Прошлое лето было нормальное: перевороты, махинации, террористы, эпидемии... И погода стояла мерзкая, то есть, подходящая для работы. Этим же летом погода установилась как назло замечательная, никто не хотел выдвигать решительных политических требовании, бунтовать, учинять кровавых побоищ, совершать грандиозные аферы и попадать в катастрофы. Казалось, весь мир превратился в Таити, ленивый тропический рай, где с утра до вечера все вповалку валяются на травке, а с вечера до утра - танцуют и гуляют. Не происходило решительно ничего, и только ополоумевшие от лени школьники периодически предупреждали, что на вокзале, в цирке или редакции газеты "Аспект" заложена мина.
Поднимая трубку телефона, культурный обозреватель Свинков почти не сомневался, что услышит именно такое предупреждение, но если раньше он пытался нагнать шороха, что-нибудь выпытать или хоть срезать хулигана ловким словцом, то теперь не хватало энергии и на это.
- Пошел ты... - спокойно, как родному, сказал Свинков и, вспомнив, что террорист годится ему в сыновья, интеллигентно закруглился, - в школу.
- Алексей Александрович, газеты смотреть будете? - В комнату просунулась губастая, мордастая, лягастая красавица Аделаида, одетая столь открыто и коротко, что мимо ее ног и грудей невозможно было глядеть, хоть к стене отворачивайся. - Свеженький "Сифон"!
Тупо размышляя о том, что лучше бы взрыв действительно состоялся (или сенсационная смерть, или репортаж с места террористического акта), Свинков раскрыл пышную газету "СИФ". Когда-то эта газета, именуемая в народе "Сифон", полностью называлась "Анти-сифилис". Это был, что называется, таблоид под вывеской санитарной пропаганды. Но со временем сифилис стал слишком невинным явлением, чтобы его пропагандировать, и газету переименовали в "СИФ" ("Самые интересные факты"). Похабные истории, фантазии и откровения, фотографии голых женщин и телефонные зазывы были скучены в таком количестве, словно вся жизнь в основном состояла из приключений, похождении и совокуплении на каждом шагу, а не из монотонной суеты безостановочного лихорадочного труда, напоминающего вечную гонку блохастой собаки за собственным хвостом или, скорее, драматическую попытку наполнить собственным дерьмом огромный нефтяной резервуар без дна.
Заголовки "Сифа" били по глазам: "Проделки генерального секретаря", "Мужчины-проститутки требуют равноправия", "Как я стала педерастом", "Большой театр - через задний проход", "Сексуальная контрреволюция уходит в подполье". Ах, если бы он работал в "Сифе" и жил в столице! И дело не только в одних деньгах. Сколько событий, сколько всевозможных пакостей, мерзостей и несуразностей, представляющих собой хлеб журналистики, происходит в столицах каждую секунду, на каждом шагу, за каждым поворотом. Даже собаки, которые любезничают на Красной площади, приобретают значение мирового символа! А сколько здесь всевозможных знаменитостей, изгаляющихся, чтобы привлечь покупателей? Среди такого великолепия любой кретин станет Гиляровским.
На глаза Свинкову попалась фотоэпопея "В рот не клади" об одном известном и, похоже, шаловливом импресарио, который в пьяном виде баловался с собственным бультерьером и доигрался до такой степени, что лишился своего мужского достоинства. Вернее, чуть не лишился, поскольку (о небожители!) откушенную часть ему тут же присобачили обратно в экспериментальной клинике Конецкого. "Этак-то каждый, с такими роскошными данными, - размышлял Свинков, постепенно приходя в более резвое настроение. - А ты попробуй как Лев Толстой, без данных, из жизни. Хотя..." Ему подумалось, что Толстой тоже был не чужд острых происшествий, как в романе об этой проститутке, отравившей клиента. Это ведь не что иное, как обычный репортаж из зала суда, каких мы делаем тысячи. Сегодня можно и похлеще.
Вдруг Свинкова словно током пробило. Подобное ощущение, наверное, испытал Ньютон, когда по балде его шарахнуло мифическое яблоко, или Менделеев, когда увидел во сне таблицу величиной с географическую карту, разбитую на мелкие квадратики с латинскими буковками, и в одном из квадратиков - портрет незнакомого старика с длинной седой бородой, похожего на Саваофа.
Очень просто. Представьте себе этакую Катю Маслову в девяностые годы нашего столетия, а не того. В юности ее соблазнил какой-нибудь избалованный отпрыск коммунистической знати, и вот она, постепенно приучившись к разврату, вину и наркотикам, оказывается на самом дне современного общества, на ночном вокзале. Она огрубела, осипла, истаскалась, в ней вряд ли узнаешь шестнадцатилетнюю идеалистку, игравшую наизусть Шопена и помешанную на Цветаевой. Она дважды судима и безуспешно лечилась от наркомании, а ведь ей всего двадцать два года.
От удовольствия Свинков всхрюкнул и хлопнул себя ладонями по ляжкам. Это вам не какой-нибудь Артур Позоров. Это вам Лев Толстой, это вам Федор Достоевский.
Это вам Алексей Свинков.
И вот, на днях, на вокзальной площади останавливается прекрасный бронированный лимузин, в котором - кто бы вы думали? - бывший соблазнитель нашей героини. Прильнув к стеклу лимузина, девушка видит, как он пьет текилу, шутит и дурачится с партнерами. Ему всего двадцать восемь лет, но он раздался и обрюзг, под дорогой парижской рубашкой - дряблое тело изнеженного сибарита, зубы сплошь запломбированы, глаза застланы контактными линзами. Благодаря связям коррумпированного отца он стал финансовым магнатом, крупным политиком и приехал в родной городок для того, чтобы набрать голосов на выборах. Размышления о пройденном пути, муки совести, жажда искупления - оставим все эти выдумки девятнадцатому столетию. Наш антигерой, когда-то грубо овладевший героиней сразу после бала и рассказавший о победе повесам-товарищам, стал еще грубее, еще бессовестней, еще богаче. Теперь он не упускает никаких, самых отвратительных удовольствий и, проведя вечер в обществе благоухающих моделей, может всю ночь рыскать по трущобам в поисках дешевок. Он не брезгует даже услугами старых больных нищенок, несмотря на весь свой нынешний лоск.
Не слишком правдоподобная идея насчет того, что избалованный богач снимает по ночам копеечных нищенок, пришла в голову Свинкову при виде уборщицы тети Зины - дремучей, безмолвной женщины, которая могла часами задумчиво тереть одно место, не замечая рядом целых залежей мусора и зарослей паутины. В данный момент она терла некую, наиболее чистую точку паркетного пола перед столом Свинкова, где ей, как героине средневековой легенды, наверное, мерещилось кровавое пятно, незаметное человеку с чистой совестью. На расстоянии вытянутой руки перед собою Свинков созерцал бледно-зеленые несвежие рейтузы и нитяные коричневые чулки этой не совсем старой дамы, бывшей в миру учительницей.
Что же дальше? В окошке лимузина повеса видит опустившуюся, но не лишенную красоты продажную женщину, в которой, конечно же, не узнает своей поруганной возлюбленной. Они договариваются о цене на самую дешевую из уличных услуг, но вот что странно - женщина не хочет брать денег. Она говорит о каком-то старом долге, который собирается ему вернуть. В ее голосе слышится что-то зловещее, но все же - беззаботный кутила, покачиваясь, идет за нищенкой в подворотню. Он расстегивает брюки, закатывает глаза в предвкушении бесплатного удовольствия, и нищенка встает перед ним на колени совсем как в тот майский вечер двенадцать лет назад, как вдруг - клац! Мощные челюсти девушки сомкнулись подобно стальному волчьему капкану.
Все эти неподражаемые детали, которые якобы невозможно выдумать, а на самом деле - проще всего выдумывать для придания репортажу правдоподобия, особенно удавалось Свинкову, и здесь он, конечно, не отказал себе в удовольствии.
"Охраннику показалось, что хозяин отошел в подворотню покурить, достал сигару, но вспомнил, что у него нет зажигалки, и крикнул, чтобы принесли огня. Охранник немедленно прибежал, щелкнул зажигалкой и в ее дрожащем свете увидел зрелище, которое не может быть описано на страницах нашей молодежной газеты из соображений нравственности.
Да, этого молодого человека, фамилия которого слишком хорошо известна всей стране, чтобы мы ее называли, удалось спасти при помощи дорогого оборудования и волшебных рук профессора Конецкого. Можно сказать, что ему повезло. Но могут ли чувствовать себя в полной безопасности другие мужчины, благосостояние которых позволяет прибегать к платным услугам уличных женщин? Можем ли мы чувствовать себя в полной безопасности, мужики, пока где-то по закоулкам ночного города рыскает кровожадная мстительница - жертва и палач, преступница и грозный прокурор растленного современного общества?"
На этой патетической ноте, позволяющей, в случае чего, написать сколько угодно продолжений, Свинков поставил точку. Конечно, завтра же в редакцию начнутся звонки:
как вы смеете писать такие вещи, вашу газету читают дети, мы требуем доказательств. Что ж, у него всегда найдется ответ. Информация получена от потерпевшего, который по понятным причинам не хочет разглашать своего имени. Как женатый человек и политический деятель, он не стал сообщать о преступлении в милицию и заводить расследования, которое может обернуться против его собственной карьеры. Бесполезно также требовать подтверждений со стороны медиков клиники Конецкого, свято чтящих бесценные секреты своих состоятельных клиентов. Кроме того, он может дать честное слово журналиста, что скоро у этой истории будет такое ужасающее продолжение, которое убедит и растрогает самого скептичного читателя.
Немного подумав, Свинков назвал статью "Ночная сорви-голова". Но по вторичном размышлении перечеркнул это название и заменил более сочным: "Мстительная минетчица".
На следующий день, почти как Байрон, Свинков проснулся знаменитым на всю страну. Страну, к слову сказать, гораздо более обширную и многолюдную, чем Великобритания. Но его известность, в отличие от славы поэта, была кратковременной и анонимной.
- Слыхали, вашу статью про мстительную девушку передавали вчера по телевизору, - пропела Аделаида возле самого входа в редакцию с таким выражением лица, как будто звала корреспондента на диван. - Теперь многие девушки будут ей подражать. Только вас почему-то не назвали.
- Кому подражать? Как передавали?
Аделаида уже виляла по коридору дальше, а Свинков все стоял возле лифта, пятнистый, малиновый, зеленеющий.
Использовали - понятно. Он и сам широко использовал чужие сообщения. Но отчего же анонимно, отчего бесплатно? А на столе, словно тычки в глаза, чумовые заголовки москвичей: "Банда Сорви-Головы звереет перед выборами", "Надкусанный плейбой", - и ни слова о нем, Свинкове, или о скромной газете "Аспект", в которой он работает.
Но то было лишь начало фантастического дня. Часов в одиннадцать позвонил из Москвы великий Позоров. В электрических шорохах, наводящих на мысли о подслушивании, раздался знакомый голос телезвезды.
- Алло, это господин Свинков? Это Алексей Свинков из газеты "Аспект"? Это как бы Артур Позоров из Москвы. Может, слыхали?
Гибко поинтересовавшись, откуда почерпнута информация, и профессионально догадавшись, что ниоткуда, он сразу расслабился, перешел на "ты" и пообещал скоро подъехать.
События, между тем, не прекратились. Потому что вскоре объявилась сама мстительница - мнимая или истинная.
Сначала прозвучало несколько телефонных звонков, после которых слышалось только тяжелое, страстное дыхание на той стороне провода, а затем, раз на пятый, раздался и голос - низкий, насмешливый, порочный, словно вышедший из преисподней его фантазий.
- Ну вот и я, - сообщил голос и смолк.
- Кто это я? У нас интеллигентных людей принято представляться, - малодушно рассмеялся Свинков, разыгрывая из себя развязного бодрячка.
- Ты знаешь, кто я. Ты каждый день пожираешь меня глазами. Я мстительница.
- Кто пожирает? Я пожираю? - Свинков проверил, работает ли запись на диктофоне. - А знаете ли, что никакой мстительницы нет?
- Может, и Свинкова нет? Откуда же я взялась?
И прежде, чем корреспондент собрался с мыслями для пристойного ответа, неизвестная расхохоталась и бросила трубку. Свинков тяжело задумался, может быть - впервые с тех пор, как первый раз неловко ударил указательным пальцем по клавише пишущей машинки. Задумался о творчестве, о правде информации и вымысла, задумался о фантастической жути окружающего мира, в котором нельзя выдумать такого преступления, которое уже не случалось десятки раз, и нельзя найти ни одного "факта", который бы не оказался бредом. Ему стало страшно.
С трудом заставил себя Свинков выйти на темнеющую улицу. Казалось, весь город, все его переулки, скверы и подворотни в этот вечер переполнились подозрительными
женщинами: чудовищными сиплыми старухами без зубов и почти без волос, иссиня-смуглыми, одетыми в мужские ботинки и кофты, словно найденные в самой глубине свалки, голоногими школьницами с ангельской кожей и таким сведущим выражением глаз, словно десять лет из своих шестнадцати они трудились в каком-нибудь мавританском портовом борделе, и женщинами противоположного типа - узкогрудыми, узкогубыми, вялеными училками в ботах, беретах и трикотажных жакетах, в очках такой мутной толщины, что через них, наверное, можно было на расстоянии десяти миль поджигать паруса вражеских фрегатов. От этих последних исходила такая электрическая ненависть ко всему мужскому, словно они хотели выхолостить вокруг все: людей, собак, котов, птиц, те растения, которые имеют половые различия, и даже все слова мужского рода - чтобы весь мир стал сухим, бесполым, бесплодным и положительным. Положительным как гробовая доска. Глядя на таких дам, Свинков представлял себе, что у каждой из них в сумке спрятаны огромные остро отточенные садовые ножницы.
- Свинков! Свинков! - шептала ему в уши ночная тишь, и этот иллюзорный голос звучал столь явственно, что корреспондент несколько раз останавливался и резко оборачивался. Никого! Только раз, возле самого подъезда, ему показалось, что в кованые дворовые ворота шарахнулась какая-то тень: высокая, косматая, рукастая.
В жизни Позоров оказался не совсем таким, как на экране: немного пониже, постарше и понекрасивее. К тому же, он работал в железных очках, которые на экране не надевал. Словом, встретив его на улице, вы ни за что бы не подумали, что перед вами великий Артур Позоров. Мужик и мужик.
Но самое удивительное было то, что сегодня Позоров брал интервью не у президента, генерала или великого артиста, а у человека, который сам бы счел за честь взять интервью у него, - у маленького корреспондента провинциальной газеты.
- Наш герой еще не совсем оправился от перенесенной вчера страшной травмы, - сердечно предварял Позоров с таким траурным выражением, словно хотел сказать "и не оправится". - И на лицо его для пущей конспирации мы решили напустить черный прямоугольничек. Хотя в таком виде Сашу С. (назовем его так) вряд ли узнал бы даже самый близкий человек - его мама, с волнением следящая за экраном.
Итак, после работы вы вышли из редакции и направились домой?
- Да, после этого звонка я пошел в магазин "Садоводство", чтобы запастись кое-какими... веществами, - еле слышно пролепетал с конки изможденный, полумертвый, бесцветный человек, в котором собственная мать не узнала бы розового, резвого, щекастого Свинкова. - Потом я зашел в подъезд...
- А дальше? Что случилось дальше? - почти прокричал больному Позоров. Не хватало еще, чтобы Свинков на самом интересном месте лишился чувств или отправился к праотцам - вместо того, чтобы сделать сенсационное признание.
- Дальше - удар. Очень сильный и болезненный удар вот сюда. Следующей членораздельной фразы мятущемуся Позорову пришлось ждать минут семь. В это время из Свинкова, впадающего в забытье, вылетали какие-то бредовые отрывки и отдельные слова: "Аделаида, умоляю, только не здесь. Приспущу, приспущу... У-я! Точило-мочило... Сам себя погребалом..."
Удостоверившись, что за ним не наблюдает никто из медицинского персонала. Позоров подкрался к больному и несколько раз крепко хлестнул его по щекам, так что голова мотнулась по подушке из стороны в сторону. Свинков, как включенный, заговорил далее.
- Итак, я очнулся в каком-то незнакомом помещении с подмоченным потолком и лампой без абажура, вокруг которой взапуски летали две гудливые мухи. Я лежал прочно привязанный к кровати.
- Вас связали? Какая жестокость! Кто вас связал? Больной поморщился от усилия.
- Я терялся в догадках. Так продолжалось очень долго, часа два. Потом в комнату вошла женщина с огромными остро отточенными садовыми ножницами. Она мерзко хихикала, облизывалась и щелкала этими кошмарными приспособлениями... Она... Нет, я так больше не могу...
- Кто это был? Это была Мстительная Минетчица? Говори же, чертов тюфяк! Исподтишка Позоров ткнул полуживого корреспондента специально припасенной для этого булавкой. Тот снова приободрился.
- Да, я узнал ее сразу. Это была наша штатная уборщица, бывшая учительница арифметики и чистописания Зинаида... Зинаида Кирилловна Клыкова. Да.
- Но для чего? Она вам не сказала, для чего совершает это страшное нападение?
- Она сказала. Она зачитала мне специальный приговор от имени всех поруганных женщин мира, отпечатанный на машинке. Он в тумбочке, вместе с записью телефонного разговора.
С жадностью путника, нашедшего в пустыне источник воды, Позоров накинулся на этот странный документ сумасшедшей фантазии:
"Я, девственница Клыкова З. К., обвиняю тебя, псевдо-корреспондента Алексея Свинкова в пагубном растлении читателей и надругательстве над моральными нормами посредством печатного слова, прославляющего разврат, насилие и извращения и втаптывающего в грязь священное достоинство женщин. От имени всего непорочного и чистого, что еще осталось непоруганным со стороны продажных псов-журналистов, от имени всех девственниц и честных матерей, я приговариваю тебя, Алексей Свинков..."
- Я это возьму? - спросил Позоров и, увидев, что Свинков опять забылся, сунул драгоценный листок и кассету за пазуху.
Затем он сделал бригаде знак сматываться и на цыпочках вышел из палаты. Напоследок Артура удивило безмятежное, сладкое выражение лица изуродованного мужчины. Казалось, что он добился своего и умирает спокойно и с удовольствием.
"Я бы так не смог. Только за миллион долларов", - подумал Позоров.