С тех пор прошло столько лет. Многое тайное в те годы сейчас разгадано временем. Впрочем, то, что было ясно тогда, теперь - на расстоянии - загадка для меня. Да, чувства и мотивы те самые. Но неужели я мог так чувствовать, так думать? Так поступать? И что стало с моей детской верой?
Вот это как раз очень просто - она сохранилась, но перешла в другую ипостась. Только поэтому кажется, что я многое забыл. Да, я забыл, но ведь если воедино сжать себя, то могу и вспомнить все. Или вообразить, как это было...
А сейчас - очень важный момент - то, что раньше я не замечал. Момент перехода. Такое ведь совершается каждую секунду, но теперь я впервые попытаюсь поймать неуловимую грань. Поймаю и успокоюсь, "причастный тайнам".
Постараюсь точно объяснить себе самому, как все произойдет, описать, изобразить, что ли, со всей полнотой. Иначе опять не заметишь.
Да, не в "начале жизни" и не "на полпути земного бытия", а где-то в конце большой ипостаси, которую обычно и называют жизнью. Где-то в конце. Таких мгновений много. Они совсем разные... Поймаю одно из них.
Сегодня я и в самом деле "предупредил восход солнца" - только что кончил читать одну мою старую рукопись, и вот на обоях наклонной стены чердака сквозь раму окна и стекло легло первое оранжевое пятно. Да, из-за крыши дальнего соседского дома глянул краешек солнца, а над ним, вижу, красные линии утренних тучек. Надо же, кончил читать о том, что ушло, в самый момент восхода. Все-таки добрый знак!
Пятно светлеет, из оранжевого делается желтым и подвигается вниз. И вот скоро оно уйдет со стены, ляжет на стол и ярко осветит последний дочитанный лист. Но уже столько мгновений я упустил. Зато яблоня под окном чердака посветлела. Оранжевые краски на ее ветках погасли, и сейчас она вся пронизана солнцем и отдает ему каждую свою веточку, и вторая от окна, более высокая яблоня, тоже пробитая лучами, не бросает на нее свою тень. Утро благоухает. Кажется, что любой листок и травинка шлют мне свой особый запах, и все ароматы сливаются в один, какой может быть только здесь. К нему подмешивается вкусное дыхание влажных черных грядок, а за ними, из угла сада, пахучий настой от скошенных злаковых стеблей и их лиловых колосков.
Тишина полная. Благоухание сильнее, чем утренний холод. Мне надо освободиться от неутолимых мыслей о том, чего нет сейчас рядом, за этим окном, и от памяти о том воздухе, который дышал тогда из всех чердачных щелей и из нашего сада, чья ипостась встретила со мной сегодня утренний свет. Надо прогнать из памяти, из всего моего существа - боль и горечь. Прошлое привязывает. Надо сосредоточиться. Но как прервать себя самого?
Попробуем... Я знаю как... Об этом я только что читал в своих прежних заметках... Сколько раз я ломал себя, начинал новую жизнь, запрещая себе прежние поступки и даже мысли. Но я не хочу так. Надо освободиться, но не отказываться и не запрещать. Иначе не поймаешь в себе миг перехода - он останется, как всегда, незаметен. И так ты в конце жизни просто потеряешь себя и, все забыв, начнешь как будто бы заново. А этим-то более всего и пугает меня переход.
Сейчас аромат все тот же, но солнце вот-вот слегка поднялось и заглядывает прямо в окно. Я уже не могу, ему навстречу, глянуть поверх деревьев... Солнце слепит... Слышится треск стерха и, конечно, я угадываю невидящим оком, что он, вытянутый, раскинув крылья, как медленная стрела, летит в небе над огородом соседа. Вот опять затрещал где-то над своим гнездом. Слава богу, он есть. И его я не хочу отдавать и унесу в мою ипостась.
Неужели сосредоточился? Неужели поймал? Где там!.. Видимо, нужно не изгонять, но, напротив, собрать в душе всю свою память, вспомнить все, что забыто и что хотел бы унести и взять с собою. Вот это задача! Недаром же я дочел сегодня последний листок в момент, когда глянул мой первый луч.
Вообще нетрудно собирать давнюю и ближнюю память, чтобы взять ее целиком в новое существование. Мне все хочется взять. Все или почти все. Думаю, потому, что трагическое с собой не возьмешь (ведь сам по себе переход - это трагедия), а, нетрагических драм у меня в жизни как будто бы и не было - точнее сказать, не было драм любви. Да, да, не было... А вот любовь захватить с собою туда труднее всего.
В любви я счастлив - незаслуженно, неизвестно за что. Почему же такая горечь?.. Зачем спрашивать?.. Мой переход в новое бытие требует обновления - а я его не хочу. Тут в самом деле - беда... Переход может не состояться - как раз вот по этой самой причине. Счастье мое останется здесь, а без него я никуда не смогу перейти...
И как только я об этом подумаю, - сразу как будто бы солнце заходит за тучу, и вокруг не то что холодно, а просто зелень за окном светится собственным зеленым цветом, а не тем единым, общим для всех веток отблеском солнца. Оно еще ярче слепит глаза, но ближняя ко мне яблоня сразу кажется темнее, чем та светло-зеленая, что растет прямо за нею и так и тянется к небу, а не стелется вширь.
Мне по душе темная, хочется ей помочь, приподнять ее ветки, но она растет сама, листья у нее крупные, плодов нет (еще рано), и все же она не уходит от земли, как будто под тяжестью яблок. Она остается, а та улетает, и солнечные лучи сродни ее светлой и мелкой листве. Момент перехода застыл в этом споре двух яблонь, и каждая сохранила себя. Кажется, не было ничего - нет, все состоялось, просто никто из нас не заметил.
Солнце и в самом деле зашло за тучу. Зеленый мир за окном глянул мне в глаза всем богатством красок. По верхушкам пробежал ветерок, долетел до моего окна, ворвался в него и обдал меня всего утренним холодом. Воздух передо мной стал темно-синим и как будто бы и впрямь потерял прозрачность.
И я снова чувствую влюбленную тягу к черной влажной земле, той, что в проходах между грядками и рядами картошки, чувствую и очень боюсь этого порыва - сегодня он больше, чем что-либо другое, помешает мне.
Утро в полном разгаре, а я так ничего и не сделал, и все потому что поверил своим собственным мыслям о счастливой любви. Все верно, только не надо об этом думать. Ведь все это себялюбивые утешения. Счастливый ничего не видит, может прожить всю свою жизнь и не заметить, как природа его обделила, а рядом те, кто дают ему счастье, молчат и страдают. Да ведь и я сам - неужто, после всего, что случилось, могу даже подумать о душевном спасении?.. Тихо! Тихо... Запрещаю себе этот вопрос...
А солнце вновь пробивает серые облака и ослепляет меня.
Нет перехода... Горем дышу, как воздухом. В самом горе только и живет мое счастье. И опять не замечаю его. И только неизбывная боль и беда открывают глаза мне и дают почувствовать, что такое любовь. Неужели с этим одним, нарушая прозрачные границы природы, неужели только с этим одним и суждено мне уйти?.. Вот - каждый миг может оказаться последним. И я согласен уйти таким?
Опора моя запредельна, а ведь я не хочу, чтобы все оставалось так. Мгновения уходят. Солнце покинуло стол, горит на досках пола и скоро уйдет. Я томлюсь в жаркой тени. Горе недвижно. Любовь торжествует и остается со мной. Она верна мне и не ждет перехода. И я верен моей любви. И я никуда не спешу. Я запрещаю себе переход, и это мне удается, уже в который раз.
Я не изменился, я отверг обновление. Сколько себя помню, я всегда был таким, как сейчас. А это значит, я навсегда запомню ипостась благоуханного утра. Все остальное до неузнаваемости обновится, а любовь неизменно пребудет со мной, и я смогу разорвать важнейший запрет - возьму с собою туда радость лучших минут.
И вот воспоминания хлынули, и передо мной прошла, собравшись в единый горький глоток, совсем по-новому прошла вся моя жизнь...
В прошлые годы я старался, чтобы таких мгновений было поменьше. Чтобы вообще не было ни одной подобной минуты. Я все помнил и торопил себя. Все помнил и торопил... Таким я хотел остаться и оставался. Но вот, вопреки всем стараниям тогда, случилась первая нежданная и счастливая радость. И я не смог ее отстранить... Потом другая. И вот все собралось, соединилось и живет рядом... Жена, внук, внучка. Приедет старший сын. Будем топить баню. А там, через неделю-другую, глядишь, и неожиданно приедет второй, младший внук. Может быть...
А другой мой сын, Миша, здесь уже побывал недавно, когда я несколько дней жил один, он явился оттуда и вновь ушел туда... Никто об этом всерьез не догадывается, но я-то знаю... Он приходил, значит, может еще раз прийти. Что же? Разве я отстраню эту возможность?.. Но, пожалуй, нет - больше он не придет. Дважды такое не будет. Или уж вовсе произойдет какое-то чудо... Получается, что я вновь отстраняю. Дай бог, чтобы мне это не удалось.
Что-то поздно сегодня просыпаются мои ипостаси. Неужели потому, что мне дано время для молитвы и сосредоточения? Жена спит в двух шагах от меня - у противоположной стены под сводами теплого чердака. Пусть поспит и потом, отогнав сон, застанет, как все это будет.
Но как только мне удается остановить в себе молитвенное сосредоточение, от которого и впрямь зависит столь многое, как только я изготовился к переходу - жена почти просыпается, шевелится и вот-вот откроет глаза. Что бы это значило? Ведь я замер, ни малейшего звука, даже не шепчу, как обычно. Даже не трогаю лба рукой. Сижу, затаив дыхание. Даже не отгоняю мысленно то, что может мне помешать. Но стоит вспомнить себя, и вот она опять шевельнулась. Вот сказала, а вот и закричала что-то во сне. Я не прислушиваюсь. Мне кажется, я слышу и так - даже когда тишина и покой.
А может быть, каждый из внуков в минуту моего сосредоточения тоже вздрагивает, шепчет что-то в ответ, открывает на секунду глаза? Нет, пока это коснулось только ее... Значит, где-то, в неосознанной глубине, мы встречаемся с ней. А если настанет момент перехода, она проснется и попробует быть вместе со мной. И, конечно, ее пробуждение помешает мне. Но как это отстранить?
Спокойно, спокойно. Ничего такого. Все, как обычно. Я отключился, я пропустил, я растерял мгновение... Я понемногу, спокойно, спокойно буду вновь его собирать. Я сделаю это совсем незаметно. Кто знает, что может выйти, если все получится у меня? Только у меня одного. Еще не время звать ее за собой.
Солнце не так высоко. Утро уже давно родилось, но еще не проснулось. Я попытаюсь его обмануть.
И тут вдруг что-то со мной происходит. Я перестаю видеть, но все остальное - слух, осязание - остается. Мне не до шуток, но я замечаю, как-то невесело усмехаясь, что благоухание трав и земли, яблонь и скошенного сена вдруг становится намного сильнее, как будто прорезалась способность узнавать этот особенный аромат. Я сдвигаю и раздвигаю брови, пытаюсь во что бы то ни стало вернуть зрение, собираю мой порыв и волю в одну точку, хочу этой точкой прорвать то, что мешает видеть, но ничего не получается. И вот странно - меня окружает не тьма, а именно отсутствие зрительных образов. Я даже не могу объяснить, что это. Тьму или серую пелену мы все-таки видим. А здесь что-то невозможное: я просто не вижу ничего, не вижу и того, что не дает видеть и заменяет увиденное. Это состояние, когда не надо смотреть и различать. Мысль об утраченном зрении - лишняя, и от нее легко избавиться, ее легко отодвинуть и жить без нее. И сразу пропадает все, что мешало сосредоточению. И такое чувство, что нужно дальше подвигаться в этом состоянии, изо всех сил слушая, что происходит вокруг и вдыхая благоухание спящего утра. Запах еще больше усилился, но звуки почти не слышны. Только раздается издалека слабая, но четкая трещотка стерха. Мне хорошо... Все так, как надо. Все получается наконец и без особых усилий совершается дальше. Я и впрямь продвигаюсь, только не вижу куда.
Если я не огорчился тем, что потерял зрение, то, наверно, так же не замечу, когда потеряю обоняние и слух. Звуки и запахи тоже отвлекают. Вот они еще со мной, но вроде бы не важно, есть они или нет. Я отвлечен тем, что движусь куда-то. Не просто ухожу от знакомого и родного, но приближаюсь неизвестно к чему. И чувствую, что есть то, чего я могу достигнуть. Вот-вот, еще самая малость, и дотянусь. А тогда уже, в том, другом состоянии понадобятся и зрение, и обоняние, и слух. Но это только мысль, и она тоже лишняя... Пусть все идет, как идет...
Хорошо ли мне? Некогда, некогда. И вообще все вопросы уже запоздали. Не надо ни спрашивать, ни отвечать... То, что нужно, есть, и его довольно. Не нужно, чтобы его было больше или меньше. И не надо ничего взамен. Спрашиваю себя, когда же предел, и тут же знаю, что такой вопрос тоже лишний. Я свободен и от времени. Ну, хорошо... Теперь пора набирать все, чего я лишился.
Вот первая мысль, которую я знаю сейчас. Она нигде, но она есть. Как будто я своею невидимой и неощутимой рукой тронул предел и теперь не понятно, смогу ли вернуться или двигаться дальше. Дальше - некуда, а возвращаться можно только назад. Горькое ощущение предела и первая в этом ощущении радость от прикосновения к тому, что не требует глаз, осязания и слуха.
Теперь все остальное потребует их. Но я не знаю, что это будет, и радость становится сладкой силой помощи и волнения потому, что сила эта - я сам.
И вдруг я понимаю, что возвращение - движение туда, где я еще не был. Я добавляю что-то к этой силе, и тут пронзают меня боль и страх, потому что, может быть, я не выберусь.
Вот я уже вижу тьму, и это значит, что, кроме тьмы, ничего не вижу. И тут сразу улавливаю чуть слышное шевеление. Там кровать.
Проснулась жена. Теперь она уже не заснет - тоже понятно. Порыв холодного ветра ласково напоминает о себе. Я у окна. Чувствую локтем его подоконник, пытаюсь разглядеть, хочу увидеть - и не вижу. По запаху различаю за окном яблони, неполные ряды картошки, влажность черной земли низеньких грядок, но я не вижу ни черноты земли, ни зелени деревьев. Слышу чуть различимый шорох листьев, ветвей и травинок, начинаю видеть их по памяти, но не могу разглядеть.
Я уже знаю, как высоко стоит солнце, я узнаю, как пахнет крыша моего и соседского дома, но вместо этих ощутимых образов, взамен их - только черная тьма, и благодарен за то, что вижу ее.
Жена подняла голову... Какими глазами она глядит на меня? Я хочу это знать, я хочу это видеть, но не могу. Хорошо мне или нет? Чего же хорошего? Но почему-то не страшно. Ничего не увидев, я жду.
Вот жена садится на кровати, встает и, ступая босыми ногами, идет ко мне, стоит надо мной, обнимает меня, как обычно, и я, словно закрыв глаза, прижимаю ее к себе, чувствую тепло и, на самом деле сжав веки, стараюсь ничего не воображать - ведь в этот момент все вернулось - запах, тепло, осязание. Я слышу, как стучит ее сердце и начинаю слышать свой собственный пульс.
Так можно молчать без конца, - очень похоже на то, что я еще недавно испытывал, до возврата назад... Конечно, это то же самое. Ночной покров слепоты не мешает. И пусть сейчас, наконец, очнется день и зашумит всеми звуками жизни. Я их отстраню и буду вдыхать в себя тепло и счастье любви. А потом я открою глаза и обнаружу то, от чего отказался и что оставил недавно. Слава богу, все будет так, как было. Все любимое осталось со мной. Да, так оно и есть, незачем даже разжимать веки...
Но я все-таки пытаюсь их разомкнуть, вполне уверенный в том, что увижу. Почему они так с трудом размыкаются? Я поднимаю пальцы моей левой руки, ощупываю брови и вдруг подымаю ко лбу вторую руку. Оказывается, глаза открыты, но их как будто бы нет. Я пытаюсь увидеть и не узнаю то, на что смотрю. Новая мысль - неужели так и будет теперь?
Дело серьезно - догадываюсь: жена глядит мне в лицо...
Да, что-то все-таки произошло. Не знаю, уходил ли я куда-то, но вернулся другим. Не возвратился, а вынырнул - в другом месте, там, где сам не ожидал и куда по поверхности речки Ящеры не доплыл бы.
Зрение долго не возвращается. Я даже сомневаюсь, вернулось ли оно. Наверно, все-таки вернулось. И помогло то, что жена, как я чувствую, вглядывается мне в лицо. Я очень хочу увидеть ее, увидеть, как она глядит - ведь она что-то заподозрила, чем-то ее удивили мои открытые, не видящие глаза. И то, как она в них всматривается, а я это вполне могу вообразить, - возвращает мне зрение. Оказалось, что я вообразил правильно... Надо ее успокоить, и вот я снова стал видеть.
Снова, но как-то по-новому. Я вижу то, что воображаю, убеждаясь, что мои образы верны.
Как же я в этом убеждаюсь?
По другим признакам, по осязанию, обонянию, по слуху пора представить себе то, что есть на самом деле. И эти образы становятся зрением - со всем богатством цветов и форм, но теперь зрительно улавливаю то, что прежде трудно было даже вообразить, и вдруг оно является не только как предположение, но соответствует всему, что есть. Я вижу то, чего не видел раньше...
Казалось бы, я прекрасно, наизусть знаю лицо и плоть моей жены, и вот, оказывается, я теперь опознаю все иначе. Вот она с такой тревогой, прищурившись, высматривает что-то в моих глазах. И как только я начинаю привыкать к этому, сразу же тревога в ее карих глазах тает и светит из них сила доверчивой, исцеляющей душу радости.
Я и раньше знал такие минуты, а сейчас я зрительно обнаруживаю саму эту силу и даже мог бы ее описать, если бы только было нужно. Но обычное зрение не нуждается в образах, ему достаточно внешних примет. А то и просто ласковых прикосновений или нескольких слов, даже без теплого голоса - просто шепотом.
А что еще нужно, чтобы ощутить эту силу? Да, она запредельна, и я понимаю, что я только тронул предел, только тронул, но еще не преодолел его. Я вынырнул слишком рано. А там, за этой глубиной, если бы я еще немного удержался в ней, таится мое право на такую же радость. Только это и есть любовь.
- Ты видишь меня? - спрашивает жена, после того как она убедилась в том, что я ее действительно вижу. - Я боялась все утро. Какие-то странные сны. Не стану рассказывать. Ты сам догадаешься, да я и не вспомню. Вот все уходит... Уходит. Вот уже и ушло.
Жена спускается вниз по металлической лесенке и, еще не коснувшись земли, останавливается, держась за перила. Она слышит, как и я, трещотку стерха. Значит, птица близко.
Жена ласково улыбается, медлит еще, спокойно вздыхает и тут вспоминает, наконец, свой сон. Один за другим. И я, без особых усилий тоже начинаю их вспоминать. Мне даже неловко - нельзя же сразу вторгаться в то, что она мне еще рассказать не успела. Я отгоняю эти образы, но, против воли, хочу разглядеть и, на расстоянии и сквозь стену дома, обнаруживаю, как она, да, как она сама их вспоминает.
Вот она встревожена, покачивает головой и так и стоит у теплой скамейки, опираясь рукой о подгнивший подвижный столик.
То, что ей снилось, нельзя рассказать. Но я понимаю, почему было страшно. Она видела как раз этот дуб и серенький столик. Дуб весь такого же цвета, как стол и скамья. Серый... А на скамье сидел я и неотступно вглядывался куда-то, и моя седина почему-то пугала, но я вглядывался в жену и не видел, и это было еще более жутко. Глаза мои высматривали в ней что-то. И вот я сидел со своей неподвижной на ветру сединой, вцепившись руками в скамейку и как будто хотел что-то крикнуть. И вдруг жена почувствовала, что ее самой нет. И прежде, чем она почувствовала, она прочитала это в моем лице и глазах. Я был, а ее уже не было.
Сон продолжался. Потом он был чем-то прерван. Она вспомнила явь и даже и впрямь пошевельнулась, даже как будто открыла глаза. И вот вновь та же скамейка, тот же высохший дуб, та же седина и то же безумное лицо и то же ощущение, что ее, что ее самой уже нет.
Потом вдруг все пропадает - не она, потому что она еще раньше исчезла, а все остальное - оно еще есть. Забытье, как обычно бывает каждую ночь, но в забытьи нет тяжелого чувства и страха, а тут совершенно ясно, что продолжается невыносимый сон, от которого никто не может спасти. Хоть бы какой-то звук извне. Хочется услышать, ждешь, а вокруг живая напряженная тишина.
Жена говорит во сне, кричит и даже слышит свой странный голос и просыпается опять, но уже успевает открыть глаза, застает меня, сидящего за столом у чердачного окна, и сразу же с облегчением соглашается на обыкновенное забытье и тонет в нем. Вот что ей удалось вспомнить.
Незаметным внутренним движением она оттолкнула и стряхнула с себя память об утренних снах. "Как хорошо, что я это могу", - думает она, стоя на металлической лестнице, и, как обычно бывает по утрам, не отрывая руки от перил, шепчет свою, тайную от меня, утреннюю молитву.
===================
2.
Итак, фаустовское мгновение продлилось, но не остановилось. Да и сам я, получается, - Фауст без Мефистофеля. Воспоминания об ушедшей минуте - тают. Хорошо, я хоть что-то проговорил шепотом - теперь не забуду. Записывать не надо. Я ведь знаю: записано - отдано. А то, что не записано, то при мне... На случай новой минуты.
Вообще-то каждое мгновение - такое. Вот почему мы вспоминаем, вспоминаем и никак не можем вспомнить всего. Да, обновление состоялось. Божество победило. Какое-то странное чувство. Как будто я маленький мальчик и вот догадываюсь о чем-то важном, но меня отвлекают, потому что еще не дорос. А мне обидно и в то же время приятно понять, что я еще маленький. Да и что тебе нужно? Обновление состоялось, но все, что тебе предназначено, - удалось сохранить, и без особых твоих стараний и сосредоточений. И даже не ты его сохранял и перетаскивал через эту незримую грань, а опять же оно - божество. А другое, что тебе не положено помнить, останется там, и прямо на глазах тает, и тает воспоминание о нем.
Случилось это, когда жена стала читать молитву - последнее, что я мог увидеть и услышать, сквозь стену моего чердака. Хотя жена молилась беззвучно, не разжимая губ. А сейчас я даже не знаю, кончила ли она про себя повторять свои святые слова и держится ли рукой за перила лестницы. Конечно, держится, но какой рукой, правой или левой, и идет ли она ко мне или спускается вниз. А может быть, уже спустилась, и я не услышал ее шагов.
А ведь хорошо чего-то не знать и чего-то не помнить - из того, что помнил и знал. В таком забытьи совершается таинство перехода. Божество ведь тоже ведает не все, мы знаем больше. И не исключено, что оно и вообще ничего не ведает. Может быть, и так довольно ему... А вот помнить и догадываться - дело других. Таких, как мы. Сейчас мне кажется, что это действительно так. И мне хорошо.
Открывается дверь, входит жена. Оказывается, она неслышно для меня все-таки поднялась на чердак. Вот теперь я ее хорошо вижу. Половицы слегка прогибаются под ее ногами. Она не забыла надеть тапок, застрявший между толстыми прутьями железной ступеньки лестницы, но почему-то сняла тапки у порога двери и вот, совсем босая, идет ко мне. Ничего... Половицы теплые. Ногам приятно... А больше пока я ничего не хочу знать. Что делать? Такое уж мгновение. Хочу удивляться всему и вот - удивляюсь. Коричневые доски пола. По ним ступают ноги моей жены. И это лучше, чем видеть сквозь стену и слышать обрывки молитвы... Но ведь я ее так и не услышал. Лишь только слова начались, пропало мое ясновидение. Ну и что? Пусть так и будет.
Жена, не дойдя до меня, садится в кресло перед столом. Теперь она долго будет молчать. И мне предназначено - то же самое в эту минуту. Молчу покорно. Согласен молчать. День наступил, но рядом со мной - тишина, какой не было утром.
Опять ничего не нужно ни слышать, ни видеть. Опять сосредоточение, но не по моей напряженной воле. Все происходит само собой. Все не происходит. Все длится и сохраняет себя. Все говорит мне: "А у нас нет границ и мгновений... Попробуй пожить без них... Задержись еще немного. Еще и еще... Ну вот, ты и остался. Теперь, слава богу, никуда уходить не захочешь. Ты сделал сегодня больше, чем надо. Но сделанное совершилось. Ты слышишь ее дыхание? Нет? И не надо слышать... Даже если мы скажем тебе, ты не поймешь. Но все равно это будет... Она сегодня молилась, чтобы ее молитва слилась с твоей. А ведь еще вчера было иначе. Совсем не так. Дыши спокойно... Не спугни это благоуханное утро, этот наступающий день..."
И я дышу спокойно - как она... Я его не спугну. Я не сделаю больше того, что нужно, я, причастный тайнам.
Жена не отходит от меня. Да и спускалась она по лестнице лишь затем, чтобы проверить свой сон. Потому сразу и вернулась ко мне. Вспомнила и вернулась, но не для того чтобы рассказывать. Я бы на ее месте обязательно рассказал. А она до сих пор не отучилась утаивать от меня самое страшное и самое счастливое. Даже не утаивать, а просто молчать об этом. Я давно устал облекать ее тайны в слова. И вот выходит, что я тоже говорю не все, что мог бы сказать. Вопреки своей природе и желанию. Сколько этих тайн - о детях, о внуках - спит во мне. И главная тайна - о том, как он, младший, приходил оттуда. Жена не знает, что это действительно было. И могло бы снова быть, если бы не ее молитва, слов которой я так и не разобрал.
И вот мы сидим и как будто разговариваем долго-долго, молчанием своим.
Длиться это может без конца... И так всю жизнь.
Не потому ли я и хотел подсмотреть тайну перехода? Я не догадывался, но интуитивно чувствовал, что, подглядев эту тайну, я обрету ясноведение, и мне уже не будут нужны слова, и, наконец, я стану уже совсем незаслуженно счастлив. Да, именно этого я и хотел. Как все, оказывается, просто. Не есть ли это и в самом деле настоящее открытие сегодняшнего утра?.. Что-то слишком много открытий. И все они не стоят нашего молчания вдвоем. Неужели так вот, без всякого перехода и при полной моей памяти (остальное восполнено молчанием), начинается наша новая, совсем обновленная жизнь?
Начнется лишь для меня. Надо как-то ей сообщить. Я представляю себе, как это может быть... Опять - слова, слова, слова... Господи, за словами уже давно скрывается явь. То, что явлено. То, что уже отменило неизбежность веры и всяких там утаенных молитв. Если явлено, то что еще нужно для счастья?.. Да, явлено, но еще не сообщено. Вот - снова нужны слова. А словам нет веры. Только такую веру и остается восстановить, а быть может, родить впервые. Да, одаренные верой слова. Потому что молчание тут не поможет.
Я разглядываю лик моей жены. Раньше его можно было бы уподобить иконе, той самой черноликой, что висит у меня в Питере на стене над пианино. Там, сквозь густой лак, глядят темно-карие глаза, но они не смотрят на меня. Богоматерь держит черноликого младенца, но и на него не глядит. Она сдерживает губами горечь страдания и нездешней силой заглушает плач, и я как будто вижу тишину, в которую она погрузила себя. И младенец тоже прислушался к этому трепетному молчанию. И вдруг черный лик повернулся ко мне, и так же дрожат губы, сжатые невероятной видимой силой, сжатые, чтобы плач не прорвался. И этот плач как черный лак на лике, прозрачный черный лак на карих глазах. Вот чем ответила жизнь на ее изначальную радость, но счастье любви все равно проницает черный предел и сквозь него вновь светится то, для чего не нужны слова.
Так я сказал бы себе прежде. Но теперь успокоенным оком я то же самое вижу иначе и даже знаю больше, чем своим тайным молчанием знает жена. Лик ее перестает быть иконным. Он преображается на глазах. Сейчас я скажу то, что знаю, и тогда уже не будет возврата назад. Подумай и удержись. Пусть все останется так, как оно есть... Не переходи границы мгновения. Ее незнание спасительно для нас обоих. Но разве можно спастись? И я говорю ей то, чего не знает она. Говорю и не слышу собственных слов. Новое дело! Тогда я не видел и, получается, что теперь я не слышу. И, слава богу, что ты не слышишь то, что все-таки сказано вслух.
А жена все слышит и, кажется, верит и даже, втайне для меня, повторяет эти слова. Я их только что знал, но вместе со звуком утратил и память. Боже мой... Неужели?..
Теперь причастна тайнам она. Смешно все-таки... Сейчас я вспомню. Вот только сосредоточусь. И сделаю это легко, как будто подчиняясь невидимой силе. Что-то мешает... Не удается поймать. Говорю вновь и не слышу себя.
Умудренный опытом, я не тороплюсь. К сожалению и к счастью, все вернется. А что касается временной потери слуха, то ведь и певец не должен слышать свой голос. Если не слышит, значит, поет правильно и хорошо - его слышат другие. И наоборот. А уж эту закономерность я знаю с юношеских лет, с тех пор, как начал петь. "Не слышать себя - великое счастье", - говорили мне тогда. Но это все, конечно, глупости - чуждые сегодняшнему утру прозрений и открытий моих и откровений. По движению губ жены определяю, что я сказал. Она отвечает мне как будто неслышным шепотом, вижу, отвечает подробно, становится даже многословной, как я, - редкий случай. Но я не понимаю и только бессмысленно киваю головой, чтобы она меня заметила и верила в то, что я все понимаю, и продолжала бы говорить, говорить. Притворство мое безуспешно. Жена сердится, зная мою привычку не понимать и притворяться, будто я понял. Сейчас не до шуток. А она говорит, наконец, о том, что давно собиралось в душе, говорит и находит слова, и они мне, точно, нужны, а я вот опять киваю, киваю, а сам даже гляжу в сторону. Что делать - наверно, у меня какие-то другие мысли и слова, и они для меня важнее. Поневоле приходится, теряя такую минуту, опять замолкать.
Я беру ее за руку. Теперь она глядит в сторону и чуть не плачет. Пришла моя очередь заглядывать ей в глаза. Она отворачивается, как ребенок, но не отталкивает меня. Напротив, она вся моя и, даже не прижимаясь к ней, слышу ее молчание. Оно другое, чем остальное молчание вокруг. Такие минуты бывали. Я чего-то не хочу знать, а она тщетно убеждает меня, горячо и тщетно, и готова заплакать, и я как будто шутя буду ждать, когда же ее выражение перестанет быть серьезным и она ответит мне снисхождением на мою невольную упрямую глупость. И тогда я обрадуюсь, а она попытается скрыть наступившие слезы. Так бывало часто. Так случается и сейчас, но это внешнее, потому что момент другой. Она права. А я притворяюсь, но на этот раз не шучу. Вернее, шучу, но, увы, поневоле...
Быть так близко и так далеко!.. И все происходит как будто обычно, как будто это случается по-прежнему и должно успокоить - ведь это мгновения, когда мы рядом и, не понимая слов, понимаем, как никогда, все прежде скрытое друг от друга, более важное, чем эти слова. Неужели и сейчас она понимает? Ведь именно в такую минуту, я могу уйти туда, переступить черту и уже не вернуться. Потеря слуха - один из признаков особого перехода. Неужели, не слыша себя, я говорю как раз об этом?
Судя по всему, да... Жена вновь повернулась ко мне. И тут же успокоилась - ведь вот он я, рядом. А то, что я ничего не слышу, ей невдомек. Я притворяюсь, но если уж я такое сказал, значит, все слышу прекрасно, а сказанное - только слова. Они, конечно, обещают разлуку, но ведь разлука все равно неизбежна. Это известно давно, и это никогда невозможно понять, потому что будет в иное мгновение, потом, потом. Что сейчас слушать о том, чего нет? Впереди еще много подобных минут, какая-нибудь одна из них станет последней. Слова, как всегда, опережают переживание, и лучше их просто не слышать. А он говорит, как будто и в самом деле не слышит собственных слов. Счастливый человек, вот бы и мне так научиться. По-моему, научиться нетрудно. Побольше бы таких минут, как сейчас...
Откуда этот мягкий, счастливый голос? Я его действительно различаю, не придавая значение тому. Слышу давно и не замечаю. И чтобы услышать его наконец, этот голос, надо, как сейчас, потерять мой обыденный слух. Как хорошо, повторяю себе, вновь обретая себя, - как хорошо, но еще не все разрешилось. Что это? За окном - порыв ветра. Снова сквозь стену моего чердака видно, как гнется верхушка березы, гнется беззвучно, вновь выпрямляется, и снова - порыв. За березой - наша спокойная ель и та согнула верхушку и протянула ветки в ту же сторону. Стоит и тянет, а береза как будто совсем пропала, превратилась в зеленое облако, которое остановилось на месте на гнущемся белом стволе. А во мне - тишина, и, по-моему, жена тоже не слышит, как я...
Неужели гроза? Над нашим домом? Над всем поселком? Над всем зеленым миром? Что-то рано... Ведь только что было утро. По утрам гроза очень редко. Какое утро? Уже давно день наступил. А теперь вот неожиданно прямо сквозь стену - вновь ураганный порыв ветра и, быть может, гроза. Она набегает с той стороны.. Облака летят, почти касаясь верхушек берез. Как же я этого не увидел в окно, а теперь только вижу сквозь стену и крышу?.. Действительно, и все же - невероятно. Пожалуй, этого нет. Отсутствие слуха вернее, чем мое ясновидение. Порыв ветра, судя по всему, прошумел и затих. И сейчас уже ничего нельзя услыхать. Облака беззвучно бегут надо мной... И над нами. Жена обернулась... Где он - ураганный порыв за спиной? Ничего не увидела, а когда сразу все стихло, - опять спокойно глядит на меня.
Но я все-таки встревожен. По утрам почти невероятна гроза, но если жить, ничего не видя и не слыша, можно все проглядеть и прослушать. Я вглядываюсь и вслушиваюсь, но передо мной только стены и синий пейзаж за окном - проверяю слухом или отсутствием слуха то, что вокруг тишина. И даже пропала трещотка стерха. Все-таки что-то не так... Надо разгадать, что же такое на самом деле...
Обрадовавшись возврату прежнего состояния, думаю, что пора вести разговор обычным человеческим словом. Но ведь как будто все уже сказано. Неужели приходится повторять? Как ни странно, а все же для меня в это утро только такого еще не хватало. Опыта нет сегодня. И вот я спрашиваю внезапно для себя самого:
- А все-таки почему нет перехода? Подскажи мне, что ты заметила... Ты ведь всегда просыпаешься вместе со мною. Даже когда продолжаешь спать... Ты говорила и даже кричала во сне. Ты, конечно, не помнишь или не можешь рассказывать. Ничего. Я узнаю и так. Не трудно узнать... Как и слова твоей утаенной молитвы. Не бойся. Я их не узнаю, помимо тебя...
Жена чувствует, что я об этом думал раньше и сейчас только для нее говорю впервые, а для себя повторяю. Ей не нравится такой диалог, потому что он обрывается разом и не имеет и не может иметь продолжения... Она не любит прерванность разговора... Вот что нужно было бы прямо признать, и тогда бы молчание было нарушено. Но жена не умеет. Ей нужно что-то рассказывать, и она вдруг вспоминает, что отросток шиповника перед нашим домом, напротив металлической лестницы, уже второй год как выросший из-под земли, впервые раскрыл сегодня алый бутон, ярко-алый, а ведь это отросток от белого шиповника, или, быть может, у него корень другой? Не может быть. Вот настоящее чудо...Вот о чем надо бы говорить.
- Внук сегодня проспал прекрасное утро, - почему-то сообщает жена и думает о маленьком домике.
- И внучка тоже, - отвечаю спокойно. - Пусть они спят. Это только нам дано время бодрствовать. Их разбудит гроза.
Я, к сожалению, опять повторяю то, о чем уже говорил себе самому. Мысль опять обрывается. Но мы оба ждем, когда же разговор сможет продолжиться вновь.
--
Надо принести воды...
- Подожди... Он принесет. Я сама ему об этом скажу. Ты лучше объясни, что сегодня с тобой?..
Что со мной происходит? А и в самом деле... Таких утр у меня никогда не бывало. Но как об этом сказать, как объяснить? Да и что за вопрос? О чем? Что нужно узнать? Что можно хотеть узнать? Мы рядом. Мы вместе. Мы любим друг друга... Чего же еще? Зачем понадобились мне эти ясновидения перехода? Я мог бы не утаивать от нее, что хотел подглядеть в себе самом, только в себе, как и почему во мне нарастает, скапливается где-то в груди и горле горечь и боль - главный вкус прожитой жизни. Почему нарастает боль, и почему я пью эту чашу?.. Вот что надо бы объяснить жене. В ней происходит то же самое.
Но я боюсь, что лишь трону словом это горькое и подлинное чувство, только укажу на то единственное, что жизнь от нас долго скрывала и что, быть может, стыдясь за себя, вынуждена сейчас нам открыть, ведь ничего другого она не сохранила в итоге, - я боюсь, что едва лишь прикоснусь к этому словом, и мы не сможем сдержать мгновенных рыданий, у жены моей задрожат губы, да и сам я не справлюсь с собой. Я хотел сегодня утром понять, наконец, почему и как это все происходит. Ну и что же?.. Узнал?.. Только то, что я давно уже знаю, - только то, что перехода нет, а есть незаметное и непрерывное движение куда-то и что это движение враждебно моей любви, но оно все равно идет вопреки моей воле...
- Слушай, - говорю я, чувствуя, что вновь повторяю то, что уже думал, - слушай, сегодня у меня было утро открытий, кое-что удалось подсмотреть. Но сейчас то, что я подглядел, тает, как твои сны, о которых ты не хочешь рассказывать мне. Божество откровенно, мягко и плавно, как только оно и умеет, отбирает назад то, что оно не сумело сегодня утаить от меня. Но это все рассказать невозможно.
- Я знаю, - отвечает жена, - ты хочешь, а вернее, не хочешь сказать о нашем с тобой одиночестве и о том, что все ближе и ближе день, когда мы останемся вовсе одни. Пусть будет так, но мы ведь останемся вместе...
В самом деле - именно о том я и не хотел говорить не только ей, но и себе самому. Я не хотел договаривать - потому что мы ведь не только остаемся одни, все близкие нам должны понемногу уйти и уже ушли в свою жизнь. Мы сами ушли от себя. Мы, те, какими мы были, мы, такие, как те, уходим и уже ушли. И теперь мы, те, кто остались, действительно одиноки. И должен был наступить неизбежный день, когда мы поняли это и сказали об этом друг другу.
Скрипнула половица. Как будто кто-то невидимый неосторожно шагнул и выдал себя. Мы смотрим вокруг. Нет, он затаился. Но без конца так продолжаться не может. Половица как будто прогнулась опять. Прогнулась как будто. Или мне показалось... Нет, не надо разглядывать пол. Надо только самим затаиться и не терять друг друга. Только бы жена почувствовала, что происходит во мне. Только бы она не ошиблась. Только бы она затаила дыхание и не разглядывала, как я, скрипучую половицу. Только бы она не сказала ни слова. Но она что-то хочет сказать. Надо ее отвлечь, не нарушая минуты. Как это сделать? Еще немного, и все окажется невозможным. Или все-таки лучше молчать?.. Минута продолжается, длится. Мы оба ждем и сейчас дождемся... Мне хорошо и тепло.
Жена что-то чувствует и готова к тому, чего не знает еще. Ей тоже хорошо и тепло. Что остается? Надо заполнить минуту, раздвинуть ее и повести за собой.
И тут вновь половица как будто прогнулась. Без скрипа... Или это слезы в глазах? Жена успела вглядеться и, кажется, понимает меня. Еще несколько секунд... Но тут мгновение кончилось, и мы оба сразу его позабыли. Все вернулось на круги своя. Мы позабыли оба, но чувство ожидания осталось в душе. Ее и моей... А если так, то вполне безразличны слова. Теперь можно говорить без всякого страха... Говорить, обязательно говорить...
- Знаешь, я нашел книжку, которую ты мне подарила тогда, на заре наших дней, подарила, думая, что мы расстаемся. В эту книжку был вложен листок бумаги - записка о том, что ты отпускаешь меня, о том, что ты не хочешь мне мешать - я не помню, но там было другое слово, оно меня заставило вздрогнуть, я помнил его всегда, но почему-то забыл сейчас... Там было только это, и все, и ты отпускала меня... Как просто... А ведь от этих слов зависела жизнь... Они и в самом деле выражали всю твою душу. Прости... Что я такое болтаю...
Жена молчит... Она не забыла, - зачем рассказывать? Это все то, о чем говорить не надо. Тем более, расставанье, хоть и на два года, оказалось мнимым. Все вернулось потом. Но ведь до того, как вернулось, было больно, горько и одиноко. И только она одна пила эту горечь, а я... Чувствовал на расстоянии, что происходит в ее душе, но ведь не я же пил тогда эту чашу. А теперь, думает жена обо мне, он тоже испил из нее, наконец, теперь уже - вместе со мной.
- Книга не затерялась, - отвечает жена, с легкой, чуть приметной усмешкой. - Я часто вижу ее. Я там ее оставляю, где хочу, чтобы собирались жизнь и тепло. Сейчас она в маленьком домике, на полке перед окном... Она в маленьком домике, там, где спит внук... И записка моя невидимо по-прежнему лежит между страницами... И ты ведь ее тоже видишь... Горечь прошла... Нет, она еще больше...
И вот в самом деле мы начинаем слышать звуки наступившего дня. Скрипнула дверь веранды маленького дома - проснулся внук. Слышу, подо мной, на первом этаже, затопала босыми ногами Настя. Надо идти готовить завтрак. Скоро приедет сын. Мне пора приниматься за свои учебники - пора переделывать их. А к такому делу душа не лежит. За всеми переделками стоит политика и возня в Москве, и туда через несколько дней нужно ехать по тем же делам. День входит в свои права. Так зачем же, кому было нужно это утро открытий? Тем более, открытия - растаяли.
Божество сумело их незаметно взять от меня назад. Да, я не помню, чем жил только что целое утро. Я не мог бы даже пересказать, что думал и что чувствовал. Остается только воспоминание о том, чего я уже не сумею вспомнить. Воспоминание об утраченной памяти. Было что-то хорошее. Как будто я и моя жена оказались в золотом облаке, вернее, как это сказано у Гомера, в облаке, из которого золотая капала влага...
Мы запоздали... Давно никакого облака нет. Бегут по небу серые, почти черные тучи. Ветра нет, но зато вдали что-то гремит - самолет или гром... К вечеру точно грянет гроза.
Почему забылось счастливое ощущение близкой тайны? Осталась даже не память, а только мысль о ней. Скоро эта мысль станет философской идеей, а может быть, религией - глухой молитвой, которую не слышит мое божество.
Рукопись, прочтенную утром, придется опять отложить - время для нее еще не пришло. Вот если сбудется одиночество наше... Предчувствия болят и нарастают. С теми, кто любит, можно так поступать. Мы не сможем ответить. Мы будем любить...
Не хочу подымать глаза - а вдруг жена помнит и знает совсем другое. Хорошо, если она запомнила больше, чем я. А если нет? Я не смогу это увидеть. Потому что не захочу... Тихо так, как будто я один. И все-таки подымаю голову.
Трудно поверить. Но прямо признаюсь. Должен сказать хотя бы себе самому - как только я поднял глаза и встретился взглядом все с тем же ее выражением, я понемногу, и очень легко, стал вспоминать все, что божество у меня отнимало. Да, все возвращалось ко мне... И я теперь не понимал, что мне со всем этим делать, неужели все отогнать и заняться необходимым. Но я не хочу отгонять, и вновь отодвину дела. Есть более важное, чем они, и этим важным нужно заняться сегодня.
Жена по-прежнему рядом, но я слышу, как гнуться ступени лестницы и как она спускается вниз. Вот она опять увидела расцветший в тени красный шиповник, вот скрипнула дверь на веранду. Впрочем, трудно услышать, кто это ходит. Раздались голоса. Я с любопытством вслушиваюсь в них. И одновременно вижу, как жена продолжает сидеть прямо передо мной и смотрит на меня с тем же выражением, смотрит долго и не торопится встать.
Как это может быть? Но это, действительно, так. Я вижу и слышу. Не надо никаких откровений, если это можно видеть и слышать... Нарастает шум электрички. Она набирает скорость. Чувствую и угадываю за деревьями и домами, как сын там, на остановке, вышел из вагона, идет по платформе. Вот он уже мелькнул из-за дома соседа. Начинается дождь. Гром взорвался вдали и катится все ближе и ближе. Неужели он тоже в почерневшем небе - моя ипостась?
_________________
3.
И вдруг я, неизвестно как, но всем существом своим почувствовал, что ему, Мише, даже если бы он захотел вернуться, нет в этой жизни места. Жизнь без него. Она его не пускает в себя. Мы все хотим, зная или не зная о том, устроить себя и других, без него. Отпустить его и забыть. Отпустить и заменить его кем-то. Быть может, собою, быть может, близкими и ближними. И я в этом участвую. И в том же участвует моя жена, мой сын, моя внучка и внук. Они об этом не знают. Но мы все заодно. И все - против него. А его нет. Он вроде бы нам не мешает. Вся вина его в том, что он был. И вот сейчас нужно вытеснить то, что он был, и заменить это тем, что есть и будет. Как просто... Без него все спокойно, все по законам жизни. А он сюда не вернется. Но целое утро у меня, без него, ничего не происходило. Никаких наитий, никаких новых слов. Никаких переходов. Я дал ему уйти. Я не смог его удержать. И теперь у меня нет ничего впереди. А то, что считают жизнью, - безнадежные попытки чем-то заполнить неподвижную пустоту.
Господи! Неужели все так и останется - все, как я чувствую в эту минуту? Нет у меня ни жены, ни сына, ни внука, нет внучки моей. Я один на моем чердаке. Я не хочу видеть то, что за стенами дома, не хочу слышать звуков, шагов, голосов. И вдруг понимаю, что это не я, а он, Миша, которого нет, он сам не хочет ничего видеть и слышать. Да и как же ему захотеть, если его нет ни в маленьком домике, ни у водяной колонки, ни у затопленной печки, ни здесь - на моем чердаке? Но он не хочет не только поэтому. Он и в самом деле не хочет... Вот что я должен был понять и так и не понял сегодня.
Тогда, когда он вернулся оттуда и мы прожили вместе с ним целых два дня, наш третий день не наступил. Вот он сейчас - этот третий день. Это наш с ним день, спустя несколько суток. И он будет нашим - вопреки всему, что пытается жить вокруг нас двоих вместо нас.
Как же мне теперь смотреть в глаза близких и ближних? "Какая разница?" Буду смотреть, как смотрел. Буду слышать, как слышал. Вот жена сидит напротив - я вижу ее, как всегда... Она передо мной, но я слышу ее голос на веранде. Там идет разговор. Знакомый баритон внука. Спросонья... Внук остается внуком...Он готов принести воды - видимо, с большой неохотой. Крышка ведра как-то вяло звучит. А сейчас, дойдя по прогону, откроет калитку мой старший сын. Тот, кто живой...Ведро стукнет дном о каменную плиту перед порогом веранды и так и останется ждать, пока бабушка не напомнит. Сейчас должна быть важная встреча - моего внука с сыном моим. Встреча отца и сына. Мне нужно спускаться вниз... А, может быть, как раз и не нужно. Пусть встретятся без меня... А я побуду здесь. Я ведь там тоже не очень нужен. У них свои отношения. Они теперь лучше понимают друг друга, чем я каждого из них. Вот и в самом деле, я различаю их голоса. При желании могу увидеть сквозь стены. Но мне все открыто и так. И тут вдруг замечаю: жена, та, что сидит передо мной, пока ее голос доносится снизу, вдруг у меня на глазах растворяется в воздухе - легко, без всяких усилий. Да, да, прямо у меня на глазах - и я не пытаюсь ее удержать. Пусть растворяется. Ведь она все равно там - обнимает сына и, слегка отступив, любуется, как близко и весело друг друга разглядывают мой сын и мой внук. Вот-вот обнимутся. Она - внизу, на веранде, где и мне надо было бы появиться. Все правильно, все хорошо... Но я, отпустив жену от себя, медлю и даже не хочу вставать из-за письменного стола. Миша не хочет. Это наш с ним день. А я, глупый, наивный, пытаюсь прожить этот день без него. Сейчас какая-то невозможная наша встреча. Она уже давно началась. Это Миша меня не пускал на порог перехода. Это он не давал мне ощутить рукою предел. Это он лишал меня зрения, слуха, а потом возвращал мне то и другое. Его нет, но он давно, уже целое утро, уже полдня - рядом со мной. Невидимый и неслышный. Его не надо видеть и слышать... Но я все-таки внимательно вглядываюсь, гляжу и не хочу различать то, что передо мной - в тысячный раз. Вот шкафчик, вот желтая спинка моей кровати, вот обои отстают от наклонных стен чердака, вот неподвижная желтая дверь. Я хочу, чтобы между ними и мной что-то явилось и воздух бы загустел... Но воздух прозрачен. И какой-то неслышный голос успокаивает меня: "Привыкай... Того, что было, больше не будет... Но я здесь. И ты уже обнаружил меня..."
Я встаю из-за стола, еще раз оглядываюсь. Воздух сгущается, но темнеет он равномерно, потому что кругом невиданно быстро на всех нас падает тьма - удивительно, почему до сих пор не хлынул дождь. Я делаю несколько шагов к двери и чувствую - то, что открылось мне, движется вместе со мной. Я иду, а оно не отстает и продолжает удерживать меня здесь. Но я иду и понимаю, что так надо: ведь если я возьму с собою то, что охватило меня, день все равно будет наш... Но надо идти туда. Там, вместе с ними, чужими, хоть и родными, для нас двоих будет наш день... Как тяжело. Увидев меня, никто не догадается о том, что происходит. Только мы вдвоем знаем об этом... Я и он вместе со мной. Теперь так и останется... Весь день, а может быть, и все остальные дни... Ты прав, наверно, и в самом деле придется к этому привыкать... Горечь и боль новой родившейся жизни моей... Сквозь горечь и боль теперь буду знать всех, кто движется и дышит вокруг. Всех, кто сейчас на веранде... Что же ты стоишь перед закрытою желтою дверью? Иди и спускайся по лестнице к ним. Не бойся... Для тебя все как будто бы внове... Но это не страшно. Самое трудное еще впереди. Шагай туда. Впереди целая жизнь... Ты придешь к ним и будешь смотреть, слушать и говорить совсем не так, как прежде... Постарайся не испугать близких и ближних своих... Будь естествен. Побольше молчи. Слушай других... Старайся не глядеть никому прямо в глаза. Но не бойся, если на тебя посмотрят в упор. Они будут смотреть прежним, привычным взглядом, так, как ты сам еще недавно смотрел. Гляди, слушай и не выдавай того, что случилось...
Я открываю желтую дверь, выхожу в темный "предбанник" моего чердака, приоткрываю вторую дверь, наружу... Слава богу, сиреневый ливень еще не хлынул. Спускаюсь по лестнице вниз.
И все-таки чем и почему тяжело то состояние, в котором я сейчас пребываю?.. И станет ли оно когда-нибудь легче?.. Я не могу ответить себе. Я жду, чтобы он мне ответил. А он отвечать не хочет... Точно так же как не хотел меня отпускать. И вот с этой тяжестью, но по своей воле, я сегодня свободен. Тяжело идти, но я все же иду - ступенька за ступенькой, правой рукой чувствую металлический холод перил, почему-то смотрю себе под ноги, вижу сквозь просветы железных ступенек молодую траву и даже камни, которыми я выложил бетонные сваи фундамента дома, вон сейчас разгляжу особенно красивый, простой, серый, но покрытый зеленой плесенью камень, он напоминает мне мрамор древнего храма, да, вот я вижу его в темном воздухе, надо мной и над крышей летит черная напряженная туча. Я иду очень медленно... Почему? Надо встряхнуться... А ну-ка, подними голову, проверь себя, осмотри мгновенно все то, что ты целое утро узнавал сквозь стены своего чердака. В самом деле, есть на что посмотреть... Нездоровые черные клубы огромного облака бегут из мокрого угла (так мы называем юго-запад, просвет между домами, дальше лес, и оттуда, из этого угла, всегда приходит непогода и дождь). Туча бежит... Вдалеке красной змейкой показалась и скрылась молния, грома долго неслышно - странно, ведь молния красная... И только когда гром перестал греметь, я понимаю, что он все-таки прогремел. Я не люблю, когда из мокрого угла идет непогода. Мне и прежде от этого становилось тяжело на душе. Хорошо, если бы и сейчас было так... Но прямо из того угла повеяло теплом дальней, давно небывалой грозы. Уже хорошо, если оттуда тепло, а не холод... И все же мой любимый дубок у забора на черном фоне жуткой набегающей тучи выглядит голым остовом. Где его весенняя листва? Почему я вижу только черные голые ветки?.. Нет, вот она, робкая зелень. Я принял ее за прошлогодние листья. Дуб живет и ждет теплого страшного ливня.
Я едва успеваю войти на крыльцо нашей веранды, шквальный дождь падает сразу и шум его оглушает всех. Как интересно... Все близкие мои стоят на веранде недвижно. Никто друг друга не обнимает. Но всем хорошо. И приятно им слышать, как ливень бушует вокруг и, не доставая до нас, катится потоками по стеклам веранды. Сплошные потоки вместо стекол. Живые потоки...Сквозь них ничего не видно, и на веранде вовсе темно. И все-таки там, за окнами струи белые, и слышно, как они сильно бьют в нашу землю и вот стали бить уже не в землю, а в воду. Сад наш потек. Сейчас будет потоп. У всех одно ощущение, одинаковое - что у меня, что у сына. Один только внук ничего не слышит и внимательно разглядывает отца. А тот чувствует его взгляд и, спокойно водя глазами, прислушивается к шуму... Жену я заметил не сразу. Она, как лиловое облако, потеряла очертания. Сейчас я быстро ее соберу. Внучка молча стоит на пороге из комнаты, словно что-то высматривает между сыном и внуком. Силуэты их так и не сблизились, не соединились в один силуэт. Но тишина у нас общая. Проходит мгновенье, другое... Ливень шумит и говорит вместо нас.
Вот когда мне пригодится утренняя способность ничего не видеть и не слышать вокруг. Жизнь и разговор на веранде начинаются без меня. Да, меня как будто бы нет. Я не нужен. Я стою на месте и не знаю, куда себя деть. Но мне хорошо. Я не один. Я с тем, кто не нужен и без кого обходятся все. Теперь так и будет. Но, конечно, я на самом деле все различаю, обнимаю старшего сына, еле-еле удерживаюсь от того, чтобы столкнуть лбами моего старшего сына и внука, а то они долго стоят и не могут решиться. Жена плачет от радости, глядя на них. Настя замерла на пороге веранды и комнаты. Не надо вмешиваться в эту совсем новую жизнь. В ней уже давным-давно переход совершился. Только мы вдвоем остались на прежней черте. Сейчас бы услышать его голос. Вот сейчас бы сгустить в воздухе родной силуэт. Я делаю знакомые усилия. Чувствую, что еще смогу и сумею, вот принимаю тепло ответной узнаваемой силы, мягкой, но более опытной и умелой... Нужно еще совсем немного. Ты ведь можешь. Дождь и гроза помогут тебе. Что? Ты испугался? Или побоялся, что испугаешь других? Что? Ты не хочешь сбивать минуту свиданья. Неужели она для тебя важнее того, что готово явиться? Для тебя, конечно, нет ничего более важного... Но для всех остальных?.. Им ведь и в голову не приходит. Они живут и больше знать ни о чем не хотят... В темноте веранды я не вижу их лица, но и без того ясно, что в глазах и на губах - нежелание знать, какая-то поспешная отчужденность природной жизни от того, что в нее может явиться оттуда... Слишком хорошо знаю это прекрасное свойство всего бытия... Оно прекрасно для бытия, но теперь чуждо всему моему существу.
Ливень за стеклами веранды светлеет. Шум все тот же... Струи бьют в стекла сокрушительно сильно, сильнее, чем неистовый град... Но теперь можно вглядеться в лица всех моих близких и ближних, если бы они собралися вокруг. Рядом одни только близкие. Они пытаются перекричать дребезжание стекол и грохот шиферной крыши. Они понимают друг друга...Им удается что-то друг другу сказать. Они довольны тем, что услышали. Внук и сын близки друг с другом, ну разумеется, каждый по-своему. Но это им понятно и нужно. Между ними и мною вырастает прозрачная грань. И я сдерживаю и останавливаю себя. И даже не боюсь охладить ответную теплую волю готовности к переходу... Нет, не надо. Не надо сейчас. Ливень, ударь еще слышнее по стеклам веранды и шиферу крыши!.. Зачем я стою среди них? Почему я никуда не ушел? Не пора ли и в самом деле незаметно совершить обещанный переход?
Все, кроме Насти, уже давно сидят за столом. Громадный рюкзак посередине веранды. В моих руках книга. Зачем я ее взял и принес с моего чердака? Что за книга - это никого не волнует. Конечно, это не поэмы Лермонтова - они в маленькому домике. И знаем о них только мы с Наташей. Когда я уйду, она будет знать. А эта книга взята на всякий случай. Как и обычно, я, не глядя, ее прихватил. Я взял ее без желания взять. И мне тоже не интересно, что скрыто за ее пыльной черной обложкой. Кто-нибудь из тех, кого сейчас не читают. Пора ее отодвинуть - положить на подоконник веранды и вслушаться в разговор. Оказывается, это почти невозможно. Сколько нужно усилий, чтобы себя разбудить... Нет, не могу... Ведь я все-таки неслучайно прихватил с собой эту книгу. Раскрываю черный потрепанный переплет... Мелкая печать на пожелтелых страницах. Хоть и посветлело, в темноте от дождя ничего не видно. Подношу страницу прямо к глазам... Ну, конечно, томик Ромэна Роллана, "Бетховен и Гете"... Не то, что Кундера... популярный, писатель. Там тоже о Гете и Беттине Брентано. Кундеру я только что прочитал, по совету сына. Кто же мне в руки вложил томик Роллана? И зачем он сейчас? Чувствую, именно за черной обложкой что-то припасено для меня. Впрочем, книга - лишь напоминание, иероглиф, символ, знак, - безмолвный, вовсе неслышный звук знакомого голоса, обращенный ко мне... Надо вслушаться, что говорит этот голос. Вслушиваюсь и могу разобрать одну только фразу, которой, конечно, нет в книге, но я разогнул переплет и близоруко, без очков, пытаюсь читать на раскрытой странице.
Внук молчит и разглядывает отца. А отец долго будет молчать. Но он вполне включен в эту жизнь. Он с нею контактен. Он не спит, как я, и ему просыпаться не надо... Что же это за фраза? Голос уже в который раз повторяет ее. Вероятно, чтобы разобрать слова, нужно тоже проснуться... Заставляю себя. Слушаю. На веранде непрерывно говорит один человек. Не могу понять - это сын или кто-то другой. Никого, кроме нас, здесь нет и не может быть. Речь идет о зиме в Израиле, о том, что там иногда зимой выпадает снег и что это удивительно хорошо, так, что даже хочется плакать. Я согласен и тоже чувствую слезы. Я скоро увижу этот снег... Но почему не слышен другой, особенный голос? Что он хочет сказать? Что повторяет? Почему я уже в который раз не могу разобрать? Голос звучит над книгой и замолкает, как только я ее закрываю. Понятны два-три слова. Остальные - как будто в тумане, в неистовом шуме белого ливня...
Я догадываюсь. Это говорит Гете о Бетховене - то, чего нет в книге Роллана. Ему больно то, что Бетховен чужой и что метаморфозы природы, увы, не помогут преодолеть эту рознь... Да, да, "метаморфозы природы не могут преодолеть эту рознь". Вот фраза, которую никак не удается расслышать. А сейчас она очень кстати. Но, конечно, для меня одного, и больше ее не слышит никто. Фраза странная для других...
И вот я произношу ее вслух... И сразу все замолкают. Глядят на меня с удивлением и сочувствием. Внук даже улыбнулся и покивал головой - он, кажется, понял. А сын оглянулся на внука и значительно сжал губы, не выдавая улыбки...
- Метаморфозы природы не могут преодолеть эту рознь, - повторяю громко, как будто спрашиваю кого-то.
- Полно, дедушка, все преодолимо, - это внук вступил в разговор, потому что сын по привычке молчит.
Внук умеет развить свою мысль, и если бы мы были один на один, он говорил бы и дал бы мне время подумать. А теперь он стесняется и не знает, как быть. Но я ведь тоже не знаю. А Гёте все говорит и говорит о Бетховене. Веско и хорошо. Я пытаюсь вслушаться в смысл и не могу. Мысль ускользает. А внук не выдерживает наконец:
- Дедушка, что ты такое сказал? Я чувствую, что это неверно... Чувствую, но ты объясни свою мысль...
Сын испуганно глядит на меня. Он боится длинного монолога. Он знает меня хорошо. Но вот интересно - один хочет узнать, другой боится услышать. И оба скользят мимо таинственной фразы. А в ней собралась вся моя боль. Как объяснить?
- Дедушка, все преодолимо... - шутит внук, стараясь не вдумываться в смысл моих слов. - Помнишь, ты когда-то сказал, что пока сидишь на веранде, мысли твои остаются на чердаке, и там они ходят, как люди, и садятся за твой письменный стол. И даже готовы себя записать. И живут они от тебя отдельно. Когда ты рассказывал это, мне было пять лет, и я тебе не поверил. "Врешь ты все", - тебе я ответил тогда. А сейчас я верю, что это так. И вот одна из твоих мыслей оттуда что-то подумала вслух. А ты услышал и повторяешь. Но в чем ее смысл, не можешь сказать. Какие метаморфозы природы? Какая рознь?
- Между Бетховеном и Гете - бормочу без всякой надежды.
Внук, сдвигая красивые брови, делает мне знак, чтобы я потом вернулся к нашему разговору.
А сын благодарно глядит на меня: я все-таки прочитал Кундеру и сообщаю ему о таком событии. Я ведь редко читаю новые книги. Но уж если читаю... Во всяком случае не отстаю. Да мне и нельзя... Я ведь тоже учитель. Мне нельзя отставать.
- Ну ладно, что там в Израиле? Снег? Быть может, я его никогда не увижу.
- Увидишь, если захочешь - эту метаморфозу природы.
Сын оглянулся и с тревогой вгляделся в мутные стекла веранды, по которым все так же текут потоки дождя. Он не торопит, чтобы дождь прекратился. Снег в Израиле не заменит этого ливня...
И вдруг меня как будто сжимает темное облако. Больно и тяжко. Я помотал головой - не помогает. Я снова вообразил, как на чердаке перед столом половица прогнулась и даже стул слегка покачнулся. И вновь все стало как прежде. Неужели сейчас наверху скрипнет первая дверь? И я опять торопливо повторяю, как будто произношу заклинание:
--
Метаморфозы природы...
Но сын и внук уже не могут услышать меня. Зато я вдруг понимаю, что прозрачное облако, которое я принес на себе оттуда, стало просторнее, и все оно просветлело, и вот я уже могу его распахнуть.
Настя вошла в это облако. Пока мы сидели за столом, она одна, остановившись у порога, наблюдала за нами. Сначала я тоже видел ее, а потом забыл. Никто на нее не обращает внимания. Вдруг она перешагнула порог и смело вошла в мое прозрачное облако. Вот сейчас выйдет из него... Но ее место за столом занято внуком, и она садится поближе ко мне, рядом с бабушкой, и тут я замечаю, что жена уже давно в этом облаке... Когда же она успела? И почему я до сих пор не заметил? Теперь они вдвоем сидят, прижавшись друг к другу. Слово "метаморфоза" ее рассмешило. Девчонке двенадцать лет - пора бы уже понимать... Она смеется, крутит головой, закидывая ее назад на тонкой шее. Знакомый силуэт из прошлого... Вот лицо повернулось к свету. И я вздрагиваю - это лицо Миши... Ее папы. Того, который уже не придет. Таким он был в двенадцать лет.
На минуту стихает ливень. Та же веранда... Пропадает внук. Остается сын. Но у него совсем другой силуэт. Он крепкий стройный подросток. Настя никуда не уходит и становится Мишей. Остается и исчезает в нем... Прямо у меня на глазах. Силуэт Наташи не изменился. Сам я вздрагиваю еще раз, потому что обнаруживаю, что мне стало необычайно легко, и в голове скачут и исчезают знакомые мысли... Вот еще одна, особенно дорогая мне, исчезает бесследно... И я почему-то ее отпускаю и почему-то радуюсь, что ее больше нет. Хочется встать и куда-то идти... Так значит, Миша все же вернулся. Вот сейчас я услышу детский голос его. Вот он смеется... "Метаморфоза"... Кто это сказал. Зачем я прошептал ненужное непонятное слово?.. Настя смеется, все пропадает, слышится ливень. Все ипостаси вернулись. Силуэты воскресли. А те, молодые, умерли в них. В полумраке веранды, в шуме дождя, на прежнем месте весело глянул внук. Вот голова у меня заболела и вновь родила мою прежнюю любимую мысль. Где облако? Вот оно... Внук сидит и не входит в него. Сын мой рядом со мною и тоже не входит. В облаке только жена и Настя. Она вертит головой, Мишино лицо пропадает. Сейчас оно выглянет вновь... Но ливень как из ведра. Стекла дрожат и темнеют. Слышно сквозь шум, как рядом с домом текут потоки воды.
Израиль, и снег, и скрипучая половица. И облако, мое доброе облако, и никем не опознанный, мягкий, но неодолимый сыновний запрет. Значит, Миша мой, неизвестно откуда, неслышно и незримо командует мной... Как бывало, если я соглашался быть рядом с ним. Да, нужно было за ним сохранить право командовать. Я соглашался, а он смотрел на меня благодарно и властно. И распоряжался, как мог, а я подчинялся - и без всякой иронии. Да, только по его воле у меня и получится что-то... Его вроде бы нет, а воля осталась. И вот я вновь подчиняюсь. Но я же отец. А воля его надо мной - может быть неразумной. Вот, например, как сейчас... Командует и велит мне уйти на чердак. Но я ведь там уже целое утро сидел у окна... Уходить от людей не надо. У меня тоже есть воля. Он знает об этом. И, если нужно, он тоже сумеет мне подчиниться. Ведь здесь, а не на чердаке совершается переход. Не мне туда, а ему сюда надо бы перейти. Сойти по железным ступеням. Или прямо сгуститься на этой веранде... Но где? В каком месте? Заняты все места за столом.
И вот я встаю - облако дрогнуло. Жена и Настя повернулись ко мне на минуту. А сын и внук по-прежнему думают о другом. Нет, ни о чем не думают. Сидят напротив, чувствуют кровную близость друг друга и привыкают к новому чувству. У них нет ни глаз ни слуха. Но мое облако прикасается к ним. Еще немного, и оно распахнется для них. Сыну стало как-то неловко, он даже грузно пересел на диване и повел взгляд в мою сторону, не подымая глаз.
А для меня сейчас самое важное - ни на кого не смотреть, только сделать облако проницаемым, чтобы можно было незаметно пройти сквозь его границу, в нем воздух чуть-чуть темнее и гуще, в нем труднее дышать, но, когда привыкнешь, становится хорошо, как мне, который уже привык. В этом облаке можно сгущать силуэт. Я встаю из-за стола, место свободно, я собираю всю свою отцовскую волю. Воля - вот она, есть. Но где нездешняя сила? А, вот и сила нашлась. Теперь надо, чтобы ее было много... Откуда? Из ничего... Оттуда возможна любая сила, если очень захочешь и сумеешь сгустить...
В какой-то миг все на веранде понимают мою задачу и меня самого, все повернулись ко мне - сын прямо глядит мне в глаза и внук, проводив его взгляд, вслед за ним тоже повернулся ко мне...Все они в облаке, всем стало трудно дышать. Все ждут, что будет дальше. Все привыкают какую-то долю секунды. Я закрываю глаза и делаю последнее усилие. То одно, которое необходимо. Вот он - знакомый, родной силуэт. Его нельзя не видеть. Он в облаке - тот самый. Теперь я знаю, что надо делать. Только бы все остальные сделали так же, как я. Или вообще уже не делали бы ничего. Такого не будет, но кто из них первым вздохнет и скажет что-то иное? Скажет не то, что нужно? Кто - первый из них?
Дождь перестал. Все посветлело. Солнце прорвалось некстати. Оказалось, что облака нет. Все свободны. Но силуэт по-прежнему здесь. Стоит рядом со мной. Он лишь для меня силуэт. Я не вижу, каков он для них. Но при солнечном свете они могли бы увидеть его всего, разглядеть и узнать, каждую черточку, вслушаться и услышать его дыхание. Я стою у него за спиной и вижу их лица. Да, они видят и слышат его. Но почему они так спокойны? Разглядывают его нехотя, исподлобья. Еще немного, и заговорят о чем-то своем... Силуэт выдерживает секунду и, не поворачиваясь ко мне, идет к двери в сад, распахивает ее, выходит на крыльцо и стоит под навесом так, что все его видят. Все глядят ему вслед. Все глядят и молчат. Вот она - правда. Все глядят и молчат. И только я - по скрипнувшей половице - делаю шаг вслед за ним.
_____________________
4.
Они видели его в лицо и сбоку, а я только со спины. Вот и сейчас он смотрит в сад, как будто все разглядывает впервые. На самом деле он все вокруг уже осмотрел недавно. Что? Он забыл, как все блестит и благоухает после дождя? Наверно, так - забыл. В прошлый раз дождевой грозы не было. Мы даже и не думали о ней. Мы жили в ожидании третьего дня. Вот он, день третий, наступил.
Я тоже выхожу на крыльцо, становлюсь рядом. Обнимаю за плечи. Всей тяжестью повисаю, как будто проверяю, тут Миша или нет. Кладу подбородок ему на плечо. Ерзаю подбородком. Чувствую его ключицу. Тут он. И лица мне даже видеть не надо. Он спокойно держит меня плечом. Значит, все правильно. Так и есть. Так ли? Мы вдвоем, под навесом крыльца. Сзади смотрят на нас. Я закрываю Мишу, но и сквозь меня он чувствует удивленные взгляды. Но никто не встает. Никто не делает шага. Никто не подходит к нам.
- Ты не думай, что я здесь, - не оборачиваясь, произносит Миша. - И не надо меня закрывать. Все равно - ничего нет. Поговори с ними. Объясни им хоть что-нибудь. Все равно бесполезно. Особое состояние - безвредное для бытия. Можно сколько угодно.
Миша устал говорить. Но я понял его. Подбородок чувствует ключицу, нездешнее тепло. Оно так не похоже на то, что нужно сейчас. Он знает и не станет мешать. Встреча не состоялась. Пока. Зато как хорошо постоять на крыльце. И вот его уже нет. Но я не один.
Шаг на веранду обратно. Прикрываю за собою темную дверь. Солнце сквозь стекла бьет в глаза.
- Дедушка, что это было? - первым, как всегда, но не очень громко задал вопрос внук. - Не молчи, ты ведь знаешь. Я видел. Я даже сам могу объяснить... Но ты ведь знаешь намного лучше. Ты все проверил заранее. Ты кое-что приготовил для нас... Но ты его проводил до крыльца... Куда он пропал?
Я все объясняю подробно. И едва замолкаю - снова тот же вопрос.
Повторно объяснять не буду. Не хочется. Что-то мешает. Но никто и не ждет объяснений. Молчат из вежливости. Только жена и Настя вместе со мной. Им тоже объяснять ничего не надо. Они как будто бы знают. Но у них нет сил удержать это знание. Они все поняли по-другому. У них свои объяснения, неизвестные и непонятные мне. То, что они знают, для них важнее того, что они видели. Папа пришел и ушел. Что тут такого? Он ведь ушел неизвестно куда, и вот его нет. А если нет папы, зачем его искать глазами и думать о том, почему его нет. Дед, как всегда, выдумал что-то. А вот бабушка, ей богу, не верит и тому, что видела. Настя права. Жена испугалась очевидности. А вдруг это неправда? Поверить неправде значит изменить своей вере. Да и что такое очевидность? Мелькнула - и нет. Может мелькнуть еще и еще - не имеет значения. Только вот странно - ведь всем показалось. Все видели, как он ушел. Он даже что-то сказал отцу... Я слышала - он попросил объяснить нам. Не могу и не хочу слушать. Сколько раз уже было так - вроде бы он приходил, уходил. Но почему-то ни разу не говорил со мной. Нет, говорил, но как будто это не он говорил. А другого я слышу и так - ежедневно. И сейчас его объяснения - те же самые. Очевидность - еще не все. Боже, скажи - неужели то, что мы видели, - правда? Скажи, почему ты молчишь? Значит, неправда. Может быть, мне нужно уйти, как мужу. Но ведь он вернулся и даже прикрыл за собою темную дверь. А я здесь. Тот, его, им созданный Миша ушел, как всегда бывало после каждого нашего разговора. А у меня он мой, несказанный. Он может прийти только во сне. Закрою глаза. Вот. Самое верное. Одна со всеми. Как хорошо. Кончился дождь. Все замолчали. Никто не приходит. Надо верить и ждать.
Я слышу молитвы жены. Даже для нее приход Миши оказался ненужным, как и его мгновенный уход. Она тоже права. Очевидного много. Но то, что произошло на веранде, разрушает и отменяет очевидное сущее, отменяет встречу внука с отцом. Надо забыть поскорее его приход и уход. Надо понять другое событие дня. Другое чудо... Оно пришло и останется. В памяти всех - деда, сына и внука. Это событие совершила жена. Встреча отца, виновного перед сыном, и сына, в момент, когда сын вновь и впервые находит отца.
Итак, я на веранде лишний. Другой. Такова правда этой жизни. Забывается очевидное. Легко, незаметно, мягко. Так же, как растаяло мое облако. Наше облако. Воздух на веранде ровный и прозрачный. Солнце как будто ушло - белый обрывок тучи закрывает его ненадолго - и вновь оно почти рядом над головой, пробивает мокрые или уже высохшие стекла. Половицы веранды как утренний пол чердака, хочется идти по ним босыми ногами. А где же пустое ведро - неужели внук или сын уже принесли воды? Почему я не слышал рычаг колонки, как в тот первый день? Только что мы двое стояли под навесом, - на каменной плите перед крыльцом у ног Миши ведра уже не было. Как будто потоки воды его унесли. Но ведь дождь был такой густой, что мог и сам наполнить ведро толстыми белыми струями... Где же оно? Выглянуть вновь на крыльцо? Зайти в кухню и проверить? Не хочется. Пусть оно стоит, где стоит... Пусть хоть оно пока останется тайной в этом ясном солнечном свете наступившего дня. Как велика сила здешнего мира... Потоп живой жизни заполняет собою все и все покоряет себе... Но со мной будет не так просто. Я не один. И с этим уже ничего не поделать. Вместе со мной очевидность, а не примитивные чудеса, на которые все так падки сегодня. Мы обойдемся без этих чудес. Мы сделаем очевидность нашей опорой. Она поправит и восполнит жизнь, готовую быть без тех, кто ушел. Она откроет себя - в мелочах, таких, как ведро воды. Пока что ведро исчезло неизвестно куда. Я не хочу проверять... А потом оно как-нибудь незаметно и неслышно вернется и, не стукнув дном о каменную плиту перед крыльцом, - полное воды, появится вновь... Потом, потом... А сейчас... Только одно - тишина и покой. Прикрой глаза, и больше ни слова...
Я думаю, что же происходит в душе у нее. Она, мать, только что видела сына. Она видела такое, о чем не могла даже мечтать. Оно явилось к ней не изнутри, а извне. И так же ушло. Мелькнуло мимо. Потому что его не ждали. Но все-таки оно было - это явление сына. Чужое, невероятное, кто знает, быть может, это все же был он. А если так - почему же я его не узнала, почему не рванулась вслед за ним, как отец? Почему его Миша мгновенно, сразу не стал моим? Зачем, кому нужна любая, даже самая ничтожная граница между мной и тобой? Ведь это граница между мной и сыном, который вот только что готов был сесть за наш стол... Отец даже освободил ему место, никто - один только отец, даже я продолжала сидеть, даже Настя прижалась ко мне и не могла от меня оторваться. Остальные вообще глядели со стороны. Они способны только глядеть исподлобья и оставаться в себе... А я на что способна? Видеть сны и не слышать сыновнего голоса? Так вот я сейчас его слышала, даже не голос - дыхание. Рядом со мной только что - его плоть и дух. А потом он прошел мимо меня и стал на крыльце, и оттуда я даже слышала его голос... Чего же мне нужно было еще? Молиться какому-то богу? Вот он был рядом со мной... Не бог, а тот, ради кого я молюсь каждое утро... Вообще богу нельзя молиться ради чего-то. Молятся только ради бога, ради него самого... Вот теперь, наконец, понимаю, господь не слышит меня... И не услышит... Муж и отец зажмурил глаза... Потому что я могла встретиться с сыном, я могла рвануться за ним, я могла его обнять, я могла его не пустить на крыльцо... Что же теперь? Что остается, пока не забылось то, что мелькнуло передо мной... Пока не забылось... Да, конечно, оно уже забывается... Но такое мне не опасно. Я посильнее любых божественных сил. Буду теперь смотреть вокруг себя. Муж мой зажмурился - понятно - а я буду смотреть. И молиться надо иначе. Я сумею. Я рождена для такой молитвы. Надо ли удивляться тому, что я не признала сына? А как же я его семь лет назад не заслонила от смерти? Ведь муж и отец не просто предупреждал, а кричал об этом, а Миша был еще жив. Вот и сейчас тот же сон души и та же самая слепота... Боже мой, но ведь это все не я сама себе говорю. Это голос того, кто рядом со мной молчит, зажмурив глаза... Его слова, его выражения, его логика, его тяжелые формулы. А где же я? Тут - рядом. И между нами - граница. И вот ее нужно прорвать. Спокойно и тихо... Сейчас он скажет. И я попробую... Его слова станут моими, и я незаметно сменю их на другие слова... А потом опять появится Миша. Я буду готова... Он шагнет и повернется ко мне... Но даже сейчас мне что-то мешает. Что же такое... Разве есть на свете сила, способная помешать?.. Чужие слова? Чужой голос, который во мне говорит. Но ведь это голос его - мужа и отца. Почему он чужой? И неужели бог, кому я молилась, мне ближе?.. Вот сила... Но я одолею... Теперь, наверно, смогу. Что это? Настя пошевелилась и снова прижалась... Как мне ее от себя оторвать?
Разговор идет своим чередом, и уже пора его завершать. А что сказано? Попробую повторить. Все слышал, но не запомнил. Неужели придется его вспоминать? Да, конечно... Я ведь только и делаю, что вспоминаю. О чем вспомнил, тем и живу. Мне все интересно и важно. Сейчас говорили о моей поездке в Израиль. Зимой, когда-нибудь в январе... Все согласны. Да, мне нужно поехать. Так получилось, что я за границей пока еще не был ни разу. Да, конечно, лучше начать поездкой в Израиль, где, может быть, в январе выпадет снег... От снега - к снегу... И к святым местам... Для меня святые места - вот этот дом и тот маленький домик, та и эта веранда, и уж, конечно, баня, которую вытопим завтра. Но ладно - я согласен поехать. Кто знает, быть может, я там встречу тех, кого нет. Уж если я научился в этом святом месте сгущать низовский воздух, почему бы не попробовать там.
- Дедушка, а как же метаморфоза? - спрашивает внук, вновь играя мыслью и не вникая в нее.
На этот раз Настя не рассмеялась. А сын грузно повернулся ко мне и, в шутку внимательно глядя, ждет моего ответа.
--
Метаморфоза не помогает, нужна ипостась...
--
А вот переменишь место и станешь самому себе ипостасью...
Вообще-то, глубокая мысль, постараюсь ее не забыть. Но сын все же не понимает меня. Нужно, чтобы кто-то явился извне. Пусть даже с моей помощью, но извне, а не из меня самого. Этот кто-то - вероятно Иисус Христос, или царь Давид, или кто-то еще. Извне, а не изнутри. И, конечно, Христос... Небытие побережет мои силы до встречи на священной земле.
Мы встаем из-за стола. Те, кто извне, сейчас уйдут в свою жизнь. Я встаю после всех и снова чувствую, что мне никуда не уйти. Вот, кажется, долгожданное ведро воды осторожно прикоснулось дном к камню плиты у крыльца. А вот и запоздалый звук рыгача водяной колонки. Долетел уже после того, как сын резкими рывками накачал воды.
Дверь отворилась, и внук вносит на веранду ведро. Я перехватываю его и осторожно, особым способом, ставлю на скамейку за печку, подвигаю так, чтобы оно тронуло стену и не расплескало бы ни капли воды. Накрываю белой эмалированной крышкой, сверху бесшумно кладу перевернутый ковшик. За спиной моей сын стоит и наблюдает за мной. Давно не видел, как я это делаю. Наконец мы с ним один на один. Я распрямляюсь и тут обнимаю его.
Мы долго стоим и не выпускаем друг друга. Интересное ощущение. У старшего сына такие же сильные плечи. То же тепло чувствую подбородком. Но оно другое... Я помню то и могу сравнить. То же, но другое. Как бы это запомнить?.. Вот он сейчас скажет то, что думаю я. Нет, я сам могу угадать то, что он скажет.
- Напрасно, отец, ты так хорошо поставил ведро. Сейчас его придется снимать из-за печки и тащить к нашей бане.
Так неужели сегодня? Все сходится. Все сошлось... Ковшик сам собою стукнул о крышку ведра.
Сын и внук уходят в маленький домик. Скоро оттуда раздадутся звуки гитары. Нет, ничего не слышно. Ушли и пропали там. Это хорошо. Хочу не знать, о чем они тихо там говорят. Изо всех сил заглушаю их неслышные голоса. Но они все равно звучат и мешают мне. Пока жена готовит завтрак, я оставляю ведро и иду к себе на чердак. Подымаюсь по железным ступенькам лестницы и невольно боюсь - а вдруг там наверху что-нибудь изменилось. Ничего измениться ее может. Ступеньки еще не высохли от дождя. Под каждой металлической перекладиной каждой ступеньки рядами висят разноцветные капли. В них отражается разноцветная весенняя зелень, лиловая тень от всего дома и отблески озаренной солнцем березы, а за ней темная хвоя высоких елок. Все это в каждой капельке у меня под ногами. Стараюсь идти по ступеням так, чтобы капельки эти остались. Думаю, что мне удается. Вот, наконец. Дверь чердака. Гляжу поверх ската высохшей крыши. Стою и колеблюсь. Нагибаюсь под навес чердачного крыльца у фронтона. Стою под железным навесом, покрашенным еще тогда. Ни о чем не думаю - трогаю прозрачную табличку на вагонке двери. За нею нет ничего. Но я смотрю сквозь эту табличку, как будто за ней появится просунутый квадратик бумаги с детской надписью. Квадратик не появляется. Нажимаю на эту табличку и открываю скрипучую дверь. Все как надо. В предбаннике темно. И даже дверь в чердачную комнату - на деревянной вертушке - закрыта снизу. Я люблю, уходя, так ее закрывать. Не знаю зачем. Чтобы отделить чердачный предбанник от светлой комнаты? Нагибаюсь. Поворачиваю вертушку. Открываю дверь. Вхожу, зажмурив глаза. Долго стою. Открываю глаза. Никак не могу осмотреться. Кто-то мешает. Половицы блестят отсветом зелени. Очень красиво. Приятная прозрачная тень. Все предметы отчетливо видны. Но кто-то мешает. Кто-то гонит меня отсюда. А я не хочу уходить. Я дойду до стола, где открыта машинка и разложены камни. Каждый шаг труден. И вдруг нежданно какая-то сила меня отпускает на волю. Теперь только бы не слышать, о чем говорят в маленьком домике. Но я в самом деле слышу, не разбирая слов. Хочу остаться один и никак не умею заглушить этот неслышный чужой разговор. Я не должен его слушать. Что сделать, чтобы его полностью заглушить на время? Не знаю. Но так жить невозможно. Кто? Ты это сказал? Только сейчас заметил?.. Ну то-то же, в самом деле... Жил и живи.
Иду к столу. Двигаю стул. Все как бывало до этого утра и наступившего странного дня. Возвращение в прошлое состояние? Если бы так! Нет, переход пойман. Чувствую прежнее, но я весь как будто в легком и счастливом воздухе рожденного вновь. И сам я другой. Так хорошо и приятно. Что-то мешало, а теперь помогает. И неважно чем. Голосом. Силуэтом. Нет ни того, ни другого. Молчание и прозрачная тень. Но какое молчание? Только я один и молчу. А все кругом говорит. И все говорят. На своих языках. О своем. Как эти неподвижные камни возле открытой машинки. Но ведь и она говорит. Что же ты один испугался? Прерви молчание... Скажи что-нибудь.
Долгая пауза. Нет, не только я. Он тоже молчит. Жду и не верю себе самому.
--
А все-таки что это было?
- Ладно. С отцом такого не случалось ни разу. Мы этого все равно не поймем. Было и не было. Я уже к такому привык. Трудно понять не только то, что бывает в душе человека, но и то, что вокруг совершается с ним. С ним что-то произошло. Ты спросил человека. Человек объяснил. Ты ничего не понял. Ты снова спросил. Он опять объяснил. И опять ничего не понятно. И так много раз, без конца. И все одно и то же. Так зачем спрашивать?
--
Ты думаешь? Неужели так можно?
- Можно еще и не так. Если это есть, значит, можно. Я не удивляюсь. А то надо удивляться всю жизнь.
- Говоришь, удивляться не надо. Верно, у меня с годами это пройдет. Тогда перестану спрашивать. Вот и сейчас - есть что спросить, но, пожалуй, не буду. Дед уже давно мне все объяснил. Не знаю, надо ли верить его объяснениям. Надо ли проверять. Я понял, конечно. Но проверять не буду. Да ведь ты просто возьмешь и мне не ответишь. Так ведь тоже можно. Не ответить и жить. Я вот люблю проговаривать все, о чем думаю. Мысленно. Про себя. А ты чаще молчишь. Не спрашиваешь и не отвечаешь.
- Да. Ведь самое главное - жить. Изменилось настроение, и все изменилось. Только вот почему-то настроение меняется не всегда. Что-то очень долго никак не уходит.
- Какое настроение?
- То самое. Или другое. Ты сколько дней будешь здесь?
- Надо бы до самого конца. Но я не выдержу. Ты сам-то занимаешься одним или всем сразу?
- Конечно, всем сразу. Все, что нужно, то и надо делать. Через минуту будет нужно другое. Ничего лишнего. И всегда всего много.