умирает кот? - возмутился Левин.
И отругал мать.
Будучи натурами пылкими, они нередко переходили на беззлобный крик.
Барсик скончался. И Левин подхоронил его к могиле отца, как члена семьи. От этого святотатства (или кощунства) потянулась цепочка мистических событий, из-за которых он и стал художником.
Однажды мама выбежала из ванной с диким криком, полуодетая. Юлька (или Олька - точно не помню), стала выяснять, в чем дело. И оказалось, что в ванной, на умывальнике, сидит ворона. Очевидно, птица провалилась в квартиру через вентиляционную шахту (а как же ещё)? Женщины позвали из гаража Левина, он накрыл ворону полотенцем и выпустил на улицу. А вскоре после этого выяснилось, что мама больна, притом неизлечимо. То есть, где-нибудь за границей ей могли бы сделать за бешеные деньги операцию, которая продлит её жизнь, но у Левина таких денег тогда не было. Диагноз был как у Барсика - какой-то страшный нефрит.
Левин задним умом догадался, что причиной болезни было его кощунство (или святотатство). Он откопал останки Барсика возле могилы отца и перезахоронил их в другом месте, а если честно, выбросил в кусты. Но было уже поздно. Ночью Олька (или Юлька) жаловалась, что под окном орет какой-то кот и даже скребет лапой в форточку, хотя он ничего такого не слышал. А утром мама умерла. Левин отошел на кухню за шприцом, а вернувшись, увидел на её лице, как он выразился, "маску смерти", какое-то особое выражение, которое бывает только у мертвых. Кроме того, мама отвернулась к стене, и теперь ему известно, что умирающие всегда отворачиваются к стене.
Левин собственноручно раздел и обмыл тело матери, а затем обрядил в её любимое сиреневое платье, приготовленное заранее. Когда же процедура была закончена, художник был поражен молодостью и красотой своей матери. Ведь он, как любой нормальный мальчик, никогда не воспринимал маму как привлекательную женщину. Смерть словно совершила чудо над этим привычным и порой докучливым существом под названием "ма". Возраст отпал, и перед ним на столе лежала прекрасная, молодая, незнакомая женщина в сиреневом.
Потом началось то, что Левин считает мистикой, а вы, если угодно, можете называть помешательством. Хотя лично мне мой собеседник показался не более сумасшедшим, чем десятки других художников, тысячи продавцов, шоферов, банкиров и прочих трудящихся.
Левин пригласил для отпевания священника. Отец Геннадий обещал приехать к одиннадцати, выехал со всем облачением и куда-то запропастился. Часа через полтора Левин стал звонить священнику, и его жена отвечала, что он уже в пути. А через два часа и жена перестала отвечать. В этот день священник так и не добрался до Левина, а не следующий день мямлил что-то странное насчет того, что отправился, но, к сожалению, не смог добраться, потому что у него был неправильный адрес, и сломалась машина, и вообще... он готов вернуть деньги.
Маму похоронили по-советски, без отпевания. А вскоре Олька (или Юлька) вернулась домой с обновкой. Она купила себе сиреневое платье, очень красивое и стильное, почти такое же, в каком Левин похоронил свою мать. Более того, в её лексиконе все чаще стали появляться словечки, которыми пользовалась мама, и даже такие выражения, которых Юлька в принципе не могла слышать. Не могла же она, на самом деле, слышать, что в детстве мама никогда не ругала Левина, но в крайнем случае называла его невыносимым словом "туебень".СлОва "туебень" не существует в русском языке, равно как и в языках других народов мира. Этот неологизм употреблял единственный в мире человек. И вот, когда Левин нечаянно вырвал ногою провод телевизора из розетки, Юлька его попрекнула: "Какой же ты сегодня туебень!"
Теперь, когда Олька раздевалась и ложилась в постель, он никак не мог заняться с ней любовью. Как только она раскидывалась перед ним голая, он видел перед собою тело матери на столе. И все сжималось. Левин пробовал перехитрить себя. Он не смотрел на Юльку, гладил её и представлял себе кого-нибудь другого. Но и эта уловка, увы, не помогала. Как только Левин пытался проникнуть в Ольку под впечатлением, скажем, Клавдии Шиффер, она начинала вопить: "Ой, только не туда!" Или: "Ой, только не так!" А чаще всего: "Ой, только не сегодня!" Левину пришлось купить себе набор видеокассет и демонстративно штудировать в присутствии жены порнографические фильмы. Печальные мысли об импотенции закрадывались в голову художника.
Однажды Левину приснился сон. Он приезжает в город, которого не видел ни разу в жизни. Площадь, по которой он идет, выложена отполированным лобастым булыжником и со всех сторон окружена храмами. Чугунные ворота одного из храмов открыты, но внутри никого нет. Левин рассматривает образа, ставит свечку и разбирает записочки на столе с именами людей, за которых следует молиться. На одной из записочек значится "Кошкарев", и Левин думает: "Хорошо, что я не Кошкарев".
Через низкую кованую дверку с другой стороны храма Левин выходит на покатую улицу с домами самой диковинной архитектуры. Ноги так и несут его под уклон, и он с изумлением разглядывает эти чудесные дома. Ни один балкон, ни одно окно, ни одна колонна не повторяются дважды, а вместо дверей везде - настоящие дубовые ворота с бронзовыми ручками в виде львов. Левину особенно нравится резьба на колоннах и балконах, настолько витиеватая, что её можно рассматривать бесконечно. Правда, в некоторых местах эти дома изрядно облупились и обветшали, сразу заметно, что люди в них давно не живут. На улицах также не видно ни одного человека, и Левин догадывается, что все горожане в это время находятся в клубе.
Ночной клуб расположен в огромном бетонном цехе или ангаре, под крышей которого порхают голуби. "Промышленность города пришла в упадок, и её заменили стриптизом", - размышляет Левин. В зале играет музыка, сверкают огни, танцуют прекрасные девушки. (Мужчин здесь почему-то нет.) Женщины в декольте из-за столов приветливо машут руками и зазывают Левина к себе, хотя он уверен, что никого из них не знает. В клетках под потолком танцуют стриптизерши в звериных масках. Официантки одеты в зверей. По залу прохаживается единственный представитель мужского пола - здоровенный детина с кнутом, в эсэсовской фуражке и кожаном жилете на голое тело. Преградив Левину путь кнутовищем, детина спрашивает:
- Чем будем расплачиваться?
- Как обычно, - отвечает Левин, поскольку этот ответ кажется ему уместным.
- Вам на балкон, - предлагает эсэсовец.
Тем временем за его спиною женщины испуганно подносят пальцы к губам и мотают головами, словно пытаясь его отговорить.
- Мне нужен столик возле танцопола, - возражает Левин.
- Вам туда, - эсэсовец показывает на шаткую, ржавую пожарную лестницу, ведущую в темень под потолком.
Левин чувствует, что должен ударить этого человека, но его рука отчего-то не поднимаются, словно её привязали к туловищу. Левин догадывается, что ему, как и стриптизершам, придется вечно корчиться в тесной клетке под потолком. В это время через весь зал к нему идет рыженькая девушка лет двадцати.
- Это мой, - говорит девушка, целует Левина в губы и за руку уводит его за собой.
Впервые за несколько месяцев Левин проснулся с эрекцией.
Вскоре Левин повез партию товара в большой районный город Н. А вечером партнер пригласил его в ночной клуб со стриптизом, недавно открытый здесь на средства американского химического концерна "Торнтон и Торнтон". Клуб действительно оказался роскошным и ещё не успел опаршиветь, как обычно бывает с провинциальными заведениями, которые начинают со столичного шика и быстро опускаются до привычного уровня тошниловки. После нескольких порций текилы стриптизерши в клетках под потолком стали казаться красивыми, как девушки "Плейбой", а официантки в микроскопических клетчатых юбочках вразлет - ещё завлекательней.
У Левина в тот вечер почти не осталось рублей, и он спросил официантку с табличкой "Юля", может ли она взять доллары. Девушка привела метрдотеля в белом кителе и капитанской фуражке, который спросил: "Чем будет расплачиваться?" А затем надолго исчез за ширмой с его деньгами.
Дожидаясь сдачи, Левин вышел освежиться на улицу и увидел перед входом рыженькую девушку, на которую заглядывался ещё в зале. Девушка была не красивая в обычном смысле слова, но такая оригинальная, что от неё невозможно было оторвать взгляда. У неё была короткая мальчишеская стрижка с бритым затылком, ботинки военного образца со шнуровкой и широкие защитные брюки с множеством кармашков и лямочек. Она была сутуловатой и плоской, почти как мальчик, узкие запястья были увешаны браслетами, в ноздрях и ушах сверкали десятки колечек и висюлек.
- Как тебя зовут? - спросил Левин совершенно неожиданно для самого себя.
Подобным образом он не знакомился по крайней мере лет десять.
- Таня, - отвечала девушка. - Я замужем, но мой муж уехал.
- Я тоже женат, - сказал Левин. - Пойдем к тебе?
В ту ночь в городе Н. Левин убедился, что не импотент.
- Она стала твоей гражданской женой? - уточнил я, с каким-то содроганием произнося слово "гражданская". Меня коробило, что жена, как война, бывает "гражданской", и это подразумевало наличие ещё более ужасных и кровопролитных "отечественных" жен.
- Моя законная жена была Олька, а Юлька, после Таньки, была гражданская, - пояснил Левин, но я опять запутался в этой круговерти прежде, чем дослушал объяснение.
- После того, как выяснилось, что я не импотент, Олька ушла к бандиту Лешаку и родила от него ребенка, а Танька вернулась к своему мужу, которому нужна была моральная поддержка после тюрьмы, хотя любила она меня. Тем временем я познакомился с молодой Юлькой, которую ты видел на концерте ирландской чечетки “World of the Dance”, но её мачеха не разрешила ей жить со мной, поскольку её бывший муж, банановый король Радик, был моим партнером по бизнесу, а она его ненавидела.
Я продолжал наведываться в ночной клуб города Н., где познакомился с тремя богатыми красивыми подругами: Жанной, Яной и Анной. Однажды три подруги пригласили меня домой и спросили, с кем из них, к примеру, я хотел бы переспать. Яна была красивой, как Барби, но чересчур глупой. Совсем тупой. Она не могла составить предложения из четырех слов, и на каждое малопонятное выражение начинала громко ржать. К тому же, она призналась, что предпочитает брутальный секс, а мне был нужен романтический.
Анна была, наоборот, слишком умная. Меня ошеломило, как она растолковывала смысл моих поступков, которые мне самому непонятны. Для отношений Анна держала мужа, очень порядочного, деликатного и богатого финансиста, но вялого любовника. А для животного наслаждения - молодого инструктора по бодибидингу, невероятно скульптурного, красивого и безмозглого. При этом она не против была отдаться также и мне. Однако мне не очень нравилось, что она алкоголичка, и периоды просветления наступают у неё относительно редко. Оставалась Жанна. Я выбрал её за достоинства Яны без недостатков Анны. И жестоко просчитался.
- А что тем временем Олька? - просил я о молоденькой блондинке, которая меня особенно занимала.
- Я продолжал поддерживать самые теплые отношения как с ней, так и с её криминальным мужем, - отвечал Левин как раз о другой. - Избавившись от полового противостояния, мы трое стали неразлучны. Я выступил крестным отцом их сына и полюбил его как родного. Мы вместе отмечали религиозные праздники, а в те дни, когда Юлька была занята по дому, мы с Лешаком посещали тренажерные залы, сауны и бордели. Лешак оказался очень услужливым, ранимым человеком, и все его убийства проистекали от неуверенности в себе. Его панически боялись все, кроме меня. А я помогал ему материально, когда вся криминальная работа перешла в ведение милиции, и в его молодой семье начались перебои с героином.
Олька видела, что со мной творится что-то неладное, и от всей души хотела мне помочь. Из-за неё я и попал в аварию.
Войдя в экстаз рассказчика, Левин незаметно разогнался до ста двадцати и тут же влетел в милицейскую ловушку. Сержант в фосфорическом переднике с загадочной улыбкой проводил его к машине на обочине. Левин просунул руку в открытое окно машины, вернулся с такой же загадочной улыбкой, как у милиционера, и мы продолжили наш путь.
- После развода Юлька стала очень религиозной. Она начала регулярно посещать церковь, соблюдать посты и отмечать религиозные праздники. Она решила, что меня нужно избавить от бесов, если я не хочу окончательно свихнуться. А потому меня необходимо крестить.
Моя мама была член партии, отец тоже не признавал всех этих предрассудков, и я без восторга воспринял её идею. Но Олька так на меня наседала, как будто от моего крещения зависело её личное благополучие. Я стал подумывать, что в этом, возможно, что-то и есть, если уж миллионы людей не отказываются от этого столетиями. И, наконец, я уступил.
- Я тоже крестился примерно в тот же период, - признался я. - Тогда крестились все, и поначалу я действительно почувствовал просветление. Но затем погрузился в исходную пучину, и даже глубже.
- Я вообще чуть не погрузился в ад, - расхохотался Левин и хлопнул ладонями по рулю.
- В тот день в городе почему-то не случилось ни одного священника, который бы мог крестить. Или, возможно, оказалось слишком много желающих креститься, и наш заказ не приняли ни в одной церкви. Оставался ещё отец Геннадий по прозвищу Бандитский Батюшка, которого всегда приглашали в щекотливых обстоятельствах, но я не хотел к нему обращаться после кидалова с мамой.
Юльке же приспичило, чтобы я крестился именно в тот день, пока тепленький, иначе сорвусь с крючка и снова погружусь в язычество. Ты не представляешь, как она меня доставала, даже сильнее, чем в тот день, когда требовала отвести её в ЗАГС. И знаешь, что она удумала? Она созвонилась с церковью адвентистов Седьмого дня и договорились, чтобы меня крестили там. А эти протестанты (или кто они есть), в отличие от наших бюрократов, обслужили её быстро и вежливо. Отец Генри сказал, что я при этом могу быть и православным, а потом, если понравится, креститься ещё хоть десять раз. Надо только ровно в одиннадцать утра приехать на улицу Павлика Морозова, где находится их молельиый дом, а он уже будет ждать меня наготове со всеми примочками и обстряпает все в лучшем виде.
И вдруг, когда я надел костюм и стал уже собираться, Олька позвонила и стала требовать, чтобы я взял такси и ни в коем случае не ехал на своей машине. Почему - она не может мне объяснить, но она меня умоляет. Она даже всплакнула, и мне показалось, что она меня по-своему любит. Я пообещал, что поеду на такси, и тут же пошел заводить машину. Меня всего колотило, даже не знаю, отчего.
- Возможно, это бесы не хотели из тебя выходить, - догадался я.
- В таком случае, они подослали одного из своей бригады, чтобы этого не допустить, - согласился Левин.
Сам знаешь, что у нашего города есть как бы рот и типа анус. Рот - это Красные ворота на севере, через которые автомобильный поток втекает со стороны Москвы. А очко - это микрорайон Южный, откуда все это извергается в сторону Симферополя. И с недавнего времени обе эти точки стали местами постоянных запоров, то бишь, заторов, так что утром или под вечер сюда лучше не попадать. Поскольку количество автомобилей в нашем городе катастрофически растет, а дороги ухудшаются.
- А все жалуемся на благосостояние, - согласился я, прикидывая сегодняшние расходы Левина.
- Жалуются не на благосостояние, а на бедность, - возразил художник. - А благосостояние скрывают.
Вот я однажды тусовался на пикнике и познакомился с одним хреном на шестисотом "Мерседесе". С ним была телка в десять раз красивее моей, а со мной была фотомодель. Я подумал, что это очень крупный авторитет уголовного мира, а это был старший лейтенант милиции. Как все они, он жаловался не на благосостояние, а на бедность, а дорогие машины и шлюх он приписывал доходам богатой жены. Они все почему-то говорят, что у них очень, очень богатые жены. И вот в газетах появляется сенсационное сообщение о том, что на трассе Симферополь-Москва задержан с поличным оборотень в погонах, у которого с собой (только с собой!) обнаружено пятьдесят тысяч зеленых. И этот предприимчивый гаишник - никто иной, как мой знакомый муж своей богатой жены.
- Да как они посмели поднять на него свои чистые руки?
- Дело в том, что я сейчас давал взятку в присутствии четырех милиционеров, которые, конечно, не могут её подтвердить. А мой знакомый получил деньги тет-а-тет.
- Ну так что?
- А то, что его подвело искусство дедукции, и он потребовал пять тысяч долларов у пьяного офицера ФСБ. Чекист выдал ему половину суммы, а вторую часть обещал привезти примерно через полчаса, если только взяточник не торопится. Он отъехал сотню метров, пригласил своих коллег, они пометили доллары, заломили руки, ну и т. п.
- Я помню, как областные спецслужбы гордились этой операцией. Его отпустили?
- Его уволили со службы с незначительным условным сроком, и в отместку он купил себе алый "Хаммер", здоровенный, как пожарная машина. Но справедливость все-таки частично восторжествовала.
- Он его разбил?
- Пока что нет. Но его бросила жена, когда прочитала в газетах, какие взятки он получал, и сравнила их с теми, какие приносил. А та манекенщица, с которой он остался, по сумме нанесенного ущерба вполне сопоставима с тремя заслуженными годами тюрьмы.
Однако я о пробках. Итак, в половине одиннадцатого я попал в пробку в анальном районе города и с ужасом обнаружил, что опаздываю на крещение. До процедуры оставалось каких-нибудь семь минут, а мне ещё предстояло проехать пол-города по улицам, напичканным машинами. Отчего-то мне казалось, что таинство должно начинаться минута в минуту, как полет в космос. И если я опоздаю хотя бы на тридцать секунд, то моя душа погибла навеки.
- Я полагаю, что этот отец Генри обязан был выполнить свой религиозный долг, как официант выполняет заказ - по усмотрению клиента, - заметил я.
- И даже повторить его на бис, если я заплачу, - согласился Левин. - Но ты не забывай, что я был не в себе, я словно обезумел в тот день.
Возможно, я вел машину неровно, как пьяный, или от меня исходили какие-то флюиды нарушителя, которые менты чуют нутром, без помощи радара. Но на мосту меня остановили.
Трубочка ничего не показала, мои документы были в порядке, в багажнике не было боеприпасов, наркотиков и расчлененных тел, но мои глаза блуждали, руки тряслись, и милиционер предчувствовал поживу.
- Мне кажется, что вы находитесь в состоянии наркотического опьянения, - прищурился он. - Вы ведь не хотите отправиться со мной в диспансер для обследования?
На часах было без трех минут.
- Я очень хочу поехать с тобой куда угодно, но через три минуты у меня очень важная встреча, от которой зависит вся моя жизнь. Понимаешь? И если я туда не попаду, то остальное не имеет значения.
- Тем более, я должен осмотреть вашу машину. В нашем каталоге угнанных машин значится точно такая же, но другого цвета.
После того, как он обнаружил под сиденьем прошлогодние Юлькины трусики, часы показывали одиннадцать десять, и я уже понимал, что все кончено. Поэтому я высказался следующим образом:
"Слушай, мудак! Любовник моей бывшей жены - заместитель начальника УВД по наркоконтролю полковник Захабов, почти мой родственник. Я истрачу все мои деньги, продам эту машину, заплачу любую взятку, какая для этого потребуется. Но в оконцовке я сделаю так, что нас с тобой оставят вдвоем в кабинете, и я измудохаю тебя так, что ты запомнишь это на всю жизнь. Клянусь могилой матери.
- Так бы сразу и сказали. Какие-то все стали нервные, - ответил милиционер, отдавая мне честь.
Я рванул по проспекту, машина вильнула на какой-то колдобине, и в этот момент я увидел перед лобовым стеклом две вытянутые руки. Очнулся я в больнице, как мне показалось, через несколько секунд. А на самом деле прошло пять часов беспамятства. Моя машина въехала в столб и сплющилась как консервная банка. А если бы я не вывернул на столб, то попал бы под колеса тягача, который мчался по встречной. Позднее выяснилось, что водитель этого трейлера, груженного бетонными конструкциями, уснул за рулем.
Вот после реанимации, насколько я понял, Левин и решил снова стать художником. Кто-то может считать, что ему здОрово стряхнуло голову при ударе об столб, а кто-то возразит, что с ним произошло духовное перерождение в результате катарсиса. Ведь черепно-мозговые травмы получают многие, а художниками становятся единицы. Как бы то ни было, его жизненная позиция развернулась, так сказать, на 180 градусов. Теперь он занимался творчеством так же рьяно и, я бы сказал, оголтело, как раньше наживой. Он дарил картины десятками друзьям, школам и больницам, но никогда их не продавал, даже если его очень об этом просили. Да при этом ещё скупал картины малоизвестных неудачников, которые десятилетиями корпели в своих протухших кельях и тупо ждали спонсора с раздутым бумажником, который увезет их в Париж. Хотя, в последнем случае, практичный мозг Левина не мог-таки обойтись без машинального расчета. Начитавшись альбомов про Ван Гога, он, вероятно, все же надеялся когда-нибудь перепродать эту мазню за большие деньги. РавнО как и свои собственные творения, число которых час от часу росло.
Конечно, Левин утверждал, что он теперь достаточно богат, чтобы не думать о продаже картин. В отличие от большинства нищих художников, которые доходят до расчета толщины красочного покрытия на единицу площади холста, он может себе позволить любые краски и любые материалы в нужном количестве. Поэтому ему остается только рисовать в свое удовольствие, чтобы его работы доставляли радость людям. То есть, висели бы в таких местах, где их может увидеть максимальное количество народа. Например, в музеях. Деньги же он предпочитает зарабатывать более надежными способами.
Когда художник утверждает, что не гонится за славой, это означает, что он гонится за ней особенным путем. Чем дальше я выслушивал историю Левина, тем больше она мне напоминала легенду о Гогене, которая, если не ошибаюсь, была создана из практических соображений.
- Что такое тщеславие? - спросил меня Левин, который, повторяю, не был книжным человеком и порой удивлял своей наивностью.
- Желание ложной славы, - определил я. - А на что тебе?
- Когда я подарил детскому дому двадцать своих картин для оформления зала, директор худфонда сказал, что я это делаю из тщеславия
- Сумраков? - уточнил я.
- Да, Сумраков.
Мне вспомнился недавний скандал вокруг художественного фонда, который я освещал в прессе однобоким фонарем сочувствия. Городская дума, изыскивая средства для личного обогащения, решила завладеть просторными мастерскими областного художественного фонда, которыми художники пользовались ещё с советских времен практически бесплатно. У некоторых старых членов мастерские напоминали порядочный спортивный зал, заваленный холстами, рамами и прочим хламом, число таких бездействующих мастеров кисти и резца превышало три десятка, и депутаты, естественно, хотели сдать их помещения в аренду, чтобы поделить между собою прибыль.
С этой целью был составлен меморандум, в котором, в частности, указывалось, что перечисленные деятели искусств давно перестали заниматься каким бы то ни было художеством, о чем свидетельствует полное отсутствие персональных, зональных и всероссийских выставок в течение уходящего календарного года. Напротив, упомянутые члены союза используют муниципальную собственность художественных мастерских как плацдарм для пьянства и половых извращений, подтверждаемых многочисленными свидетельствами современников. В тех же исключительных случаях, когда служитель муз не в состоянии вести богемный образ жизни на вверенной ему территории, её используют для получения наживы, сдавая в аренду под склады и производственные мастерские.
Ввиду перечисленных фактов, предлагалось рассматривать членов Союза Художников РФ не как вдохновенных служителей муз, не подвластных мирским законам, а как паразитов и попрошаек. Деятельность упомянутого Союза следовало приравнять к обычному созидательному труду, как то организация торговых точек, салонов красоты и игровых залов, и взимать за это такую же арендную плату, как и с компаний, приносящих пользу обществу, а именно по 10-12 тысяч рублей в месяц. В том же случае, если выдвинутая арендная плата не будет внесена до первого марта следующего года, задолженники будут выселены в принудительном порядке, вместе с подрамниками и мастехинами.
Во время борьбы против этого чудовищного постановления стареющие художники, которые не могли заниматься развратом и не умели заниматься бизнесом, возложили всю вину за постигшую их катастрофу на своего неумелого лидера Сумракова. Вместо того, чтобы сплотиться в борьбе за выживание, они повели бессмысленную и беспощадную борьбу за шаткое кресло председателя Союза. В результате в областном искусстве возникло двоевластие. Общим голосованием художников Сумраков был низложен, но московские покровители свергнутого лидера отказывались утвердить нового узурпатора. Так Сумраков стал своего рода королем без подданных, и в этот трагический период его творчества нас свел случай.
Я написал надрывную заметку в пользу дряхлых художников, доживающих последние дни в своих выстраданных мансардах и не имеющих подчас средств на бутерброд и троллейбусный билет. А через некоторое время ко мне приехал посланец Сумракова с предложением тиснуть одобрительную статью о своем патроне, которая возвысит его имидж в глазах властных структур. Картины Сумракова в стиле лужковского рококо были отвратительны. Для того, чтобы отделаться, я назначил за статью нереальный гонорар 1000 долларов.
И порученец нищего подвижника ответил:
- Разумная цифра.
- Он был бы богатым человеком, если бы продавал свои картины долларов по 100, - размышлял Левин. - Многим нравятся подробные березки и яркие церквушки, а он, откровенно говоря, в них сильно насобачился. К тому же, он пишет каждую свою работу сразу в нескольких экземплярах. Я бывал у него в мастерской и видел сразу по 3-5 заготовок одной картины. Чтобы десять раз не смешивать краски, он сначала закрашивает на всех небо, потом лужайку, потом церквушку и т. п. Он называет это "вариантами". И все бы хорошо, если бы он не заламывал такую цену. В результате люди шарахаются, и всё это пылится в его мастерской.
- Тщеславным его не назовешь, - заметил я.
- Жадность фраера сгубила, - согласился Левин.
Возвращение Левина в мир искусства сопровождалось отвратительной сценой. Памятуя о добрых старых временах студии "Риск", мой приятель решил предоставить свои творения суду коллег и привез несколько картин на правление Союза художников. Он наивно полагал, что прокуренные бородачи, как при Карпе Петровиче, тесной толпой сгрудятся вокруг его холстов и, поскребывая сивые подбородки, начнут наперебой изрекать нечто о том, где можно усилить передний план, а где и напротив, приглушить задний. Как подправить рисунок, и где улучшить композицию. И с их дружеской помощью он быстро наверстает упущенный опыт тех двадцати лет, что он отбился от праведного пути искусств и блуждал в дебрях чистогана.
В тот день, однако, члены правления решали более насущные проблемы, чем соотношение цвета и композиции в полотнах начинающих пейзажистов. Некая столичная фирма предложила немедленно принести в дипломате полмиллиона долларов за здание и прилегающий участок областного художественного фонда, расположенного в самой престижной части города. Членам правления предстояло решить, могут ли они лишиться своей последней недвижимости, и как распорядиться выручкой, если это произойдет. К тому моменту, когда Левин вошел в зал правления, заседание продолжалось битый час. И большинство пришло к выводу, что деньги необходимо поделить поровну между всеми художниками, чтобы они могли хотя бы на склоне лет пощеголять по Монмартру и попить шампанского из туфельки парижской гризетки. Так сказать, увидеть Париж и умереть.
Меньшая же, привилегированная прослойка предлагал выдавать паИ лишь тем заслуженным мастерам, которые трудятся на поприще более тридцати лет и способны подтвердить свои творческие достижения регалиями. Если же поделить деньги на всех, то измельченной суммы хватит не до Парижа, а, в лучшем случае, до отделения острых отравлений, где спившихся художников избавляют от алкогольной интоксикации. Надо ли говорить, что Сумраков, как заслуженный художник Российской Федерации, был сторонником академизма. И в ту самую минуту, когда Левин протиснулся в прокуренный зал со своим холстом под мышкой, он как раз отвечал на возражения своего молодого сорокапятилетнего оппонента.
- Пошел ты на хуй! - высказался Опыт.
- На хуй твоя жопа хороша! - парировала Молодость.
- В тех кругах, где я проводил свою бурную молодость, за подобные выражения могли просто убить, - говорил Левин, искоса поглядывая на гаснущий закат, который припекал его мозг. - У меня прихватило сердце и, кажется, впервые в жизни возникло желание залпом выжрать из горлышка бутылку водки.
"Что же это получается? - думал я. - Ведь если бы я тогда не свернул с правильного пути, поступил в Суриковский институт и стал настоящим художником, то к настоящему моменту как раз достиг бы уровня этого авангардиста. Я давно бы ничего не делал, всем завидовал, выпрашивал подачки и ждал, когда ко мне приедет спонсор на белом лимузине с шестью дверками. Или, напротив, ничего не ждал, а штамповал одинаковые картинки сотнями, как Сумраков, и торговал ими точно так же, как торгую шинами, но по меньшей цене. Так может, я правильно забил на это занятие в годину лихого бизнеса?"
За такими размышлениями Левин как-то машинально купил коробку эскизных красок у отекшего художника, который крутился возле его машины. Пока Левин проверял колеса машины, этот прОклятый поэт в сальном шарфе на отлете все толковал ему насчет того, что эти краски изготовлены в середине семидесятых годов прошлого века из натуральных компонентов, и больше таких красок не делают.
- Такая картина будет пятьсот лет висеть, как у Леонардо, - обещал бывший и просил за все про все двести рублей.
Было совершенно очевидно, что он скоммуниздил эту коробку среди хлама в фондовских залежах.
- Хорошо, я даю пятьдесят, - согласился Левин и, не спрашивая мнения продавца относительно сделки, забрал коробку из его рук.
Краска была, действительно, добротная. Левин решил отдать её каким-нибудь рэпперам-хакерам, чтобы они размалевали металлический забор перед его складом. Чтобы они сделали там граффити, если я правильно употребляю это слово. Сам же он больше рисовать не собирался - ничего и никогда.
- Потом я приехал на базу, где находится моя мастерская. Пацаны сидели в офисе и пили чай. По телеку, как сейчас помню, шел сериал "Мастер и Маргарита". Как раз та сцена, когда Маргарита выглядывает на улицу из окна, а потом вылетает из него обнаженная. И хотя я не читал эту книгу, в моем сознании почему-то отложилось: прекрасная женщина ночью выглядывает из окна.
Потом я вспомнил, что оставил в машине коробку с красками, и решил отнести её в мастерскую. Солнце заходило, но не так жутко, как сегодня, а задумчиво и кротко. Закат был малиново-зеленый, как попугайчик. Я посмотрел несколько минут через оконную решетку на долину, пересеченную длинными холодными тенями деревьев и местами полыхающую изумрудом травы. Потом взял наугад одну из банок, очень насыщенного ярко-синего цвета, как джинсы Леви-Страусс. Я очень люблю этот цвет и все другие цвета синеватых, сиреневых и фиолетовых оттенков, я тебе уже говорил. Мне кажется, они имеют какое-то потустороннее значение.
Эта тяжелая стеклянная банка, десятилетиями стоявшая в подвале, закаменела и не хотела открываться, я долго стучал по торцу крышки ножницами, подплавил сбоку зажигалкой и кое-как открыл. Как ни странно, краска оказалась пригодной для работы и совершенно свежей на вид. Забулдыга из фонда, кажется, сказал правду: они была изготовлена из компонентов, которые теперь не применяются. Потому что, едва я оторвал клейкую крышку от ссохшегося ободка на жерле, в нос мне бросился тот самый запах, что я учуял сорок лет назад, в художественной студии Областного Дворца пионеров, куда меня привела мама.
Невозможно даже приблизительно описать весь тот мозговой шторм, который накрыл меня. Говорят, что нечто подобное испытывают люди перед смертью, когда за мгновение вся жизнь проносится перед их глазами. Но лично я ничего подобного после аварии не испытывал, как и в тот день, когда, помнишь, меня подстрелили возле дома. Лучше я сравню это с впечатлением бывшего наркомана, который слез с наркотиков лет двадцать назад, совсем отвык и даже перестал колоться во сне. А затем вдруг нашел на столе наполненный шприц, и на него нахлынуло такое цунами, как будто прошло не двадцать лет, а одна секунда.
Перед окном стоял большой загрунтованный холст, который я подготовил для ЗАГСа, а под ним ещё несколько поменьше, на всякий случай. И вот, сам не знаю как, я нанес на край холста синий мазок, продолжил его с одной стороны, ляпнул в центре, снизу, сверху, и стал малевать без всякой цели, как вела рука. При этом я испытывал какой-то дикий восторг, похожий на сексуальное возбуждение от очень, очень долгожданной и любимой женщины, если не лучше. И не успел я очнуться, как пролетело четыре часа, а передо мной возникла та самая картина, которую я тебе показывал: прекрасная сиреневая женщина, Маргарита, которая смотрит ночью в раскрытое окно.
- Большая работа, - вспомнил я. - Я думал, ты писал её несколько месяцев.
- Три или четыре часа. Но одновременно у меня возникла ещё одна картина, которую ты не видел.
- Возникла?
- Да. Я работал как в угаре и не замечал, что синие, фиолетовые и сиреневые краски целыми потоками стекают вниз. А внизу, как я сказал, были прислонены более мелкие подрамники. И вот, один такой продолговатый холст оказался почти сплошь залитым краской. Я поставил его на мольберт. И увидел, что на нем угадывается какая-то фигура. Я подправил её несколькими мазками и обалдел. Сейчас я тебе покажу.
Левин резко остановил машину, и я чуть не боднул лобовое стекло. Затем он запустил руку в свою барсетку на заднем сиденье и выудил оттуда цифровой фотоаппарат.
На экране вспыхнула узкая синенькая картинка, какая-то красивая абстракция из пятен и разводов самых причудливых оттенков и форм. Что-то подобное выдает экран компьютера в режиме ожидания, а некоторые художники выдают это за высокое интеллектуальное искусство. В любом случае, глазу бывает приятно разбираться в этих завитках, и подобные полотна хорошо смотрятся в стильном интерьере. Я уже хотел вернуть фотоаппарат с вялыми комплементами Левину, как вдруг с моим зрением произошло что-то неожиданное.
Нечто подобное бывает при длительном рассматривании картинки из геометрических фигур разного цвета, которая якобы что-то означает. Тебе сообщают, что ты сейчас увидишь сову, или лошадь, или Эйфелеву башню, а ты, хоть лопни, не можешь ничего разобрать. И вот, когда тебе надоедает эта затея, фокус расплывается и на тебя действительно летит орел, или крадется тигр, притом стереоскопический.
Я вырвал фотоаппарат из руки Левина и включил картинку ещё раз. Как я мог этого не заметить? Прямо на меня плыла по синим облакам прекрасная женщина в длинном сиреневом платье, с развевающимися волосами. Руки женщины были распростерты ко мне, словно она звала меня для утешения. Или для любви. Потому что утешение есть любовь. Это была мама Левина, его жена и возлюбленная. Но это была также и моя любимая мама, и мама всех людей, которые нуждаются в утешении. Потому что у Левина получилась Богородица.
- Я сел в изнеможении на кресло напротив картины и вдруг увидел, что из-за подрамника пробивается свет, - сказал Левин. - Но солнце давно зашло, и свет не мог пробиваться с улицы. А электрическое освещение падало спереди и не могло окружать раму. Я встал и осмотрел картину, но ничего такого не обнаружил. Я снова сел в кресло и снова увидел вокруг картины свет.
Я взял фотоаппарат и сфотографировал это сияние. Оно немного заметно на фотографии. Хочешь покажу?