Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
ИЗ ЦИКЛА «ДЕВОЧКА С КУВШИНКОЙ»
Об этом знает только снегопад
Памяти друга и учителя Олега Хандуся
Это был первый писатель, которого я встретила в своей жизни. Мне всегда казалось, что он меня недолюбливал. А мне это было так странно, я привыкла, что меня любят. Меня всегда любили, а этот смотрел то равнодушно, то вовсе враждебно.
Была поздняя осень. Город, оскалившись серыми пятнами грязного, подтаявшего снега, напоминал нищенку в полуистлевших лохмотьях. Время подходило к полуночи, а я шагала в тусклом, каком-то фальшивом свете фонарей и с тоской смотрела на светящиеся теплом и уютом квадратики окон. Я совсем замерзла, негреющее пальтишко, из которого я давно уже выросла, вынуждало меня зябко ежиться. Старые порванные кроссовки давно промокли, и ноги ломило от холода. Но самое гадкое — болел сломанный нос и на губы и на подбородок бежала теплая липкая кровь. У меня не было платка, и я размазывала кровь по рукам, утирая рукавом, шмыгала носом... Что у мужиков за привычка, — если девку бьют — обязательно по лицу! Меня охватила злость, обида, жалость к себе, и я заплакала. Темно, все равно никто не видит, буду идти по ночному Магнитогорску в тени домов и реветь.
Навстречу мне шел какой-то человек. Это был мужчина невысокого роста, в широкой куртке неопределенного цвета, шагавший уверенно, размашисто. Я ускорила шаг, не желая попасть в полосу фонарного света и показать ему слезы и все еще не унимающуюся кровь из носа. Но он вдруг тоже ускорил шаг, и косые лучи фонаря как раз осветили наши фигуры и лица.
— Ты откуда такая красивая? — он улыбнулся как-то понимающе, бесцеремонно разглядывая меня.
— Добрый вечер... — мне так хотелось провалиться в эту минуту сквозь землю. — Иду домой, — беззастенчиво соврала я.
Меньше всего мне сейчас нужна была компания и сочувствие, но очень хотелось есть, спать и главное — согреться.
— В такое время я тебя никуда не пущу. Нечего тебе шарахаться по улицам, пойдем ко мне, я живу здесь, недалеко... — он говорил это так просто, словно мы были знакомы с ним тысячу лет.
Я хотела было возразить, но он взял меня за руку и, стиснув мои пальцы так, что я чуть не вскрикнула от неожиданной боли, не оставив мне ни одного шанса возразить, увлек за собой.
Он жил на пятом этаже в однокомнатной квартирке. В комнате стоял письменный стол с компьютером, заваленный книгами и рукописями, стул, магнитофон, на стене висела картина магнитогорского художника, в углу стояла кровать, рядом — книжный шкаф и больше не было ничего. Сразу видно — нет в доме женской руки. Он как-то стеснительно задвинул рваные тапочки под кровать, засуетился согреть чаю, предложил поесть, но оказалось, что холодильник пуст и кроме шоколадных вафель «Варюшка» в доме из еды нет ничего, даже хлеба. Стола у него тоже не было. Он аккуратно застелил пол последним номером местной газеты, выложил на блюдце с отколотым краем скромный ужин. Я есть отказалась, и он стал молча хрустеть вафлями. Потом принес мне намоченное холодной водой полотенце, велел положить его на лицо, — чтоб нос не опух и чтоб синяка не было.
Мы долго молчали. Говорить было вроде бы не о чем. Я чувствовала себя полной дурой, дергалась, стреляла по сторонам глазами.
— Что ты как девочка-первоклассница сидишь? — он тоже ощущал себя неуютно, видя, как я сижу на краю кресла, напряженная и хмурая.
Пересилив в себе стеснение, я откинулась на спинку удобного, глубокого кресла, отхлебнула чаю, обхватив ладонями чашку, с удовольствием почувствовала, как руки мои благодарно, жадно вбирают тепло. И вдруг мы начали говорить. Ни с того ни с сего два часа тараторили без умолку и за это время стали ближе друг другу, чем за полтора года с тех пор, как впервые познакомились. А потом снова резко замолчали. Но молчание теперь было уютно обоим.
Прошло часа два. Он, казалось, забыл про меня. Ссутулив плечи, сидел на небрежно заправленной кровати, устремив глаза в пустоту. Мыслями он был далеко отсюда. И на мгновенье мне показалось, что в темных зрачках его видны сполохи виденных им когда-то в Афганистане пожаров войны. В лице его сквозило что-то болевое, мучительно понятное и непонятное мне одновременно, руки судорожно сжимались, комкая ткань плохо проглаженных брюк, тонкие бледные губы дрожали, а на лбу выступила испарина. Вдруг он, как-то судорожно вздрогнув, окунул лицо в ладони и застонал. Я сама не успела осознать, что вскочила со своего места и осторожно, но крепко обняла его со спины, зарылась лицом в предплечье. Он дернулся, попытался было отстраниться, но все же смирился, обмяк и затих. Так мы и просидели всю ночь. Не сказав больше ни одного слова, не меняя положения, словно окаменели. А за окнами пошел снег. Белый, пушистый, чистый, он валил и валил огромными хлопьями, с легким шорохом касаясь темного стекла. И только снегопад знал о ночи, когда два человека случайно и ненадолго согрели друг друга...
А через несколько дней он умер.
Еким и Лохматый
Пес смотрел на меня взглядом внимательным, но дружелюбным. Много лет знала я его хозяина. Это нелюдимый дед Еким, живущий бирюком на краю деревни. Пес, которого зовут Лохматый, действительно лохматый, черный, ни разу не чесанный и здоровый как теленок. Дед Еким держал пса в строгости, а когда напивался — бил его длинной суковатой палкой. И непонятно было, за что же так любил Лохматый хозяина? Зимой, когда пьяный вусмерть Еким падал на улице, не в силах дойти до дому, Лохматый тормошил хозяина до тех пор, пока тот не просыпался. А летом пес садился неподвижной черной глыбой и стерег, чтобы мальчишки не подшутили над спящим дедом. Лохматому даже не надо было скалить зубы, он и без того выглядел внушительно. Он никогда не лаял, ни разу никого не укусил и даже не загонял кошек на заборы, но в людях сидел ужас перед этой большой черной собакой. Его пытались отравить, но еду пес брал только с хозяйского позволения, поэтому все попытки соседей угостить Лохматого «накой» не дали никаких результатов. Пытались злые люди оклеветать пса, говорили, что задушил он у какой-то бабы курицу, напугал ребенка и еще бог весть чего несли. Но Еким выскочил на крыльцо с ружьем:
— Кто хоть пальцем Лохматого тронет — застрелю!
Деревенские попритихли, ненависть к собаке перешла в лютую злобу на хозяина. Дед совсем от людей отгородился, даже здороваться перестал, пропадал целыми днями в лесу, забирая с собой четвероногого товарища. А когда наступила осень, теплая, как мамины руки, стал Еким пить беспросветно.
Я приехала в деревню на осенние каникулы и в первый же день встретилась со стариком. Он улыбнулся, увидев меня. Я была единственным человеком, кто знавал, что Еким умеет открыто, совсем по-мальчишески хохотать, что он очень любит чай с вареньем из лесной ягоды и что у деда под скрипучей кроватью хранится старенькая гармоника, под которую поет он задушевные песни своим мягким, глубоким голосом.
Подошел Лохматый, сел у ноги хозяина.
— Держи, товарищ! — сказала я, протягивая собаке кусок колбасы.
— Можно, — одобрительно кивнул Еким на вопрошающий взгляд пса. Съев колбасу, пес отбежал в сторону. Тут только увидела я, что он крепко прихрамывает на левую заднюю лапу и сильно отощал со времени нашей последней встречи.
— Чайку хошь? — хлопнул меня по плечу грубой своей ладонью дед.
— Ну, пойдем, коль не шутишь, — улыбнулась я.
В домике все было по-старому. Русская печь в пол-избы, крепкий самодельный стол и стулья, грязное тряпье в углу — подстилка Лохматого. На стене висела в грубо сделанной рамке картинка, нарисованная неумелой детской рукой. На пожелтевшем от времени листке изображено было крыльцо, на котором сидел тощий человечек в фуражке, а рядом с ним, вывалив язык, почему-то желтый, лежал черный пес, размером ничуть не меньше человечка.
— Хорошо ты нас с Лохматым тогда нарисовала, — сказал Еким, заметив, что я рассматриваю картинку.
Я забыла, как рисовала и как отдавала листочек этот деду. Что-то такое тоскливое сквозило в этих одиноких существах, застывших на картинке. И вообще, в доме этом, где преобладал в основном серый цвет, это яркое пятнышко на стене, созданное цветными карандашами и детской фантазией, наполняло сердце пронзительной грустью.
А Еким тем временем суетился подогреть чаю. Он сильно постарел, осунулся. Прежде здоровый, румяный, стал бледный, худой, и в глазах появилось что-то новое, непередаваемо горькое. Он больше не был тем решительным дедом Екимом, который когда-то вышел на крыльцо с ружьем защищать Лохматого. Теперь тощие, острые плечи смотрели вниз, походка стала по-стариковски шаркающей.
— Пью я... — наливая в чашку с отколотым краем дымящуюся жидкость, сказал дед, избегая смотреть на меня. — Не за чем мне жить больше, нажился.
— У вас же дочь в городе, внуки уже, наверное, есть...
Мы оба чувствовали неловкость, и поэтому я долго еще несла тому подобную чушь, так свойственную женщинам.
— Да ну их, им до меня дела нет. Дети... Умер бы я скорей да оставил бы им дом. Неохота мне и глядеть на них. Три года назад виделись. Сели, борща налили. Сели, как раньше, бывало, сиживали. А нет разговора, чужие мы. Словно ниточка какая оборвалась.
Он отхлебнул чаю, закурил, продолжил:
— Лохматого жалко. Ни при чем он, мученик. Я его и люблю вроде, а как напьюсь... — он махнул рукой. — Кабы не пес, давно бы я пропал.
Кончились каникулы. Я уехала, вернулась через три месяца. Пошла к Екиму. Пустой дом стоит. Окна заколочены, дверь настежь. Вошла: студено, пусто, тихо... На обратном пути встретила говорливую коровницу бабу Тому. Не успела спросить про деда, как румяная, полная, уже немолодая женщина закудахтала своим влажным, грудным голосом:
— Еким когда спился совсем, я ему суп носила. Плохой он был. Чуть на ногах стоял. Приду, а он лежит, и рядом с ним пес его.
Она помолчала задумчиво, щуря красивые глаза свои.
— Как-то раз слышу утром — крики, стрельба. Выбежала во двор. Оказалось, пьяный старик пса-то своего избил да спать лег, а ночью собака его загрызла. Убили Лохматого, человеческой крови отведал, нельзя...
Она еще что-то говорила, но я ее уже не слушала. Бежала к дому Екима, разбрызгивая блестящие, будто отполированные лужи, словно могла изменить что-то.
Долго стояла, вдруг заметила на стене ту самую картинку. С истрепанного листочка по-прежнему смотрели на меня крохотный человечек в фуражке и громадный черный пес с ярко-желтым языком.
Связаться с программистом сайта.
