Сначала Перекатову казалось, что он не сможет изменить своей третьей жене, даже если захочет. Так сильно и часто они предавались любви в эти первые недели легализации, что он почти перестал смотреть на женщин. Они ему стали казаться почти такими же людьми, как мужчины, но еще более глупыми. Он вылечился от алкоголизма, устроился на выгодную работу и вечера стал проводить на диване, посреди этой шумливой толпы приставучих людей, которые отчего-то стали его родными.
Целыми вечерами они говорили, говорили и говорили в самые его уши о каких-то припасах, материалах и ценах, в которых Перекатов ничего не мог уразуметь, как будто речь велась на китайском. По его ногам, дивану, полу и столу тем временем сновал сын его жены от первого брака, быстро растущий и приобретающий неприятное сходство со своим биологическим отцом, наркоманом, находящимся в тюремном заключении. Все обстояло, вроде, нормально, к Перекатову относились не особенно плохо, у него появилась модная одежда, машина, аппаратура и прочий достаток, но скоро он начал обращать внимание на женщин, количество которых вокруг как бы стало стремительно возрастать. Мир переполнился соблазнительными красотками именно в тот момент, когда он стал предпочитать крепкий сон назойливым объятиям своей жены.
Через несколько дней после того, как прошло действие устрашительного антиалкогольного укола, то есть, недели за три до того, как его вышибли с работы, Перекатову удалось познакомиться с новой сотрудницей, двадцатичетырехлетней Натой. В тот вечер на работе справляли именины бухгалтера, Перекатов впервые за год попробовал вина, и с ним ничего не произошло, было только с непривычки противно.
Зато он подсел к новой белокурой кассирше, весь вечер с нею шутил, танцевал. А затем вышел покурить в темный коридор, где расстегнул кофточку, задрал юбку и проник в подмокшие трусики, а проник бы и не туда, если бы не директор, которого черт вынес в коридор вместе с главбухом и еще какой-то влиятельной бабой. Ночью Перекатов ворочался с боку на бок, вздыхал и видел как наяву бесовские зеленые глаза Наты, накручивающей на палец завиток пышных волос и облизывающей яркие губы, ее бедро, сверкнувшее из-под приспущенных черных колготок, когда он прищучил ее на подоконнике, и слышал, словно рядом, ее писклявый детский голосок: “Не здесь”. Он представлял себе Нату, залезая на жену.
Постепенно роман с Натой развивался. Нет-нет, да им удавалось уединиться от любопытных сотрудников, покурить и наметить планы предстоящей измены. Ната была тихой на вид, но очень сообразительной. Она была замужем за прапорщиком десантных войск, о котором отзывалась презрительно, как о неопытном увальне, пригодном для витья веревок, несмотря на страшную силу. Он и такой, он и сякой, - всем этим россказням Перекатов не очень верил, считая свою потенциальную жертву славным, доверчивым малым, с которым следовало бы подружиться, кабы не любовь. В то же время, именно таких добряков, он знал, следовало особенно бояться, когда они озвереют. Одним словом, жизнь снова стала расцвечиваться пестрым подобием смысла. Понемногу он стал баловаться винцом, женщины стали обращать на него внимание, заговаривать и улыбаться на улице, как будто он превратился в более молодого и красивого человека. А тут и муж Наты подался на какую-то войнушку.
Ната жила в двухкомнатной квартире на втором этаже величественного сталинского дома, где раньше жили партийные работники. Вторая комната, в которой когда-то жила и умерла старуха-соседка, была заперта на ключ и ожидала наследников, но и оставшаяся комната была высокой и просторной, что твои две, кухня тоже была размером с добрую комнату, а в коридоре, как говорится, можно было на велосипеде кататься.
- Здесь моя деревня, здесь мой дом родной. - Ната прошла в квартиру, играя узкой попой, обтянутой юбкой, сквозь которую проступал контур тесемочных трусиков. Перекатов сглотнул слюну.
- Здесь у нас коридор, а здесь все остальное: гостиная, столовая, библиотека, кабинет и спальня. Спим мы здесь...
В углу стояло огромное ложе, составленное из двух двуспальных кроватей и застеленное косматым пестро-бурым покрывалом, на котором спокойно могли бы разместиться пятеро здоровенных десантников.
- Здесь, говоришь... - Перекатов тут же обнял девушку за гибкую талию и попытался повалить, но сделал это по трезвому делу не достаточно проворно, так что Ната без труда выскользнула и даже изобразила губками что-то вроде обиды. На мгновение у Перекатова мелькнула абсурдная мысль, что она, чего доброго, может упереться, сославшись на какое-нибудь физиологическое или нравственное препятствие. Он перешел к более осторожным действиям.
- А здесь у вас что? - спросил он о запертой двери. - Тоже ваша комната?
- Нет, эта пока не наша. - Ната не говорила, а напевала, и от этой манеры у Перекатова иголочки шли по коже.
- Это комната бабушки одной, ей было восемьдесят шесть, она умерла, а вещи остались. Мне родственники оставили ключи, чтобы я цветы поливала. Мы у них эту комнату выкупить хотим, но они не соглашаются, из вредности. Мы боимся, что ее сдадут кому-нибудь, и здесь поселится какой-нибудь пьяница.
Перекатов с удивлением обнаружил, как неприятно колет ее непрестанное “мы”. Неужели он правда влюбляется? В его мозгу, как в ускоренном кино, промелькнула вся перспектива такой глубинной страсти: тайные встречи, которые становятся все чаще, неминуемое разоблачение, разбирательство с женою, мужем и, пожалуй, рукоприкладство, вмешательство родни со всех вообразимых сторон, скандал за скандалом. А в результате - на его руках сомнительная женщина, которая может изменить ему точно так же, как изменяла предыдущему мужу. Мысль не из приятных.
- А что если я сниму? - продолжал разминаться он.
- Снимешь? - Ната посмотрела на него таким проникновенным взглядом, который был хуже (или лучше) самого прелюбодеяния.
- Да, сниму у вас комнатку. Вместе будем обедать, вместе смотреть телевизор. А потом - муж на войну, а я из засады.
- Ой, ты не представляешь, какой он ревнивый. Один раз он взбесился из-за того, что какой-то мужчина подал мне руку в троллейбусе. Ой, ты не представляешь, как страшно он его бил: прямо ногами, на улице, по всем местам. Они ведь там изучают этот свой дурацкий бокс или как там его...
- Рукопашный бой.
- Да, рукопашный бой. Он чемпион Московского военного округа.
Продолжая экскурсию, Ната отперла комнату покойной старухи. Перекатову предстало интересное, но печальное зрелище. Казалось, что люди вышли отсюда всего на мгновение, а вернулись через сто лет. Каждый сантиметр был напичкан вещественными свидетельствами жизни этой незнакомой женщины, почти в три раза превышающей жизнь Перекатова, и не только ее, но и жизни ее детей, племянников, внуков, оставивших повсюду поломанные игрушки, которые наша промышленность не выпускает уже лет тридцать пять, устаревшие учебники, по которым никто давно не учится, детские вещички, которые некому доносить. Наверное, покойная была хорошей, доброй женщиной, раз вокруг нее грелось так много детства. Пионерский засаленный барабан, потертая светло-коричневая кобура, узкий, длинный кубок, подаренный кому-то за спортивные достижения...
Под мутным стеклом серванта Перекатов увидел желтоватую фотографию мальчика в школьной форме военизированного образца, которую отменили в том году, когда он пошел в первый класс, - очень давно. Наверное, этот мальчик катал жестяной самосвал по подоконнику, издавая губами дребезжащий моторный звук и хмурясь от усердия. Где-то он сейчас? Превратился в юношу, мужчину, толстеющего, лысеющего пожилого мужика, обремененного мелкими проблемами. А может, лежит уже в деревянном тесном ящике в сырой темной глубине, несмотря на всю силу, на все тепло вложенной в него любви? Какая подлая и жестокая бессмыслица вся эта жизнь.
- Что за мальчик? - Перекатов обернулся, но Наты рядом не было. Она успела раздеться и залезть под одеяло по самую шейку.
Очнувшись ото сна, Перекатов не мог сообразить, где находится и кто может в такой час трезвонить в дверь.
- Марин, - пробормотал он имя жены, после чего осознал кошмарную сущность происходящего и стал изо всех сил трясти дрыхнущую с безмятежностью колоды Нату.
- Еще полчасика, ты пока разогревай, - пролепетала она, перевернулась на другой бок и без сомнения заснула бы еще крепче, если бы Перекатов не перекрыл доступ воздуха в ее легкие зажатием носа.
- Что! Дурак! Обалдел! Тревога!
Она подскочила в сидячее положение точь-в-точь как зомби, поднятый из могилы заклинанием негритянского колдуна, и в следующий миг уже носилась по комнате. Ее движения были стремительны, верны и, в общем-то, хладнокровны. Как у зомби.
- Вылет отменили, - между делом пояснила она, запихивая содержимое пиршественного стола, вместе со скатертью, под кровать. Вафельное полотенце со следами обильного греха, после мгновенного осмотра места, она мастерски метнула за шкаф, тапочки мужа, оставленные Перекатовым возле кровати, ловким пинком отправила на положенное место, а пепельницу вместе с содержимым без малейшего сожаления выбросила в форточку. После этого она накинула на голое тело халат, завязалась и пропела сонным голоском: “Иду, иду, лечу!” Звонок все это время не переставал подавать оглушительные периодические сигналы, как будто его приводил в действие не человек, а автоматическое устройство. Заталкивая Перекатова в комнату старухи, эта удивительная женщина успела еще раскинуть полы своего шелкового халата, наложить его руку на свой кудрявый бугорок и потрепать себя его рукой по любимому месту. После этого она крепко чмокнула Перекатова в губы, сунула в его руку обернутые одеждой ботинки, заперла дверь снаружи и удаляющимся голосом запела: “Бегу! Лечу! Уже прилетела!”
Перекатов остался один в комнате мертвой женщины - напуганный, с бешено колотящимся сердцем и вещами в руках, совершенно голый, если не считать правого носка. При этом мозг его работал удивительно ясно, холодно, презрительно и немного брезгливо оценивая обстановку. “Сейчас обнаружат тебя, отмудохают и выкинут голого на улицу”. Душа, не такая предательски чужая, заходилась в тоске.
Молодой военный наполнил квартиру звуками своего громкого, бодрого, глупого военного голоса, буханьем бутсов и еще какими-то шарканьями и шорохами, которые могли относиться к переодеванию и распаковыванию вещей. Помимо всего прочего, он был еще и под балдой.
- Хэнде хох! Нихт шиссен! Победа будет за нами! Прибыл как есть по заданию Родины на запасной аэродром для помывки и поёбки личного состава! - отрапортовал он заплетающимся языком и сделал, видно, какое-то поползновение, потому что Ната окрысилась как истинная жена.
Завязалось что-то вроде долгой борьбы, оглашаемой возней, сопением, шипучей бранью, топотом и наконец - падением чего-то колоссального. После этого воцарилась шипучая тишина.
“Чего это они? - подумал Перекатов, встревоженный непонятностью происходящего. - Поубивали друг друга, или - секс?” А может, взгляд грозного прапорщика упал на чей-то носок, оставленный возле супружеского ложа, и сейчас происходит немая сцена, после которой - секир-башка? Как тогда убедить этого чудака, что кулаками ситуацию не исправишь?
В темноте он начал потихоньку разбираться с вещами и одеваться. Даже дыхание казалось ему слишком громким, а при переступании с ноги на ногу половицы оглушительно визжали. Относительно быстро удалось определить и натянуть какой-то стороной трусы. С оставшейся кучей дело обстояло сложнее. Он прокрался к синеющему окну: это майка, это у нас, кажется, свитер. Что-то выскользнуло из свертка и стукнулось об пол. Эта молоденькая женщина, обладающая сметкой профессионального разведчика, не забыла даже часы. В слабом свете, доходящем до комнаты, он с трудом разобрал: 12-12. Время застопорилось. Но теперь он, по крайней мере, избавлен от необходимости возвращаться домой через весь город в одном правом носке. Найдя на ощупь стул, он присел и задумался.
В темноте желтел световой периметр двери, но вот по полу коридора прошлепали босые ноги, пальцы Наты отстучали по двери заговорщицкую дробь, щелкнул выключатель, и темнота стала абсолютной. Перекатов ощутил приятное спокойствие, почти комфорт. Не видя расширенными глазами ни себя, ни окружающих предметов, он как бы утратил плоть, превратился в тот самый вечный разум или дух, который якобы существует независимо от тела и странствует сам по себе после смерти. Каким-то психическим ветром его понесло влево, а затем повлекло спиралевидно вверх. Темнота сменилась млечностью, а затем - легким сиянием, по которому Перекатов парил в умилительном восторге. Счастье было бы полным, если бы не чугунный якорь жизни, увязший где-то в илистой глуби сознания. “Почему я никогда так раньше не делал? - думал Перекатов. - Почему всю жизнь не просидел в темной комнате, лицом к стене?”
Чуждый, человеческий ритм начал прокрадываться в его сознание. Он возник на самом краю этого огромного поля, постепенно нарастая и оформляясь, пока не обернулся кроватным скрипом и не разогнал туман забытья. Да, совершенно точно, это за стеной в типичном ритме тихонько поскрипывала кровать. Впрочем, тихонько только поначалу, пока рьяный военно-воздушный жеребец расходился и набирал прыть. Скоро за стеной началось нечто, напоминающее смертоубийство. Кровать скрипела и трещала, как утлое суденышко, терзаемое штормом, штукатурка легкой порошей осыпалась с потолка от ударов кроватной спинки о стену, а попискивание Наты превратилось в горловые звериные вопли, какие иногда можно услышать перед дверью зубоврачебного кабинета. Это продолжалось не какие-нибудь пять-семь минут, как с Перекатовым, а долго, умопомрачительно долго, практически вечно, как может только мечтать похотливая женщина. “Вот тебе и увалень! Вот тебе и не люблю! Вот тебе и раз в полтора месяца!” - думал Перекатов, чувствуя предательское пробуждение своего грешного уда. А потом пришла совсем уже умопомрачительная догадка: “Вот и моя Марина так с кем-нибудь”.
Да что я, на смех вам здесь дался? Он подошел к окну, за которым стало почти совсем светло, но сумеречно, как в Петербурге, и дернул за рукоятку оконной рамы. Раз, другой, третий. Рамы словно срослись, окаменели под многочисленными слоями краски и пыли. Вдруг они распахнулись без всякого усилия, почти сами собой, и с подоконника на пол с каменным грохотом обрушились горшки. Второй этаж здесь был довольно высоко - почти на уровне обычного третьего, но настоящей смертью было пробыть здесь еще хоть минуту. Перекатов занес ногу на радиатор отопления, и в это время комнату стали отпирать снаружи.
“Накрыли. Как глупо. Будут бить по лицу”, - промелькнуло в голове. Вместо того, чтобы выпрыгнуть из окна, как собирался всего секунду назад, он метнулся сначала за занавеску, прикрывающую рукомойник старухи, потом заглянул под кровать и наконец занял мужественную позицию в самом центре комнаты, зажав в руке спортивный кубок. Глупая, героическая часть его мозга, опьяненная адреналином, пела в этот момент вагнеровские гимны, в то время как другая, умная, трусливая часть помирала со смеху.
Вместо разъяренного двухметрового десантника с бритой башкой, бычьими ляжками и горильими ручищами в комнату на цыпочках проникла обнаженная Ната - теплая, нежная и фосфорическая в рассеивающихся сумерках. Она обвилась, прилепилась, присосалась к нему, одной рукой оглаживая плечи и голову, а другой расстегивая ремень. “Люблю. Единственный. Только тебя”, - бормотала она. От резкой неожиданности происходящего Перекатов чуть не потерял сознание и забыл даже прикрыть дверь.
Он провел в заточении еще почти весь следующий день, прислушиваясь к звукам за стеною и пытаясь по ним определить подходящий момент для побега. Один раз тишина в доме десантника установилась часа на полтора, но дверь при этом оставалась закрытой. В другой раз, когда прапорщик отошел “по большому”, Ната успела открыть дверь и просунуть ему бутерброд и соленый огурец. Перекатову тоже страшно хотелось в туалет, и наконец, мысленно попросив прощения у всех населяющих эту комнату духов, он помочился в спортивный кубок.
Он покинул чужой дом в восьмом часу вечера - просто выпрыгнул без всякого страха из окна, словно соскочил с печки. Удар земли оказался довольно силен: он отбил себе пятки и ушиб подбородок о собственные колени, однако ничего не сломал. Прыжок до полусмерти напугал дремавшую под кустом бродячую собачонку, которая подумала, что с небес на нее бросился неведомый летающий монстр, и дала стречка, словно выстреленная. Перекатов поднял глаза, чтобы оценить высоту своего полета, и увидел на балконе второго этажа, рядом с окном, из которого только что вылетел, верзилу в тельняшке, с ласковым детским лицом маменькиного сынка и всеобщего любимца. Десантник чистил свою здоровенную армейскую бутсу и что-то тоненько напевал. Мужчины молча смотрели друг на друга секунды три. Затем, неожиданно для себя, Перекатов галантно поклонился. Десантник улыбнулся и приветливо помахал ему щеткой в ответ. Боже мой, то была не щетка, а левый носок Перекатова. Он знал, он простил, он любит!