«Но все — правда, даже если этого не случилось».
Кен Кизи «Над кукушкиным гнездом».
1
...А голос будет буднично негромок.
Из непроглядной тьмы небытия
Меня на суд свой вызовет потомок,
Как ныне предка вызываю я.
И память продирается сквозь Время,
Чтоб жить и жить, в праправнуках продлясь,
И предок мой по имени Ильяс,
Призыв услышав, ногу ставит в стремя.
И свист, и гик! Сейчас коня осадит,
Собой раздвинув призрачный рассвет,
Передо мною одинокий всадник,
Которого давно на свете нет...
2
Я в нем свои черты не узнавал,
Хотя, казалось, — с ним встречался где-то.
Чрез дыры пропыленного бешмета
Виднелось тело голое. — Ты звал? —
С коня он спрыгнул. Нараспашку — ворот.
...И в это время вдруг исчез мой город.
Еще не встало солнце. Тихо спит
Земля, века не знавшая орала.
От берегов обрывистых Урала
Густой туман клубится по степи.
А он шагнул по дымчатой траве
Большой и настороженною птицей.
Цветастая, несвежая тряпица
Наверчена чалмой на голове.
Он худощав и ростом невысок,
И есть одна особая примета:
Лет тридцати пяти, но среди лета
Уже искрится инеем висок.
— Ты звал меня? — И взгляды наши вдруг
Скрестились. И времен замкнулся круг.
Какою силой брошен я в лавину
Чужой тревоги, веры и беды?
Как горек хлеб из горя-лебеды,
Из горя-лебеды наполовину!
Он этот хлеб жевал и жил, как пес.
Он у коня из торбы крал овес.
Он глаз не поднимал, дышал украдкой,
Но подрастали дочка и сынок...
...Зачем вонзил в хозяина клинок —
Кривой клинок с простою рукояткой?
Как далеко — в конце тоннеля — свет!
И не упасть, и вытащить наружу
Живую, человеческую душу —
Трудней работы не было и нет.
Ученые мужи наморщат лбы
Над фактом удивительным — я был,
Подняв себя с бедою предка вровень,
Где сабель блеск! Где метит в грудь свинец!
Где жизни предка горестный конец...
И я промолвил тихо: «Невиновен».
А стало, между тем, совсем светло.
Ждал черный конь, настороживши уши,
И вот привычно скрипнуло седло.
Сказал Ильяс: «Твой суд великодушен!
Хоть я не тот, что ты придумал — что ж,
Ты не Аллах, и выдумка — не ложь.
Но опасайся правды половинной,
Она — как полужизнь... Уж лучше — смерть...
Прощай, мой друг!»
...Пронесся конь иль смерч,
И степь дохнула горечью полынной.
3
5 мая 1774 года произошел штурм
крепости Магнитной войсками Пугачева.
«На сход! На сход!» И ночь пришла в смятенье:
Заполыхали факелы, и тени
Вдруг ожили, пустились в перепляс...
...Знать, не шутя заел комар, да овод, —
Конь вскачь понес, лишь только тронул повод
Хозяин, дальний предок мой — Ильяс.
В бегах от плахи коротко ли, длинно
В уральский край вела его судьбина
Под перекличку перелетных стай?
(Всяк человек пред Богом словно муха:
Ведь и потомков предка голодуха
Навек пошлет от Волги — на Алтай.)
«На сход!» и к яру, к берегу Яика,
В неверном свете факелов слепа,
Под лязг оружья перла, многолика,
И глохла в крике собственном толпа.
А в той огромной силе многозвонной
Народ был тертый. Пеший или конный —
Все голь от роду, каждый плетью дран.
Но кое-кто от важности потея,
Являл людишкам с мертвого злодея
Богатый, пикой порченый, кафтан.
На берегу, где бьется в яр волна,
Толпу подстерегала тишина.
Кто всадник тот, на белом скакуне,
Стоящий на яру, на крутизне,
С косматою и черной бородищей?
Чей жесткий взгляд по лицам властно рыщет
Стремительный, как молнии удар,
А следом остывает пепелище? —
...И вскрик, и всхлип, и шепот: «Государь!..»
(Но меж собой порой такое мелют!..
Мол, царь — не царь, а Пугачев Емеля,
Раб государев... Бесятся от скуки!
Ох, языки бы болтунам отсечь!)
А государь, в бока уставив руки,
Обвел очами войско, начал речь:
— Замордовали вороги народ:
Куда ни плюнь — кто не клеймен, тот порот.
Я говорю сегодня наперед,
Вот тут — для вас — построю дивный город.
И будет пир, и зелено вино,
Чай, надоело без поста поститься?
...Да на дороге есть дерьмо одно —
Паршивая такая крепостица.
Как сладите вы с крепостицей тою, —
Пожалую крестом и бородою,
И травами, и водами морей...
С оружьем худо... Пики, вишь, и вилы...
Но не помогут ворогам мартилы —
Да разве ж льются пушки на царей?! —
Шалишь! — И ткнул в густую темноту.
И мысли, что у всех скреблись за лбами,
Он прокричал в людскую немоту,
Из черной бороды сверкнул зубами:
— Земля и воля будут! Вдосталь хлеба!
Неужто позабуду про народ?! —
На стременах привстал. Тянулся в небо,
Как будто бы готовился в полет.
Но в синих небесах паря без страха,
Под ястребом нежданным гибнет птаха.
Мечта без толка, и не в точку речь —
Тот бородач у Бога на примете:
На приступе — сегодня, на рассвете —
Его настигнет меткая картечь.
Он выживет. А кончит все же плохо:
За зверя — в клетке. Напоследок — плаха
И вопли проклинающих его.
Ну, а пока здоров, силен и ладен,
Он слышит рев: «Веди нас!.. Не подгадим!..»
В глазах его горящих торжество.
От факелов цвели на лицах блики.
Здесь каждый был отчаянно великим,
Из рабской немоты на миг восстав.
.........
На лица озаренные не глядя,
Ильяс копя задумчиво погладил
С угрюмою усмешкой на устах.
В его руке, как маленькое знамя,
Покачивалось медленное пламя,
А память, превратившись в ураган,
Перенесла его, где плещет Волга.
И полнилась душа тоскою волка,
Попавшего негаданно в капкан,
И безнадежно мучилась вопросом —
Чем дальше жить и в чем его вина?..
...К нему неслышно по рассветным росам
Бегут и сын, и дочка, и жена,
Едва касаясь луговой травы,
И сладко пахнет клевером и мятой.
Всевышний! Как с душою жить распятой?
Безмолвие небесной синевы.
...А стало, между тем, совсем светло.
Ждал черный конь, настороживши уши,
Движению хозяина послушен.
Сквозь дым тумана солнце протекло
И дунул ветер ласковый, играя,
И факел, сея искры, вдруг потух.
Взглянул вокруг Ильяс: все степь без края —
Ковыль... ковыль... ковыль... Полынный дух.
— Здесь лишь колючки ловят в сети ветер!
За эту землю — пулю получай?!
И вгорячах коня ударил плетью,
И под копытом брызнул молочай.
И нет побед — есть горечь пораженья...
...Когда две сабли тело рассекли,
Изведал он слепое притяженье
Родной...
степной...
неласковой земли.
Шуршит ковыль. Шаги. И заполошно
Рванул в седое небо воробей.
И кто-то тело тронул осторожно,
И кто-то властно вымолвил: «Добей!»
И, превращаясь в травы, глину, камень,
Ни словом и ни вздохом не моля,
В последний раз он шевельнул губами:
— Моя земля. Моя... моя... моя...
II. Дед и бабка
«Где он, исполин огня и стали,
Город без единого креста?..»
М. Люгарин
1
Родом из-под города Казани,
С голубыми детскими глазами,
Дед мой не расскажет, где и как
Стал он «враг народа» и «кулак».
Голос деда моего не слышен
Из-за шелеста цветущих вишен,
Что садила двадцать лет назад
Мама у могилы, где ограда.
Мертвым много почестей не надо,
Ну, а вишням дед мой был бы рад.
Это не из сказок иль сказаний:
В том селе татарском, под Казанью,
Был у деда дом, цветущий сад.
Белым цветом осыпались вишни,
Пчелы были, мед водился лишний,
Им любил побаловать ребят,
Сорванцов соседских. В доме хлеба
Было вдоволь, но богатым не был.
...Вижу неотчетливо и зыбко:
Дед мой с неуверенной улыбкой.
В доме люд. И слухи по селу.
Сумрак. Тишь до звона...
Голос грубый:
— Что ты, гад кулацкий, скалишь зубы?
Гость незваный грузно сел к столу.
— Золото! — сказал незваный глухо.
Бабушка моя тогда по слухам
Гордою красавицей была,
Но и гордость ломит власть и сила —
Мочки тронув, серьги уронила
Под руку ему, на край стола.
...Кто вам наболтал, что время — лекарь?.
По лесам искали и по рекам,
Где же вольно дышит человек?
Может быть, в товарном том вагоне,
Даже не в вагоне, а в загоне,
В неизвестность прущем целый век? —
В край степной. Тащилось горе следом,
Окликая люд по именам...
Вышли молодые бабка с дедом
И подросток-дочка Амина
Из вагона. И оголосили
Степь разноязыкие слова
Горевой заплаканной России:
Русские, татары и мордва,
Немцы, украинцы и чуваши,
Общим горем спаянный народ,
Знаю, есть многоголосья вашего
Лишь один, но точный перевод:
Это крик ограбленной души.
...Честно жил, да сухари суши?!
Где колодец рубленный?.. Березка
Во дворе?.. Не верилось никак
В неказистый, темною полоской
Степь пересекающий барак...
2
Семьями — и каждая с довеском —
Дети, старики — за занавеской
Спрятавшись от мира кое-как,
Обживали нары понемногу.
Каждый своему молился богу...
...За бараком строился барак,
Приезжали с Вологды, Рязани
Люди, ошалелыми глазами
Местность озиравшие окрест.
Вот кирка, и тачка, и лопата,
Пайка хлеба — это как зарплата.
«Тот, кто не работает — не ест».
Ветер в поле пригибал ковыль,
Над людьми столбом стояла пыль,
И в мельканье тягомотных буден
Глубже
уходили
в землю
люди.
И для них, голодных, скажем прямо,
То была — большая, правда, — яма,
А не грандиозный котлован,
Где взметнется домна для России.
Углубляясь, забирая силы,
Яма даст немного хлеба вам.
Возвращались на закате солнца.
У барака, под слепым оконцем,
Поджидая близких, старики,
На бревне усевшись, как па плахе,
Вшей давили, расстегнув рубахи,
И бесстыдно приспустив портки.
...Сохраню ли отсвет чистой веры
Мир сей в лихолетье посетив? —
По баракам из дверей да в двери
Бабьим криком резануло: «Тиф!»
Вымирали. Молодой и старый.
Семьями — в гробы. Пустели нары,
Память на могилах их пуста:
Ни полумесяца, и ни креста —
Канули во тьму забвенья души.
Бабка! Дед! Вам горло слезы душат
И кричит безвинная вина,
Что на нарах, в двух шагах от рая,
Вместо вас, без пламени сгорая,
Мечется дочурка Амина —
Так из клетки в небо рвется птица.
Дом родной...
Вагон...
Барак...
Больница...
.........
Но однажды доктор вдруг сказал:
«Кризис миновал». И это значит —
Выживет дочурка. А иначе б
Я поэмы этой не писал.
Возвратилась. Очень похудела,
И ушло из глаз ее и тела
Ожиданье радости и чуда,
А пришла осенняя остуда.
Тронул окна муторный рассвет.
Мама, это было... да, в субботу.
Бабка собиралась на работу,
На работу собирался дед.
Бабка молодая! Ради бога,
Задержись сегодня у порога,
Видишь, вас от крайнего окна
Провожает взглядом Амина.
Улыбнись своей серьезной дочке,
Под машинку стриженной, в платочке.
Это все, что у тебя осталось.
Улыбнись, как ношу, сбрось усталость.
Улыбнись ей широко и ярко,
Ей не будет лучшего подарка,
Ведь не так уж много дней назад
Издалека голос твой был слышен,
Ты смеялась средь цветущих вишен,
Белым цветом осыпался сад.
Дай сиянье радости короткой...
...Молодая — старческой походкой
Тяжело ступила за порог
Бабка с черноусым, грустным дедом.
Жаль, что людям жизни путь неведом,
А не то б дарили радость впрок.
Близился рабочий день к закату.
Опершись устало на лопату,
Лишь на миг закрыла ты глаза.
.........
— Нет, не отказали тормоза, —
Проседая под тяжелым грузом —
Юзом! —
Грузовик скользнул по склону вниз.
Бабка!..
Бабка!..
Бабка! Оглянись!..
...Милая, далекая, родная.
Чудится мне твой тревожный взгляд:
— Кто ты, парень? Я тебя не знаю,
Ты ведь по годам мне старший брат.
Но в неясной для меня печали
«Бабка, бабка!» — мне кричишь ночами,
Стонешь: «Бабка, бабка, оглянись!»
Коль не виноват, и не казнись.
— Это долга старого оплата.
Образ твой, страдая и любя,
Голову склонивши, внук оплакал,
Никогда не видевший тебя.
3
Наша намять, может, наша совесть?
Горе людям с прошлым рвущим нить, —
Тем, кто с горькой памятью поссорясь,
Захотел ее похоронить.
Помню я, что по святому праву
Тех людей, кто город поднимал,
Ту — отлакированную — правду
Простодушный дед не принимал.
На нос нацепив очочков кольца,
Говорил, в газету щуря глаз:
— Вспоминают все про комсомольцев.
Почему не вспомнили о нас?
III. МАТЬ
По большому городу России
На закате дьявольски красивом
Я пройдусь с тобою налегке
И далекой памятью ребенка
Вслушаюсь, как май легко и звонко
Говорит на птичьем языке.
Подойдем туда, где флаг полощет
Ветерок —дежурный на посту,
Улица центральная на площадь
Шлет свои автобусы к мосту
Через реку весело и споро.
Май цветет, дурманя и маня.
Ты сказала тихо: «Этот город
И любовь, и молодость моя».
Чудом пониманья не отмечен,
Был я в этот вечер пуст и вечен,
Прост, как небо, дерево, трава.
И закат дурной налился кровью —
Я, презрев почтительность сыновью,
Произнес жестокие слова
Холодно, отчетливо и прямо:
— Молодость... Любовь... Ведь ты же, мама,
Спецпереселенкою была.
Сколько ж можно — про людскую спайку?..
...Расскажи, как ела хлеба пайку,
Собирая крошки со стола!
Вы в конце тридцатых шли на бойню —
Выпускали в груди вам обоймы
Вами же отлитого свинца,
Даже к стенке встав, вы не устали
Свято повторять: «Товарищ Сталин!»,
Сохраняя веру до конца,
ваши жизни, да и наши души
Призракам достались под заклад!
...Тяжкое молчание нарушив,
Глядя на неистовый закат,
Повторишь с тоской исповедальной:
— Город — это молодость моя,
И пойдешь но улице центральной,
Вдоль которой вертится земля.
...Ты идешь одна за всех в ответе.
Волосы седые треплет ветер.
Юности чистейшую мечту —
Ту мечту, что и жива тобою —
Ты уносишь с горечью и болью
В прошлое, за зыбкую черту
Времени. И воплем о несчастье
Вздыбился асфальт, дробясь на части,
Налетевший смерч завьюжил пыль.
И пробилась былью злая небыль, —
Как, остервенев, рванулся к небу
Меж обломков плит степной ковыль!
Отрицая миросозиданье,
Исчезали каменные зданья,
Рушились чугунные мосты,
И мостки, связующие души:
Стали мы почти чужими... Слушай,
Надо же — чужими — я и ты.
Но на оклик «Мама!» не случайно
Оглянулась —
медленно,
печально, —
Вспоминая голос, дальний свет,
И сквозь Время вглядываясь в лица,
В белом платье из простого ситца
Девочка четырнадцати лет.
IV. ОТЕЦ
Вот беда — забылась эта дата...
...Август сорок пятого. Вокзал.
Две медали на груди солдата,
С неизбывным холодом глаза.
Под Смоленском, Бугом ли, не знаю,
Только проявились у юнца,
Простачка-татарина с Алтая,
Цепкость и расчетливость бойца.
Потому и выжил. Но на Волге,
В стонущую землю уходя,
И его не обошли осколки —
Брызги смертоносного дождя.
В санитарном поезде залатан,
На ходу мотаясь вверх и вниз,
Что же запоздало вдруг заплакал
Юный бог войны — артиллерист?
Почему ж в слезах размылись лица?
...Он-то знал, что смерти не боится,
Но, пред Богом праведен и тих,
Знать еще б, что остаются дети,
Умирая, верить, что бессмертен
В детях, внуках, правнуках своих.
Это понимала сердцем, кожей
Медсестренка. Не назвать пригожей,
Но и в некрасивости люба —
Все лицо в сияньи рыжих крошек —
Повторяла: «Милый мой, хороший!»,
Вытирая пот ему со лба.
Это понимал хирург усталый
И ронял шутливые слова:
— Что, Катюша, к пареньку пристала?
Дай ему очухаться сперва —
Справим свадьбу так, чтоб небу звонко...
Ох, детишек будет!.. Целый воз...
...Бог ли сам, хирург или сестренка —
Кто через могилу перенес?
Снова, — сдвинув шапку на макушку,
Лютой вьюгой опаляя взгляд
Он в свою заслуженную пушку
За снарядом загонял снаряд.
Жег сквозь рукавицы холод стали.
Залп. И свист. И взрыв во вражьем стане.
А в тылу — в единой той волне —
Шла в цеха рабочая пехота
И ее тяжелая работа
Эхом отзывалась на войне.
А когда рассвет забрезжил тонко,
Тронув серой краской облака,
В старом, рваном ватнике девчонка
Встала у токарного станка.
Но ее скрывает в дымке белой
Времени шальная круговерть...
.........
Неужели это ты сумела
Взгляд его холодный отогреть?
Знавший лишь утраты и разлуки,
К ней, на свет имен Жена и Мать,
Он с глухой тоской протянет руки —
Руки, что устали убивать.
Я бы рассказал вам, как родился
Первенец. И как солдат гордился:
— Братцы, сын! — собран застолья круг.
В целом мире — не ищи, не надо, —
Не было еще нежнее взгляда,
И добрее этих сильных рук.
Я бы рассказал, как он бессменно
Двадцать лет работал у мартена,
Возле усмиренного огня.
Но, друзья, пока что это — темы
Сердцем неоконченной поэмы,
Где-то ожидающей меня.
Так что распрощаемся с солдатом
В сорок пятом, в августе. А дата
Не осталась в памяти. Вокзал.
Как на фото, что в моем альбоме,
Вдаль глядят без радости, без боли,
Серые, холодные глаза.
В сырость переулков, где, как раки,
Черные топорщатся бараки,
Но где ждут любовь, жена, семья,
Он шагнул. И тихо дождь закапал.
Мирный дождь. Ведь мир на свете, папа!..
...С этой строчки начинаюсь я.
V. Я
«Я — последняя буква в алфавите».
(народная острастка самомнению, самовлюбленности).
1
Что гордецом порой бывал — простите...
Сейчас пишу в смиреннейшей тиши
Не о последней букве в алфавите, —
О чести человеческой души.
...Не то, чтоб в жизни я искал покоя,
Но избегал тюрьмы я и сумы,
И прятался, как мышь, за слово «МЫ» —
Привычное, надежное, литое.
...По вехам достижений и побед
Пойдем со мной назад на сорок лет,
Ухабы огибая то и дело,
К бараку, где поломанный забор
Печально охраняет пыльный двор,
В ту комнатку, где радио хрипело
О реках, о полях и о лесах,
О том, что мы еще сильнее станем,
А со степы смотрел товарищ Сталин,
Полуулыбку затая в усах.
Вот здесь-то, на окраине рабочей,
Пацан родился. Года на три — прочерк:
Не разгадать загадку бытия,
Когда же в жалкий, жалобный комочек
Вошло, взрывая обреченность ночи,
Всесильное, божественное «Я»?
Он рос.
Покорно по его веленью
Вставало солнце. По его хотенью
Бежало с неба, как ложился спать.
И, закрывая жертвенно и страстно
От звездного, холодного пространства,
Над спящим сыном наклонялась мать.
Что спится, карапуз русоголовый?
...Гремит оркестр. Он в школьной форме новой —
Из года в год один и тот же сон.
И вот отец взглянул с печальной лаской —
Ту форму, что была сродни солдатской
Дыханье затаив, примерил он.
Глаза сияют.
Все, как у солдата! —
На гимнастерочке сверкает пряжка.
Вот только жалко, что мала фуражка...
Эх, жалко, что фуражка маловата! —
Ну, ничего, небось не улетит,
Придержит ремешок за подбородок.
И у него, как у всего народа,
Ковром стелилась радость на пути —
В проулок, в парикмахерскую прямо,
Его вела заботливая мама.
А грустный мастер седенький, когда
Влетел пацан, кудрявый, как барашек,
Постриг уже с полсотни первоклашек,
И каждый — оголенная беда.
Поэтому, сочувствуя без фальши,
Предвидел мастер то, что будет дальше:
В глазах — негодование и боль.
На мамин лепет: «Нужно ведь, голубчик...»
Он насмерть встал! Он не хотел «под "ноль"
Как все» — в слезах отстаивая чубчик.
Не знал мальчишка, что назло врагу
Большие «МЫ» себе готовят смену...
...Я наблюдать, увольте, не могу,
Я пережду, читатель, эту сцену
На улочке. И там вдохну скорей
Холодный ветер, в сердце бьющий гулко.
.........
Возникла из-за скрипнувших дверей
Смешная, мешковатая фигурка.
Сквозь улочку, глазами не горя,
Как старичок, познавший мир и души,
Он брел по желтым листьям сентября
В большой фуражке, съехавшей на уши...
Вы скажете: «Нельзя быть простаком
Во времена разлада и разброда.
Внимание рабочего народа
Ничтожным занимаешь пустяком,
Когда Союз, горласты и речисты,
Растаскивают националисты,
А мы сидим в зевоте и тиши!»
И я о том! — что рвется там, где тонко...
Что мастерили ноль из пацаненка...
О чести человеческой души...
И говорю, от мира не тая:
Я буду знать — ко мне пришла удача,
Коль в ком-нибудь из вас, смеясь и плача,
В глубинах «МЫ» зашевелится «Я».
2
«Город расположен в Азии и Европе.
Металлургический комбинат расположен
на левом берегу реки Урал, в Азии,
основная часть жилого города —
на правом берегу, в Европе».
(Справка)
«...В настоящее время работаю
механиком рефрижераторного поезда».
(Из автобиографии).
Давно катаюсь по всему Союзу,
Как шар бильярдный, не попавший в лузу.
Бывал я всюду. В нынешнем году
Все ж отыскал такое место в мире,
Где «я» мое живет со мною в мире
И к набережной площади иду,
Что в двух шагах от нашего квартала.
Над оком изумленного Урала —
В нем лунный блин зрачком впечатан в омут —
Чугунный мост взметнулся, словно бровь.
Ну, здравствуй, город! Первая любовь —
К земле родимой, матери, и дому.
По рельсам стук — уже пошли трамваи.
Еще темно. Кленовый лепет мая
Вплетает в грудь лирическую грусть.
Облокотясь о камень парапета,
Вгляжусь острей в сраженье тьмы и света,
Хоть сердце заучило наизусть —
Там, в Азии, ползет лавина шлака
Драконом огнедышащим из мрака.
Горят десятки тысяч киловатт,
Чтоб сталь сварить...
Но сотни тонн отравы
Вбирают почва, воздух, воды, травы...
...А разве в этом город виноват?
Венец творенья, коль приходит горе.
Не прочь плетьми жестоко высечь море,
Холодное железо и гранит
И успокоиться с пиалой чая...
...Собака, без хозяина дичая,
Вцепиться прямо в горло норовит! —
Чего же толковать о комбинате?!
Как дальше жить, готовя чек к оплате,
Себя не ощущая подлецом?
Ответы не укладывались в схему.
И потому я написал поэму.
Я повернулся к городу лицом
И сохранил в себе минуту эту:
Была весна на переломе к лету,
И как-то незаметно рассвело,
И на высотном здании проспекта
Фонтаном мощным солнечного спектра
Ударило оконное стекло.
Цепочкою — оконце за оконцем
Миниатюрным вспыхивало солнцем.
...Но перед тем, как наступил рассвет
Неясной тенью через палисадник,
Траву не смяв, мелькнул и скрылся всадник,
Которого давно но свете нет...
Я затеряюсь в городе огромном.
Где бабкина могила? Дом иль домна
На прахе? Или эта вот плита? —
Да не пройдет по ней бездумным маршем
Твой внук, тебя, родная, ставший старше,
Да не настигнет душу слепота!
Нет, никуда от города не деться.
Навстречу мне, каким запомнил с детства, —
Кивнув знакомцу белой головой,
Идет отец, веселый и беспечный,
Так, словно не прощались мы навечно,
И взгляд его лукавый и живой.
Я знаю — это только лишь похожий
Ничем не озабоченный прохожий,
Но память встрепенется вдруг опять
Неугомонная и болевая,
Когда в косынке алой из трамвая
Мне молодая улыбнется мать.
В душе любви тревожно тронув струны,
Сожму земли твоей святую горсть
Доверчивый, распахнутый и юный
Времен минувших явь — Магнитогорск.