Над тихим и дремотным городком Могилевом висит сентябрь. "Официальная" осень уже началась, но зелень на деревьях по-летнему свежа, и только на пыльных кустарниках, широкой живой изгородью обступивших невысокий, тщательно выбеленный двухэтажный дом, словно редкая проседь в прическе молодого человека, кое-где разбросаны желтеющие листья - предвестники приближающихся холодов.
Вокруг - ленивая патриархальная тишина, нарушаемая иногда дребезжанием пробегающих по древней гулкой узкоколейке красно-желтых старых трамваев да приглушенным фырканьем подкатывающих к особняку автомобилей, из которых торопливо выходят военные в выцветших полевых мундирах, но зато с начищенными до блеска сапогами.
Судя по всему, двухэтажный дом - важное в городе заведение: вокруг него установлены три кольца охраны, состоящей из полутора тысяч солдат; на крыше ощетинились в небо вороненые стволы восемнадцати скорострельных пулеметов, предназначенных для защиты от аэростатов и цеппелинов.
В доме этом с недавних пор обосновался рыжеватый, невысокого роста полковник русской армии, занимающий две комнаты, одна из которых служит ему кабинетом, а вторая - спальней.
На людей, видевших его впервые, внешность полковника не производила особенного впечатления: был он до тоскливости обычен, говорил негромко, всегда спокойно, не раздражаясь. В обращении с окружающими был обходителен - порою даже до заискивания, которое, кстати, никогда не вызывалось нуждою или необходимостью.
Однако, в положении, какое занимал этот полковник, было нечто такое, что заставляло людей трепетать при одном его появлении, при малейших изменениях его настроения, чутко улавливать оттенки произносимых им казенных и безразличных слов.
Войдя в кабинет полковника, генерал Алексеев остановился у двери, ожидая приглашения пройти к столу. Но хозяин кабинета вышел из-за стола сам, ласково протянул гостю руку:
- Рад видеть вас в добром здравии, дорогой Михаил Васильевич, - сказал он тихо. - Что нового на фронте?
- На сегодняшнее утро существенных перемен, Николай Александрович, к сожалению, не отмечено, - успокоенный добрым приемом, Алексеев рискует величать полковника без титулов, только по имени-отчеству. - Я принес вам проект Указа, о котором имел честь беседовать с вами давеча.
- А, - словно припоминая что-то, полковник потер висок. - Уже подготовили? Столь быстро?
- Подготовили, Николай Александрович. Изволите подписать?
Плотный лист тяжелой гербовой бумаги ложится на зеленое сукно стола. Полковник долго смотрит на него, потом поднимает глаза на Алексеева:
- Орден Георгия Победоносца четвертой степени... Ведь это же самый высокий военный орден России. И удостоены его пока весьма и весьма немногие лица, не правда ли? И дается он, если только верить статусу, за выдающиеся воинские заслуги перед Отечеством, за беспримерную личную воинскую храбрость? Вот вы, генерал, кажется, до сих пор не имеете такого ордена?
- Не удостоен, - сухо кланяется Алексеев. - Не о моей скромной персоне речь...
- Да и сам я, - полковник подошел к окну. - И сам я получил его совсем недавно, лишь несколько дней назад. И то, - полковник понимающе усмехнулся, - и то исключительно благодаря такту и чуткости генерала Иванова. После моей поездки на передовые позиции у станции Клевень он буквально принудил Георгиевскую думу Юго-Западного фронта принять надлежащее письмо куда следует... Да вот же оно, оказывается, под рукой. Вот... "Через старейшего Георгиевского кавалера, генерал-адъютанта Н.И. Иванова повергнуть к стопам государя всеподданнейшую просьбу - оказать обожающим державного вождя войскам милость и радость, соизволив..." Гм, ну, и так далее, даже читать несколько неловко... Словом, по данному документу Георгиевским кавалером только что стал я сам. И тут вдруг... речь ведь идет всего лишь о сестре милосердия, не так ли, генерал?
- Точно так. О сестре милосердия Оренбургского пехотного полка Римме Михайловне Ивановой. Беру на себя смелость напомнить вам, что уже ранее она была удостоена трех Георгиевских отличий.
- Но... Не умалим ли тем самым назначения данного ордена? Кстати, генерал, а не интересовались ли вы: были ли награждаемы подобным беспримерным отличием женщины вообще?
- Интересовался, Николай Александрович. Таким орденом была отмечена девица Надежда Андреевна Дурова, участница двенадцатого года. Помните, она еще написала потом прелюбопытную книжицу - "Записки кавалерист-девицы"?
- Не читал, но слышал, сколь высоко она в ней отзывается о престоле и государственной власти... Стало быть, Михаил Васильевич, больше ста лет с тех пор минуло? - полковник замолчал и, по-прежнему стоя у окна, глубоко задумался.
Первым тишину рискнул нарушить Алексеев.
- Я уже имел, Николай Александрович, честь изложить причины, побудившие меня, равно как и Николая Иудовича Иванова, столь энергично поддерживать ходатайство фронтовой Георгиевской думы относительно отмечания подвигов госпожи Ивановой, однофамилицы генерала. Это необходимо хотя бы потому, что надо доставить войскам пример самопожертвования русского человека, его великой верности престолу и Отечеству. Девица Иванова в свои двадцать лет весьма подходяща для этих целей, ибо примеров, подобных содеянному ею, не так много...
Произнося последние слова, генерал несколько замялся, но все-таки вновь довольно твердым голосом повторил их, стараясь при этом смотреть полковнику в самые глаза:
- Не так много, как того нам бы хотелось... И, кроме того, совершенный госпожой Ивановой подвиг, по моему и Николая Иудовича разумению, и точно, достоин столь высокого отмечания.
Полковник, внимательно посмотрев на генерала, подошел к столу, взял в руки перо. Вздохнув, принялся негромко читать бумагу:
- "В воздаяние подвигов, - бормотал он, - мужества и храбрости, оказанных сестрой милосердия Риммою Ивановой 9 сентября сего года... Мы своим Указом в 17-й день сентября Капитулу данным, пожаловали ее кавалером Императорского военного ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени..."
Он аккуратно обмакнул перо в чернильницу, посмотрел близоруко на его стальной кончик: не налипло ли чего. И размашисто расписался - Николай.
Слегка потряхивая листом в воздухе, чтобы просушить таким образом подпись, принадлежавшую русскому императору Николаю Романову, начальник Генерального штаба сухо поклонился Верховному главнокомандующему и едва ли не на цыпочках направился к выходу. Он был вполне удовлетворен результатами своей миссии: проект Указа с этой минуты превратился в самый настоящий императорский Указ за номером 1006...
Отпуск с поездкой домой
В тот вечер Римма осталась в своей комнате на втором этаже старого родительского дома одна. Она ушла сюда почти сразу после ужина, сославшись на головную боль.
- От жары, наверное, - сказал мать без особой тревоги. - Поди, приляг, легче станет.
А Римме просто хотелось побыть одной. Она стояла у окна в простенькой хлопчатой рубашке до колен, глядя широко открытыми глазами на полную луну. Римма сочувствовала ей: несчастная, ведь она там, своем холодном далеке, совсем одна и даже не знает, что завтра приезжает, наконец, Володенька!
Она ждала этой встречи давно - с того самого счастливого дня, когда пришла его телеграмма: предоставлен отпуск с поездкой домой. Узнав об этом, несказанно обрадовалась мать, улыбнулся своей несколько казенной улыбкой старого чиновника консистории отец. Но Римма... О, она буквально засветилась от счастья: брат приезжает домой, на целых две недели! Может быть, у него вся грудь в орденах и медалях, хотя отец утверждает, что военным медикам дают награды не шибко часто. Но откуда это отцу и знать? Он ведь никогда не был настоящим героем, никогда! А Володеньке, безусловно, награды вышли, если даже другим медикам они и не выходят вовсе: он такой храбрый. Он мог еще в детстве залезть на самый верх стоящей во дворе старой груши, а потом, раскачав вершину, прыгнуть с нее, пренебрегая опасностью, прямо на землю. Ни у кого из мальчишек подобный отважный трюк не получался. А когда она сама однажды решилась после очень недолгих колебаний повторить его, то долго потом ходил с оранжевыми пятнами йода на носу и коленках...
Два года Ивановы не видели Владимира. Ему уже был положен в полку очередной отпуск, когда началась война.
Они узнали о ней утром - по необычному шуму, ворвавшемуся вдруг в форточки их маленького домика на Лермонтовской улице. Римма, соскочив с постели, как всегда подбежала к окну, прижалась еще неостывшим после сна теплым лбом к холодному стеклу. около уличной тумбы, на которой белели прямоугольники каких-то свежерасклеенных листов, толпился народ. И толстый городовой, приняв почему-то до смешного нелепую позу и положив красную здоровенную руку на "селедку" - так ребятишки с улицы называли его огромную шашку, - натужно крикнул сиплым от табака и частого употребления горячительного голосом:
- Государю императору Николаю Александровичу - ура, господа! Мы намолотим немцу по мордасам!
"Что это с ним? - потянувшись и откинув со лба длинные и волнистые рыжеватые волосы, подумала Римма. - С ума спятил, что ли? Кого это он решил молотить по мордасам, какого немца?"
Толпа между тем ответила городовому тягостным молчанием, и тот, сделав вид, что ничего не произошло, солидно прошествовал дальше, к следующей тумбе.
В комнату вошла мать, хмуро посмотрела на дочку. И вдруг не на шутку рассердилась:
- Какая же ты, право, бесстыдница! - в сердцах воскликнула она. - Десятый час, отец уже давно на службу ушел, а ты все в одной рубашке разгуливаешь! Немедленно одевайся да ступай поскорее чай пить.
И, тяжко вздохнув, размашисто, как всегда, перекрестилась:
Римма, уже потянувшая было кверху, на голову, рубашку, остановилась:
- Какая такая беда, маменька? Разве случилось что?
Она схватила мать за руку и порывисто прижалась к ней:
- Ой, а утро какое хорошее... Неужто и вправду стряслось что-нибудь гадкое, а, маменька?
Она отстранилась, зябко повела хрупкими плечами. А мать, словно вес силы вдруг покинули ее, опустилась на дочерину постель:
- Война, Риммочка. Война, милая ты моя... Боже мой, боде! Что теперь будет-то, господи? Германец, не дай господь ему здоровья, на нас тронулся, на всех столбах высочайший манифест расклеен... А наш Володенька-то в армии!
Римма не нашлась что ответить...
Владимир, как и следовало ожидать, в отпуск тогда не приехал. Письма и те приходили от него редко, зато каждое из них становилось в доме праздником. Сначала их подолгу читал и разглядывал отец, потом мать, и лишь после ими завладевала Римма. Даже выучив их на память, девушка все равно не желала расставаться с листками, исписанными торопливыми буквами. Она с восторгом смотрела на картинку: бравый русский солдат с блаженной улыбкой на загорелом мужественном лице вонзает штык в толстое пузо усатого кайзеровского офицера.
Со временем они просто перестали поджидать Владимира в отпуск. И вот - совершенно непредвиденное: телеграмма. Володенька уже в пути, он завтра будет в Ставрополе!
... Поезд подходил к станции в десять часов вечера. Было очень темно, и Римма не сразу признала в выпрыгнувшем из второго вагона бравом офицере своего брата. Спешивший ей навстречу мужчина был, казалось, намного выше Володеньки ростом, и даже заметно шире в плечах. Но, странное дело, именно он вдруг подхватил Римму на руки и оторвал, как пушинку, от земли. К ее щекам прижались его жесткие, прокуренные и обветренные губы.
- Володе... - попыталась было вскрикнуть она. Но он закрыл ей рот поцелуем, а затем прижался лицом к длинным волосам.
- Володенька, дорогой! - от вокзала подбежала к нему задыхающаяся от бега и волнения мать. А отце, солидно остановившись поодаль, терпеливо ожидал, когда женщины, по его выражению, "оросят ребенка слезами". И только после того Михаил Павлович подошел к сыну.
- Ну, - сказал коротко, - давай обнимемся.
Они крепко, как это делают мужчины, обнялись, поочередно даже приподняв один другого: в руках отца, человека еще крепенького, хранились немалые запасы силы.
- Ну, и слава богу, - ворчал он, усаживаясь и извозчичью пролетку, - слава богу, что еще хоть один мужик в дом прибыл, а то мне совсем уж нет никакого житья от прекрасного полу. С утра до ночи только одни ахи да охи слышишь.
- Замучился вконец, бедненький, - утирая кружевным платочком уже и без того просохшие на ветру слезы, с улыбкой возражала Елена Никаноровна. - Посмотри, сынок, как папенька исстрадался, вон какой убогий сделался...
Солидно, но не очень решительно и громко хмыкнув, старший Иванов попытался было подтянуть небольшое, но достаточно округлое пузцо. Когда же названное деяние в силу каких-то неуточненных обстоятельств ему не удалось, Михаил Павлович несколько даже сконфузился.
- Времена ноне ох какие тяжкие, - сказал он протяжно и несколько виновато. - Народ с голоду пухнуть начинает. Хлеб с отрубями люди пекут.
- Вижу, вижу, - рассмеялся сын. - Конечно же, этот животик с голоду, от чего же еще! Откуда ему и взяться, коли не от хлеба с отрубями!
Все расхохотались громко и дружно - извозчик, обеспокоившись, даже обернулся:
- Чего изволите, господа хорошие? - спросил он.
- Ничего, брат, только погоняй скорее, - засмеялся Владимир. - Домой знаешь как хочется? Полтора года в родных пенатах не был!
- Там и сейчас все так же, как ты оставил, - похвалилась торопливо Елена Никаноровна. - Даже на окне книжка твоя лежала, еще Риммочка прибрать ее куда-то на место хотела. Так я ей не велела этого делать... Знаешь, говорю, доченька, примета такая есть: если в комнате оставить все, как было при хозяине, он туда обязательно вернется. Вот ты и вернулся, сыночек, - и мать припала лицом к грубом сукну шинели. А Римма прикоснулась к скрещенным на спине брата блестящим и скрипучим портупейным ремням. Они были гладкие, как лед, и почему-то почти такие же холодные. Она отдернула руку.
Дома, войдя в гостиную, Владимир торопливо снял шинель, швырнул ее на кресло. Расстегнув крючки стоячего воротника на кителе, подошел к столу, заблаговременно уставленному всякими разносолами.
- Боже мой! - сказал он нараспев. - Неужели я дома?!
Римма сразу же углядела на груди брата маленький крестик на оранжево-черной ленте: Георгий!
Она все смотрела и смотрела на этот крестик, вдруг ставший для нее магическим. Какой-то неудержимый восторг охватывал ее. Вот! Она знала, что Володенька приедет с наградами! А отец только понапрасну возражал... А что, если... если потрогать крест рукой? Или взять да попросить его... поносить немножко?
- Ну, сын, садись, - распорядился Михаил Павлович. - Вот баранинка, вот хлеб. Между прочим, пшеничный. Вот ячневая кашица с хренком, твоя любимая. Мы живем небогато, но не зря же говорят на святой нашей Руси: чем богаты, тем и рады, никому не завидуем. А вот, кажись, и маринованные грибочки, сам собирал в Архиерейском лесу... Э, мать, - он обернулся к жене, - что же это такое?
- А что случилось? - притворилась ничего не понимающей Елена Никаноровна.
- Грибочки, как ты знать должна, суть закуска! А что же то за закуска, коли к ней не придано водочки? А, мать?
Елена Никаноровна, повздыхав, достала большую зеленоватую бутылку. Михаил Павлович, лихо опорожнив стопку, загрыз грибочком, перекрестил на всякий случай рот.
- От всякого греха. А то что-то травиться грибочками люди начали... За что Георгия-то тебе пожаловали?
- Да, Володенька! - радостно подхватила разговор Римма. - За что? Ты подвиг, наверное, совершил, да?
- А ты, егоза, не высовывайся, - покосился на нее больше для порядка Михаил Павлович. - Когда мужчины разговаривают промеж собой, девицам вмешиваться в их разговоры не приличествует.
Римма досадливо прикусила губу:
- Право же, папенька, я вовсе не собиралась вас перебивать! Не мне так интересно... Я даже думаю, что Володенька ходил в атаку, и... все такое. Правда же, Володенька?
- Ага. Еще и как ходил.
- И солдаты ходили за тобой?
- Ага. Даже не ходили, а бегом бежали. - При это он как-то неестественно улыбнулся. - Я, понимаешь ли, поднялся и бросился вперед. А за мной, значит, монолитными стальными рядами бросились наши отважные воины, наши, значит, чудо-богатыри. Вокруг нас свистела шрапнель, рвались бомбы. Но мы уверенно продвигались вперед, неся в груди святую верность престолу, не считаясь с тяжкими потерями. Мы были одержимы одним только желанием...
- Победить, да? - бледнея от услышанного, одними губами спросила Римма: она не уловила в голосе брата иронии.
- Ага, победить! Впрочем, наверное, нет. Знаешь ли, у нас на фронте как-то держал речь один высокопоставленный поп, какой-то придурковатый, каковых, в основном, и призывают из резерва в армию... Так вот, он рассказывал нам о славной гибели рядового Имярек. Его взяли в плен, поставили к стенке. И пустили пулю. но он не погиб, а просто свалился на колени и при этом провозгласил здравицу в честь нашего государя императора. Тогда его решили повесить. Но упрямый Имярек вешаться, видимо, не захотел: веревка оборвалась, а он воспользовался моментом, чтобы прокричать многая лета всей царской семье. Тогда его просто утопили... И, судя по тому, что со дна реки наружу шли многочисленные пузыри, Имярек и будучи на дне продолжал кричать что-то патриотическое... Короче говоря, поп кончил свой бред весьма своеобразно. он изрек: "От всей души желаю вам, дети мои, каждому из вас дожить до такого же счастья, до какого дожил упомянутый рядовой..."
Владимир закурил папироску и, довольный впечатлением, произведенным на сестру примитивным армейским анекдотом, напыщенно добавил:
- Вот с мыслью, что мы тоже можем дожить до подобного счастья, и шлепали мы тогда в эту самую атаку. Каждому из нас, понимаешь ли, неудержимо хотелось как можно скорее получить пулю за царя-батюшку и его августейшую семью. И я бы, пожалуй, удостоился столь высокой чести, но мне помешали...
- Кто же?
Он рассмеялся снова:
- Блохи, сестренка. Как начали, проклятущие, кусаться во время той атаки, сладу нет! Пришлось остановиться посреди поля, чтобы как следует почесаться. А солдаты - вперед и вперед. "Ура! - кричат. - В штыки!" Мы, короче говоря, победили. И, поскольку все, кто ходил в атаку, удостоились высокой чести положить животы за дело царское, а в живых нас осталось только двое, нам и дали награды!
Мать снова тревожно нахмурилась, сдвинула к переносице брови.
- Нехорошо, Владимир, - сказала она. - Ты, кажется, смеешься над такими вещами, над которыми никому смеяться не следует. Тебе не следует забывать, что и царь и священники - от самого Бога!
- А как же блохи, маменька? Ведь и они, бедненькие, тоже от Бога, - живо возразил Владимир с хитроватым выражением на лице. - И я должен к тому же заметить, что если царь один, то ведь блох - миллиарды, просто неисчислимое количество! А раз их больше, значит, они и более угодны Богу, нежели цари и священники.
- Владимир! - Елена Никаноровна величественно поднялась со скрипнувшего от резкого движения ее грузного тела венского стула, - ты, кажется мне... ты, наверное, излишне много... выпил! Разве можно так говорить о государе, о...
- Можно, маменька, можно! - как ни в чем не бывало, выпустив кольцо дыма, снова иронично улыбнулся сын. - Я ведь к вам прямиком - прямиком из окопов, а окопникам, знаете ли, все можно. Там солдат, к примеру, может хряснуть по морде офицера, а тот не может ему даже дать сдачи...
Михаил Павлович, заглотнувший под шумок еще одну рюмочку, расхохотался:
- Ну и мастер же ты, Володька, сказы сказывать! За тобой, впрочем, это еще сызмальства водилось... Думаешь, отец с матерью в военном промысле совсем ничего не соображают? Мать, может, и так. А я же никогда не поверю, чтобы русский солдат на русского же офицера руку поднял!
Владимир улыбнулся, и, не отвечая на вопрос отца, повернулся к Римме:
- Итак, сестренка, о моих бессмертных подвигах ты наслышана достаточно подробно. А теперь рассказывай о своих. Ты год назад из Ольгинской гимназии выпущена, не ошибаюсь? Что после окончания делала, чем занималась?
- Риммочка, расскажи, что ты была гордостью гимназии, - с достоинством вмешалась в разговор мать. - Она - и наша гордость.
- Пойдем, сестренка, - поднялся Владимир. - Пойдем по своим комнатам. До завтра, дорогие мои! Как же приятно все-таки снова чувствовать себя в родных стенах!..
Римма торопливо чмокнула обои родителей в щеки и, подобрав край длинного розового платья, побежала за братом. Она сразу же устремилась в свою комнату. Почему-то ей казалось, что и сейчас, как когда-то раньше, брат зайдет сначала не к себе, а к ней. Сядет на самый край постели, в ногах, и скажет как тогда, несколько лет назад, заговорщицким приглушенным голосом:
- Этого, - небрежно ответит он, - ну, как его называют... Домового видел, вот кого!
- Домового? - радостно запищит она. - Ну да, Володенька?
- Да, видел.
- Какой же он? Страшный? - сестра, конечно же, нисколечко не верит брату. Но порою так хочется поверить в чудо!
- Лохматый, - вдохновенно начинает врать Володя. - Бородища - во! И язык у него тоже того... шерстью обросший. Как твоя шуба. Подходит ко мне и говорит...
Брат умолкает, а потом, сделав страшное лицо, рычит:
- "А ты, - говорит, - Иванов, почему в сей час поздний по улицам болтаешься? Закон божий опять, поди, не выучил?" Остановился в ужасе, дрожат коленки, холодный пот по челу струится, аж зенки залил... Приглядываюсь я получше. И вижу: пресвятой господи, да ведь это и не домовой вовсе меня на улице в десять вечера поймал, а наш батюшка Филарет, учитель закона божьего! Только облачение на нем отчего-то задом наперед надето, да водкой за версту вперед попахивает. И рычит на меня, аки лев...
Оба они весело и долго смеются. А потом Римма, встречая на улице пьяненького отца Филарета, всегда обязательно вспоминала рассказ брата и, представив священника в образе домового, никак не могла удержаться от смеха, на что отец Филарет однажды указал ей, укоризненно покачав головой в потертой фетровой шляпе:
- Нехорошо это, отроковица, нехорошо. От осмеяния человеков недалеко до всякого блудодейства. Будь впредь смирнее и богобоязненнее, ибо горе тебе в жизни выйдет великое!
В ее памяти все это вдруг предстало столь живо, что она не выдержала и схватила брата за руку:
- Пойдем же скорее! Ну, Володенька, поспешим!
В комнате она, сбросив туфли, прыгнула с ногами на диван.
- Садись и ты, Володенька. Ну же?
- Что "ну же"? - он как будто бы даже удивился вопросу.
- Рассказывай скорее!
- Что рассказывать?
- Да про награду рассказывай! Я заметила: ты при папеньке и маменьке со мной несерьезно говорил, а просто так, дурачился. А мне все хочется знать, как на самом деле было!
Он вдруг усмехнулся:
- А тебе-то про то зачем и вообще ведать надобно? Поверь, мне и вправду хвалиться особенно нечем. Война, сестрица, всегда остается войной. Кровь, пот, блохи, которые столь маменьку возмутили... И смерть, конечно. Все время рядом с тобой - смерть. Не будем о ней, ладно? Ты мне лучше о себе расскажи. Чем год занималась? Папенька сказывал, где-то учительствовала?
- Учительствовала. Недалеко отсюда, в Петровском селе. Верст семьдесят всего. Там есть школа первой ступени, а в ней тридцать шесть ребятишек. Мне предложили туда, и я поехала.
- А потом? Как снова в Ставрополе оказалась? Или надоело заниматься новоявленным народничеством?
- Я почти перед самой войной домой приехала, - опустила почему-то глаза Римма. - И сразу пошла, как война началась, на курсы сестер милосердия. Позавчера свидетельство об окончании получила. Вот, посмотри, какое.
Она потянула с полки над головой плотный сероватый лист бумаги:
- Видишь: все только на "отлично"!
- Зачем тебе эти самые курсы сдались? - брат сердито посмотрел на Римму. В глазах его на мгновение промелькнула тревога. Не на фронт ли, часом, собралась?
Она подняла на него глаза, и улыбка сразу слетела с ее чуть припухших, словно у годовалого ребенка, губ.
- Да, Володенька, - шепотом призналась она. - Только боюсь, папенька с маменькой не пустят. Помоги мне, уговори их, а? Поможешь? - она бросилась брату на шею, прижавшись щекой к еще не сбритой дорожной щетине. Он поднял руки, молча отстранил сестру от себя. Нахмурился.
- Не дури! - сказал грубо и резко. - Война как-нибудь состоится и без тебя. Это - штука суровая, чисто мужская.
Пухлые губы обиженно задрожали; чтобы ненароком не разреветься, Римма отвернулась и крепко сжала кулаки.
- Когда Отечество в опасности, - сказала она замирающим голосом, - никто не вправе оставаться в стороне. Каждый должен... в меру сил своих... И я тоже должна, как все... - она совладала с закипавшими в голосе слезами. Решительно посмотрела на брата. - Я, Володя, должна быть вместе со своим народом, с нашим русским народом. Я - всего лишь частичка этого народа, и меня нельзя отрывать от него. Даже ты не имеешь на это никакого права! Когда плохо всем, почему мне должно быть лучше других? Почему, брат?
- Эк, сколь торжественно и возвышенно говорить изволите, милая сестрица милосердия! - не на шутку рассердился Владимир. - Да ты, я вижу, совсем у стариков из подчинения вышла! Глупостей вон каких в голову забрать изволила! Девчонка!
Он вскочил, заметался взад-вперед по комнате, мимо робко затихшей в диванном углу Риммы. Подцепил носком сапога оказавшийся случайно на его дороге стул, и тот с грохотом полетел куда-то в угол. Владимир опустился в кресло напротив.
- Слушай, сестренка, только не перебивай, внимательно слушай. И не сердись, я намерен говорить тебе об этой войне всю правду.
Один день из войны
Июль четырнадцатого года в Галиции выдался для русских войск трудным. После временных успехов, оказавшихся на поверку весьма непрочными, части генерала Ивана Егоровича Эрдели отступали.
Госпиталь, в котором служил Иванов, то и дело вынужден был перебазироваться с места на место. И хотя находился он, как правило, в пяти-шести километрах от линии фронта, затишья и здесь почти никогда не было. Раненые поступали с передовых нескончаемым потоком.
Хирурги, в том числе и младший врач Иванов, валились с ног от усталости. Кончился эфир, и операции приходилось делать без наркоза, стараясь не реагировать на душераздирающие крики, стоны и проклятия раненых. Инструменты даже не дезинфицировали - прооперировав одного и вытерев скальпели о тряпку, сразу же принимались за другого.
Небритые, грязные и вонючие от застарелого пота, давно не мывшиеся в бане люди, поступающие в палатку Иванова, в подавляющем большинстве были обречены. Почти всем им требовалась серьезная медицинская помощь, о которой в подобных условиях не могло быть и речи.
Бинтов в госпиталь не подвозили почти целую неделю, и потому Иванов был несказанно обрадован, завидев из окна операционной запряженную парой кляч интендантскую фуру, которая катила по дороге со стороны, прямо противоположной фронту. Вместе с прапорщиком Алешей Учинским, который был начальником службы снабжения госпиталя, тоже, между прочим, ставропольцем, они бросились к фуре.
- Все сюда! - начальственным радостным баском закричал Алеша. - Все, кто не занят на операциях, немедленно на разгрузку! Там же медикаменты, бинты. Скорее!
Крепким ударом подвернувшегося под руку камня он, не дожидаясь, пока солдат-возница принесет и подаст ему ключ, сбил с двери крохотный подвесной замок. Заскрипели засовы, и люди увидели в утробе фуры аккуратные картонные ящики, заполнявшие все свободное место. Раскрыв один из них, Алеша в недоумении отступил назад:
- Что это?!
Иванов тоже склонился над ящиком, но не смог произнести в ответ ни единого слова: ящик был полон крохотных нательных иконок на желтоватых латунных цепочках.
Вскрыли второй ящик, третий, пятый... Потом начали вышвыривать их из фуры прямо не потрескавшуюся, давно не видавшую дождей землю. Ящики лопались, не выдерживая удара, и из них сыпались на землю иконки, иконки, иконки... Тяжело дыша, с раскрасневшимися потными лицами, офицеры стояли перед целой горой икон.
- Эх-ма, мать Пресвятая Богородица! - вздохнул за их спинами солдат-возница. - За нонешний день вторую фуру энтого вот святого груза привожу... А там, на станции-то, еще два вагона... Говорят, подарок нашему брату от самой государыни. Чтоб про Бога мы туточки не забывали. С нами крестная сила!
Солдат перекрестился и снова вздохнул.
- Алеша, дай, пожалуйста, команду, чтобы офицерские простыни срочно распустили на бинты, - попросил друга Иванов. - Иначе - просто не выдержим. Вон к нам, кажется, опять везут раненых.
С очередной партией доставили раненного в грудь полковника - еще сравнительно молодого человека, лет около сорока. Он был без сознания, метался, бредил, тяжко и матерно ругался. Его уложили на стол, санитары навалились на руки и ноги, чтобы удержать оперируемого в относительно неподвижном положении.
Иванов, натянув перчатки, приступил к операции и довольно скоро извлек из предплечья снарядный осколок изрядных размеров.
- Отнесите его, пожалуйста, в мою палатку, - попросил он, окончив работу, - после подарю его полковнику. Туда же доставьте оперированного.
И тут вдруг случилось неожиданное: чахлый лесок, который столь символически отделял госпиталь от линии фронта, казалось, взлетел на воздух. Раздался грохот, сквозь кроны деревьев прорвались вверх густые клубы дыма. Заходила ходуном земля, посыпались куски разлетевшихся стекол. Это был первый массированный залп батареи противника, которая не только сумела скрытно просочиться на позиции за линией фронта, но и успешно разместилась там. Второй залп сорвал саму палатку, и Владимир увидел, как лежащий на столе очередной раненый полетел, страшно раскинув безжизненные руки.
Самого Иванова отбросило в другую сторону. Спустя несколько минут он с трудом поднялся, ощущая странный, прерывающийся звон в ушах и пошатываясь. "Кажется, немножко контузило, - подумал он почему-то совершенно безразлично. - Видно, немцы решили нас обработать по-настоящему".
- Володя! - к нему вбежал прапорщик Учинский. - Что с тобой? Почему молчишь? Что случилось, Володя? Господи, да ты же весь в крови! Бежим, Володя! Скорее, умоляю тебя!
- Бежим... - ответил Иванов и подумал: "Что же это они, гады, делают? Ведь по госпиталю бьют, по красным крестам... И почему наши молчат?"
И тут ему вспомнилось, как пару дней назад один умирающий солдат на его вопрос о самочувствии, едва шевеля холодеющими губами, ответил:
- Ничего... только вот... нам бы патронов побольше давали, ваше благородие... А то по семь штук в сутки на брата... по семь... по семь штук...
Он так и умер с этими словами на устах: "По семь... по семь штук, ваше благородие..."
Вся территория госпиталя мгновенно превратилась в кромешный ад: ржали метавшиеся лошади, слышались крики офицеров и стоны раненых, во всем этом хаосе тонули собственные голоса Иванова и Учинского. Потом из лесу показались немцы...
- Бежим, Володя! - снова закричал Учинский, хватая его за рукав. - Нам все равно сопротивляться нечем, патронов нет... Скорее туда, в лощину! По ней, даст бог, доберемся до своих. Иначе - конец!
- Там раненый, - бессмысленно глядя на друга, ответил Владимир. - В моей палатке. Полковник...
Они вдвоем подняли грузное тело офицера и спустились в лощину. По самому ее дну пробегал крохотный, едва заметный, неторопливый ручеек. Если вырыть на его пути ямку и минуту-другую подождать, пока в нее набежит вода, то можно попить и даже умыться. Учинский снял с пояса тесак и вырыл ямку. Они с наслаждением побрызгали лица водой, с тревогой прислушиваясь, как там, наверху, стихает грохот канонады. Оба дрожали от только что пережитого ужаса.
- Неужели, - спросил наконец Владимир, - кроме нас никто не уцелел? Надо бы подняться, взглянуть, а? - Он попытался усилием воли унять мелкую противную дрожь, охватившую все его существо, но ничего не смог с ней поделать: это был страх, самый обыкновенный человеческий страх.
- Не выдумывай, - хрипло отозвался Алексей. - Теперь все равно дела не выправить. Царапина у тебя совсем засохла... Словом, будем то темноты сидеть тут, а там - один бог ведает! Дай лучше и полковнику воды. Он, кажется, приходит в себя?
- Вы ранены, господин полковник, - склонился к нему Владимир. - Пришлось сделать операцию. Осколок я вынул, не беспокойтесь. Вы будете жить. А сейчас спите.
- Спасибо, - едва слышно проговорил полковник. - Я так вам... так... - и закрыл глаза, сознание вновь его покинуло.
Потом всю ночь напролет они шли по ложбине, таща на шинели тяжеленное, словно каменное, тело полковника. И лишь часов в пять утра, когда уже начинал брезжить рассвет, их окликнули часовые передового охранения Самурского пехотного полка.
Его командир - полковник Казимир Альбинович Стефанович - выслушал рассказ Учинского и Иванова о том, что произошло вчера во второй половине дня в нескольких километрах от линии фронта.
- Ах, какие сволочи! - бормотал он, меняясь в лице. - Что творят, что творят! Ну, да ничего, мы с ними и за это еще поквитаемся, по полному счету заплатить попросим! А только тяжко... А что ваш полковник? Он жив?
- Жив, - ответил Владимир, - хотя, признаться, и плох. Мы передали его санитарам, надо заменить повязку.
Стефанович поднялся.
- Что ж, господа, - сказал он тихо. - Вы сделали доброе дело... Давайте пройдем к полковнику, посмотрим.
Едва взглянув в лицо раненого, он тихо присвистнул:
- Однако, если с ним все обойдется, вы можете рассчитывать на великую благодарность и признательность! Имеете ли честь знать, кто находится перед вами, кто обязан вам жизнью?
- Никак нет, ваше превосходительство! - ответил Иванов. - Смеем только полюбопытствовать. Вы, как видно, знакомы с полковником?
- Это же князь Василий Борисович Тихвинский, Российского Генерального штаба инспектор... Весьма влиятельное лицо, да, к тому же, и личный друг нашего командующего фронтом. В былые времена мы вместе с ним проходили курс в одном корпусе. Давненько, правда.
Стефанович замолчал, разглядывая серое лицо бывшего своего однокашника. А потом повернулся к едва стоявшим на ногах от усталости офицерам:
- Стало быть, господа, от вашего госпиталя, как я понимаю, ничего не осталось? Больно, да что поделаешь... Посему считаю, что дальнейшую свою службу вы сможете проходить в моем полку - нам нужны и медики, и тыловики: потери, к сожалению, за последние недели были более заметными, чем предполагали в Генштабе. Согласны, господа, с моим предложением?
Оба молча кивнули в знак согласия.
- Вот и хорошо, - повернулся к двери командир полка. - В армии вопрос я улажу сам, об этом не извольте беспокоиться. Явитесь к своему новому начальству и доложите о том, что готовы приступить к исполнению должностных обязанностей. Всего вам доброго, господа офицеры!
Спустя неделю пришел приказ командующего фронтом: по согласованию с фронтовой Георгиевской думой за мужество, проявленное при спасении жизни старшего начальника, прапорщики Алексей Учинский и Владимир Иванов удостоены чести быть кавалерами ордена Святого Георгия Победоносца. Сообщая им об этом, Стефанович добавил от себя: по просьбе князя он счел возможным предоставить каждому по две недели отпуска с выездом к месту проживания.
А еще примерно через месяц (они тогда еще не успели уехать в отпуск) к ним в палатку заглянул высокорослый человек с темными волосами, выбивающимися из-под полевой зеленой фуражки.
- Сидите, господа, - он жестом усадил попытавшихся встать перед старшим по званию прапорщиков. - Могу ли я видеть господ Иванова и Учинского?
- Это мы, - ответил Алексей, который первым узнал гостя.
Полковник широко улыбнулся, протягивая им сразу обе руки.
- Как же я рад видеть вас, господа! - сказал он. - Как я признателен вам за все, что вы для меня сделали! Позвольте представиться: полковник Тихвинский, Василий Борисович. Вот, благодаря вам, живой и даже стоящий на ногах. Прошу вас, господа, оказать мне великую честь считать себя отныне и навсегда, до самой гробовой доски, вашим искренним и верным другом.
Он подробно расспросил офицеров обо всех мельчайших обстоятельствах своего спасения. И, уходя, снова долго тряс ими руки.
...В комнату Риммы с улицы залетали ночные бабочки, и Владимир, осторожно прикрыв окно, с улыбкой превосходства посмотрел на потрясенную его рассказом сестру.
- Вот видишь, - сказал он, - какова она, война, на которую ты так рвешься! И никто не сможет облагородить ее, сделать лучше и романтичнее, ибо она бесчеловечна по самой своей сути. Туда тебе хочется, сестрица? Туда?
Римма молчала, глядя на него глазами, зрачки которых от всего услышанного расширились.
- Война - дело кровавое, чисто мужское... Обойдется она, сестрица, без тебя, - желая хоть как-то смягчить произведенное впечатление, сказа он, положив руку ей на плечо. - Ну, теперь-то ты довольна рассказом? Я поведал тебе об этой награде все без утайки, как ты настаивала.
- Так ты приехал в Ставрополь вместе с товарищем, да? - меняя тему разговора, спросила она.
- С Учинским. Мы с ним на фронте все время вместе были. Завтра он обещал прийти ко мне. Хочешь, познакомлю? Весьма симпатичный и приятный молодой человек...
- Зачем же? - вспыхнула сразу она. - Мне до его симпатичности и приятности нет никакого дела!
- Еще будет дело! - уверенно засмеялся Владимир. - Скоро будет! Вон какая ты красавица, совсем невеста стала! - Он прошелся по комнате и, легко вспрыгнув, уселся на подоконник. - Ну, а теперь твой черед рассказывать. Говори о себе. Я - молчу и слушаю! Что это за дыра, в которую ты ездила? Петровское село, говоришь? Давай же, рассказывай, я тоже умираю от нетерпения!
Школа в Петровском селе
Степное село Петровское в Ставропольской губернии - тихое и старозаветное. Ничем особенным оно не примечательно. Разве тем только, что кабаков уж очень много. Один из них - с призывным названием "Пей другую!" - расположился непосредственно напротив входа в школу первой ступени, куда и была направлена учительствовать после окончания Ольгинской гимназии с педагогическим уклоном Римма Иванова. Навстречу ей из покосившейся одноэтажной школы вышел маленький и седенький, но крепкий кривоногий старичок в засаленном, словно спецовка железнодорожного осмотрщика, вицмундире по ведомству народного просвещения.
- Заведующий школой Коростылев, - мрачно представился он. - Митрофан Васильевич. Впрочем, если душе угодно, можете величать меня просто дедом Митрохой - так меня в Петровском больше, кажется, знают... На работу приходите завтра, часиков в восемь утра. На сем имею честь откланяться и пожелать вам всего самого доброго!
И он пересек улицу, зашел в трактир. Возница тем временем бесцеремонно сбросил ее коробки и узлы с книгами и вещами на землю, сказав: "Прощевайте, барышня, дай вам бог доброго жениха да здоровья!" - и, поскольку расчет получил раньше, без лишних колебаний укатил.
Она в растерянности смотрела на открытую дверь трактира и ждала. О работе заведующий сказал, а вот куда ей определиться на жительство?
Долго пришлось ждать. Наконец, Коростылев вышел из трактира, огляделся по сторонам, а потом, словно заметив что-то особо ценное под ногами, несколько минут, сгорбившись, пребывал в раздумье. Вполне вероятно, что он хотел наклониться, но у него не было уверенности в том, что после этого удастся снова принять изначальное положение. И, заметив это, Римма сообразила: господи, да ведь Митрофан Васильевич мертвецки пьян! Она подбежала к нему и, чувствуя волну поднимающейся в груди неприязни к этому человеку, спросила:
- Митрофан Васильевич, вы меня помните?
Он серьезно посмотрел на нее, а потом, довольно засмеявшись, зажмурил один глаз.
- Д...воится, - небрежно пояснил он. - О... одним сподручнее. И зачем человеку два глаза? У вас тоже два глаза?
- Я - новая учительница. Я сегодня приехала. Мне жить негде.
- Да, - тянул он свое. - Вы правы. Тело, погруженное в воду или иную какую жидкость, вытесняет... А вы... что от меня хотите? Вы кто такая?
Коростылев глупо улыбнулся:
- По...пожалуй, я прилягу. Р...разморило что-то, понимаете ли.
И, завернув на нетвердых ногах за угол трактира, он немедленно привел свое намерение в действие, растянувшись прямо на голой земле.
И тут Римма не выдержала, заплакала.
Ее подобрала около девяти вечера возле здания школы какая-то пожилая добродушная женщина.
Назвалась Ворониной Агриппиной из мещанского сословия, вдовой. Отвела Римме в своем довольно большом, но почти пустом и потому неуютном доме комнату, попили вместе чайку, сразу же сошлись в цене.
- Ну, дочка, - ставя на стол семилинейную керосиновую лампу и собираясь уходить, хозяйка повернулась к Римме, - не плачь, почивай спокойно. А на того Митроху, старого кобеля, ты наплюй и внимания не обращай. Он у нас в Петровском - самый первый пьяница: пустой человек, а не учитель. Его даже мужики просто Митрохой величают.
Агриппина состроила скорбное лицо:
- Разве ж можно учителю так вот пить безмерно горькую? В летошний год ни одного дня его тверезым не видела. И ты, дочка, не скоро, наверное, увидишь... Да и робить с ним, таким пьяницей, поди, что на каторге в железах камни таскать...
Но Римма очень скоро увидела Коростылева трезвым. Утром, когда она прибежала в школу, он уже стоял в коридоре.
- Здравствуйте, Митрофан Васильевич. Я пришла. Не опоздала?
Он молча и тупо уставился на девушку.
- Вы меня не признали, Митрофан Васильевич? Я - новая учительница. Иванова Римма... Михайловна. Я приехала вчера из Ставрополя.
- А... - В мутной голове Коростылева, видно, вспыхнула на мгновение какая-то лампочка, впрочем, не особенно яркая. - Припоминаю... Вы уже устроились? Скоро эти придут... дети, значит. Разбойники с большой дороги, сплошь, будущие уголовники! Что читать им будете?
- Я, - смутилась она, - могу из русской литературы, естественной истории, истории России, географии. Немножко по языкам.
- Языки нам тут ни к чему, - усмехнулся Коростылев. - У нас не гимназия, благодарение богу. А вот литературу вы им, пожалуй, и вправду сегодня почитайте. А то я, признаться, что-то не могу. Приболел, мабуть. Жар, кажется, откуда-то на мою грешную головушку свалился.
Он тяжко вздохнул.
- Но я не знаю, на чем вы остановились на предыдущих занятиях. О чем читать? - забеспокоилась Римма.
- Какая разница? - философски спокойно спросил Коростылев. - Ни на чем мы не остановились. Почитайте им что-нибудь, целиком на ваше усмотрение. К нам сюда начальство, благодарение богу, отродясь дороги не ведало, так и нет нужды особо усердствовать. Что захотите, то и читайте.
Он помолчал, пожевал сероватыми тонкими губами:
- А как надоест, так и отпустите с миром этих разбойников.
Он замолчал, а потом посмотрел на Римму с несколько даже виноватым видом.
- Я, кажется, вчера того... ну, перехватил несколько через край? Не был ли я пьян, чего доброго? - прошептал он. - Видите ли, госпожа Иванова, как-то странно случилось, такая вот, раздери ее надвое, оказия!
"Господи! - подумала она почти с отчаянием. - И зачем он только все это мне говорит? - Она отвернулась в сторону. - Может, думает, что я инспектору доложу, а то попечителю?"
Вслух ответила:
- Что же делать, Митрофан Васильевич, это иногда с каждым может случиться. у нас тоже как-то, когда я еще маленькой был, с папенькой также получилось... Вы не переживайте.
Он поморщился, недоуменно вскинул на нее серые колючие глазки. Потом внезапно положил руку на сердце и заскрипел зубами.
- Что с Вами, Митрофан Васильевич, вам плохо? - не на шутку переполошилась Римма. - Случилось что?
- Сердце... Иногда, знаете ли, дает в некотором роде сбои...
- Да вы присядьте, Митрофан Васильевич, вот сюда, пожалуйста. А я живо за лекарем сбегаю. Где он у вас живет? Вы только сидите, не вставайте...
Он поморщился снова.
- Не надо, голубушка, - сказал покорно. - Я старый и сам свою хворь ох как распрекрасно знаю. Нет ли у вас на этот случай, - он поднял на нее снова свои серые глазки, - нет ли у вас, ну... Нескольких рублей, что ли? В долг, разумеется, взаимообразно? На медикаменты разные.
- Конечно же, Митрофан Васильевич. - Она торопливо щелкнула замочком сумочки. - Вот, маменька дала мне с собой в дорогу целых тридцать рублей. Сколько вам надо?
- Десяти, пожалуй, хватит, - немного подумав, ответил небрежно Коростылев, переставая стонать. - Я скоро отдам, вы, госпожа Иванова, не волнуйтесь. Вчера, надо правду сказать, весь из себя того... пропился, понимаете ли. А теперь вот... болит все!
Взяв деньги, он не положил их в карман, в зажал в кулаке, словно кто-то намеревался их у него отнять, вздохнул, а затем... Затем, как и вчера, равномерным неторопливым шагом пересек улицу, потревожив дремавших возле школы гусыню с гусятами, и отправился в трактир. "Неужели там продают и лекарства?" - удивилась про себя Римма.