У нас иногда так бутылку закупорят, что помрешь от жажды или зубы обломаешь. Через это со мной однажды вышел случай.
Давно это было, Родину мою еще не совсем успели раскурочить - самый разгар зачинался; народ только-только стал вымирать, а пока с непривычки нищенствовал или отсиживался по ресторанам-заграницам. Но стрелять уже начали. (Вообще, это только сейчас - в Северной Италии, в начале апреля, когда миндаль кругом, как невеста, облачился цветом зари, - вспомнить можно без содрогания. А тогда - не жизнь была, а как бы сплошное ее, жизни, сотрясение.)
Так вот, в ту пору однажды купил я в буфете Консерватории бутылку крымского вина. Решил выпить с горя. Грустно было - жена выгнала из дому.
- Иди, - говорит, - денег где-нибудь достань - хоть своруй, а то мне скучно.
А надо сказать, по начальной профессии человек я совсем не денежный. Математик. Покамест жена так выкаблучивалась, я за год полдюжины работ сменил.
Так сказать, от теории к практике: за алгебраическую топологию совсем платить перестали, так я устроился оператором в Институте механики, на аэротрубе. Крылатых ракет макеты продувал. Работа совсем непыльная, между прочим. Сядешь верхом, пришпандоришь датчики, солнце из распашного цехового окна в трубу ярит, пропеллер стрекозиным нахрапом в зенках чешет, кругом турбулентность стрежни форсажем рвет и мечет: и вроде как летишь - интересно даже.
А как отрубили электричество, встал пропеллер, определился я на Птичьем рынке торговать почтарями, - покуда все они у меня от чумки сенной не отлетались.
После назанимал у гавриков с Птички денег на прокрут - стал челноком возить из Чада куртки кожаные: снабжал точку на толкучке в Сокольниках. Три дня там, два здесь. 16 раз сгонять успел - жене на радость: кожанки из шимпанзе хорошо шли, раскупались вмиг, хотя товар дорогущий. Особенно бандиты любили в шимпах щеголять: называли - "вторая кожа".
Мне до слез было жалко всех этих птиц, обезьян. Жену проклинал, но, любя до смерти, грузил вонючие клетки, вез вороха шкур в баулах - целые селения шимпов. Совсем извелся на такой работе. Всю дорогу чудились мне преступные толпы, марширующие по проспектам в моих куртках. А за ними - духи голых обезьян, - то стенающие, то передразнивающие тех, кто щеголял в их шкурах...
Хорошо - на семнадцатый раз у меня на таможне всю партию отобрали. По всему - соседушки сокольнические стуканули начальничкам. А закупался я на всю прибыль, как фраер: не припас на черный день почти ничегошеньки.
Говорит мне таможня:
- Попал ты, парень: кожа приматов хуже наркоты.
Так и вышло - по сказанному: на деньги большие попал - откуп, долги. Ужас меня объял, скушал, жизнь совсем обрыдла.
Жена мне говорит тогда:
- Ты бы ушел пожить еще куда-нибудь, а то и меня с тобой прищучат.
А я тогда в последний заезд подхватил в Чаде дизентерию - хлебнул в аэропорту, в сортире, две горсти воды из-под крана - не стерпел, жарко там очень.
Не пожалела:
- Иди, - говорит, - подобру-поздорову.
Я и пошел: в Зюзино ночевать к приятелю - в аспирантскую нашу общагу. Еле дошел - то и дело прятался по кустам с нуждой неотложной.
В Зюзьке месяц промаячил орлом над толчком, как джин дизентерийный, чуть не помер: а подайся я в больницу - сразу бы засветился. Так бы и кончил: в дерьме и в крови, как в кино, по уши.
Однако, пока болел - отстрелил кредиторов моих кто-то.
Женка ж меня обратно пустить - ни в какую. Отвыкла, видать, пока прятался.
Ну, думаю, ладно: разбогатею - сама прибежишь.
Устал я тогда очень. Исхудал - одни мозги да душа остались.
К тому ж, до смерти устал от страха трястись - достали: жена, покойные кредиторы. Дай, думаю, тайм-аут возьму - расслаблюсь, пораскину, как дальше быть, может, что и надумаю с толком.
И полюбил я тогда читать книжки и по городу ходить. Стишки повадился на ходу придумывать. Математикой кое-какой снова в уме занялся. Но все больше стишки, конечно. Днями целыми ходил, шлялся где ни попадя, нагуливал настроение на поэзию, - чтоб ввечеру стишок какой тиснуть на бульваре.
Ночевал я в той же общаге - в кастелянной, чтоб приятеля, с
бабой новой его, не тревожить. Ключ подобрал и ночью вскарабкивался на сложенные матрасы. Как принцесса - на горошину. Нехорошо там спалось, несмотря что мягко очень: спишь, как на облачности летаешь - туда-сюда во сне болтало, будто падаешь и взмываешь, а земля, твердь - с горошину ту самую, что заснуть глубоко не дает, так как ворочается под поясницей - далеко и жутко. Все оттого, что матрасы чересчур высоко были наложены - до потолка носом подать. Форточка на уровне глаз маячила. В нее звезда одна вплотную смотрела, мигала всю дорогу небесную: мол, держись, браток. Я и держался.
И еще минус - рано вставать приходилось, пока не нагрянет комендантша.
Чуть свет - вскакивал, умывался и шел бродить по городу, как собака, которую из дома вышвырнули, а та - не в силах привыкнуть к воле - повадилась ночевать на чужом пороге.
У гуляний моих было два направления - любопытство и праздность.
Вот по первому я и зашел однажды к Петру Ильичу Рубинштейну - проверить репертуар консерваторский. А там пусто - никто уже не играет, оркестранты, видать, по кабакам подались лабать: только, смотрю, в буфете мурло с саксофоном торгует винищем. Подудит, подудит и кассой - щелк.
Ну, думаю, раз нет репертуара, то и мы выпьем.
Дайте мне, говорю, вон ту бутылку, в черно-красной этикетке, с кудряшками; называется "Черный доктор".
Мурло снял, рукавом от пыли обмахнул. Поставил:
- 17 рублей с вас. Только это никакие не кудряшки, а лоза виноградная.
И - ка-ак духанет в басовый аккорд: шквал перегарный оплеухой в морду. А мне все равно - взял бутыль за горло да пошел на Суворовский бульвар, чтоб в теньке оприходовать эту гадость вместо музыки, раз ничего не играют.
Только вот пробка что-то не вытаскивается.
Верчу я бутылку так, сяк, по дну ладонью, коленкой стучу - ни в какую, ни на миллиметр. Авторучку сломал - хотел внутрь протиснуть. Мизинец вывихнул. Пробка ж ни с места - приросла, пустила в стекло корни. Прямо клин какой-то, что свет извел. А подумать - кусок деревяшки, щепка.
Изнемог я с этой пробкой, хотел было бутылку устаканить в урну, а вместо книжку достать - та, поди, уж точно сразу откроется.
Но не тут-то было.
Там, на бульваре, стояла напротив скамейка. И два битюга на ней в кожаных польтах (я своих обезьян сразу узнал по покрою - такой фасон имелся только у Баламуда, чадского моего подельщика). Оба лысые, с усами. Только один побольше, а другой в очках - ему по плечо и виду более благообразного, похож вроде на барсуна?.
А погода кругом - чудо в юбочке: начало июня, птички, солнышко, липа цветет, и запах от нее волнами ходит.
Смотрю, те двое воблу, тарань, или плотву какую - издали не опознать, брезгливо так, щепотями ломают надвое: один держит, другой тянет.
Но вот бросили рвать, и Барсун мне рукой машет, подзывает.
Я смекнул - надо чего, или насчет воблы кое-что хочется выяснить, - взял да и подошел к ним: человек-то я, в общем-то, вежливый, податливый, можно сказать, - а что виду они - не по мне - такого, то это - это, думаю, ничего: все ж таки, как все - прохожие.
Подхожу, а Барсун мне и говорит - чего, мол, ты бутылку бросил? Совсем дурак? Неси сюда - мы тебе выдадим штопор.
Принес я бутылку (чудо, что еще никто не потырил). Хотели они мне ее штопором чпокнуть - не тут-то было. Повозились, покрутились - только растянули в проволоку штопор из ножичка швейцарского.
Плюнули. Ладно, говорят, хлебни нашего. Достали из портфеля такую же, но початую. Хлебнул, а свою запазуху прячу - еще пригодится, думаю, раз попался экземпляр такой уникальный - прямо камень преткновения, что ли.
Тем временем хлебнул я еще из подарка.
Стали расспрашивать. Точнее - Барсун делал мне вопросы.
А тот, что грозный с виду, почти всю дорогу стремного пути моего помалкивал, - видимо, то ли цену себе набивал, то ли оказалось, что плевать ему на меня.
А я и отвечаю, сопротивляться не думаю даже - два месяца ни с кем не чесал, дай, думаю, слова хоть какие вспомню, языком на ощупь.
Сначала, говорю, занимался математикой, был аспирантом, в универе решал задачки всякие по математике, а потом жизнь кувыркнулась и пошла, пошла коверным во все тяжкие - сдурел, говорю, совсем - науку на мели кинул, спекулянтом стал - перестал - чуть не шпокнули из-за денег; стишки с горя начал придумывать, вот и жена прогнала из дому, доигрался, говорю, дурень.
Раньше, говорю, когда замуж шла, думала - за академика прется, да не тут-то было.
- Обозналась, - говорит, - звыняйте батьку, а мне иную партию пошукать треба.
Украинка она у меня, червовая дива - красива-ая, - ну, як панночка прямо. Брал я ее из Житомира - на конференции в Киеве познакомился: была она на заработках - горничной в столичной гостинице. А теперь вот одна по квартире моей - родительской - шастает. А может, и не одна, не знаю... Поди, уж и карточки мамины со стен в сервант запихала. Однакож, забыть ее никак не могу, как не силюсь. Сроднилась она мне, не то что - я ей: чужой совсем придурок. Думал недавно: собаку купить - подружиться с песиком, развеяться - да вот сам бездомный, куда я щенка приведу, - а с собой таскать: утомится бедняга.
А подумать - деревня она у меня деревней: сельская жительница, малоросска - ей бы яблоками на базаре торговать, а тут нате: прописка в столице, трехкомнатная хатенка на Плющихе. Да еще мужнины сбереженья - хватит года на три сплошного шика.
К тому ж, говорю, мужа-то самого похоронила заживо...
На самом деле, говорю, я ее даже жалею - она от глупости такая злая. Бедненькая она, неграмотная почти - половину слов по радио не понимает: как раз от нее-то я и говор такой перенял придурочный - vox populi, не отделаюсь никак. Да и не хочу, если честно: из любви, из памяти, что ли.
Да-а, вздыхаю, была червовая, стала червленой.
И еще хлебаю из халявы. Хлебаю - и вдруг чую: разобрало меня хуже некуда. Понимаю, что вру-завираюсь, а стоп себе сказать не хочу - не потому, что вздумал пожалеть себя, а потому, что слишком я себя ненавидел все это время.
Очнулся я от себя, смотрю на соседей по лавке - Барсун вроде проникся: хлопнул напарника по лопатнику, где сердце - кричит:
- Наш человек, наш мальчик!
- А я, - чуть он не прикусил мне ухо, - семь лет оттрубил профессором филологии в Лумумбе, слыхал про контору такую? А теперь вот - на-кося: бухгалтер!
Тут я смотрю: а Барсун-то - в стельку. Как насчет второго биндюга, не знаю: молчит он все; а этот уж как пить дать.
Барсун тем временем - вроде как от болтовни моей - обмаслился, раскис совсем, мне шепчет:
- А я, понимаешь, пять лет по Соссюру лингвистику читал, Леви-Стросса, Якобсона, Бахтина, как братишек, люблю и - во как уважаю!
Тут второй бандюган достает три четверти "Абсолюта перцового" - красивая такая, тонкого стекла и цены высокой водка, - одно плохо: только четверть в ней кристально плещется, - и строго так одергивает напарника:
- Ты что-то, Петька, совсем забурел. На вот - сполосни от рыбы ладошки, морду побрызгай. - И давай лить водку на щебень, я аж поперхнулся.
Помыли они руки, умылись - и собираются уходить. Встали, оглядели лавку - не забыть бы чего. На меня не смотрят - нечего смотреть ведь.
Тут сзади из кустов к ним еще трое в шимпах, победней, подходят - и встали в сторонке. Пригляделся - стоят тихо и в карманах щупают, катают нечто, что ли.
Ну, думаю, сейчас начнут палить. И тихо так, не раскланиваясь, пригибаюсь и в сторонку отгребаю понемногу - без внезапных движений.
А Барсун мне:
- Цыц! С нами пойдешь. Море пить будем. Правда, Петь, ведь наш мальчик-то, совсем наш!
Здоровый Петька плечом - крутым, как бугор - повел под кожанкой и на маленького вполоборота глянул:
- Как хочешь. Только странно мне это, ты знаешь.
Короче, те, что из кустов образовались - сподобились ихними телоблюдителями. Деловые такие, услужливые - все молчат и головы набок клонят: у них по наушнику в каждом левом ухе блестит - будто слушают глас Старшого или тайное радио.
И я оказался вроде как при них - плетусь и шаркаю, а зачем - еще не знаю, из праздности, видимо.
А с Барсуном творится уж совсем пурга: он то трезвеет, прямо идет, глазом в стеклышко зыркает, а то совсем в стельку стелится, нa руки телохранам падает. Прям как мальчик маленький с папой-мамой за ручки: два-три шага нормально пройдет и вдруг - повиснет. Третий же рядом с грозным Петькой пошел - адъютантом вышагивает.
Ну, думаю, придуряются типчики: непременно надо держать с ними ухо востро, а то выйдет неприятность. (Я же не знал, что она, неприятность-то, и так уже вышла...)
Между тем, скверик кончается, сходим с обочины.
Тут, откуда ни возьмись, "понтиак" кровавый - вжик: колеса - как солнца. Водила миллиметраж хотел по бордюру выправить - ботинок мне со ступней отдавил. Хотя и не больно, но нагло. Надо, думаю, возмутиться.
Смотрю на водилу подробней - а тот пушку с правого сиденья принял, на торпеду швырнул, будто вещь какую. Ладно, думаю, пусть пока катается как хочет...
А на правое сиденье уже укладывают Барсуна под локотки, распахнули задние дверцы- и предлагают мне присаживаться подле Молчуна ...
В общем, чем дальше, тем глуше - как в сказке.
Колесим мы, значит, по Центру на кумачовом "понтиаке" - девки на нас с тротуаров заглядываются, парни оборачиваются. Наше счастье - пробок ни одной, есть где с ветерком раскатиться. И мне езда очень нравится - полгода хожу пешком, деньги на такси экономлю. Устроился поудобней - бутылку свою в рукав чуть передвинул, чтоб не выпала, и стекло на всю спустил - глаза с удовольствием подставил встречному ветру.
Барсун сначала вздремнул, потом приободрился, стал хулиганить: высунется на светофоре перед какой-нибудь пешеходной бабенкой - и то песню орет ей про княжну Стенькину, то "Облако в штанах" декламирует. Кричит-рычит:
- Мар-р-рия! Дай! Не хочешь?! - Ха!
Женщины от его рожи справедливо шарахаются, а он им вдогонку: "У-у-у!" и ладошкой по юбке - хлоп, словно ловит муху в кулак.
Короче, поколбасились мы так по улицам еще минут двадцать и прикатили куда-то на Знаменку. Выходим. Там опять та же охрана - встречает. Все трое тут как тут - как на часах, разве что не тикают.
Поднялись в офис. В нем пусто, компьютеры пылятся на столах, вверху пропеллер гнутый вертится, препинаясь как во сне. На мониторе одном бюстгальтер, будто прапор переговорный выставлен. И кот здоровенный рыжий по подоконнику пляшет на задних лапах: за жалюзями мух мутузит по стеклу.
В углу громоздится сейф, и радио над ним надрывается:
- Пусти, пусти, Байкал, пусти!
Я и смекнуть не успел, старший Петька пошуровал на коленках что-то под сейфом, дверца - прыг, а там - елки-палки: денег как грязи! Мама мия... Доллары - баррикадами, марки - развалом, а рубли - вроде как мусор: сверху ими все припорошено.
Вдруг радио над сейфом прохаркалось, тишиной немного пошуршало, да как выдаст:
- Дорогие братья и сестры!..
Тут Барсун опять протрезвел - шмыг прямо к сейфу, радио щелк и - цап-царап, цап-царап - пачечки распихивает по карманам: две себе положит, а третью передаст напарнику, что еще с колен не встал. Когда набрал норму - хлоп дверцей, и шасть к моей милости - сует мне в нагрудный карман кипу и прихлопывает, чтоб оттопыривался поменьше.
А я:
- Извините, ни к чему мне эти фантики. Спасибо, - говорю, - возьмите, пожалуйста, обратно, - и ему в карман все дочиста перекладываю.
Тут Барсун опять обмаслился, да как заорет, полез обниматься:
- Наш, наш, Петька, мальчик! Я ж говорил, нашенский он, ты не верил!
Короче, дальше был уж полный швах.
Повели они меня во все тяжкие. В Дома журналистов, литераторов, киноактеров и композиторов - по ресторанам море пить. И всюду-то их знают, всюду-то их у дверей по мановенью охраны встречают, усаживают за столики, подвигают стулья, тут как тут несут семужку норвежскую с кухни, на пробу посола... Однако, лично на меня халдеи как на собаку поглядывают: будто я хуже Петек. Да и то правда: ведь на дармовщинку-то с хозяевами жизни путешествую... Но посмущался я недолго - и расстраиваться плюнул: сам себе на уме буду, а на ресторанщиков чихать - плебс как-никак, какой с них толк-то?
Ну и натрескался тогда Барсун наш! Мне его аж жалко стало. После последнего номера - в Доме композиторов, где он Шнитке пытался девке какой-то на бюст намурлыкать, - блеванул-таки на выходе.
Притом - ладно бы, если бы так просто стошнило: подумаешь, человеку стало дурно от живота. Но ведь вышел еще больший конфуз при этом. С Ростроповичем.
Он, оказывается, в эту самую минуту, как подались мы из ресторана, - из аэропорта на Родину возвращался впервые. Из Шереметьева должен был с женой-певицей и делегацией встречающих заехать на Новодевичье кладбище - поклониться Шостаковичу. А после - в родные пенаты. Вот его здесь, у выхода-то, и ждали. Ему квартиру в доме Союза композиторов вернули перед приездом - и подготовили встречу с митингом.
Как раз мы из ресторации выходим - чтоб пройти к Центральному телеграфу, где машину с водилой оставили. А тут - фу-ты ну-ты - толпа на выходе жужжит и куражится: дамочки в декольте бижутеревых, мужики-пиджачники - по всему видать, композиторы - смолят трубки, подбоченясь, гривы правят пятерней. Плюс - официантики в жилетках бегают с мельхиором и богемским на руках - шампань разносят, репортеры пробуют вхолостую вспышки; а над подъездом висит лозунг - голубым по простынке белой: ГАЛЕ И СЛАВЕ - СЛАВА!
Прямо свадьба какая-то. Я аж оглянулся - шаферов поискал...
Тут Барсун, как все это увидал - ка-ак блеванет на поднос разносчику - тот обалдел: стоит, как закопанный, и даже не мыслит отряхнуться. И я стою, бутылку свою плечом наружу подвигаю - думаю, как начнут бить, так хоть ей оборонюсь, чтоб совсем не забили.
В общем, пока он так выл, едва наша охрана подоспела - а то бы Барсуна как пить взять - схавали б и растоптали: за хвост и башкой об угол. Это точно - композиторы, они слов не понимают: у них сплошные чувства, звуки - звери, прям, какие-то...
Думал я, что на этом все. Что меня теперь в свояси отпустят. Но не тут-то было. Ошибся я. Причем трагически. Прямо как Федра какая ошибся. Или - петух: который через думку свою окаянную попал в ощип, - тоже фигура трагическая, не хуже Антигоны.
После Ростроповича последовал один актер. Добрейший дядька, понравился мне очень. Забурились мы к нему у Белорусского вокзала. Поднимаемся - смотрю, а в дверях, черт возьми - Генрих IV стоит, из моего любимого кино, - только не в латах, а в трениках и в рубахе навыпуск...
Приветил нас актер, накрыл стол, бутылки откупорил и песенник достал - все как полагается. Только не долго у него мы загащивались.
Поорал Барсун вдоволь "Выхожу один я на дорогу", и тут мне поблевать захотелось. Иду срочно в ванную, но смотрю краем глаза - Генрих за мной. Ну, думаю - мало ли чего, может, руки охота ему помыть. Однако ничуть. Стою я, блюю мало-помалу, а король мне в ковшике подносит воды с марганцовкой. Красивая у него ванная - я отметил: кругом кафель с корабликами-рыбками всякими, и еще особенно запомнил - на полке под зеркалом стоял шампунь забавный: прозрачная банка с буквами, внутри - сияет янтарь жидкий, а в нем здоровенный жук-олень, - а как он туда рогами через горлышко поместился - чуднo, неясно.
Черпает Генрих мне, значит, третий уже ковшик, а после ласково так массаж по спине, по плечам запускает. А я, дурак, расслабился зачем-то - давно никто не уделял мне ласки: жену, идиот, телом вспомнил, чуть слезой не пришибло. И на жука того в колбе смотрю-смотрю: чудится мне все, что он рожки мне делает, шевелится. Если б не жук - точно бы разревелся...
Хорошо, я вовремя очнулся: в зеркале Барсун из дверей залыбился. Я ж от измены такой обстремался срочно.
Спасибо, говорю, Генрих Антонович, но я совсем не по этой части. Просто, говорю, жена от меня ушла.
Добрый Генрих тоже смутился:
- Ничего, - говорит, - извините, бывает.
Говорю ведь: превосходнейший человек - не только что фильм отличный. Жаль, что мы срочно так от него ушли: Барсун снова тошнить захотел. Причем, кричит: надо ему на воздух. - Воздух, орет, мне дайте, - и во двор без лифта деру, - мы за ним, ясно дело: всю песочницу заблевал, едва дети спастись от дядьки страшного сумели.
А потом - прямо кошмар, что потом случилось.
Вообще, на первый взгляд мы совершенно произвольно, совсем не руководствуясь принципом наикратчайшести, колесили по городу, время от времени будто случайно выныривая там, где надо. Этот способ передвижения, этот способ проистекания пространства, странным образом напоминал принцип лотереи: где мельтешение шаров, злобно будоража мертворождающееся будущее, содержит абсолютно все ваши куши, - но выскакивающий нумер раз за разом приходит точно по назначению: на убийство ваших шансов.
Однако, приглядевшись к городским рекам и речкам, проистекавшим в окне "понтиака" (передвижение по столице вообще похоже на путешествие по дельте могучей реки, имя которой - Государство), я вдруг заметил, что видение города происходит по какому-то совсем не случайному плану. Что оно движется со своими особенными монтажными ужимками и выкидонами, будто беспредел катаний на "понтиаке" дадаистическим образом составляет мне метраж исторического фильма. Всю дорогу мы норовили замедлиться или вообще беспричинно тормознуть у какой-нибудь известной городской усадьбы. Так, мы минули кратким постоем - тургеневский мемориальный домик на Пречистенке, где Иван Сергеевич почти и не живал, страдая от вечного раздора с норовистой своей матушкой; на Поварской у Дома Ростовых мы прокатывались едва ли не три раза сряду, а после сразу же рвали зачем-то поверх Крымского брода на Воробьевы горы, понятно - с залетом через Хамовники, - чтоб, будто нарочно, дать крюк у Девичьего поля, где стоял каретный балаган, содержавший Безухова и Каратаева, в плену у французов. Я уж не говорю о бесчисленных проездах по Лучевым в Сокольниках, где Пьер за сучку Елену подстрелил Долохова. А также о разлетах у Дома на Набережной, через Каменный мост, на Театральный и Лубянский, к Музею Маяковского; а потом тут же с залетом на его же мемориал на Пресне, 36, мы рвали к "Яру" на Грузинах, и после сразу на Солянку, к Трехсвятительским, к дяде Гиляю, на "Каторгу" и к Ляпинским трущобам, хранившим великого Саврасова... Вот там как раз я не выдержал, укачавшись поездкой, и хорошенько проблевался под минералочку под флигелем Левитана, стоявшем во дворе Морозовской гостиницы, где в подвале эсеры держали в заложниках Дзержинского... И хотя я и был сурово пьян, но то, что мне город собирался указать этим "кино" - меня волновало больше, чем Барсун, - во сне слюняво кусающий мое плечо, как младенец мамкин локоть...
Постепенно насторожившись, я стал кое-что прозревать, но не успел утвердиться, как Барсун в машине опять - от ветерка, видать, - протрезвел, стал липнуть к водиле: мол, хлебни глоток - смажь баранку. Вовремя остраполил его здоровый Петька, успел: водиле-то отказаться неудобно - раз сам легионер предлагает, он уж и грабли от руля за бухлом протянул. Только Петька-большой тут ка-ак - шмяк Барсуна по жирному загривку:
- Ты что, Петюня, по нулям забурел?
Барсун тут же на попятную: бутылку в окошко - швырк.
И смекнул я тогда: кто тут по правде у них настоящий император, а кто прокуратор выдуманный...
Не успел я размыслить над этим, как Барсун достает из перчатницы еще одну - и ко мне:
- На - глотни, все равно пропадать!
А я - в несознанку: мне, говорю, не хочется, мне, говорю, и так плохо.
А сам бутылку свою от страха к ребрам плотнее жму: думаю, ежели что - как вдарю...
Тогда Барсун всполошился, да как заорет водиле:
- Гони к Парфенычу, гони! Я его с курями поить стану!
Пока к Парфенычу катились, на улицу Энгельса, к Головинскому саду, Барсун опять ко мне с сантиментами - гад, замучил совсем:
- Ты, - говорит, - определенно, наш мальчик. Ты, - говорит, - даже не представляешь, какой ты наш, как тебе повезло, засранцу.
Ну, думаю, пусть, пусть себе язык треплет: я чуть что - на перекрестке дверцу во дворы распахну - только ты меня и видел.
А пока до Парфеныча в пробках стояли, рассказал мне Барсун историю одну - то ли расчувствовался, то ли со скуки, только стало мне вдруг интересно.
Говорит:
- Что тебя баба помелом погнала, это я очень даже понимаю.
Я, когда тебя чуть постарше был, тоже траванулся любовным расколом. И чтоб не страдать, аспирантом в загранку подался. Нас из МГИМО куда хочешь тогда посылали - пошпионить, постажироваться. Вот и я рванул с тоски в Германию - развеяться. Там меня по части комсомола определили, фининспектором вроде: я взносы по гедеэровским райкомам собирал, учитывал - с умыслом, ясное дело... Короче, - говорит, - ты не поверишь - плакать будешь, как я резидентом в Зап. Берлине себе крышу определил. Открыл казино со стриптизом на комсомольские взносы. Так и жил - во сыру да масле, а пива было - сплошная ниагара... Про бабу свою от жизни такой забыл наскоро - как не было, суки той. Вот и ты забудешь.
Тут я, конечно, ему не поверил. Хотя сомнение он в меня заронил, признаюсь.
Однако, долго ли коротко, приехали мы до Парфеныча - в ГОРО: Городское общество рыболовства и охоты - над самой Яузой, в Лефортово, особнячком шикарная такая усадьба, с иголочки после реставраций. Высыпаемся ко входу - а у дверей кипарисовых уже телохраны: Гогой-Магогой стоймя стоят, башками друг к дружке жмутся - наушники одни на двоих слушают. Нас увидали - разошлись, ходу дали, - а наушники на проводке провисли типа ленточки. И зря - Барсун проводок как рубанет наотмашь: левый за ухо схватился - терпит.
Смотрю на угол с адресной табличкой: Большой Эльдорадовский переулок, а по перекрестку - Энгельса, значит.
Ага, думаю, приехали...
Заходим, подымаемся кое-как - больше Барсуна в поясницу толкаем, чем сами идем. Да еще лестница винтом - крутая больно, но красивая - вроде витражная колба идет вокруг ступенек штопором: ромбы, цветочки, серпы, молоточки, знаки качества (пентаграммы с человечком внутри распятым), восьмиугольники также, голуби, веточки, звездочки разные... По такой лестнице, если б не Барсун, подниматься одно удовольствие - как во дворец, не меньше, а то и - в ракету на Байконуре.
Но вот и вскарабкались. Главная зала - насквозь залитая светом, будто лампа - вроде как музей: зеркала, стол с приборами, пионы в корзинке, клавесин, камин, картины по стенам маслом - все больше, правда, монтажники-сталевары, туркмены на комбайнах, хлеб золотой веером, ворохом и фонтаном - плюс политбюро, правда, не в полном составе: однако Ч. и Щ. там были, на почетном притом местечке, узнал я их... Лет семь тому я ихние биографии на политинформации в школе докладывал: была у нас такая бодяга - по утрам на первом уроке вырезки из "Правды" по очереди расписывали вслух перед классом...
А как узнал я портреты - на чистой интуиции, необъяснимо - вздернул бутылочку свою из рукава повыше, - чтоб сподручней - наотмашь - с плеча вскинуть...
Тут заминка вышла - Барсун вдруг с равновесья вздумал заваливаться. Прислонили мы его к косяку, разворачиваемся, обходим залу, смотрю: стоит нараспашку сейф-иконостас - точь-в-точь как в прошлой конторе, только изнутри дверцы иконами увешаны, - а перед ним жирный мужик расхристанный, в рубахе белой навыпуск, верхом на коньке-горбунке - на кресле-качалке с ногами - туда-сюда, туда-сюда - и в сейф из арбалета целится.
Дзень-бум - ба-бах!
И стрелу перезаряжает - меланхолично, как "Герцеговину Флор", пальцами из колчана на ощупь тянет.
Смотрю, а у него вместо мишени внутри - пачки денег, как в "городках", выложены колодцем-пирамидкой: и стрелы ежом торчат.
Этот-то мужик Парфенычем и оказался. Никакой уже был, лыка не плел, только мычал и рукой двигал в бессилии, будто пса гладил - так что мне его Барсун представил: мол, олимпийский чемпион по стрельбе из лука, а нынче - завхоз ихнего филиала.
Ну, чтоб еще покороче - скажу сразу, чем кончилось.
Милицией. Напротив усадьбы ГОРО - через речку, у Головинского сада, куда Петр к Лефорту на ботике по Яузе из Петербурга для ревизьи-по-мордасам скатывался, - чудный бело-розовый госпиталь Лефортовский - стройно так очень - стоял на взгорье по-над речкой, - в нем как раз в 12-м году Платоша Каратаев с кой-какими однополчанами из Апшеронского полка отлеживался от лихорадки. Так вот, Барсуна за пальбу по гошпитальным окнам-то и увезли с концами - мудила через фортку палил, навскидку из арбалета: пальнет, прислушается, как стекла падают - и ржет от счастья, затвор перетягивает. И Парфеныча менты для коллекции прихватили - ни за что, так просто: пьяному ведь, как мертвому, все одно, где ночевать...
А нас с Молчуном - возьми да и выпусти из "воронка" на полдороге: за полсотни.
Я дал. Молчуну, видно, все это по барабану было. Пока нас везли в лефортовский "обезьянник", сидел чин-чинарем - спокойный, как Емельян Пугачев: ногу на Парфеныча поставил, локтем на Барсуна оперся (тот плашмя на скамейке пузыри храпом пускал), платок чистый достал, утирается, за решетку на ландшафт по-хозяйски поглядывает.
Я размыслил-прикинул - чую: нечисто здесь что-то, - ну их всех в баню, не хочу я в участке лишний раз светиться... Достал купюру - машу ею в задний вид сержанту.
Тот по тормозам, к нам вертается:
- Командир, маловато будет: я те че - маршрутка?
Тут Молчун отозвался:
- Это за двоих, начальник. Остальных баранов я тебе на съедение оставляю.
Отпирает нас сержант, взял полтинник, осмотрел, посторонился:
- Вы, - говорит, - трезвые и смирные, даром что сомнительные клиенты, так что хиляйте поздорову, сами дойти сумеете, некогда мне с вами.
Ну, мы и пошли. А чего, собственно, не уйти, раз не держат? Вот если б препоны чинили, тогда и остаться бы можно - чтоб шум не подымать. А так-то - чего перечить?
Ну, значит, выходим. Глядь - опять телохраны, как архангелы, на тротуаре стоят. Я было обратно в "воронок" полез, но он вспорхнул.
И тут как раз самое интересное начинается.
Молчун молчит, набычился, на меня не смотрит, а я бутылку за пазухой жму - так, на всякий случай: поди, прочитай, что там у него на уме, - может, сердится за что-то, чего вдруг - еще драться полезет.
Но драться Молчун не стал. Наоборот даже. Охранников жестом остраполил - мол, держитесь подальше - и легко так под руку к метро меня влечет.
У подземного перехода сплюнул длинно в урну - попал, платочком утерся и зырк - на меня с приглядкой.
Ну, я напутствие какое от него ожидал. Думал, сейчас скажет чего-нибудь, вроде "Живи", "Бывай" или "Не кашляй". Однако, совсем обратное прощание у нас с ним вышло. И не прощание даже, а наоборот - знакомство.
- Меня, - Молчун говорит, - Петром Алексеевичем зовут. Вы извините, мы вам тут собеседование несложное хотели устроить - только вот как оно все вышло. Ну да ничего. Я и так вижу - вы нам годитесь вполне.
Я - честь по чести - в несознанку: стою, ног под собою не чую, не то что землю. Бутылку еще крепче сжал - думаю: щас как вдарю - ежели что, конечно.
А дальше Молчун такую пургу несет:
- Я, - говорит, - хочу предложить вам в нашей системе, в совместном предприятии то есть, одно симпатичное место. Не пыльное совсем, при этом вполне денежное, солнечное даже место. Вы, я вижу, в деньгах нуждаетесь - да и проблемы личные вас поджимают.
А на том месте - все как рукой, - слетит, исчезнет. К тому же - поучаствуете в полезном деле: Партии и Комитету вновь требуется отбыть на время в эмиграцию. Но мы вернемся еще, - тут Молчун как-то особенно помрачнел, искра какая-то перебежала с левого глаза на правый. - На табулу расу, так сказать, ворвемся, лет через пять...
В общем, приходите в пятницу к нам в филиал - мы там были сегодня, в Эльдорадовский переулок, - я вам все разъясню с подробностями.
Руки не подал, повернулся - и пошел вразвалку: спина кожаная - стена ерихонская, загривок - бритый в складках, каждая - в три пальца, а кулаки по бокам свисают - будто палач за вихры головы несет, помахивает. И - бугаи-охраннички за ним, - как дети за папой.
И такой вот ужас меня тогда обуял - вспомнить стыдно.
Тут же поклялся себе - ни за что: режьте меня, полосуйте - баста, и так напрыгался, теперь буду книжки читать под забором!
Рванул с ходу в метро и, спотыкаясь, попадал в нескольких местах на эскалаторе. Влетел в поезд не на то направленье - и еще часа два куролесил по городу, чтоб потеряться.
Однако же, не потерялся. От себя не уйдешь, не то что от дяди.
В пятницу из общаги, где после жены я в кастелянной на тюфяках притулился, перебрался срочно в чердак - и оттуда, конечно, ни шагу. Все выходные проторчал с голубями, замучили они меня - голова под конец гудела от шумных их случек: кудахчут, гулят, воркуют, молотят крыльями - сил нет: не чердак, а мельница-бордель, натурально. Или - часы живые, башенные, вспять спятившие. Одно было приятно в этом пребывании - когда сизари затихали пыль месить, - лучи солнечные из-под щелей в карнизе шевелились пучками копий - веером по ходу солнца, поджигали нефтяные разводы на голубиных грудках, и вдруг разливалась тишина замиранья - особенная, будто перед справедливой битвой.
В понедельник, уже успокоившись, спускаюсь - умыться, погулять, съесть чего-нибудь... Чу! - в холле Барсун стоит - от разомлевшей вахтерши подвинул к себе телефон и чему-то лыбится в трубку. Я еще приметил зачем-то: телефон старого образца, как на КПП - эбонитовый, увесистый ларчик... В общем, я чуть не умер: горло распухло от ужаса, хотел садануть его телефоном тут же, а самому ломануться - в Томск, Тамбов, в Мичуринск, в Турцию - на дно закопаться... Только я решился - он тут же хвать телефончик: и вжик его за стойку обратно. Вахтерше мигает: мол, спасибо, миленькая. И вот жалость - бутылки у меня при себе не оказалось: расслабился, в кастелянной под матрасами оставил. Так что вдарить ему тогда у меня не вышло...
А Барсун меня увидал, откинулся поясницей и, падло, мигает: приветик!
В общем, так я к ним в лапы-то и попал. Тяжело попал, круто даже. Однако, сейчас уже - ничуть не жалею. Что дальше было - сказка сплошная, неверье, - жуткая местами, но интересная - так что дослушать было б полезно. К тому ж, совсем коротко осталось...
Для начала поместили меня с вещами на чердак, где ГОРО. На сутки, в которые я не спал, курил и все видел вокруг шарящих в придонных слоях жемчужных тунцов, поначалу принявших меня за утопленника, но побрезгавших таким кормом... Через день приходят охранники - и ведут к начальству.
Молчун с Барсуном, в полном составе и трезвости, приняли ласково - и к вечеру все было кончено: опростали меня на полную катушку.
Однако, надо признать, не очень-то я и сопротивлялся. Истерик точно не устраивал. Особенно, когда узнал, в чем дело-то было.
Говорят мне - нам навык твой кое-какой понадобится. Жить будешь на отшибе - в загранице. Тепло там и сухо, сытно вполне. Математикой своей займешься по новой, жизнь вообще поправишь - соглашайся, мол, а то хуже будет.
Пока беседовали и бумажки предо мной, как листы диспозиции, перекладывали, пока тесты - сначала несложный, потом боевой - надо мной держали, приносит секретарша от ночного курьера из МИДа: паспорт, билет, рекомендательные записки. Дали мне все это, я в руках верчу - присматриваюсь к своему новому имени. Спрашиваю вдруг:
- А как мне статьи свои научные теперь подписывать?
- Фамилию свою настоящую возьмешь псевдонимом. И вообще, - Барсун говорит, - ты там особо не высовывайся. По городу ходить - ходи: бабы там страшные, так что ничего - запасть навряд ли встанет. А вот знакомств долгосрочных не заводи совсем.
И вообще - сиди больше дома сиднем, тень не отбрасывай.
Тут они с Молчуном поднялись, руки мне протянули, пожали: и за обе ладони - напористо так - к двери тянут. Дверь распахивается, а там охрана с электрошоком наперевес: на выход, мол, просим, не обессудьте...
Тяп-ляп - вкололи мне через штаны, будто диабетику, успокоительное, свезли в Шереметьево, в очередь к таможне поставили, всучили в пальцы заполненную декларацию. А я стою и думаю: "Пойти, что ль, в сортир и там удавиться? Или - в кабинке о помощи закричать". Но потом жену вспомнил - хотя и сквозь сон-укол, и это меня как-то взвинтило, так что приободрился даже. Валютную карту, что Барсун дал, а секретарша зашила в лацкан, - помял на изгиб, нащупал бутылку свою бесценную в сумке - и шагнул на таможню.
Гляжу, а таможенник мой - тот самый, что за шкуры шимпов меня щучил. И он меня узнал - мигнул с приветом: штамп без базара шмякнул и рукой так показывает - свободен, мол, паря.
Что дальше? Дальше - полет в молоке облачном, карусель посадки - два раза почему-то заходили - и то хорошо, успел наглядеться: море штилевое на закате, чудные очертанья острова, похожего на гуся, с белоснежной, вроде меловой горой в виде гузки; белые домишки - как сахара песчинки, искрятся аж.
Когда с трапа сошли - смеркалось. Смотрю наверх - тлеющее небо - по тонам, по глубине - совсем другое. Совсем иное - вчистую, просто невиданное небо: сочное, как море - живое. Опять же дома белые, у каждого цветочные горшки рядком по-над подпорными стенками палисадников, прямо на улице, и дальше - окаймляют проход и начало дворика. И чуть не над каждой горшковой клумбой - поразительно - висит по стайке бражников трубных, ночных бабочек, каких я только на картинках видел в детстве: эскадрильей зависают, сосут длиннющими хоботками нектар, как колибри, - и треск стоит от крылышек тихий, будто листают деньги в пачке.
Потом - Никосия, Лимасоль, где пришлось в гостинице откантоваться с полным бенцом. Халабуда оказалась - вроде бордингауза: битком матросня, преимущественно английская - баб на этажи напрудили, спать не давали: по коридору в гальюн пройти - только бегом и невидимкой, а то заебут до смерти, раза два только пикнуть успеешь. И то навряд. Раз даже, когда штук пять этих дыр, вокруг размалеванных, за мной погнались, ночевать остался в сортире: сижу - молюсь-матерюсь, а выйти - до ужаса стремно: как Хоме Бруту из круга податься.
Но ничего, обошлось. В Лимасоли сварганил кое-какие делишки - зашел в морпредство, подал бумажки на оформление - через день забрал: на аренду своей конторки в Ларнаке.
Куда и прибыл - с великим облегченьем, проклиная лимасольскую матросню. По дороге, правда, в Никосии, где делал пересадку, сдуру заперся на турецкую территорию, прошнырнув чудом через оцепленье. Как так вышло - долго мне было невдомек... Иду - глазею, увлекся - особенно меня забавляли надписи на алфавите, родном почти (поначалу мне всюду вместо ярлычков мерещились осмысленные формулы), - норовлю заглянуть в каждый дворик, потому как непременно охота полазить по развалинам, если попадутся.
Вот и перелез случайно на ту сторону - миновав блокпост, даже местные и то, поди, таких ходов не знают. Только вдруг смотрю: вместо крестов-молотков на церквах почему-то стали попадаться серпы-месяцы. Тю-ю, думаю, - а визы турецкой-то у меня и нету. А ну как депортируют меня с потрохами!
Только стал юлить - путь нащупывать обратный, - как из-за угла патруль ооновский: каски голубые, как синей птицы яйцекладка, мать их. Увидали неместного - давай паспорт. Даю. А они чуть не в кипеж: нету ихней визы. Схавать хотели - еле отболтался. Сначала, конечно, ни в какую - не верят, что так просто пробрался. Ну, я и повел их на те развалины, ход им через подвал показал.
Отпустили, чуть раскумекав, еще спасибо сказали, что лаз открыл. Так что ничего страшного. Даже с плюсом у меня вышло это путешествие к туркам: потому как в катакомбах, когда спичкой в одном месте чиркнул - ахнул, отколупал кусок фрески тут же - размером с ладонь. Там сюжет забавный - девушка голая, с водопадом волос ниже попы - переворачивает вверх дном здоровенный пифос, будто кастрюльку какую, - а из горшка к ней выбирается юноша, тоже совсем голый. С улыбкой. А вокруг них, надо сказать, совсем не любовная обстановочка - по периметру, полустерто, но все ж различить - битва кипит: девушки на лошадях круговую оборону от всадников держат - с мечами все, один ранен пикой, другой без башни уже - и тетка какая-то его срубленную голову уже к седлу приторочила. В общем, повезло. Очень художественная попалась мне находка: тела и лошади на фреске переплетены были в настолько подвижный рисунок - что не оторваться.
Еще мне в Никосии кофе очень понравился - все никак я не мог после "успокоительного" отойти, всю дорогу ходил сомнамбулой, глушил кофе, чтоб проснуться. Крепкий, сладкий, с солью-перцем. Такой ядреный, что с каждым глотком сердце - прыг-скок - и выше, выше в грудину, аж под горлом уже толчется... Как-то раз расчувствовался я и похвалил кофе хозяину кофейни - тот расплылся:
- Кофе, - говорит, - должен быть черен, как ночь, горяч - как ад, и сладок, как любовь...
В общем, проторчал я в Ларнаке худо-бедно три года, без малого. И то дело. Подзаработал немного, а под конец - обогатился даже. Только чуть не помер при этом. Но хранил Всевышний - по случаю. Тут вот в чем дело.
Конторка, где я аферил, была совсем маленькой комнатушкой - восемь на семь по улице Исофокла. Первый этаж, вход прямо с улицы - под неброской вывеской: ; окошко одно пыльное, бамбуковые жалюзи, стойка перед задником; в нем - стул, секретер, с крышкой надвижной, на нем - дырокол, бутылка та самая - маленькой стелой, папки, факс-телефон, кассовая наборная печать, да книжка какая-нибудь, или ксерокс научной статьи. Назади, на стене - карта Средиземноморья, лист с расписанием рейсов и - кусок той фрески Никосийской, приделанный гвоздем к стене, в толстой рамке.
Торговал я также билетами и на морские круизы, но больше - на паромы местного назначенья. Чаще всего покупали оптом - два деляги: палубные места на Хайфу за ночь - и вечером обратно. Закупались они редко - вперед на две-три недели; звонили прежде - чтоб я поспел, в свою очередь, вызволить резервацию в мореходстве, - и присылали днем позже курьера, которому я выдавал пачку выписанных безымянных - самых дешевых, палубных билетов. Так что времени у меня было навалом, и торчал я у себя совершенно один - никто никогда ко мне не совался.
Летом на улицу днем старался не выходить: жара стояла такая, что прогулка по риску сравнима была с выходом в открытый космос. В жару жизнь в городе начиналась чуть свет - вообще затемно: еще на ощупь открывались жалюзи мастерских, у фруктовых лавок с сонной руганью под нос происходила расстановка товара - стукали на прилавок ящики, расчехляли весы и кассы, танцевально поскрипывали тачки зеленщиков, роскошно везших на мягком, шинном ходу вороха овощей в росе обильной, как в брильянтах.
(Часам к одиннадцати все подчистую вымирало, будто в комендантский час. К тому ж иногда в полдень мне становилось... странно, если не сказать страшно: бывало, по делу позарез надо наружу выйти, но не могу - знобко мне, жутко аж до жмурок. Как в месте разбойничьем ночью. Хотя и свету полно, а жуть такая - прямо дыхалку спирает: все отчего-то мне мерещилось чудовище полуденное по переулкам где-то - бродит прозрачно, тяжело, огромно...)
Людишки шевелиться начинали только на закате - и то лишь на последней его фазе, когда тень от углового дома доползала до самого конца улицы - вроде как конь длинной шеей до корма в стойле, - и воздух становился совсем розовым.
Дом мой был выложен из толстенного кубика - известняка, пористого, с россыпью ракушек на срезе, и кое-где сине-перламутровых, как куриные желудочки, "чертовых пальцев", - так что внутри было прохладно. Спал я здесь же - в заднике конторки, где был санузел и пазуха вроде чулана с тюфяком и оконцем в две раскрытые ладони; в окошке этом жил по утрам - на солнце нежной зеленью в прожилках - шершавый лист инжира, росшего в заднем дворике: муравей иногда приходил топиться от жажды - в капельке млечного сока на полюсе плода, день за днем в полный рост наливавшегося от самого черенка, будто шар воздушный от горелки.
Обедал я обычно наверху, во втором этаже - у соседки-гадалки. Болгарская цыганка, толстая добрая Надя держала у себя дома гадательное заведение - по хиромантии и Таро. Приходили к ней регулярно одни и те же клиенты. (Однажды глядя привычно на куцую их вереницу, каждый вечер переминавшуюся у винтовой лестницы, ведшей к Наде, я подумал, что нужда в услугах гадалки - что-то вроде страсти по частному психоаналитику, вроде дыромоляйства, только гаданье - более честная все-таки деятельность, чем лженаука - психоаналитика.)
Обвыкшись друг с другом, мы с Надей стали добрыми соседями. Кормила она меня за грош - овощной южной вкуснятиной. Сама заквашивала брынзу (крошево сычуга, растираемое в ладони, драгоценно ссыпалось в молочный жбан, как намытое золото в множительную реторту). Драхмы-лепты мои брала нехотя - говорила, что я ей сполна отплачиваю своим обществом (на деле - пустой и ленивой болтовней в ответ на расспросы про заморские страны советской жизни). Только вот мучила меня Надя немного сводничеством, которое, увы, было у нее в крови. Покормит-покормит - и, как следующее блюдо, достает нежно альбом с фотками. Я и смотреть уж потом боялся - такие там все крокодилы были: бровастые, с веерами-цветочками, шарфиками, глазищами...
А Надя все мне альбомчик подсовывает, новеньких там расхваливает. А пока нахваливает - варит кофе, раскладывает пенку ложечкой, разливает и приговаривает с умыслом: вот, мол, тебе кофе мой - ночи чернее, ада жгуче, слаще любви...
Однако, с любовью мне на Кипре долго что-то не фартило. Ходил по кофейням, по пляжам, как призрак в предвкушении воплощения, - ни одной так и не нашлось, чтоб сумела меня отвлечь. Все жена мне где-то рядом прозрачно мерещилась. Да я уж и забыл, что она мне женою когда-то была - так... образ некий.
Правда, был все-таки случай. Неподалеку от конторки моей девка одна на углу стояла. Мало было что-то у нее клиентов, несмотря что ко всем прохожим подряд, кроме баб, липла. Да все какие-то старенькие ей попадались. Уйдет с таким пузачом - брюхо спереди, четки сзади, - а минут через двадцать снова на углу топчется.
Ну, я как-то днем, в самый полдень, когда улицы солнцем вымело, - дай, думаю, схожу к ней - узнаю, как живет, или еще там что-то.
Страх-робость поборол - и двинул. Обрадовалась однако. Повела к себе. В подъезде кошка с крысой цапались: стоят друг пред другом, фырчат - но ни одна ни с места. Кругом чад по лестнице вьется: мочой и баклажанами жареными страшно воняет. Лестница - крутая и темная - вроде как в башню ведет.
И черт его знает, что там наверху. Дорогой мне и расхотелось.
Однако, пришли. А дома у нее, в чердаке - старушка-мать и сестра горбатенькая - обе жалкие такие: в личиках кротость придурковатая и радость, что клиент имеется. Меня увидали - чаю налили и сами куда-то провалились. Сел я к столику низенькому чаю попить, в окошко на крыши глянуть, - а она хлоп - на колени, груди вынула - и ко мне между ног лезет...
Я говорю - подожди: за чай тоже заплачу. Да куда там.
Стянула до колен шорты, я чай себе вниз пролил - чуть не прибил дуру. Однако сдержался. А она молодец оказалась - ласковая. Тем временем разволновался я почему-то сверх меры, жена опять примерещилась, замутило меня, завертело... - да как блевану с горя чаем. Оплошал в общем. И ее забрызгал.
Да уж, конфуз - всем конфузам конфуз.
Ну, крик подняла. Мамаша с сестричкой снизу влетели. На ступах. Или - на птице Рух, как мне потом показалось. Кругом крыльями молотят, подпрыгивают, волосы рвут, к моим тянутся. Сестричка ейная на горбу рубаху разодрала и тычет - хочет что-то мне показать. Смотрю - а там на горбу татуировка искусная, цвета невиданные: поразительно, прямо-таки загляденье. В ступор вошел, забыл про все, пока разглядывал: по горбу холмы лиловые идут, сады по ним в цвету, а между - под башней в чаще, озерцо лазурное: на дне его что-то странное, очень знакомое - девушка с распущенными до ягодиц волосами сверху юношу любит...
Я обомлел, а горбунья обратно от меня воротится - и куда-то наверх тычет и пальцами трет.
Я в панике. Ругань теперь такая поднялась, что лучше б сразу съели. Мать к окну подлетела - караул орет, а моя красавица ползает по полу, царапает ноги мне голые и голосит, как по покойнику. Хорошо, догадался - дал плату, кинул об пол пачечку: затухли сразу.
Когда спускался - на лестнице мертвые крыса и кошка лежали: плюнул.
Больше к ней не ходил, не думал даже.
Да и она потом с угла пропала куда-то.
Основным же делом моих афер была, конечно, отнюдь не продажа морских билетов. Раз в месяц, или в пол-, приходил мне факс с номерами счетов, сумм и атрибутами банков. Я тут же пропускал входные данные по своим разработанным схемам, коротко прикидывал результативность и рисковые заклады, находил выход - или его не находил: тогда посылался обратный факс с просьбой пропустить два-три таких-то начальных варианта по таким-то цепочкам мадагаскарских, или еще каких оффшорных транзакций, получал вскоре подтверждение, - и тогда звонил в местный банк: чтоб предварить клерку ожидание такого-то перевода и попросить его подготовить к обналичке такую-то кучу денег.