Ионин Герман Николаевич
Политик

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ионин Герман Николаевич (nionina@gmail.com)
  • Обновлено: 27/02/2017. 527k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:


      
      
      
      
       ГЕРМАН ИОНИН
      
      
      
      
       П О Л И Т И К
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       2014
      
       Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
       1.
       Вот вопрос. Любил я или не любил этого ученика. Тогда. Среди других. В том золотом выпуске. Да. Много медалей. И ни одной серебряной. Будущий спикер один из многих. А я любил целый класс. Как всегда. И меня любили. И не разменивали. Помнишь свой десятый выпуск?.. Мне показалось. Да, почему-то. Почудилось. А по правде. И все-таки я сейчас не о том. Золотой выпуск был золотым. Во всех отношениях. Каждый ученик состоялся. И теперь известен. И помнишь, уже в сентябре. Все поступили. Кто куда. Звонок под вечер. Открываю дверь на площадку. А на лестнице мой класс. Целиком. И не вошли ко мне. Постояли на ступенях. У перил. И разошлись. И я понял сразу. Там внизу на лестнице - мои остальные классы. Два этажа.
       Да, я любил их. И потом даже плакал один. В тот вечер. И не мог уснуть. Но уснул и видел. Один и тот же сон. Целую ночь. И никому не рассказывал.
       А будущий спикер. Был у меня любим, как другие. Нет, все по-особому. Но так же сильно. Моей любви хватало. И я научился. И вообще. Люди не знают. И не надо им знать. Да ведь и я сам забываю порой. После того, как пытался дочке моей объяснить. А она... В первый раз. И все покатилось. После того. Я незаметно для себя, шаг за шагом и день за днем все больше и больше оказывался политиком. А потом и стал им на деле. И я чувствовал - кто-то мне помогает на этом пути. Позволь, позволь. Ты это уже думал. Сегодня. А если повторяется мысль... Ну и что? Ничего особого. Не поддавайся. Уже случилось. И еще один шаг. И обнаружилось. И теперь. В эту квартиру. Ко мне. После нашей ночной беседы в Думе. Один. Без охраны.
       А что он понял, когда уходил?.. Да. Что понимать? У него рабочий день. А у меня. Внезапная пауза. И до вечера в этой комнате. Погружение. А потом. Ночью домой. Здесь отсыпаться нельзя. Почему-то страшно. Тут на белых стенах. Как на экране. Сходятся эйдосы. Днем они примитивны. А по ночам оживают. И воплощаются. И событие. Само по себе. И вопреки моей воле. И я хочу одного. А у них. Все по-своему. На белой стене. В темноте. И если включаю дневной свет. В четыре часа. Именно здесь. Я заметил, когда мы сидели вдвоем. На диване. И теперь так будет всегда. Без него. И без меня. Заделают плинтусы. А на стене. Эйдосы. Эйдосы. Попробуй останови. И не попробую. Третий этаж. Умное место. Но, раздвинув диван, тут невозможно уснуть. А у меня болит голова. И я не привык. Политику нужно спать. Как перед сражением. Или после голосования. В поезде лучше всего.
       И я представляю, что меня ожидает сегодня. Звоню Сольвейг. Очень кратко. И вполне понятно. Задержка. А почему я не упоминаю о московской квартире? Той, где я сейчас нахожусь. Да. Разумно. Зачем волновать? И все равно ничего не выходит. Скрыть невозможно. "Ты там?" - спрашивает она. И сама себе отвечает. А я соглашаюсь. Никогда не обманывал. И вот чувствую. Она очень хочет здесь побывать. И о том речь. Без слов и намеков. А я молчу. Потому что знаю: ни в коем случае. Эйдосы. Эйдосы. Калейдоскоп. Схватка. Успокоение. И сейчас будет заново. И разрешается что-то. А солнце прямо в окно. И сквозь эти лучи. Моя стена. Ровная тень.
       Инквизитор. Он. Государственник. Вот что было для меня всю жизнь мою ненавистно. И вот почему я ушел в политику. Дело не в коммунизме. У нас позабыли, что есть учение о преодолении государства. А он инквизитор. И рядом Сократ. И вдруг оба в одном. У Достоевского. Объединились. И это одно в моем любимом ученике. Породило спикера. А он обнаружил меня. И втягивает в свое тайное дело. А тайна... Сократ. Инквизитор. И между ними - дефис. Перерождение. Эйдосы на стене. Мелькают и пляшут. И все ненавистное. Прямо передо мной. И неотступно. А у него бледное вытянутое лицо. Официальная складка. Справа и слева. Там, где ямочки в уголках губ. А глаза ровного серого цвета. И прямо как эта стена в тени за снопами лучей. По идее, он может и не приходить. Но вот он. Был. И неужели я его мог любить, как других моих. В золотом классе. Да. Ничего не поделаешь.
       Да, я не могу не любить. Вот почему Сольвейг со мной. А дети мои - разбежались. И никто не любит сегодня. И они разбежались. И сознают себя, как умеют. И они сознают. И у них сознание совсем не такое, как у меня. Да. Известно. Любой ребенок сам по себе. И в любом возрасте. Нет ни отца, ни матери. А когда они есть, это взрослые. И не больше того. Понимаешь? И ты побыстрее. Обороняйся. И будь один. Вот, я думаю, спикер мой до сих пор не женился. Нет. У него семья. Он сказал. Когда я спал, но я все уловил и запомнил. А зачем он рассказывал. Припоминаю. В государстве Платона он страж. И полагает, что правитель менее обладает властью. А семья, с детьми и родителями - потому что... Еще одно испытание. Или что-то иное. Нет, непонятно. Человечество созревает. Плодами. А они оборвутся. И упадут. Ну, отрывайся. Какая уж тут любовь. Самопадение. И государство. И все.
       Да. Как сейчас, вижу его глаза. Не изменился. И соскучился по учителю. Это неплохо. Сохранилась возможность. Увидеться в Думе. Поговорить осторожно. Здесь. Без жены и детей. Понимаю. Значит, не все потеряно. Инквизитор. Без единого слова. Потому что все уже сказано в прошлом. Сказано. Там. В трактатах и в памяти. В диалогах. И в этих эйдосах. Что-то они. Вновь забегали. И заторопились. А! Ну, конечно. Здесь картина политического противостояния. И состояния. Сегодня. Очень тревожно. Еще немного. И взорвется эта стена. А потом. Грохот снаружи. И все потемнеет. И вот начнется. Но пока. Можно предотвратить. Ну, давайте. Добавлю. И чтобы уравновесить. И успокоить. Ну, хотя бы немного. Вот. Мое открытие. Оказывается, экран управляем. Стена. Сама по себе. Но я применяю способ. Как управлять. И до сих пор такое было. Только во сне. А сейчас. Явь.
       Вскакиваю по-молодому. С дивана. Хорошо - не видит никто. Бегаю. Взад и вперед. Очень сердито. Пусть она видит. Стена. Я в дурном настроении. Что-то их ожидает. А я держу дисциплину. И особым жестом. Останавливаю мелькание. И сам останавливаюсь. Посередине. В пыльных снопах лучей. Ничего не вижу. Но знаю. Стена. Спокойно. И я наверно сумею. Стоять неподвижно. И что ж? Неплохо. Оказывается, у меня свое. Разгадана тайна. И в его серых глазах. Покой. И совсем иное. И мое сознание жизни. Вот бы сейчас проверить. Но спикер не позвонит. Не придет. Не заглянет. А я. Не двигайся. Можно уехать. Кажется вот он, по-настоящему лучший день.
       Кажется. Двинул рукой. Вздохнул. И все пропадает. И я свободен. Хочу записать. И чувствую - лучше запомнить. Удача на белой стене. Уникальна. Оно как в стихах. Между словами. И хорошо. И оно мое, и никто не прочтет. А воплотится, видимо, сразу. Потому что умное место найдено. И никак бы я не подумал. Здесь. В московской квартире. А воплощение - там. Что-то случилось. Не знаю. И такому политику лучше не знать. А я ведь не спал целую ночь. Нет. Не выдерживаю. Заслужил. Обеспечен. Полный покой. До вечера. А потом за билетом. И сразу в поезд. И в родной Петербург. А найти меня здесь легко. Полная информация. И только вот никому не известно, что именно здесь умное место Платона. И ему самому. И спикеру моему. И выдуманному Сократу. И тому инквизитору, который со мною сюда приходил. И целое утро ждал всего, что совершилось потом. И не дождался.
       Падай на стол головой, уж если ты не можешь лечь на диване. Падаю. И не могу уснуть. Разбираю диван. Ложусь. Под шубой тепло. Закрываю глаза. Нет, ничего. Но странное ощущение. Как будто незадолго до этого кончился разговор, которого не было. А его можно восстановить. Если подумать. И вот восстанавливаю. И становится жутко. Слышу знакомые голоса. Те же самые эйдосы, но только в словах. А на стене передо мной уже нет ничего. Подымаю голову. Сбрасываю с себя теплую шубу. Голова болит. Чувствую голод и одиночество. И вот вновь собираю диван. И брожу взад и вперед. И говорю о чем-то вслух. Безопасно. И что это? Пересказ того, что звучало в ушах, когда я лежал и пытался уснуть. Надо записывать, потому что все пропадет. Оно не осознано. А высказано сполна. Бывало и прежде. Но я не жалел. А теперь досадно и жалко. Почему не записывал? Мой новый Сократ.
       Инквизитор преодолен. А спикер уже не появится и не спросит, согласен я или нет. Видимо, целая ночь в Государственной думе останется в памяти у меня, а всеми будет забыта. Вот очень просто. Если я не забуду, никто и не вспомнит. Слава богу. Вот настоящее чудо в политике. И вот почему голова болела. А теперь сразу прошла. Голод еще сильней. Преодолею. Потому что сейчас начнется работа. Вот настоящее. Когда он забыл, все восстановлено. Как будто я окружен. Прежними учениками. И он среди них. А это совсем другое. Мы начинаем сначала. Вот они - воистину знакомые голоса. Узнаю поименно. Как это получается. В пустой комнате. Я объяснить не умею. Да ведь и некому объяснять. Потому что никто не спрашивает о том. И я вдруг вспоминаю все, что сказано вами. И внимательно слушаю. Узнаю. Готов заплакать оттого, что так легко. И так достижимо. А ты. Не отпускай никого.
       Проходит время. Написана целая книга. По памяти. Устно. Я замечаю, что вновь говорю вслух. Отвечаю. Ни одного голоса - без ответа. И вдруг смутно сознаю, что я не один. Вздрагиваю. И боюсь посмотреть прямо вокруг себя. Вижу комнату. Стол, на котором ничего не лежит. Отключенный компьютер. И телевизор. И все не то. Приди в себя. Повнимательней. Прямо передо мной на диване спикер. Приподнял руку. И слушает мой монолог. И в руке у него. Ключи от квартиры. Что же? Он ушел тогда и запер меня. А теперь вернулся? Объясни самому себе. Обрываю все, что хотел сказать. Но уже поздно. Главное сказано. Остальное понятно.
       Ты куда уходил? У тебя ведь рабочий день. И охрана с тобою? А ты меня запер, чтобы я никуда не скрылся. И не гулял по Москве. На маленьком столике. Все, что нужно. Хлеб. Колбаса. Минералка. Мои любимые яблоки. А там на кухне - пельмени. Вот. Запах доходит. И еще что-то. Покушаем вместе. Тоже проголодался. Принес. Позаботился. Ну, спасибо. А ведь я и не хотел никуда сбегать из квартиры. Думал поспать. И не смог. А как же для тебя наша прошедшая бессонная ночь? Довольно часто. Бывало. Привык. Но объясни. Ведь я тебе ничего не ответил. А ты уже решил меня подкормить. Или надо продолжить и завершить разговор? И ты не знаешь о том, что я пережил здесь. Пока вы ездили. И были там, в магазине. Открытие. На стене. Улыбка. Официальные складки. В уголках губ. Да? Ничего не пропало?
       Ну, конечно. Все услышано и заснято. И к тому же последний мой монолог. Почему-то вслух. К самому себе. Обращенный. А самое главное. Ты разглядел. Учителя своего. Тогда и сейчас. Политическое клонирование. Обыкновенная практика. Опыт. И неужели и этому ты у меня научился? Киваешь головой. А я все больше тебя узнаю. И какое-то очень сложное чувство. Ну, давай завтракать. Или обедать. Кухня хорошая. И главное - здесь я не вижу белой стены. Пельмени в тарелках. Откуда они? Масло. Покушали. А теперь то, что на столике. В той комнате. И, разумеется, там ничего спиртного. Мы политики. И уже сегодня первое дело. Где? На письменном столе? Но ведь только что здесь не было ничего. Прихватил. Откуда? Из дома? И туда заезжал? А где охрана твоя? Вновь улыбаешься? Что? У меня тоже машина? Откуда? Моя? Подарок? И шофер? Припаркована? Тут внизу. И он подождет? И потом отвезет на вокзал?
       Какое дело? Открываю. Листаю. Папка. Другая. А третья где? Что? Удивился? Тоже у меня на столе. Там. Обязательно третья папка. Не понимаешь? Почему не должно быть? Да? Я сам? И никаких записей и монологов? Теперь уже я смеюсь в ответ. Невольно. И тебе не понятно. Ну что же? Дело как дело. Вижу. Оно - посвящение в тайну. Слова - иероглифы. Набор - не имеет смысла. То, что между словами. Ничего себе - технология. Вот, оказывается, как усвоены уроки. Спустя сорок лет. А о тайне молчат. Инквизитор тогда говорил. И Сократ говорил. И один Христос молчал. Но теперь все они поменялись ролями. В правой и левой папке. Материал первоклассный. И все-таки я готов. Решение простое. И тебе в голову не приходило. Но ведь уже в законопроекте. Голосовали вчера. Там уже все решено. Добавь только... Вот пишу на бумажке. И разрываю. Ты успеваешь?
       Нет. Не думай, что мы будем одними намеками. Я не выдержу. И потом - видишь стену? Пока не стану рассказывать. А технологии тут бессильны. И записать невозможно. Их не запишешь. Эйдосы. Как у Платона. Подожди. А где она - третья папка твоя? Вынимай. И что это? Расшифровки? А вы не научились расшифровывать мелькание и движение. Схватки. И напряжение? И мою волю? И как она удержала их в равновесии? Что записано тоже. Уже в компьютере? Нет. Не то. Видишь? - Абракадабра! Не передается. Только одно. То, что ты мой ученик. Поэтому. Брось технологии. И никто ничего не поймет. А ты... Видишь? Оба дела решаются просто. И за ними. Тайна опять.
       Мы говорим. Как никогда на уроках. Я с трудом повторяю, да, мысленно повторяю то, что он говорит. Чтобы вспомнить потом. Да, неосознанное и не услышанное. Получается то, что она уже разделилась. Распалась. И это выгодно всем. И об этом вслух. Нельзя. И без государства. И без политики. Вот почему Сократ. Иронично. Поправляя хитон. И почти не скрывая улыбки. Предупреждает. И его диалоги страшны, пока наша Россия единое целое. Что-нибудь скажет. И переспросит. Я раньше не понимал. Зачем переспрашивать. А теперь понятно. Явный абсурд. А мы соглашались. Потому что государство у нас вполне возможно. И это не шутка. И вот почему надо скрывать от самих себя. То, что его уже нет. Россияне умеют. Убеждают. Себя и других в том, что прямо противоположно. Порядку вещей. А сами знают. И сейчас еще могут. Все повернуть. Вот в чем наше дело.
       Ровный московский шум за окнами утихает. И как будто все замерло. И прислушиваются к тому, что мы говорим. Вот, оказывается, наша задача. Вполне реально. И если кто-нибудь вслух объявит, все взорвутся. Единодушно. И сразу. По-новому. Натерпелись. И сами собой. Принуждая себя. И тогда стражами станут все. Но пока. Нужно точно выбрать момент. Рассчитать. Приготовить. Понимаете? И вот его шишковатый лоб можно потрогать. И почему он сбрил бороду? Я так любил. В мраморе. Пряди его бороды. Инквизитор - ирония. А вы почему спокойно? Что? Не догадывались? Оказывается, путь к единению прост. Погружение. Само собой. В итоге. И вот почему оно под запретом. Да, оно, понимаете, самый страшный и самый противоестественный грех. Протяните руку. Прикоснитесь. Потрогайте лоб. Посмотрите в глаза. Предупреждает. А мы...
       Я закрываю глаза. Не нужно. Ни спикеров. Ни Сократов. Проголодался. Хочется есть. Невыносимо. Голод. Сокрушительный голод. А как же пельмени. Вот, зажмурившись. На ощупь. Иду в кухню и проверяю. Все точно. Запах. Пар из кастрюли. Тарелки под краном. Лавровый лист. Что-то осталось. Приступы голода вспоминаю. Как самые лучшие дни. Тогда почему-то охватывала радость. И я очень многое понимал. И слов не надо. А ведь я только что ел. Точно. То же мое ощущение. И воображал Уленшпигеля. И то, как он уплетает. И было мне хорошо. Откуда голод. Но я себе не даю поблажки. Два кулака сжимаю до боли. И голодный возвращаюсь назад. Опять зажмурив глаза. И сажусь на прежнее место. И чувствую тепло. Спикера и Сократа. И убеждаюсь. Тайна то, о чем нельзя говорить. И то, что известно любому. Из тех, кто замер сейчас. Вы. Тихо.
       А мне. Смешно признаться. Голод блокадный. Протяни руку. Возьми бутерброд. Сыр. Колбаса. Буженина. И что-то еще. Возьми. Но ведь Сократ не берет. А спикер кушает. Один за другим. И ожидает ответа. Ну, почему. Он тоже нервничает. А ведь все безопасно. Детский мой Уленшпигель. Вот он прямо передо мной. И улыбка такая. Но отчего дух Фландрии и дух России не сходятся. Умру, а не притронусь больше к еде. Шум за окном. Понемногу возобновляется. Вот. Управляю. И на стене. Ровная лиловая тень. Полный покой. И еще немного. И мой голод проходит. И я опять в забытьи. И только слышу. Монотонный и уже настойчивый голос. Политика. Ученика.
      
       2.
       Боже. Одновременно. Говорит. Говорит. Ну, завершил. Пора. И его монолог очень хорош. А то иначе бы я проснулся и вздрогнул. На каком-нибудь особенно диком сочетании звуков. И смыслов. Но вижу. Все в порядке. Все правильно. А на стене. Одновременно люди сами себя собирают в единства и множества. И, как в свое время заметил Шопенгауэр, слушая, видят общий, для всех утомительный сон. И вот они уже единое существо. И воля у них одна. И одно представление. И меняется мир. Да, умница Шопенгауэр. Точно предвидел. Такое по временам. Было и будет. Но мы отвыкли. И нам невдомек. И опять кругом тупики, тупики. Вообразили. Нет. Наступает пора просветления. Время политиков. Такие вот монологи.
       Что? Сказано громко. В буквальном смысле. Потому что я вдруг... Полным голосом. Неожиданно для себя. А мой спикер услышал. И умолк. Он добился. Разбередил. Вырвал. Громко и окончательно. Сказано. И теперь наша работа. С папками и бумагами. А я, уже по опыту, умею вникать в документы. И одновременно думаю совсем о другом. Да. Лучший способ. Не делать ошибок. И сразу вникать. Опережая. И уже в самом начале я знаю точный итог. Могу поправить. Любого, кто мне объясняет. И вот сейчас. Поправляю. Тоже вслух. А спикер еще не дошел до конца. Быстрей. Быстрей. Ну, прямо как ускоренное кино. А он молодец. Удивленно и легко догоняет меня. Поспевает. И никаких разногласий. А то иначе бы я притормозил. Нет, не придется. Принимаю заранее. И уже продумал тысячи раз. И все-таки панорама распада поражает меня. Она, панорама, и есть наш общий сон.
       Последнюю папку спикер откладывает, не раскрыв. Даже я хотел бы взглянуть. Почти очнулся. Перепроверить? Нет, не надо. Ясно, как адвокату. Который дело выучил наизусть. А мой ученик. Ошибок не допускает. И вот уже кому-то звонит по мобильному. Правильно. А то полдня, как вырублен телефон. Подозрительно. Впрочем, это нормальный режим для спикеров обеих палат. Распорядок дня. Удивительно. И как мы хорошо уложились. Что? Уже сегодня? Свидание с президентом? И еще два часа? К вечеру. Пауза. Мы готовы. Но подождем. Конечно, я избегаю таких приемов. А для политика вредно. И еще втроем. Говорить. Опять и опять. Заранее знаю. И неужели так надо? А ты ведь мне предлагал. Полгода. А может быть, год... И когда же домой? Потом? И не самолетом, а поездом? Но зачем? И вообще - не мое амплуа. Идея сама, без меня, пробивает путь. А тут... Что такое?..
       Привычное дело. И каждый раз - неимоверная тяжесть. И как будто перед уроком. Но в школе я волновался больше. А теперь. С президентом. Уже не в толпе делегатов. И не на общих приемах. И с глазу на глаз. И это, по-моему, нам помешает и повредит. А ты вопреки... Разведка боем? И тогда? Как раз. Неизбежно. А ведь я еще нужен. Моим дорогим и близким. И ничего хорошего. И я могу предсказать. И в каких словах. А все-таки. Необходимо. Да. Пора. Момент. Мы не опаздываем. После вчерашнего голосования. Положено. И никуда не уйти. Втроем... Особенно тяжело. Тебе, дорогой. Потому что рядом учитель. А мне без разницы. Ну, ты сам понимаешь.
       А на стене. Мелькают. Мелькают. Уже не эйдосы. Президенты. Четвертый. Пятый. Неужели поодиночке? И тот, кого я предвидел? Или еще кто-то один? И тоже на белой стене. И опять. И опять. По кругу. Пляшут. Прыгают. И оказывается, я хорошо поработал. Ничего не делая. Разобрал уникальные папки. И тоже - предусмотрел. И предсказал. И, по крайней мере, не удивился. И вот устал. И на примере вижу. Столько сил забирает. Политика. Но годы уходят. А всего один час. Был бы один - посмотрелся бы в зеркало. И вот они, - вот. Морщины. Там и здесь. Появились. И почему-то губы стареют. Больше, чем лоб. И мешки под глазами. Больше. Но зеркала нет. Воображаю. Предвижу. А спикер мой. Такой же, как был. Та же складка. У кончика губ. С правой стороны. Чуть побольше, чем с левой. Ну, конечно. Так и было. У него живое лицо. И не может быть одинаково. Он политик.
       С нынешним президентом. Никаких у меня договоров. Мы виделись редко. И не тет-а-тет. А в массе. И ничего. Даже заочно. Тут. И на расстоянии. Тоже. И если бы меня спросили, как я оцениваю. Президента. Ей богу. Я бы испытал затруднение. Перед камерой телевидения. И даже в простом разговоре. Нет, я не думал. Не замечал. И это принципиально. Такой человек. Не замечаешь. И не так уж и плох. Но дело в том, что он очень опасен. Именно своей незаметностью. Я бы не хотел. Сближаться. Лицом к лицу. И лица не увидишь. А это уж точно. И не только его лицо. Но и свое куда-то исчезнет. И недаром в его кабинете зеркала нет. Ни одного. Иначе было бы видно, как все пропадает. Прямо новый Платон Каратаев - после инаугурации. Если такое возможно. А теперь в России - именно так. Он круглый. Прозрачный. И неуловимый. А по возрасту - мой ученик.
       Вот, между прочим. Боюсь подумать. Я ведь не всех десятиклассников помню отдельно. Может быть, затерялся. Кто знает? Спикера надо спросить. Но тут уж никак не получится. Не положено. Господи. Напрасно я так подумал. Теперь эта чушь прилипнет. И не отогнать. Каратаев? Да. Очень похож. Вот где бы Толстой ужаснулся. Нет, я цепляюсь... Образ неожиданно интересный. И надежда какая-то. Все-таки появляется. И уж тут спикер мне сам собою подсказывает невольно. И без единого слова. Если он есть, почему бы не быть президенту. И тоже уроки литературы. И тоже какие-то зерна. И они растут. И опять загашник в душе, и там любой по-прежнему Каратаев ... Нет, спикер торопится. А время еще есть. Мандат при мне. Одеваться не надо. А! Пойду - в зеркало гляну. Ванна хорошая. Бело и нетронуто. Гляжу - лицо как будто помолодело. Ей богу. Нет следов. Седина.
       Вспоминаю голос. Что-то знакомое. Вот - вроде предвижу. А этого не предусмотрел. Маленькая ошибка. Но хорошо, что заметил вовремя. Спикер, спасибо. Это я вслух. Он смотрит на меня. И как будто обижен. Да, почему не по имени, а по должности. Почему? Ладно. Ладно. Поправляю себя. Называю по имени. И не потому что вспомнил. Просто имя твое не сближал с тобой. Ну, вот видишь? Не обижайся. А тут подожди. Голос. Та же метаморфоза. Работает память. Оживают все голоса. По крайней мере - уже десяток похожих. В прошлом. А почему десяток? Есть единственная особенность. Четкое произнесение любой согласной в конце каждого слова.
       Мой спикер выносит мусор. Из кухни. Вот он возвращается. Видит - я не в себе. И при этом спокоен. Ну, да, я догадался. Насчет президента. Значит, надо мне объяснить. Понимаете? Он ни за что вам не признается. Вообще нормально. А будет противно. И, конечно, и мне, и вам. И я скажу. Мне - больше, чем вам. А вы еще спрашиваете. И ведь я признался, а должен актерствовать перед тем, кто скрывает. И, оказывается, были такие. В том золотом, выпускном. Уже тогда он задумал. Забывать и скрывать. И теперь, когда увидит вас, проявит особую выдержку. И я скрою все от него. И сыграю. А вы... Понимаете? Очень опасно. И я надеюсь. Выдержите. И тоже сыграете. А то ведь, я помню, тогда, на уроках, вы не выдерживали. И вот сейчас не узнали, кто он такой. И где сидел. У какого окна. Ближе к вам или дальше. И не только вы. Даже я не помню его. Установил. А не помню.
       И что? Очень смешно? И это серьезная тайна. А вы ведь хотите жить? Или уже не хотите? Я, например, намерен. И тут мы оба должны. Сыграть. И безупречно. И так, чтобы он не заметил. А он... Вообще обмануть его почти невозможно. И такие, как он, все видят вокруг себя. И никто, как им кажется, не умеет их разгадать. И никто. И ни в чем. Но мы выдержим, и тут главная суть нашей встречи. Минут пять или десять. Ну, как положено. После голосования. Законопроекта. И вполне естественно. Чтобы дальше действовать и его успокоить. Да. Я уверен. Он вас узнает, а вы... Как ни в чем не бывало. И никакой актер ничего. А политик обязан. И какие-то две-три секунды. И все. Понимаете? Да что я вам говорю? Уже сейчас противно. А будет вдвое и втрое. Он поведет глазами. То на меня, то на вас. И тут легко рассмеяться. А вы - как ни в чем не бывало. Потому что нельзя.
       Ну, подожди. Да, я сумею. А вы, скажи, вдвоем друг друга узнали? Еще бы. И не обнаружили? Выдержали? И забыли? Через неделю-другую. Все было забыто. Потому что первые две секунды. Его успокоили. Даже я удивился. А он человек решений. Как решил, так и будет. А иначе, вы понимаете сами, ничего сделать нельзя. И это что-то особое. А не то, что вы думаете. Никакого доверия. Просто - дело сделано. И решено. В этом смысле с ним очень просто. Прошел инициацию. И дальше можешь свободно общаться. И непринужденно. Паузы. Факты. Цифры. А потом опять. Факты. Паузы. Вы уже знаете. Он все помнит. И никаких отдельных бумажек. Не то, что у вас. Потому забираем с собой нужные папки. А все, что наше, - между словами. Факты одни за себя. И не имеют смысла. Да, конечно. Разное толкование. И мы знаем, какое. И чего ожидать. Проверим. Неторопливо.
       Ну, подожди. Мой спикер. Не обижайся. Он знает. И я должен узнать. А ты объясни. Нет, не бойся. Да, я согласен. И постараюсь выдержать. Но ты все равно рискуешь. И зачем? Пожалуй. Ты прав. Да, да. Без встречи - будет опаснее. И подозрительнее. А он все равно пригласит меня. Как? Уже? И это пока ты звонил? Значит, он запланировал. Он уже, а не ты. Ну что же? Мы выполним. И вот уж действительно - трудно выдержать. Я не привык. Подожди. Подожди. Мой спикер. Он за нами присматривает, а не мы за ним. Опередил. Ну, тогда все в порядке. И не беспокойся. И только следи, чтобы я сейчас во время приема. Не заснул как-нибудь. А то... Будет опасно.
       Все. Подготовлено. И еще полчаса. И сама собой. Опять панорама. И занимает всю белую стену. Привлекаю внимание спикера. Он вглядывается. И ничего не видит. Вот. Лучи солнца ушли. И сиреневый оттенок пропал. Объясняю. Тут все появляется. И суетится. И пропадает. Ученик с удивлением и тревогой. Поглядывает на меня. А он хорошо усвоил, что я ничего даром не говорю и не открываю. Просит подробнее пересказать. По порядку. Что вначале, а что потом. И даже протягивает бумагу. Нарисуйте, пожалуйста. Пробую. Ничего не выходит. И она ускользает. Панорама. А я повторяю, что ничего особого - по сравнению с монологом. Но спикер следит за моею рукой. И авторучкой. И как будто читает. Иероглифы. Эйдосы. О президентах молчу. И ничего не рисую. Но ведь и бог не дал таланта. Изображать. Воображай. И тогда увидишь. А эйдосы надо знать.
       Однако на лиловой белой стене уже что-то новое и необъяснимое. А спикер заметил - я рисую то, чего уже нет. А вижу другое. Пожалуйста, научите. Понять и повторить. Нет, не вижу. Но хотя бы словами. Что ты, мой друг. Интуитивно и субъективно. И я ведь учил в свое время. И вы смотрели насквозь. Проницая меня. И на зеленой доске. Все возникало. И потом пропадало. И я говорил тогда, что это возможно. И вы умели. И, взглянув на зеленую доску, писали то, что оживало тогда. За моею спиной. Повторяю. Вы умели. А ты что? Разучился? Не верю. И я рисовал и не видел сам. Эти свои письмена. Потому что спиною стоял. К зеленой доске. А теперь вот... Они пляшут передо мной. Непроизвольно. И никто не умеет. А я научился. Но рисовать на бумаге... Совсем другое. Нельзя. Не реально. И я избегаю. Ну, так что? Видишь теперь? И не притворяйся. Выводи. Выявляй.
       Спикер и в самом деле. Водит глазами. По лиловой стене. Ловит. И выявляет. И вот уже вполне осмысленное выражение. Может быть, он все-таки прочитает новое - все, что видится мне. Потому что умное место - не выдумка. А то иначе. Сократ не был бы третьим. А вот он сидит. Откинулся на диване. Курносый. Живой. Теребит левой рукой белые пряди. Что ему стена? Опережает. И я чувствую запах живого. Приятный. Как от бога. И на его белизне. Отсветы. Отсветы. Прочел. Проверил. И вот его нет. И ни единого слова. По-гречески. И по-русски, тем более. Нет. А он. Что-то сказал. Надо поймать. На стене. Он и сейчас говорит. И без него. Что-то. Само по себе. Движется, медлит. И я. Кажется, понимаю. Нельзя. Только воспоминание и движенье вперед. Нельзя. А пора друг друга чувствовать и узнавать. Как я Сократа. Вот его нет. А он все равно. Главная тайна. Спикер.
       Да, мы прочитали. Оказывается, легко разрешится. Кризис. И совсем не так, и совсем по-иному. Просто. И очень страшно. И все-таки не безнадежно. Если только мы не будем. Лукаво мудрствовать. Понимаете? А в России возможно. Потому что она. Подобна зеленой доске. Или вот этой белой и лиловой стене. Подожди. Что-то опять появилось. И я не удивляюсь. Но это совсем другое. И вот пропало. И продолжает решаться. А мы не знаем. Просто увидели. И потеряли. И уже полчаса миновало. И пора собираться. Ну. Кажется, вы проснулись. И не заснете, надеюсь. Нет, я не засну. Потому что спасительная стена. Опять побелела. И стала сиреневой. Одновременно.
       Едем. Шофер поглядывает. Сбоку. И неизвестно мне. Он знает или еще не догадался. Спикер, по имени. А, между прочим. Сейчас. Мы на разных машинах. У него свой шофер. И у меня. Оказался. А мы еще не знакомы. Но он уже поглядывает. И подглядывает. И сбоку мне улыбается. Доброй улыбкой. Надо начать разговор. Первый - с шофером. Но он понимает. Что я президенту. Ему сказали. Конечно. Впереди машина. И тот, кто в ней. И вот особый маршрут. Мигалки. Шофер молчит. А все-таки. Что происходит? Сначала мысленно. А потом спрашиваю в полный голос. У кого и спрашивать, как у него. Только здесь такой разговор. Президент не скажет. И у того. Пустых вопросов не задают. Информация тут. У шофера. Умный человек. Но ведь и у него не спросишь. Кого он возил до меня. Тоже политика. И это неважно. А так. Отвечает. Полный распад. И пора начинать.
       Обдумываю. Пока едем. Пробки. Неподалеку. Я в Кремле бывал. Всего несколько раз. Сам по себе. А на приемах - тысячи. Но с моим шофером - впервые. И чувствую - он думает обо мне. И у него что-то есть для меня. Приготовлено. И ничего не выходит. Скоро приедем. И ни одного нужного слова. Чувствую, он привыкает. Потому что надолго. И вот с этого. Надо бы начинать. А как это сделать. Если я дремлю и только сквозь сон. Пустые вопросы. Уж если распад. Пароль произнесен. Давай. Начинай. Вот уже скоро. Минин. Пожарский. Въезд в ворота. И Василий Блаженный останется уже за спиной. И вдруг происходит. То, что я бы хотел. Шофер припарковывает к тротуару. И мы стоим. А машина спикера тоже впереди почему-то сворачивает вправо. И тоже стоит. Не получилось. А шофер мой определенно. Медлит и ждет. И я начинаю. И говорю ему все. Начистоту.
       Почему? И зачем? Удивительный спикер. Он как будто бы слышит - на расстоянии. И если устройство работает, он, в ответ на свой, слышит мой монолог. Безумие. Полный провал. И что теперь? Его шоферу ясно. Все пропало. И все равно. Прием неизбежен. Вот ворота Кремля. Два квартала. Десять минут. В запасе. Что ответит мой шофер? А очень просто. Он отключает аппаратуру. И вновь молчит, выжидая. А потом говорит. Самое важное. И, как раз, то, что надо знать. Мне одному. И вот интересно. Я слышу. И не могу воспринять. Ничего. Пустота. Попросили бы повторить, ничего бы я не ответил. А шофер повторяет. И что же оказывается. Главная тайна - в его словах. А эти слова. Пропали опять. Впустую. А третий раз - уже невозможно. Пора. Делаю вид, что все услыхал. Клонирую дальше. За десять минут. Интуитивно. И без ошибки. Пробую. И неужели не выйдет?
       Хорош политик. Нет информации. И вот затылок и профиль шофера. Напоминает отца моего. Молодого. Как вспоминаю, такого точно. И улыбка знакома. И взгляд прищуренный - сбоку. А где же пенсне? Поневоле. спрашиваю об отце. Не понимает, конечно. И все равно сочувствует. И повторяет уже - в третий раз. Иными словами. Очень точно выговаривая согласные. Да. В конце каждого слова. Но по-особому. Нет, я понимаю. Президент иначе. Не так. А ведь и сам я привык. Выговаривать. А с годами. Не замечаешь. Но поневоле. Хочешь - не хочешь. И я отвечаю. Благодарю. И чтобы он подумал еще и еще раз. О пенсне. Да. Потому что. Очень похож.
      
       3.
       Покачал головой. Улыбнулся печально. Глянул. Кивнул. Поехал. И впереди машина. Сразу. Как по команде. Тоже. Алексей Алексеевич. Я шофера по имени-отчеству. А надо по имени. Что ж? У меня совсем другой разговор. И в той машине. Слышат и понимают. Политика. На пределе. Слава богу. Не так. Спикеру надо бы. Отменить. Но уже невозможно. Представляю. Что он прокручивает в голове. Или что-то вроде обморока. В полном сознании. И это уже предел. И дальше нельзя. Ошибка. Не надо учителя. Но мой спикер готов ошибаться. А шофер... Откуда он знает об этом? О пенсне ничего. А о том, что учитель и ученик. Уже сообщает. С печальной улыбкой.
       Вы не верьте. О президенте. И с ним осторожно. И никаких "но" и "однако". Не дай бог. Обмолвитесь. Потом почувствуете и поймете. Говорю, надо забыть, что вы учитель. И когда-то были. Нет. Не верьте, что можно сыграть. Не сыграете. И я не советую. Постой, Алексей Алексеевич. Помоги мне, как это сделать. А я уже помогаю. Подумайте обо мне. И об этом пенсне. Во время приема. Только об этом. И о том, почему я не знаю. Или почему скрываю от вас. Так будет вернее. Тем более, тут у меня. Кое-какая правда. Я не все вам сказал. Почему? Серьезно. Только об этом. Он догадается. Но вы забыли, и все. И обо мне. И о пенсне. И об отце. Понимаете? А иначе я уже вам помочь не сумею. Но Алексей Алексеевич... Тише. Мы уже подъезжаем. Вот ворота Кремля. Все нормально. Все, как вы говорите. А я подожду в машине. Выйдете. Через полчаса. Минута в минуту.
       Я не знаю, что происходит со мной. У спикера обморок. А у меня. Сверхчеловеческое самообладание. Или как сказать?.. Что-то совсем другое. И от шофера, и от привычки входить на урок. Он думает, что я чего-то боюсь. Он привык возить спикеров и делегатов. А я, сам не знаю, откуда и почему, но потерял всякий страх. И оказывается, это куда вернее, чем все позабыть. Ну, подумаешь. А и в самом деле. Чего опасаться?.. Моя Сольвейг дождется меня. А уж дети - живут по собственной воле. И я почему-то знаю, что их не тронет никто. И вот я поступаю сегодня вопреки советам. И мне как раз интересно, что стало с моим учеником. В должности президента. Что стало и станет. Разумеется - и то, и другое. Ну, Сократ объявил - хорошему человеку ничего не грозит. Боги заботятся. А уж мне... Посмеемся втроем. И я готов ко всему. И к плохому, и к доброму. Алексей Алексеич...
       Вот мы проходим. "К мандатам доверия нету". В порядке. Меня ожидают. Скрытые охранники все, от входной двери до кабинета, встречают с удвоенным пониманием. А я безразлично. Быстро. И вот мы уже переступаем порог. Ученик впереди. А я - как положено. Знакомая обстановка. По хронике. Все вполне узнаваемо. Зеркала нет. Мебель дурного вкуса. Ну ладно. К столику. И пока спикер докладывает, я изучаю лицо. И никак не опознаю того, кто сидит передо мной. Именно - кто? И если не вспомню, то я уже не учитель. Вот соображаю. Справа - умоляющий взгляд. И голос дрогнул. Что? Президент замечает и две секунды глядит на меня.
       Ровно. А у меня - поверь - никогда не было такого ученика. Да. Не было. Две секунды. Он вопросительно. И я ответно. Почти не моргая. Он и я. Нет. Не узнаем. Сама судьба захотела. Какая судьба? Благополучно. Он отводит глаза. На моего коллегу. А я продолжаю. И снова. И снова. Не узнаю. Ну, точно. Это не он. Кто - не он? Кого имею в виду? Прямо спросить. И назвать фамилию? Так и надо. Но вот фамилию. Не вспоминаю. По-моему, прямо передо мной. За первым столом. В тени простенка. И потому не разглядел черточек и выражений лица. И так - два года. 9-й, 10-й "В". Тот, золотой. Имя? Фамилия? Было неважно. Сидел, не подымая глаз. И что-то читал. Постороннее. И ни разу не поднял руки. И даже, думаю, не читал. А тупо смотрел в раскрытую книгу. Ну, как его звали... Провал. А теперь? Нет. Наоборот. Помнил тогда. И безразлично. А теперь. Востребовано - и забыл.
       А что если прямо наоборот. И тогда не помнил. И не замечал. Проверял его сочинения. И тут же. Tabula rasa. И только сейчас. Его обнаружил. В моем прошлом. 10-м "В". И при желании. Могу разглядеть. Вот он. Разглядывай. Поправляй. Ошибку учителя. Нет, он не изменится. Тогда я не видел, а теперь доступно. Вот он сидит, отвалившись на спинку президентского кресла. То, что казалось тупым, теперь, говорят, - смертельно опасно. А я не боюсь. И тогда не боялся. Тогда - потому что не видел. А теперь - потому что все хорошо разглядел. Как интересно. Тогда - никаких диалогов. И только теперь - изначальная реплика. И я мысленно его перебрасываю. За тот ученический стол. И пытаюсь... Почему он молчал тогда? И тупо глядел? Не подымая руки. Почему? Вот обнаружу. И сразу Начну разговор. А пока. Напрягаю последние силы. И постигну. И объясню.
       Президент что-то проговорил. Непонятно. Пошевелились губы. Почти без голоса. Но спикер мой уловил. И слегка обернулся ко мне. Как будто ждет от меня какого-то слова. Моего подтверждения. Президент прищуривается. Молчу. И вот он разглаживает морщины. И тем самым дает мне понять. Что я правильно поступаю. И все хорошо. И вот, наконец, момент. Когда он обращается прямо ко мне. Почему-то зажмурив глаза на секунду. А я вопросительно отвечаю молчанием. И не отвечу. А кто задает вопросы? Он или я? В эту вторую секунду, кажется, я начинаю что-то разгадывать. Поэтому, разумеется, мой вопрос. И он вправе ответить. Или не отвечать. А я никого никогда не принуждал. И сейчас. Одним только взглядом выпытываю. Жду. И, чувствую, президент готов усмехнуться. Ведь он два года глядел мимо и сумел тогда ничего не ответить. А что же теперь?
       Вот мы узнали друг друга. И понимаю - память уже не нужна. Что-то случилось. А свой вопрос. Он уже не решается повторить. А я теряю право ждать и обнаруживать и вспоминать. И отвечаю вслух первое, что приходит на ум. Продолжаю то, что недосказано прежде. И вот улыбка. Он тоже вспоминает. И продолжает. Вслух. И все оказывается настолько забавно и мило. Что мы усмехаемся. Каждый по-своему. Я открыто и громко. А он - боком тоненьких губ. И спикер тихо, несколько раз, переводит свой взгляд. От меня к нему - и обратно. И я громко, и уже серьезно задаю мой вопрос. И мы уже все трое смеемся, как никогда не смеялись. А я собираю мысли.
       Он привык видеть перед собой, как все наглы и перепуганы. Оттого что он такой. Незаметный и неразгаданный. И никакого актерства. А на самом деле. Он как в классе, так и сейчас. Нет изменений. И теперь сидит, как сидел два года. В тени. И все происходит само собой. И это его особенный дар. Его, говорю в третьем лице. А на самом деле - мое преимущество. Вот они стараются, а я ничего не делаю. Пребываю. И это проверено. И только такое. Нужно сейчас. Долговременно. Тайна. Которую знает учитель. Она такая, что ее напрасно хранить. Она сама себя охраняет. И обнаруживай в полный голос. И все равно остается. И вот, пожалуйста. Мы. Оба ученика. И учитель. И каждый в своей роли. И соединение ролей открыто и верно. Учитель никому ничего не объявит. А спикер знает границы. Политик. И если мы будем так и никто из нас не выйдет из роли своей. Тогда надежно.
       Дальше происходит непредсказуемо. И вполне естественно. Как на уроке бывало. Не вообще, а на открытом уроке. Когда в гостях директора школ и методисты. Было несколько раз. Вообще учителя не удивишь. Раздвоенье сознания. Сразу. Следишь за тем, что говорят. И одновременно сам себе возражаешь и находишь ответы. И - было однажды! - засыпаешь, стоя, и две-три секунды спишь и как будто теряешь слух. Здесь то же самое. Только я не стою, а сижу. Но заснул - это уж точно. И в таком особом состоянии вдруг начинаешь слышать все, что без звука. И то, что думает собеседник. Он. Один. Потому что другой временно отключился. Еще бы. Он поймал скрытую мысль президента. Поймал предвзято. Но точно. Это я понимаю. Мы научились так слушать друг друга. Просыпаюсь. Переглядываемся. Мгновенно. Слава богу, он не заметил. Или сыграл. Ты понимаешь? Не спи.
       А я узнаю все больше и больше. Да, да, это он. И говорит он одно, думает вовсе другое. О важной поправке. А на самом деле. Неизреченная мысль его... Вот уж я и в самом деле проснулся. Перебиваю вопросом. Спикер бледнеет. Вопрос не о том, что сказано, а о том... Тайном. Оно буквально и слово в слово совпадает с тем, что я думаю сам. Спикер улавливает и подстраивается. Моментальный жест. Как будто он прислушивается к тому, что мы думаем трое. Одновременно. В одних и тех же словах. И тут же взглядом - в мою сторону. Очень опасно. Самое страшное, что может быть. А мне досадно и весело. Хочется встать. И пройтись взад и вперед. Спикер взмахивает руками. Обеими. А президент косится на меня долгим взглядом. Пауза. Я понимаю. Молчи. И не озвучивай то, что и так понятно. Троим. И не отступай от решения. Не обманывать никого. И не допускать худшего дня.
       Ужас. Вы что-то хотели сказать? Нет, уже сказано. Поправка. И очень точная. А за нею все, о чем не скажешь словами. Да? Простите. Дойдем. Доберемся. И всему свое время. Я сейчас кое-что вспоминаю. Кое-что. И не больше того. К сожалению. Новая пауза. Я молчу. Пересаживаюсь в кресле. И окончательно просыпаюсь. Черт возьми. И зачем это все понадобилось мне в мои шестьдесят лет. Формулировки. Никуда не деваются. Я тоже кое-что вспоминаю. Да. Кое-что. И не больше того. Слава богу. Думаю про себя. А не вслух. Да. Контролирую. Было такое. Промелькнуло тогда. Он запомнил. На первом ряду. Обычно я углублялся в класс и оставлял его за спиной. Было.
       Вот почему я не запомнил ученика. Он обычно был у меня за спиной. За первым столом. И, как я полагаю, не оборачивался. А продолжал разглядывать мой учительский стол. Пустоту вместо меня. И я не знаю, слышал ли он. Меня и других. Тех, кто говорил на уроке. И меня. Хотя обычно я как будто вижу спиной. Нет, он иногда смотрел прямо перед собой. Не обернувшись. И я почему-то не беспокоился. А уже в тот год мог бы понять, что станет с этим круглоголовым. Он себе на уме. Вообразить. Вот уж теперь передо мной. Поневоле разглядываю. И с трудом вспоминаю. Получается - открываю впервые. Изменился? Нет? Не знаю. За эти сорок лет. После школы. Да. Упустил. Перескочил. Непростительно. Зато сейчас. Наверстываю упущенное. Круглоголовый. Большие глаза. Губы не выдают ничего. Тонкие. А он их еще поджимает. Сократ. Точно. Это он. Третий.
       Даже смешно. Вот почему сегодня он вдруг оказался побритым. Без бороды. А может быть, и без шишки. Вот. Разглядывай. Непохожий. Но это он. А тогда на уроке шел разговор о "Государстве" Платона. Так. Правильно. И о том, что философ стоит во главе. И о том, что нигде таких государств еще не было. И о перерождении. Тимократии в олигархию. А потом - в демократию. И, наконец, в тиранию. Падение. Вот почему он тогда смотрел прямо перед собой. Говорил спикер. А я соглашался. И будущий президент помалкивал. За моей спиной. И не поворачивался ко мне. Предпочитал Сократа. Того другого. Без бороды. Который изгнал бы Гомера. А может быть, он только сейчас. И увидев меня. Ну, конечно. Губы надо поджать. Философ у власти. Наконец и впервые. Хочу сказать, что он ошибается. Размышление вслух - это еще не ответ на вопрос. Молчу.
       Президент замечает. Мгновенно восстанавливает ход моей мысли. Спикер в растерянности. Он тоже кое-что понял. То на меня, то на него. Теряет нить. Потому что... Где же наш тайный замысел? Что? Скачок. И все по-новому. Хуже нет - случиться такому на приеме у президента. И вот случилось. Из-за учителя, что ли? Молчат. Оба. Значит, совпали. В чем-то одном. Законопроект идеально подходит. Видимо, так. И все равно. Нельзя упускать. А тут пауза. Фантастически долгая. И ведь это смертельно опасно. Да, конечно. Они поняли что-то. А выводы разные. И тут решает политика. А не те, кто у власти. Мы все трое должны понимать. Именно здесь. Точка распада. И расхождение. Вот что значит - учитель не вовремя. Позволь. Позволь. Спикер. Что с тобой? Ты это... Как? Вслух говоришь? В гробовой тишине кабинета? Пауза. Дума - одно. А здесь неплохо и помолчать.
       Поздно. Уже слова прозвучали. Президент смеется. Недобрым смехом. Лицо учителя не изменилось. Молчит вопросительно. Я улыбаюсь. А сам понимаю. Все пропало. Все, что задумано. Да. Реальность политики. А мы заговорщики. Против нее. И у каждого - разные цели. А в момент понимания - единодушны. Так? Президенту нужно, чтобы мы вслед за ним. А то странно. И он такого не любит. Но пока что - поневоле - смеется один. И снова - к законопроекту. Надо снять возражение. Поправка теперь не нужна. Зачем? Учитель отменяет ее. Жестом руки. Философ? Тимократ? Олигарх? Президент откидывается на спинку своего президентского кресла.
       Неужели такие случаи были? Припоминаю. Был один. Тоже учитель. И тоже политик. А где он теперь? Его уже нет. Совпадение. Политический фатум. Есть такое определение. Оно. Мое собственное. Фатум. В такой неожиданной сфере. Да. Да. Это реальность. И это лишнее доказательство. Она, политика, есть. И кто-то следит и решает. Как судьба у греков. Над людьми и богами. Точно. Тогда был фатум. А что же теперь. Уже не первый учитель. Правда, школьный. И все равно. Видимо, и здесь. Внезапно. Сработает чье-то решение. Скрытое от президента. Он. Школьный. Дай-ка еще посмотрю. Слышал голос. Воображал. Жесты и выражение. И тогда. Не оборачивался. Тупо в книгу. Или прямо перед собой. Что? Внимательно поглядеть на прощание. А что если и вправду Сократ? Совпадение. Он ведь произнес. Прямо вслух. И не заметил. И даже спикер пропустил мимо ушей.
       Что можно сделать, чтобы он вернулся домой? Прямо сейчас? А иначе фатум. Как бы Сократ поступил? Но дело в том, что Сократ, настоящий, не поступает. У него только один поступок. Отказ от побега. В ожидании смерти. А остальное. Слушать, как тебе поддакивают собеседники. В поздних диалогах... Привыкли. И уже не возражают. Понимаешь? Это уже положение главы государства. Он достиг. Не нарушая законов. Спрашивает и сам подсказывает ответ. В формулировке вопроса. И остается одно. Соглашаться. И все соглашаются. Иногда с восторгом. И ни одного возражения. И получается... Он уже во главе Афин. А собеседники - стражи. Само собой. Да. Политический фатум. Вот к чему привели его диалоги. Именно так я думал тогда, сидя за первым столом. И даже повернулся. И рассматривал спину учителя. И все оправдалось. Ну а теперь... Плохо.
       Встаю. Прохаживаюсь. Это я, а не он. Спикер следит. Ничего. Для него безопасно. Он понимает. Я тут не при чем. И вот. Разговор нормальный. Учитывая обстоятельства. Правильно. А не хорошо то, что я засмеялся один. Учитель сразу - по сторонам. И неужели он все во мне разглядел? И понял. И вспомнил. Видимо, так. И думает - слово в слово со мной. Да, нам неловко. И это втроем. Каждый по-своему. Шепелявит. И мы не глядим друг другу в глаза. Прямо. Невыносимо. Как у меня с братом моим. Вот породнились. А вроде бы невозможно. Все друг о друге знать. И губы не поджимаются. И выдают. И не выходит. Потому что законопроект. Вообще, он как будто написан такими словами. И вот мы сразу втроем. Одинаково. Заново. Прошлое. Нет. Не тот учитель. В университете. Это школа. Совсем другое. Трудно преодолеть. Что? Оборвать прием? Нет, не получится. Да?
       Они уже двое. Проговорились. И то, что думали. Выдали. Вслух. Непроизвольно. А я один устоял. И не поддамся. Но ведь надо. Фатум. Фатум. Ну, хотя бы предупредить. Ну, сыграть. Или как? Опасно. И опять не выходит. Потому что. Школа. Школа. Вот что случилось. И непроизвольно. Когда я за первым столом. Сидел и молчал. И тупо смотрел в какую-то книгу. В "Государство" Платона. И слушал. И только по временам... Поглядывал в пустоту. И прямо перед собой. А теперь. Ну, давай. Заставлю себя. Поздно. Поправка снята. И без единого слова. Жестом. Ну, Сократ. Помоги. Сел. Встаю. Оба сидят. Небывалый случай. Прохаживаюсь. Молча. Взад и вперед.
      
       4.
       Пережито мгновение. Всего лишь. Две или три минуты. Мой опыт подсказывает. Больше такое не возвратится. А я ничего не боюсь. Я политик. И я знаю, как это бывает. Всего только две или три минуты. Как у него с братом. Вспомнили. Пережили. И теперь кто-то из нас уже обречен. Кто? Мне в мои годы уже неважно. Может быть, я. Спикер подумал. И президент. А я сомневаюсь. Кто-то из нас. Университетский преподаватель. Школьный учитель. Не все ли равно. Жертва любая. В любое время. И мгновенно. И непроизвольно. И как будто не он. И все это фатум. И вот уже мы забыли. И вновь. Та же поправка. И я засыпаю. И еще две минуты. И все решено.
       Пора просыпаться. А я проспал. Прослушал. Что решили. Знаю одно. Такая поправка. Уничтожает весь мой законопроект. И неважно, кто настоял. Уж если прослушал. Значит, и я. Ничем не лучше других. Мне безразличны. Замыслы спикера. Опасения президента. И давайте не будем. В это играть. Расклад в политике. Знаю почти наизусть. Кое-что скрыто. По тонким, поджатым губам понимаю. И никакие воспоминания здесь не помогут. Я ощущаю политику осязаемо. Эйдос ее. И она сама. Там и здесь. Как божество. Из языческой мифологии. И только чувствую. Из кабинета Сократ никуда не исчез. Он стал для меня чужим и враждебным. И самое страшное. Он сейчас. Уйдет вместе с нами. И все же останется здесь. Одновременно. И это понять невозможно. И я усмехаюсь открыто. И уже теперь мой президент ничего не заметит. Потому что фатум решил. Когда я заснул на минуту.
       Вот ученики мои на меня посмотрели. Как будто в последний раз. Как будто они со мной попрощались. А я опять и опять думаю о Сократе. Мысль мгновенна. И почему-то она ни к чему не приводит. Как у него самого. И я в душе собеседую с ним. Да, да, правильно. Его рассуждения - всего лишь попытки мысли. И в итоге - то же незнание. И опять нужно сначала. И опять и опять вопросы, в которые вложен ответ. И никто не спорит. И все подтверждают. И заблуждаются. И в самом деле. Попытки. Попытки. И каждая выглядит готовым решением. И только Сократу известно, что они, ответы-вопросы, не достигают правды. Они как движение тела. Как вдох и выдох. Кончил и заново начинай. То же самое заново. И мой бородатый вновь начинает. И опять много мудрости. И никаких решений. Слышите - никаких. Вот что нужно знать обо всем, что сказано. А взамен законопроект.
       Президент отводит меня в сторону и не стесняется спикера. И что-то шепчет. А что? Непонятно. И зачем? Он шепчет, а я ничего не слышу. И ведь на самом деле я хорошо знаю себя. Всегда говорили, что я умею слушать внимательно. А вот в таком состоянии, как теперь, я уже ничего не могу. И почему-то киваю, киваю. И вроде не сплю. И опять мимо ушей - самое важное. Президент верит, а потом понимает свою ошибку и угадывает мои пустые глаза. Перестает шептать. И опять начинает. И опять в пустоту. И все-таки он договаривает до конца. И я снова киваю. И тут уж и в самом деле происходит прощание. И с законопроектом, и со мною, и с прошлым.
       Да. Все так. Но я замечаю, что президент вроде бы недоволен самим собой. Видимо, но почти незаметно. Это хорошо. Я испытываю приятное чувство. Как будто что-то узнал. И душа моя приобрела. Профессиональное ясновидение. У политиков - редко. У Сократа - ежесекундно. И мне вдруг становится жаль, что я покидаю философа здесь, в кабинете. Ну, где угодно - только не здесь. И вот он собой не доволен. И заразил президента. И, чтобы их успокоить, я остаюсь. Но спикер, оглядываясь на меня, выходит. Потом на полсекунды снова заглядывает в дверь, видит меня, и, наконец, вот он пропал. А президент потирает лоб и как будто не замечает мое присутствие. Но ведь меня не обманешь. Он улыбается сам себе и поглаживает всю свою бритую голову. Тонкие губы в улыбке становятся длинными. И, с одной стороны, взлетают вверх. Туда, где морщины. Хитрый какой. Ну что?
       Мы бродим по кабинету. Какое-то время. Каждый сам по себе. А потом останавливаемся неподвижно. Друг перед другом. Ну, где же Сократ? Очень похож. На себя самого. Хитрый. И все равно он собой не доволен. Странное сочетание. Он задает какой-то вопрос. Уже вполголоса. Громче. А я ничего понять не могу. Слышу голос. И только. А он как будто не удивлен. Все правильно. Еще бы. Вопрос не тот. Ищет формулировку. Морщины. Улыбка ползет. Он пробует слово и не понимает, что я сегодня устал и теряю способность к политике. Уж если я обречен. И уж если фатум. Какие слова. Мне ничего не нужно. Я просто учитель. Присутствие. Одно. Только присутствие. Больше я ничего не могу. И сейчас время уходит. И вдруг. Ясно и четко. И как будто сквозь сон. Все обретает смысл. И я обретаю. Сначала присутствие. А потом. Оно. Понимание смысла. Вот. Вполне овладел. Фатум.
       И неужели?.. Шепот и вроде бы вслух. Говорю себе. Ты пойми. А я уже понял. Слова понятны. И все же они становятся лишними. А вопрос твой очень ясен и вполне состоялся. Ты уже спросил. И я ответил. Давно. Уже тогда. На уроке. Ты обернулся. И разглядывал спину мою. Оказывается, я тогда уже понял, как повернется наша судьба. И моя. На последнем этапе. И то, что я не вернусь домой. Ни поездом, ни самолетом. И я отвечаю тебе. Да. Я не вернусь. И ты недоволен. И я понимаю вопрос. Ты недоволен собой. За то, что я перестал быть политиком. И ты не причем. Так получилось. Да, перестал. И все же. Не беспокойся. Это на время. На краткое время. Пока я не вышел. Из твоего кабинета. Пока остаюсь. Потому что не могу бросить ученика. И вот не вернусь. Если надо. Все понятно. Вполне. Ты слышишь? Я отвечаю. Да, это вслух. А теперь позовем Сократа. Он здесь. Пока не ушел.
       Президент оглядывается. И перестает улыбаться. Третий необходим. Обязательно третий. Спикер пропал. Это правильно. Мы его сохраним. А из нас двоих. Кто-то погибнет. Ничего не поделаешь. Нет, мы политики. И нам нельзя возвращаться. В законопроекте есть одна фраза. Которую нужно изъять. И тогда я согласен. Поправку снимаем. Вот президент говорит, как будто кто-то стоит у меня за плечами. Оглядываюсь. Нет никого. Никакого Сократа. Умница - мой ученик. Фразу нашел. А в ней, конечно. Значение всех значений. Эйдос. Ну что ж?.. Изымай. И вот я снова политик. Услышал. Понял. Ответил. И не отступлю. Потому что. Изымешь ее. И не будет меня.
       Поправка возвращает философа. И отодвигает политика. Но он остается. И ее не заметил никто. Короткую фразу в моем законопроекте. И никто и никак. А только он - президент. И уж если она совсем такая, то забудем о ней. Повторяю вслух. Повторяю. А он. Вновь оглядывается в своем кабинете. Раздвоение личности. Как было бы хорошо. А я созерцаю. Политическим оком. Со стороны. И мне ясно. И впервые мысли о смерти, и такое особое чувство. Горечи. И какого-то приобщения. К необъятной правде. И то, что все мы ее сыновья. И учитель, и ученик. Редко бывает. Охватит чувство. А потом куда-то исчезнет. И вот он вернулся. И пока рядом с тобой. И в тебе. И таких минут еще не бывало. Ну, скорей. Оглядывай кабинет. Хочешь меня спасти? От фатума. Ну, спасай. Думаю, не получится. Попробуй. Пока он тут. И вот. Мы уже все решили. А ты продолжаешь чего-то ждать от меня.
       Вопросов много. А поправка одна. Сними ее. И вот он ее снимает. И я вспоминаю. Имя ученика. И то, как я к нему обращался на ты. Вот это важно. Имя известно. Все повторяют. А то, что это оно и что он, тот, именно тот, кто сидел у простенка, в тени, за первым столом. Это впервые. И как раз к моменту, когда Сократ появился. Вполне осязаем. Как у меня со спикером на моей московской квартире. А он тогда на диване. Третий. А теперь за столиком, там, где я недавно сидел. А президентское кресло напротив, прямо тут перед ним. Красное дерево. Коричневая полировка и бронзовые украшения. Для бритой головы неудобно. Вообще - мебель не та. А он в хитоне, за столиком, в профиль и вовсе не видит нас. Посетил и сидит, и все слышит, и все понимает. И больше нет ничего. И он вполне видим. И осязаем в прозрачном воздухе. И опять пропадает. Опять.
       Ладно. Каждый раз, когда происходит что-то подобное, уже остальное кажется мелким. Жизнь, смерть. То, что я чувствую сам себя. И то, что есть президент. Тот самый, который. Ты понимаешь, все это уже неважно. Потому что испытано. Жизнь только затем, чтобы ее испытать. И все. А от политики. Легко отстраниться. Вот - прямо тут. В Кремле. В кабинете. Смешно. Законопроекты. Поправки. Поручения. Это уже не для меня. Потому что он, тот появился. Прежний. Он, кого я люблю. С бородой. Шишкой на лбу. И перед ним отсутствие президента. А мы в стороне. И я даже не знаю, видит ли мой собеседник. И что он видит. Наверно, другого. Или напрасно оглядывает кабинет. Я не знаю. Секунды. Секунды. Уходит оно. Драгоценное время. Сжимается у меня на глазах. И вот уже от нас двоих ничего не зависит. Ровные сорок минут истекли. Шофер заждался в машине.
       И вдруг опять президент переходит на шепот. На этот раз не от спикера, а от него, лишнего. Третьего. И я вполне понимаю. И узнаю каждое слово. И опять возвращаюсь к реальности. И он теперь шепчет о том, что прямо хочет меня устранить. Да. Прямо так. Прямо глядя в глаза. И тонкие губы его выпрямляются. Исчезают морщины. Поджаты. И он ждет, что я снова кивну головой. И я киваю. Спокойно и беззащитно. Потому что он спрашивает у меня согласия и ждет понимания. И если нужно и неизбежно... И тут я в первый раз понимаю, что это... подсказка Сократа. А он уже испытал. Он, тот, кого я люблю, он испытал, и он, именно он... подсказал президенту.
       Сколько раз. Уже было так. Но чтобы Сократ. Подсказал. Это впервые. И мне уже не хочется покидать кабинет. Пока я не спросил его прямо здесь. Не уходя. Пока я не выведал у него. Как же он мог это сделать. Психология любого другого понятна. И даже если ученик и учитель. Тоже все на месте. Уж если оба политики, то, конечно... И вот он, философ, здесь, подсказывает президенту. Как меня устранить. И это не сон. И если так, то я хотел бы узнать. От него самого. Отодвинув ученика. Узнать хочу, как он, философ, мог такое решить. И что у него было в душе. Когда он решал. И вообще получается, что этот курносый, и с шишкой на лбу. Который сидит за столиком и не смотрит на нас. В профиль. Он, этот самый, и есть воплощенный фатум. И потому он. То появится, то исчезнет. Ну, повернись ко мне. Борода шевелится. Повернись и ответь. Жует пустоту и не отвечает.
       А президент, наконец, видит Сократа в своем кабинете. И отделяет его от себя. И как будто спрашивает его со мною вместе. Да, спрашивает его о том же. И ему задает тот же вопрос. И никакого внимания. Курносый профиль. Шишка. Равномерно шевелится борода. Глядит прямо. А перед ним. Пустое кресло. А мы в стороне. И как будто нас нет. И неужели. Фатум. Это и есть. Философ у власти. Я иду прямо к столу. И сажусь в чужое президентское кресло. Чтобы видеть глаза. И понять. А потом, когда пойму. Будь что будет. Прямо сегодня. Прямо тут. Если надо. Вот я сел и вот могу его разглядеть. И разглядываю. Подавшись вперед. Потому что выражение его. И само лицо не меняется. Фас и профиль. А глаза. Огромные, как у Платона. Или вовсе маленькие. И они смеются. В морщинках. И видят насквозь. И не задерживаются на мне. И не в состоянии различить. Посмотри. Это я.
       Безнадежно. Античность не видит. Живые, но слепые глаза. И почему я не замечал этого раньше? Ну, хотя бы там у меня, там, на моей пустой московской квартире. И спикер тоже не замечал. И мы сидели втроем. А почему теперь именно здесь. В Кремле. В кабинете. У президента. Подавшись вперед. Опираясь о столик. Я совсем забыл. Что я занял чужое место. Президент подходит. И вежливо ждет. Когда я пересяду. Прямо туда, где Сократ. Он что? Не видит? Ну, это комедия Аристофана. Одни слепые. Там и здесь. И только я, получается, вижу незримое. А разглядеть не могу. Эй, философ. Шевели губами. Жуй пустоту. Красивая борода. Шишка вполне натуральная. Никак не поймать выражение губ. Они шевелятся. И не замирают. Еще немного, и попрошу. Прямо вслух. Ну а пока. Надо все-таки уступить. И чувствую. Как мне трудно встать. И я как будто во сне.
       Просыпайся. Ладно. Видимо, так. Фатум. Спасибо за то, что дал себя лицезреть. Не интересно. И пусто. И я подымаюсь. И жду, что он снова исчезнет. И как будто уступит мне мое место. Зря. А на самом деле... Президент обходит меня. Садится. Привычно. Вот. Поудобнее. Локотники. Улыбка . И вдруг я понимаю, что он видит. Нашего третьего. И тот видит его. Одновременно. Взаимно. Борода останавливается. Прищур оживает. Еще и еще. Наконец-то. Он, собеседник. А я стою. И только боюсь одного. Оба они сейчас повернутся ко мне. Тоже одновременно. Заговорят. И за столиком. Вот. Место спикера опустело. Ну, садись. И сейчас. Все тайное станет явным.
       Отдыхаю. От напряжения. Секунды уже как минуты. Одна. Другая. Длятся и длятся. И при желании могу их вернуть. И снова. И снова. Как во сне. Возвращаю минуты. Могу повернуть. И вновь пережить. Все, что было. Минуту назад. И две минуты. Когда он появился. И когда спикер ушел. Отдыхаю. А зрение обостряется до предела. И за пределом. Еще бы. Так всегда. Перед концом. И в конце концов. Когда предел отодвинут. Назад. Оказывается, умею. Ну и что? Могу научить. Закрываю глаза. Потому что. Передо мною нет никого. Только он. Президент. И вот я мысленно. Ему сообщаю секрет. Мысленно. Улыбаюсь. Легко. И если он поймает улыбку, значит мне удалось. И я не уйду из воздуха, не сообщив то, что понял сейчас.
       Президент произносит большой монолог. Но это вне времени. Вернее, за счет времени, которое мы возвратили. В эти минуты ему нужно выговориться. Я понимаю. Но я не обязан слушать. И осознавать. Все такое - политика, та, что останется после меня. Улыбка. А он говорит, говорит. Как будто нет ничего - за пределами растяжения времени. Да, я понимаю. Это нужно ему, только ему. Но - чтобы я присутствовал. Он полагает, что если что-то зацепит меня в его монологе, то я отвечу. А в остальном - согласен. А я и не знаю, согласен я или нет. Ведь речь идет об одном. Как устранять. И надо ли устранять кого бы то ни было. Кому об этом расскажешь. Кроме того, кого ты уже устранил. Но он еще здесь. Не ушел. И может услышать. По сути сказать, я и есть для него тот единственный человек. Ну, говори, говори. Собирай свои про и контра. И раскладывай их. Передо мной.
       А Сократ подсказал. И устранился. Рядом пустое кресло. Нет ни спикера, ни Сократа. Воплощенный фатум куда-то исчез. Возвращаю минуты, а он все не может никак появиться. Он хочет показать, что нам неподвластен. Или то, что его и не было вовсе. А это одно и то же. Для такого, как он. Про и контра. И прямо передо мной. Тут. На столике президента. И тут я прихожу в себя. И вслух и очень громко спрашиваю его, подсказывал он или нет. Президент прерывает свой монолог и сначала не понимает, кому отвечать. На мой вопрос. Кому, в самом деле? Он, президент, ничего не подсказывал. А тот подсказал и исчез. Кому? И все равно - я ожидаю ответа. А эти про и контра - видимо, не ответ... Президент приуныл. Начинает сначала. Впустую. А он так не привык. И что же все это значит? Остается одно. На полуфразе. Прерывать себя. И добиваться того, чтобы я продолжил и договорил.
       Говорит. Прерывает. А я молчу. И теперь каждая пауза тянется бесконечно. Минута. Одна и другая. И я отдыхаю душою. Внутренний голос молчит. Ну, что же ты? Говорю президенту. Прямо на ты. Окончательно. Что же ты? Говорю. Попробуй не устранять. Первый и последний раз. Только на мне. И я согласен. Эксперимент на учителе. Втайне от всех. Попробуй. И я тебе помогу. Серьезно? Да. Очень серьезно. Улыбку поймал? Ну, видишь. Все хорошо. Чувствуешь? Вот ответ. И подсказка Сократа. И в тебе и во мне. Внутренний голос. Когда он молчит. Самое верное. Он подсказывал словом.
       А поправил молчанием. Я устал. Но я согласен с тобой. Попробуй на мне.
      
       5.
       Шофер. Вокзал. Билет. А, собственно говоря, почему? В Питер. Прямо сейчас. На машине. Алексей Алексеевич... Почему нельзя? Очень удобно. Я посплю. Подремлю. Катастрофы не будет. И к тому же. Надо проездиться по России. Кто это сказал? Кажется, Гоголь? Точно. И все-таки нет. Поезд уже наготове. Минута в минуту. И вот я один. И в отдельном купе. Одиночном. А ведь он, шофер, что-то хотел мне сказать. Но на прощанье. Покачал головой. Он понял, что я не отвечу. Да, уж такой случай. Когда не о чем говорить. А ему бы хотелось понять. Ну, ладно. Я его успокоил. Что? Подходит к окну? С той стороны? Почти силуэт. Освещенный перрон. Поехал вправо. И Алексей Алексеевич. Вот мне с ним расставаться. Жаль.
       Утром вернусь в Петербург. И все будет кончено. Московскую фантасмагорию. Забуду, как сон. А теперь бессонная ночь. На мягком диване. Прямо поверх одеяла. Так я люблю. Привычка. Все как обычно. А в самолете. Не предложили. Указание и мое желание. Совпадают. Фантасмагория. По нынешним временам. Несерьезно. И вот выхожу из игры. Выезжаю. Придумали поворот сюжета, когда забывают все. Узнаю. Подобные случаи были. Звонок по мобильному. Алексей Алексеевич. Да, да. Все в порядке. Спасибо. Один. Я хочу вам сказать, что я... Ну, ладно, ладно. Вы все понимаете. Увидимся. Поговорим. Ничего не знаю. Спасибо. Спасибо. Молчание в трубке. Отключаю. Ну, хорошо. Он понял. Что я благодарен. Тут в Москве он самый близкий для меня человек. Предупредил. Конечно. Еще одна бессонная ночь. До Петербурга. А там. Отключу телефон.
       Закрываю глаза. Один. И сразу же открываю. Что? Неужели? И кто-то еще есть в моем одиночном купе? Никаких диалогов. И раздвоений. А за окном летит черная тьма. И сквозь нее как будто снежное поле. Тоже летит. Очень уж быстро. Что-то мелькает. А я не могу разглядеть. Отодвигаю штору совсем. Вглядываюсь. И все равно. То же самое. Лампа на столике. Мое отражение. А он как будто прильнул к окну. Силуэт шофера. С той стороны. Набираю номер. И тут же слышу. Голос его. Да. Он не спит. Удивительно. Силуэт за окном пропадает. А я почему-то в тревоге. Встаю. И опять сажусь. Ты понимаешь, нет никого. А напротив. Передо мною. Пустой диван. И соседа не будет. И я не заметил. А ведь мне казалось, что я в одиночном купе. Нет. Все предусмотрено. И, главное, все уже было. И такие поездки. И бессонные ночи. И абсолютное одиночество. И уже до самого Петербурга.
       Открываю глаза. И со всей очевидностью понимаю, что вижу сон. И он длится, длится. И я в полном сознании ничего не хочу разглядывать. Хотя вокруг меня все не то и не так. Удивительное состояние. И ведь я мог бы все внимательно рассмотреть. А я знаю, что это сон, и потому ничего не хочу. То же купе. Но другого цвета. И в нем кто-то есть. А я опытный человек. И со мной такие вещи бывали. И ничего не случалось. И я засыпал. Потому что одно дело видеть сон, и совсем другое - уснуть. И эти страшилки забавны и вполне безопасны. И вот я чувствую, что уже действительно сплю. И если бы даже вдруг захотел очнуться и отогнать, у меня бы не получилось. Опасно.
       Разговор с пустотой - самое трудное для меня. Дома ее, пустоты, не бывает. Потому что Сольвейг. Она в любую минуту. Просыпается. Там. И я это чувствую. А тут что-то странное. И безнадежное. До самого Петербурга. Пустота, в которой никто появиться не может. А разговаривать надо. Именно здесь. И если рядом скрытая камера, пусть догадываются, о чем я... Мысленно. А то ведь я умею и по-иному - говорить вслух искусно придуманную бессмыслицу. И запоминать, что я при этом в тайне от всех успеваю решить. И, разумеется, решаю, но так, чтобы об этом никто не узнал. Вроде бы как обычно. И все-таки сейчас особая ночь. Проверяю. Купе другого цвета, но точно такое, как то, в котором я засыпал. Наяву оно красное, а здесь, во сне, темно-зеленое. И вот мне снится моя бессонница в этом зеленом купе. Воображаю соседа. И говорю с ним без единого звука.
       Понемногу он, воображенный, приобретает нужные очертания. Как будто я рисую в воздухе, кого захочу. И это, конечно, Алексей Алексеевич. Точно такой. Силуэтом снаружи вагона. Он и сейчас там, за черно-зеленым стеклом. Пропадает и вновь закрывает окно оттуда, с другой стороны. И я его мысленно пересаживаю на темно-зеленый диван. И теперь главное - в сплошном пятне силуэта увидеть лицо и глаза, какие были, когда он прощался в Москве со мной у двери вагона. Я хорошо запомнил. А вот нарисовать не могу. Получается то же пятно. И наконец я догадываюсь. Поговорю с ним, как с пустотой, но серьезно. И понемногу проступят черты. Вот проступают. Он молодой. И еще моложе себя самого. Такого, каким он был наяву. Там - уже умудренный шофер. А здесь большеглазый, широкоплечий. И еще более умудренный. Такие теперь появились. Кругом.
       И я во сне зажмуриваю глаза. Веду разговор. И уже много сказал. И невольно удивляюсь тому, как изменяется внешность. Он все больше и больше похож на себя. И какой-то совсем другой. И неподвижный. Пронзительный взгляд. И ни единого слова. Кивает слегка. Особенно когда разгадана моя нелепая речь. Нарочито нелепая. Ты понимаешь? Даже во сне. Я научился так разговаривать. Вообразив собеседника. И вот я спрашиваю, как долго он водит машину. Алексей Алексеевич подымает правую руку. Туда и сюда. Это он делает жест. И я понимаю. Долго. Уже целый год. Мгновенно перевожу на мой особый язык. Да, да. Конечно. Спрашивать больше не буду. Много. Много. Достаточно. Больше, чем нужно. И больше, чем наяву. Пользуйся. Отвечай самому себе. И не спрашивай. Это ведь очень опасно. И не повторяй о том. Даже мысленно не повторяй. Только дома.
       Вот молодой. И почему-то он выбрал меня. И я зажмуриваю глаза. Надежный ангел-хранитель. И, без единого слова. А ему неясно. Почему я нарушил наш договор. Тот, когда мы въезжали в ворота Кремля. И тогда он сказал. А я не запомнил. И теперь вспоминаю. А он во сне сразу кивает мне и, не докончив жест, опускает правую руку. Боже мой. Да. Какая точность. Не отвечай. И ты, многоопытный, сам не знаешь, как разговаривать с пустотой. В полночном вагоне. Когда за окном летит черная тьма. И я продираю глаза. Да, нарушил. И вот зеленая вспышка. И я опять в красном купе. И наяву. А передо мной тот же диван, а на нем он, Алексей Алексеевич.
       Пробрался в вагон. Пока я спал и видел его и зеленый диван. Долго. Часа два. А то и больше. И дверь в купе. Неужели я так и оставил. И не запер ее изнутри. Не знаю. Но все равно. Алексей Алексеевич проникает везде. И это его решение. Поездом. Разумеется. Безопасно. А он проводит меня до Петербурга. И вернется назад. И почему? Объясните. Вот уж и впрямь. Тайна. И от меня, и от всех. Тайна. И от себя. Видимо, нужно. Да, он почувствовал. И это его профессия. И это понятно. А может быть, тут иное. И он догадался, что я политик. И что мое участие. Началось. А ведь я выхожу из игры. Но тут еще телевидение. Сообщили. Законопроект. И вот задание. Господи. Ну, до чего все это глупо. А ты посмотри в его молодое лицо. Боюсь, он решил вообще остаться моим шофером. Ну, а машина - дело техники. Она уже в Петербурге. И не спрашивай, как. Та же самая. Да?
       Алексей Алексеевич молчит. А фамилия его Романенко. Был у меня такой ученик. Давно. В пятидесятые годы. И он меня тогда предостерег. Если вы, говорил он, заметите, что за вами кто-то ходит, прекратите вашу деятельность. Временно. Двадцать дней, и довольно. И они отойдут. А тогда продолжайте. Какую деятельность? Я не спросил. А он сообщил, что вот кончит вечернюю школу. Поступит. И будет летчиком. А потом, когда повезет груз. Над Кремлем. Там. Продиктует волю. Какую? И я опять не спросил. И я поверил, что он, такой молодой, может исполнить свой план. И, не зная, в чем дело, его отговаривал. И он меня охранял. Приходил домой. И по телефону. А потом внезапно женился. И все кончилось. Но я запомнил. Алексей Романенко. А теперь Алексей Алексеевич. И такой же, как тогда. Похож. Но другой. И уже теперь умудренный. И еще неженатый. Пока.
       А ведь именно он тогда и сделал меня политиком. В те, пятидесятые годы. И я не понял. И продолжал свою деятельность. Учил. И записывал кое-что. И складывал в папку. В одну. И она в Петербурге. У меня на столе. Материал для рассказа. Но почему-то. Когда сейчас вспоминаю, в душе профессиональная боль. И хочется плакать. И здесь уже, конечно, политики нет никакой. Романенко. Один из лучших моих и первых учеников. И где он сейчас? И я помню. Когда он в десятом классе женился. В середине учебного года. Он сразу осунулся. И побледнел. И перестал глядеть живыми глазами. И внезапно краснеть по самую шею. И ложиться головою на парту. И смеяться. Все в нем куда-то пропало. А потом он и сам исчез в никуда. И только один раз позвонил. И предостерег. И я его позабыл. И вот повторение.
       Да. Мы как-то остались после уроков. Поздно. И говорили о чем-то. Он еще признался мне, что женится скоро. И все выспрашивал, что я читаю и о чем думаю, когда утром по набережной иду на работу. И вдруг я почувствовал страшный жар. Температура. Озноб. И он довел меня до остановки, и посадил в трамвай, и сам сел и проводил меня до самого дома. Ну, прямо совсем как сейчас. И как будто я ловлю полное сходство. А на самом деле. Он другой. И вдруг вспоминаю. То, что не сумел тогда разглядеть. Да. Лицо у него... Не такое уж молодое. А все равно. Это он. И я тогда его потерял. И вот он сам появился и приходит за мной.
       Полвека. Больше. И то же самое. Как будто вчера. Приятно осознавать. Ничего не меняется. И это сейчас очень важно. Понять. А от нас, политиков, зависит немного. Совсем ничего. Смена власти, мельканье десятилетий никак не влияет на то, что я называю невидимой силой. И ее сейчас не видит никто. Потеряли способность. И президент. И спикер. Один Романенко... И откуда он взялся? В момент, когда я, по сути, остался один. И до Петербурга. Он поможет мне выйти из этой игры. Сам затерялся когда-то. А я буду по утрам думать и продолжать свою деятельность. А он меня подождет. И поеду в любую точку России. На моей московской машине. Там - работа. А здесь, в Петербурге. Временный отдых. Но ведь я пока еще не приехал. Остаток ночи. У нас в запасе. И я, без единого слова, продолжаю наш разговор. Прерванный полвека назад. И как будто вчера. Повторение или чудо? Молодое лицо.
       Да. Никакие проекты политики не помогут. Сила невидима. И от нее чудеса. Там, где, казалось бы, все решено и продумано. Вот Романенко. Ведь он где-то есть. И, я думаю, летчиком не был. И бомбы не возит. Перевороты у нас другие. И все-таки. Не только одно внешнее сходство. Тут что-то большее. И если я сейчас поведу разговор, он сразу поймет и как будто бы вспомнит. И даже подскажет кое-что из того, что я позабыл. За эти полвека. Думаю, если такое случится, оно будет нужно той невидимой силе. Что над нами и в нас. Большая политика неизбежна. Она как раз и невидима. А мой шофер уже не нуждается в памяти. И ничего не надо осознавать и подсказывать. Проекты. Проекты. Большая сила внезапно. Сама. И непонятно откуда. Обновление. Тайна. Алексей Алексеич смеется. И не понимает. А действует правильно. Проникает в купе. И провожает политика.
       Я допускаю. Это его решение. Но оно совпадает. И уже есть что-то. С чем совпадают события. И все, что происходит. Этой бессонной ночью. В нашем реальном красном купе. Цветы на столике. Черные шторы. Летящая тьма. Силуэт разгадан. И я смеюсь. И все объясняю. И надеюсь, что он добавит и откроет непонятное мне. И ничего не вспомнит. О Романенко. Потому что он сам. Каким-то образом. Повторяет заново. И по-другому. И так будет всегда. И только одно непонятно. Почему нельзя было на машине. Из Москвы в Петербург. А! Потому что машину. Перегоняет кто-то другой. И вот, оказывается, удалось обмануть. Обвести. Легко. Самого президента. И спикера. И даже меня самого. Какой молодец. Да, я бы хотел, чтобы за мной закрепился. Именно этот. Ангел хранитель. И желание совпадает. И почему-то легко и свободно. И вот я уже понял. И больше не буду. Все. Запрет.
       И все-таки спрашиваю. Какая у вас фамилия. У тебя. И тут, пуская все под откос, объясняю прямо вслух, да, объясняю, почему я спросил. И о том, что где-то сейчас. Мой ученик. И что с ним случилось. И что было тогда. Алексей Алексеевич смеется и отвечает. Как на духу. А вы объясните. Как догадались. Моя фамилия? Романенко. Отец погиб. А дед - пропал. Куда? Не знаю. И не знает никто. А он как раз и есть ваш ученик. Вы так думаете. И ошибаетесь. Нет совпадений. И это закон. Если бы нас поставили рядом, вы бы увидели, какие мы разные. Вот представьте. Он сидит. Рядом со мной. Нет, не пойдет. А жизнь куда веселее. И это лучше. И для вас. И для меня.
       Стоп. Остановка. Не предусмотрено. И так внезапно. Мгновенный тормоз. Так что я качнулся вперед. И Алексей Алексеевич, вытянув обе руки, пытался меня удержать. И такой же толчок. И вновь неожиданно. Тронули в путь. Вообще-то, невероятно. Так поезда не тормозят. И не трогают с места. Алексей Алексеевич? Мы переглядываемся опять. Недоумение. Верю. Мой шофер ничего не знает. И первая мысль его. Совпадает с моей. И мы усмехаемся. Как-то невесело. И не обращаем внимание. А поезд опять набирает скорость. И вот уже летит над снегом. Во тьме. Как самолет. А это как раз нам и нужно. Вдвоем. И уже как будто под нами. Земля далеко. И облака не скрывают. Ее далекую темную белизну. Груз у нас в головах. И сейчас. Алексей Алексеич. Продиктует волю свою. Нет. Наш самолет. Летит по земле. По рельсам. Как будто он уже приземлился. И сбавляет скорость.
       Какая воля? У меня совсем другое. И не надо ничего диктовать. Сила невидимая действует лучше. Когда ей не мешают. И сейчас она в полную мощь. Ночью. На земле. Одолевает снежный простор. И тьма летит ей навстречу. Какие мы разные. Были и остаемся. В начале и в конце полувека. А для меня - целая жизнь. Вот разбросала нас. И снова соединила. Романенко смеется опять. И красный отсвет вспыхивает на его бледном лице. Играет по ходу поезда. Очень похож. Неужели все то же самое? И я возвращаюсь к началу? А ночная сила. Меня бросает вперед. Вот хорошая фраза. И надо прямо спросить. Прямо такими словами. Сразу и вслух. И вот как будто спросил. А он ответил. Как будто. И продолжает глядеть на меня. Выжидая. Нужный момент. А на самом деле. Он думает. Почему поезд притормозил. А я не забочусь. И вдруг он встает. И запирает зеркальную дверь из купе.
       Глубокая ночь. И в коридоре, я думаю, нет никого. И я уже давно перестал бояться. И тут вдруг мне приоткрывается тайна. Моего Романенко. И я понимаю, куда он пропал. Молодой дедушка моего Алексея. Шофера. И я бы даже мог ее сообщить. Ясновидение. Воображение. Или простая догадка. Алексей Алексеевич. Боится его шагов в коридоре ночного вагона. И он не знает, кто может сейчас появиться. И на всякий случай. Хорошо. Дверь на запоре. Он не знает. А я догадался. И почему-то боюсь. И рад, что дверь на замке. Страх меня заразил. Очень забавно. Что я? Впадаю в детство? Не знаю. И только жду. Вот-вот опять заскрежещет. Неожиданная остановка. И кто-то войдет или выйдет. Прямо здесь. В ночном безлюдном просторе. Снежного поля. Когда ни одного огонька за окном. Там. Далеко. В полуночной тьме. Но поезд ровно летит. Поет. И вот еще набирает скорость.
       Между нами зеркальная дверь. Между тем и этим. И вот. Сквозь пение рельс и колес. Различаю. Шаги удаляются. И я не могу понять. Почему так спокойно сижу. Вот опять шаги. А если я встану. Алексей Алексеич позволит? И вот я встаю. Поворачиваю защелку. И сразу. Прямо. Распахиваю зеркальную дверь. Там нет никого. И сразу меняется. Мое состояние. Нет удвоения красного интерьера. Нет моего отражения. И Алексей Алексеич пропал. Оглядываюсь. Вот он. Вот. На месте. И даже не встал. И голову не повернул. Сидит на красном диване. И я выглядываю из двери. И только тут замечаю, что коридор темно-зеленого цвета. Пустой.
      
       6.
       Живу тихо и незаметно, как будто меня и вовсе нет. Разумеется, не может быть, чтобы обо мне позабыли. Как же. Если бы я включал телевидение - прямой эфир, дискуссии, комментарии - то, уж конечно, только бы и слышал имя свое. Но я опытен и знаю - споры идут не по существу проблемы, а по мелочам и частностям. Нечего слушать. И я не включаю. Телевизор забыт. А в законопроекте формулировки такие, что ни одна запятая не будет поправлена. Рейтинг хорош. Народное мнение на моей стороне, за меня - подавляющее число голосов, и телевидение того не скрывает. И ведь недаром никто меня даже не приглашал на такие дискуссии. Упоминают все, цитируют и не приглашают. Как будто я уже в другом измерении. И в самом деле: законопроект меня исключил из реальной политической практики. Пока. Передышка. Отдых. Небытие.
       Вот оно. И не знаю, как в жизни, а в политике так. Ну что же? Есть время подумать о существе того, что предстоит. Вот она - свободная мысль. И никто и не подозревает о ней. Ни спикер, ни президент. С текущей политикой она связана мало. Да. Превосходный способ исчезнуть. Параллельно жизни. И вот незачем тебя устранять. "Прекратите деятельность", - мне советовал мой Романенко. А внук его, в сущности, повторил тот же совет. И зато у тебя наготове деятельность в другом измерении. И как будто бы и нет ее вообще. Политики поняли. Имя склоняют, законопроект обсуждают. А меня и в самом деле - не существует для них. Самое интересное - близкие ощущают мое отсутствие, как и все остальные. А ведь я для них не политик. И это счастье - достичь незаметно искусства подобного исчезновения. И я напрасно пытался бы объяснить, в чем оно состоит.
       Шапка-невидимка - лучшее объяснение. Зигфрид, победивший дракона. И уже невидим, и даже скрываться не надо. И тебя обнаруживают и вроде бы смотрят насквозь. И с тобой разговаривают, но всерьез не принимает никто. И ни слова о том, что обсуждалось и принято в Думе. И воистину прямо небытие. Для тебя одного. А другому не посоветую. Один. Так отдыхаю. И это уже не впервые. Но тогда, прежде, не было крупных побед. И чего-то ждали еще от меня. И сам я от себя ожидал. Относительный отдых. А теперь. Вот самое время подумать. И поразмышлять, на чем обычно обрывается мысль. Потому что слова здесь почти бесполезны. Особым способом. Вот, наконец, она - условно говоря, третья папка твоя. Тогда я начал ее и так ничем и не смог заполнить. Вот она - передо мной на столе, почти пустая. Несколько записей, еще до того, как это случилось.
       Долой. Разрываю их, даже не перечитав. А ведь это, по существу, первая часть из того, что вошло в мой роман. И что ж? Все. Обойдемся. Будем жить, позабыв о том, что я готов уничтожить. Как приятно! Какая свобода. И ты слышала, Сольвейг, мой монолог? Это все я произнес. А ты меня поняла. И сразу незаметно ушла и оставила здесь одного, тут, в моем кабинете. Так что я даже не знаю, была ты или нет рядом со мной. Была. Конечно, была. И ты понимаешь, нужно молчанье сейчас. Только оно. А я говорю и вижу тебя. Говорю и не буду записывать. И это самое лучшее в политическом небытии. И тебя никто не услышит. Произноси отчетливо, громко. Произноси. Каждое слово. Так, чтобы могла услышать дочка и даже сыновья, которые после твоей победы и возвращения живут отдельно, каждый у себя и каждый - по-своему. А ведь прошло с тех пор всего несколько дней.
       Дочка пока еще рядом. Она присматривается ко мне. И у нее какие-то замыслы. Чувствую. Вызревают. И скоро она объявит о них. Потому что и теперь она продолжает во мне видеть политика. Но по-особому. И я почему-то спокойно жду неизбежного разговора. Сольвейг знает, о чем. Вот почему и ушла. И вот почему я говорю отчетливо, как будто она слышит меня. Да и дочка сквозь эту стену. Слышит. И ни звука в ответ. Затаилась. Притихла вся ее молодая жизнь. А то, что меня склоняют на телевидении, это ее не касается. Она так умеет. И слава богу. Продолжаю вслух. Себе самому.
       Да. Уже несколько дней живу, не выходя из квартиры. Это после ночных приключений в поезде. Романенко-внук тогда довез меня домой на своей машине. Ее успели за ночь перегнать из Москвы в Петербург. И так я таился два или три дня. Уж не помню. А позавчера вышел в первый раз и прогулялся пешком. До Эрмитажа. И повернул домой. Постеснялся. Но сегодня войду в Эрмитаж и там привычно поразмышляю о предстоящем. Дальнем и близком. Поразмышляю. И если при этом останусь в политическом небытии, лучшего отдыха быть не может. Гуляй, смотри, думай и ничего не записывай. А если запишешь хотя бы два слова, - сразу тебя заметят и выявят. И сразу ко мне обнаружится тот интерес, которого я не хочу. И если узнают меня, плохо придется. Ничего. Рискнем. И вот я уже в музее. Полупустой первый этаж. Бархатная скамья. Как в детстве. Незримо.
       Тогда, ребенком, я воображал себя политиком, и здесь, в Эрмитаже, обдумывал судьбу моего народа. Я, ребенок, воображал себя новым царем. И уже после того, как императора свергли и расстреляли. Мама рассказывала. И я представлял себя незримым воплощением совсем другого царя. Себя самого. И действительно, никто о том догадаться не мог. Да и посетителей в Эрмитаже после войны было немного. А я учился в четвертом классе. И вот после уроков. Приходил. А меня знали и пропускали в музей. Бесплатно. Потом. Потом объясню, как такое случилось. Пропускали - не то, что теперь. Зато сейчас воображаемое почти вовсе сбылось. Нет, я не царь, но и впрямь обдумываю именно здесь то, что не понял тогда. Или понял. Но это не тот мой законопроект, который сегодня главная победа в политике. Нет, продолжение моих детских мыслей. Надо их вспомнить и довести до конца.
       Попробуй. А это все равно, что возобновить только что виденный утром сон, который взял и растаял. И я много раз пытался в детстве и не умел. А сегодня, может быть, что-то получится. Решения, конечно, лучшие, приходят во сне. И как их оттуда взять, перенести, перебросить. И ничего не подменить в них, и ничего не забыть. А главное, приспособить к реальности, и к современности, и ко всему, что именуют политикой. Ну, попробуй? И вот я воображаю, воображаю. И чувствую - что-то всплывает из памяти. Улавливай и не утеряй. Что-то связанное вот с этой статуей Марсия. Он, пригвожденный к дереву и висящий на своих слабых руках. Мрамор тогда находился вот здесь направо, прямо у этой скамейки. А я не очень любил сидеть, но тогда почему-то присел на скамью и увидел статую сбоку. И вот я подумал и по-детски представил себе дальнейший ход нашей истории.
       И вообще вокруг что-то жестокое, страшное. И еще бы. Аполлон срывает кожу с того, кто с ним состязается, а его самого прибивает к стволу и подвешивает. Его или кожу его. Белая некрасивая кожа и я с нею рядом. Как понять богов и людей? Что-то было еще. Неуловимое. А! Я усомнился в античности, которую очень любил. Марсий мне напомнил Христа. Но только тут не человек приговаривал бога, а бог распинал человека. И я очень живо представил себе, как это было. Стало еще страшнее. И вдруг я заметил тогда, что я один, один сижу рядом с этой мраморной статуей. И даже знакомой старушки охранницы, той, что сидела у двери, той тети, которая, как я думал, знала и любила меня, и ее тогда не было рядом. Но и сейчас нет никакой старушки, и зал почему-то абсолютно пустой. И в его пустоте и скрывается тайна, и вот она, тайна, вновь прямо передо мной. И опять ускользает. Именно здесь. А это значит, здесь и ответ. И со всей очевидностью. И просто я сам вновь оказался в другом измерении.
       Да. Опять. Оказался. Вот. Некрасивое тело или кожа Марсия и античные позы мраморных статуй. Тогда была мысль, а сейчас пронзает острая боль. И мне хочется, чтобы кто-то появился и понял мое состояние. А вокруг. Нет никого. И в этом все дело. И никто не следит. И никто не готов меня устранить. А может быть, потому и полная пустота, что я один в этой анфиладе и галерее. Зеленой, прохладной. Где так много белых фигур. Холодных и неподвижных. Удобно как раз. Устранять. И вот я встаю со скамьи и разгуливаю по залу взад и вперед. Натыкаюсь. Постой. А ну-ка выйди из забытья. Ты ведь умеешь и можешь. И мгновенно зал уже наполнен людьми. Шум присутствия возобновляется. И я вижу - все меня замечают. Вот перешептываются. Вот кто-то хочет ко мне подойти. Но я делаю жест рукой и указываю на скульптуру пригвожденного Марсия. И вновь стихает шум. И я шепчу ответ на мой давний вопрос.
       Ответ очень простой. Он проще евангельских истин. И легко исполним. И только в моем измерении. Вот. Надо людям открыть способы и приемы перехода в него. Попробуй. И будет совсем другая политика. И вообще не то и не так. Ибо уже нет ей никакого особого применения. А я всматриваюсь в лицо античного Марсия. И почему-то представляю себе искаженный лик Аполлона. Бог совершил расправу и заново издалека любуется жертвой. Как прогнать этот образ? У меня есть один затаенный способ. Я воображаю себя тем, на кого смотрю. А у него спокойное лицо - Марсий как будто не чувствует боли. Никаких мук. Его голова свесилась, упала на грудь. Борода и спокойные губы. Да. Эта статуя лишена сострадания. Нет в ней и страха. Молитва Аполлону, и только. И я содрогаюсь. И как будто с меня содрана кожа. Вот и все. Вот он - мой способ уходить от политики. И вот оборвалась моя детская мысль. А теперь она ясна до конца.
       Остается немного - перевести эту мысль в слово. И проговорить вслух, иначе ничего не получится. И я пытаюсь шептать вполголоса - в своем измерении. И шептать себе одному. И так, чтобы никто не заметил. Шепчу. И все больше и больше удивляюсь, как все ясно и просто. Я вновь себя вижу учителем. И это одно из тех редких состояний, когда я счастлив, оттого что все происходит как сон, и оказывается, я уже пережил, в каком-то особом виде, и буду еще много раз переживать это внезапное состояние. Все то же самое и совсем другое, и неожиданное, и как будто бы самое лучшее из того, что я переживаю сейчас. Вот все так просто, и все так счастливо и хорошо.
       Объяснить? Шепотом уже не поможешь. Приходится говорить в полный голос. И это возможно. Люди привыкли. Мобильные телефоны. В Эрмитаже нельзя. Но исключения... Почему бы и нет. И я говорю все громче и громче. Отчетливо - каждое слово. Измерение меня охраняет. Я чувствую, что я недоступен. И это придется признать. И признают. И кажется, даже Марсий исподлобья глядит на меня и слушает мою странную речь. И так бывает во сне, когда слышишь узнаваемый голос откуда-то прямо из яви. Да, да, конечно. Меня давно окружили. И я уже целый час, наверно, объясняю мой знаменитый законопроект. И все понятно. И все согласны. И никто не спорит. И даже вопросов нет. И сам я задаю вопросы и сам отвечаю. И все как будто усвоили эти ответы, и очень рады, что сами правильно поняли их.
       Стоп. Невозможно. Как все это могло получиться. Эрмитаж позабыт. И скульптуры уже нет, и музея не существует. Но выглядит - как положено, по-эрмитажному. Экскурсовод и группа. Четко и внятно. Громким голосом. Простор поглощает звук. А группа все больше и больше. Но и такое возможно. И вот уже как будто небытие. А в то же время - сплошная политика. Попробуй уйти. Не уйдешь. Попробуй выразить словом. И все равно все вернется в прежнюю знакомую жизнь. Из твоего измерения. А как же Марсий? И как это чувство радости? Вновь несовместны друг с другом? Да, несовместны. Фраза какая-то странная. А на самом деле вот, оказывается, полная совместимость. И так, я чувствую, будет везде. И я свободен. И все-таки нужно, чтобы зал не переполнялся народом. И опять я указываю на Марсия. Но вижу - никто не понимает мой жест.
       Пора уходить. Иначе как бы чего не вышло. Помнишь, сказал Панург - я ничего не боюсь, кроме опасности. А я и той не боюсь. Но в Эрмитаже нельзя. Из уважения к детству, к Марсию и к моей тишине и пустоте зеленого зала, где я был счастлив еще до того, как оно, счастье, пришло. И уже тогда я узнал, что буду подобное переживать много раз. А теперь? Неужели в последний? Острая боль. И я прошу расступиться и ухожу. И догадываюсь - кто-то за мной идет. И я убыстряю шаг. И все равно. Он. Кто-то за мной. И точно повторяет мою походку, и как будто хочет, чтобы я обернулся. Хочет и, напротив, не хочет. Ради той конспирации. Той, что в поезде из Москвы в Петербург. Ну, разумеется, это он. Мой Романенко.
      
       7.
       Да, уж точно. Теперь он долго не оставит меня. Выхожу из музея - он рядом со мной. И повторяет мой шаг. И уже ни единого слова. И даже странно. Почему Петербург для меня - город молчания. В поезде говорили, а потом... вокзал, машина, и сейчас по дороге домой. Что? Неужели все сказано там, в Москве и в Кремле? Пытаюсь что-то спросить. А он кивает поспешно и не отвечает. Молчи. Надо молчать. Понимаешь? С самим собой. А я так не умею. Ну что ж? Я выполняю советы, и пока - все хорошо. На молодом лице Романенко не вижу тревоги. Вглядываюсь и удивляюсь, как он похож на своего милого деда. И так же краснеет, и такая ж улыбка - выражение любви и доверия. Смелый. Умный. Решил меня охранять. И, уж конечно, деда не помнит, потому что не видел. Ну, я ему расскажу потом. Как-нибудь. А сейчас у него за улыбкой сокровенная, тайная мысль. Какая?
       Вот. Пока мы идем, я как будто отсутствую. Люди меня узнают, но, взглянув на моего молодого шофера, сразу обо мне забывают. Они проходят мимо и дают мне пройти. А если кто и пытается остановить меня и спросить, Романенко сразу быстро встает между нами и еще что-то делает незаметно, и вот прохожие мгновенно мелькают мимо и отпускают меня. И даже когда я хотел бы ответить. И это забавно. И - странное дело - я привыкаю. Мы идем по набережной Невы, и ничего не случается. И не может случиться. Все как надо, и дай бог, чтобы так оставалось. И я понимаю, что Алексей Алексеич перешел в мое измерение. И потому с ним хорошо бы начать новый большой разговор о том, что я продумал там, на бархатной красной скамейке, у статуи Марсия, пока еще никто меня не узнал. Хорошо бы начать.
       Дорогой Алексей Алексеич. Вы перешли ко мне. Попробуйте объяснить, как это у вас получилось. А Романенко молчит и вроде не слышит. Алексей Алексеич, объясните, прошу. Нет. Он краснеет. И та же улыбка в ответ. Говорю, что он очень похож на деда. И что дед у меня учился в десятом классе, когда был молодым. И вдруг с Алексеем происходит что-то неладное. Он мотает головой и делает жест. Одновременно. И головой, и рукой. Отрицание. И ни слова об этом. И молча. Одним только жестом. И сразу выходит из роли, или что-то иное случается с ним. Он отстает от меня. И смотрит совсем другими глазами. И я останавливаюсь. И теперь уже мы без охраны. И беззащитны оба. Или мне показалось. И хорошо, что пока рядом нет никого. Я поворачиваюсь и возвращаюсь к нему. Как он похож.
       Мы стоим. И ни шагу, пока он овладеет собой. И уже теперь очевидно. Разговора не будет. И в моем измерении все без реплик и слов. Как было, пока мы шли. И ничего не надо. И задавать вопросы, и отвечать себе самому. Нет, не надо. Иди. Отдыхай от мысли. И от прежних воспоминаний. А если не можешь, не втягивай никого в эту свою особую жизнь. А я на ее границе. И, конечно, приду на помощь. И не трогай деда, отца. И свои молодые годы не трогай. А то иначе - как в Эрмитаже. А ты и сам не заметишь. Иди и молчи. А если был счастлив, то забудь об этом теперь. И не трогай, не трогай, прошу. Алексей Алексеич. Успокойтесь. Да, я все понимаю. И знаю, что это серьезно. Пойдемте дальше. Вот скоро мой дом. И уж конечно. Вы сразу куда-то исчезнете и пропадете, пока я забуду все, что надо забыть.
       Искренно. Понемногу. И все же мне интересно, как он у парадной оставит меня. Куда пойдет. А все очень просто. У парадной машина. Его машина. И я ее узнаю. Как в Москве. Но, впрочем, таких машин сколько угодно. Стекла немного другие. И, когда он садится, над ним какой-то особый звук. Он внутри салона. И то же было тогда. Я запомнил. Точно. Он. Этот звук. А перед тем, как уехать, шофер опять взглянул исподлобья. Спокойный. По-прежнему. И мне было жаль, что он уезжает. Я уже хотел сказать. Но вовремя удержался. И все же меня охватывает какое-то счастливое чувство. И никаких признаков боли. Потому что. Боже мой. Как он похож.
       А кому он служит? И кто ему платит? И как могли допустить, что он вдруг исчез из Москвы? И почему его ждут в Петербурге? А ведь и я обязан ему за работу. И вообще мне, политику, надо бы все это знать. Но, видимо, я не вникаю. Потому что... И об этом тоже надо молчать, как и обо всем остальном. Привыкай к измерению. А уже граница охраны тебе обеспечена. И все как сегодня. Хорошо. Согласен, пока отдыхаю. А потом... Был бы молод - не выдержал. А теперь охрана - годы мои. И спокойное отношение к смерти. Вспоминаю невольно разговор с президентом. Спикер и то избегал таких прямых объяснений. Потому и скрылся. Пропал. Помнишь? Да, пропал и не объявился потом. И все же я думаю и допускаю, что мой шофер обречен перейти на особое положение. Или, по крайней мере, откуда-то появляться внезапно.
       Вот примитивная логика. И уже не похоже на правду. И подобные технологии в политике опоздали. А сейчас другое. И я знаю, что. И откровенно и просто. И потому что народонаселение в России куплено и разбито. И кругом революции. Так или иначе - по нашим следам. Но мы уже не хотим. До поры... И вот Романенко вроде бы предчувствует, что мы скоро догоним Африку и Китай. Да, и Китай. И это я говорю как политик, профессионал. Из моего измерения. И в нем уже готовы российские предведения и ответы. Но пока бесполезно. Или повторяется твой Эрмитаж. А в законопроекте... Впрочем, теперь это уже не проект, а закон. И что же? Новая революция, как и всегда, - ниспроверженье законов. Разгон Думы и 18-е брюмера. А Наполеон и Сталин мгновенно обнаружат себя. Нет. Романенко знает что-то иное. Иначе он бы не улыбался, как дед. И не охранял бы меня.
       Вот машина отъехала. А я продолжаю стоять на крыльце парадной и смотрю ему вслед. Почему он так уверен, что я сразу открою наружную дверь, подымусь по лестнице, уеду на лифте и войду к себе в кабинет? Да, он уверен вполне. И отъехал решительно. Как в Москве. И куда - не сказал. И мне вдруг становится невыносимо грустно. И я грущу не только о нем. Ведь все они ученики - и спикер, и президент, и даже он - Романенко. Внук. Повторение. Он. Третий. А мне только третьего и недоставало, чтобы установилось в душе равновесие и та особенная грустная тишина, в которой невыносима любая внезапная боль. И ты теряешь всякое представление, где ты и почему оказался таким в конце всей своей жизни. А она, жизнь, точно, подходит к концу. И так мне еще никогда не бывало. Ученики - всякие, лучшие и не самые лучшие... И дело даже не в них. Все, с чем расстаешься... А как это удержать. То, что было. И то, что теперь.
       Вот я стою у парадной двери и двинуться не могу. Только домой. Неизбежное сделано. И все вышло благополучно. Есть о чем повспоминать и поплакать. Но я, конечно, плакать не буду. Вхожу в парадную, поднимаюсь на лифте, открываю дверь и сразу к себе, в свой кабинет. А потом к Сольвейг. И к моему одиночеству. И, видимо, смерти мне пока удалось избежать. И есть еще те, кто спасает меня. Ведь вот в законопроекте, который сегодня у всех на устах, там для внимательного читателя многое спрятано в тексте. И там есть фраза. В четвертой статье десятой главы. Ее никто не заметил. Один президент предлагал ее исключить. Но и он как будто бы согласился, если меня устранят... И я был согласен. И вроде бы мы договорились вполне. А тут Романенко и мое политическое небытие. Но все равноценно. Какая разница? Небытие или смерть. Или случайная катастрофа.
       А почему в Эрмитаже никто не задавал мне вопросов? И какие из них я сам к себе обращал? Не помню. Может быть, им, кто слушал, я предлагал перейти в мое измерение? И никто не спорил и не возражал. И теперь я понимаю - люди не слышали и не замечали вопросов. И только один мой шофер все слышал и все замечал. Но и он теперь куда-то уехал. Оставил меня. Потому что пока все в порядке. Да, он спокоен. Порядок не нарушит никто. Сольвейг сегодня в каком-то особенном настроении. Жалеет меня и готова сказать то, что я знаю почти наизусть. Нет, не тоскуй. Потому что скоро все кончится. А пока, слава богу, с нами благополучно. С нами двоими. Телевизоры отключены. А случилось другое. Ну, как же я догадаться не мог. И жена молчит. И я понимаю по тишине кабинета. И неужели решилось? Да. Произошло. Моя дочка ушла от меня. И уже навсегда. И по тому, как жена молчит, понимаю - она, уходя, ничего не сказала.
       Ушла. Но ведь она уже уходила не раз. И возвращалась. И, наверно, теперь возвратится. Нет. Навсегда. Потому что совсем другое. И что? Опять мой законопроект? Перестань и забудь, наконец. Есть кое-что поважнее и посущественнее. И ведь когда-то она должна была решить. И я уже давно ожидал. Но теперь случилось, и я понимаю - случилось то, страшное, то самое страшное... Сольвейг раньше меня поняла и предупреждала. Но я ничего не слышал. И теперь дождался. Что? Объясни. Что оттолкнуло детей? И окончательно. Всех. Да, я оставался как будто во сне, и она, дочка, жила рядом, вот за этой стеной, в своей узенькой длинной комнатке - там, где она захотела. Она сама выбрала эту комнату. Рядом со мной. Конечно, пустяк. Но я все время по-детски чувствовал - здесь она, здесь и войдет ко мне, если надо. И она входила в такие минуты. И мы были втроем.
       Сольвейг, ты понимаешь? Ты, как всегда, понимаешь. И так же, как я, уже не знаешь, наверно, что нам теперь остается делать. И уж если не знаешь... А она? Так - ничего не сказала? И не хотела сказать? Молчание. И снова молчание. И это день моего возвращения в жизнь? А ведь им еще не известно, что со мной происходило в Москве. И кто такой Романенко. И то, что он сегодня вывел меня из Эрмитажа. И хотя о таких вещах никому говорить не положено. Сольвейг уже поняла - без моих рассказов. А дочка и знать не желает, потому что вообразила себе и догадалась. А ее догадка - тайна. От Сольвейг и от меня. Хороша тайна. А я видел. И вчера. И позавчера. Как только вернулся. И меня забавляла подобная конспирация. Женские тайны легко разгадать. А дочь я изучил - почти наизусть. И уверен. И не потому ли она и ушла?
       Нет. Вот я стою в ее узенькой комнатке. Все в порядке. Все вещички на месте. Моя фотография на столе. И это странно. Такого не было раньше. Зачем фотография? Ну, зачем? Ведь вот он я - прямо тут за стеной. И только тут замечаю, что это снимок... особый. Давний. И на нем я еще совсем молодой. Да, таким я был в первые годы моего учительства. Там, в той школе, где у меня учился мой Романенко. Ну, конечно. Я узнаю. Это мама ей подарила. А почему он сейчас в рамке и на столе? Загадка. Оборачиваюсь. Но Сольвейг нет. Она в моем кабинете. Сюда, за мной не пошла. Да и в самом деле. Что спрашивать? Уж если не знаешь, то спроси у себя самого. И я спрашиваю и не тороплюсь отвечать. А вот еще фотография. На другом, на маленьком столике. Уже не стоит, а лежит. И как будто прикрыта случайной книгой. Не хочу видеть. А в ней разгадка, быть может.
       Разгадка... А это почти начало жизни моей. Той особенной жизни, когда я радовался любому точному слову и верно воображал, как они, слова, пойдут одно за другим, и все ближе к тому, что радовало меня изначально. Разумеется, это счастье мое, а все остальное - предчувствие, предположение. А я тогда и не мечтал, что со мной будет Сольвейг и такая, только мне верная дочь. А потом произошло, и она, помню, сказала, что навсегда останется рядом со мной. И я поверил, но ей ответил что-то совсем иное. И она повторила тогда еще раз, что убережет меня от всех опасностей в жизни. И не дала мне себя обнять в ответ на эти слова. Да, я не должен. Слова необычные. И вообще произносить их нельзя. Была такая минута. Прошла. И я подумал, что это, быть может, больше не повторится. Быть может. А произошло это здесь, в узенькой Машиной комнате, у круглого столика.
       И на нем теперь лежит разгадка всего, что случилось. Что-то она хотела мне объявить до моего отъезда в Москву и сразу, как только я возвратился. А к тому времени я уже почувствовал, что она думает об уходе. И все-таки поверить не мог. Братья ушли, а она остается. И неужели я вышел бы в Эрмитаж, если бы знал. А сейчас не хочу подвинуть книгу и открыть фотографию. И на стенах, смотрю, ничего лишнего. Только вот здесь, висел египетский барельеф. Отливок из гипса. Белая копия. Гвоздик остался. И я невольно плачу, но вовремя вспоминаю - буду плакать потом. Вот оно расставание. Страж. Египтянин. А может быть, фараон. Стоит на одном колене. И обе руки протянул вперед. Красивый. И почему-то понятный. Родной. Да, фараон. В молитве и в обладании властью. И такой спокойный. И улыбка знакома. И весь белый. Помнится, я ей подарил этот египетский барельеф. Давно. И сам не знаю зачем. Нет, уже теперь. Догадался.
      
       8.
       Да, и теперь не позвонит, не появится. И сегодня было в последний раз. Он знал обо всем. И о том, что после Эрмитажа дома ожидает меня. Вот и молчал. И мне советовал тоже молчать. Все объяснимо. И все понятно. Может быть, это не самое худшее. Но как они встретились? Как узнали друг друга? Москва. Петербург. Машина. Исчезновение. И появился и скрылся внезапно. Чудеса да и только. Но это чудо, простите, даже меня, хочешь, не хочешь, ставит в тупик. Ладно. Пока позабуду мои подозрения и догадки. А этот египетский барельеф она взяла с собой и на память оставила гвоздик. Она знала, что я вот так буду стоять в ее комнате и сличать пустую стенку и фотографию. А как же насчет конспирации? Видимо, она верит в меня.
       Но вообще этот уход что-то значит. И я уже с особым вниманием рассматриваю комнату Маши. Нет ли каких примет и следов. И все подозрительно чисто и аккуратно. А ведь я к ней захожу очень редко. И всегда стараюсь ничего не разглядывать. И так, поспешно - зайду и кое-что сообщу, и сразу назад. И мне достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть, как эта комната изменилась. А теперь - смотри, изучай. Каждый предмет. Из того, что есть. И даже отсутствие трудно определить. Было не так. Но я ничего не запомнил. А теперь воображай. Или придумывай. И все равно. Вот почему горечь в душе. Хочется плакать, но и это будет потом. Продолжаю. А вот, наконец, явный конспиративный прокол. Вижу. На кровати забыта моя третья папка. Развязываю. Да, вот они. Разорванные мною записи. То, что я хотел уничтожить утром сегодня. И не успел. А она прочитала.
       Да, несомненно. И теперь она уже не вернется. Еще бы. Такое случилось. Она забыла. Взяла и не положила на место. А может быть и нарочно. Знала, что я замечу здесь. На кровати. Увижу, раскрою и все пойму. Вот уж теперь ясно. Есть о чем помолчать. И я выхожу из ее комнаты с папкой в руках. Я кладу ее аккуратно к себе на письменный стол. Теперь выбрасывать поздно. И я перечитываю то, что записано, а сам представляю, что же творилось в ее душе. И что она могла здесь прочитать. Что? Эти глупости? Лучшие, худшие дни. Боже мой. Что за вздор. И то, и другое. И лучшее, и худшее недостойно меня и всех моих тайн. Конечно, полезны такие заметки. А для дочки, для Маши это все пустота. И даже что-то обидное в том, что я записывал и скрывал от нее. Люди заняты делом. А я... Лучшее, худшее. А самое важное так и не понял и не записал. И она прочитала.
       И, как всегда бывает, вот это самое важное и не пишешь и даже не видишь, если записано. Вот оно. Удивительно. Как же я хотел его уничтожить. Вот. Прямо сказано о моем измерении. В общих словах, но предсказание. Все, что со мной случилось в Москве. А вот строчка о том, что пора бы вспомнить многих моих лучших учеников. Географию их российских и зарубежных судеб. Так и написано. И ничего конкретно, а все же предсказано. Как будто я знал. И оно подтвердилось. Умница. Все поняла. Но это значит, что у нее тоже есть какая-то особая тайна. А может быть, и совсем особая жизнь. Которую надо скрывать от меня. И вовсе не то, что мы думаем. И чего обычно боимся. Нет. Кое-что пострашнее. Вот. Неужели. Лучше не думать. И я не думаю. Бегаю взад и вперед. И вдруг вижу - она стоит на пороге. Прямо передо мной.
       И я сажусь за стол и закрываю глаза. Только что бегал. И вот спокойно сижу. И ничего не вижу, не слышу. Такого не может быть. Это опять оно - мое измерение. И я не хочу из него выходить. И пусть будет все вокруг само по себе. Только бы она оставалась и не уходила. А то, что она здесь, не думай, не знай. А лучше вспомни о чем-нибудь из того, что было уже. Но я ничего не могу вспомнить, да, не могу - слышу ее шаги. Ну, конечно, вот она подходит к столу, стоит надо мной. И вот - шаги удаляются к двери. Подыми голову. Останови свою дочь. Нет, не в моем характере так подымать голову и открывать глаза. А она знает. И потому спокойно уходит совсем. Уходит. Но еще не ушла. Нет, ее не удержишь. И тут я вспоминаю. Да, вспоминаю. И не прогнать. Но это не нужно сейчас. Не нужно. Останови свою память. А она, память, властно ведет меня за собой.
       Дочка уходит сейчас. А ведь она всегда, и в мечтах, и в яви, понимаешь, в яви, она всегда была рядом всю мою жизнь. И еще до того, как родилась. И я даже представлял ее внешность, какой она будет, когда ей исполнится двадцать лет. И все, все сбылось в этом году. Похожа и не похожа на маму. А это для меня важнее всего. То, что она похожа и не похожа. Пытался и никак не мог себе объяснить. А сейчас, потому и ведет меня моя память, что я, наконец, объяснил. И удивился, как это просто и невыносимо болезненно для меня. Нет, не хочу. Надо же. Так все предсказать. И ее неправильные черты. И высокий лоб. И эту сдержанность и молчаливость. И уверенность в том, с кем она говорит. И твердость решений. Она еще ни разу не поправила себя, даже когда совершала ошибки. А их было много. И мы терпели все. И особенно братья. И, не исправив, она поступала как надо.
       Видишь? Характера не хватало братьям. И они дружили по необходимости. И не больше того. Младшая сестра. Почти что погодки. По-своему гармонично. Жили, не мешая друг другу. И каждый загадка. А она была всегда яснее других для меня. Все для меня. Вот главная моя беда в жизни семьи. Насколько я умею с другими, - и в самом деле учеников моих надо еще посчитать, - настолько с детьми я оставался политиком - в самом худшем смысле этого слова. Теперь я понимаю - они все кое-чему у меня научились. А она тоже. Но по-другому. И я думал и думал о том, какой она станет в свои двадцать лет. Я думал и воображал. И вот мне казалось, что она, если и оставит меня, то ради того, кто мне понятен и дорог. И она будет еще ближе, чем прежде. Воображал. И так совпадало все и подтверждалось, что я временами и совсем забывал о детях своих. И даже о ней. Точно.
       И я решил, что она, в конце концов, поведет своих братьев. И выведет их. Потому что мне становилось ясно - они заблуждались. А я различаю чужие мнения, когда они возникают сами и когда под воздействием, под влиянием кого бы то ни было. Хотя бы и Господа Бога. С Машей такого случиться уже не могло. Правильно, дочка. И вот я стеснялся высказывать мои отцовские чувства. И любовался ею, не прикасаясь даже словом и взглядом. Избегал. Не поворачивался. Не подымал головы. Такая привычка. Всю жизнь. И она от меня научилась. А по природе... Кто знает. Наверно, я так и не понял природу ее. Нет, не хотел понимать. Ведь все получалось, как я предчувствовал и предсказывал. Но к двадцати годам она повзрослела, и я кое-что задумал ради нее. И не мог признаться, и нигде не записывал, но все, что я делал, все было ради той сокровенной цели. Какая цель?
       То, что я сейчас вспоминаю, а она уже стоит на пороге, но еще не ушла, я понимаю - это невероятно. И никто не поверит, если расскажешь, поэтому ни в одной из папок такого быть не могло. Только она, Маша, умела понять. И, по-моему, понимала и без моих объяснений. И вот получалось - это наша общая тайна. От которой мои сыновья бежали неизвестно куда. Впрочем, я догадываюсь. Да и не трудно о том догадаться. А она без всяких слов знала, что задумывал я. И она меня одобряла. И одобрила бы, если бы я все ей сообщил сполна. Если бы... Но осторожность политика сыграла со мной злую шутку. Я стал сомневаться. И больше того, я зашифровывал каждую запись. И в той, и в другой папке. И единственное, что выдавало, - разрыв и готовность их уничтожить. Разорвать. Уничтожить. Записи. И это уже несомненно. Разорвал. И почему-то не уничтожил. Возобновляй. Складывай.
       И вот она почувствовала. И пока я был в Эрмитаже, не удержалась и сделала то, чего никогда не делала в жизни. Взяла, прочитала и забыла у себя на кровати. А теперь вернулась, постояла надо мной и вот уходит уже навсегда. Не убегает - уходит. А я не могу поднять голову. И все вспоминаю и вспоминаю. Потому что случается что-то совсем невозможное. Ее как будто бы нет. И нет меня. А есть одно мое измерение, и в него только одна моя дочь могла бы всех за собой повести. Фантастика. То, что у меня не получалось и не получится. Ну, вспомни сегодняшний день. Да, не лучший, не худший. Вспомни Москву и то, как на твоей московской квартире, на белой стене собирались эйдосы, и спикера, и его пельмени, и президента, и поезд, и Романенко. А он, в итоге, тоже мой ученик... И все летит под откос. Дочка моя уходит к нему. И пока еще не ушла. На пороге.
       Открытие, первое узнавание в жизни так же сильно по чувству, как и прощание с бытием. Нет, мы, надеюсь, будем видеться, говорить, может быть, даже больше и чаще, нежели прежде, но что-то оборвалось, и теперь наступает прощание. И оно продлится - и чем дольше, тем горше. Вот - случилось. И вот почему ее нельзя останавливать. А время как будто замедлилось, и как будто оно повернуло вспять. И вновь - лишь для того, чтобы я больнее переживал расставание. Произошло. Над моей развязанной папкою и над этим столом. И я вспоминаю, когда впервые пережил подобное чувство. Маша еще не родилась. Ее еще не было. Но я уже знал, как буду с ней расставаться. Тогда стояла очень красивая осень. Я жил в деревне один и дописывал диссертацию. И вдруг потянуло в лес, на берег нашей извилистой речки. Низкое солнце уже заходило. Холодная позолота.
       Все тонуло в яркой, прощально позолоченной зелени. Прибрежные кусты. Березы. Осины. А Сольвейг моя в душе. Но я воображал и другую близкую душу. Ту, которая когда-нибудь отойдет от меня. И угаснет. И оденут ее со всех сторон, как эту ель, синие тени. И повеет холодом ночи. И я потеряю и не узнаю во тьме тропку мою. И пойду все дальше и дальше. И холод реки будет мне окончанием и даже концом. И я пойму, что ничего не вернешь. И какая-то враждебная тишина и тьма охватит меня. И я это знаю и все равно иду по знакомой тропе, наугад, потому что уже давно ее потерял. Вот когда нужна другая душа, а не только та, что меня возвращает к дому и вернет наконец. Это самое страшное - остановиться и повторить обратно мой путь. И вдруг - там, вдали, знакомая сосна, которую я всегда узнавал за поворотом реки, вижу, пропала в небе и совсем слилась с темнотой.
       И я зачем-то пошарил в кармане и обнаружил, что у меня нет ключей от нашего деревенского дома. Да, неизвестно как, но где-то здесь я их потерял. И даже днем при свете вряд ли нашел бы их здесь, на заросшей тропе. А в темноте и подавно. И вот я останавливаюсь и стою, и невольно и на ощупь, чувствуя справа берег реки, поворачиваю назад. И однако. Прощай, мой теплый натопленный дом. А я так хотел поработать за столом ночью сегодня. Посидеть до утра за машинкой. И я даже знал, что нужно сделать и записать. А она. Другая душа. Вот куда меня увела. И все равно я ее потерял, как эту сосну в полной и окончательной тьме. Но она где-то есть. И где-то лежат и мои ключи. И не надо спешить. И шаг за шагом. По интуиции. Вроде бы та же тропа. Еще немного и... Вот они. Я их нащупал ногой. Невероятно. И так просто быть не могло. На ощупь. Да. Пора возвращаться.
       И шаг за шагом я вернулся домой и хорошо поработал. И что-то самое важное было написано. Что? Я не помню точно. И только одно ощущение. То, что я вернулся один и знаю каждый мой шаг. И теперь у меня одна, только одна Сольвейг моя. Но и она далеко, в Ленинграде. И неужели она оттуда спасла меня в ту холодную осеннюю ночь?... Или кто-то другой мне подбросил ключи. И душу эту я потерял и с нею простился. Конечно, смешно. Вот бы дочка моя посмеялась, если бы это прочла. Но все получилось точно, как я сейчас рассказал. И это уже никому нельзя говорить. Нет, не поверят. Мелкий случай. Богатое воображение. Да и то - примитивно, по-детски. А все случилось именно так. И я почему-то вспоминаю сейчас. И в такую минуту. А она еще на пороге. И еще не ушла. И что же? Остановить мне ее? И это все повторить? Кто-то сумел бы. А я...
       И вдруг - понимаю. Гвоздик в стене. И мои ключи. Одно и то же. Если правильно знать и догадаться, что Маша уходит в совсем другую, особую, опасную жизнь. И меня в той жизни быть не должно рядом с ней. Ведь уже сейчас Москва, эйдосы, президент, поезд. И она узнала. А от кого? Да, конечно, от стража. И кое-что из того, что я и сам знать не могу. И захотела прочесть. И прочитала. И вы думаете, что я вас так и оставлю на этой темной дороге. И не пойду за вами. И не дойду до конца? Это я вслух. Могу записать, если надо. Маша не оборачивается. Она уверена. Я поднял голову. И гляжу ей вслед. И это все. И вот она у самой двери на книжной полке оставляет свои ключи от квартиры.
       Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
       1.
       Как хорошо. Камин. Папки летят в огонь. Политик. Виден со стороны. Мне самому. А ведь я раньше не замечал никакого камина. Будто бы он внезапно возник. И сразу над ним - аккуратная полка. С лучшими книгами. Ну, кто придумал? Неужели я сам? Книги. Видимо, я еще не зажигал огонь в моем очаге. А только сейчас, когда нужно сжечь эти папки. Они сгорят, и камин пропадет. Значит, я предчувствовал и предвидел. И потому встроил его в капитальную стену. И забыл. И не зажигал. И еще не было. Ни дочки, ни сыновей. А, может быть, это отец. Он. Для себя. В своей петербургской квартире. Вот над огнем и книжною полкой висит громадная фотография в черной дубовой раме. Отец. Артист. Баритон. Повесила мама.
       Он глядит со стены. Он за стеклом. И отлично видит. Политик. Сын. От которого все ушли. Кроме жены. Знаменитый. И тоже какой-то странный. В колбе отсутствия. Так сказал бы отец. Он любил. Подобные выражения. А я согласен. Отсутствует все за пределами колбы. Даже само стекло. Иногда. Пропадает. И сейчас. Его нет. Потому что горит и исчезает из памяти то, что я думал запомнить. Это мой домашний способ. И время от времени. Я прибегаю. Нет, кажется, первый раз. А дрова давно положены. И ожидали минуты. И вот политик принимает решение. Да, первый раз. И отец как будто бы ожил. Там, за своим стеклом. В круглой дубовой раме. На серой стене. И над книжною полкой. И над горящим камином. Ожил. Отблески пламени. Проникают. Сквозь граненую по кругу толщу стекла. В комнате понемногу тепло. Согрето отсутствие. Хорошо. С самим собою расстаться.
       Надо предусмотреть. Куда они все ушли от меня. И почему заблудились. А это еще впереди. Минуло две недели. А знаменитый законопроект уже позабыли. Конечно. Он стал законом. И перешел в политическое небытие. Как большинство наших законов. И как я сам. После Москвы. Мир стремительно катится к пропасти. Но он живуч и удерживается на краю. До сих пор. И пока сгорают мои дневники, при свете огня, вечером, в темной комнате. Все хорошо. И московские эйдосы прячутся по углам. А где мой Сократ? И когда он появится вновь? Оглядываюсь. Нет, не хочу, чтобы он появился. Да, мой дорогой. Оставайся в политике. Приглядываюсь к темноте. И обнаруживаю. Книга исчезла. Кто ее взял? Или там уже другие лучшие корешки. И скорее память, чем зрение. "Государство". Невероятно. Где оно? Я бы не мог отлучить его от других - любимых, заветных книг.
       А ведь как было бы верно. Главное - цель. А она - полнейшая ликвидация государств. И совсем, совсем другие способы регулировать жизнь. И никаких утопий и антиутопий. И все реально и возможно. Вижу. Сгорают записи, лучшие дневники, и кончается пауза. И я абсолютно один. А все равно готовлю. Правильно, точно готовлю мой первый ход из глубины кабинета. Я знаю, какой. А ты, Сократ, отныне мой демон. После Москвы.
       Ну что? Камин еще не пропал? И не пропадет. Электрический свет выключен в кабинете. Горят, горят и сворачиваются угольки. Вот уже совсем темнота. Приятный запах сожженной бумаги. Понемногу тепло уходит и, как эйдосы, укрыто по черным углам. Пожалуйста, говори. Но мой демон пока молчит. И пока не видно, что еще нужно бросить в камин. Полежи до времени, первая спичка. Что? Нужен особый способ? А как же иначе уничтожить бумаги мои? Теперь, как у Гейне, все здесь, в одной моей голове. И непременно записывай и поджигай. И для отца роскошь, а для меня - жестокая необходимость. Он встроил. А потом я повторил. Он грелся по вечерам, принимал гостей. А у меня - конспирация. И никаких технологий. И ничего из того, что можно взломать. И это первое правило. А второе - начинаю работу. Надо успеть. Через два дня, - депутатские будни.
       Уже сейчас. Попробуй включить мобильный. И вообще телефон. Сольвейг убрала трубку. Оберегает меня. Проклинает политику. Преувеличивает. Я уже давно умею жить одновременно в двух измерениях. Вот и сейчас в темноте, как Гамсун, что-то пишу из того, что безопасно и не надо сжигать. Пишу на память. Компьютер светит. А уже завтра - сразу в дело. Электронная почта. Книга. Статья. Все продолжается. И незаметно. Как будто бы нет ничего. А тут опять Москва. Разговоры. Поездки. И еще хорошо, что у меня Петербург. Телевидение. Пока никуда не зовут. Великое дело. Законопроект. Но вообще. Срок истекает. И какие два дня. Забывают успех, и все. Конец одиночеству. Сумасшедший ритм. И ведь у меня - структура. Офис. Припомни скорей. Машина. Какая машина? И где мой шофер? Боже. И все это рухнет на меня одного. И уже сейчас. Подступает.
       Да уж. Я затеял что-то не то. Годы не позволяют. Но учительская привычка. Делать все. И ничего не откладывать. А то позволишь себе. И сразу впадаешь. Туда. В детство. И в это мое измерение. И одиноко. Ночью. Сжигаешь всю мою жизнь. И, как ни страшно, она уходит из памяти. Вот уже и сегодня я позабыл в темноте, и даже компьютер меня не спасает. Что? Снова остаться там? Нет. Меня оттуда швырнуло назад. А где ключи? Вот. Они лежат на книжной полке у двери. А та, что над камином. Опять выпадает куда-то из памяти. Хотя знаю - книги стоят. И только исчезло "Государство" Платона. Маша взяла и унесла. Как египетский барельеф. А, ну значит, в полной сохранности. И, наверно, скоро увидимся. Когда придет за ключами. И приведет за собой Романенко. Снова шофер. Это она мне обеспечила отпуск на несколько дней. Ну, спасибо. Я так и знал. А теперь - за дело.
       Подожди. Подожди. Ты помнишь. В одном из мифов Аполлон раскаялся в том, что содрал с Марсия кожу. Да, он раскаялся и уничтожил кифару, на которой только что победил силена из Фригии. Да, Диодор. Миф о Кибеле. Как хорошо, что я вспомнил об этом. Вот что нужно было додумать тогда в Эрмитаже. Усомнился в античности, потому что пропал этот миф. Или, вернее, тогда я не знал, что он существует. Ну а теперь. В темноте. Вспомнил. И вот восстановлено. А что он значит? В политике - очень многое. Да, Аполлон создал гармонию. И ее уничтожил. Надо возобновить. И гармонию, и кифару. И возродить фригийский экстаз. Ипостась Диониса.
       Все уже сделано. И остается то же самое и в политике. А я хочу объяснить себе самому, зачем я, литератор, учитель, вошел в эту реальность. И если уж главная цель политики - ликвидация государств, то зачем, объясните, зачем такое призвание. И зачем Сократ... А он, как видите, не устоял. Потому что все-таки творчество, общее дело. Неправда. Было бы жаль разрушать. А я хочу преодолеть, обезвредить и создавать что-то совсем другое. Но только без нынешней оппозиции. И вот мои сыновья. Разбрелись. Примыкают. Или создают новые партии. Думаю, создают. А иначе бы уже всплыли их имена. Создают. И чтобы я ничего не знал. Бесцельно и произвольно. Попробуйте. Рядом с политиком. Что-то выстраивать. По своему усмотрению. И когда мы последний раз. По-семейному собирались. Тут. И зажигали камин. И читали Платона. И предлагал ответы Сократ.
       Россия могла бы подать пример. Если бы мы берегли то, что было уже завоевано. Помимо всяких планов и политических воль. И крови. И озверения. И в какой-то миг. Все может вернуться на круги своя. Парадокс. А ничего нет реальнее. Именно так. Сразу. И без подготовки. И при одном условии. Кто-то из богов должен раскаяться. Ну, какой Аполлон? Единобожие - предрассудок. И уже не имеет значения. Сколько храмов мы успеем построить. И какие монастыри. Бог никогда не раскается. Если он один. Только один. Божество живет неисчислимой россыпью ипостасей. Вот что надо понять и признать. И вот какие церкви надо построить. Аполлон раскаялся. Дело за нами. А почему я сижу в темноте. Камин погас. Уже прохладно. Приятный запах исчез. Ночь на исходе. Щель между шторами. Понемногу светлеет. А я утверждаюсь в правоте. Моего плана. Спасения.
       И тут вдруг я понимаю, что Машу нужно вернуть. Любой ценой. А для этого пойти за ней. И за Алексеем пойти. Так, чтобы не заметили. План мой хорош. Но только после того, как дочь вернется ко мне. Сольвейг что-нибудь знает. Начнем с нее. Сегодня же утром. Как тяжело. А ведь мой принцип. Не отступать ни на шаг от правды. Или это я сжег. В полуночном камине. А утром окажется, что его и нет в моем кабинете. Он из того измерения появился. И снова пропал. И это все проделки Сократа. Он, оказывается, может быть Мефистофелем. А я отношусь очень серьезно. И попробуй тут что-нибудь изменить. Камин пропадает и появляется. Но папки сегодня сгорели. Так я думаю. Проверим сейчас. Откинуть штору боюсь. Ведь все исчезнет. И полка любимых книг. И фотография в круглой дубовой раме. И даже ключи у входа, на стеллаже. И вот уже она. Третья папка. На ощупь.
       Увы. Никуда не уйти. Реальность превыше всего. И ничего не приснилось. Память моя полыхает. Ярко, мгновенно. И понемногу стирает границы. Всех измерений. Тех и других. Предполагаю. Проверка потом. Придирчиво. И беспощадно. А все очень просто. Пример - прошедшая ночь. Маша, конечно, оставит. Приметы. Следы. Подсказку мне, как ее отыскать. И где-то здесь на столе. Полный комплект. И я отбрасываю лиловую штору. И замираю. Снова предвидел все и все предсказал. В темноте хорошо. А на свету. Камина, разумеется, нет и не было никогда. Папки на месте. Ключи никуда не пропали. Но как будто бы все произошло и имеет прежнюю силу.
       Произошло. Здесь. Омоложение. И так всегда, если пронзила душу. Молодая идея. Замечаю. Последние годы. Несколько раз. Получалось. В душе. Поглупеть. Иными словами. Побывать в кухне ведьмы. До нового опыта. И до погружения. И неизбежного опережения этих новых реалий российской политики. В ней всегда. Что-то наивное. И откровенно грубое. Молодое. А я не люблю отставать. И теперь нужно там, впереди. Размывая границы. Любых измерений. А их уже. Неизмеримо. Не сосчитать. Соединяй. Переступай. На исходе жизни. Пропадай и вновь появляйся. Вооруженный. Такой идеей. И обнаруживай. Новое свое возвращение. И озадачивай. Милых коллег. А если какие разборки. Пропадай. Ускользай. Недоступен. И недосягаем. И никто. Вслед за тобой. Туда не проникнет. И обновляй. Обновляй. Молодые силы. Всеми забытый. Как твой законопроект.
       А все же. До чего приятно было. Они сгорали в камине. И я тебе скажу. И не шутя. И серьезно. Они сгорели дотла. И вот, уже отпылав, лежат на столе. Как хорошо. Сколько у нас было. Самосожжений. Освобождались. А ничего не сгорало. Такая замена памяти. Новая социальность. России не повредит. И об этом евангелие. Первое дело. И очень легко. И поскорей. Объявлять и показывать. И себя не жалеть. И голгофы такие. Уже не причиняют страданий. И как будто. Крестная мука. Давно пережита. И стала. Благою вестью. Предосторожности. Как то, что написано. И не сожжено. А ты своими руками. Бросил в огонь. И потом пожалел. И память. Уже не поможет. А вот оно все. Лежит на столе. И при желании. Развязывай. Читай. И снова туда. И оно приходит к тебе. Да, ипостась Диониса. Экстазы Марсия. Взвизги флейты. Апофеоз прорыва к новой и небывалой свободе. Реально.
       Ну, если так, разрешите проверить. Что-то меня волнует. Невольно подхожу к дубовому стеллажу. Вглядываюсь и проверяю. Место, где только что целую ночь был мой камин. Полки с книгами. Авторские экземпляры. И ни один из них никуда не пропал. Хорошая память. Я бы заметил сразу. Брошюры. Тезисы конференций. Особый отдел - секретных изданий. Прикрыт публикациями в переплетах. Это чтобы сразу найти. То, что за ними. И получилось пятно. Особого цвета. Как раз по форме заметный и разноцветный квадрат. Краски обложек и корешков напоминают пламя. А над ними черная полоса однотонных книг. Верхний выступ камина. Вот все понятно, откуда. И внизу такой точно видимый ряд, и такого же темного цвета. И по бокам. Как будто обуглено. Или какой-то мореный дуб. Я уж не знаю. А над этим камином - такая же полка из корешков. А над ними круг.
       И вот пробел. Исчезло "Государство" Платона. Вот место, откуда Маша взяла. Все верно. А я почему-то разглядываю. Этот пробел между книгами. И как будто книга появится от моего долгого взгляда. И вот уже, кажется, мелькнул корешок. Протягиваю руку. Неверный Фома. И долго, долго проверяю отсутствие "Государства". И вот вижу. Так получилось. Мне - отсутствие. А заблуждение Сократа - себе. Она взяла. И такое чувство, что темный круг смотрит на меня глазами отца. И я не боюсь опять превратиться в ребенка. Еще немного, и стукнет крышка рояля. И я обернусь. И увижу его. И услышу голос. И сумею надолго задержаться в том, ином измерении.
      
       2.
       Москва. Только там. Консультации. Переговоры. И почему-то все в каких-то новых, особых формах. Будни как правило проходят иначе. И никто, ей богу, не замечает, что изменилась и даже преобразилась наша до мелочей знакомая депутатская жизнь. Президента как будто бы нет. Министры не появляются. Телевидение сходит с ума. Корреспонденты снуют. Глупые интервью. Одно за другим. Потеряли всякие ориентиры. Брошены и вроде бы никому не нужны. И о чем информировать? Выдумывай сам. А терпение. Уже иссякает. Люди перестают смотреть. Учет включений по всем каналам ошеломляет. Цифры невероятные. Затраты на телевидение прогорают. Когда? Информационная катастрофа? Что? Агония? Или начало?
       Межпартийные консультации депутатов. Я понимаю, зачем. Возня. Копошатся. Бегают. Снуют по лестницам взад и вперед. А вообще достаточно проанализировать состав книжной лавки на втором этаже. И это в Думе? Поинтереснее любой букинистический магазин. Видимо, затяжной процесс распада завершается. Или в самом начале. Пустые глаза. Испуг. Один и тот же на разных лицах. Поспешно. Вполголоса. И не договаривают. Бегут. Навстречу друг другу. И сразу же - врассыпную. Тут не имеет значения, что происходит. И что это в целом. Начало или конец. Вообще, в такой ситуации ничего не стоит взять и поднять упавшую власть. Но это видно со стороны. А депутаты заняты. Очередная волна. Устанавливают контакты. Между партиями. Личные в Думе. Зачем - непонятно. Потому что. Результат нулевой. И не происходит смешения. И те же границы. Везде.
       Но вот у меня сегодня. Разговор с коммунистами. Там недавно произошла. Смена вождя. Молодой. Экономист. Идеолог. Из тех, кто решил обновить. Методы и задачи. Давно пора. Обновление. Омоложение. Все как надо. Как будто. Ищет контактов со мной. А в книжной лавке. Новое издание совсем другой монографии. О советской цивилизации. Роскошный том. Цветная обложка. Что-то абстрактное. Автор - молодой публицист. Лидер и вождь. Едва ли не самый сильный ум. Современной России. Об этом сказано в аннотации. Больше никто о нем. Однако. Молчание многозначительно. Что-то есть, очевидно. Сегодня встреча. И без свидетелей. Прямо так. Один на один. В моей депутатской комнате. Прямо сказано. Большие надежды. И одно условие. Не размывать никаких границ. И поэтому. Первая встреча - со мной. Вспомнили вдруг, что я, по сути, вне партий. Сам по себе.
       Телефоны звонят. Мобильные тоже. Не беру. И не подхожу. У меня с коммунизмом. Особые счеты. И еще бы. Все-таки. Ликвидация государств. И еще кое-что. Ну, я понимаю. Вера в коммунизм. Не изжита. И возрастает. И сейчас. В молодежных кругах. Осторожно. Прежняя форма объединения. И давно знакомый конфликт. Гитлеризм и коммунизм. И порою - в душе. Там граница. И противоборство. А на чьей стороне Сократ? Удивительно. Как он живуч. И теперь уже. Не демон какой-то. А я в депутатской моей комнате. Ему сообщаю. Помолодел. И скоро меня окружат. Молодые. Лидер. Пора.
       - Все дело в том, насколько вы сумеете обновить. Вот уже полчаса не могу понять, чего вы хотите. И зачем контакты, если мы по-разному видим цель? Что? Опять государство нового типа? Но уж если "опять", то о чем разговор? Простите.
       Молодой лидер, по-моему, выбран удачно. Он хорошо смотрится. Крупная, круглая голова. И пока сидит, кажется могуч и надежен. А когда встанет, маленький рост. И все равно чем-то выделен. Прямо сгусток энергии. Практик. Не теоретик. А в чем задача? И зачем этот маленький рот и усмешка? Скользит по губам и скрывает прямой ответ. Что? Он говорит о моих измерениях? Но причем здесь они? В Думе? Согласование партий? Вы удивляете. Какой Сократ выдал меня? Тот самый? А откуда вы знаете? Это я не вслух. Такие вопросы не задают. А он. Усмешка. Полное понимание.
       - Что? Время уже обновило? А все-таки что? Экономика или политика? Неужели наука? Литература? Начало начал? И даже он, Ленин, именовал себя литератором? И вы настаиваете? А откуда вы знаете, что я был учителем? От отца? От него узнали? А кто ваш отец? Простите.
       Он отвечает. А я не слышу. И ловлю себя на том, что мне уже не нужны его ответы. И никакие уже не нужны. Первая мысль - тоже мой ученик? Он ответил. Но я прослушал. И вот не знаю опять. А он внимательно смотрит. Сверлит. Пробивает мое состояние. Да. Очень удачный выбор. Наконец, коммунист. И вроде бы настоящий. А о том, кто отец и дед, лучше не знать. И я прямо вслух говорю о том, что лучше. И не влияет. Итак, литература. И литераторы. А экономика - производное. А политика. Это мы определим сообща? Так вы сказали? Или кто-то? И теперь уже. Никакого ответа.
       - Ну, вот, наконец, мы добрались до программы. Она знакома. И что-то вошло. Куда? И вы не заметили? Прямо в него. И вы же голосовали. А, ну конечно. Другая программа. А что же вы не публикуете? Что? Не успели? Нет? Не будете публиковать? Прежде со мной? Что? Я подсказал? Когда?
       Длинный монолог в ответ. Не прерываю. Думаю о своем. О том, что могло подсказать. По аналогии. По контрасту. Нет, ничего не могло. Но ведь я не услышал. А он, лидер. Опять объясняет. Повторно. И чувствую. Молодой интерес. Да. Все сходится. Теорию обосновать. Ничего не стоит. А что же он? Пора. Надо спешить. Литератор. Нет, вы оригинальны. В зародыше. Целое направление. Тут нужно, и в самом деле. Владеть словом. Потому что нельзя упустить. Ни одного нюанса. И перехода. И тут нужна особая мысль. И особая речь. Или какой-нибудь очень большой диалог.
       - А насчет "обезвредить"? И "устранить"? Вы не понимаете? Вы? Пожалуйста, не гневите. Господа Бога. Полная и абсолютная. Чистота идеи. Только одно. Если все захотят. А от христианства. Одна ипостасность? А это откуда? Носится в воздухе? Ну что ж? Я спокоен. И не повлиял. Совпали.
       Молодой лидер. А почему у него. Глазки такие маленькие. И очень быстрые. И уже не сверлят. И все равно. Будет заметен. И в президиуме. И на трибуне. И даже рядом с высокими. И двухметровыми. Да. От меня переход. И незаметно. И вполне. И есть кому воплощать. Молодые. Пронзительно. Убежден. Глазки его. И усмешка. Воспитаны. Стражи.
       Пытаюсь перевоплотиться в него. Хотя бы на пять минут. И, конечно, сразу. Молодое, беспокойное состояние. Как много тех, в кого удалось перейти. Естественное утомление. Похоже. Музыкант устает от своего инструмента. И становится дирижером. И вот я, получается. Переутомился учителем. И на всякий случай, политик. И опять управление многоголосьем. Полифонический разговор. Только теперь на всю Россию. И самая первая ипостась - коммунисты. И это я мысленно. Ему. А вслух продолжаю.
       - Ну, теперь самое важное, чтобы все прониклись нашей идеей. Вы думаете, настанет нужный момент?
       - Верно. Он уже наступил. Ностальгия - уже единственное, что роднит поколения. А вы поглядите. Как много нас, молодых. И как в сорок втором году манил довоенный уровень. Так и сейчас. Наша борьба 30-х и 40-х.
       - Ваша. И, конечно, тогда. Жертвовали добровольно? И все же. Одно дело - вождь. И совсем другое - ипостасное братство. Людям пора научиться дышать без лидеров и вождей. Что? Мы опять совпадаем? А как же воспитание стражей? Без Гомера и Еврипида. Подождите? А почему потемнело? Или это у вас омрачен свет в умных и быстрых ваших глазах? Что? Как? Вы мне дарите этот ваш роскошный том о советской цивилизации? У меня уже есть. А! Хорошая надпись. Но вы мне скажите. И только очень серьезно. Вас никто не тревожит? И на стенах депутатской квартиры у вас не собираются эйдосы? Нет? И никто не приходит? В белом хитоне.
       - Когда? Во сколько часов? Эйдосы - это я понимаю. По ночам. А я просыпаюсь. В три часа ночи. И дальше никак не могу уснуть. Последние две недели. И почему-то она сидит надо мной. И жалеет меня. И так до утра.
       - Кто? Не хотите сказать. Потому что она... А я и сам догадаться могу.
       Нависает пауза. Непроизвольно. Что-то прослушал. И делаю вид. Но теперь. В самую точку. И ведь он еще не знает, что я сомневаюсь. И одна интуиция. И его лобастая голова. И еще что-то. Вот. Совпали опять. И породнились. Он опознал. Мою ипостась. И не выявил еще. Что найден. Путь в то измерение. И что новый коммунизм. Целиком. Надо строить на этом знании. И будет научный. А не тот коммунизм. Который выдвигает вождей. Разумеется. Новая стадия. Общей борьбы.
       - А вы подождите. Вот что я хочу вам сказать. А то не узнаете главного. И не примете. Если будет известно. Как, помните, Ленин, всею душой, ненавидел религию. И только Сталин скрывал. Осторожно. И все равно оставался вождем. Вы разберитесь. И убедите своих товарищей.
       - А в чем убеждать? То, что партии ипостасны? И что? Ликвидация. Всей системы. И вы готовы. А мы полагаем, что время еще не пришло. И вот я не сплю по ночам. С трех часов ночи. И до утра. И только на эту тему. С вами вести разговор. А это межпартийные отношения. Понимаете? Отношения лидеров. Тут вы еще не узнали многого. А это касается. Лично вас и меня.
       - Что не узнал? Стратегия? Тактика? Цель?
       - Тут полное понимание. И это все само собой. Неизбежно. А речь конкретно. Пойдет об одном. О вашем старшем сыне. И я только это. Хотел вам подсказать. Речь идет о нем. И теперь вам понятно. Вождь или страж?
       Моя депутатская комната. Аккуратно. Порядок. На столе между нами - надписанный том. В яркой, цветной обложке. У меня точно такой. Дома лежит. Но этот. Что-то в себе скрывает. И не только надпись. Что-то еще. Понимаю. У моего старшего сына. А у младшего? Вот в него и надо вчитаться. Если один страж, другой - может быть, вождь? Лобастый лидер. Усмехается. И ожидает ответа. Нет. У младшего - потайная библия. То, что я не знаю. И знать не хочу. Потому что очень хорошо. Представляю себе. Ну, конечно. Все разошлись. Ученики. Сыновья. Дочка моя. Представляю, что сейчас. Чувствует Сольвейг. А до меня. Плохо доходит. Не сразу. Ну, вот спасибо. За межпартийный контакт. Это я вслух. Именно так. Такими словами. Прямо. И вместо ответа. Но лидер. Словно застыл. И даже усмешка. Стала новой складочкой. В уголке. Изогнутого. Тонкого рта. Глазки. Те же.
       - Вы хотите. Чтобы я вам помог. Но вы отлично усвоили. Там, где стражи. Там и вожди. А суть коммунизма... Того, другого. Который Вы. Уже обновили. Да, Вы... Или хотите еще... Подождите. Вы о ком спрашиваете? О старшем или о младшем?
       - Да, Вы угадали. О том и о другом.
       - Скорее. О другом. Потому что о том. Вы уже знаете все. Больше меня. А о другом. Тут мы с Вами. Еще одинаково. Подождите.
       Складка слегка задрожала. Но он дает мне время. И ждет, уже имея готовый ответ. Нет. Он хорошо подготовился. К нашему разговору. И вот причина. Границы еще не размыты. А межпартийные отношения. Лучше бы их не было вовсе. Время идет. И не надо, чтобы он подумал сейчас. Будто бы что-то. Мне сообщает. А это неправда. Я знал. И знаю. Пауза. Потому что...
       Самые страшные предположения. Оправдываются. Как в Коране. И в том подражании... "И брат от брата побежит, и сын от матери отпрянет". Помню, был хороший урок. По этому тексту. И тогда еще не было. Ни Петра, ни Павла. И я уже на том уроке знал, что когда-нибудь сбудется. А теперь. Милости просим. Расклад политических сил. Конечная цель. А пока. Тактика и стратегия. Складка вновь ожила. Глазки не устают.
       - Ну, вы понимаете. Мои сыновья. Ни за кем не идут. А из них. Стражей воспитать невозможно. Попробуйте. Ладно. Оставим. Вам, я думаю, не опасны. У Вас хватит ума. Оставаться лидером. А этот наш разговор. Позабудем до времени. Потому что... Вы объяснить не хотите. Кто такая она? Та, что с трех часов ночи. Вас жалеет и над вами сидит. Видите, я ответил. А Вы. Как всегда, стратег и тактик.
       Пауза выжидания. Квиты. Потому что от этого зависит. Жизнь или смерть. И если один будет в жизни, другой... Из братьев.
       - Ну, объясните - кто она?
       Глазки такие же. Нет, еще не окончено. И неужели. Я молчу. О том, что Романенко - страж. И хотя вас, молодых, очень много. И уже обороты набрали. Это я вслух. Не Мефистофель, а Мефистофелла. У коммунистов. Гейне подсказывает.
       - Ну, сосредоточьтесь на цели. А стратегия, тактика подождут.
       - Господин отец и политик! Неужели не догадались? Цель - чистота идеи.
      
       3.
       Да, я много узнал. Братья - враги. И зачем я их называл. Петр и Павел. Даже подумать грех. Прямо "Деяния апостолов". А это. После евангелий. Нелюбимая книга. Лидер дал мне понять, что такое межпартийные связи... Один брат - коммунист, а другой. Но это со стороны. А я о моих сыновьях знаю многое, что никому неизвестно. И вот уже полчаса, как лидер ушел. А я говорю ему вслед. И не слышу себя. И не понимаю, что я такое сказал. Звонки телефонов. Сразу. Как пулеметная очередь. Не подхожу. Не беру. Нет контактов. Коммунист и нацист. И ни тот, ни другой не читал "Государство". И вот удивительно. Оба сумели при мне сохранить свое нежелание знать. Примета вождей. Или кто-то из них умыкнул. Книгу. Там, в Петербурге.
       Если так, то придется. Ее заново покупать. И вернее всего. Да. Кто-то из них. А кому в первую очередь?.. Им или мне. Но ведь я отец. Упустил. А ее уже нет. И я не знаю. И не хочу. Чтобы это узнали. И теперь. Вдогонку. И тому и другому. Немедленно перечитывай. Дважды. По-новому. Тот же текст. От Петра и от Павла. И каждый раз. Возобновляй. Узнавай. И это их последний привет. Уходя. Последний. Тебе. На твоем языке. А ты. Ну, ты. Который. Во мне. Философ и демон любви к сыновьям. Потому что. Я, по-твоему, к ним равнодушен. Всю жизнь. Внутренний голос. Да, если бы так. Спасибо, лидер. Ты мне помог. И еще. Мы увидимся. Вот записано. И от того, как я поведу себя, зависит их жизнь. А теперь дочка ушла. И сейчас некогда спать. И на нее полагаться. Одно. Я еще не могу понять. Кто из них? Кто? По каким путям. И без меня. Взрослые. По своим путям. Без меня.
       Телевизора нет. Игнорирую. Интернет. По-прежнему не интересен. И уже до меня. Совсем неизвестно, как. Доходят отзвуки. Предсказанных мною событий. Там. За стенами. Удивительно. И пускай пока еще в меньшинстве. Оппозиция. Пусть. И чем их меньше, тем хуже. Представляю себе. Мой Петя. Невольно мне подражая. И она. И мой старший. Ну? Где они? Скоро начнут на экранах. Показывать лица. А я в депутатской комнате. Как будто запер себя. И опять. В том же самом небытии. Вот вспоминаю. Лидер мне говорил. Оповещал. И называл даже время и место. А я прослушал. Чтобы только не выдать. Себя и то, что я знаю. Господи. Ну, какой я политик. А может быть, как раз поэтому. Я и стал им сегодня. Во всяком случае, лидер ушел с этой мыслью. Но позвольте. И не торопите. А то я устал. Без конца. Опережаю события. Воображение. Интуиция. Нет. Не бери трубку. Отключи телефон.
       А вообще. Отличный ход. Молодец, молодой коммунист. Он счел своим долгом. Предупредить. Переговоры. Накануне событий. И ничего не сказал. Еще бы. Тут. Видеонаблюдение. А иначе. Ты позабыл? Да, вспоминаю. О чем предупреждал. Президент. Почти одно и то же. И почти в тех же словах. А тайна спикера? Где он? И почему не звонит? Понял. Чувствую по звонкам. Но вообще. Легкомысленно. Ты себя изолировал сам. У тебя. Алиби. А там, за стеной. Дети твои. Ты не один политик. Еще немного. И появится демон. Вот почему. Я так не люблю Москву. А вернее. Сам себя в Москве не люблю. Но это уже предел. Вскакиваю. Стараюсь что-то услышать. Сквозь тишину.
       Дума вымерла. Все на улице. И уже давно. После ухода лидера. И после моих размышлений. Вот. Кто-то ломится в дверь. А она закрыта на ключ. Изнутри. И я не слышу. И для меня тишина. А к тому же. За окнами ливень. Ураган и циклон. Порывы страшные. И не видно. Окна. Одно и другое. И неизвестно, чего там больше. Воздуха или воды. Рамы и стекла. Выдержат. А в остальном. Тишина. И я ничего не заметил. А сквозь нее. Попробуй прислушаться. Какая улица? И какие события? При таком ветре и шквале. А зачем притихли. И почему я запер на ключ. Депутатскую дверь. Открываю. По коридору как будто. Гуляет ветер. И никого. Пустота. Перспектива. Сдуло. И быть может, изначально ветер стучал. Куда-то в стены. А не в мою закрытую дверь. Да, конечно. Опыт подсказывает. И чем страшнее. Где-то снаружи. Тем спокойнее здесь. А меня забыли опять. И даже лидер забыл.
       И однако буря спасла. А не то. Она, я думаю, там. За стеной. И за окнами. Да. Грянула бы. Настоящая буря. А пока притихли. И как раз наоборот. Не выходят на улицу. А я почему-то. Слышу здесь. В коридоре. Голос Петра моего. Гулко. И сквозь шквал. Внешнего шума. Долетает ко мне. А его самого не видать. Коридор. Поворот. И в самом углу. Расположилась углом. Книжная лавка. На моем этаже. Прилавок туда. Уходит за угол. И оттуда. Узнаю. Удивительный голос. Искаженный пустой перспективой. Младший. Откуда? И как сюда? А не все ли равно. Да. Мне показалось. И никто не ломился. И, кроме внешней бури, нет никакой иной. Младший. Ты моя боль. Нет. Я никогда не был к тебе равнодушен. Я и сам не замечаю, и непрерывно думаю о тебе. И сегодня как раз. Лидер помог обнаружить. И вовремя. И неслучайно. И ты проникнул. Сюда. Своим особым путем. Но показалось.
       Ладно. Продолжаю думать. И переключусь на другое. Потому что вдруг. Нежданная встреча. Все может быть. И сейчас наверно вокруг. Снуют депутаты. А я не вижу. И только слышу твой голос. Пустота перспективы густо населена. Коридор. Все как обычно. В любой реальности. Там, где я остаюсь. Что-то. Буря. Шквал. Эсхатологический ливень. И я возвращаюсь в комнату. И уже дверь не закрываю на ключ. Окна живые. Стекло под ливнем. И сквозь него. Пейзаж. Москва. Изгибается. Глазами небывалого импрессиониста. Крыши дрожат. А внизу. Много народу. И не разобрать. Младший любит призрачные мазки больше, чем я. Так было всегда. Он по-особому чувствует их. И мальчиком. Тащил меня в Эрмитаже. На третий этаж. А здесь второй. И где он? И не понятно, что происходит. Какой процесс. Или помимо процесса. Но все равно. Что-то не так. Открытая дверь.
       Помнишь, когда в нем зародилась идея? Казалось бы, так естественно. И в Эрмитаже. Но ведь я говорил. Зачем? Существований много. Вот, например, я ухожу туда. Ухожу. И возвращаюсь. И сама собой. Установится норма. А он решил. Ногами топтать единственно верный закон. Лидер сумел уловить. Он. Мой любимый. Он. Мой младший. Уже тогда. Там, у картины Мане. И взрослел в этом своем состоянии. И никаких измерений. Кроме того, где он отдаляется от меня. И там его сыновний запах уже заменен чем-то иным. А я продолжаю слышать. И по-прежнему знаю. И, как в детстве, он как будто бы снова тащит меня на третий этаж. А я вижу ливень. В это окно.
       От импрессионизма к нацизму. По крови. Как это может быть. А вот состоялось. И я был равнодушен, потому что боялся подумать. Ну а теперь. Выхода нет. Уже раскручивается реальность. Уже новоизбранный. Лидер от коммунистов. Оповещает и намекает. И это очень серьезно. Москва поплыла. Под ливнем и шквалом. Объясните. Когда мы научимся. Жить без всякого разделения. Партии. Оппозиции. И без этих программ и дебатов. Люди готовы к схватке. Уже накопилось. Повод - ливень. Пробки. Заторы на улицах. Мерцание пейзажа. Сквозь дождь и оконные стекла. Третий этаж. И вообще Эрмитаж. Прикосновение. Детской руки. Ну, объясните. Еще и еще раз. Как это может быть. Все ушли. Сольвейг ждет. Но расстояние. Петербург. И в итоге. Вот я один. И даже спикер забыл. Коммунист. И все-таки я не с ним. Дверь открыта. Хожу внутри. А коридор многолюден и пуст.
       И опять Сократ. И опять мой демон. Внутри молчит. И в Думе не появляется. Только там. В Кремле. И на моей квартире. Но туда еще нужно доехать. Как? Прямо сейчас? Избегал. Подъехал на случайной машине. И не помню, кто был шофер. А что же теперь? Вызвать? Кого? Неужели подъедет он? Такая фантастика. Пешком. Когда перестанет ливень. А вот уже целое утро. Ну, хотя бы кто позвонил. А уже пять минут, как все телефоны молчат. А я, как правило, сам никому не звоню. И не люблю беспокоить. И себя и других. Очевидно, ко мне обращаются в крайних случаях. От отчаянья. Было утром. А пока передышка. И для него. И для того, кто внутри. Нет. Я чувствую. Он ничего не скажет. Утверждайся там, где стоишь. Гете подсказывает. А может быть, и квартиры в Москве никакой нет у меня. И нужна-то она была только для разговора со спикером. Помнишь? Правда.
       Надо включаться в работу. Хватит бездельничать. Где расписание. Тут. На сегодня. Вот оно. Все, кто хотел, уже позвонили. И даже кто-то ломился в дверь. А теперь все. Никакой политики. До конца дня. Пустота и безделье. Ты говоришь, от отчаянья. Это значит, нацисты берут верх. И уже в армии. Кое-что назревает. Одновременно. Везде. И переворот состоится. Во мгновение ока. От импрессионизма к нацизму. И не объясняй. А уже надо. Самому звонить и налаживать. Межпартийные связи. А я отучился. И я вне партий. И кто мне посоветует. Современный российский нацизм. Лучше всего - мой младший. Ну, допустим. Он не проник в Думу. Даже в день такого страшного ливня. Мысленно. Поговори с ним. И найди. В себе. Самое страшное для тебя. Измерение. Ты в него никогда не заглядывал. Что же? Когда-нибудь начинать. Не мешает. А через такое. Доберусь. До Петра.
       Объяснить невозможно. Время ушло. А я ничего не добился. Тихо вроде бы. В Думе. Все на спад. Во второй половине дня. И никто не мешает. Лучшего не придумаешь. А все равно. Упираюсь в белую стену. И ничего. Попробую заново. И опять ничего. И зачем все побелело. Стены слепят. И на них. Гляжу. Разглядеть невозможно. Знание жизни. Реализм интуиции. Никуда не продвинулся. И все равно. Именно здесь. Оно. Запредельное знание. О нашем нацизме. Так. И вот уже. Нет примитива. И обыкновенное колдовство. Отступает. И все становится просто. Белые стены. Комната. Куб. И посередине. Четко удержанный в полной памяти. Мой письменный стол.
       - Петя, ты почему согласился. Не отвечай. Помолчи. Я знаю твои ответы. Все идеи, и те, что есть, и те, что еще не родились, уже проверены априори. А ты? Что задумал проверить? В такую минуту. Между нами согласие. А от меня далеко. Попробуй. Оттуда не отвечать. И не пытайся вести меня за собою. Нет, не уйду. И тебя перетягиваю. Сюда. А что чувствуешь там? Удалось мне, или опять неудача. И ничего интересного нет. А здесь. Виден итог. Вашего эксперимента. Провалится. Как и любой эксперимент. И я понимаю. Тебе интересно. Ты хочешь. И в этом все дело. А я не хочу.
       - Папа, по-моему, ты уже захотел. Ты видишь, все погибает вокруг. А я рядом и далеко. Я уже давно не могу. И мы все на пределе терпения. Все, кто со мной. И я не чувствую, что они мне чужие. Твой Гейне готов был кёльнский храм превратить в конюшню. И разогнать прикладами. Помнишь?
       - Ну, еще бы. Я всегда повторяю. "И хлынула кровь из моей груди". Но ведь я попросил тебя помолчать. Потому что все время слышу. Ответы Петра. И на белой стене. Твой эйдос всегда наготове. Вот и сейчас. Посмотри.
       И я сам гляжу. На белые стены. И тщетно пытаюсь увидеть. И мой младший смотрит. И не торопится. Отвести глаза. От левой. Ослепительно белой. Прямо рядом с окном. Там что-то колеблется. Что-то мерцает. Живое. Белый шквал. Отражение ливня. Который по стеклам. И не проникает сюда. Видишь, белое трепещет на белом. Попробуй увидеть свое. Где оно? Ты не видишь. А я узнаю отлично. Вот провал. Вот окончание. Вот полный конец.
       - Папа, ты ничего не видишь. Только начало. Белизна. А сколько здесь нюансов и красок. Живой город. Сизый туман. И сквозь него. Пропало.
       Да. Уж теперь и я вижу. Еле приметный кёльнский собор. А за окнами. Та же Москва. Современная готика. Еще немного. И сын отдалится. И останется только там. Где же в самом деле. Эйдос его. Только что был. И очень жаль. Что его не увидел мой Петр. И я делаю новое, небывалое для меня усилие воли. Что-то почти подобное вселенской форме Кришны. Из "Махабхараты". А он ведь кшатрий. Воин и вождь. Но я, вероятно, Кришна очень плохой. И все-таки получилось. Увидел. Для меня достаточно было бы. А для него, молодого, нет откровения. Хотя он увидел. Начало и конец нацистской России. Главное он увидел - конец. И вот молчание. Как бывало. Когда мой сын понимает. Он очень долго молчит. И я завидую. Потому что в такой миг. Он обгоняет меня. Да, я предполагаю. А он различает. И для меня эйдос. А для него - живая картина. Мне, политику, недоступна. Конец нацизма.
       Это надо увидеть. Кёльнский собор на белой стене обозначился резче. Вот видны его очертания. А за окном уже в полной определнности московская готика. Ливень прошел. И никаких искажений. Мерцаний. Вода не мешает. Видеть сквозь стекла. И я догоняю Петра. Как тогда, в Эрмитаже. Он дает мне свои глаза. И отдаляется. Туда, где обитает сейчас. И я стою посредине комнаты. И не пускаю. И двумя руками. Хватаю воздух. И подавляю в себе. Желание крикнуть. И оно бесполезно. И белые стены меркнут. Очертания собора уже не видны. А он все равно. Передо мной. Незыблем и не достроен. И я невольно перехожу. В мое политическое Бытие.
      
       4.
       Кто-то сказал, что фашизм и коммунизм родились в одной колыбели. Кто-то из писателей. Незачем вспоминать. И понятно, почему такой созерцательный афоризм. Уже доказан. И что же? Получается, я, еще совсем недавно, качал новую колыбель. И теперь качаю. Потому что отец. Метафора. Афоризм. А я изнутри. Политик. Ни то, ни другое. Ни бог-создатель, ни Люцифер. И не Христос. И распят одним только этим убийственным знанием. И вот уже понимаю, что мы обожествили не того, кто распят, а крест. И бог-отец. Невольно. Породил весь наличный ужас человеческого существования. И так же, как я, без вины виноват, ибо не мог, а, вернее, просто не захотел предвидеть и предусмотреть, как оно повернется.
       Папок нет. И такие мысли недостойны того, чтобы их записывать. И в Москве. Только запоминаю. И почему-то бреду по коридору туда, откуда я слышал голос. Но теперь. Уже не услышу. Долго. А мне кажется - вот заверну за угол и сразу обнаружу. Петра. И у меня есть что сказать. Но. Попробуй, пройди. Пожатия рук. Обмены быстрыми взглядами. С каждым. А кругом. Нет незнакомых. Все это. Мимо. Мимо сознания. И убеждаю себя. Никто, слава богу, не видит и не замечает. А я. Иду в пустоте. Перебираю ногами. Паркет плывет. Ковер посредине. Угол. Книжная лавка. Никак не дойти до угла. Кто-то задерживает. Приходится отвечать. И уже не отделаться. Долетают обрывки. Что это? Что? Я говорю? Полезно послушать. Откуда моя? Дозировка мысли? Прикрытие словом? И опять. Оппонент обезврежен. Пора? Нет. Он все равно еще не сдается. И заново и по-новому.
       И мне кажется, он посвящен. И в курсе. Президентского замысла. И моего договора в кремле. И того, что я соглашался на то, чтобы меня обезвредили. Тогда не удалось. И вот он сейчас. Упоминает шофера. Не моего. Своего. Но того же самого. Невероятно. И все-таки я понимаю. Именно так. Мучительный образ. Нужно только одно. Слушай, слушай. И больше молчи. И ни единого лишнего слова. Даже себе самому. Ничего. Стоп. Не дошел до угла, и уже контроль. Целая фраза. Мог бы не говорить. Нет. Не тот смысл. А противоположный тому. И я даже не понимаю. Да. Бывает со мной иногда. Бывает. Но зато я отлично уловил, что вы подумали. Право. И уж такая профессия. А к тому же. Годы. Лучшая самозащита. Вы молоды. А молодой не боится. Да. Никакого страха. И что ж? Укрепляйте веру свою. Да. Укрепляйте веру. А то вы не очень тверды. Понимаю. И у вас. Годы не те.
       Кажется, погасил. А ведь я отныне боюсь не за себя. А за шофера. И уж лучше не спрашивать. Лучше пешком. И за него, и за спикера. И едва не сказал это вслух. А тот. Новая тема. И так же подробно. Мимо сознания. Что-то знакомое. В голосе. И в том, как мы говорим. Ему, видимо, нужно подольше со мной. Чтобы заметили все. А я уже доверяю. И это значит. Вот сейчас подыму голову и посмотрю ему. Прямо в лицо. А то привычка. Не подымать головы. Годы. И вдруг доверчиво. А как же наш спикер? Шепотом. Вслух. А он. Сразу услышал. И смеется. И очень уж долго. Взгляни, мол, с кем говоришь. Ну, взгляни. Да, это я. Спикер. Вижу. Он. Прямо передо мной.
       Удивительно. И хорошо. Такая внезапная встреча. И его поведение. Открыто. Прямо. И что-нибудь знает. А все равно. Безразлично. Только бы дойти до угла. Наконец. И заглянуть. И обнаружить. И я делаю шаг. И веду за собой. А он удивляется. Но идет. И тоже кого-то ищет глазами. Нет. Пустота за углом. И теперь. Ты можешь еще постоять? Нет, не могу. Но стою. Потому что. Важный разговор. Алиби для шофера. А он отныне. Мой сводный родственник. Ближний и близкий. А ведь уже. Никаких контактов. Эти два месяца. А он перешел. От меня. И у вас. Новый шофер. Подойдет. А вы. Думаю. Почему он, такой занятой, почему он, спикер, занят моим вопросом. И почему. Рекомендует. А я заранее. Во всем. Ему доверяю. А он. Рекомендует. И не думай об этом. Вызвать? Или вдвоем. А он, спикер, не предлагает. Пройтись пешком. До моей квартиры. В этот вечерний час.
       Вообще. Надо прислушаться. Что-то переменилось. Но уже нельзя. В квартире. Плинтусы поменяли. И еще что-то. Произошло. А он ведает. Про одну колыбель. И про то, что сегодня. Братья. И про то, что он сам. Отчасти. Оттуда. Нет. Судя по его внешнему виду. Не признает. А может быть. Не осознал до сих пор. В девятом, в десятом. И сейчас. Уже поздно. Предупреждать. И все-таки. Очертя голову. Рискуя чужой судьбой. Задаю вопрос. Тот, который Петру. Заготовлен. И уже неотрывно слежу. За тем, как исчезнет. Маска моего собеседника. И вижу. Нет, не исчезла. Никуда не пропала. А он сразу понял меня. И не придает значения. И его не мучит мысль. Что это возможно. И что на таком переходе истории. Брат побежит от брата. И что это мои сыновья. И он еще мне говорит - не волнуйтесь. И не ищите вокруг. Того, кто пропал. Вы правы. Уже нацизм побеждает. В России.
       Коммунизм - вариант. И это нацизм. Доведенный. До апогея. А вы это знали всегда. Или - или. Сужать - расширять. До нации. По крови. Или до человечества. Понимаете? И это все равно. Тот же процесс. И везде одно. И то же самое. Оно. Единение многих. То, что проповедовал. Ваш и наш Лев Толстой. Конечно, он остерегал. От частичного единения. Ключ надо продвигать до конца, до положения, когда он открывает. А иначе сломаешь. И его, и замок. Но ведь никак не дослать. И никак не продвинуть. Никак. На всю глубину. И тогда реализм. По нации и по крови. Да, вы правы. Одна колыбель. И это он мне. Отвечает. Как на зачете. Узнаю голос. Из далекого прошлого. А не отсюда. Где нет никого. Да, отвечает. И вот, удивительно. Узнаю. Не только голос. Но и слова. Цитата из прошлого. И я слышал тогда. И принимал. И ставил зачет. И сейчас усмешка. Общая. И у него, и у меня.
       Долго стою. И не замечаю. Что его уже нет. А он что-то сообщил. И о чем-то условился. И я не возражал. И, видимо, согласился. И что же? Вновь соглашаюсь. Потому и стою. Прямо на середине прохода. Напротив угла. Той книжной лавки. До которой так долго. Не мог дойти. И дошел, наконец. О чем договор? И когда? А он знает. Я пунктуален. И не могу так. Не выполнить в срок. И где он теперь. Как повторить? А пока. Ничего нового. Я не узнал. И насчет того, что разделяет. Моих сыновей. Но это разделение. Хуже. И для меня, и для шофера. Чем тот разговор. Перед самым отъездом. И что? Уже совершилось? Тут? Во время ливня и урагана? Или сейчас и везде?
       И во мгновение ока. Люди уже другие. Вижу и понимаю. Приспособились. Даже сами не знают, к чему. Услужают. Готовы. А если вы объясните. Упрутся и не поверят. Они, делегаты. Услужать. Все равно кому. Происходит переворот. А они готовы. Милости просим. Новый режим. На лицах написано. Что-то в глазах. Не такое, как было. А я. И не услужаю. Но тоже. Почти не заметил. Ученик объяснил. А я только предвидел. Но почему-то спикер. Очень весел. И бодр. Предупредил. И скрылся. А где же теперь. Место назначенной встречи. Где? Догадайся. Или подумай. Приходится тоже. По интуиции. А я уже знаю. Откуда? Какое-то ухо мое. Слышало. И запомнило. Здесь нельзя ошибиться. Но я попробую. Такое было не раз. А теперь. Не обо мне. И я уже не соображаю. О ком. Ладно. По крайней мере. Не надо стоять. Посреди коридора. В самом углу. Подойди к прилавку. Так.
       Смотрю. Целый угол книжной лавки. Отдан фашизму. Культура третьего рейха. Армия. Символика. Энциклопедия. Монографии. Монографии. А вот
       О русском фашизме. Точно то же, что было на книжном развале в начале 90-х годов. У вокзала. Я помню, как это было. Там под фашизм - целый развал. И эти русские документы. Репринты. Уставы. И фотографии. С теми же усиками. Было противно. И я тогда ничего не купил. И очень жалею. Мне, политику, не простительно. Колыбель в России. Отсюда все и пошло. И сюда возвращается. И возвратилось. И это все хорошо известно. И однако. Целый угол. Полка над полкой. В Думе. Было и раньше. Но теперь уже. Переместилось. На середину. И там же стоит продавец. В самом углу. Какой-то новый. И очень гладко причесан. Пробор прямой. Со мной здоровается. И выжидает. И не отводит глаз. Прямо в глаза. Вот. Опустил.
       Говорю с ним. Пытаюсь узнать. И кое-что узнаю. Коммунисты. Признак недоразвития. Примитив. Утопия. И понемногу. Просыпается масса. От этого бреда. К реализму. И героике. Преодоления. А вот мой законопроект. Под стеклом на прилавке. Пока еще тоже в центре. И продавец не пытается. Говорить. По поводу текста. Помеха. Автор отстал. А он средних лет. Да. Да. Я его узнаю. Он тогда был совсем еще молодым. У вокзала. И уже тогда. Он хотел мне что-то продать. И это был его особый книжный развал. И я тогда не купил. А теперь. Со мной разговор бесполезен. И однако. Он в Думе. В углу. За прилавком. А это я. Вслух. Нет, не отрицаю. И даже могу напомнить. И год, и день, и час нашей прежней встречи. День и час? Вот интересно. Я, пожалуй, тоже смогу. Я даже помню, что у вас было. И где какая книга лежала. Да, я смотрел. То, что справа и слева. И не покупал.
       А вы кто? Антифашист? Или подобных. Уже не осталось. Гладкий пробор. Черные волосы. Уже чуть-чуть поседели. Помню, тогда. Перед вокзалом. Груды мусора. Горы. И почти рядом с ними. Книжный развал. И вы. Молодой. И я. Тогда помоложе. Вы патриот? Или антифашист. Или то и другое. И не улыбайтесь. И не делайте выводов. Это я так. Пошутил. В духе времени. Конспирация. Понимаю. Мы все конспираторы. И вот от кого. Я мог бы узнать. О Петре. И вот каким путем сын проникает сюда. И это его голос. Долетал до меня отсюда. Ну, спрашивай прямо. Нет. Конспирация. Курносый. Свежевыбритый продавец. Отводит глаза. И ползет. Усмешка его.
       Ничего не значит. И я не спрашиваю. И не прошу. А он сам, видя, что я стою у прилавка. И не тороплюсь отойти. Комментирует мне. Книгу за книгой. И не удивляется. А я. И не слушаю, и не ухожу. Мне что-то нужно узнать. И я не уйду. Пока не узнаю. А он делает вид. Как будто бы не понимает. И он видит. Я вытерплю. И пережду. Любое об этих книгах. А он за всю свою молодую жизнь. Еще не потерял интереса. И репетирует. На молчании моем. Потому что придется. Многим другим растолковывать. И объяснять. И вот я подвернулся. И мне кажется. Он единственный. Кто не знает. Что я был учителем. А я для него. Только отец Петра. Еще немного. И он пойдет уже о Петре. Даже зная, что я отец. И для него очевидно. Только того я и жду. А он оттягивает. Да и сам не знает. Как о том говорить. Какими словами. Патриотизм? Разрыв со мной? Коммунизм? Или что-то иное.
       Вот уж кто совершенно чужой мне. Так это он. И не умею скрыть. Брезгливость. К его чистоте. И прямому пробору. Черное. Белое. К плоти его. Еще молодой. Спортивной. И без одеколона. Естественный запах. И как артист накачал. И выхолил тело. Под черной пиджачной парой. Грудь и плечи. И он весь такой. Чувствую. За прилавком. И вдруг. Я поражаюсь. То же самое. Люблю в моем сыне. А здесь. Оно - не оно. И вовсе чужое. И вот уж прямо. Не из той колыбели. А может быть. Из той. Что рядом стояла. Ну, говори, говори. Нет, я не могу. Слушать. Вовсе чужой. А он. Использует время. И ни слова о том. И даже не намекает на имя Петра. И кто-то из них, видимо, лидер. И я интересен. Как отец. И не больше того. Вот он разглядывает меня. Сходство. И усмехнется. А потом опять. Ищет и нет ничего. И снова. Настороженная конспирация. И новый заход. Напрасно.
       Вижу. Вижу. Лидер. Кумир. А больше такой. Уже ничего не скажет. Пора уходить. И я почему-то стою. И в итоге. Пустое время. Нет, не пустое. Метаморфоза. Наглядно. Что-то родное мелькнуло. В этом чужом. И опять мелькает. И я начинаю слушать. Само по себе. И раньше было понятно. А сейчас. Логика заблуждения. И она уже. Неслыханно очевидна. И я представлю ужас. И доступность для каждого. Кто не политик. И для всех остальных. Политиков. И от отчаянья. Вот они. Стражи. А ты. Перебегай, Романенко. И я почему-то жалею. Что тебя сейчас нет. Рядом со мной. Перебежал. И никакой конспирации. И ты много знаешь. Но кое о чем. Догадаться не в состоянии. И это для тех. Кому понятна. Проклятая логика. И здесь пролегает. Граница. И вот мы сошлись. И те, и другие. И мы уже проиграли. А я стою. Прямо на рубеже. Пока он ловит сходство. Со мной.
       Мы проиграли. А они. По ту сторону. Еще готовы сражаться. И не торопятся. Продавцы. Продавцы. Партия предпринимателей. И это они говорят. И по-моему, спикер. Как раз о том сообщал. И назначил встречу. И я понимаю. Конечно, пора. Да, всплывает из памяти. Место и время. Спасибо. И самому себе говорю это вслух. Прорвалось. И я крикнул во сне, а закричал наяву. Продавец поджимает губы. И выставляет. Передо мною ладонь. Потому что лишние слова не нужны. И без них. Сегодня все удается. Ну, разумеется. Он понял по-своему. И, пока, в таком промежутке, он перестает быть чужим. А теперь опять. И все сначала. И все без конца.
       У креста загибают концы. Прямо перед глазами. В белом круге. На красном полотнище. Кто? Происходит невидимо. Но открыто вполне. Что еще? Отойди от прилавка. Или ты ожидаешь. Когда появится Петр? То же свидание. Место и время. А, может быть, он уже появился. И увидел тебя. И пропал ненадолго. Чтобы вновь появиться. Когда ты уйдешь. Нет, он понял. Издалека. Ты его ожидаешь. И уж если опять. В этом углу. То ради меня одного. И по глазам вижу. Продавец догадался. И потому продолжает. И я слушаю и терплю. И время. Время. А вокруг. В этом углу. Собираются люди. И у меня закрыты глаза. И я чувствую, кто. И почему собираются. И уж если хочешь остаться политиком, отойди поскорей. И я, покачав головой, отступаю и уступаю другим. И не оборачиваюсь. И выдерживаю. И опять. Обезврежена ситуация. И продавец. Не отрывает глаз от меня. И умолкает.
       И навстречу толпе. Или сквозь нее. Потому что они. Как сошлись. Так и расходятся. А никто из них. Не сумеет понять, что это я ухожу. И когда стоял, видели. А когда навстречу им. И сквозь них. То сразу небытие. Вот и все, и, казалось бы, очень легко. И повторяется. И закон. И не надо законопроекта. И сейчас. По коридору. Как тень. И скорее на ключ. Изнутри. И не остановит никто. По дороге. И уже напрасно. Любое. Видеонаблюдение. И оно слепнет порой. Оттого, что некого. Наблюдать. А за спиной. В моем измерении. Прежняя тишина. И отсутствие. И я не могу определить. Состояние духа. И оно. Совсем небывалое. И технологии. Не умеют его схватить. А оно всего лишь. Подтверждает. В тысячный раз. Нет. Что-то случилось. И тут нужны. Закордонные изобретения. Грудь впервые сжало. И эта новая боль не слабеет. Пока подхожу. К двери. Больше и больше.
       Мобильный. В пиджачном кармане. Светится и дрожит. Воображаю свет. И вибрирует у сердца. Жужжание и дрожание. Прислоняюсь к стене коридора. Пока не видит никто. И не доходя. Прислоняясь. Подозрительно. Вынимаю мобильный. И в моей тишине. Романенко. Его голос. Ну, зачем? По ошибке. Если бы раньше. За десять минут. И все равно отвечаю. Да нет. Ничего такого. Нормально. Да, один. Сейчас дойду. Почти добрался до двери. Здоровье? Как всегда. Ну, есть, конечно. И сейчас ничего. А как дела? Как повышение. По старой дружбе. Или нет, что-то иное. У вас всегда события. И неожиданности. А у меня. Подождите. Какие события. Нет. Утверждаю. До событий еще не дошло. Отстал? Или уже кое-что состоялось? Одно могу сказать. У креста загибают концы. Но это уже давно. И теперь нельзя. Уже трудно с вами. И говорить, и молчать. Пока. Прерываю.
       Что это значит? Опять? Дважды нельзя. Прячу мобильный. И продолжаю стоять, плечом прислоняясь к стене. А кругом. Убыстряется шквал. И депутаты мелькают. И потому что рванули куда-то. Огибают меня. И никто не спрашивает. Что со мною произошло. Или я не заметил и не услышал. А в груди. Больше и больше. Пора. Пора. Двадцать. Еще. Десять шагов. Что такое? Вот она, дверь. И в нее вставлен ключ. Снаружи. Никогда не бывало. А что же внутри? Проворачиваю. И он закрывает. Значит, было открыто. Или оставлено. Для меня. Тяну за ключ. Плотно. Проворачиваю опять. Открываю. И сначала. Нет никого. А потом. В упор. Негромкий уверенный голос Петра.
      
       5.
       Вижу разницу. Он выше. Вблизи громадный. И небритый. Модная двухнедельная поросль. Прямая длинная шея. Белый. Загар не пристает. И ничего себе. Кровь моя. Наблюдал. День ото дня. Но после перерыва. Поражает. И кое-что объясняет. Черты лица удлиненные. Правильные. Только верхняя губа. Всегда приоткрыта. Улыбка? Нет? Скромный. Приглашает к общению. А в душе. Попробуй понять. И сейчас. Навстречу. Да, это его негромкий уверенный голос. И как же он долетал до меня оттуда? По коридору. Ну что? Не хочешь ли опять в колыбельку?.. Прямо так. С первого слова. А у него лицо. В ответ. Может и не менять выражение. И не ясно. Понял он или нет. Сразу и все. Насчет колыбели. По виду - понял.
       Проникновение в Думу. Однако. Спрашивать невозможно. Как будто знаю. А он привык. Эрудиция. И наблюдательность. У отца. Никогда. Не подводили. В момент напряжения. Правда, за эти четыре месяца. Отец уже постарел. Внешне тот же. А что-то произошло. Маша, сестра, могла бы сказать. Но, увы. Мы с нею давно. Выяснили. А к тому же она. В Петербурге. Там. Или здесь. Далеко. И, конечно, с ним. Что-то случилось. И, разумеется. Уже нельзя. И не о том разговор. Постарел. И отчасти я. Причиной тому. Нет. Не накручивай ничего. У него измерения. А у меня только одно. И потому оптимизм. И надо ему объяснить. Почему в напрасной войне. Четыре года. Они так легко умирали. Они. Легко. По сравнению с тем, что сегодня. А было одно. И только одно измерение. И неплохо. И теперь. Надо заимствовать. Это одно. И в нем. Весь реализм. По крови. На нашей земле.
       И пока одни только мы. Отец приготовился. Долго и долго. Слушать. А я не могу. И вот он беспокоится. И за меня, и за шофера, пожалуй. Все объяснимо. И Маша. Его любимица и надежда. Ушла от него. А я. И вот он как будто. Видит впервые. И этот отцовский взгляд. Не могу выносить. И не люблю. Но что поделаешь? Он какой-то иной. Как будто отец. Что-то еще увидел такое. А, догадываюсь. Моего продавца. Ну, конечно. Николай хотел. Там. За углом. Чтобы я что-то сказал. Громко. И мы поспорили. И я по поводу. Одной из этих. Ненужных книг. Невольно. Вырвалось у меня. Громко. Во весь голос. И то, что я оратор. Понял отец. И поспешил. И не заметил. Когда спикер. Что-то ему объяснял. А у меня слух. По-особому. Слава богу. И я уловил и запомнил. И даже место и время. И что это сегодня. И я проскользнул. К нему в кабинет. И ключ оставался в двери. Ты заметил?
       Вот о ключе. Можно поговорить. Ох, этот ключ. Сколько историй. И отец Не забыл. И уже рассказывал мне. Перебиваю. Он волнуется. И в этом все дело. Потому что, если я здесь... Но подожди. Нельзя, нельзя. А то, что ко мне обратился шофер. И попросил. Не говори. Не молчи. А у меня. Особый статус. И здесь, в Думе. Самое безопасное место. И оно одно. И пока. Держи язык за зубами. Улыбайся. И все в порядке. Материализм и биология. Два крыла одной государственной птицы. Или, вот, по слову отца, из одной колыбели. А она крылата. Красивый образ. Пригодится оратору. И хорошо. Он подсказал. И волнуется. Он впервые заметил. Нашу крылатую колыбель.
       Чужое во мне. Свое. И только свое. Оторвался. От плоти и крови отца. И от матери. Оторвался. И вот он. Природный закон. А как же по крови. И что это? Предрассудок. Или самообман. Нет. Ни то, ни другое. И удивительное. Откровение правды. Соревнование с нею. Игра. Жизни и смерти. Когда уже. Прямо стоишь перед пропастью. И у всех. По твоей крови. И воля, и содрогание. И не один я. Каждый из нас. И никаких разграничений. Мы чувствуем одинаково. И понимаем одно. А они. Падают в пропасть. И не замечают. Корни. Какие? У нас в России. Вовсе не так. И отец подсказал. И я еще в колыбели. Услышал. А теперь. Надо порвать. И освободить. Молодую волю. И во время последней встречи. Напрямую. Близко. Лицом к лицу. Потому что у нас. У всех. Такие отцы. И только разрыв. С ними. И только преодоление. И объединение тех. Кто порвал. И тогда. Наше вернется. К нам.
       Ты подсказал. Потому что политика и нацизм. Неразделимы. И уж где расставаться. Так это здесь. В твоей депутатской комнате. И теперь. Видеонаблюдение. Уже не опасно. А для тебя. Пожалуй. Оно и полезно. И я тебе докажу. И ты будешь молчать. Или в конце концов. Прикрывать себя. Своими словами. А я напрямую. И громко. И еще громче. А вы скрывайтесь. Молчите. Подслушивайте. Виляйте. И себя приносите в жертву. И оберегайте друг друга. Лгите. А наш небывалый фашизм - соревнование с правдой. Открытое. Громкое и молодое. И на этот раз. Мы не ошибемся. Потому что у нас. Идея совсем другая. И не надо завоевывать мир. Он сам становится нашим. Потому что настало время. И мы легко побеждаем. Помолчи. Помолчи. Отец. Подумай о сестренке моей. И о Павлуше. А ты и сейчас готов. Подсказывай. Как надо в политике. Ты себя не жалеешь. Их пожалей.
       Ну что? Записали? Привет. И я продолжаю. Понимаешь? Ты, отец, проглядел. Как рождается. Формула новизны. Прямо тут. Рядом с тобой. Мы и есть наша формула. И то, что я говорю, уже исповедуют миллионы. И без лишних усилий. Мы и они. Сами собой. А вы доживаете. Как этот ваш. Лживый парламент. Его разогнать. Ничего не стоит. И это уже дело нескольких дней. А ты почему-то мечтал. Что Маша меня поведет. И вообще. Предпочитал. И мне, и Павлу. Да, предпочитал. Нашу сестренку. И я ее очень люблю. И ты не думай. А я лучше тебя знаю, с кем она и где пребывает. И она одна против нас. А другие не в счет. И, понимаешь, она где-то здесь. И я не скажу. Потому что вам. Ни в коем случае. Нигде. И никогда. Встречаться нельзя. Ты улыбаешься. И у тебя. Трудное положение. А я облегчу. Новизна идеи поможет. Ну, признавай. И отойди. И никогда. Не трогай нашу сестру.
       Ничего себе разговор. Но ты, умудренный, живешь в неисчислимых мирах. И даже сейчас. Где-то наполовину. А мы только здесь. И ты говоришь, никакого разрыва не будет. И в других измерениях. Ладно. А теперь. Кто из нас. Больше спокоен. Я или ты. Вот, повторяют. Гитлер, Гитлер. А у нас антигитлеровский фашизм. Изучай. Поезжай. Проследи по своим регионам. И ты увидишь. Новых чистых людей. Ну, посмотри на меня. И без этих улыбок. Только одно. Помолчи. Вроде бы ты. Ничего не сказал. Кровь. И новая формула чистой крови. Ты подходишь. Но ты не пойдешь. Тихо. Мы без тебя. Мы. Мы. Но ты молчишь и видишь только меня одного.
       Пустая и необжитая комната. На столе. Ни одного документа. Отец безразличен. Казалось. И теперь. Он прокололся. И сейчас. Передо мной. Серьезно. Обнаружился поневоле. Отец. На поверку. Остается нашим отцом. И оказывается. Он всегда был таким. А безразличие... Прокололся. Оно прикрытие. Беспокойства. И у него чувство. Переживание. Или что там еще. А мне в наследство. Одна только форма. И вот он. Прямо. Без слов. Опровергает меня. И даже сам не знает. Что опроверг. А я знаю. И все равно. То, что неопровержимо. Соревнование с правдой. Да, ты прав. А я соревнуюсь. И это закон. А не твой. Законопроект. Именно он. Подсказка. В нем. Вопреки. Все, что нужно. И сегодня. И завтра. Нам. Большинству. А послезавтра. Никто не разгадывает. И не разгадает. Правда. И вот сейчас. Поединок с ней. Ему достаточно. И без поединка. И без разрыва. А я не могу.
       И теперь. Он что-то в ответ. Бормочет себе самому. Даже я. Не разбираю. И не узнаю. Прежних и четких формулировок. Он путается. Повторяет слова. И непонятно как. Что-то со мной происходит. И я начинаю слышать. Иную, связную речь. Она перекрывает его бормотанье. Сначала. Оно слышнее. И тут же. Какой-то мягкий звон. Тишины. И колеблется подо мной. Пол депутатской комнаты. И на столе. Что-то лежит. Да, узнаю. Книга. Синяя книга. Там я ее умыкнул у отца. А здесь. Вот она. И кто-то ее раскрывает. И закрывает опять. А отец не видит. Стоит спиной. К тому. Кто у окна. И бормочет он. И разглядывает. Меня одного. А мне удается. И то, и другое. И звенит в тишине. И бормотание, и связная речь. И кто-то опять у окна пропадает. И появляется вновь. И я хочу, чтобы он остался. И вышел оттуда ко мне. И кто-то наводит на резкость. Мои молодые глаза. И появляется Он.
       И вот удивительно. Я не могу понять. Куда девался. Наш молодой реализм. Но во всяком случае. Воля парализована. И я чувствую уже - ничего не могу сказать. А он говорит за меня. И что-то совсем другое. Третье. И нету слов. Чтобы это схватить. У него все слова наготове. А у меня пустота. И отсутствие. И тишина. И это впервые. И кажется очень просто. И неожиданно. А отец бубнит. И не умолкает. И я вполне различаю. И шишковатый лоб. И красивую бороду. И глазки. И этот картофельный нос. Как будто с него. Сняли кожицу. И он, желтоватый, на желтом, как мрамор, лице. И это неважно. И я понимаю, а мой отец недоволен. У него совсем другая, крупная голова. И глаза большие. И нос прямой. И слегка приподнята верхняя губа. Открывая улыбку. Но брови сдвинуты. Потому что слова его. Пропадают. И он уже четко их произносит. И я понимаю. Но слышу другие.
       В общем, произошло. То, чего я не хотел. А я не люблю, когда говорят. Оба одновременно. Отец мне понятен. А этот. Вполне знаком. По синей книге. Но он что-то новое. И небывалое произносит. И это совсем не то, что я читал и что успел прочитать. Совсем не то. И мне хочется попросить отца, чтобы он послушал. Но язык не шевелится. Пробую расправить плечи. И не получается. Ты послушай, послушай. И еще. И еще. Вот уж, поистине. Формула новизны. А где же. Соревнование с правдой. И почему. Вдруг отец оборачивается. И видит его. И опять на лице. То же спокойствие. И безразличие. Ну, что подсказывает Сократ. Чувствую. Не вмещает мой разум.
       Он привык. И уж конечно, это его. Богатство. И наконец. Ему удалось. А он пытался, когда мы оставались. Один на один. И ни разу не получилось. А почему сейчас. И вдруг. И так отчетливо. И хорошо. И я продолжаю. Видеть и слышать. Или что-то совсем другое. И если бы я сейчас. Мог задать мой вопрос. Он бы ответил. По крайней мере. Что-то. Очень простое. И оно уже. У него заготовлено. Вижу. И чтобы он сам. Отодвинул отца. А то иначе. Нам вдвоем. Не расстаться. Никак. Вот. Ничего безнадежного нет. И зачем расставаться. Когда что-то большое. И непонятное. Для меня. Там существует. И там решается то. О чем я еще не спросил. И до вопроса. И это ответ. И все хорошо. И по-детски весело. И так бы всегда. А отец мой. Тень между нами. Но вот уже он. Отделился от тени. И сейчас пропадет. Или появится. И как никогда не бывало. И это бы сразу. И непрерывно. Тогда.
       И вот она. Причина. Она одна. И вот почему. Отец постарел. А я сохраняю. Годы мои. И мою молодую идею. Сохраняю. И все от того что он появился. И продолжает. В Думе. И уже не надо. Никого разгонять. Потому что его комната. И появляется он. И соревноваться не надо. Итак. Неужели опять в колыбель? Или рядом с нею другая. Или что это? Бормотанье отца? Или зерно моего государства. Ну, я совсем теряю. Способность. Отличать. Одно от другого. Кто излечит? Сократ безумен. А отец. Побеждает безумие. Сейчас. Передо мной. И ради меня. Побеждает. И я вижу. Чего это стоит. И мне как-то очень странно. Здесь оставаться самим собой. И никакого разрыва. И уж если он. Здесь. У себя. На такое способен. То я не хочу, чтобы он погибал. И был обезврежен. А как сохранить. Эту комнату. И эту минуту. Нет, не хочу. Папа. В детстве. Ты ведь меня. Уже уберег. И сейчас. То же.
       Да, да. Понимаю. Он подсказал президенту. И я, наконец. Громко. Задаю мой вопрос. Напрямую. И голос мой. Вполне. Вот он. Выход. Прямо сюда. Колыбель. Или купель. Откуда я выйду. Преображенным. Сократ решил. Пережив такое. Уподобить себе. А потом уже Христос. По-своему повторил. И я не согласен. И как вы могли. Тот и другой. Нет. Нужна молодая идея. И послушайте. Уж если. Ради спасения мира. Востребован. Мой новый фашизм. То неужели кто-то из вас. Выйдет и воспрепятствует мне. Россию надо спасать. Именно здесь. Ты, Сократ. Перестань подсказывать. И послушай меня. Уж если нужно. Соревнование с правдой. То вот оно. Философ. Такой, как ты. Пробует и то и другое. А это значит. Он предает. Все, что он же сам вчера утверждал. Философы. Стражи. Поэты. Мироны. Фидии. Поликлеты. Ради спасения. Объединяйтесь. Против них, остальных.
       Но что с отцом?.. Ему очень плохо. Или что-то другое случилось. Когда он послушал меня. Или Сократа. Или вспомнил своего президента. И я вдруг понимаю. Фашизм - все равно фашизм. И любой политик. И любой основатель. И охранитель. И оратор. И продавец. Любой. И там, где философы, стражи. И там, где соберется. Любая толпа. И там, где настанет ясность. И полный порядок. Везде и повсюду. Нет, я не отпускаю тебя. Лобастый, курносый подрыватель основ. Я разгадал. Любое твое утверждение - насмешка над правдой. Той самой правдой. С которой мы соревнуемся. И уже без насмешек. Отец. Ответь. Годы, или ты устал от меня?
       Устал, говоришь. Но ты лукаво. Скрываешь годы. А тот. Избрал для себя. Ты заметил? Единственный и неизменный возраст. И только я. Сумею увидеть его молодым. Семнадцатилетним. Шишка на лбу. Нависала уже. И точно так же сидел. Круглый, приплюснутый нос. И те же. Очень широкие губы. Изгибались чувственно. И так же были красны. Тело крепкое. Бугры под кожей. Мускулы. Мускулы. И никакой талии. Гибкое и проворное. Понимаешь? Вот я тебе подскажу. Марсий. До того как содрали кожу с него. И вообще. Это одно и то же лицо. И обрати внимание. С ним постоянно. Что-то случается. И он рождается вновь. И других оттесняет. И побеждает. Увидит и вызывает на состязание. И в том, чем противник силен. В красоте. В искусстве. В любви. Он. Соблазнительный. Чувственный. А в философии. Тот же самый. И уже стариком. Платона, юношу, вызвал и победил навсегда.
       Ну, ты спрашиваешь, откуда я знаю. Да все оттуда. У нас, молодых, своя мифология. И мы любим античные мифы. И даже умеем. Их создавать. А это наш новый Христос. Он сейчас. Должен родиться. И это неважно. Родился он или нет. Миф о том. Как он состязается с правдой. Придумали мы. И останется мифом. Но это наш, русский Сократ. И то, что он появляется иногда, - предвестье победы. И он сейчас. Мне об этом сказал. Он, стоя у тебя за спиной. Объявил победу. А ты бормотал. И ничего не услышал. А тот молодой продавец. Отодвинул книгу. И больше не сомневается. Потому что я накричал на него. И ты сразу узнаешь мой голос. Отсюда. Издалека. Марсий. Марсий. Фригийский тон. Будущий Дионис. Вот. Мы разгадали Россию. И это я по временам к тебе посылаю Сократа. Ладно. Хватит о нем. Обернись. И ты увидишь его самого. Ну? А теперь. Устал от меня или нет?
       Сейчас она. Вечная молодость. Вернется к тебе. А я впервые. Легко побывал у тебя. В твоем измерении. И спасибо тебе. И никогда бы раньше. Не осознавал этот миф. Ты подсказал мне. Ты мне помог. Ты и сейчас качаешь. Мою колыбель. И не надо бояться. А то, что содрана кожа. Подумаешь. Признак бессмертия. И не больше того. Папа. Выйди из тени. Обернись. Погляди в глаза тому. Кто состязается с правдой. А потом внимательно. Прямо сюда. На меня. Петра. И перестань бормотать. И бубнить. А лучше послушай. Связную речь. Мы совпадаем. И слово в слово. Он согласен. Потому что сегодня, сейчас. Он мой собственный миф. А ты. В измерениях. И без мифологий. Все. Больше не буду. Но когда-нибудь нужно. Поговорить с тобой на твоем языке. Вот поговорили. Перед разрывом. Или ты за нами пойдешь. Или тут оставайся. И тут вспоминай. Жди. И его и меня.
       Прежний облик. Петр. И по-прежнему у него. Верхняя губа. Изогнута и приподнята. Это у нас фамильное. И он то же замечает во мне. И вдруг я вспоминаю. То, что спикер. Мне шепнул в коридоре. Неужели. Пора кончать разговор. Какие разрывы? Да, да. Бормотал. И хорошо слышал. Связную речь. Успокойся. Ничего не пропало. Подступает время. А я бубнил о том, какая опасность. Вас ожидает. И тот, кто был у меня за спиной. Совсем другое. Подсказывал мне. И без мифов. И я пытался повторить. И запомнить. И вот запомнил. И повторил. И послушай, Петя. Посиди здесь. И не уходи никуда. Побудь. Увы. Неизбежная встреча. Политик. А я скоро вернусь.
      
       6.
       У порога моей депутатской. По-прежнему ключ так и не вынут из двери. А ведь я отсутствовал два часа. Где? Какая встреча? И если бы комната оставалась пустой. А в ней, за дверью мой Петя. И неизвестно. Ждет. Или скрылся. Как только я вышел. И теперь я стою у порога. И боюсь коснуться ключа. Но почему? Или то, что он там и кто-то мог бы его застать. Или то, что он пропал и уже не вернется. И целых два часа. И никому об этой встрече ни слова. Профессиональное. Просто не было двух последних часов. Поворачиваю ключ. Так и знал. Дверь не закрыта. Все равно. Он мог уйти и не запереть. И потом за дверью. Кто-то еще. Другой. И непонятно. Где он? И тоже ушел? Или здесь остается. А он со мной и во мне. Что-то решил. И даже я не почувствовал. Тайна. Уже от меня. Если бы все подобные тайны. Были такими. Давай. Распахни белую дверь. Поверни ручку замка.
       Ну вот. Как обычно. Кто-то в коридоре. Заводит со мной разговор. Кто-то знакомый. А! Николай, продавец. Что вы? Хотели войти? И вдруг на пороге. Неожиданно. Застали меня. Или, наоборот. Николай был, ушел и вернулся. И эти два часа без меня шло совещанье двоих. Или троих. И Петр уже по-хозяйски. Распоряжается комнатой. И это очень похоже на правду. Ну вот. Я слушаю. Или войдем? А, не хотите? Понятно. В коридоре шумно. И хорошо. Прямо и в полный голос. Ну. Помолчи немного. Это я себе. И про себя. А произнес почему-то вполголоса. И Николай разобрал. И как ни в чем не бывало. Да, с вами просто. И необычно. И как будто впервые. И вы позабыли, что ожидает. Вы. Русские. Вы настоящие дети. Вы древние греки. Что же? Узнали своих? По крови. Только своих. А вам не обидно, что это игра. А я не тот. И годы не те. И со мной, не поиграешь... И тогда и теперь.
       Николай усмехается. И продолжает. И все о том. О чем говорили. Там, у прилавка. И вот он хочет узнать. Согласен я или нет. Он сторонник версии, по которой Гитлера подменили в 39-м году. Ну и что? А Петр не согласен. Он говорит. Читайте. И еще раз читайте "Майн кампф". Там уже в самом лучшем виде готов гитлеризм. И никакой подмены. А у тебя. Мой Петя. Совсем, совсем по-иному. И это я. Уловил. И, мне кажется, только я и способен. И уж если такой опытный продавец. И не понимает. И уж если даже он. То я и не знаю. Объединились вы или нет. Ваш вопрос. А там. За дверью. Ты ведь там. Сынок. Войти? Познакомить? С другим? Нет, Николай не проявляет желания. Как будто бы он минуту назад оттуда. И там уже был. Ну и что ж? Заново? И вот, видите. Не получается. И послушайте. И поверьте. Ну, допустим, вы победили. Ну, допустим, всё как сейчас. И вот...
       А вокруг. Много народу. И предчувствую. Собираются. И меня растаскивают по клочкам. Представляю. Как бывало. Еще до принятия законопроекта. Рвут. И каждый свое. И однако. Проведали. Сообразили. Нашли. Белую дверь. Моей депутатской. И теперь уже точно. Войти нельзя. Увидят сразу. И Петра, и его. И тогда. Настоящий взрыв. И каким я буду. В их глазах. И как объясню. И непонятно. И я не хочу. Этой ценой. И поневоле. Вступаю в спор. И аргументы. Все до конца. Все. А он. Николай не уходит. И вокруг него. Собираются люди. Похоже. Как там. У прилавка.
       А вы уже взяли власть? Или она сама. Падает в руки. Тогда, в 17-м большевики. А вы изначально. Раньше их. И решили теперь. И почему в коридоре. Так много народу. И не узнаю депутатов. Чужие. Толпа. Охлократия. И вы хотите сказать. Что тут неизбежен. Именно ваш. Новый фашизм? А мы слыхали. Тысячу раз. И я, как и все политики, предупреждал и предсказывал. И что же? Сбылось предсказание. И вот вы сейчас. Вошли, как в Зимний. Оттого что созрело. И уже незачем ждать. И кто же лидер? Неужели вы? Николай? Смеетесь? Да. Хороша конспирация. И даже я, умудренный. Почему-то не мог предвидеть. И прямо тут. У меня под носом. В моей депутатской. Оно совершилось. И совершается. Прямо сейчас. Коридор переполнен. Тише, маузер! Без автоматов. Как раз. Время ораторов. Но и без них. Все выходит по-вашему. А от меня узнать. Что было. В 39-м.
       Откуда я знаю. И ничего интересного. И почему не уходите. Почему не врываетесь. В зал заседаний. Туда, где я должен голосовать. Прямо с утра. А, понимаю. То, что спикер мне прошептал. Прямо тут? Объявить? Громко. Ну, а потом - прямо за мной? В главный зал? Внезапно. И без подготовки. И это. Вы считаете. Самое лучшее. Для фашизма. А то, что за моей белой дверью. Тоже открыть? Или теперь. Зачем? Уже открыто. Именно там. И есть. Новый штаб октября. Потому что сегодня. Октябрь. И за окном. Отряхает роща "с нагих ветвей" "на ветру" "последние листья". Да. Хорошо придумана. Формула новизны. Коридор притих. Ожидает. И надо решать. И если не так. Разорвут на клочки. Вот минута. Когда все грянет легко. И без жертв и насилия. А если нет. И вдруг сорвется. Тогда. Полное повторение. И то, что Петр за порогом. И то, что я должен. Его объявить. И распахнуть мою дверь.
       Оказывается. Вот. Последние два часа. Прошло. В разных местах. Два совещания. И об одном из них. Ничего никогда не скажу. А ведь они ждут, чтобы я только об этом, одном сообщил. Прямо сейчас. Объявил. И я политик для них только потому, что участвовал в этом одном. Скажи, объяви. Остальное известно. Секунды. Секунды. И гробовая. Вокруг тишина. Только эти секунды. А потом сразу шквал. И полный конец. Попробуй, уйди. В то измерение. Попробуй и распахни. Белую дверь. Понимаю. Опыт подсказывает. Полный тупик. Отряхает роща. Там, за окном. И за дверью. Мысленно вижу. Продлеваю секунды. И если... В любую из них. И она бы меня унесла. Туда, где сама пропадет. Она. Секунда. И молниеносно. В нее. И спокойно вижу. Пустой коридор. И только рядом со мной. Обычные лица. Моих коллег. Но вы сбежали? А заседание? Да. Я по делам. А вы? Почему?
       Не отвечают. Здесь. Время отменено. И о таком. Спрашивать странно. А другой вариант. Или я перепутал. И где я, в конце концов? И с ужасом. Осознаю. И не могу ответить. И, может быть, не знаю дороги назад. А если вернусь, то все. Кончится мигом. И осторожно. Так, чтобы никто не заметил. Ощупываю за спиной. Золотую ручку. Белой двери. Вот ключ. Вставленный в скважину. Поворачиваю. И туда и сюда. И опять путаю. Было заперто или нет. По крайней мере, сейчас открываю. Тяну за ключ. Дверь подается. Еще немного. Спокойно, коллеги. Подождите. Одну секунду. И потом я с вами. Белая дверь. Наполовину открыта. Вхожу. И прикрываю. Ее за собой.
       Здесь я вошел. А там, в том измерении, две секунды. Ожидания. От меня. Важной политической информации. Которую не могу сообщить. И даже себе самому. Не могу. Там секунды. А здесь. Полный простор. Для раздумий и наблюдений. Прежде всего, осматриваю мой кабинет. И абсолютно уверен. Да. Здесь Петр и Сократ. Но сначала. Вижу. Нет никого. Оба ушли. Один за другим. Петя меня избавил. От моего божества. И увел его за собой. Но это сначала. А потом. Опять никого не вижу. А присутствие чувствую. Могу проверить рукой. Или прямо спросить. Пустоту. Но и без того. Есть ощущение. Как будто спросил. И уже проверил. И понемногу вырисовываются. Два силуэта. На фоне большого окна. Правда, оттуда. Солнце. Прямо в глаза. И оно слепит. И силуэты. Не разглядеть. Вечернее солнце. Пылинки в лучах. И там. Отброшены тени. Замри. Видишь. Обоих.
       Ну что, мой Сократ. Охлократия. Или моя тимократия. И демократия. И следом за ней. Она. Она. Тирания. А ты философ. И здесь, в Государственной Думе. Бери мою власть. А в том измерении. Происходит. Непоправимое. Там еще две секунды. Бери. Но я не вижу лица. Мешает солнце. Не вижу. Но представляю. Улыбку. Мою. Которая тогда, в Кремле. И она отразилась. На лице Петра. И в кабинете. Что? Взяли? Ну, теперь я спокоен. Вы оба. Вдвоем. И об этом. За те две секунды. Могу объявить. Но пока мы здесь, объясните. Оба. Одно и то же. Как? Неужели фашизм? Ну, допустим. Я честолюбец. И не такой уж плохой. А вы. Оба философы? Один - мифология. А другой. Прямо из нашей. Современной России. Москвич? Петербуржец? И вы обошли меня. И без прикладов. И автоматов. И на глазах у меня. Забрали. Виртуальную власть. И даже поняли. Как. Соединять измерения. Все решено.
       И не успеваю. Задать вопрос. И сразу ответ. Ладонью от солнца. И пускай пропадет. Один силуэт. Но я не выдерживаю. Опускаю ладонь. И вижу вдруг. Молодого Сократа. Шишковатый лоб. Красные губы силена. Крепкое тело. Облегает хитон. Гиматий. Да, божество. И трагический Марсий. И Дионис. Женоподобный. И все в молодом. И Петр. Любуется им. И вроде бы очень доволен. А сам он. Громадный. Чуть больше нормы. Но соразмерный. И я удивляюсь. Как он проник. В эту дверь. И тут. Впервые в жизни. Вдруг. Мне становится страшно. И я отсекаю. Любое проникновение. В любые миры. Только назад. И скорее. Скорей. По ту сторону двери. Где толпа. Охлократия. Обступила меня. И где мне подарены. Всего лишь. Всего. Две секунды. И я вам прямо скажу. И не открою. И ждете напрасно. А только то, что за белою дверью. И я туда не входил. Но оно совпадает. Я знаю. Уверен.
       И наконец. Мои две секунды. Голос крепнет. И я тоже оратор. Был когда-то. И остаюсь до конца. Молодой. Голос. Никуда не пропал. Так на уроке бывало. И сколько раз. И почти каждый урок. И целую жизнь. И как будто бы. Ладно. Все, что было. Всегда с тобой. И это спасает. И остается. Голос и жест. Полного отрицания. Того, что за белой дверью. Только что произошло. В другом измерении. И сейчас. Тут. И не открою дверь. И не пущу. Никого оттуда. И никого - туда. Нет. Нельзя. А если хотите. Разрывайте на части. Отца. Но тогда. Что произойдет. После меня. И только эти. Четыре последние слова. Произношу. И выставляю вперед. Прямую ладонь. Туда. В тишину.
       Поняли. И отступили. Но сейчас. В любую минуту. Может случиться. И взрывоопасно. Любое скопление. Больше трех человек. Повторение. Повторение прошлого. А там. За белой дверью. Формула новизны. Уже не слышат. Говор. Перебивают. Каждый свое. И понемногу расходятся. И коридор опустел. И сразу. Оттуда. Отсюда. Как будто вспомнили. Собираются вновь. И опять сначала. И я отвожу глаза. А то иначе поедет крыша. От повторения. И от убожества. Получается, что я уже все осмотрел. И пора умирать. И уже сил не хватает. И я незаметно. Пытаюсь уйти. Буквально как там, так и здесь. И притворяю. Дверь за собой. И оглядываюсь. И такие же из окна. Пыльные снопы. Вечерних лучей. И прямо в лицо. Эти снопы. И в них пылинки. Оттуда. А ведь это здесь, а не там. Силуэты. Один и другой. Все на месте. В порядке. И хочется лечь и уснуть.
       А потом. Исчезновение отменяется. Тем более, не пробовал. Как мы все держимся. Вцепились. В эту проклятую жизнь. И только те, кто умеет. Переходить. Могут вернуться. А остальные. В свои черные дыры. Воображаю. Какой-то круг. Прямо здесь. В кабинете. Радиус - десять шагов. И по окружности - черные дыры. И я почему-то пытаюсь. Их сосчитать. И они плывут. По кругу. И не пропадают. И не даются. Как будто бы ускользают. Быстрее. Быстрее. И превращаются. В черный обод. И уже сосчитать невозможно. И этот круг. Остановить не могу. Но ведь легко, просто. Воображение. Прекрати. Отвлекись. И все равно. Глупость моя. При мне остается. И крутятся. Крутятся. Черные дыры. А я посредине. И кажется - один шаг, и я попаду. В одну из них. И надо проверить. А иначе. Слепнут мои глаза. И даже снопы. Вечернего солнца. Не могут пробить. Воображенье.
       Долго ли. Коротко ли. Но я побеждаю. Мой политический предрассудок. И замедляю. Кружение. Вот. Еле приметно. И теперь. Успевай проскочить между ними. Тоже глупость. Но я успеваю. И все пропадает. Какое-то время. Не вижу. Спокойно. Спокойно. Возвращается норма. В коридоре шум. А в комнате вновь. Два силуэта. И я почему-то опять. В центре. И прямо стою перед ними. И обхожу их. Не прикасаясь. Нет. Невозможно. И снова. Я не туда. Но моих обителей много. А тут уж и в самом деле. Я заблудился. И нельзя привыкать. И нужно скорей выходить. А то вновь какой-нибудь круг. И единственный способ. Шум в коридоре. Нужно туда. И все рассказать. Но я о спикере. Благополучно. Вытеснил память. А там ожидают. И нельзя обманывать. Зияние. Черных дыр. Здесь уже такое нельзя. Осторожно. Думаю наугад. И замедляю. Воображение. Больше сюда. Не попаду ни за что.
       Выбрался. Не знаю как. Удалось. И я в комнате. Вижу Петра. И никакого Сократа. В помине. Сын. У меня за столом. Бережет мое место. Увидел меня. И сразу встает. И я добредаю. И падаю. И откидываюсь. На спинку. А Петя обходит. И прямо передо мной. По ту сторону стола. И видит. И признает. Что-то случилось. И, опираясь локтями о стол, прищуривается, и любопытно спрашивает. И я отвечаю. И его лицо. Кажется белым. И вечернее солнце. Бьет снопами из окна за его спиной. И я хочу, чтобы он снова. Прикоснулся ко мне. И он протягивает. Белую теплую руку. И это все решает. Само собой. И тишина вокруг. И в коридоре, и в кабинете. И не надо слов. Мы понимаем.
       Очень тяжелый случай. Бывает. В минуты, в часы и дни. Особого напряжения. А потом пропадает. Способность. Переходить. И сообщаю сыну. О том. И он выпрямляется. И неохотно. Прочь от стола. И ему на минуту. Фашизм кажется мелким. И в ответ на такие. Переживания. В разных мирах. Подожди. Вижу. Ему показалось. Очень уж мелко. Раса. Кровь. Биология. И любые попытки. Объединить и выстроить. Множества. Разных людей. А если представить Россию. Да. Пустая затея. Ведь я. Вместе с тобой. Побывал. И там, и тут. В измерениях. И там, где легко. И там. Откуда. Уже не вернуться. Потому что вдруг забываешь. Как выходить. Папа устал. А я. Молодой. Огромный. И уже как будто бы. Что-то поколебалось. Помимо воли. Миры. Миры. И не надо теорий. А мы. Обожествили. Игру. Дети. Дети. И на исходе. Что-то непостижимое. И тогда. Станем одной громадой.
       Обречены. А мой молодой Сократ. Задолго до нас подумал об этом. А теперь. Оттуда. Помогает отцу. Чтобы он. Мне объяснил. Ну и что? По-моему, получилось. И куда угодно пойдем. И вернемся. Но почему. Странно. И там. И там. Пыльные золотые снопы. Вечернего солнца. У меня за спиной. И прямо в лицо. Отцу моему. А он откинулся на спинку. Черного кресла. Мягко. Удобно. И прямо так. Уснуть в кабинете. И мне впервые. Захотелось. Пока он такой, посидеть рядом. И пускай, отдыхая. Побудет один. И там, где захочет. А я подумаю. Что же делать. Когда мы сразу. Внезапно. Взяли. Виртуальную власть. И уже. Заполняем Думу. И Белый дом. И бродим. По коридорам Кремля. И вот сейчас. Вопрос о 39-м годе. И они мгновенно. Взломают. Белую дверь. Если мы не ответим. Ну, взломают. И увидят меня. Рядом с отцом. И я за него должен. Повторить. И еще. От себя. Вдобавок.
       И вообще. Я какой-то. Очень большой. И зачем - непонятно. Я хотел подробнее. Спросить у отца. И позабыл. Потому что. Ему не так уж и важно. И надо узнавать у Сократа. А он. Внешне. Среднего роста. И патриоты. Наци. Пойдут за такими, как я. А не за ним. Шишколобым. Курносым. И даже если бы здесь. Его увидали. Ну, что мне делать. Я не умею. А мой папа уснул. И я стерегу его сон. Хорошо, если поймут. И он изначально. Вмещает в себя. Это обилие. И радость. Мышечной силы. И очень много. Отдал мне. А ведь я. Младший. А мой старший братишка Павлуша. Двумя годами взрослее. Он. Очкарик. Интеллектуал. И еще. Миниатюрная Маша. Куда они. Подевались. Им бы сейчас. Тут собраться. И послушать меня. После того как я. Прибыл. И после того, что увидел. А они до сих пор. Не знают. А в глубине миров. И коммунизм. И фашизм. И православие. Неузнаваемы.
       Ну, подожди, Сократ. Шум какой-то. И вдруг тишина. И слышно. Как поворачивается ключ. В замочной скважине. А отец прикрыл. Дверь на защелку отсюда. Но ключ остается там. Снаружи. И вот кому-то. Приходит в голову. Мысль. Отпереть или запереть им. Наш медный замок. И красивая золотая ручка двери шевелится. Вот. Перестала. И вот. Я не могу понять. Кто бы это. Решил. Потревожить. И зачем отец. Оставляет в скважине. Ключ. И почему. В ту минуту. Пока он спит. Кто-то желаемый и ожидаемый им, понимает его, и, там, почти у всех на глазах, подойдя вплотную, пытается попробовать и оттуда как можно смелее и немедля открыть нашу дверь.
      
       7.
       Господи. Что происходит. Я как будто во сне. И как будто. Оно. Непонятное. Меня ведет. И никаких преград. Ну, конечно. Я коммунист. Протираю очки в коридоре. И где-то здесь. Надо найти. Ничего. Как обычно. Когда совершается. Переворот. А это он. И меня позвали сюда. И по особому приглашению. Пропустили. По списку. Даже вызвали. А ведь я по своим делам. Прибыл из Петербурга в Москву. И все равно. Отыскали. И пригласили. И не объяснили. Видимо, что-то слишком серьезно. А я прошел и вижу. Да, самый обыденный. И долгожданный. Переворот. И никаких сообщений. Хорошо, что я уже здесь бывал. Вот центральная лестница. Красный ковер. Площадка. А там приоткрыта дверь. Идет заседание. Мимо.
       То самое состояние. Когда еще пока все перемешано. А уже сам по себе. Налаживается порядок. Видимо, коммунистам. Приходится туго. Если вдруг. Ни с того, ни с сего. Позвали меня. А ведь я рядовой. И не знаю лично. Лидера партии. Вон какая толпа. Валит и валит. И это все. Наши самые злые враги. И легко опознать. По выражению лиц. И по белым воротничкам. А не у всех. Такие воротнички. Валят мимо. Захват. А у меня задача. Преодолеть себя. И отыскать отца. И очень просто. Побыть рядом с ним. Откуда известно. Думаю, так. И это вполне естественно. В такие дни. Что бы там ни случилось. И потом. Кто знает. Может быть, мы теперь. Ближе друг другу. А я не верю. И дело не в этом. Как интересно. В коридорной толпе. Иногда мелькают по сторонам. Знакомые лица. Но мы друг друга не узнаем. Во всяком случае, хорошо еще, что я не один. И вот, наконец, она. Белая дверь.
       Да. Ни одного из наших. Столпились. И вдруг почему-то. Все меня узнают. Пропускают. Расступаются. Те, кто собрался. Народу много. Что за глупость. Читали законопроект. И теперь уже закон. Прочли. Понемногу вчитались? Прямо хочу спросить. Незнакомых. Зачем они здесь. И чего ожидают. Подумаешь, сын. Подумаешь, автор. Какие законы. Теперь мгновенно. Отменят. Все. И то, что сейчас обсуждают в зале. Ну, какие статьи? По крайней мере эти. Не уцелеют. Ни там, ни здесь. И за белой дверью. Особенно. Там. Кто за ней? Кроме отца. Пропустили. Вот. Стою. Трогаю. Дверь закрыта. Ключ туда, сюда. Замок. Ручка не помогает. А я знаю. Там кто-то есть. И только я подошел. Именно этого ждали. Оглядываюсь. Понемногу. Начали расходиться. Им что-то ясно. А я. Ничего не могу понять. Белая дверь. Табличка. И я стою. И не знаю, что делать.
       Преодолей. Преодолей. Самого себя. И пока есть время подумать. И еще раз ответь. Себе самому. Неужели неясно. Все ваши новации провалились. А есть другие. О которых. Петруша один знает, наверно. И ненавидит. А надо любить. И отца, и брата, и Машу. А мы. Власть упустили. Давно. И сейчас. Повторяем. И пока почти безнадежно. И легко. Начнутся расправы. И что же? Мы так. Прямо. От ничего. От нуля. Может быть, комнату запереть и уйти. И как будто этот. Невынутый ключ. Просится в руки. А я не знаю. В какую сторону повернуть. И уже, быть может. Запер. А люди. Вокруг меня. Почти разошлись. А другие. Мимо по коридору катятся толпы. Куда и зачем?
       И не торопись. Потому что теперь. Я думаю, все образуется. В том смысле, конечно. Да, установится новый порядок. И будет в ходу. Именно такое. Сочетание слов. Новый. Надолго. Порядок. При коммунистах - иначе. И сейчас только это мешает. Вернуться. И мы не хотим возвращаться. А почему же тогда. Наш порядок. Не был таким. И оставался революционным. Государство. И у Ленина. Говорят. Его лучшая книга. А где он сейчас. Вглядись. "Потирая сократовский лоб". Замечено. Вот он. Проигрыш. А на самом деле. Победа. Наш картавый Сократ. Не опоздал. И у него преимущество. И он может. В таком виде. Появиться везде. И сразу. Вначале. Переворота. И вот узнаю. Другого. Усатого. И, разумеется, он, прихрамывая, тоже идет. И через какое-то время. Повторяет. И если бы знали. Я думаю, вдруг. Прекратились бы. Коридорные толпы. А он. Снова. Из-за угла.
       Да, интересно. Я никогда не видел. То, чего нет. И никогда. Не воображал и не думал. А тут. Перед белой дверью. Впервые. Из небытия. Вышел. Остановился. И может легко проникнуть. Прямо сюда, в кабинет. А другой. Проходит. Мимо и мимо. И какой в этом смысл. И надо сказать отцу. Он постучит изнутри. Обнаружив, что дверь заперта. А пока. Поневоле. Уподобься тому. Из небытия. И все-таки. Он потирает сократовский лоб. И, значит, готов. И по-новому скажет. А помнишь. Первую встречу. Зимой. Ты попал в мавзолей. Очень похоже. Тогда караул отменили. И сразу пропала. Длинная очередь. И ты случайно. Оказавшись на Красной площади. С портфелем. Решил войти. В полуоткрытую дверь. И внутри на черных ступенях. Медленным жестом. Охранник. Тебе во тьме указал. Куда повернуть. И ты вошел. И поставил портфель. И один. Побыл. Там. 20 минут.
       Конечно, у отца. Другой Сократ. А у меня. Только этот. Пока. Тот. Узколобый. Усатый. Уже в четвертый раз. Мимо. Ну, поскорей, Тамерлан. А на пятый. Остановлю. И ведь вот я сейчас. Обретаю способность. И задаю вопрос. И услышу ответ. Нет. Не игра фантазии. И уж если можно. Попробуй. А его убрали из мавзолея. И вот он ходит. Уже давно. А тот лежит. И может явиться, где угодно. И я думаю. Отвечать предназначено мне. А это свидетели. И когда-нибудь. Из миллионного. Измерения. Выйдут. И никто не заметит. Потому что. Политическое небытие. Оно же. Коммунистическое. И от отца. Мне одному. Предназначено. Видеть и слышать. И то ненадолго. 20 минут. А оттуда. Кто-то подходит к двери. И характерный звук. И как будто защелка открыта. Желтая ручка. И кверху. И книзу. Ну, конечно. Я их запер. И не торопитесь. Подхожу. Поворачиваю.
       И пока там размышляют. Открыть - не открыть. Выйти - не выйти. Оглядываюсь. Нет. Временную способность. Я не утерял. И вот сейчас. Появятся. А я ничего не решил. А дело все в том. Что вокруг. Вопросы. Вопросы. И даже у тех. Кто валит по коридору. У них воля и власть. А ответы - мои. Только мои. Давай. Отвечай. А то будет еще яснее. И у воротничков. Остается одно - соревнование с правдой. Оно. Соревнование. У большинства. Бедный. Милый народ. И сегодня. Он еще больше. Потерял себя. И где его левый лидер? И вообще-то лидеру. В такой ситуации. Нельзя появляться. А может быть, затем. Они и позвали меня. Ждали и разошлись.
       Похоже. Наверно, они подумали. Что я могу повлиять на отца. И захочу. И потому. Согласился прийти. А куда вы бежите? Видите. Толпы и толпы. Мимо. Переворот. А я не хочу и не буду. Вы изо всех сил. Возрождаете партию. А я никаких иерархий. Не признаю. Сегодня. Пора вспомнить одно. Коммунизм - освобождение от государства. Партия - часть. А нужно единение всех. Поймите, прошла. Эпоха гипсовых бюстов. И красных знамен. Провокаций. Народного фронта. И не возникай. Не являйся. И тем более. Не повторяй. Государство разгромлено. А его пора отменять. Мы несвоевременны. А спасение. Только в нас. Но без этих. Ритуалов прошлого. И без повторений. Пускай попробуют. У них ничего не получится. Ну, мой отец. Уходит от нас. У него. Единение измерений. Вообще предел. Ипостасного единения. Понимаете. Он может уйти. Отсюда. А мы - никогда.
       Открывает брат. И пропускает меня. В белую дверь. Я прохожу. И мешаю и не даю. Закрыть ее на защелку. Но вынутый ключ. Кладу на письменный стол. Брат повыше. И покрупнее. Прямой. Без очков. И ничего. И когда-нибудь. Придет время свободных мыслителей. Время иных философов. Ну да. Согласен. Россия отстала. А зачем догонять. Модный и новомодный фашизм. И как будто впервые. Твое лицо. Подожди. И что-то в нем изменилось. Побывал у отца. В самом начале. Переворота. И что? Объясни. А вроде бы ты. Очень ждал. Чтобы мы все появились. Или это хочет отец. И оставляет нам ключ. Хорошо бы. И все равно сестра не появится. И не ждите. А тут еще третий. Кто? Повтори. Нет. Мой в коридоре. И без приглашения. Он сюда не войдет. И пока Россия. Никого не звала. Вы, самозванцы. Хватайте. На ковре коридора. Упавшую власть. А уж он. Бродит и повторяет.
       Папа спит. Во время переворота. И непонятно. Кто-то вышел. Или вошел. И где он - сократовский лоб. Мы говорим. Бесполезно. Говорим, потому что. Вдруг. В одном кабинете. И неожиданно. Понимаем. Тут. Никакого смысла. И неважно. Есть или нет. И все равно. Его депутатская комната. Почему-то притягивает. Кроме тех. Которые мимо. А другие. Уже разошлись. Понимаешь? Это я их легко разогнал. И не спорь. Они. Толпились. И для меня очевидно. И ты. Что-то усвоил. Влияет отец. Нет, не влияет. Просто нам нужно. В такую минуту. Вернуться к нему. И пускай. Все равно. Видишь, он спит. А мы не можем. И я понимаю. И если хотим, чтобы он отдохнул от политики. Давай, помолчим. Или шепотом. Или не надо. Вот его прежнее безразличие. А ведь он знает. Что вы победили. И небезопасно для нас. И еще кто-то. Ведает. И сострадает. А он. Пускай поспит, как ребенок.
       И хочешь, я тебе расскажу о том, что он видит во сне. Фашисты, вы неспособны. Во время переворота. Читать его сны. Что? Хочешь сказать - не так? Уже прочитал? И неужели? Там. Не встретил меня? В его сновидении? Побывал и не встретил? Конечно. Ты. А потому что. Еще не умеешь. И не способен. Вот. Я вижу тебя. И не просто перед собой. А во сне. Понимаешь? И это совсем другое. Там, я скажу, твое лицо. И вся фигура. Нет, удивительно. Изменились. А ты не увидел меня. В его мирах. И понял. И я не спорю. Много миров. А он умеет. И один проскочил сквозь черный вертящийся обод. Попробуй сам. И наконец. Оживи. Сон усталого человека.
       Братья проводят последний час. Припомни. Чья это фраза. Ребенок. Видел, как отец его. Разговаривал с братом своим. И они сидели тогда. Рядом. В большой комнате. На старом диванчике. Оба сидели тихо и обреченно. А теперь мы вдвоем. И это со стороны. Видит некий свидетель. Чувствуется его присутствие. И вокруг тишина. И сиреневый полусвет. И мы по сторонам длинного дубового столика. Друг против друга. А он. За своим поперечным столом. Откинулся на высокую мягкую спинку. Черного кресла. Устал. Но по тому. Как шевелятся руки. Перед компьютером. На холодном стекле. Вижу его состояние. Папа готов проснуться. В любую минуту. А ты заметил? У него под стеклом на столе. Наши две черно-белые фотографии. А где же третья? Видимо, еще не успел. А может быть. Маша. И без фотографий. А мы. Для памяти. И для политики. Но уже. Такое не безопасно.
       Братья проводят последний час. Тогда оно так и было. Ребенок видел. И предчувствовал. И подошел к матери. И прямо ей. Сказал эту фразу. И она запомнила. Ну а теперь. Никакого ребенка. Свидетель невидимый. Или видимый. Все равно. Тут, в депутатской комнате. Много свидетелей. Тут нельзя. Расставаться. Тут надо. Просто побыть рядом с отцом. А фотографии. На всякий случай. Надо вынуть. Из-под стекла. А то мы уйдем. И никаких следов. Для постороннего глаза. Или нет. Возьму. Только одну свою. А ты улыбайся. И оставайся на месте. Понимаешь, пока. Вы победили. А вот я. Тут совсем ни к чему. Братец. А ты помнишь, когда мы с тобой говорили. В последний раз? А, по-моему, это было. Именно здесь. На консультации. И тогда я и подумал, что это последний. Разговор. Двух братьев. Перед разрывом. Отец. Нас не удерживал. Все-таки Дума. Он только слушал меня.
       Как мы тут оказались? Да. Была дискуссия. В одном из комитетов. Которым ведал отец. И тогда пригласили нас. Помню даже тезисы. Которые я сочинил и подал заранее. Ты молчал. И только одну фразу. Произнес под конец. Увы, знакомую фразу. "Братья проводят последний час". И прочему-то в тот раз. Все свидетели поняли, что она значит. Да, все оказались в роли свидетелей. И с тех пор. Под стекло. Одна за другой. Легли фотографии наши. И тогда это было. Сугубо личное. А теперь. Вы победили. И я убираю. Свою фотографию. Но как приподнять стекло. Помоги. Ну, что ты сидишь. Я ведь старший брат. И пока отец не проснулся. Петька. На тебя даже страшно смотреть. Непонятно. Где фотография. А где ты живой. И лицо изменилось. А вот со стороны. Посмотри. Вы одинаковы. И ты уподобился. Тому, каким был. Последний раз. Когда улыбнулся и произнес. Прощальную фразу.
       Ну вот. Вынимаю. И, пожалуй, пока он спит. Отойду. Спокойно и незаметно. И свидетели будут знать, что ты оказался прав. Но ведь ваша победа. Господи. Только вы неспособны понять. А отец понимает. Потому и заснул. И сейчас, по-моему. Он уже проснулся наполовину. И опять слышит. И меня, и тебя. И делает вид. Как будто еще не проснулся. Он увидел - я здесь. И вот ухожу. И он, слава богу. Тоже увидит. Победа. А ведь еще такого позора. Не знала Россия. И это я. Тогда повторял. А теперь. Предчувствие и предсказанье сбылось. И не оглядывайся. Нет никого. Уже потемнело. Сумрак синий. В окно. И мы не включаем электрический свет.
       Она сгустилась. Вечерняя тьма. И я уже не различаю, как ты похож. На свою фотографию. И ты не видишь меня. И нам удивительно хорошо. И как будто мы оба. Вернулись. В наше милое детство. И отец ненадолго уснул. И оставил нас. В темной комнате рядом. И мы тихо-тихо. Замерли. Шепчем. И прислушиваемся. К этой удивительной тишине. И не знаю, как у тебя. А я больше всего любил. Такие минуты. И мне казалось. Что мы никогда, никогда не расстанемся. И папа. С нами двоими. Словно играл. Вот мы остаемся одни. И вроде бы. Он задремывал в темноте. И не просыпался. И на самом деле. Слушал и слушал. Нашу тихую, детскую жизнь. Маши тогда не было с нами. Она еще не родилась. А ты признавал и помнил. Что я на целых два года. Старше тебя. Ну, это неважно. Подумаешь. И мы играли. В настороженность. И шептали. Как можно тише. И только бы не рассмеяться.
       И вот сейчас. Очень похоже. И в черной густой синеве. Никак не понять. Квартира наша. Или Москва. Депутатская комната. Переворот. И только зачем-то. Затих коридор. Нет. Все растворилось. И все вернулось. И я не хочу уходить. И папа сквозь сон. Уже давно, забывая о перевороте. Начал игру. Но ведь он политик. И не может забыть. А так почему-то. Произошло. То, что он захотел. В такие минуты. Мы воображали себя. Ты и я. И он помогал нам. И доверительно ждал. И при этом. Радовался. В полусне. Своему отцовскому счастью. И нам удавалось. Шептать любые слова. И не смеяться. Ну, затаи дыханье. Губы зажми. Выдержи и замри. И ни звука. Петя, ты меня слышишь? Ну, давай. Еще немного. И я почувствую. Вот оно. И я почему-то вижу. Твой силуэт. На фоне окна. И не пугаюсь. Нет, не надо. Соревнования с правдой. Мы дети. И лучшего не бывает. И никто не поймет.
       Пошевелился. Твой силуэт. Но я тебя тихонько. Схватываю за руку. В темноте. И все возвращается. А мы остаемся прежними. И это я знаю. Но в нас. Исчезает. Возможное то, что утаивает отец. И все, от чего мы его бережем. Да. Оно исчезает. Легко. Нет, не надо. Услышит, прервет. И, слава богу, ты не такой уж смешливый, как в детстве. Но ведь и я. Не до смеха. Легко. И тогда, как сейчас. И вдруг. В тишине. Какой-то еще. Непонятный шепот. И не узнаю. Ты, по-моему, легко различаешь слова. Но это не голос отца. Вот за дверью. Возобновляются крики. Но здесь. Шепотом. И сначала. Я не заметил. А вот. На фоне окна. Еще один силуэт. И уже невозможно. Господи. Никто из них. Не понимает. Ради чего вся наша бесценная и бесцельная жизнь. А вот силуэт передвинулся. И прямо у тебя за спиной. И отец, по-моему, тоже заметил. И только ты, Петька. Спокоен и неподвижен.
       Вижу. Силуэт потирает. Сократовский лоб. И уже в профиль. Он. Курносый. И без бороды. Молодой. Шепот его непонятен. Шепчет на греческом языке. И не требует перевода. А все равно. Что-то детское. По нашему невозможно. И это звучание. Предсказывает игру. И объясняет. Отец, помоги. Ты проснулся. Руки подвинулись на стекле. Письменного стола. Заметно. Хотя, казалось бы. Кромешная тьма. И то, что я взял фотографию. Он угадал. И сразу пошевелился. Вижу сквозь тьму. И вот он встает. И зажигает. Электрический свет. Лампу. Настольную. И за экраном компьютера. Оно очевидно. И в его кабинете. Он и я. И больше. Нет никого.
      
       8.
       Удивительное. Умиротворение. А они оба. Встретились в коридоре. В то время как оба мои. Уже пропали. Неизвестно куда. Но они точно. Присутствовали. Ключ на столе. Нет одной фотографии. Кроме того. Была тишина. Такое всегда. Если они встречаются. И как правило молча. И я могу отдохнуть. Притворяюсь, а иногда и впрямь засыпаю. А если. Кто-то один. Разговариваем. Ну. Сначала младший. А потом. Павлуша. С ним. Подробно. И такое приятное чувство. Петр еще далек. И к тому же. Они победили. А мой старший. Очкарик. Вполне возможно. Он уже меня обогнал. Но ведь нынче. Вопрос один. Как уйти от фашизма. Вот о чем я грезил. Пока отдыхал. И они подсказали. Нужен политик. И возвращение в детство. Сразу.
       И пускай теперь. Сумасшествие. Эйфория. Взбудораженный коридор. Дума. Депутатская комната. Все это очень и очень. Временно. И обречено. И однако. Даже два или три дня. Любого фашизма. Катастрофа для нас. Вот уже братья пропали. И теперь. Скрываются друг от друга. Потому что. Спасительна. Только наша встреча. Втроем. А они. И тот, и другой. Поврозь. Далеки от политики. Один забежал вперед. А другой тянет назад. И в ответ. Усатый, как я понимаю. Бродит по коридору. Не знаю, не видел. Но Павлуша верно заметил. Бродит. Безжалостный реалист. А уж он очень опасен. Выглянуть? Посмотреть? Берегись. Чего доброго. Заглянет сюда. Получается, мне умирать еще рано. Да и отдыхать могу. Только если оба мои. Любимые. Рядом со мной. А я. Потому и политик. Что могу их. Ну хотя бы. На час, другой. Собрать в этой комнате. Боже мой. Как было нам хорошо.
       Телефоны. Отключены. Телевизор. О нем даже страшно подумать. Да и к тому же. Знаю все наизусть. А что если в самом деле. Небытие. И в суматохе. Обо мне позабыли. Спасибо Павлу. Он всех отпустил и отвлек. И те, кто собрался у двери. Поспешили. Поскорее исчезнуть. И никто не помнит. Что я еще здесь. Ни спикер. Ни президент. И где они оба. Знаю. Знаю. Некогда. Во всяком случае. Ключ на столе. Изнутри. И на защелку вдобавок. И не надо. Лампу гасить. Пока. Останемся вне подозрений. Горит и горит. И что же? Одиночество снова? Припоминай. Первые годы. Первую ночь. Когда ты невольно ввязался в дискуссию. Там. В Ленинграде. В кинозале какого-то клуба. И до утра. Слушал детский лепет. Взрослых людей. А потом не выдержал. И началось. И было такое же чувство, как сейчас. И вообще эта склонность. К ночным откровениям. Но уже теперь. Ты здесь. Один на один.
       Приведем в порядок. Мой письменный стол. Компьютер. Воображение. Отключаю. Закрываю экран. Убираю в стол. Мой ноутбук. Не надо. Никаких искушений. Пусть рождается. Из ничего. Как на трибуне. Во время дискуссии. Великое дело. Чувствуешь зал. И очень хорошо знаешь. Чего ему не хватает. Залу. И, помню, меня согревало. Предчувствие. Вот, вот кончится ночь. И ясная мысль. Отработает вслух. И я вернусь. К моим любимым домой. Четверо. Сольвейг и Маша. И где все это теперь? Возвращаться нельзя. И единственная моя надежда. Романенко. А где он сейчас? И с кем. Телефон отключен. Да и ему, конечно. Уже не до тебя. В такую черную ночь.
       Фигуры недавней истории. Живут в моих измерениях. А что? Ведь они тоже. Как я. И не надо. Никаких переходов. Примериваюсь. Очень скоро. Буду бродить. В каком-нибудь коридоре. И настолько живо. Что уже очень опасно. Могу не вернуться. Вовремя уходи. И вот я снова. У себя за столом. И под стеклом. Одна. Всего лишь одна фотография. Новая схватка. И значительно хуже. И страшнее. Чем в 41-м. Тогда не было Думы. И они до Москвы не дошли. А теперь. Вот они. Рядом. И уже захвачено все. Первый час. После двенадцати. Ну. С чего начинать. Позабытый. И пока недоступный. И все-таки я считаю. Глупым. Закрываться на ключ. Изнутри. А они. Взломают мгновенно. Вот. По-прежнему шум. И топот ног. И при желании. Могу понять. О чем говорят. Пройдет еще. Два часа. И я включу телефоны. Мобильный и этот. И подожду. И проверю. Кто вспомнит меня.
       Решенье простое. Вступаю в доверительный разговор. Только с теми. Кто позвонит. И я почему-то знаю. Что это будут надежные люди. Опыт. Мой. Политический опыт. Лучший гарант. А пока. Случайные связи. Мусор. Лишних звонков. Ожидаю. Мысленно. Карта политики. Передо мною. Разглядываю. И без ошибок. Вся Россия. Зеленого цвета. Снята из космоса. Незаметные точки. Опорные пункты. Нет. Уже сейчас. По нужным каналам. Разбегается весть. О перевороте. Вот подключаю. Цветовой информатор. От Москвы. Поползли. Каналы красного цвета. И вот сразу. Ханты-Мансийск. Владивосток. Ползут навстречу. Змейки соединений. А кое-где. Дрожат на месте. И застывают. И вот уже. Отпала Сибирь. Красные очаги. Вспыхивают. Гаснут. И становятся синими. А порой. И совсем пропадают. Зеленые. Поменяли цвет. И сливаются. С зеленью карты. Запоминай. Помню пока.
       Последний раз. Такую цветную карту. Я разворачивал. Мысленно. Здесь. В депутатской. И за этим столом. И уже тогда. Мой цвет. Из красного. Становился. Темно-зеленым. А потом. Совсем пропадал. И то же самое. После двенадцати. Повторяется вновь. Тогда я шутил. Мой цвет уподобился карте. И все зеленое. Стало моим. А теперь. Уже не до шуток. А синий цвет. Понемногу ползет от Москвы. И оттуда. Из Сибири навстречу. Вот уже всю карту покрыли. Синие жилки. И бегут. И, разветвляясь, объединяют. Зеленый простор. И все обозначено. А у меня. Только память и память. Я никому не показывал. Да. Раньше эйдосы на белой стене. Там, на квартире. В Москве. Где меня легко отыскать. А сегодня. В полночь. Здесь. Никому не видная зеленая карта. И никакой опоры. Или, напротив, опора везде. Но попробуй, вырви. Из зеленого тела. Синие жилки. Да и как. Если красное умирает везде.
       Вот я сказал. Павлуша меня обогнал. А это неправда. Вот он. Сейчас. Встал бы у меня за спиной. И взглянул. А ведь эта карта. Не ошибается. И ему. Стало бы страшно. Ну, я так думаю. И хорошо. Что он ее не увидит. И вообще хорошо. Что вижу ее только я. Но и мне. Вредно смотреть. И со стороны. Представляю. Как зеленый отсвет. На моем лице. Понемногу становится. Темно-синим. Хотя передо мною. Под настольною лампой. Только зеленое сукно. Письменного стола. И не дай бог. Догадается. Тот, кто бродит. Взад и вперед. Рассекая толпы. Встречных. И пропуская мимо. Тех. Кто обгоняет его. Там. Вот ему бы сейчас. Эту карту. И неужели. Я захочу.
       Слава богу. Здесь невозможно. Чтобы кто-то один. Из них троих. Что-то решал. Здесь я все равно. Стану четвертым. Поэтому сейчас. Я один. И даже мой Сократ. Не появляется. Из полусумрака. Моей депутатской комнаты. И так оказалось. Когда Павлуша. Неожиданно для себя. Обнаружил. Что мы с ним. Только вдвоем. И вот он ушел. И комната осталась пустой для меня. Осторожно задергиваю. Синие шторы. И горит под абажуром одна. Моя настольная лампа. И нечего ожидать. Ни в углах. Ни на стенах. А что будет. Когда они вспомнят. А это очень важно. Только тут. В закрытой, забытой комнате. Еще осталась. Прежняя власть. А уже сбивают с фасада. Золотые буквы. Обозначение Государственной Думы. Они это сделают очень скоро. На другой же день. Но, понимаете. Ключ у меня. И его пока. Никто не хватился. И у новой у власти. Прямо под носом ее. Вдруг. Такой недосмотр.
       Повторяю. Здесь безопасное место. И, по логике, прямо сюда. Могли бы проникнуть. И спикер. И президент. И слава богу. До сих пор. Никто не проник. Свобода. В таком заключении. Тут политика. Заключена. А остальное - разбой и захват. И трусливое благоразумие. Тех, кто бежал. Павлуша пока рядовой. И я думаю. Пока ему безопасно. И все равно, ты видишь. Он куда-то исчез. И один Петр. Из них. Знает, где я. Но вот он. За толстым стеклом. Остался. Очень похож. На того, каким он, еще два часа назад, присутствовал здесь. И сидел. По левую сторону. Серединного полированного стола. И я в темноте. На фоне окна. Видел еще. Его силуэт. И куда они все пропадают. И как им удается. Не знаю. Мне бы удалось. Только ценой перехода. Петя не отказался. А Павлуша. Один устоял. И предостерег. От любых переходов. Что же? Он прав. Нельзя. И не надо. Никуда уходить.
       Ну вот, наконец. Два часа ночи. И я включаю. Мои телефоны. Телевидение по-прежнему. Отключено. Родные молчат. Видимо, спят. А в коридоре. Неумолкаемый топот ног. Туда и сюда. Бегайте. Овладевайте. Вот уже где-то слышны. Первые выстрелы. Вот, как на стадионе. Взрывы криков. И отдельные голоса. И то и другое напрасно. Плохо вы начинаете. А впрочем. Вам. Никак иначе нельзя. А по правде. События нынче. Проходят легко. И без ускорений. И замедлений. И без автоматных очередей. Но вы не умеете. И не хотите. Петр один. Мог бы их образумить. Вроде бы лидер. И побывал. В разных мирах. Но получается, что и он. Бессилен противостоять. Синей стихии. Потому что в ней уже. Новый порядок. И единственное, что ему удалось. Это обезопасить. Мою депутатскую комнату. Я полагаю. Тут разгадка. И около двери. Кто-то уже стоит. Справа и слева. И охраняет отца.
       Я подхожу. Трогаю ручку двери. Медлю. Жду. Как будто. Можно услышать. Как справа и слева стоят. Проверять не хочу. Потому что не знаю, как поступлю. Если увижу. Этих двоих. Что хотите. А тут я за себя не ручаюсь. А может быть, это бред. И не больше того. И опять непонятно. Что делать, когда обнаружу. Отсутствие. И обоюдную пустоту. В переполненном коридоре. И, может быть, из нее. Кто-то проникнет. И я прикрою дверь. Но буду чувствовать в полутьме. Невидимо. И напрасно. И опять силуэты. И переходы. А ты понимаешь. Ну вот. Еще одно подтверждение. Любой режим - игра. А этот. Полный тупик. Новизна. И пока. Наша Россия. Не наигралась.
       Догоняем Германию. Когда она. Лицемерно утаивает. Свой небывалый. Неонацизм. Такому народу. Невероятно отказываться. От себя. И любою ценой. Только одно. Продолжить эксперимент. Прерванный русской победой. А эти русские. Отныне уже наши союзники. И они сумеют. Соединить с нами. Новый Китай. И тогда. Бездарный американизм. Утонет в мировом океане. А мы. Отрегулируем. Народонаселенье Земли. И вот здесь у русских. Особое предназначение. Они, в отличие от других народов. Готовы. Ради любой идеи. Приносить в жертву самих себя. И они подадут пример. И, быть может, за ними последуют. И пожертвуют. Все. Кроме нас и Китая. А мы сохраним себя. Но Германия - самообман. Если в ней. Мечтают об этом. А мы, русские, догоним ее. И перегоним. Вот о чем. Эйфория. В помещении. Государственной Думы. И только моя депутатская. Палата. Противовес.
       Пустая комната. И я себя уподобил. Такой пустоте. А при желании. Впущу сюда. Бесчисленные измерения. И тогда победа. Вполне обеспечена. А уж зато. Павлуша. Сюда не вернется. И не потому, что не примет. А просто у него. Натура. Отцу понятно. Вот он ушел. И вот он скрывается от Петра. Веселая предстоит. История. И начало ее сегодня. В политическом бытии. А здесь единственный уголок для решений. Зато вокруг. Все уже решено. И безумно. И обреченно. Как в 41-м. Там Германия. Сама себя обрекла. И только мы. Знали об этом. И потому. Готовы были умереть. И за себя, и за других. А теперь? Пустота? Почему отказался Павел. От моих миров. И переходов. Он по-своему прав. И счастлив. И я не открывал ему. Границы. И не приглашал никуда. Он себе предназначил. Роль стража. Нашей реальности. И у него здесь наготове. Свой конспиративный Сократ.
       Ох, уж эти все. Ревнители одного измерения. Казалось бы, ясно. Так нельзя. Наука открыла и доказала. И пора коммунистам. Прислушаться. К откровениям физиков. И поверить. Нет, не хотят. И уже сейчас. Наглядно. И обидно. Что это мой сын. Который меня во всем обгоняет. Вынул свою фотографию. И тоже ради меня? И все-таки еще и еще раз. Где Романенко. И почему. В три часа ночи. Телефоны молчат. Подхожу. Проверяю. Включил или нет. Гудки. А за ними. Ночное безмолвие. Криков нет. И выстрелов больше не слышно. И топот ног. В коридоре обвально утих. Пожалуйста, выглядывай и смотри. Можешь прогуляться. Или постоять. Выхожу. Гуляю. Стою. Возвращаюсь. Нигде ничего. И вдруг электричество. Ни с того, ни с сего. Померкло. И сразу вполсилы. Поменяло режим. Кому до этого дело. Кто регулирует свет. Шаги раздаются гулко. И видионаблюдение. Включено.
       И на полу. Ни одной бумажки. Уж больно чисто. Они совершили. Переворот. И, по-моему, никакой охраны. По крайней мере здесь. На этаже. И моя белая дверь. Не такая уж белая. Впрочем, зависит. От электричества. И от меня. А там на углу. Книжная лавка. Аккуратно закрыта. Вижу издалека. Вот подхожу. Угол. Прилавок. Все в порядке. И также в центре. Прежние книги. Ну, конечно. Уже с утра было. Приготовлено все. Но где она, моя фамилия. Законопроект изъят. А тут, прямо в углу. Пустует место. И очень заметно. И каждый невольно спросит. Вот последнее. Что сделали для меня.
       Бреду назад. И почему-то. Стараюсь. Чтобы шаги мои. Никто не услышал. Вот где-то здесь. Они встретились. После полуночи. Трое. Или. Втроем. Ревнители государства. Ну, конечно. Я понимаю. Воображение. И не больше того. Эх, Павлуша, Павлуша. Легко. Жить и умирать. Если ты окажешься прав. Уйти от себя. В одно мгновение. И прервать. Любую думу. Затем, что негде и некому. Ты говоришь. В этом секрет. Нашей победы. Над оккультными архетипами крови. А я тебе отвечаю. Ныне. Секрет поражения. В том, что вы готовы. Так легко. Уйти от себя. Нет, я знаю. От себя не уйдешь. Одно измерение. Мгновенно переходит в другое. И вот я уже устал. От этих запретов ограничения. И против моей воли. В пустом коридоре. Все-таки вижу. Троих. Как что-то одно. Издалека. Но уже спрашиваю. Сам себя. Как совершился. Мой переход. И почему. За полночь. А я ничего не заметил.
       Говорите. На греческом. Узнаю. Опыт гимназии. Помогает. И потом в семинарии. Кое-что изучали. И неожиданно. По-грузински. Вот бы кто объяснил. Как они понимают друг друга. Но здесь. Мелочами. Некогда заниматься. Да, им доступно. И здесь обойдутся. Без перевода. И если уж. Для меня. И древнегреческий, и грузинский. И наш удивительный русский. Вполне. И я уже заранее. Усвоил. И предвидел. И угадал. И никто из них. Не чувствует. И не замечает. Что я издалека. И предвидел. И предусмотрел. Итог разговора. Могу понаблюдать. Какие с виду они. Сократ самый высокий. Потом, потирая свой сократовский лоб. Этот второй. А потом усатый. На одну и другую ногу. Переминается. И когда он. Поднимает слегка. Правую руку. Они умолкают. И звучит очень быстро. И не различить. Русский. Не русский. Те ударения. Скороговоркой. Сыплет горохом. И выжидает Сократ.
       Стою. Наблюдаю. Не дай бог неожиданно. Они обнаружили. Меня в коридоре. Самое правильное. Уйти. И закрыть за собою дверь. Но для этого. Надо пройти мимо них. Не могу. Проникнут. И тогда. Пиши, пропала. Вся эта ночь. Тогда будет неоткуда. И уходить, и возвращаться. Вот главная опасность. Поверь. Оказывается, только она. Предусмотрительно. И здесь. На расстоянии. Попробуй проверить. Кто из них. По-моему. Разговор далек. От диалогов Платона. Вижу, Сократ не привык. Он разумно. А в ответ. Или пауза. Или картавая. И на одной ноте. Долгая речь. Или полугрузинская россыпь. И непривычно легкая логика. Очень кратко. И долго. И никак не прервать. И поневоле. Разумное выжидает. И никто не видит улыбку. В кудрявых усах и бороде. И в какой-то момент. Повисает пауза. И теперь я выжидаю. Когда. Пауза кончится. Вижу. Договориться не удалось. Коридор.
       Я отступаю назад. Чтобы скрыться. Там, за поворотом угла. И опять. Шаги. Неслышно. Как будто их нет. И такое горькое чувство. Усмехаюсь. И сразу. Трое услышали это. На расстоянии. Только услышали. Повернулись ко мне. И опять не видят. Нет никого. И опять. И опять. И мне удается легко. И ни единого звука. Шаг за шагом. Туда. За угол. И оттуда. Назад. К белой двери моей. Надоело. Потому что. Обязательно звук. И уж если пауза. То все равно. Будет, не будет. И вот. Кто-то из них. Сказал. И нарушил. И теперь. Со мной происходит. Все точно, как объяснил мой Павлуша. Оказывается, не трудно. И вот. Звук на весь коридор. Оборачиваюсь. Нет никого. Проникли.
      
       9
       Нет. Ничего не приснилось. Пропали. Проникли. И теперь. Лопнул мой пузырек. В океане фашизма. Комната захвачена. Трое как одно существо. Они. Трое. Там. Именно там. А я еще думал. Кто лидер. Переворота. Вот, оказывается. Кто бы ни был. А они собрались. Из иных миров. За его спиной. В какой-нибудь комнате. Виртуальный совет. И возникает. Обязательно. Триумвират. Моей запредельной силы. Там. Они. Депутаты. Из разных миров. А ты хозяин и гость. И обучил. Младшего сына. И вот его фотография. На столе. И они без тебя. Определяют и приговаривают. Лидера. Новой победы. И теперь политику. Нечего делать. Войди. И если ты. Заглянешь туда. В густом воздухе. Откровенно. Будут они.
       Проникаю. И на всякий случай. Вновь изнутри запираю. Мою белую дверь. И они уйдут. Когда захотят. И зато. Уже кроме них, триумвиров. Сюда. Никто не проникнет. А я один. Попробую выдержать. И это моя профессия. По словам. Доброго, милого. Генриха Гейне. И только смотри. Оставайся. Реальным сам. И среди них. Попробуй снова. И она. Профессия. Дело. Твоего измерения. А вокруг. Из других миров. И будет игра. И быть может, что-то. Более страшное. И зато. Когда, наконец, они перестанут. И доиграют. В любую секунду. Проникнет сюда. И уже проникает. Годы. Годы горького опыта. И я уже. Ничего не боюсь. И чтобы как-то прикрыть. Старшего. Дочку. Сольвейг. Вспомни. Собери. Возобнови. Свои молодые силы. И поскорей. Или мгновенно. Или внезапно. И ты умеешь. И до предела. И напоследок. И пока. В коридоре затишье. Там. Войди. И оттуда.
       Ну что же. Дверь на защелку. Все. Заперто. И никто не заглянет. И сначала. Как будто бы. Неизменно. Горит моя. Настольная лампа. И под ней фотография. И Петр смеется. И верхняя губа. Еще больше приподнята. И удивительно. Он. За стеклом. И еще немного. Заговорит. И очень уверенно. Потому что. Гляди. Фотография. Только она. Вроде бы. Знакомо. И постоянно. Слепит мне глаза. Белым пятном. И ничем не закроешь. Ну, еще бы. Сын. А вокруг полутьма. И чувствуется. Воздух совсем загустел. Развожу ладонью. Туда и сюда. И обнаруживаю. Сопротивление. Так нельзя. И не бывает. А вот оно - есть. Брожу. Мысленно. И как будто мешаю. И вокруг по углам. Темно. Прозрачно. И невозможно. А посередине комнаты. Нужно усилие. Ну что? Помешал. Или помог. Продолжайте. Редкое состояние. Вы не подумайте. Заранее знаю. У вас ничего не получится. И опять. Только я.
       Но вот, мне кажется. У них что-то выходит. Потому что. Навалилось. Прямо на плечи. На грудь. Останавливаюсь. И дышать не могу. Опираюсь об угол стола. И если бы кто увидел. Хорошо рядом - высокая деревянная спинка. Стилизация. Отодвинутое средневековое кресло. Ну что? Перепутаны измерения. Перепадают вещи. Предметы. Необъяснимо. Держи. Оттуда. Пока не ушло. А то. Беспорядок. И я бы такого не допустил. И это кто-то другой. А из них троих некому. И хорошо. А я так и знал. И уж если вмешались. Иные миры. Значит, мы не одни. И я тяжело вдыхаю и выдыхаю.
       А все-таки. Я в своей комнате. Провожу консультации. Или вот. Ко мне проникли. И никакой моей комнаты нет. И я в гостях. Посетитель. И меня они когда-нибудь спросят. А может быть, густой воздух. И есть. Охрана политика. Так надежно. И все-таки то, чем они занимались когда-то, называлось искусством оберегания и повеления. А теперь. Трижды проклятый город. Связал землю. И вот они. Стражи. Стражи. И тебя понемногу. Делают стражем. И пытаются убедить. Потому что отменены. Дума и все депутаты. И у тебя. Никакого статуса. И ты один. Охраняем какими-то стражами. Ничего себе. Какими-то. Сократ. Ленин. И Сталин. А это все. Игра пустоты. Но из нее исходит. Реальная сила. Я мог бы сейчас. Увидеть их двоих. Глазами Сократа. А уж его глаза. Ничего не упустят. И даже я сам. Тут. В полной памяти, в полном сознании. Могу. Но не хочу.
       А ведь они. Говорили только что. Как избыть это зло. И вдвоем. Обвиняли. Сократа. А он уже вопросов не задавал. Он улыбался и отводил в сторону. Свой шишковатый лоб. И меня искал. Веселыми глазками. А я бы мог тоже. Его обвинить. Но почему-то. Я им двоим. Не возражал. И как будто не слушал. Ну, и что в итоге? Межмировой. И неизмеримый. Комитет. Или Центр. Небытийного. Противостояния. Поздравляю. Конспираторы. Вам легко. И меня туда же. Сопротивление. Вы, по-моему, опоздали. И теперь начинать. Нужно. Мне одному. И никакой вины. Никакой, понимаете. Нет у меня. Покатите шаром. Вы читали. Мой законопроект. А теперь. Перечитали? Ну, конечно. Знаете наизусть. И без формулировок моих. Определите. Он. По-вашему. Последняя улыбка античности. Нет, мой Сократ. Улыбаешься ты. Подсказал президенту. Ладно. Забудь. Улыбайся.
       И вдруг. Все опять становится. Как в кабинете. Кремля. Но после. Переворота. Воображаю. Там он, виновный Сократ. Ну и что? Совершенно верно. Он виноват. Передо мной. А усатый. И тот, у кого сократовский лоб. Они чисты. Невиновны. А ведь мы обсуждаем. Вопрос государственный. И сугубо личный. И нужна чистота обсуждения. И только ты, шишколобый. Сумеешь вернуться. А они. Отдыхают. И эта ночная Дума. Их мавзолей. А моя депутатская комната. Вот молодец. Только ты. Можешь их вывести. После того как они. Проникли сюда. Именно ты. И даже не знаю как. И неважно. А во время беседы. И незаметно. И хорошо. Нет. Я не претендую. И не надо. Никого возвращать. Ну а ты. Хочешь объяснить. И покаяться. Или никакой вины. У вас там. И никаких покаяний. А вот. Единственный способ. Теперь я могу тебя увести. Могу, так же, как ты. Их двоих. Следом за ними.
       Вот, бывает, забудешь в компьютере. Какую-то клавишу. И невозможно убрать. Надоедливый знак. Или цвет. Или подчеркивание. Или что-нибудь элементарно простое. А потом неожиданно. И непроизвольно. И сам не знаешь как. Нажал. И оно, слава богу, исчезло куда-то. Послушай. Ты понимаешь. Что сейчас произошло. Во время переворота. Наконец. Ты излечился. И его не будет. Рядом с тобой. Никогда. Он останется где-то. Независимо от тебя. И не будет его той недавней вины. И ты его. Больше никогда не увидишь. Вот он еще стоит. И как будто ждет. Спокойный. И безучастный. И тебе не жалко. Подумай. Нет. Никогда. Никогда. Все решено.
       И вот. В моей депутатской комнате. Нет Сократа. И я без него. Наконец. А это значит. И те другие. Двое. Сюда не проникнут. И их уже нигде. Никто не обнаружит. А переворот все равно состоялся. Это чувствуется по той тишине. Которая охватила здание Думы. Да. Охватила опустелое здание. Переворот был. И сейчас его уже нет. Все, что есть, это уже после переворота. И никаких надежд. Фашизм победил. Но мне почему-то в моем помещении легко и свободно. И никто из них не мешает. И я по своему разумению. Могу начать, наконец, противостояние силе. И очевидности. И предвидеть нельзя. Возможно только одно. Пережить. Как будто я остался. Абсолютно один. А мое сознанье при мне. И воля моя. И как будто время уже повернуло вспять. И я каждый миг становлюсь моложе и крепче. Вот уже теперь. Востребован мой. Политический опыт. И уже больше нет ничего.
       Вообще я вроде бы не верю себе самому. Не знаю, как для других, а в моих глазах такое просто невероятно. И прямо до смешного. Я осторожно и подозрительно, шаг за шагом, принимаюсь осматривать мою депутатскую комнату. Все ли как было. Или сразу произошли изменения. А что значит "сразу". Ну, ты понимаешь. "Сразу" так "сразу". Ты ведь уже привык не задавать себе такие вопросы. И вот вдруг помолодел и тряхнул стариной. А ты отлично знаешь: слово - самый страшный враг тому, что очевидно и верно. И все равно сейчас оно поведет за собой. И так было. И это я уже испытал. Шаг за шагом. Трогаю стенку ладонью. Потом каждый стул. Ну, конечно, пропало средневековое кресло. А я до сих пор чувствую прикосновение к дубовой резьбе. А еще что пропало? Вероятно, я не заметил, что появилось тогда. Предметы пришли и ушли. И как будто их не было.
       Обхожу все четыре угла. Почему-то присматриваюсь к деревянной обшивке. Она вместо обоев. И очень красиво. Но в самом углу щели, прикрытые рейками. Все на месте. И плинтусы хороши. Их как будто вчера обновили. Как у меня на квартире сейчас, в Москве. Обшивка деревом стен - в мой человеческий рост. А выше - белая штукатурка. И никаких изменений. Только напоминает экран для эйдосов. Выключаю дешевую люстру и долго всматриваюсь в полутьме в белизну оштукатуренных стен. Кажется, та, что напротив стола, немного светлее. Что-то мерцает, шевелится. Это усталость глаза. Пройдет. Ничего не заметил. И очень боюсь подойти к столу. Там под козырьком прикрытия дрожит слегка дневной электрический свет. А на потолке ровный зеленый отсвет. Когда присмотришься, он вроде бы тоже слегка дрожит. Но помедлишь, и он отсвечивает спокойно и ровно. Граница.
       Но почему, однако. Самое страшное. Письменный стол. Издалека уже замечаю: там под стеклом две фотографии. Вот установлено то, что должно меня излечить. Установлено. Как она появилась? Только что не было. В правом темном углу вижу - Сократ уводит вслед за собой прозрачную полутемную память. Или, наоборот. Уходя, проявил то, что осталось, или должно появиться. В правом углу. Надо проверить. Снять рейку и осторожно взглянуть. Но это потом. Границы перестают мерцать и утверждаются, как обычно. Где же мой младший. И что с ним случилось. И спасибо тому, кто послал мне этот самый последний привет от него. Кто? Кому? Знает Сократ.
       Одиночество политика. Что-то особое. Они такие. Побеждает из них тот, кто совсем одинок. А для меня. Возможно. Только в безумии. Ну и что? Вы думаете - так и случилось? Вот Сократ ушел. А куда уйдет моя Сольвейг. И моя милая, моя любимая дочь. И то, что с ними. Во мне. И это уже ни с чем не сравнить. И только сойдя с ума. Воображай. И оба сына постепенно поймут, что они оба как я. И это помешает победе. И того, и другого. Но для истории. Безразлично. Любой режим. Обойдется без них. Другое дело - противостоянье режиму. Неужели Маша поможет. Им обоим. Со мной. Составить новый триумвират. Тот, кто здесь у меня побывал, проиграет эпохальную схватку. Все проиграли. И она одна. Пока еще не пробралась ко мне. И хорошо. На расстоянии. Где-то. Не знаю. А уже скоро четыре часа утра. И молчат. Оба мои телефона. А она сюда. Еще никогда. Не звонила мне.
       Сольвейг на расстоянии. Видит и слышит. И ее молчание. Знак того, что она уже все узнала. И то, что со мной творится. Повторяет у себя в Петербурге. То, что во мне, с нею сейчас. И не дай бог. Подумать и сделать не так. А я постоянно. Делаю. И это зову одиночеством. Понимаю. Маша другое. Недосягаема. Для меня. И совсем на ином расстоянии. Близко и далеко. И так обычно. И когда уходила. А теперь. Остается одно. Ждать. Или впадать в безумие. Но все же знать, что ты совершенно здоров. И это не игра. Потому что я с каждой минутой становлюсь немного моложе. Боги для кого-то. Иногда пускают время назад. Вот они. Повели ко мне. Моих сыновей. И улыбается. Мой демон. И подсказывает. Как поступать. Потому что возвращение вспять. Убивает. Или может убить. А вот она. Оберегает. И я. В безумии не забываю. Кто я такой. И кажется. Понимаю опору. В самом себе.
       Понимаю опору. А это и в самом деле. Надо понять. И только она. Внушает мне. Мое молодое чувство и состояние духа. Сыновья зовут. А она посылает. Благую весть. И готова меня уберечь. В этот самый проклятый момент. Нашей истории. Повелевать и кормить. И людей, и животных. Стада. И большинство. Свободных. Или метеков. И, конечно, рабов. И она все это знает. И даже космическую политику. Представляет себе. Вихри. Вправо и влево. И теперь, когда. Соединяются вдруг. В мелькающий обруч. И не проскочить. И это она помогла. Повторяю. Когда уже теперь. Благая весть. Послана мне. Что же? Еще одно безумие. Или окончательный возврат. В бытие. Из моих измерений. А как же победа. И пребывание здесь. В этой комнате? Ничего. Понемногу. Мое особое одиночество. Лишь бы она. Не позвонила. И не пришла. И не постучала. И я бы ей не открыл. Белую дверь.
       Тишина абсолютная. И я прислушиваюсь. И боюсь. И даже родное дыхание. Можно услышать. И слава богу. Полный покой. Откидываю синюю штору окна. И там еще полумрак. И какие-то непонятные. Линии крыш. И как будто я подал знак. И на той стороне. Одно за другим. Зажигаются окна. И так уже было. И это всегда. В самом начале. И неважно. Кто там вдали за окнами. Друзья или враги. Одиночество. Состоялось. И полное излечение от безумия. Тишина коридора. И прозрачный полумрак. В моей депутатской. И теперь. Я точно знаю, как начинать. И стратегия вихрей. Ускорений. Далеко за окном. И кое-что надо сделать тут. В Москве. Пока не проснулся. Режим.
       Кое-что сделать. Ну что же? Снова на стол ноутбук. И скорей. Скорей. У тебя остается. Час. Пиши. Вот электронная почта. Конспиратор. Шифруй так, чтобы никто не мог прочитать. И тогда. Единомышленник отзовется. В это же время. "Сразу". Ты, наконец, понял значение этого слова? Поймут. Абсурд и нелепицу языка, на котором ты зашифровал призыв. Начинать. И никаких опор и теорий. Но вполне точно и безошибочно. Послано по десяти адресам. Жду. Минут восемь. И не больше того. Нет. Никакого ответа. Электронная почта молчит. Как мои телефоны. Что? Конспирация или общий предутренний сон. А минуты уходят. И сейчас начнется. Нет. Мы не успеваем. И вот уже на моих часах без пятнадцати шесть. Посылаю. По другим адресам. И уже знаю и предвижу. Полное одиночество. Ну, так и есть. Молчание. И уже как будто ничего не случилось. Или боятся. Не верят.
       Нет. У нас в России. Все условия для таких. Фашистских переворотов. Люди готовы. И не имеет значения. Что они думают. И кто они сами. Фашисты. Антифашисты. Или кто-то еще. Самое серьезное. Происходит у нас. Так. Несерьезно. А мы. Все равно. И вот сейчас. Лучшее доказательство. И не надо. Никаких облав и зачисток. И ликвидаций. Вот на глазах у меня. Моя депутатская комната. Ликвидирована. И вроде бы сама собой. А я. Просто помолодел. И потому замечаю. И еще какой-нибудь час назад. Я бы остерегался. И ноутбука. И этих двух фотографий. И отодвинутой шторы. И того, что меня охраняют. И триумвирата. Который проник. Из коридора. В белую дверь. И понемногу я бы задремывал, обреченный. За этим столом. Ну, а теперь. Пишу. Посылаю. Жду. Люблю. Рискую. Предвижу. Сначала. Снова и снова. А уже. Ликвидирован. И легко. Незаметно. И в первую ночь.
       Прежде я уходил. В одно из моих измерений. А теперь. Нет меня. И уже некуда мне уходить. И мои сыновья спят. На исходе. И тот и другой. И они. Сосуществуют. Как эти две фотографии. Под стеклом. На зеленом сукне. И вдруг. Что это? Мне показалось. Кто-то смеется. Неужели я сам? Подозрительный хохот. В абсолютной. Утренней. Тишине. Кто бы услышал. А вот я каким-то чутьем. Догадываюсь. Видеонаблюдение. Отключено. Скрытые микрофоны работают. Но они уже. Никому не нужны. Само собой. Петр ведь мне говорил. Вспоминай. Вспоминай. Он говорил. Никакого насилия. И даже. Прежние формы. И все мои ученики. Живы. Здоровы. И спикер. И президент. И коммунистический лидер. И мои консультации. И те, что будут сегодня. И теперь понимаю. Почему все так спокойно и крепко уснули. И почему только я один. В моем одиночестве. Безумно. Целую ночь.
       Хохот. Мой хохот. Слышу его отголоски. И никому никакого дела. Поскорей. Поскорей. Приходи в себя. Вот по телефону. Раздается первый звонок. И одновременно мобильный. И это значит. Не надо. Ни с кем говорить. Потому что я знаю. Это не те. Маша не будет звонить. А мой Романенко. И только я подумал о том. Как сразу. Вернулся в прежнее состояние. Боги стремительно. Возвращают мое время. И снова. Какие-то силуэты. И я отгоняю. И снова он хохочет. За дверью. В том конце коридора. Ты понял? Ты узнаешь себя? Как интересно. Он там и здесь. Он и другой. А потом. И еще один. И уже вновь он, триумвират. И вот оно. Выздоровление.
      
       10.
       Звонки непрерывно. Востребован. И теперь. Подождите. И уже опять в полусне. Вот сейчас. Куда-то уйду. Проникну. А здесь остается. Виртуальный комитет. Моего. Антифашизма. И в каком-то смысле. История пойдет. По новому кругу. И опять усатый. Возьмет. Всю полноту власти. И уже взял. По их общему соглашению. Он уже за моим столом. А два других силуэта. По бокам у него. А я сижу. Чувствуя спинку средневекового кресла. И уронил голову. На серединный полированный стол. То засыпаю. То слышу обрывки. Телефонных моих разговоров. А они идут непрерывно. Как эти звонки. Одновременно и сразу. Востребован. И уже вот включился в работу.
       Знакомое состояние. Дело идет. А я отключился вполне. Полированный стол. Отражение в нем. Кнопки мобильного. Нажимаю и нажимаю. А в это время. Усатый ведет. Совсем другую работу. И там трубка настольного телефона. По привычке. Из сороковых, тридцатых годов. Поминутно рука. Берет и кладет. И ничего не слышу. Из того, что он говорит. Но постепенно. Обрывки. Все более и более отчетливо. Узнаваемо. Действенно. И все не то и не так. И неужели он, узколобый. Не может сообразить. И его знакомая скороговорка. Заглушает меня. И вот сама собой происходит. Узурпация власти. Или что-то иное. И я вдруг осознаю. В моем полусне. Как ему удается. Прямо от моего имени. Вести работу. С теми. Кто сейчас жив и знает меня. И почему нет конспирации. И ведь это особые, тайные разговоры. Мои консультации. Но с помощью настольного черного телефона.
       А между тем. Повторяю. Дело идет. И уже собран за стенами Думы. Кое-какой. И в разных точках России. Состав. Антифашистского. Центрального комитета. И пока режим отдыхает. Кое-что. Образовано. Организовано. Ранним утром. И по привычке. Из Москвы. И сигналы в тот или иной регион. И оттуда. Звонки. Звонки. Ну, прямо. Как пулеметная очередь. И в то же время. По мобильному. И я отвечаю. В полусне. И поступаю как надо. И что происходит? И то и другое? И я даю указания. Точно. По опыту. И полусон для политика благо. И обхожусь. Без Комитета. И без нажима. И как-то. Само собой. И тоже наперекор. Дело движется. И уже. За это утро. Много. Много. Мне удалось. И не знаю, как быть. И что мне сказать. Если пересекутся. Наши телефонные разговоры. И как объясню. И себе самому и другим. А пока. Бог миловал. И параллельно. И уж точнее сказать. Прямо. Насупротив.
       Просыпаюсь. Разглядываю.Так ясно. Еще никогда не видел. Стиль работы знакомый. А я замечаю. Даже он. Усатый. Отвлекается. Говоря. И поднимая. Телефонную трубку. С черного телефонного рычага. Не понимаю, откуда этот аппарат пятидесятых годов на моем резном дубовом столе. И ощутимо. За мной. Спинка. Средневекового кресла. Ну, ладно. Пустяки. Не отвлекайся. А вот. Зачем он, говоря и трогая трубку, всматривается. В две фотографии. Которые прямо перед ним. На зеленом сукне стола. И за толстым стеклом. Да. Обе они. По краям. Так, чтобы их. Не покрывать. Никакими бумагами. Вижу. Всматривается в них. И, не спрашивая меня. Сам. Принимает решение.
       А меня как будто бы нет. И без меня. Ну, ты видел? Уж если хочешь реальности. Вот она. Видел момент. Взятия власти. В первый день. После переворота. А ведь я прямо у него перед носом. Веду переговоры. Отвечаю. Консультирую. И только сижу. За другим столом. Где обычно. Любая беседа. С гостем. Но передо мной. Нет никого. А за большим столом. Этот усатый. Вот и все. И я оказался. На положении гостя. И теперь попробуй. Сворохни его. И попробуй, подвинь. Из моего законного, мягкого черного кресла. И что бы я ни сказал. Он продублирует. Прямо наоборот. И в упор не видит. Мою работу. И меня самого. И уже потому одному. У него черный аппарат. А у меня всего лишь мобильный. И понемногу. Звонки. Переходят к нему. А у меня. Все реже и реже. И наконец. Перестают. И я не вдруг замечаю. И на последний звонок. И неизвестно кому. И в пустоту. И замираю на полуслове.
       Предусмотрел? Или нет? Предвидел? Или заранее знал? И если заранее. То почему неожиданно. И незаметно. И как будто впервые. И как допустил такую игру. И ведь в итоге. Это уже не игра. И опять. По новому кругу. И вновь то же самое. Или почти. Ну, объясни, объясни, почему такое могло получиться. Ну, хотя бы еще один звонок. И я бы свел разговор. К одному вопросу. И объяснил бы вслух. И себе самому. И тому, кто звонит. И ему. И, я думаю, он бы услышал. И оторвался бы. От фотографий. И посмотрел мне в глаза. И совершилось бы. Нет. Совсем по-другому. И я ловлю себя на том. Что мне интересно. Как дальше развернутся события. И как из нуля. Возникнет. Антифашистская сила. И какой механизм руководства. Будет на этот раз. Когда в центре Москвы. И в недавней Государственной Думе. Торжествует. Новый режим. И ему перечит одна. Моя депутатская комната.
       И тогда, в сорок первом, он из Москвы не уехал. А теперь. Появился внезапно. И уже на этот раз. Будет по-новому. И, конечно, развернется не так. И уже не так. И вот уже мой телефон замолчал. И все необходимое в первое утро, организовано по-другому. И удивительно. Хитро и умно. Признаю. А главное, просто. А от меня всегда. Ждали и требовали. Чтобы все было. Проще простого. А я отвечал. Малейшее отступление от интуиции - и вот уже катастрофа. Сейчас. Или завтра. Или в очень далеком будущем. И я внушал себе, что нельзя ничего. И никаких поблажек. Но тайный голос шептал мне: истина очень проста. И вот сейчас. Простота побеждает. И элементарно ясный режим. Тот, который по крови. Не устоит. Потому что в этой комнате. Есть еще большая простота. Подсказанная Сократом. А он у окна. Силуэтом. И ведь он, вообще, единственный. Кто прямо передо мной.
       Нет, не могу. И обеими ладонями. Закрываю лицо. И вижу только тьму. И никакого просвета. А все-таки. Ответь. Какое решение принял этот усатый над фотографией сына. И кого из них? Петра или Павла? И я открываю глаза. И невольно вздрагиваю. Потому что он уронил. Телефонную трубку. Прямо на стол. И едва не разбил стекло. Толстое. Граненое. С зеленым отливом на гранях. И, не поднимая трубку, неожиданно. Обнаружил меня. И уставился. Тяжело. И неотрывно. И как будто сам задает мне. Мой страшный вопрос. А я слышу. Оттуда. Сначала треск. Потом. Кто-то. Скрипит. Пищит. Кричит. Возьми. Послушай. И я подымаю. И беру со стола. Мою говорящую трубку.
       И в первые минуты. Не понимаю. С кем говорю. И только знаю. Очень важно. Вот решается. Мой главный вопрос. Помнишь, Сократ. Нет, этого не было. А из того, что впервые. Даже ты. Всего не упомнишь. И слава богу. Я. Держа навесу. Черную трубку. Молчу об этом. А потом. Подношу ее к губам. И повторяю. Что-то совсем другое. Повторяю. И только вижу. Как изменяется. Лицо усатого. Рябое. Седые усы. Глаза округлились. Не понимает. Как я мог ему помешать. В такую минуту. И ведь это я. Себе самому. А для подобных неразрешимых вопросов. Ответ простой. И все знают. И никто никогда. Из любого центра. Не отвечает прямо. Как надо. И что это? Почему? Взять. Помешать. И поднять. Упавшую трубку. Да. Неожиданно. Поражает насмерть. И не сразу. Вновь. Тронешь почти на ощупь. Она упала. Как раз меж двух фотографий. Ровно. А ты мне помешал.
       Продолжаю. И оттуда. Из трубки. Твой незнакомый голос. Пищит. Убеждает. И как я. Мог помешать. Это момент. Единственный. И нельзя потеряться. Нельзя выжидать и разглядывать. Как легли фотографии. Это я положил их. А сын мой. Павел. За мной повторил. И никаких решений. А иначе. Подожди. На это все. Будут простые ответы. Нельзя. Ты отец или я? Нет, не тогда. Сегодня. Сейчас. В первый день. После победы. Ну, они победили? Кто? По-настоящему, у меня одного. Стоит спросить. Ты слышишь, с кем я говорю. И почему он продолжает пищать из трубки. Ну, подожди. Послушай. Он сейчас умолкнет. И тогда. Что? Объясни. Только я. Умею говорить в пустоту. А у тебя. Зреют решения. Все. Мы опоздали. Ну, клади. Черную трубку на место. И не трогай. И не роняй. И не разглядывай. Пустота обступает. И того, кто стоит у окна. И еще многих. За этим стеклом.
       Усатый. Понемногу приходит в себя. Стекло окна. И стекло, за которым. Они. Две фотографии. И еще кто-то. Кого не удалось обнаружить. И в самом деле. Комната. Пустота. И только что прервалась. Новая непонятная связь. Откуда пищал этот голос. А он скрипел и сообщал. Из самого центра событий. И тут ничего не поделаешь. Отец. Имеет свои права. И к тому же, он пожилой. И, судя по всему, опытный. И уже ничего не боится. Почему помешал? Об этом легко догадаться. Тут все немного иначе. А ничего не получится. Там скрипело о том, что Центр куда-то исчез. Невероятно. Первое дело проверить. И тут как раз порвана связь. А я опять отца не вижу, не слышу. Вот он стоит. Проснулся. Колеблется в воздухе. Пропадает. И появляется вновь. И его объяснения. Уже ничего не изменят. И неуловимы после того, как я вдруг помедлил и положил черную трубку на черный рычаг.
       Пустота. А потом. Новый поток звонков по двум телефонам. И теперь они сообщаются. И когда говоришь по одному, слышишь другой. И те, кто звонит, уже друг с другом. А не только со мной. И все не сказанное отцом отдается во мне и с каким-то особым призвуком вмешивается в переговоры. И опять. Хочется бросить черную трубку. И прервать. Но я не могу. И не стану. А то ведь очень легко разбить. И стекло, и сам аппарат. Ну а дальше? А за окном. Какие-то звуки. Шумы. Легкие автоматные очереди. В коридоре шаги. Двое. Трое. Много. Бегут. Валят. И затихло опять. И кто-то оттуда бесшумно дергает белую дверь. Ключ на столе. Защелка. Проснулся режим.
       Проснулся. Он или я сам? Или кто-то в Думе и по правде проснулся. Поднимаю голову. Передо мной полированный стол. А там, где черное мягкое кресло, нет никого. И силуэт у окна. Становится все больше и больше прозрачным. У меня на глазах. И вот исчез. Что же. Мне все это приснилось. И чувствую. Отоспался. Голова болит. Но силы появились. И выздоровление состоялось. И вот я осторожно встаю. Не доверяя себе. Над моим большим столом горит. Настольная лампа. Черный телефон отодвинут в сторону. А под граненым стеклом. Одна фотография. Только одна. И вокруг. Оно. Одиночество. Которое приносит победу. Что? Не было переворота. И мне приснился мой центр? И усатый не сидел, не разглядывал? Ну что? Новый Иван Карамазов. Поздравляю с выздоровлением. Какая тяжелая ночь. Сны повторяются. Черт раздвоился. Или натрое. И целые сутки. Приснились мне.
       Что же? И теперь. По новому кругу. И уже наяву. А было так живо. И сыновья. Не приходили ко мне. И никаких коридоров. И толп. И никаких. Автоматных очередей. И никто не дергал. Мою белую дверь. И спикер. И президент на месте. Там у себя. Но здесь. Чистая и здоровая. Tabula rasa. Выздоровление от Достоевского. А для политика. Неплохо. Заснуть незаметно. И все увидеть во сне. И не повторять наяву. И вот. Оглядываюсь. И никакого. Средневекового кресла. Прогуливаюсь по комнате. И удивляюсь. Как совпадают. И сон и явь. И, кроме кресла, нет изменений. И как будто бы. Не было перехода. А оно. Обыкновенный предмет. И не больше того. Но ведь и оно исчезало во сне. И появлялось. А уж теперь не появится. Жаль. Привык. Очень красивая и удобная вещь. Полезно. Резная шероховатая спинка. И трудно уснуть. Потому и приснилось. Но как бы опять. Я не уснул.
       Раннее, раннее утро. Штора откинута. Всеми забытый. Никому не нужный политик. Способный видеть. Литературные сны. Вполне здоровый. И во всеоружии опыта. Что-то сейчас. Я должен понять. Пока ускользает. Но вполне очевидно. Сны подготовили. И я все равно. Работал во сне. И какая-то большая. И важная мысль. Тогда родилась. И почему-то сейчас. Не может проснуться. Ну, ничего. Всему свое время. А пока вместо нее. Счастливое откровение. О том, что ничего не случилось. Это очень важно знать. Особенно в гуще событий. Нет, понимаешь. Не было ничего. И мой организм. Приоткрыл, поправил и подсказал. Карамазовскими видениями. Прожитой ночи. И я знаю способ. Как избавляться. И как себя. Выводить оттуда. Потому что уже и такое. Снилось. Ночью сегодня. И вообще. Примитив. И я уверен. Еще никто из политиков. Не видел. А он. Где-то здесь.
       Ну вот, наконец догадался. Помедли. Помедли. Не формулируй. Ходи. Разговаривай. Шепотом. Громче. Вполголоса. В голос. Понимаешь. Никто, ничего не узнает. И не разгадает. И тогда зачем слова и законопроекты. Ходи, ходи. И рождай. И вот я открываю - он родится. Новый законопроект. И уже готов. А ты сейчас говорил. И спрашивал. И не понимал. Зачем слова и формулировки. Вижу, вижу. Профессия моя. Не устарела. И здесь нужно, чтобы я оставался один. И только один. Как сейчас. И как этой ночью. И чтобы я. Смутно чувствовал. И выводил. И вот получилось. И понемногу. Легко. И возможно. И никто и ничто. И уже до конца. Ничто. Не вяжет меня.
       Как хорошо. И совсем. По-иному. И почему-то никто раньше не знал. И я уходил. Туда. В мои измерения. А теперь, поутру. Мое желанное чувство. Переживание. И предведение. И заранее. Достижение. Полной победы. Потому что. Ничего не случилось. И вот ноутбук на столе. Пиши. Мгновенно. И прямо к цели. И все, что ты написал. Воспроизводится. Электронной сетью. Но слова и формулировки. Никто не сумеет. Расшифровать. И вот они есть. У каждого на столе. И вроде бы не существуют. И ты пойми, наконец. Таков. Итог итогов. И для всего бытия. И ничего не скрыто. И все. Неразрешимая тайна. И ты как будто. Вернулся к началу. А на самом деле. Завершаешь новый. И окончательный. Законопроект. И тогда. Бессильны перевороты. И никаких не надо социальных решений. И экономик. И вот реально. Всеобщее. Выздоровление.
       Пишу, подбирая слова. Чтобы только это. Стало понятно. И чувствую, как они уходят. Куда-то в электронный эфир. И вплетаются. В неразрывную сеть. И разрывают ее. И, слава богу. Не сразу. Но очень быстро. В полутьме. И по сопротивлению воздуха. Понимаю. Дело успешно. И все, что видел ночью. Окружает меня. А я знаю, что это воображение. По мотивам сна. И оно прозрачно. Потому что я разгадал. И этот мой текст. Уже никем никогда. Не будет разгадан. А нельзя отрицать, что он существует. Уже нельзя. И вся необъятная сеть. Его признает. И радуется, что целый мир. В нашем людском измерении. Галактики. Черные дыры. Лица политиков. Шишковатые лбы. Политические парадоксы. И несогласия. И абсолютная простота. Все в океане. Моих неразгаданных тайн. И не только моих. Обнаружено. И так и надо оставить. И помириться. А если нет. Вернетесь. К моему итогу итогов.
       И все хорошо. Но только этот усатый. Чувствую, он сейчас. Помешает мне. И приведет за собой. Других триумвиров. Пишу, а сам оглядываюсь. На черный аппарат. Моего телефона. А мобильный далеко. Там, на полированном длинном столе. Проснулся и позабыл, оставил. Отсюда вижу. Почти незаметный. Черный предмет. И мне показалось. Он вспыхнул и снова погас. Вот почему я отвлекся. И никакого звонка. И остаток сна. Который может вернуть эту ночь. А я уже вполне перешел. В наше измеренное пространство. Сюда и туда. Где простота превыше всего. Надо встать и принести мобильный оттуда. На мой письменный стол. Но зачем? Нет никого. Ключи. Защелка. Забыли меня. И как бы не перепутать. Реалии сна. И то, что сейчас. Вот я уже перепутал. И не хочу вставать. С моего черного мягкого кресла. И мне кажется. Если я встану, то уже не вернусь. Подожди.
       Усатый бродит. И не уступает. И не дай бог, он подойдет. К моему мобильному телефону. А пока. Он кружит по комнате. И мне сквозь него. Хорошо видны. Стулья и стены. И уже очевидно. Он в ответ. Хочет мне помешать. А тишина такая. Словно отключили все звуки. И даже удары по клавишам ноутбука. Никто не услышит. И я уже не могу различить. Ну, и не надо. Выздоровление состоялось. И кто-то был. И слепым, и глухим. И создавал. Зашифрованный текст. И вокруг него. Тоже бродили. Обрывки тяжелого сна. И один за другим исчезали. В полутьме и в углах. И как силуэт молодого Сократа. Прямо передо мною. Мерцали и пропадали. На фоне окна.
      
       11.
       Москва неизменна. А я чувствую. Что скоро ее. Они. Уничтожат. И уже в истории. Происходило такое. Пожары. Восстановление. Реконструкция. Очень живой город. И каждый раз. Кем-то захвачен. И все равно. Один и тот же. И я его очень люблю. И, как легко догадаться, он без принуждения ложится. В мой новый законопроект. А вот Петербург. Изначально. Заколдован. Убережен. И неподвластен. Даже тогда. В октябре-ноябре. Зимний взяли. Но почему-то. Смольный. И сразу оттуда уехали. Прямо в Москву. И вот на Севере. Тайна. И ни от кого не зависит. А здесь. Рукотворно. И зашифровано. И невозможно. Расшифровать. И пускай. Взорвут. Возобновится. Василий Блаженный. Как мой. Васильевский остров.
       Живое. Каждый миг. Возобновляется вновь. И там. Где что-то. Сотворили однажды. Появляется. И сначала. Неясные очертания. А потом. В железе и камне. И, конечно. Петр - это камень. А мой Петр? И кто он теперь. И если все, что я видел, приснилось. Тоже тайна. Пора. Мне привыкать. И мой Павел. И Маша. И теперь. Втроем. Кроме Сольвейг. А она исключение. Или особый дар. И в ней мои тайны. Обращены ко мне. И потому открыты. Или уже. Не имеют значения. И понемногу. Надо перебираться в Питер. Да, именно понемногу. А то, что Москву уничтожат. И сравняют с землей. Предотвратить надо оттуда. Из Петербурга. Там понемногу. Сосредоточится власть. И я напрасно. Приехал сюда. И потерял время. И во сне. Целые сутки. Правда, кое-что написал. Поутру. И послал. В Интернет. И теперь. В сети. Умиротворенное недоумение. И еще. Кое-что понял. Именно здесь. Поутру.
       Почему, объясните. Вымерли все. И даже политики. Вроде меня. В таком состоянии. А между тем. Другие. И даже те, кто готовят. Совсем иные законопроекты. Ну, совершенно верно. Политики вредны, опасны. И внешне их. Легко опознать. А они. Имеют право и власть. И не глядят прямо в глаза. Избегают. И самим фактом существования. Приближают гибель. И тоже закрыты. А среди них. Есть и такие. Да, конечно. Есть. Ну и что же. Надо их выявлять. И когда они. Указаны всенародно. То они уже вполне безопасны. И это очень простой закон. А, вернее, закономерность. И, если знать хорошо, стратегия указаний упрощает многое. В политической жизни. А вы до сих пор. Не догадались. Ну, ладно. Мы укажем. И в интернетной сети. А это главное правило. Прямо сейчас. И посмотрим. Как оно сработает. Накануне переворота. Который приснился мне. Здесь. В Думе. И в моей депутатской.
       Ну, вот опять. Романенко звонит. Слышит мой голос. Повторяет что-то. И мгновенно прерывает. Наш разговор. Позвольте. А ведь такое уже. Сон или явь. Первый раз я не заметил. И теперь. Точно такое. И я не могу вспомнить, что он сказал. А ведь он. Что-то о Маше. Или о спикере. И почему я решил. Что? Сейчас продолжение сна? Вскакиваю. И понимаю. Опять. По черному телефону. И вот все твои выдумки. С Интернетом. И законопроектом. А дело. Простое. Как и всегда наяву. Напоминание. Может быть. Он позвонит. В третий раз. Пора собираться. Ну, слава богу. Здесь никаких бумаг. Быстро. Быстро. Он. Как и дед его. Да. На десять дней. Прекратить. И уехать отсюда.
       В голове шквал. А в действиях. Логика и спокойствие. Никуда не надо. Ехать и собираться. И не надо ждать. Никакого звонка. По черному телефону. И я не жду. А то, что в словесном сознании. Взрывается вдруг. Это все. Очевидно. Признак правильных действий. Простых и твердых решений. Профессия. И чем ужаснее. Такое словесное беспокойство. Тем лучше и яснее работает мысль. А, главное, поступаешь легко. И без малейших ошибок. Тихо. Ровно. А в душе все кипит. И если бы знали мои сыновья. Они бы не отходили от меня. Так далеко. Впрочем, сегодня во сне. Поняли. Сообразили. И вот я могу это использовать в жизни. Павел и Петр? Загадка. Сумеют они или нет. И ведь я иногда. Вижу их сны. Отчего бы им. Политикам. Не унаследовать. И не попробовать. А кто их знает. И от кого? От меня. Им. Поскорее. Ну, по-моему, вполне созрел. На сегодня. Мой план.
       Первое. Прежде всего. Надо вспомнить, что со мною было во сне. Что действительно было. Потому что воспоминание - уже подмена. Кто-то сказал, что все мои сны кончаются благополучно. А мы. И я в том числе. Просыпаемся иногда. От ужаса. И благодарим бога за то, что виденное. Так ясно. И так подробно. Что это все. Только приснилось. И не успеваешь увидеть конец. И просыпаешься. И поэтому надо восстановить. И без перерыва. И тогда наяву. Продолжение сна. И ты заметил? Там. Глубокое понимание. И откровение. Там. А тут. Оказывается. Тоже самое - глупость. Вот-вот. Именно так. И мы как правило не пытаемся. И этот пробел. Остается. И отсюда. Бессмыслица нашего измерения. Первое дело. Исправить и преодолеть. А второе. Продолжить. И довести. До верного смысла. А уже потом. Звонить в регионы. И вести консультации. И решать.
       Как я люблю. Планировать нереальное. И только его. И нужно вносить. В перечень пунктов. Не знаю, как вам. А уж мне помогает. Во всяком случае. Первый пункт. И если ты. Не справился. То уже объяснил. Почему рухнуло. Остальное. И ты спокоен. Сознанием. И не виноват. Потому что постиг. И благословил. Тайну продолжения сна. И вот поутру. Я постигаю. И уж на этот раз. Много деталей. И по одной. По какой-то одной. И еще секунду назад. Помнил. А теперь ничего. Свободен. И остальные пункты. Вялой рукой. В записной книжке. Не верю. И неисполнимы. И теперь остается. Наугад. Убеждая и переубеждая себя. И заранее знаю. Ошибки. Ошибки. И так без конца. Потому что конец. Момент перехода. Не был разгадан. А ведь еще минуту назад. План в голове. Стоял. Детали. Детали. И вот я уже его упустил. И в записной книжке. Вроде бы откровенно. Вот. Пропадают слова.
       Закрываю. Мою записную. Там чепуха. И даже вспоминать не желаю. Ну, ладно. Пойдем наугад. И без плана. По логике нашего измерения. Четко. Просто. И безнадежно. Кто-то звонил. И уже не помню - кто. Нет, нет. Не Романенко. У того дела. Спикер и Маша. Ну, а вернее. Вовсе наоборот. Маша. А уже потом. Работа. Работа. Ну, подскажите. Он или не он. Предупреждал меня. По черному телефону. А, по-моему, и никто не звонил. И все-таки. Что-то случилось. Вроде бы я. Сразу хотел уехать. И обнаружил. Что, слава богу. Никаких бумаг. Нет у меня. А ноутбук. Я решаю оставить. И не запирать. Письменный стол на ключ. Потому что. Все ушло. В Интернет.
       И ушло то. На что я не жду. Никакого ответа. Электронная почта. Пуста. И даже не верится. Так никогда не бывало. Значит, уже происходит. Что-то. И я очень люблю. Когда остается верное чувство и ощущение сна, да, того сна, который только что упустил и не вспомнил. Каким чутьем опознать, что верное ощущение остается. Ну, поскорее. Опознавай. Позабыл. И остатки сна. Попрятались по углам. Что-то очень верное. И ты виноват. И кто еще? Сыновья приходили. И какая-то была. Одна колыбель. Нет, не могу. Не постигаю. Кто-то взял власть. И какой-то переворот. Ну, это понятно. Любой политик скажет. Кто у нас враг номер один. Да, фашизм. Но я понемногу теряю. Верное ощущение сна. И я не уверен. А что же еще? И не то, что возможно. А то, что сейчас. В такую минуту. Происходит у нас. А, по-моему, ничего. Ровно. Спокойно. И куда ровнее. Чем то, что кипит. У меня в душе.
       Уничтожают Москву. Нет, подожди. Об этом. Никакого сна. И это наяву пришло. Только сейчас. А почему не было там. Даже намека. Что-то другое. По-моему, кто-то сбивал золотые буквы на фасаде. Государственной Думы. И кто-то бродил в коридоре. И кто-то стоял тут. У окна. И кто-то сидел на месте моем. И трогал трубку. Черного телефона. Ну, опять-таки. Любой политик скажет, кто это был. А я не уверен. Ощущение сна. Говорит о другом. И событие. Более важное. Ну, где оно. Мое политическое. Ясновидение. И ведь оно. К сожалению. Пока. Не проникает. В полузабытые сны. Хотел продолжить. А приходится начинать. С первых шагов. Кто из политиков. Решил ее уничтожить. И сровнять с землей. И провести борозду. Кто? Объясни. Кто, кроме Гитлера. Того, который сейчас. И кого пока еще нет в Государственной Думе. Как раз тут. В моей депутатской. Пока еще нет.
       Перебираю. Тут, по-моему, ноутбук не поможет. Имена. Имена. Мелькают. Мелькают. А если вызвать портрет. Пусть моя интуиция. Порисует. И только. Еще слегка. Электронными линиями. И штрихами. Чувствую. Втягивает экран. И уже там. Кто-то. Легко дорисовывает. И значит, его ждут. И вполне готовы. И, конечно, желающих много. И я их знаю. По именам. Но здесь, на экране, выходит некто совсем иной. Ни на кого из нас не похожий. И я, как ни странно. Уже не хочу смотреть. А рука рисует. И непрерывно. Здесь, на листе бумаги. А не там, где уже дорисован портрет. И где его приняли. Дорисовали. А потом. Виртуально. И вполне доверчиво. Поняли и пустили в жизнь. И это, видишь, способ очень плохой. Опасный. И такое опережение. Само по себе. Уничтожает Москву. А еще хуже того. Раздвигает. Ее границы.
       И вот уж теперь. Точно. Проект. И притом. Популярный. И никакого закона.
       И вот я печатаю. И кладу. Электронный. Дорисованный. Прямо на стол. Рядом, где одна фотография. И почему-то. Сходство. Различие. Прекрати. Сколько угодно. И того, и другого. И ничего не значит. А ты. Зачем придумал такое. И вот сейчас. Поневоле один. И в комнате. В этот момент. Один ощущаешь. Точно-точно. И очень серьезно. И моими глазами. Глядит. Кто-то иной. И не ты. А он. Родной. Совсем другой. И он видит все. И то, что ты уже позабыл. И в недавнем сне. Поутру. И прямо. До пробуждения. И я различаю. И распознаю. И его самого. И то, что Москвы уже нет. А вместо нее. Громадное поле. И проведена борозда. И посыпано вдоль. Что-то белое.
       Недвижна. И как будто. Приоткрывается дверь. А на пороге она. Моя Маша. Как же ее пропустили? Не представляю. Но вот она здесь. Или, может быть. Шофер спикера. Или все тот же он. Романенко. Ну, конечно. Ему открыты любые двери. И удивительно просто. Объяснено. Сначала я только знаю. Что она вошла. В депутатскую. Понял уже. Но ее не вижу. И не могу рассмотреть. И точно-точно. Это она. И вот понемногу. Собирается явь. И я прозреваю. А она проходит. И садится. На край стола. А я откидываюсь на мягкую черную спинку. Моего любимого кресла. И поворачиваюсь. На его оси. Вправо и влево. Как будто бы проверяя. Себя. И мой новый сон. Или явь. Нет, ничто не колеблется. И я сам. Не пропадаю. И охватываю. Полным телесным. Самоощущением. Всего себя. И еще и еще раз. И вправо, и влево. А она сидит. И я вижу. Как она изменилась. Прямо. За эти месяцы и недели.
       Помню, Маша. Когда еще была девочкой. Спасла меня. И удержала. От очень большой ошибки. Потому в то утро тогда. Тихонько вошла и села. На угол. Моего дубового письменного стола. Там. В Ленинграде. И на столе. На зеленом сукне. Лежало тогда оно. То же самое. Именно это. Стекло. Толстое. И полированные края его. Были с тем же. Зеленым отливом. Ну, объясни мне. Как это стекло. Оказалось в моей депутатской. Да и стол тот же самый. Целую ночь. Видел его. И не замечал. И не спрашивал. И вот сейчас. Почему-то. Не понимаю. Как я мог. Раньше не обнаружить. И откуда все это. А я тогда. Взглянул на нее. И рассмеялся. И не сделал. Великой глупости. Даже не хочу вспоминать. Но все-таки. Объясни. Маша. И почему. Одна фотография. А ведь была и другая. Все это сейчас. Там, а не здесь. А ведь и в самом деле. Все там. А здесь отражение. Как объяснить. И я один. Вижу его.
       Маша моя помнит. И могла бы ответить. Но почему-то. Исчезло. Пропал. Дубовый письменный стол. И вместо него. Обычный. И типовой. Полированный. Как тот. На который. Я упал головой этой ночью. Все пропало. Потому что она появилась. И черного телефона. Что-то не видно. И только один мой мобильный. Прямо передо мной. Объясни. Маша молчит. И наконец. Пытается. Объяснить. Голос ее меня убеждает. Все в порядке. Выздоровление. И она. Приходит на помощь. И опять. Спасает меня. А от чего, не знает сама. Зато я. К сожалению. Хорошо. И отлично знаю. И вот мы долго молчим. И вдруг я замечаю. Она повторяет. Одно и то же. Несколько раз. И я вдумываюсь в то, что она повторяет. И неожиданно осознаю. Это не сон. Политику надо. И в самом деле. Быстро вставать из-за пустого стола. На котором нет. Ни одной бумажки. И надевать плащ. И уезжать. Вместе с ней.
       Что? Машина готова. А ведь это... Позволь, позволь. Это машина. Спикера. Или как? Я уже запутался. И что еще? Только ты. Можешь меня увезти. Мне звонили. Но почему перепутались телефоны. Лишнее. Ну, разумеется, для тебя. Это пустяк. А для меня. Подожди. Подожди. И неужели сейчас. Надо спешить. А ведь я. Уже собирался. Потом. Потом. Но ты говоришь и торопишь. А сама спокойно сидишь. И еще могла бы побыть в этой комнате. Очень уж много. Я в ней пережил. За эту проклятую ночь. А ты. Ну-ка еще повтори. Ты целую ночь. Так и сидела здесь. И ждала. Когда я проснусь. Но зачем. Как? И я ни за что не поверю. Но голос. Меня убеждает.
       Я очень спешу. И не встаю. С черного мягкого кресла. И туда и сюда. Поворачиваю. И она тоже сидит. И только торопит. И убеждает. Голосом. И у нее, по-моему, больше определились черты. Поджимает губы. Еле-еле смотрят. Усталые ночные глаза. Маша немного чужая. Ищу приметы. Особого повзросления. Того, что бывает. После первой встречи. С ним. Слезы. Не вижу сквозь них. Она сидит на столе. Спиною как будто немного к окну. Лицо в тени. Маша. Повернись, подойди. Ну вот. Первая примета. Не поворачивается и не подходит. Мамины маленькие. Упрямые губы. Силуэтом. На фоне противоположной стены. Посмотрела. И сразу опять. Руки сложила. У себя на коленях. И смотрит на них. Подбородочек прижимает. Вот. Вторая примета. Сидит спокойно. И только одними словами. Торопит. И зовет за собой. И потому что она повторяет. Знаю слова.
       Но ты ведь как будто вошла. Нет. Ключи на столе. А я сидела здесь. Целую ночь. Но ты не волнуйся. И не вспоминай. Потому что я представляю. Все, что ты видел. И когда просыпался во сне. И то, как ты выходил. К яви, которая снится. И дубовый стол. И средневековое кресло. Резная деревянная спинка. Могу объяснить. Откуда оно. И почему пропадало. Как я сюда попала. Не надо расспрашивать. И я не скажу. И отсюда ощущение тайны. У тебя. И твой новый законопроект. Этой ночью. Ты бредил. И голос твой прорывался. И ты почти все. Рассказывал вслух. У тебя только один раз. Было такое. И я совсем еще маленькая. Запомнила. И разгадала. И ты согласился тогда. Что все очень точно. И теперь я уверена. Проще простого. Но об этом. Расскажу по дороге в машине. А ты просыпайся. Пора. И давай. Только в пути. И на этот раз. До самого Питера. Ты. И от него. Никаких тайн.
       Одно дело ночью. И совсем другое - сутра. Да и сейчас. По коридору. Какая уж тут конспирация. А что в Питер? Домой? И почему только в пути? А дальше куда? И опять разойдемся? Нет. У меня совсем другие планы. И не подумаю. И не встану. Из этого черного кресла. И мне тепло на душе. Потому что вы этой ночью. Были со мною. И конечно. Я еще умею. Уходить в мои измерения. И неужели ты слышала. Оттуда мой голос. И ты побывала там. Сама по себе. И что сейчас ты хочешь мне рассказать. Или о том, что сны мои неслучайны. И все-таки обстановку. Я привык сам изучать. Без него. Но ты права. Надо проснуться. Подожди. Я чего-то не понял. Прости. Ну, конечно. Политика для тебя. Ничего не значит. А самое важное. Побыть втроем. Вот и все измерения. И, наконец, понятно. Почему. Только в пути. И от него. Поутру. Какие тайны. И у меня. И у тебя. А я? Какой же я глупый.
       Маша по-прежнему. А я опять не хочу вставать из черного кресла. Мне надо как можно больше продлить. Пребывание наше. Итак, я все проговаривал вслух. Из моих измерений. И просто потому что она. Хранила мой сон. И что же? Сидит сейчас. И как будто плачет. И уже не торопит. Словом и голосом. И на нее. Не похоже. И не помню, чтобы такое с ней. Было когда-то. Ну, что мне делать? Ведь это уже. Настоящее расставанье. Тогда она только положила ключи. А теперь. Не хочет. И я не хочу. И от него. Никаких тайн. И мы будем вместе. Потому что расстались. И потому что. Уже сейчас. И до конца. Разгаданы. Все мои тайны.
      
       12.
       Целый день. И целую ночь. В одной депутатской. И вот мы все равно. Медлим и не встаем. Полированный стол. Как зеркало, отражает. Слева окно. Крестовины. Оконной рамы. Большой. Почти на целую стену. А справа. Полумрак утренней комнаты. И уж там. Не разглядишь ничего. А прямо передо мной. Как продолжение зеркала. Несколько вытянутых в линию. Полированных гостевых столов. До конца депутатской. Маша по-прежнему. Сидит справа. На уголке. И ее отражение. В полировке. Я никак не могу поймать. А она сидит и ждет. Моего согласия. И решения. И я уже почти готов. Но продлеваю. И чтобы как-то продлить. Спрашиваю. Откуда появлялось ночью. Средневековое кресло. И его резная деревянная спинка.
       Ну, ты забыл. Оно же у тебя в Питере. В твоем кабинете. А ты лучше мне объясни. Почему забыл. И только о нем одном. Переспросил у меня. А ты на все знаешь ответ. Кроме него. А ведь оно и там, в Питере. Не давало тебе. Уснуть по ночам. Если ты не хотел. И надо было работать. И не засыпать. И я люблю его. А оно экспонат из музея. Помнишь? Когда в тридцатые годы. Продавали музейные вещи. И многое можно было купить. И отец твой купил. И оно простояло в углу. И все тридцатые годы. И блокаду. И когда нечем было топить. И потом. Оставшись один. Без отца и без матери. Ты его выдвигал к столу. Чтобы не спать. Целую ночь. И потом. Когда я уже подросла. Поутру. Я его аккуратно. Ставила в угол. Помнишь? А почему ты забыл? И вот сегодня. Утром. Я опять его убрала. Туда. Прямо напротив окна. В правый угол. Ну, поверни голову. И ты увидишь его. Если захочешь.
       А почему ты сидишь неподвижно. Политик. И что еще ты забыл. Вспоминай. И тогда. Не надо рассказывать. От начала и до конца. То, что видел сегодня во сне. Я хотела тебя разбудить. И не могла. И ты не думай. Вовсе не интересно. Разбирать по слову. Любой, а тем более твой политический бред. И к тому же, я знаю. Все записано. Тут включено. Аудио- и видеонаблюдение. И я поняла. И ты можешь уже ничего не скрывать. И вообще хорошо. И если открыто. И без конспирации. А у тебя. Особое положение. И никто не поверит. Обычный бред. А то, что покажется. Нет, я не слушала. И только иногда. Подбирала. Вполголоса. Нужное слово. И ты повторял. А потом раздраженно. Опровергал. Самого себя. Или кого-то иного. И все получалось, как надо. И ты ни разу. Не вспоминал обо мне. А я очень боялась. Что ты позовешь. А я в это время. Не сплю. И сижу над тобой.
       Ну и зачем ты разглядываешь его в пустом правом полутемном углу? Я ведь его задвинула там, в Петербурге. А здесь. Подобрала. Нужное слово. И бесполезно. Да, у меня теперь новая жизнь. И ты не знаешь, какая. И я не знаю. А то бы сказала. Но он ждет. И еще подождет. Попробуй понять. А он сейчас. Многое знает. И поездка в машине. До самого Питера. Будет полезней. И, по крайней мере. Я подремлю. На заднем сидении. После бессонной ночи. Устала. Ну, не разглядывай. Поверни голову. И на меня. Правильно. Попрощайся. Только до Питера. А там. И у тебя начнется. Новая жизнь. Потому что мы втроем уедем туда... Где нас никто никогда не найдет.
       Втроем? Никто не найдет? Странно. Маша. Моя молчаливая Маша. Иногда способна сказать. Узнаю. Улыбаюсь. Девочка. И она душой так и осталась. И в ее речи. Только два слова. Новых. О том, что я могу и без конспирации. Раньше она такого. Не говорила. А после того, как здесь. Побыла в депутатской. Обзавелась. Чужим, незнакомым словцом. А может быть, он ее посвятил. Всего вернее. И сейчас он. Ожидает в машине. Целую ночь. И еще готов ожидать. И это и есть. Наша новая жизнь. И пока мы втроем. И до Питера. И в дороге. Нас, я думаю и согласен, пока никто не найдет. И после этого счастья. Верно. Все будет по-новому. Романенко выспался ночью в машине. И он в состоянии ехать и говорить. Маша уснет. Пристегнется ремнем. На переднем сидении. И уснет. А я. Помолчу и послушаю. И без конспирации. А то мои сны. Отключили меня от политики.
       Бледное утро. Голубоватый свет из окна освещает углы. Полировка стола. Отражает отсветы неба. И нужно еще помедлить. Чтобы, когда настанет присутствие. Непринужденно. И не раздражая коллег. Смешаться с толпой. И в коридоре. И на выходе. И на всякий случай. Без конспирации. Но почему-то мне кажется. Мы не только до Питера. Там начнется. В нашем земном бытии. Прямо. Еще одно измерение. И здесь. Особенно в нашей России. Тоже обителей много. Мы переходим. Туда и оттуда. А она, Маша, уже давно открыла их для себя. И здесь. Никуда не надо. Переходить. А поскорей. На машине. Добраться до Питера. И к тому же Сольвейг. Там. Одна. И мы. А это уже вчетвером. Ну вот. Размечтался. А до начала присутствия. Еще два часа. И сейчас мы опять. Медлим. И я удивляюсь. Маше. И она как будто. В душе моей. Ровным голосом. Успокаивает меня. И я забываю. О наваждении ночи.
       Но я почему-то вслух. Неожиданно для себя. Спрашиваю о братьях. Что-нибудь. И неужели не скажет? А она удивленно. Зачем? Лучше не надо. Все верно, как было. Разлад. Испытания. Каждый из них. И за эту ночь. Ничего. Не произошло. Потому что все уже. Подготовлено. И ты не ошибся. Но уже немного не так. Нет, никаких встреч и свиданий. Самое страшное. Может быть, они ценою жизни твоей. Хотят попробовать. А потом. Друг против друга. И не надо. Не говори. А почему они приходили. Но ведь я была в это время. Рядом с тобой. Вот здесь. В этой комнате. И это все. Происходило при мне. И я видела. Пустоту. И полутьму вокруг. И слышала, как ты повторял их голоса. И ты видишь. Никакого стекла на столе. И никаких фотографий. И никакого присутствия. Как сейчас, так и тогда. И все равно. Ты не согласен. И никак догадаться не можешь. А ведь я не просто. И это я одна их привела.
       Все, что можно, сделала дочь. Вспоминаю. Все, что забыл. Исход. Целого сна. И то, что обычно люди не помнят, когда просыпаются. Да. Вот оно. И никакими словами. Нельзя пересказать. И теперь настает. В политике и в любви. Продолжение сна. И все именно так. И моя Маша недаром. Хочет меня увезти. Из моей депутатской. И мы уже опоздали. И до меня сегодня. Все доходило с трудом. И только теперь, Маша. Но ты понимаешь. И я никуда не поеду. И все повторю. И не надо стекла. Фотографий. И средневекового кресла. И черного телефона. И того, что происходило всю ночь. И ни за что. Никогда. Политик. Не убегает. И это как раз. Новая жизнь.
       Тишина. И даже оттуда. Улица. И за окном. И даже там. И нигде. Ничто. Не шумит. Потому что вроде бы. Сказано здесь. И словами. И без помощи слов. И я люблю, когда вдруг настает. Абсолютная, полная. От начала и до конца. И хотя бы в чем-то одном. Ясность. И неважно. Может быть, это самое страшное. И уже пережить невозможно. И оно. Вдруг наступает. И вполне. И по-разному. И одинаково. И как будто бы нет. Никакой границы. И непременно. Одно. И еще страшнее. Дочь и отец. Вот что надо было бы. Не нарушать. И потому вокруг. Почти невозможная. Полная тишина. И за окном. И в моей депутатской. И в коридоре. И мы, как никогда. Одна душа и другая. И оказывается. Не было. Понимаешь? И я тоже. Понял. И так. Происходило всегда. И на расстоянии. И теперь. И все очень просто. И я никуда не поеду. И мы уже с тобою начали. Новую жизнь. И не нарушим ее.
       Маша в душе. Сказала то же самое. И за себя. И за меня. И очень редко. Счастье такое. Выпадает на долю... Стой. Вот. Она бы никогда не подумала так. И у меня эти слова. Не родились и пропали. А все-таки я умею. Остановить. И чему-то Маша. Научила меня. Или я себя научил. А она. Даже в молчании. Тихо. Спокойно. И я пошевелился. Невольно. И мое черное кресло. При каждом движении. Издает еле слышный. Звук поворота. И чуть скрипит. Черная мягкая спинка. За моею спиной. И на роликах подо мной. От стола немного поехало кресло. И опять вернулось. В то же мое положение. И как будто эти звуки. Были необходимы. Что-то сейчас. Понемногу. Должно сдвинуться. И вернуться. Но Маша. Как сидела. Так и сидит. И я в полировке теперь. Вижу ее отражение. И свет из окна. Ясней и ясней. А на стене справа. Меркнет полоска от лампы. И в ее ровной тени. Голубеет. Утренний отсвет.
       И она не уйдет. И еще будет сидеть. И не знаю. Сейчас. Или когда. Минута. Еще минута. И тут уже. Ничего не изменишь. И это надо отметить молчанием. А почему в душе. После того как меня и Машу. Уже насытила тишина. Объясни. Почему нарастает. Смертная горечь. Моя. И только моя. И почему. Я не умею. Остановить. И притом. Хорошо знаю. Маша не может почувствовать это. И все равно хочу, чтобы она нарастала. И неизвестно. Есть она или нет. Моя та самая. И невыносимая боль. Ну, давай. Прорезайся. И ведь это. Говорю себе. То же самое, что я никуда не уеду. А почему? Не было ничего. И вдруг появляется. И вот она. И уже несомненно. И я как будто бы рад. И пока. Еще не стала невыносима. А ты ведь хотел. Ясности. И ты знал. Что здесь может быть. Очень страшное. Ну, так вот. Болей. Полной мерой. И, слава богу. Маша угадывает. Но пока еще. Не испытывает.
       Я прерываю. Молитвенные минуты. Кресло поехало. А я, ладонями опираясь о стол, рывком, как можно увереннее. Вскакиваю. Встаю. Впервые. За всю эту ночь. Неужели впервые. Да. Чувствуется. Поспал хорошо. И новые силы. И прежняя боль. И она. Ясней и яснее. И так еще не было никогда. И я готов. И для этого предназначен. Пока живу. А в других измерениях. Нет ничего. И я не своим голосом. Объясняю Маше. Мое состояние. Мысленно. Или прямо. И не знаю. И она подымает голову. И что-то хочет сказать. И не может. И вроде пытается. И губы дрогнули. А я продолжаю. И боль выталкивает. Из меня. И уже не важно. Слова или боль.
       И она, эта боль, заполняет. Все мое существо. И какое-то время. Привыкаю. Потому что невыносимо так. Никогда еще не было. И вероятно. Осознание смерти. Перед голгофой. Или в застенке. Накануне расстрела. Или в момент атаки. Под градом пуль. И автоматных очередей. Такая же точно. Боль. Когда нельзя оставаться. В себе самом. И в итоге одно. Вырваться. Из себя самого. И будь что будет. Пора. И вот. Переживаю такое. Подарен. И Бог не забыл меня. И отдал мне. Эту мою. Невыносимую боль. Маша в тревоге. Тоже встает. И отступает на шаг. Потому что она. Повзрослев. Еще не касалась меня. И я уважал. Ее отчуждение. И даже если в минуту смерти моей. Она появится рядом. И тогда. Не прикоснется. И не даст мне воды. И не поднимет икону. И не поправит подушку. Разумеется, если кто-то. Поможет мне. И сделает за нее. И я открыто. Не понимал. А теперь понимаю.
       Вот сейчас. Нет никого. Мы вдвоем. И она по-прежнему. Отступает на шаг. А на лице. Такое желание. Прикоснуться. И может быть. Осязание дочери. Целебно. И меня бы. Излечило мгновенно. Фантазия. Но я. Суеверен сегодня. И во всяком случае. Она. Уже не сделает ничего. Или как сказать. А еще секунда. И я. Не выдержу. Но как раз. Именно эта секунда. Вдруг. Останавливается. Или даже. Не наступает. И я поневоле. Выдерживаю. И, оказывается, могу. И за пределом. Порогом. Неосязаемого. Острота отступает. И остается боль. Но ее сознание меркнет. И что со мной происходит. И вообще это конец. Но для меня. Понимаешь. Дочь права. Тут простой закон. И если бы она прикоснулась. То было бы. Уже невозвратно. А теперь. Болевые предупреждения организма. Исчерпаны. И не нужны. И они. Могут исчезнуть. А сама боль. Остается при мне. И останется. До конца.
       Нет, у меня есть еще одна опора. Последняя в жизни. Кроме той, что сейчас. И для этого надо. Сесть в машину. И поехать в Питер. И туда. Втроем. И прямо сейчас. А я не поеду. Маша понимает. Нужно еще побыть. Рядом со мной. И я всматриваюсь. В ее неправильные черты. И вот она отступает. И еще на один шаг. От стола. И от меня. И это уже. По привычке. А на самом деле. Поздно. И некуда отступать. У нее. Что-то дрожит. В глазах. И в подбородке. Или у меня. Дрожит и вдруг искажает. Неправильные черты. И я не хочу смотреть. Но искаженно вижу. Ее лицо. И у нее. Один глаз. Чуть больше другого. И это я люблю. Сильнее всего. И очень высокий лоб. И зачем-то прямой пробор. Несовременно. А глядит. В душу. И я никогда не мог. Долго выдерживать взгляд этих глаз. А сейчас они, разные, ближе и ближе. И когда отходит. На шаг и другой. Все равно. Большие глаза.
       Прежде. Не допускал для себя. А теперь. За чертой и порогом. И как будто. Все переменилось во мне. И вроде бы. Я уже давно был готов. И это пустяки - быть готовым. А другое. Поутру. Когда совершаешь. Самый прямой в жизни поступок. Ну, не отходи. Ты права. Есть люди. Для кого нельзя разрывать. И никаких переходов. Отец остается отцом. И ты уже испытала. И я ничего не скажу. И то, что это самый прямой. Зачем говорить. И я не скрываю. Надо остаться. Там, где стоишь. И там, где я встал. И проснулся. И ты. Не отходи. Боль моя. Не передается. И, слава богу. Ты ее никогда не узнаешь. И это моя тайна. Которую теперь уже. Не надо скрывать.
       Неправильные черты. А она. Очень красива. Именно этой своей. Неправильной красотой. Она как будто всегда. Удерживает рыдания. И блестят глаза. Даже если она. Победила порыв. Открыто взглянуть. И потом. Расплакаться. И прикоснуться ко мне. И я ужасаюсь впервые. Пойми. Ведь это ее. Непрерывное состояние. И каково так. Не спать по ночам. И задремывать утром. И отгонять. Ненужные странные образы. И это, по-моему, стоит. Моей новой, побежденной, и уже непрерывной боли. Вот что. Передалось от нее. Потому что она еще никогда. Не была рядом со мной. Целую ночь. Может быть, мысленно. А я чувствовал. И не осознавал. И не испытывал. И вот, наконец. А еще у кого. Один глаз. Немного больше другого. Наверно, где-нибудь у Донателло. Иоанн Креститель. Отрок. Похожий. На моего младшего сына. И это я видел. Раньше рождения Маши.
       И неожиданно вдруг. Приоткрывается для меня. Прямо тут. В депутатской. Что такое она. Смертельно опасная. Или, быть может, спасительная. Потому что в моем измерении. И моя, и твоя. Втроем, вчетвером. Наша новая жизнь. Вероятно. Полное отчуждение от политики. И тогда - спасение. Или напротив. Гибель. Потому что она, политика, восторжествует. И теперь непонятно. Или уехать. Или остаться. И тогда. Оба они. Будут со мной. Как в эту бессонную жуткую ночь. И в машине, и здесь. Вот почему. Никак не можем решить. Остаемся, медлим. И мне нужно. Только одно. Оторвать ее от себя. И эта моя. Невыносимая боль. И то, что я перестал ее чувствовать. И скорее, скорей. Пока прежде всего. И до начала присутствия. Каких-нибудь полчаса. Вот почему я рывком. Вскакиваю. Из моего мягкого черного кресла. И так долго. И так впервые смотрю ей в глаза.
       Маша. Послушай. Нет, все равно. Понимаю. Слова напрасны. А ты сообрази. И не забывай. Романенко проснулся. И скоро комнаты. И коридоры. Загудят. И посыплются. Из какого-нибудь. Черного телефона. Звонки. А потом. Установленный график. Встреч. Консультаций. Мобильный уже готов. Посмотри на него. Еще немного. И начнет. И начнет. А ты подожди. А когда хлынут потоки людей. Поскорей исчезай. Незаметно. Или давай. Спустимся вместе. Как ты говоришь. И без конспирации. Но вообще. Подожди. Каждая мелочь. Здесь имеет значение. Выжди пятнадцать минут. И уезжай поскорей. И там. На расстоянии. Вдалеке. Мама. Сольвейг моя. Ну, конечно. Ты бы не стала. Целую ночь. Слушать и воображать, и подсказывать. И признавать. Мой политический бред. И если я уеду с вами. Тогда мы попрощаемся. В Питере. Или где-нибудь. А здесь. Полная гибель.
       Ну вот. За окном рассвело. И как будто бы не было. Этой ночи. И никакие слова. Не подействуют. И вот почему. Глаза. И прямой пробор. И то, что она отходит. Чтобы не коснуться меня. Поутру. Четко и окончательно. Боль моя нарастает и остается. Но по-особому. А ощущение. Вовсе исчезло. Невыносимая. Духовная. Анестезия. Или как сказать. Не умею. А это значит, я пойму и испытаю потом. А теперь. Всматриваюсь. И боюсь. Не увижу. И зачем она. В темном платье. И над ней уже не имеет власти. Утренний свет. И было бы так хорошо. Но и она исчезнет сейчас. И вот. Белая дверь. Ключи. Скоро переговоры. С лидерами. Спикером. И, боюсь, вновь повторяется день.
      
       Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я.
      
       1.
       Антифашистский центр. Где-то в деревне. Спустя два месяца. После той московской ночи. И после того. Путешествия в Петербург. Все это происходит после. Ну и конечно. Во главе центра. Мой Романенко. И моя Маша. Которые тогда. Меня увезли. И вот. Безымянная деревня. Похожая на мою Климовщину. И такая же речка. И плотина от бывшей мельницы. И красивый молодой сосняк. На том берегу. И в нем, в сосняке, затерялись. Древние сопки. Одна. И другая. И третья. И я, позабытый всеми. Политик. Люблю в сосняке бродить возле них. И даже забираться на ту и другую. И там какой-то особый. Сосновый воздух. И особенно хорошо. Рано утром. И вечером. Перед сном. Когда я знаю. Там. Никто не видит и не слышит меня.
       А в деревне. Прямо перед плотиной. Избушка. И неизвестно чья. Бросили и забыли. Впрочем, в ней. Все в порядке. И все на месте. Русская печка. Давным-давно крашеный пол. Чистый. Нигде не погнил. И не провалился. Там, у окна, столик. Знакомая скатерть. Милая красная вышивка по краям. Лавки у стен. И на одной из них. Кадка. Большая. С деревянною крышкой. В ней когда-то. Ставили тесто. И для домашнего хлеба. Топили. Белую русскую печь. А в правом углу. Против печи. Между окнами. Осталась икона. И все как было тогда. Или, я думаю, это Маша. Привела в прежний порядок. И мой Алексей Алексеич ей помогал. Темные сени. А на выходе справа. Навес. И там аккуратно. Дрова. И даже неприметно. В щель засунут. Хороший топор. А напротив дома. Прежние развалины церкви. Нет никого. А где молодые? В опустелой деревне. Да. Они где-то здесь. Но я их не вижу.
       Так мы живем. Трое. Как надо. И в самом деле. Здесь уже никто нас не найдет. Машина. Продукты. И все. Больше нет ничего. Ни электричества. Ни, естественно, телевизора. Только мобильный. А ведь он уже без зарядки. Давно отключен. И я ничего не знаю. Но Алексей. Если надо. Мог бы все рассказать. Он в курсе. Но и это. Совсем незаметно. И нет никакой потребности. Узнавать. Маша именно так. Хотела бы жить. Рядом со мной. И ничего лучше. Не может быть. И там в Петербурге. Сольвейг спокойна. И не знает она. Где я живу. И хорошо, что не знает. Маша ее успокоила. И пропала. Вместе со мной. И так надо. Вот уж два месяца. Летнее время. Каникулы. Скоро осень. А там будь что будет. Но пока. Никто не хватился. Ни в Москве. Ни в Петербурге. Ни в регионах. Ни мой спикер. Ни президент.
       И все это шутка. И тогда мне снился. Антифашистский центр. Будто бы где-то здесь. А на самом деле. Маша хотела мне объяснить. По дороге. Пока мы ехали ночью. Но Алексей Алексеич ее прервал. Единственный раз. И она согласилась. Увидишь, увидишь. И я не мог заснуть. И все думал. Думал. И ожидал. И не дождался. А утром. Один. Осмотрел пустую деревню. И усмехнулся. Видимо, здесь. Тоже каникулы. Пошутил. А потом. Позабылось. И самое слово. Центр. Еще остается в памяти. А я по опыту знаю. Уж если помню. Значит, потом, потом. Пригодится. Может быть, завтра. А может быть никогда. И я перестал. И вот брожу по утрам. А ночами. Не вижу снов.
       И все-таки непонятно. Именно здесь. В безымянной деревне. Где так легко и хорошо засыпать по ночам. Что-то со мной происходит. И ночью, и днем. Вообще, я впервые один. Совсем один. Хотя молодые. Маша и Алексей. Где-то рядом живут. В одном из домов. И неизвестно, в каком. Три раза в день. Они появляются. Кормят меня. Вкусный хлеб. Молоко. Масло. Что-то еще. Откуда. Может быть, из соседней деревни. Там, где люди живут. А может быть, из какого-то. Безымянного центра. Живу. Ни о чем не думаю. Отдыхаю. И, наконец, удалось. Внезапно. Моим особым способом. Обнаружить. Природное что-то. Помимо сознания. Во мне. Живом. И когда забываю. И когда брожу. Или стою на мостике над плотиной. И когда вижу. Или не чувствую рядом. Алексея и Машу. И, по-моему, такое не удавалось. Еще никому. Оно. Или что-то. Во мне. Заменяет все. И уже оно. Опора всего.
       Приобретение. Только здесь. Уеду. И пропадет. И уплывет. Как белый туман. Прозрачным и теплым утром. Переживаю. И понемногу. Возвращаю себя. Речная вода. Падает с плотины. Шумит. А разлив реки. До горизонта уходит. В белую дымку. И как будто сгущается. И еще немного. И мостик под ногами исчезнет. И я буду знать. По одному. Шуму воды. Что есть река и плотина. И все равно, понимаю, воздух прозрачен. Потому что я различаю. Этот густой белый туман. А он клубится. Прямо передо мною. Теплый. Доступный. И вот. Протягиваю руку. Над невидимым шумом плотины. Вот именно так. Я ощутил. То, что ночью. Когда забылся. Так же легко. Держало меня. И помимо воли. Радость открытия. Понимаете. Только бы не забыть. И вот оказывается. Она сильнее памяти. И нет разницы. Между черной тьмой. Теплой осенней ночи. И пробуждением. И еще и еще раз. Узнаю. Всех и себя.
       А эти сопки. Высокие. Но почти незаметные в чаще молодого соснового леса. Как будто хранят. Радость утаенного откровения. Где-то здесь. В детстве. На школьных каникулах. Я был самым счастливым. А теперь. Пронизанный ровным светом. Сквозь густой и теплый туман. От ствола к стволу. Ничего не видя перед собой. Брожу в сосняке. И могу зажмурить глаза. И ожидаю. От каждого шага. Вот-вот. Начнется крутой подъем. И поползет вверх мох и черничник. И сопка меня поведет. На какую-то высоту. Где светлее всего. И все по-новому в белом тумане. И все знакомо. Как будто и в самом деле. Здесь прошло мое детство. Да. Это она. Самая главная сопка. Обхожу ее кругом. Перехватывая стволы. А потом, как всегда. Пытаюсь подняться. И охватывает меня. Рассеянный сиреневый свет. И стволы, стволы. Мох и кусты. И плывет земля. Но после ночного открытия. Счастье.
       Там. На высоте. Как будто бы слышно движенье тумана. И рядом со мной. И далеко. В сосновом лесу. Извивается необъятное облако. И оно вдруг начинает редеть и уплывает куда-то. Медленно. И независимо от меня. И при желании. Могу увидеть в подробностях все, знакомое прежде. И чувствую, что я в полной мере один. И никто не появится. И никто не услышит. И все, что я вполголоса. Произнесу, наконец. И как раз поэтому. Я даже мысленно. Уже не говорю ничего. И не скажу. Ну и что? Где он - есть или нет. Появляются черные тени. Крутые очертания сопки. Обрыв и песчаный спуск. Легкая под ногами и над головой. Зелень. Стволы и стволы.
       То, что помимо сознания заменяет его. Ночью. Обволакивает. Пространство и время. А поутру пропадает. И в этой деревне. Оно. И меня вроде бы нет. И вот я помимо себя самого. И когда просыпаюсь. Кое-что остается в сознании. Политический смысл. Такого открытия. Необъятно велик. Научиться и пребывать. Помимо самого бытия. И это во всех измерениях. Ну, ладно. Хорошо. Слава богу. Решен, по крайней мере, один вечный вопрос. А тот, кто владеет решением. Отменяет себя. И взамен. Получает искусство. Управления. Другими людьми. И теперь. Нужно только одно. Чтобы люди узнали и согласились. На такое искусство. Я, например, сегодня согласен. А что будет завтра, не знает никто. И что бы ни было. При таком знании - безразлично. Удвоение. Утроение счастья. Ослепляет. А если узнают все. И будут согласны. Тогда уже и само искусство. Мое. Отменяется.
       Конечно. Цель политики - отмена любого искусства. Когда-нибудь. Люди поймут. А пока. Понимаю. Как и положено днем. Вновь исчезает. Мое открытое знание. Туман растаял вокруг. Четко и резко. А над головой. За верхушками сосен. Ровное серое небо. Скоро и там прояснится. И будет хороший солнечный день. И вот я уже не помню. То, что думал сейчас. Но знаю, что я об этом действительно знал. И откровение. Все равно состоялось. А мне. Спуститься труднее, чем подниматься. Те же стволы. Но под ногами. Очень уж круто. И какой-то нежный и неприметный. Очень красивый сиреневый свет. Здесь на сопке. Воздух. Такого красивого цвета. Не замечал. Никогда и нигде. Только здесь. Вот единственное. Что мне остается. На сегодняшний день. И я думаю. Было бы неплохо. Рассказать о том. Романенко. Больше ему. Потому что она. Маша. Уже, наверное, знает сама.
       Сверху сосновый лес. Непроницаем. И не видно. Что происходит в нем. И, может быть, кто-то. Пробирается к сопке. А может быть, нет никого. Стою и впадаю в детство. Направо. Налево. И сам не знаю. С какой стороны я забирался. Но сейчас почему-то хочу спуститься. По своим же следам. Не получается. Вот справа. Песчаный спуск. Давно уже так. Никто не спускался. Но все равно. Серый песок. Свободен от дерна. И сразу поехал вниз. У меня под ногой. И я. Как тот, восьмилетний. Каким я был. Падаю набок и спускаюсь. Вместе с сиреневым серым песком. И пока плыву. К подножию сопки. Вновь оживает. Мое состояние. И я снова. Помимо себя. И теперь уже. Осознано. И ясно. И оно уже. Никуда не уйдет. И я лежу и смеюсь. И бормочу. Какие-то глупые слова. Какие шептал восьмилетним. И те же самые. Потому что не слышит никто. И вдруг у ствола. Передо мной. Маша.
       Лежу. Не встаю. И бормочу. Те же слова. Громче и громче. А она. Как будто бы знает и помнит. И повторяет. Шепотом. Каждое слово. В какой-то момент. Мне становится жутко. И стыдно. И я пытаюсь поймать. На ее лице. Ну, хотя бы тень выражения. Сродного этой минуте. Нет. Ничего такого. Как будто не видит. И не слышит меня. И только шепчет слова. И уж вот когда мне бы надо оказаться помимо себя самого. Пытаюсь. И вроде бы получается. Во всяком случае. Продолжаю лежать. Маша протягивает руку. И вдруг. Сразу. Как будто опомнилась. Прячет ее за спину. И прижимает к стволу. И какая теперь сила. Поможет мне встать. Здесь. У подножия сопки.
       Собственная. И я сам себе помогаю. Встаю. И неотрывно гляжу в лицо. Маши моей. Что-то сейчас. Должно проясниться. А она. Все равно. Взрослее меня. И не смеется. И как только я поднялся, перестала шептать. Прямо сцена из Вагнера. Вотан. И она. Валькирия. Которая здесь. У древних сопок. Собирает героев. Говорю вслух. Нет. Ни малейшего впечатления. В глазах упрек. Потому что незачем. Старику. В детство. И ты, отец, несерьезно. И до каких пор. Ты будешь играть. И ведь уже известно тебе. Понимаешь. Политика - это игра. И я послушала. Там, в Москве. В Государственной Думе. Твой политический бред. И слушала целую ночь. А вот наступило мягкое, туманное утро. И здесь в тишине. В лесу. У подножия сопки. Нет никаких. Политических игр. И здесь. Все совершается. Помимо истории. Повторяю. И это они. Твои же слова. И ты их бормотал. И я поняла.
       Какая у меня дочь. Понятливая. И в нужный момент. Все она открывает. И каким-то образом чувствует. Прямо на расстоянии. Милая Маша. Ты видишь. Папа смеется. И я предлагаю тебе услышать. Мое недоверие. Начинай. Спасай меня из бездны политики. А я постараюсь. Быть помимо себя. И ты ощутишь сразу. Папа другой. Но ведь здесь. Как будто бы центр. Или мне приснилось. А ты еще в дороге. Хотела мне объяснить. И тогда Алексей помешал. А сейчас. Где он? И почему не с тобой. Ну, конечно. Поехал один. За продуктами. Или топит. Русскую печь. Или что? И зачем? Ты хочешь сказать. Что это все не игра. Или нет. У него совсем другое. Мнение о политике. И обо мне. И вы такие разные вместе. И сейчас. Помогаете мне. Зачем? Ладно. Молчу. Это все ваши проблемы. Помогайте. И это вам удается. И только одно еще. Непонятно мне. Здесь. Ты. Маша. Зачем?
       Что-то похожее на улыбку. Пробегает. По ее поджатым губам. И как будто впервые всматривается в меня. И один ее глаз утешает. А другой вопрошает. И сразу нельзя понять. Знакомую разницу в ее разных глазах. А потом видишь. И уже. Не надо ответа. И о том. Спроси у себя самого. Это вопрос для себя. А вовсе. Не для кого-то иного. Согласна. И я могу на минуту. И уже такая минута прошла. И мы опоздали. Но ты привык. Догонять. И удержишь то, что уходит. И то, что сегодня ушло. Ведь оно иногда остается в душе. Вот я и осталась. И ты очень ясно. Видишь меня. А на самом деле. Только что был. Один помимо себя. А откуда я знаю? Но ты передо мной только что бормотал без конца. "Помимо, помимо, помимо себя...". И шептал, как ребенок. И я поняла. И ожидала. И пришла. Не знаю зачем. Наверно чтобы это услышать. А тебе. Нужен. Кто-то. Хотя бы один.
       Маша, не то. Я не о том. Объясни. Кто ты сейчас. И не говори, что не знаешь. Ты у меня такая. И тебе удается. И это никому не под силу. И я уже сколько раз. Мысленно. Тебя. Спрашивал о тебе. И сам отвечал. А ты была далеко. И вот, наконец. В такое утро. Ты одна. И почему. Нет никого. И где они. Остальные. И ведь я без них. Не могу. А ты придумала. Что мы вдвоем. И только вдвоем. Нет, не придумала. Так решила. Хотя бы на время каникул. А Алексей, по-моему. Знает больше тебя. И вот он утром сегодня. Мог бы нам помешать. Но я очень боюсь. И будет за ним. Последняя мысль. Нет. Прости. За тобой. Молчание. А за мной. Согласие. И молитва. Началу начал.
       Вот мой отец нашел. Верное слово. Здесь. В нашем уединении. Где нет никого, кроме нас. Именно здесь начнется. То, что станет первой минутой. И будет в самом начале. Главных событий. И кто я такая? И зачем привезла тебя. В самую точку, откуда все начинается. Ну, конечно. Мне Алексей объяснил. Но ведь и я сама понимала. И уж если надо. Что-нибудь начинать. В самом начале. То именно здесь. И у этой плотины. И в этой деревне. И там, наверху сопки. Осознать, наконец. Господи. И вот, наверно, он подсказал. И время, и место. Он. Господь подсказал. И отец не слышит. А он вроде бы все собирает в памяти и в душе. И я верю. Господь говорит с ним. И во сне. И через пророков. Но для него. Эти мои голоса. Молчат. И единственное открытие. Политика. Быть помимо себя самого. Нет. Нет. Он никогда не поверит. Моим голосам. И уж если так. То о чем спрашивать. И что отвечать.
       И сейчас. Надо выдержать. Очень хочу. И было бы просто. Но самое страшное. Произнести слово. Тому, кто не верит. Он из тех. Кто поколеблется и поверит лишь тому, что сам произнес. И не дай бог. Прикоснуться к нему. Знаю запрет. А прикоснусь, и не выдержу. И тогда все пропало. Потому что было уже. И я сама. Стала взрослой. От этих случаев. И вот. Слегка прищурясь. На один глаз. Чтобы себя удержать. Всматриваюсь в него. И ожидаю. И предчувствую. Когда это будет. И ничего не могу высмотреть. А он еще спрашивает. Кто я такая сегодня. И остается молитва. И он произнес. И впервые слышу. Верное слово. Молитва. Молитва. Но он произнес и уже позабыл. И это очень опасно. Все понимать. Как понимает отец. И на все отважиться. И все мочь. И не знать одного. А он сейчас такой. Но вдруг. Если не опущу моих глаз. То его спасет. Его произнесенное слово.
       И тут, я заметила, темнеет в лесу сзади нас. Воздух сиреневый становится гуще. Оборачиваюсь. Ползут облака. Нет, не облака. Ровная синяя туча. А перед нами. Небо еще светло. Но уже темнеют стволы. И сопка, вся проросшая стволами, чернеет вдруг силуэтом-горой. А мы у ее подножья. И что-то зеленое подымается рядом с нами. Прямо из-под земли. И как будто живое ползет и готово нас увлечь вместе с собою. И уже потащило отца. И я невольно проверяю ствол за моею спиной. И впечатление, словно я вместе с ним, как на волне, возношусь куда-то. И отец почувствовал то же самое, что и я. Вот он повел глазами вокруг. И под ноги смотрит. И с какой-то мимолетной детской улыбкой вновь оглядывается на меня. А потом исподлобья в небо. И успокаивается. Ровная сиреневая лиловая туча оттуда. Накрывает нас понемногу. И внушает. Вот она, родная сопка - начало начал.
       Ну что же. Отец не дождался ответа. Он идет впереди. И уже теперь сосняк и в самом деле силуэтами движется мимо нас. И земля из-под ног. И очень медленно. И мы никак не можем выйти. Куда. А ведь мы идем в самую темную сторону леса. И вот уже отец перестает быть силуэтом. И если бы не его шаг и белая седина, я бы его потеряла. Смешно. А я не умею смеяться. Надо бы что-то сказать. И я не хочу. Тем более, впереди меня он, политик, непрерывно произносит какой-то свой большой монолог. И наверно знает, что я не слышу. Хотя могла бы. В сосняке трещат и шуршат. Шаги двоих. И вокруг тишина.Пока не выбредаем вдвоем. К нашей реке и плотине.
      
      
       2.
       Мой монолог неплохо было бы записать. А теперь его запомнит лишь этот густой сосняк, накрываемый тучей. Выходим. Над головой темно-синий холод и мрак. И вода с плотины шумит, как ливень, которого нет. И этот шум нарастает, а все равно впечатление остается. Мостик дрожит. Не выпускаю перил. Закрываю глаза. Дочка за мной. Говорю и не оборачиваюсь. Перешли. Маша направо куда-то. Мимо моей избы. А! На дороге поселка - машина. Дверца открыта. Алексей Алексеевич встречает Машу, сажает ее и увозит куда-то. А меня как будто бы нет. И я мысленно продолжаю мой монолог и возвращаюсь домой. Входная дверь приперта свежей палочкой. Значит, Алеша вытопил печь. Вхожу. Тепло. Кадка закутана сверху. Запах опары.
       Почему-то я хочу, чтобы он забыл на столе у окна свой мобильный. Подхожу. Нет ничего. А у меня подозрение. Что-то случилось. Произошло в политике. А он, чтобы я не знал, решает сегодня испечь деревенского хлеба. Вот почему не дождался меня у машины. Да ведь, наверно, и Маша утром хотела что-то мне сообщить. И отыскала меня. И не сообщила. Ну, хорошо. Вернется Алеша. Разрежем буханку. Свежее масло. И уж тут, наверно, я по лицу Романенко смогу сообразить. Что такое случилось. А пока. Ребята меня изолировали. Попридержали. В самом центре событий. И даже нет на столе ничего. А за окном. Ровный дождь. И никакого просвета. И только вижу. В ближней избе. На той стороне дороги. Из трубы над крышей. Идет редкий дымок. Значит, кто-то уже вернулся в свою избу. И, может быть, понемногу. Собираются люди. Но там. За сеткой дождя. Дым из трубы. И нет никого.
       Я думаю, мне пора. Что-то решать. И не дай бог узнают, что я политик. И сразу ко мне. А у меня еще пока никакой информации. Ну, ты понимаешь. Так невозможно. Уж лучше войти в измерение. А я почему-то. Здесь не хочу никаких переходов. Да и какие могут быть. Исчезновения. В самом центре. Да и к тому же, там, где нас никто не найдет. Но вот одинокий дым из трубы. Это уже сигнал. И вообще. Почему одинокий? Вот из моей же избы тоже. Утром шел приятный дымок. А теперь как будто печка закрыта. Неужели я так долго. Бродил в сосняке. А потом - целая бесконечность и вечность. Маша меня отыскала. Да еще внезапная туча. Ну, посмотри на часы. Полдня пролетело. А ты ничего не решил. Да и не думал решать. И сейчас. Воображение. После всех монологов. И потом, кажется мне, я разгадал. Что от меня утаивала. Маша моя. Какая молитва. Какие начала? Самое страшное.
       Слух обостряется. Чутье. И уж если там. На той стороне кто-то вернулся. Глупо, чтобы у них не было мобильного телефона. Что-то произошло, и он обязан звонить. И я сквозь окно, дождь и через дорогу отсюда услышу. Или хотя бы почувствую, что легко вообразить, угадать. А иначе никто не поможет. И уже теперь. Моего Сократа нет и не будет. В избе, у печки не место ему. А выходить на улицу. Конспирация. Никак нельзя. И чтобы я выдал себя. Ерунда. И вот из-за такой ерунды. Вдруг оказаться пленником. Тихо. Тихо. Спокойно. Сядь за этот накрытый скатертью стол. И послушай.
       Вот наша деревня. Без электричества. И без радио. Беленая печь. В кадке уже. Что-то бродит и оживает. Потягивается. Дышит. И вот скоро пойдет через край. Позабыли. Уехали и оставили кадку. Намек? Чтобы я выпекал. А я не умею. Не пробовал. Подовые. Круглые. Формовые. Уже сползает. И я трогаю тесто. А перед самой печкой. Вдруг из воздуха стол. Посыпан мукой. Только теперь приметил. Все готово. Как приступить. Вот и ответ. Политик. Не забывай. Главное правило. Почему кто-то обязан тебя опекать? А я всегда уважал чужой труд и боюсь прикасаться. Ну, так и быть. Что? Засучить рукава? Короче говоря. Приступаю. И вдруг. Полное отключение. Ничего не помню. Вот оно. Уже наяву. Как раз. Все, как надо. Помимо себя. И вот ощущение. Правильно. Правильно. И ни одной ошибки. Включен. В то, что и без меня. А вернее. В то, что всегда во мне и со мной.
       Попробуй объяснить. Вот прихожу в себя. От вкусного запаха свежего хлеба. И по памяти узнаю. Запах. Тетя Наташа. Ставила кадку. И вынимала из печи. В голодные годы. Сразу. После войны. И вот в итоге. На лавках вдоль стен. Буханки. Буханки. А передо мной за столом. Романенко. Смеется. В муке и в переднике. А где моя Маша. Скоро придет. На все готовое. Потому что не умеет. А это дело мужское. И только одно меня беспокоит. Как получилось, что я не запомнил. И не мог бы сейчас рассказать. И даже не знаю. Кто был пекарь сегодня. И это серьезно. Я или он. Говорю. Смеемся. И это значит. Радуйся. И не задавай. Глупых вопросов. И Алексей надрезает. Свежий. Горячий. Благоуханный. Хрустящий. Подовый хлеб. А на столе. Сметана. И топленое молоко. Под красивой коричневой коркой. Откуда? И кто? Наливаю. В три глиняные обожженные кружки. А сейчас. Маша придет.
       И все это сказка. И разумеется. Ничего этого нет. И сразу похолодало в комнате. Печка не топлена. Стол перед ней исчезает. Прямо открыто. И у меня на глазах. И остается. Один стол у окна. И я сижу за этим столом. И слушаю. И только шум дождя. И на той стороне дороги. В избе никаких признаков жизни. И даже нельзя понять. Шел над крышей дымок из трубы или нет. И я бы спросил теперь. Какие события. И никто бы меня не узнал. Но, видимо, нет никого. И никто не ответит. И потому я сам. Уже не отвечаю себе. И даже помимо себя. Помимо. Помимо. Ответить уже не могу. Слава богу. Я на свободе. И уж если начать. Что-то свое. То именно так. Однообразный шум. Синего ливня. И я представляю себе. Сопку мою. И сосняк. И мою милую Машу. Которая все равно бы пришла. И все равно бы. Меня отыскала. И увела бы. Из-под ливня. Сюда. В избу. К себе самому.
       Нет. Романенко все-таки здесь. Приоткрывает ногой. Дверь. И осторожно. Почти без шума. Сухие дрова. Охапкой. Сваливает. И без единого слова растапливает русскую печь. Я что-то хочу сказать. Но он делает жест. Чтобы я молчал. И непонятно. Что происходит в мире. Или, может быть, уже. Произошло. И мои слова бесполезны. И хотел бы только. Об этом спросить. И опять повелительный жест. И я умолкаю. И он боковым взглядом. Не отрываясь от дела. Посматривает. И опять приятный запах дров и легкого дыма. И я уже слышу. Как разгорается. Но почему-то. Сегодня. Предощущение. Больших неизбежных событий. Заново. И уже без ошибки.
       Я вообще не лицедей. И у меня другие способы. И не получится. Обмануть Алексея. И перед ним не стыдно признаться. Уж он-то отлично сообразит, почему я сейчас ничего не знаю. А интуиция. Безошибочна. Пока ничего не случилось. Но очень скоро. Сюжеты. Сюжеты. И повернуть нельзя. Тетя Наташа. Ты очень похожа была. На моего отца. И где вы сейчас. В каком измерении. Почему я ни разу. Никого из вас не встречал. А потому что вы тогда решили. Что вас не будет. А вообще. Легкая вера. Не помогает. Нет. Никому, никому не помогает.Настроиться. На ту обитель.Где мы встретимся, наконец. Там, очевидно, или вы. Или ваше отсутствие. И если нет. Вы одни виноваты. Алеша, не слушай. И не читай по моим глазам. То, что я думаю. А я. Спокойно встану. Из-за стола. И пройду. По возможности мимо. Не получается. Алеша. Отряхивает руки. И снимает передник. Печка моя готова.
       Алексей Алексеич. В первые две недели. Было немного не так. Я ведь сразу узнал. Нашу деревню. И уже тогда. Не было никого. И вы заметили. И я не спрашивал вас ни о чем. А сегодня. Тут. Мне показалось. Что вон в той избе. Видите? Над крышей появился дымок. И теперь не знаю. Было так или нет. Вы согласны. Больше я ничего не хочу узнавать. А вы промолчите. Если нельзя. И вы опять. Киваете незаметно. И смотрите в сторону. И я буду сам. И уже не могу. Спасибо. Спасибо. Кадку. Нельзя передвинуть? Легкая. Передвигаю. А ведь мне показалось. И этот передник. И какой-то столик в муке. И не потому, что я очень хочу. Нет. Воспоминание. Тетя Наташа. И это нормально. Что бы вы ни думали. Я сразу. И поскорее. Забуду. А то, понимаете. Очень опасно. Вовлекать. В эти вопросы. Тех, кто не представляет, как быть. И как поступить. Ну, а второй месяц. Уже на исходе.
       Алексей Алексеич. Не отвечает. Он садится на лавку. Прямо передо мной. Опускает голову. И не смотрит в глаза. И как будто ждет. А почему он давал мне знаки, чтобы я не спрашивал ничего. А теперь. Пожалуйста. Ждет. И я понимаю, что не могу с ним делиться и повторять монологи. Мысленные. И даже вполголоса. Те, что слышала Маша. Потому что она их Алеше не решилась пересказать. И вот, оказывается, он знает меньше, чем я о том, что происходит сегодня. Или будет происходить. И теперь. Надо мне очень сосредоточиться. И все узнавать у себя. И принимать решения. А тогда он объяснит, мелькнул дымок или нет. И если да, то почему нет никого. А выпекать хлеб в русской печке. Он, конечно, умеет. По памяти. И если бы я умел. А не он, тот, кто уберегает меня. Для каких-то событий. Время подскажет. А второй месяц еще не прошел. И Алексей Алексеич не отвечает.
       Я безнадежно стою перед ним. Да, ведь я еще надеялся пожить в этом центре. А теперь очевидно. Приходит пора возвращаться. В Петербург и в Москву.Ну что же, есть люди, которые плывут по течению. А нужно вовремя опережать. И такой момент наступает. И дымок вроде бы опять показался. Но теперь для меня уже не имеет значения. Так и уеду. Не покушав деревенского хлеба. А что если и в самом деле. Все решено. Романенко. Ну, подыми голову. Ну, посмотри на меня. Вот, по памяти. Полное повторение. И как будто не было. Многих десятилетий. И его молчание. Самый лучший ответ. И почему-то. Жарко. Русская печь. Он передвигает. Кадка потяжелела.
       Он хозяйничает. Готовит еду. Откуда-то под его руками все появляется. Стол, на котором завтракаем, обедаем, ужинаем. Посередине комнаты. Вовсе не тот, где замешано тесто. Глазурные глиняные горшочки для топленого молока. Покушали втроем. И потом куда-то. Все пропадает. Недели. Месяцы. Было именно так. А я ничему не удивлялся. И не замечал. И только сегодня заметил. Одно из двух. Или сон. Или сказка. И это меня встревожило вдруг. По-моему, такой сюжет куда важнее любого события. И здесь для таких чудес - настоящий и непридуманный центр. И вот уж и в самом деле. Здесь никто не найдет. И мы не найдем никого. И это важнее политики. И вот почему не нужны телефоны. И мой. Романенко молчит. И его машина. Появляется только на время. А потом исчезает. И сейчас нужна, потому что ливень как из ведра. Там, наверно, стоит. У разрушенной церкви. И ожидает.
       Все, что потребуется в избе, все появляется вдруг. И ничего не остается. Из того, что ненужно. И так незаметно живем. Неделями и месяцами. И ты не подумай. Фантастики нет. В каком-то особенном состоянии. Моя вполне реальная жизнь. И это сделала Маша. По просьбе Сольвейг. А сама Сольвейг моя. Далеко в Петербурге. И вообще-то. Конечно, она. И только она. Там. Далеко. Попросила. И ожидает одна. Блудного Пера. Блудного Гюнта. Политика. И что смешнее всего. Так и есть. И когда сегодня задерживаются. И не хотят уходить. Романенко и Маша. Я пытаюсь почувствовать. Как это все происходит. Мы сидим за столом. Друг против друга. Молчим. И я очень хочу. Чтобы они еще задержались. Маша подымет голову. И сразу поймет. А молодой Романенко. Посидит. Посидит. И вздохнет глубоко. И опять остается. И ему все равно. Есть или нет машина. Там. У церковных развалин.
       В полутьме свеча на столе. Остатки еды исчезают. А стол еще нужен. И что-то мерцает в углу. На высоте. Между окнами. Да. Маша лампадку зажгла. Или она сама загорелась. Или кто-то еще. Позаботился об иконе. Сольвейг моя. И мы какое-то время. Сейчас все трое думаем только о ней. Каждый по-своему. Ну и что же? Не было. А сейчас впервые. Так получается. Или она собрала нас. Именно здесь. Далеко от себя. Потому что сама подумала. И все это. Из-за меня. Иначе нельзя. Далеко. И только стало понятно. Маша медленно. Исподлобья. Подымает глаза на меня. И опускает. И по губам ее. Пробегает улыбка. А Романенко. Ничего не видит. И смотрит в сторону. За столом. А лампадка. На высоте. В углу. Мерцает и не сгорает. И большая свеча. Перед нами. Трещит. И становится ярче. А за окнами. Уже совсем потемнело. И шумит. Шумит. В ночной темноте невидимый ливень.
       Тетя Наташа. Скажи мне оттуда. Где мои сыновья. И почему никто, кроме тебя ответить не может. Это я произношу вслух. И огонек лампадки. Перед иконой. Поколебался. Как будто услышал. И вот-вот. Встрепенется в углу. Его мерцание. И успокоится. Да, вот он опять. Ровно горит. Чистые. Крашеные доски стола. И на них ни одной крошки. Свежего хлеба. Всматриваюсь. В пустоту. Провожу ладонью. По крашеным доскам. Все осязаемо. Только что было. И в стакане свеча. Трещит опять. И готова упасть. Опираясь на стенку стакана. И горячий воск. От наклона. Течет прямо на стол. Обжигает. И застывает. И опять. Новая капля. Сверху. Тепло.
       Никуда не уходит от нас. Наша летняя сказка. И мы напрасно. Втроем. Сейчас. Ожидаем. Что вот в тишине долетят сюда отзвуки. Необъяснимо важных событий. Все происходит с нами. И Сольвейг знает об этом. И она как будто бы рядом. И вот немного надо усилий. И увижу ее. И ее безмолвие. Наше молчание. И мы переглядываемся. И не различаем. И прозрачный контур. Справа за нашим столом. Четвертый. Не признаем. И она от нас далеко. И все по ее воле. Маша. Взгляд исподлобья. Чтобы я не пытался. А мой Алексей Алексеич. Как будто уже опознал. И глядит. В темный угол комнаты. И едва различает. На бревнах. Свою и мою. Подвижную тень. Свеча колеблется. И только слева, у двери, белеет незыблемо. Русская печь. Маша умеет отдаляться и уходить. Как мама. Сольвейг моя. И теперь здесь. В нашей сказке. Она и ее тень остается надолго. И это уже. Моя добрая весть.
       Преломление хлеба. Икона. Лампада. И я такой же, как был. В те прежние годы, когда еще здесь жила. Тетя Наташа. И ее две дочки. Вот в этой избе. Или похожей на эту. И как я тогда был далек. От нынешнего. И от себя самого. И тогда. Вкусный хлеб. И никаких преломлений. А теперь. Тот же самый. Но я совершаю обряд. А мои сыновья. И мне отвечает одним движением губ. Тетя Наташа. Не понимаю. Надо услышать голос. И я удерживаю. И не пускаю себя. Маша права. Не надо. Пусть все сохранится. Как есть уже сейчас. В нашей избе. Сыновья побывали. И ничего не могли изменить. А Романенко сейчас. Тоже выпил кружку. Топленого молока. С хрустящим горячим хлебом. И я его спрашиваю. И он отвечает прежним знакомым голосом. Нет. Не надо опережать. Все происходит здесь и сейчас. И больше пока нет никаких известий. А остальное. Знакомо вам. Политикам.
       Алексей Алексеич. Твой дед. Предвидел. Да и ты. Хорошо остерегал меня. Там, в Москве. А теперь что? Уже прошло время остережений? Видимо, так. Молчит. И еще раз молчит и отводит глаза. В полутемной комнате. При одной свече и лампаде. В шуме дождя. За черными окнами. Собрано все. Что напоследок держит меня. И это ошибка. То, что она далеко. Неверно. И я чувствую. Именно здесь. Ближе и ближе. И как поймать. Как удержать. Мое состояние. И само измерение это. Нет ничего страшнее. И важнее. Для истории. И для политики. То, как его удержать. Маша на меня смотрит. С какой-то болью. Или в ней. Что-то совсем другое. И вот она смотрит. Прямо в глаза. И один распахнутый глаз. Чуть меньше или больше. Не знаю. Сольвейг моя. Ты все-таки здесь. И это Маша читает во мне. И уже не боится. Прямо и неотрывно. Как удержать. И опять собираю. Всего себя.
       Маша и Алексей Алексеич встают. Может быть, вообще. Потеряли надежду. А может быть, удалось. Кое-что сохранить. Ничего. Будет видно потом. И я остаюсь. В теплой комнате. Пропитанной запахом горячего хлеба. И я не один. Сольвейг вернулась. Свеча опять накренилась. И каплет опять. И чистый синий крашеный стол. Согрет прикосновением воска. Чувствую. Не прикасаясь рукой. Подхожу к раскрытой кадке. Пуста. Легка. Передвигаю. А где же буханки хлеба. Не появляются. Провожу по стенам рукой. Печка еще горяча. Лампада мерцает. Ушли. Но я не один. И в душе тепло. Сегодня. Я удерживаю себя. От перехода. И сохраняю. Мой переход.
      
       3.
       Она никогда не была согласна. С тем, что я стал политиком. И не понимает. Ни законопроектов. Ни консультаций в Думе. Ни регионов. С их вопросами. И голосованием. За меня, депутата. А я ей напоминаю обычно о моих сыновьях. И о том, что у меня все-таки много. Очень много. Учеников. А точнее сказать. По регионам. Рассыпаны те. Кто у меня учился когда-то. И они делают все. Литературу, культуру, политику. А, прости меня, сколько воцерковленных. Пойми, наконец. Я не могу быть равнодушным к тому, что происходит. И вот уже я сам отчасти во всем виноват. Политика для меня - совесть моя. И это посильнее иных святынь и призваний. Пожалуй, поважнее твоих икон и лампад. Грех того, что уже случилось в моей России. На мне.
       Грех на мне. Подожди. Я теперь только начал. И если есть господь в небесах, он повторяет за мной. Нет, не важно, чему ты учил. Одно. Только одно. Чему они у тебя научились. Помимо тебя. И согласно с тобою. Вообрази. Эту неисчислимость и громаду сознаний. Ты был хорошим учителем. И вот отпечатал себя на каждом из них. Прежде чем затеплить эту лампаду, я должен собрать весь мой грех. Понимаешь. И сегодня политика поможет мне это сделать. Увяли слова. От повторения. Уже сколько раз. Но только здесь. Почему-то. Идут из души. В итоге. Те же слова. Политика. Искупление. По-моему, такого еще не бывало. Но ты равнодушна. В любви и в молитве. И даже сейчас. Ты далеко. И здесь. Рядом со мной. И они оставили нас. И я вновь повторяю сначала. Пока обречен. Пребывать. В этом одном. В твоем и в моем измерении. И я слышу вновь. Голос твой, а не слова.
       Дождь утихает. Но за окнами черная тьма. И вообще-то надо. Выйти и мимо развалин церкви. И по мостику над плотиной. Перебраться туда. И войти в мокрый сосняк. И добраться до сопки. Там продолжить. Наш разговор. В темноте и в холоде ночи. Но голос твой. Останавливает меня. И я разглядываю опять. Опустелый стол. И вынимаю свечу из стакана. Она уже наполовину сгорела. И держу ее прямо в руках. И брожу взад и вперед. По опустелой ночной и теплой светлице. Брожу и не замечаю. Скоро свеча догорит. Уже огонь обжигает пальцы. Но я не выпускаю. Горящий огарок. И наконец он гаснет. Сам по себе. И только одна лампадка. Сквозь прозрачное. Красное. Светит. На высоте. Из угла. И только теперь. На беленой печке. Обозначается. Моя четкая черная. Одинокая тень. Когда подхожу к ней, она становится меньше. И вот уже совсем. Вровень со мной. И тогда мы. Втроем.
       Удивительная и полная тишина. Лампадка у меня за спиной в дальнем углу. На уровне глаз. Не так высоко. Могу подойти. И разглядеть. Черноликую. Тихвинскую икону. Вообще я вспоминаю ее в деталях. Я в детстве пытался ее разглядеть. Но тогда я был немного пониже ростом. И не мог дотянуться. А теперь. Как раз пришла пора. Тихой встречи. А уже потом охватит. Особое чувство. И даже дыханье замрет. И вот они два. Черные лика. И я понимаю, насколько я неосознанно виноват. И только так. Я, политик, могу молиться и оставаться политиком. И вот сейчас. Дарит мне моя молитва. Решение спора. И она со мной. Удивительная и полная тишина.
       Полная. Уже за окном отшумели дождевые капли с берез. Вот сейчас упадет. Последняя дождевая капля. А я замер и слушаю, когда она упадет. Нет, не упала. Молитва моя. Все та же. Как в детстве. Когда я вокруг себя. Все видел и слышал. И только ждал. Появления бога. И об этом одном. Неизменно просил. Появись. Дай мне увидеть себя. И потом, еще ребенком, я понял, что он не появится. И тогда перестал молиться. А чувство, с каким я говорил божеству, не колебалось. И так же ровно горело. Как эта лампадка. Она, которая освещает мне то, о чем я тогда просил. И сейчас о том же. Хочу при ней разглядеть черты темного лика. Одного и другого. Младенец прижался к матери. И от того, задрожит или нет огонек, зависит. Увижу я или нет. Огонек неподвижен. Задержи дыхание. Увидел. Больше я ни о чем не умею. И не хочу. И так вот. Я без молитвы прожил почти всю мою жизнь.
       Да, я привык спрашивать у себя самого. А вот Сольвейг моя. Молится непрерывно. И сейчас ожидает. Что я вернусь, наконец. Увижу здесь и вернусь. Кого? Какое мое божество? У него не просят. Оно другое, чем на этой иконе. А здесь. Детство мое. И эта моя последняя в жизни молитва. И она о том, что я умею. В такие минуты. А не всегда получается. Но зато бесчисленные измерения. Как следует, пожелай. И получится. И мгновенно исчезнет. И вся изба. И запах горячего хлеба. И сейчас. Наложен запрет. И я. Вызываю одно. Чтобы, не дай бог. Как-нибудь. Вот этот мой добровольный запрет. Я не нарушил. Тут надо и впрямь захотеть. И у этой иконы. Молю в тишине. И Сольвейг моя. Меня узнает. И меня отпускает. А сама остается. Чувствую. Не уходит. И я оглядываюсь. И прерываю слова. Сродные мне. А на самом деле. Еще и еще. Да. Я согласен. И такое. В душе. Вернее всего.
       И вдруг меня осеняет. Сольвейг здесь. В деревне. С ними двоими. И об этом. Хотела Маша. Оповестить меня. И Романенко старался. И вытопил русскую печь. Двое сидели со мной и молчали. А она. Так и не появилась. Они ждали ее. И она не пришла. Но вчера. На машине. Оттуда. Из Петербурга. Минувшей ночью. Перед тем, как Маша. Отыскала меня в сосняке. У подножия сопки. Что мне делать сейчас. Полночь. А то и уже заполночь. Дождь прошел. Черно и тепло. Последняя капля упала. Вот я услышал. За черным стеклом. У окна. Где? Мгновенно. Без шапки и без плаща. Черно. Ничего не вижу. Развалины церкви. Оглядываюсь. И не могу распознать. Пропала моя изба в темноте. Натыкаюсь на камни. Доносится шум плотины. Уже хорошо. Но я туда не пойду. Вправо. Сначала дорога. Трава. Трава. Ну вот, наконец. Синяя слякоть. По ней. Где еще светит окно?
       Романтика. И аллегория. Политик бродит во тьме. И, между прочим, не так уж все безнадежно. Ориентируюсь. Да и легко. Ведет меня дорожная слякоть. Справа и слева. Черные избы. Та, из которой дымок, отходит налево. Никакого просвета. И никакого собачьего лая. Как у Есенина. "Вдалеке, в пустыре"... Но где-то здесь. И я догадываюсь. Та же лампадка. А быть может, свеча. И невероятно. Чтобы она уснула. Вот узнаю. Прошел на ощупь. Во тьме. И в невидимой слякоти. Прошел всю деревню. И ни одного окна. И хотя бы намек. На то, что где-то, в какой-то из черных изб, в углу мерцает лампадка перед иконой. Повороты. Камни. И вот, наконец, вернулся домой.
       Открываю. И сразу. Тебя узнаю. Пока я блуждал, ты пробралась и вошла в эту дверь. И теперь за столом. Силуэт. При свете лампадки. Но у меня есть на полке другая свеча. Только подумал, полка в углу. Спички. Нет, не от лампады. Чиркаю. Зажигаю. И сначала. Радужный круг. И в центре пламя горящей свечи. Слепну от этого света. Но вот все возвращается вновь. И ты за столом. И теперь. Вижу твое лицо. Ставлю свечу. Прямо перед тобой. Прямо на стол. Там, где остался воск. От прежнего света. Прольется новый горячий воск. И свеча уже не упадет. А я напротив. И как будто впервые. Вижу тебя. Маша вроде при мне опускает глаза. А ты никогда. Сольвейг. И я приучаюсь. Не отводить взгляда. И так всю жизнь. И пока еще. Не привык. Да. Понимаю. Ты уже сюда приходила. И здесь ждала. Пока Маша искала меня. И теперь. По памяти. Во тьме. Точно и просто. Отыскала эту избу.
       Сольвейг не отвечает. Она обычно молчит, если не надо ничего говорить. А я не умею. И вот спрашиваю сейчас. Да. Знают или нет Маша и Романенко о том, как ты одна добралась до меня. Об этом не надо спрашивать. Это их жизнь. И потом они все равно. Уже не могли бы. Мне и тебе помешать. И вот, не глядя, произношу опять. Мой монолог. Тот, который запомнит сосняк. И тот, который не слышала Маша. И не запомнила. Удивительно. Вспоминаю. Каждое слово. А я вообще. Повторять не умею. Но это особенный случай. Здесь, в моей избе, появляется все, что нужно. И пропадает лишнее. И во мне. В душе моей. То же самое. А моя Сольвейг. Уже как будто слышала. Эти слова. Но, видимо, кое-что. Нужно по нескольку раз. Повторять. И я на этот раз. Вдумываюсь. И хотел бы остановиться. Да не могу. И вдруг я вспоминаю. Было. Такое. Давным-давно.
       Мои молодые мысли. Сольвейг произносила. Сама. А я слушал. И не верил себе. Невозможно. Чтобы так полно и точно. Произносить и знать. Каждую мысль. И кое-где она поправляла. И улыбалась тогда. Неприметной улыбкой. И я отвечал ей. И тоже. Кое-где поправлял. И она в ответ. Ни разу не согласилась. И я не придавал никакого значения. Почему такой монолог. И кому он нужен. Мы оба не знали. Но самое важное. Все это было. Именно здесь. Да, да. Вспоминаю. Мы тогда приехали поездом. Из Ленинграда. Я хотел побывать. И мы от станции дошли пешком. До нашей деревни. И решили заночевать в другой, не в этой, а в совсем незнакомой избе. Там, где ты сейчас. И где Маша и Алексей Алексеич. Я эту избу позабыл. А ты помнила хорошо. И мы тогда сразу уехали. Как только я увидел. Что вырублен лес. И по дороге назад, на станцию. Ты одна говорила. А я страдал.
       Да, я страдал. И сжимал губы. И если бы ты обернулась. Ты бы испугалась. Лица моего. И чтобы ты не видела. Я иногда произносил пустые слова. Но сейчас понимаю. Именно тогда. По дороге. Я, сжимая от боли белые кулаки, спотыкаясь и собирая мысли, поклялся, что непременно. Стану политиком. И поутру. Вернулся в школу. Уже совсем другим человеком. И вот теперь за столом. В той избе, где мы когда-то летом жили у тети Наташи. В тепле. У горячей белой печки. При свече и перед красной лампадкой в темном углу. Я от слова до слова. Повторяю. То, что думал тогда. И то, чем я по дороге на станцию. Поправлял себя. И ты сейчас, вижу, согласна со мной.
       Где наши дети? Один и тот же вопрос. Маша здесь. А где старший и младший. Я мог бы тебе рассказать. Как они приходили ко мне. В ту московскую ночь. После которой меня увезли. В Петербург и в эту деревню. Мог бы. Но ведь я понимаю. Это сама ты, Сольвейг, тогда их ко мне привела. Маша тебе помогала. А может быть, она вообще. В страшном вопросе о сыновьях. Твой голос и образ. И все-таки я спрашиваю. Тебя и меня. Спрашиваю. Где они. А ты почему-то. Медлишь с ответом. И я опережаю тебя. И отвечаю. Так, чтобы ты не слышала. Этот страшный ответ. Но ты слышишь. Потому что я повторяю тебе. Мой монолог. Там о них нет ни слова. Еще бы. Они тогда. Еще не родились. И все же. Уже был ответ. И ты произносила. А я поправлял. И не мог поправить. И потому. Идя за тобой следом. Я принял решение. И поклялся. Сжимая свои. Белые кулаки. Принял.
       Сольвейг моя. Выслушивает сейчас. Все до конца. Поджимает губы. Сдерживает себя. Удается. Никогда не плакала. Прежде. При мне. И сейчас. То, как она сжимает губы. Напоминает улыбку. И может показаться. И сначала даже. Вроде бы мне показалось. Вот. Вижу теперь. Маша очень похожа. Но она опускает глаза. И у нее. Ровный пробор. А у Сольвейг. Небольшая челка на лбу. Но все не то. И не то. А она единственная - не побоялась и не боится меня. И она, вижу, за эти годы не изменилась. И по-прежнему смотрит. Прямо в глаза. И я бы долго не смог. А она. И ведь уже услыхала ответ. И все равно. И я опять и опять. Отвечаю. Самое загадочное то. Что она за эти годы. Ни разу от меня не ушла. Никуда. И даже в эту избу. А я уходил. Москва. Регионы. События. И она ожидала. И вот потому. Называю - Сольвейг. И чтобы она. Сама. Не узнала об этом. Вслух. От меня.
       Что нам делать. Мы, конечно, в такой ночной тишине. Позабудем на время. То, что нельзя. Матери забывать. И отцу. Позабудем. Но придет. Новое утро. И что тогда. И уже сейчас. Надо ответить. Нет, не надо. Боль моя и твоя. Безнадежна. События назревают. Прости за такие слова. Я устал. От обычных моих состояний. И самое странное для меня. То, что они обычны. Я думал. Ты принесешь мне благую весть. А ты уже принесла. Туда. В Москву. И оттуда. Мы сейчас убежали с тобой. Ну, конечно. Взрослая жизнь. И другая политика. Тут ничего не сделаешь. Но ты хочешь спросить. Чем кончился там. Наш разговор. В депутатской комнате. Ночью. Вот как сейчас. А ты разве не знаешь сама. И вот нужно, чтобы я повторил. Чем он закончился. Лучше не надо. Кто-то из них побывал в моих измерениях. Кто-то не захотел. И все равно побывал. Ты знаешь это. Или. Что-то произошло?
       Никаких тайн. И сплошные тайны. И тут же. Глядишь в глаза. И я отвечаю. И, как во сне. И не договариваю. Даже в эту. Безмолвную, тихую ночь. Нет, мы не забудем о них. Ни на минуту. И так будет ужаснее, чем если бы они сейчас. Появились в избе. Вошли бы сюда. И сели за стол. Справа и слева. Они и так сидят. Видишь. Свеча заколебалась. Туда и сюда. И вздрогнули. На стене и печке. Или и справа и слева. Наши прозрачные тени. Боже мой. Только политика. Безнадежное ожидание счастья. А я не жду. И должен уехать. Меня удерживал. Запах деревенского хлеба. И то, что ты. Все-таки добралась до меня. И теперь. Сама понимаешь. Уеду. Ночь. До утра.
       Мы вместе уедем. Но куда и зачем. В Петербург. В Москву. В регионы. Полно. Вот регион. Вот замена. И Москвы. И Петербурга. И даже любой страны. Любой, кроме нашей России. Будет везде. Так же, как здесь. И ты ничего не узнаешь. И никто тебе не ответит. И никто не найдет. Ни тебя, ни меня. Даже если мы окажемся вчетвером. Как в этой родной деревне. И ничего нового. Не случится. А события. Пойдут своим чередом. И теперь. Только отсюда. Из центра сопротивления. Ты можешь влиять. И даже предотвратить кое-что. Сможешь. Сумеешь. Об этом спроси у себя самого. И пускай. По всей России. Тебя поищут. И старший. И младший. Если ты. Будешь им нужен. И только тогда. Здесь, в этом центре. Остановишь беду. Но сейчас. Ты видишь. Он пуст. И вот предназначена. И тебе и мне. До утра. Целая ночь. Ожидания. И неизвестности. И ты не проспишь ее. Как в Москве.
       И вот я представляю себе. Любую жуткую ночь. Когда отец и мать. Не спят и не знают, что будет. Сколько таких ночей. И вчера и сегодня. Ты знал о них. Знал и занимался делами своими. А теперь испытай. Хотя бы одну. Вместе со мной. Потому что я уже давно. В Петербурге. Не сплю по ночам. А здесь - мы вместе. И ты не думай. Маша тоже не спит. И он. Тот, кто станет ее судьбой. Не беспокойся. Уже теперь. Знаю больше тебя. Ты бродил по деревне. И не увидел ни одного окна освещенным. Это я погасила. Когда уходила к тебе. И теперь они вдвоем. И не спят в темноте. И не нужно знать, в какой избе. Потому что. Это их жизнь. А они все равно. Рядом с тобой. И сколько еще остается времени. До утра. Много. И ты не думай. Лучше не думать. Минута одна. Другая. Много. Много минут. Оказывается, невыносимо. Все. И хлебный дух, и тепло. И зачем на столе оплывает огарок.
       А я. На крашеных досках стола. Воображаю схему событий. Одну и другую. Возникают. И исчезают мгновенно. Мелькают. И не уследить. Но как будто. Схватил. Отбросил. Понял. И снова, и снова. И я никогда раньше. Не вмещал в голове. И на столе. Столько возможностей сразу. И только теперь. И уже больше нельзя. Несерьезно. Остановись. Вот она. Показалось. Не успел. Пропустил. И уже пустота. И ничего другого. Нет. Лишь то, что будет. На самом деле. А до утра. Еще целая ночь. Сольвейг видит передо мной. Воображаемый вихрь. И взглядывает на меня. И сразу опять на эти чистые доски стола. Откуда все исчезает. Нет. Она не верит в такую способность предугадывать. Потому что зреет сегодня итог. Страшнее страшного. И никто не поймет. И предвидеть нельзя. И предотвратить. И ты говоришь мне. А она. Необъяснимая неземная политика. Вот. На этом столе.
       Нет, я ничего не сказал. И для меня тоже итог. Я отец. А он кое-что видит лучше и глубже. У тебя молитва. А у меня. Снова прозрачный и невидимый вихрь. И никаких повторений. Заново. И опять. Лучше не думать? Пытаюсь. И теряю. Ощущение времени. И как передо мной. Мелькали схемы. Так полетели. Минуты. Часы. Она, Сольвейг, меняет свечу. Осторожно. Чтобы не помешать. А для политика. Сон. И я. Вовремя прихожу в себя. Вот. Помоги мне. Скорее. Послушай меня. Сейчас. Нет никакого итога. Перед рассветом. Нет его. И остается одно. Мое измерение. То, которое знаю. То, где были они. И только туда. Вместе. Пока не поздно. Попробуем. Вдвоем. Вчетвером.
       4.
       А наутро. Все объясняется. Да. Он все-таки произошел. Фашистский переворот. И теперь твой младший. В центре событий. Ты понимаешь, Сольвейг? Произошел. А почему. Спрашиваю. Откуда известно. Радио нет. Мобильные телефоны. Отключены. И Романенко с Машей. Затаились. В своей далекой избе. Но я почувствовал. Рано утром. Вдруг зашумела береза. Под нашим окном. Рывком зашумела. И сразу. Мгновенная тишина. А потом. Ровный березовый шум. Вот как сейчас. Ты слышишь? Нет никаких сомнений. Переворот. И сейчас. Одно непонятно. Обнаружат они или нет. Нас. Обитателей центра. И эту деревню. Поймут ли они. И только младший. Может им указать. Именно он. Побывал. В моих измерениях. Именно он.
       Внешне. Все по-старому. Да. Я понимаю. Но это внешне. А ты почувствовала. Заранее. И еще до утра. Ты не спала. А я все-таки. Отключился. Прихожу в себя. И вдруг. Осознаю. И это как если бы мне объявили. Что я болен. И неизлечимо. И мне остается. Уже немного совсем. А я пока не чувствую. Приближение боли. Той самой. Которую уже испытывал. Ночью в Москве. Она с тех пор незамеченная. Да. Она. Жила во мне и болела. И вдруг. Объявила себя. И прорезалась. Невыносимо. И зашумела береза. И моя Сольвейг. Ты. Не изменилась в лице. Вот свет пробивается в окна. И ты силуэтом. На фоне окна. Сама черноликая. И у тебя за спиной. В темном углу. Еще более четко и ярко. Недвижная красная точка лампадки. И слегка отсвечивает. Полоской. Ненужный оклад. И еще золоченая рамка. И я почему-то вдруг. Спрашиваю. Откуда она. Эта икона.
       Вот. Лишний вопрос. В такое утро. Сольвейг не слышит. Ее черный лик неразличим. На фоне окна. Потому что свеча. Погасла давно. И я на столе нащупываю. Восковое гнездо. И внутри. Даже огарка нет. Отключился и не заметил. Но ты не спала. И совсем похоже. Как Маша в Москве. И на этот раз. Немного. Думаю, полчаса. Не больше. Послушай. Ведь эта вот черноликая тихвинская икона. В углу. За шкафом. И у меня в Петербурге. В моем кабинете. Оттуда Маша ее привезла и поместила сюда. И лампадку зажгла. Подожди. Господи. Все они стараются для меня. И Сольвейг сама. Она попросила Машу. И почему до меня. Так долго доходит. И где моя интуиция. И теперь. Легко понять. Почему Сольвейг не слышит. Ей не нужно. А я прислушиваюсь. К тому, что снаружи. Пока ничего. Но очень скоро. Все оживет. В новой системе. И они быстро наладят. И появятся тут.
       Сольвейг, ты не волнуйся. Я уже переживал. Такое в Москве. Там сейчас в Думе. Все именно так. И на месте младшего. Я бы не медлил. Автоколонны. По всей России. Нужные точки. На зеленой карте моей. Она осталась там. В полном порядке. И только младший знает. Как с ней обращаться. Живая зеленая карта. Он незримо стоял у меня за спиной. Когда я ее там. Разворачивал на столе. И соображал. В моем измерении. Будь спокойна. Это все. Пережито. И не надо сейчас. Телефоны включать. Прислушивайся. И не путай. Шум плотины. С тем, который ворвется. Прямо сюда. Карта у них. Из моего стола. И ты не думай. А то на ней обозначится. Вдруг. Наша деревня.
       Да. Наконец. Они. Сообразили. И теперь. Много работы. И первое дело. Зачистка всех регионов России. Но Сольвейг не понимает. А я говорю. И она как будто не слышит. И я повторяю. Да. Да. Так. Именно так. И никакой фантастики. Да. Вполне реально. И я не сошел с ума. Повторяю. Не слышит. И не прислушивается. На улице. Утренняя тишина. И только там. Под мостиком. Вода. Переливается через плотину. А ты послушай. Послушай еще. Сверхзвуковое внимание. И ты различишь. То, что будет через минуту. Это и есть политика. Опыт. И я слышу. А ты беспокоишься. И не знаешь. Тронулся я умом или нет. И даже не так. Само собой. Никогда не болею. Да, я здоров. А просто нет ничего. Моя ошибка. Придумал. Вообразил. А ты не можешь вообразить. Младшего сына. И эти. Автоколонны. И то, что одна из них. Прямо сюда. И сразу. Утром. Пойми. Начнет он. Именно с нас четверых.
       Я вскочил давно. А Сольвейг по-прежнему. И я не могу объяснить. Откуда спокойствие и почему. Но я начинаю соображать понемногу. И что-то большее. И зачем это мое горькое твердое знание. И совсем не то. Что у нее в душе. Да, совсем не то. И рассказать невозможно. Продолжаю прислушиваться. Признаю. Впервые. Подумал. Когда кончится мое измерение. И в том. В другом. Я не уйду от младшего сына. И не только я. Все, кого я туда за собой уведу. От президента. Можно уйти. И от спикера. И от Сократа. А от младшего сына. От Петра. Ни за что. И впервые. Смерть встает передо мной. Как неизбежность. И я даже начинаю видеть ее. И она почему-то предстает в образе моей тети Наташи. Милая тетя. Уже давно умерла. И мои. Двоюродные сестренки. Зоя. Ира. Не знаю. Живы они или нет. Боже мой. Точно. В этой избе. Здесь. В темном углу. Та же лампадка.
       Впервые. Простой переход. Воображен. И пресуществление. И сознанье мое. Понимаю. Я еще не вполне погружаюсь. Оно сохраняет границы. А если они размыты. Никакого сознания нет. И тетя Наташа. Стала такой. И становится вновь. Прямо на глазах у меня. И я вижу ее доброе выражение. И мятые губы. Как у отца моего. И она не страдая. Мгновенно. Уходит и появляется. В этой избе. И снова и снова. И только затем, чтобы я, наконец, убедился. Это она успокаивает меня. При мысли о младшем сыне. И успокаивает лучше других. И Сольвейг стоит в стороне. И за спиной у меня. Белая печка. И я чувствую, как мы все. Перемещаемся в эту побелку. И становимся росписью. Как на стенах разрушенной церкви. Там еще, помню в детстве, эту роспись не смывали дожди. А теперь - груда камней. И только в избе русская печка. И она как единственная из уцелевших побеленных стен.
       И здесь в избе иногда пел мой отец. Он летом любил приезжать. Да, он точно. Пел именно здесь. И мама моя. И спали мы тогда прямо тут на полу. А для меня кроватка стояла. У левой стены. Но я все равно спал. Вместе с папой и с мамой. И кровать оставалась пустой. А теперь ее нет. И одна громадная печка осталась. И даже этот стол. Появился потом. Но все они в памяти и во мне. И только сейчас тетя Наташа. Уводит меня. И сама уходит. И появляется. И так можно. Всем четверым. А Сольвейг. Замечает. Видит. И у нее в лице. Никаких изменений. И на фоне окна. Почернела. Потому что услышала, наконец. Рокот переворота. И ждет приближения младшего сына.
       Автоколонна. Специальная. Прямо сюда. Воображение. Вернее всякого опыта. Неужели. Рокот гусениц. Танки. И в грязи. Прокручиваются. Колеса машин. Приближается. Но пока еще. Время есть. Вот оно. Русское замедление. В переворотах. Сколько их было. И сколько еще предстоит. И всегда запоздание. А тут еще дожди. И все равно. Те же дороги. Нет, понимаю. У земли. Особый разум сопротивления. По направлению к центру. В первую очередь. А здесь она. Сопротивляется до последнего. Мудрая наша земля. И вообще-то. Если и тут они победят. Лучше смерть. Я это решил окончательно. Воображение. Как в детстве. Сразу после войны. Тогда легко мне было. Придумывать. И разыгрывать. А теперь. То же самое. Но победа. Переметнулась. И потом. Это уже давно не игра. Впадаешь в детство? А где он, мой старший. Он. Очкарик. Думай скорей. Но почему-то. Он уже далеко.
       Сольвейг. Слышу твой голос опять. А ты рядом со мной. И каждое слово. Утешения и любви. Как будто уже понято и забыто. И повторяется. Ласково и постоянно. Целое утро. Маша моя и ты. Любое такое слово. Повторяй без конца. Вот если бы сейчас. Чудо. И этого не было. Этой звенящей пустой тишины. Политик воображает всегда. А тут я ничего не могу придумать. И потому каждое слово. Уберегает меня. Пытается. И в ответ. Ничего, кроме самообладания. И я удивляюсь. Как оно велико у меня. Она осознала. А я еще нет. Или наоборот. Непонятно. Вернее всего. Мне одному. Придется вдумываться. В это новое положение мира. А тетя Наташа. Опять мелькнула в комнате. Где-то у меня за спиной. Между нами и печкой. Мелькнула в последний раз. И пропала надолго. Согласен. Мы останемся тут. В нашей избе. И когда приблизится рокот. Посмотрим. И я. Точно. Выдержу. Выжду.
       А ты говорил. И в Думе. И себе самому. Дескать, нужно снова собрать. Большую страну. И казалось, что это почти невозможно. А вот она собрана. И не так уж трудно. И вполне достаточно миллиона автоколонн. А то, что тебе приснилось. В твоей депутатской. Было сегодня ночью. В Москве. И теперь продолжение. И вот сиди. И ожидай младшего сына. И как бы еще не пришлось. Павла, старшего, укрывать от Петра. Но у него. Своя политика. И он где-то сейчас. В моих измерениях. А в реальности. Я просто не знаю, где он скрывается. Чтобы еще хоть немного. Побыть на свободе. Сольвейг, слышишь. Или ты как прежде. Своими словами и голосом. Заглушаешь меня. Вдумайся. Наш Павел из тех, кто не верит, что как-то можно повлиять на отца. А мой Петр убежден. Что еще не поздно. Сделать меня. Своим политиком. А если не получится. Поступить со мной как положено. Сразу.
       И это не бред. И никакие молитвы. Тут не помогут. Переворот совершен. И я знаю Петра. Автоколонна. К вечеру будет здесь. А там вертолеты. Или десанты. Парашютисты. Как в начале второй мировой. Здесь на этой земле. И в этой деревне. Оказывается, я опять все позабыл. И нужен переворот, чтобы я освежил мою память. А тогда с неба. Сыпались парашютисты. Прямо сюда.
       Мотоциклы и танки. Еще не дошли. Помнишь первый разрыв. Недалеко от плотины воронка. И там отец нашел для тебя. Рваный осколок. Чтобы ты его сохранил. Потому что это начало войны. И ты его не отдавал никому и разглядывал. И сейчас хорошо бы. Увидеть. Но теперь. Вот. Новый осколок.
       Тогда был разрыв. Темно-синей немецкой бомбы. Рваный край стального куска. Тронул пальчиком. И укололся до крови. Отец тоже разглядывал. А теперь я отец. А он младший сын. И как ему показать. И разорвалось что-то другое. И не потрогать пальцем. И не выступит кровь. Сольвейг смотрит. И теперь как будто видит. И спрашивает взглядом. Неужели я хочу, чтобы автоколонна поскорее вступила в деревню. И я мысленно задаю. Тот же вопрос. И не может она вообразить. Что будет. А я вижу в деталях. И все равно. Как будто хочу. Чтобы это произошло. У меня такое чувство, как будто я впервые. Заглянул за черту. Как на войне. Когда уже не важно. Вернешься ты или нет. Неважно. Потому что уже ты заглянул и увидел. И не перескочил. В другое свое состояние. А обнаружил. И ощупал границу. И отшатнулся. И теперь уже. Хочешь ее показать. Младшему сыну.
       Матери непонятно. И не будет понятно. Но в глазах у нас. Если бы кто увидел со стороны. Мысленно тот же вопрос. Долго нам или нет. Ждать. И когда прервется. Утренняя тишина. Березы молчат. Плотина шумит. И этот ровный и незаметный шум успокаивает и задерживает неизбежное, и мешает продвижению автоколонны. А Сольвейг не может понять. Но знает, что все точно так. У меня от нее никогда не было тайн. Поэтому так трудно то, что она не может помнить. О тете Наташе. И об отце. Она их не застала. И не сумеет вообразить. А если так, то ей невозможно представить. И все остальное. Что происходит сейчас. И то, почему я хочу, чтобы скорее. Кончилось ожидание. И прервалась ненадежная. Однообразная тишина. И почему-то мне очевидно, что это не кончится никогда. И я произношу вслух. И повторяю. А Сольвейг прерывает меня и уже готова со мной согласиться.
       Послушай. И отвлекись. От этих страшных своих ожиданий. А я всегда не любила. Воображение и твои дневники. Нет, я их не читала, но знаю почти наизусть. И не люблю. И боюсь. И сейчас. Ты придумываешь напрасно. И ты не можешь иначе. Нет. Не те слова. Прости. Да, я вслушиваюсь. И ничего, ничего не услышу. Хорошо или нет, но все замерло в утренней тишине. Ты не принимаешь. Замерло и остановилось. Конец или нет, все равно. А я подожду. И вообще вся моя жизнь ожидание. Ты объясни. И если можешь, сейчас. Нет, не выговорю. И не буду спрашивать. Верно и так. И все куда страшнее. А совершается. Помимо тебя. Абсолютно. Я это проверила. И у меня тоже чутье. И я боялась тебе признаться. Но дело в том, что мы как правило совпадаем. Вот что я тебе хотела сказать. Все кажется. А я уже проверяю любое слово. Нет никакого переворота. И не трогай. Павла. Забудь.
       Повисает новая тишина. И от нас не зависит. Хочу ей рассказать об осколке бомбы. Мучает воспоминание. И не понимаю, зачем. Совпадаем. А об этом. Я еще ни разу не рассказывал ей. А ведь, по-моему, уже все обговорено. И только это одно. И где-то пропало в памяти. А сегодня мучает. Ну, конечно. Еще страшнее. Вот что надо бы. Ты подожди. Вроде бы шум. Остановись. Она права. Замерло. И неподвижно. И безмолвно. Как наша береза. С которой ночью. Падали последние капли дождя. А утром замерла. Вот и разрыв. Которого я так боялся. Целое утро. Автоколонны. Едут по всей России. А сюда ни одной. И даже той. И, если не ошибаюсь. Тишь за окном.
       Фашизм расползается. И с каждой минутой. Все больше и больше. От Москвы до окраин. А ты объясни. Когда мы все. Научимся видеть. Пора бы уже научиться. Вот, например. Подожди. У тебя это все по твоим особым причинам. И у каждого так. По особым. Примитивный дар. Видеть и слышать. И не надо становиться. Пророком. Или шаманом. Смеемся. Над автоколоннами. И даже ты усмехнулась. Предполагаю. На черном лике. Чуть приметно. Пробежала улыбка. Несовременные выдумки. У политика. Воспоминания о второй мировой. И о том, как мировая поползла по нашей земле. И уже в первые дни. Добралась. До этой деревни. Вообще-то. Все было не так. Тетя Наташа. Бежала сюда из-под Новгорода. Там я услышал. Первый разрыв. И там разглядывал. Темно-синий осколок. А здесь. Мы сами разрушили церковь. Еще до войны. И немцев не было. Мы одни. Только мы.
       А что? Плотина. Прекрасное место. Аккуратно. Подрубить сосняк. Оставляя нетронутым. Корабельный сосновый бор. На том берегу разлива реки. И до самой железной дороги. Засеять поля. Пшеницей и рожью. Так чтобы на просторе. Ветер красиво гнал. Зеленые волны. А у плотины. Выстроить мельницу. Развалины церкви. Возобновить. Как декорацию. Выстроить в виде осколков. И побелить изнутри кирпичные стены. И даже реставрировать фрески. Изображенья святых. Декоративно. Почему бы сюда не согнать. Рабов. Из Москвы. Петербурга. А смертников. Тех, что взрывают вокзалы. Тут же кончать. И все это очень легко. Потому что. Военная власть. А она и вообще. Должна быть военной. И полюбить. Славянскую кровь. А кто не любит. Выявлять и делать рабами. Здесь. В центре. Где затаились. Мой отец, мать. И моя родная сестра. В пустоте. Навести порядок. Очистить.
       Шум подымается изнутри. Сольвейг услышала. Вздрогнула. И снова встала из-за стола. Повернулась. И подошла. В темный угол. И почти пропала. В тени. И подняла руку. И ладонью закрыла вдруг. Огонек лампадки. И показалось. Пропал огонек. Но остается. Отсвет на золотом. Окладе иконы. А потом он колеблется. И внезапно. Сольвейг его заслоняет. И оборачивается ко мне. Скажи. Что это значит. Вижу тебя. Подхожу. Обнимаю. Все за тобой как было. Ночью и днем. А этот голос. Младшего сына. Ты ведь слышала. Повтори. Сольвейг молчит. И я руками чувствую. Чего ей стоит. Затаить ответ. Поджать губы. И, не опуская глаз, не проронить ни слова. И ее немые рыдания. По рукам и ладоням. Переходят ко мне. И в груди. Обрывается что-то. И я зажимаю себя. Потому что оно прорвется. А у меня такого. Никогда не бывало. И это моя. Последняя тайна.
       Прости мне то, что я не послушал тебя. Не гляди мне. Прямо в глаза. Вот. Мы оба услышали. А за окном в это время. Зашумела береза. Тем же порывом. И опять успокоилась вдруг. И вновь тишина. И вновь. Последний порыв. И сразу оборван. И различимо. Дыханье друг друга. И неужели мы чего-то. Ждем. И опять сверхзвуковое слово. Долетает. И оно повторение. Или. Уже изменилось. И невозможно понять. Но мы разбираем. И сквозь тишину. И сквозь наше дыхание. И через ладони и руки. И в этом ровном шепоте березовых темных ветвей. И в дальнем обрывистом гуле плотины. И в рокоте переворота. Мы улавливаем натужное приближение автоколонны.
      
       5.
       Крестьянская кровь. Пробуждала у отца моего. Желание забрать семью и уехать сюда. На целое лето. Перерыв между сезонами. К сестре. В избу. Мы с мамой вдвоем. Так любили. Эти летние месяцы. У меня каникулы в школе. А у него перерыв. Артист отдыхал. И никто в поселке не мог догадаться. Что он артист и поет баритоном. Потому что он всегда слегка напевал. Здесь, в избе. И когда мы втроем бродили по лесу. Красивый сосновый бор. Тогда еще не вырубали. И он становился гуще. В тридцатые годы. И за время войны. Мама собирала грибы. Отец чуть слышным фальцетом. Пел русские песни. А у меня был удивительный альт. И я молчал.
       Да, я молчал. И старался не петь при нем. И все слушал и слушал. И мне казалось. И я верил. Сосновый бор - это громадная сцена. И здесь. За шумом леса. Голос иногда совсем пропадал. А я прислушивался. Издалека. И всегда удавалось понять. Поет отец или нет. Но это было каждый раз. Когда я хотел услышать. Бор шумел, но не заглушал. Голос отца. И такого лета. Пожалуй, не было ни у одного. Из моих одноклашек. И до сих пор. В душе у меня. Ровный шум хвои. И замирающий голос. И уже давно. Вырублен бор. И только подрастает сосняк. Пока еще совсем не похожий. На тот единственный мир. Где я знал. Каждый ствол. И воображал, что вся моя детская жизнь. Опера. И в ней летом нет начала. И не будет конца. И только один раз. Я запел какую-то арию. И была тишина. И мне сразу ответил отзвук. И я испугался. И понял. Что отец по такому отзвуку слушал себя.
       Русские песни. Боже мой. Нигде, даже в избе. Нельзя оценить. Как прекрасно. Мужское пение. Вполголоса. В нашем лесу. И один раз. Я, прислушавшись, понял, что отец придумывал песни. И часто. Без слов. Изливал душу. Красивым звуком фальцета. И он был мужской. А не то что мой женский альт. И вдруг в какой-то момент мама в лесу отвечала ему. Своим робким. Густым сопрано. И тоже она придумывала песни без слов. И две души. Сливались в лесу. И иногда очень долгой нотой они звучали вместе, и находили друг друга, и соединялись в одном созвучии. И я сейчас по-прежнему, как в детстве, слышу его. И невероятно, как я мог все это забыть на долгие годы. Может быть, только потому, что здесь уже нет и не будет. Прежнего леса. Того, в котором от матери и от отца оставались их голоса. И я позабыл. И только сейчас. В избе. Ожидая сына. Вспомнил опять.
       Сольвейг не может услышать. Она не застала их. А мои слова. Напомнили о политике. И я ничего объяснить не умею. И вот рассказываю. Все это сейчас. И когда прошу, чтобы она слушала тишину. Страдаю. Ну, еще бы. Слова не те. И не о том. И все равно. Вижу. Она понимает. И вслушивается в то, что звучит в душе у меня. Чтобы только не различать. Рокот реальности. А в нем - неистребимое ожидание. Того, во что она не хочет верить. Вместе со мной. И я уже как будто перестаю верить. Себе самому. И все равно. Страдаю. Потому что слова не те. И я объяснить не могу. И потому, что Сольвейг в тишине избы уже различила и услышала все мои голоса.
       Как это получилось. Не знаю. От отца остались пластинки. Несколько фильмов-опер. И за кадром поющий голос. В игровых кинокартинах. Странно признаться. Но все эти записи. Я не любил никогда. И сейчас не люблю. Они популярны. И все-таки имя отца. Никому не известно. Я думаю, так вышло, потому что папа не стремился. Чтобы его узнавали по имени. И внешне он был очень хорош. И все равно устранялся. Ни в лицо. Ни по имени, отчеству и фамилии. Такая вот странность. Мама его понимала. И не осуждала за это. А мне думалось. Что он лучше всех, если поет сам для себя. И я никому не рассказывал в детстве. Кто мой отец. А он под гримом появлялся на сцене в театре. И будто никогда не был сам по себе. И я даже, грешным делом, не интересовался. Переменил он фамилию или нет. И кто я сам. И как живу. Под настоящей моей фамилией. Или под его псевдонимом.
       Отец умер. А мне исполнилось одиннадцать лет. И я с тех пор постарался. Как можно больше забыть. И может быть, научился у отца пропадать и скрываться. В моих измерениях. Вообще он очень рано выяснил, что я тоже могу стать артистом. И решил за меня. И постарался. И я не пошел по его пути. А ведь это он оценил мой детский голос. И сразу мне запретил петь в нашем замечательном школьном хоре. И не пустил учиться в капеллу. И тем более предупреждал, чтобы я нигде и никогда не выделялся голосом форте и меццо форте. И вот замечательная черта. Гениальный отец. Мама его понимала. И я, не становясь артистом, брал пример с отца моего. И не упражнялся. И потом уже выяснил, что это я берегу силы для иного призвания. Школьный учитель? Нет. Политик. Именно так. И отец не дожил. А я только догадываюсь, как он оценил бы. Всю мою нынешнюю судьбу.
       Прожить незаметно. Или сыграть свою роль. Особенно если такие перевороты. И ты кровно связан. Что? Озвучивать кинофильмы. Или петь фальцетом в сосновом бору. Слава богу. Ни то, ни другое. А насчет уединения в деревне. Тут нужно еще подумать. И недаром. Все это вспомнилось вдруг. Что-то общее. И вот опять и опять я слышу голос отца. А ты его слышишь, Сольвейг? Ну, конечно. Записи. А вот здесь. В избе. В тишине. Или там. В молодом сосняке. Там еще отзвук не отвечает издалека. Но только там. Рядом со мной. Ты можешь услышать себя. Или здесь. В этой тихой и темной светлице. Где еще бродит. Запах вчерашнего хлеба. Тут совсем другое. И не надо ничего объяснять словами. И что-то важное. И оно открывается мне. А ты почему узнаешь иначе. Как на пластинках. И на оперной сцене. В прошлом. Нет. Вот. Мы одинаково. И это вопрос или ответ?
       Боже мой. Целый народ. Упустил возможность. Выдержать. И остаться верным себе. Да. Упустил. И за это расплата. Небывало страшной ценой. И уже сегодня. После переворота. Начнется. И мгновенно поползет по всем автобанам и грязным дорогам. И пока еще не докатилось до центра. Сопротивления. И отсюда в ответ. Еле-еле. Вполголоса. Приоткровение общей судьбы. И уже давно. Было предсказано. И отец уберег меня. Для этих дней и минут. И, слава богу, Сольвейг услышала. И глаза ее, полные ужаса. Ждут. И уже пора. А тут еще один голос. Который ты не могла запомнить. И он нигде не записан. Созвучный отцу. А теперь. Он остается только в душе.
       И то, что за ним. Совсем особенная судьба. Тихое-тихое меццо-сопрано. Густое. И неизвестно. Как зазвучал бы голос. На полном дыхании. А теперь он. Только там. В сосновом бору. И в душе. И оттуда. Он, я думаю, влияет. И на отца. И на меня. И какое там. Нет. Мамин голос. Невольно внушает, как надо сопротивляться. Молча. Но это. Не для меня. И вполголоса тоже. Не могу. Все было бы хорошо. Но если сын... Понимаешь, Сольвейг. Это наш сын. И мама моя. Не дожила. До его рождения. И еще не узнала его. А у меня в душе. Получается. Что она уже все знает. И предвидит, что будет. И ты это слышишь. Как я. Или мне показалось. Все они в прошлом готовят и учат меня. И ты продолжаешь молиться. Но еще и еще раз. Это не для меня. Все вы боялись. И до сих пор. Боитесь времени. А оно каждый раз. Другое. Совсем другое. А у вас. В глубине самостояния. Тот же родительский страх.
       Нет, я по-прежнему заглушаю. Мои голоса. И сопротивление. Будет страшным. Именно здесь. В пустоте. Там, где нет ничего. Там или здесь. Вот главная причина. Всей нынешней катастрофы. Молча. Вполголоса. В надежде на то, что слабое. Окажется наисильнейшим. Мы уже все потеряли. И до сих пор. Боимся. Хотя бы что-нибудь упустить и утратить. И вот сейчас. Потеряв главное. Ждем и молчим. А ты. Мама. Больше всех постаралась. Чтобы я не был политиком. И ничего не вышло. Как видишь. Христиане. Для них единственное, что возможно. Голгофа. Они и всю Россию хотят превратить в единую крестную муку. Нет. Не выйдет. Я уже все попробовал. И в Кремле. И в депутатской. И в Петербурге. И здесь. И во всех временах. И во всех измерениях. И даже в этом. Единственном. Испробовал все. Вот уже целое. Здесь. Жду. Младшего сына. И нашей с ним. Окончательной встречи.
       И тут вдруг. Я вижу лицо. Мама глядит на меня. И, кажется, хочет ответить. И слезы мешают. И она молчит, как всегда. И как при отце. И как перед этой иконой. Которую очень любила. И подолгу всматривалась в нее. Там. В Ленинграде. Сразу после победы. За шкафом. Где лежали мои лучшие книги. А ведь в душе у нее. Не было веры. И она считала, что лучше молчать при мне, чем говорить. От имени бога. И она молчала. И это была. Ее голгофа. И она завещала мне. То же молчание. И как легко она. Уходила из жизни. Она просто не ощущала границы. Между тем и другим. И между жизнью и смертью. И кто-то сказал. Что нет большего счастья. В том, что для нас. Придумал Господь. И он говорил, что здесь. Именно здесь. Основа и глубина. Всего русского человека. Кто же это? Не помню. Кто-то из тех. Кого мама читала. И знала почти наизусть. Она помнила эти слова. А я. Не читал.
       Мама. Подожди. Вместе с моей Сольвейг. И с Машей. И вместе со мной. Подожди. Когда оправдаются. Предчувствия и расчеты политика. И это я говорю вслух. И Сольвейг не удивляется. И повторяет за мной те же слова. И пока мы вдвоем. Вполголоса. Чувствую. Мама что-то произнесла. Вернее, она усмехнулась тому, как оправдывалось ее предведенье смерти. Ну, так и есть. Полное совпадение. И слияние голосов. Бог ее подарил. Этим сознанием. Пока иная боль. Как и у меня сейчас. Для нее. Тогда. Стала невыносимой. Любить и жалеть. Мама. Дождись. Уже немного осталось. Невероятно то, что мы увидим. И переживем. И только ты. Выдержишь боль.
       Да, политика заслоняет все. Воспоминания. Детство. Отца и мать. Климовщину. Избу. Потому что политика - это сыновья. Дочь. И то, что происходит сегодня. И, разумеется, Романенко. А президент, спикер. Сократ. Все они тоже люди. И все они - момент крушения. Или спасения. Души. Всего, что для меня. Отец мой и мать. И не будь я политик. Я бы не вспомнил. И не возвратил. Ушедшее время. И несмотря ни на что, мне кажется. Я проспал. Всю мою взрослую жизнь. И только сейчас. Прихожу в себя. И выясняю. Сон мой - реальность. А то, что я спал... Это мой грех. Перед собой. И перед политикой. И той минутой истории. В которой соединились теперь. Неожиданные и неуловимые силы. Преодоления. Или конец. Государства и бытия. Подхожу к окну. Всматриваюсь. Терпеливо и долго. В избу. На той стороне дороги. Нет. Никаких признаков жизни. Пусто.
       Но дело в том. Что сейчас. После переворота. Оно. Опустелое восстановится очень легко. И почему-то мне кажется. Что изба. На той стороне. Крепкая и надежная. Станет штабом. Нынешней власти. В центре сопротивления. А мы, антифашисты. Мы соберемся. Тут. В нашей избе. Где еще тепло. И где звучит. Голос отца. И где мы ожидаем. Романенко и Машу. А сын. Будет на той стороне. И я увижу его. Отсюда. И он не посмеет. Уничтожить мой дом. И даже приблизиться к нему. И войти. И начать переговоры со мной. И с матерью. И слышать мои голоса. Безумие. Предположение. Новый сон. Хорошо было бы так. Но я чувствую. Некуда мне просыпаться. И такое. Знакомо по опыту. Многократно. Понимаешь - некуда. И ты. Явь, а не сон. Подлинная и живая. И ты не торопишься меня разбудить. Значит, и я не сплю. И никакого безумия. К сожалению. Никакого.
       Вот уже. Автоколонна входит в поселок. Узнаваемый шум. И рокот моторов. Сейчас машина остановится. На той стороне. Остановится напротив. И из нее выйдут. Какие-то люди. И я не вдруг. Среди них опознаю. Стройную высокую фигуру Петра. Вот все именно так. Появляется. Но почему-то один. Без людей. И шофер. Остается в машине. А Петр. Быстро оглядывается. И сразу находит взглядом. Нашу избу. И за темным стеклом окна. Вроде бы видит меня. И тут вдруг за его спиной. Оживает загадочная изба. Открывается дверь. И на крыльце веранды. Появляется кто-то. Не вижу. Стоит. Исчезает в доме. И кто-то еще. Совсем другой. Да, понятно. Петра ожидали. Не только здесь, но и там. И сейчас над крышей. Дымок пойдет из трубы. И самое интересное. Там из калитки собака. Великолепная породистая овчарка. И без ошейника. И поводка. И прямо к его ноге. И вдруг. Тишина.
       Я не видел его. Несколько месяцев. После того, как он приснился мне. В депутатской комнате. В Думе. Тогда я хорошо его разглядел. И теперь. Полное соответствие. Он в спортивном костюме. Синяя куртка. И такие же синие шаровары. Вот сейчас побежит. И его славянская внешность. Мелькнет и останется в памяти. И овчарка за ним. Пропадут и появятся вновь. У той же калитки. Возле машины. Которая сюда привела. Автоколонну. И он опять. Приоткрыв под губой. Верхние зубы. Успокаивая дыхание. Долго будет смотреть. Через дорогу. Прямо в мое окно. И за его спиной. Туда и сюда. В штаб. Энергичные люди. Кто? Как будто помимо него. И я не отойду от окна.
       Синяя куртка. Синие тренировочные. Овчарка. Нет. Мне показалось. Овчарка. Действительно появилась. У правой ноги. Но его одежда. Особая синяя форма. Вот и остальные энергичные люди. В такой же форме. Почему я и не сразу приметил. Среди других. Мне очень хочется говорить. И не во сне. В Москве. В Думе. В моем кабинете. А здесь. Но для этого нужно. Преодолеть. Черную слякотную дорогу. Отойти от машины. Оставить овчарку на месте. И перейти к нам. К отцу и к матери. В нашу избу. Я очень хочу. Но сделать это можно. Только ему самому. А у него. Другие заботы. И уже довольно того. Что он смотрит. В мое окно. И не делает никакой пробежки. Вместе с собакой. Стоит и смотрит. И я для него там. За стеклом. По ту сторону. Избяного низенького окна. Попробуй. Преодолей. Перейди. Отец и мать. Не выйдут. Оттуда. И не ступят. Навстречу тебе. Через дорогу.
       Моя овчарка. Недаром. Со мной. В машине. И она первая побывала в избе. Прыгнула в штаб. И через калитку опять вышла ко мне. И ее можно послать. К отцу и к матери. И к сестре. Но ее не примут. И она не поймет. Вернее, уже поняла. Что я не имею права. Ни перед собой. Ни перед ними. Еще бы. Такая собака. Вот она одновременно со мной. И в ту же сторону. А как будто оглядывается на меня. И понимает. Нет. Ничего не получится. А что еще. Она осознала. Почти прижимаясь. К правой моей ноге. Это я спрашиваю себя самого. По привычке. У отца какой-то Сократ. А у меня овчарка. Чепрачная. И у нее с синеватым отливом. Светлая шерсть. И твердо. Чутко. Черные уши стоят. И я завидую. И учусь у нее. А теперь объясни. Зачем ты приехал сюда. И привел за собой. Целую автоколонну. Тут у меня. Одна овчарка. И больше нет никого. И нужно сразу решать. Родители. Сестра. И еще молодой шофер.
       Ну, это пусть решают они. Синяя форма. Натренированы. Видимо, надо. Прямо и без подходов. Открыть им. Кто такие. Обитатели пустоты. И почему их. Не должно быть. И почему учреждается штаб. Ведь смешно сказать. Здесь, как они сами считают, он, единственный центр сопротивления. И больше ни одного нет. В целой России. И потому здесь. Центральная точка. Нашей так легко добытой власти. Ничего. Мы построим верную цитадель. В память о тех, кому предназначено быть. Первою жертвой. Потому что они так и не поняли смену власти. И особенно он. Политик. А я изучил и обдумал все его мысли. И особенно те, которые в голову ему еще не пришли. Здесь. Вместо убогих избушек. Будет заложен город. И мы его объявим сегодня. И в первую очередь. Избу напротив снесем. И она пускай. Не глядит сюда. Своими темными окнами. А вернее, тем единственным темным окном.
       Знаю, отец не выйдет оттуда. А моя мама с ним останется до конца. Поселок. Очень хорош. Вооруженным частям. Есть где разместиться. Кругом избы свободны. И многие из них. Вполне пригодятся. А потом по плану. Выстроим то, что надо. Работу. Пора начинать. И я не успокоюсь. Пока не положим первый камень. Там, где стояла церковь. И развалины ее. Тоже нужно снести. Но это. Размеренно и поочередно. А вы обживайте. Новую слободу. И уничтожьте до самого основания. Все на той стороне дороги. И мы сегодня. Предотвратим. И обезвредим. Политика. Потому что. Сюда. К нему. Намерены собираться. И те, кто здесь. И те, что разбрелись по России.
       6.
       Правильно. Так и надо. Мне, старому думцу. Предвидел. Ждал. И вот. Заруби себе на носу. Уж если предсказываешь точно и верно. Зачем ожидать. И чего дожидаться. И уже теперь. Дальше нельзя. Положение безысходно. А я не привык. И не было случая. И всегда находилось решение. Что это? Любовь? Отцовское чувство? И ты не знаешь, кто они такие. Сегодня. Твои сыновья. Нет, не знаю. Только один. А где второй. И что он задумал. Мой очкарик. Мой старший. Ты что? И его, Павла, здесь дожидаешься? Нет, сыновья современны. Один появился. Во всеоружии. А другой. Конспиратор. И не думай, что он. Прибудет сюда. К центру. Сопротивления. Которого нет.
       Все разгромлено. И только он один. Без меня. Что-то может. И уж во всяком случае. Ты предвидеть бессилен. А может быть, завтра. Его уже не будет в живых. Или тебя. Ну, напрягись и подумай. И отойди от окна. Обернись. И на кого тебе сейчас проще смотреть. На сына, которого ты предвидел. И предугадал. Или на нее. Бедную Сольвейг. А где они. Маша и Романенко. Пока. В твоем раскладе получается. Только Павел никому не известен. Остальные обречены. Спикер и президент. Я понимаю. И сейчас не заметят, как они пропадут. И вот. Критическое состояние. И это уже не та. Божья стихия. И это уже не семнадцатый год. И какой-нибудь Блок. Уже не уловит. Музыкальных мгновений. В этом шуме обвала. Здесь действует. Железный расчет. Прямая воля. А Бог и сам Сатана. Отодвинуты. Уступают.
       Оборачиваюсь. Ожидание кончено. Сольвейг падает мне на грудь. И как будто я ее заслоняю. От того, кто может увидеть нас. В наше окно. И уже неважно. Видят нас или нет. И теперь. Одно. Сколько осталось времени. Часов и минут. Или мгновений. И даже это. Я в состоянии предугадать. И первый раз в жизни. Готов шарахнуться. От себя самого. И если бы не Сольвейг. И не ее рыдания. То я бы так поступил. А теперь не могу. Себя самого боюсь. Но не за себя, а за нее. И за них. Боковым зрением. Вправо. Лампадка. Она продолжает гореть. В темном углу. И я вполне различаю. Выражение черноликой иконы. Оно безразлично. К тому, отчего рыдание Сольвейг моей. Скоро станет очень светло. В этом углу. Потому что. Уже не будет угла. И дневной свет. Хлынет сюда. Или ослепит. Вспышка. Последнего взрыва. Да. Пожар. Это слишком долго. Для нынешней власти.
       Остается уйти в другое мое измерение. Сольвейг. Сейчас. Нет времени собирать. Миллионы. Тех, кого бы я сумел. Увести за собой. И что же? Мы просто. И вполне откровенно. Уйдем? И оставим. Погибать. Невероятно. И ты не можешь. И я не могу. Политика не разрешает. И ты сама. Припадаешь ко мне. Но я чувствую. В тебе. Нет состоянья ухода. А уж во мне. Тем более. И я. В оставшиеся мгновения. Успею шепнуть. Что мое дело. Вбирать их как можно больше. В себя. Вбирать. И уговаривать. И не отпускать. И я никогда еще так. Не соединял их. Перед уходом. И вот. Последним усилием. Убеждаю. И удивительно. И беспричинно. Гаснет лампадка. В темном углу.
       Сольвейг не видит. Или уже увидала. Но я шаг за шагом. Увожу ее от окна. К пустому столу. Печка белеет. Холодная. А за дверью на улице. Говор. Шум. Приближаются. И отходят. Самое зловещее. Никто не стучит в нашу дверь. И не открывает ее. Отнимаю ладонь. От холодной печки. И сам к порогу. Тяжелая дверь скрипит. Черный пустой коридорчик. И вот нащупываю. Наружный выход. И я не могу оставить. Сольвейг у меня за спиной. И остаюсь в темноте. Перед второй. Наружною дверью. Туда или сюда. Вроде бы нет никого. Отошли. Но все может быть. Попробуй открой. И рванет. А возможно дистантное управление. Опыт подсказывает. Нельзя торопиться. И не хочу ожидать. В черном коридорчике. Запах жилья. И то, к чему я привык в светлице. Остаток хлебного духа. И благоухание березовых дров. Помню, я сюда занес и оставил у скамьи небольшую охапку. Сольвейг.
       Медлю между одним и другим порогом. В полной тьме коридорчика. Не знаю, куда шагнуть. И как успеть. Вот в таком состоянии. Все мы сейчас. И если бы я был один. Сольвейг. Слышу ее рыдания. В голос. Боже мой. От такого угаснет. Любая лампадка. Может быть, когда я уезжал в Москву. И в регионы. Или спал в депутатской комнате. Она также рыдала. Но я не слышал. И только сейчас. Господи. В душе вызревает. Кое-что. И я, как правило, очень боюсь. Политик бывает страшен. А мне нужно забыть обо всех. И только о ней. Но и она рыдает. Потому что не может уйти. В светлице. В комнате. Пожалуй, самое жуткое. Увидеть ее лицо. Искаженное плачем. А еще хуже. Если плач. Не искажает лица. И я рывком открываю дверь. И не знаю, какую. Ту или эту. И как будто бы все равно. Ослепительный свет. А может быть, вспышка. И вдобавок еще. Моя глухота.
       Нет. Еще и еще раз. Нельзя уходить. И не лги себе самому. Никто ничего не услышал. И ты уговорить никого не успел. И в душе никого не собрал для иных измерений. Сольвейг плачет. А вокруг. Непонятно какое затишье. И вовсе неважно. Куда я рванул из коридора. На улицу. Или в комнату. Никакие озарения перехода. Мне уже не нужны. А они так и лезут ко мне отовсюду. Да, я побывал на границе. Между мирами. Она как раз благоухает жильем. И отделяет одно от другого. Туда можно только уйти. А сюда - вернуться. А если удалось. И туда, и сюда. Значит, граница размыта. И получилось то, что нужно сейчас. И вот, кажется, я успел. За какой-то миг до вспышки. И уже теперь я вам не позволю. Не увел. Не ушел. И ничего я не жду. И не отдал никому. Власть политика. И вышел. Одновременно. В обе двери. И все равно, в какую. При этом. И вы попробуйте. Остановите меня.
       Теперь я вижу все. И то, что снаружи. И то, что внутри. И все голоса. В твоем рыдании, Сольвейг. И в моем. Оказывается, я тоже. Завыл или зарычал. Непонятно. И это в полный голос. И этого никогда не бывало. Прежде. И сейчас не советую никому подходить ко мне. Еще одно откровение. Лезет справа и слева. Нарушенье границы. Внезапно дает. Небывалую силу. И только одну Сольвейг. Я бестрепетно обнимаю. И могу повести. Куда угодно. А могу оставаться. Там, где стою. Синие. Сжимают кольцо. Они заметили нас. И, конечно, готовы. Но пока не решаются. И не переступают они черту явного круга. В котором отец и мать освободили себя.
       Вообще режим. Не должен признавать. Никаких моих внутренних озарений. Но я так полагаю. Что Петр уже уехал в Москву. По своим делам. И поставил задачу. Автоколонне своей. Уничтожить избу. Вместе со мной. И с матерью. И своей сестрой. Которую надо еще выследить в опустелом поселке. Он поставил задачу. И отъехал. И овчарку свою. Посадил в мерседес. А я не заметил. Потому что был в коридоре. И слышал рыдания. В ту минуту. Когда все оно совершилось. Сольвейг заметила. И не знаю как. Поняла. А эти синие патриоты. Попытались установить. У порога нашей избы. Дистантное управление. И не сумели. Потому что услышали плач. И кроме того. Я распахнул двери. Туда и сюда. Распахнул. Выглянул. И вот не сработало. Он уехал. А они не смогли. И вот уже первый сбой. Фашистского переворота. И теперь надо спасать Машу и Романенко. И я выйду. И отыщу.
       И все как во сне. Выхожу. При дневном свете. Вспоминается каждый шаг. Село накрывают с неба. Серые облака. Ровные. И все-таки. Они кое-где гуще, а где посветлее. И напряженная резкость. Во всем, что видишь вокруг. И какое-то очень странное впечатление. Кругом суетятся. В одинаковой синей форме. И как будто бы все одинаковы. Но они дают мне дорогу. Отступают. И расступаются. Передо мной. И для меня. Вроде бы вовсе отсутствуют. И я иду свободно. И не чувствую. Под собою земли. Главная улица. Выглядит живописно. Зеленые машины. Танки. Люди. В синих костюмах. Тут и там. Суетятся. И теряют время. И не решают. Поставленную задачу. И в душе у меня. Мотивная полифония Вагнера. И одновременно. "Слава искусству". Из первой симфонии Скрябина. И это в душе. А вокруг. Вот-вот запоют. Какой-нибудь хор. Из Вердиева "Трубадура". Как в детстве.
       Вот здесь я проходил ночью. И если зажмурить глаза. То же самое. Только дорога. Высохла за ночь. Были просто лужи. А казалось. Непроходимая грязь. Нет. Место высокое. Песок под ногами. Твердые колеи. Но так нельзя продолжать. Натыкаюсь. Железо танков. И бронемашин. А вот кажется она. Знакомая иномарка. Чувствую. Именно в ней. Меня сюда привезли. Вот она затерялась. И никто ее не заметил. И еще один прокол. Переворота. Открываю глаза. Ну, конечно. Все как и есть. И под серым небом. Четкая живопись. И рисунок. Ну что ж. Для политика. Новое откровение. Ты сейчас. В гуще событий. На передовой. Или прямо в центре. Фашистского сопротивления. И оно победило. В отличие от того. Куда тебя привезли. Видишь, как быстро. Меняют знаки. И как легко. Переименовывать. И оно все равно происходит. А ты скорей подбирай названия. И вовремя успевай.
       Ну, осознал, наконец. Конспирация. Прямо под носом. Гениально. Только бы ты сам не помешал. Мерседес. Незаметен. Потому что он у всех на виду. Не трогай. Не прикасайся. И не разжимай. Зажмуренных глаз. И не входи. В эту избу. Перед которой остановился невольно. Здесь они. Слава богу. Никуда не уехали. И не ожидают меня. Просто живут. Параллельно событиям. У отца научились. И не покидают. Моего измерения. И незаметно закрепились. В самом центре. Стального режима. Отнимаю ладонь. Обхожу стороной мерседес. И, чтобы не внушать подозрений, продолжаю мой путь. Неизвестно куда. И зачем. И только тут соображаю. Как они за мною следят.
       Возвращаюсь. Невредим. И никем не задержан. Удивительно. С точки зрения Петра. И политика. Так нельзя. Но есть какие-то высшие силы. И уж если Петр уехал. И увез. Овчарку свою. Значит и он чего-то не смог. И переложил на других. В синей форме. А они. Без него не сумели. А в итоге. Развалины церкви. Наша изба. Остаются на месте. И даже есть еще один мерседес. Он тоже почему-то. Синего цвета. И не может быть. Чтобы по этой причине. Его не заметили. И не вселились бы. В ту другую избу. Мимо которой. Только что я прошел. Как опытный конспиратор. Но ведь я понимаю. Уж если самый центр. Остается нетронутым. Значит. Логика переворота. И безошибочный замысел. Повисают в воздухе. И этим людям. В синей форме. Нечего делать здесь. И еще немного. И они усомнятся. В том, зачем приезжали. И такое сомнение. Катастрофично. Если оно с первого дня.
       Ну что ж? Самое верное. Следить. Не выпускать. И, не подрывая избы, ожидать новых приказов. А какие еще. Возможны распоряжения. После такого начала. Ну, видимо, Петр мой. Не все усвоил. И вот уже меня. Выпускают. И туда, и обратно. Разумеется, наблюдают. Но поневоле. По-глупому. Расступаются. Передо мной. И я уже. Без конспирации. Веранда. Березовые дрова. Прежний порог. Сольвейг плачет. И едва замечает. Мое возвращение. И я вздрагиваю. Потому что ее состояние. Вернее всего подсказывает. Непоправимую безысходность. Новых событий. Первого дня. После переворота. Для меня, грешным делом, сын еще не потерян. Пока он жив. И еще не все произошло. Из того, что предназначено мне. А для нее, для Сольвейг. Нет ничего другого. Кроме того, что сейчас. И это конец, и начало. И я очень боюсь. Что ее предвидение. Знают все, кто одет. В синюю форму.
       Тем не менее. Я рядом с ней. Начинаю работу. Откуда-то вдруг. Старый мой альбом. Где я рисовал еще в третьем классе. И где записал ноты. Какой-то мной сочиненной песни. А на обороте листа. Чистое место. И я там. Особыми знаками. Вывожу формулу. Предстоящий ход. Красивая формула. И понятная только мне. И, пожалуй, еще одному. Романенко. И когда-нибудь. Он заглянет сюда. Я надеюсь. И, кроме него. Очкарик. Мой старший. Как бы его разыскать. И опять. Именно здесь. И в этом альбоме. И на этом столе. И пока мама. Не подняла еще головы. И плачет в голос. И закрывает лицо руками. И бьется лбом о стол. Вот. Слова утешения бесполезны. И только мой старый альбом. (Откуда он взялся?). И только формула. Правильных первых шагов. Надо все начинать. Из ничего. И из этого плача. И я еще раз проверяю. И все проверено. И почему только я один. Знаю о том.
       Серый день за окном. И напротив - штаб. Мелькают синие. Бегают. А не поспевают. И что-то очень спешное. Ну, а рядом с нашей избой. Возгласы. И даже мгновенный смех. И все равно. Очень быстро. Взрываются голоса. И замирают. И вот опять отдалились. А я при желании. Могу разобрать. О чем разговор. И почему затишье. И замедленье. И я догадываюсь. Там уже, в Москве, заметили сбой. И простое дело. Не могут начать. И повторяется. Оно. Как всегда в России. И объяснить невозможно. Разгадка рядом. Здесь на моем столе. А вы. Бегайте. Суетитесь. Вижу в окно. Сотрясается штаб. И все бесполезно. И чем дальше отсюда Петр. Тем больней. И вернее. Ошибка его.
       Боль мы чувствуем оба. И это его особая боль. В ней кое-что от политика. Если он оказывается не на высоте. Решения элементарной задачи. По-моему, даже есть упражнение. С таким сюжетом. Для начинающих. Как уничтожить лично. Самому. Ни на кого не перекладывая. Как убрать. Разными способами. Отца. Мать. Сестру с ее женихом. Что надо сделать и что преодолеть в себе самом, чтобы сделать это. Хрестоматийная, классическая задача. При любых обстоятельствах. А то, что опустела деревня. И шумит вода, переливаясь через плотину. И у одной избы. Уже стоит мерседес. Чужой. Синего цвета. Не должно помешать. Единственная помеха. То, что отец тоже политик. Вот. Всего лишь это. И то, что мама осознает. Непоправимый миг. Перед взрывом. И еще. В глубине. Границы миров. И тех его измерений. И то, что лампадка угасла. Перед черноликой иконой. В углу.
       А моя формула. Очень проста. И ее бы надо внести. В антологию. Хрестоматийных задач. Но сама антология. Устарела. И в итоге. Рухнула система. Прежней политики. Вот что сегодня. Произошло. Формулу можно объяснить. Простым языком. Слышишь, Сольвейг? Я уже давно. Отрываю тебя от стола. Чувствуешь руки мои. Видишь меня? Я здесь. Я никуда не пропал. И ты прости. Да, уходил. Нужно было мне отыскать. Машеньку. И Романенко. Да, да. Они здесь. И я их отыскал. И теперь могу. Простыми словами... Ну, давай. Приди в себя. Хорошо, если знаешь. Больше, чем я. И ты всегда это знала. Хорошо. Хорошо. Согласен. И сейчас. Повторяю тебе. Мгновение приостановлено. Или окончательно. Подожди. Вот я сочинил. То, что тебе непонятно. И я все равно говорю. И не слышу. Свои собственные. Простые слова. Он уехал. Он удаляется. Он жив. И все. Будет и было иначе.
       Сам не верю. На листке в альбоме. Нет ничего такого. Но вижу, Сольвейг. Чуть-чуть успокоилась. А теперь опять. Новый прорыв. Рыданий и боли. Но я не плачу. И слезы высохли на глазах у меня. Формула неверна. Вот что спасительно. Для такого, как я. А она слышит. Приближение дальней машины. И это вовсе не тот мерседес. У свободной избы. Она сквозь рыдания. Узнала бы этот звук. Нет не тот. И она, по-моему, тоже. Его узнает. Обгоняя меня. Да, это чутье. Сверх невозможного. Там. Где-то еще совсем далеко. Приближается. И я вижу, слезы, рыдания замирают. И вся она превращается в слух. И только одна слезинка. Вижу, готова сбежать. И вот сбежала. Остановилась. И я вдруг понимаю. Какой это звук. Она уловила. Пока я что-то ей говорил. Простыми словами. И я содрогаюсь. Потому что это. Ну, подожди. Ты, прежняя тишина. С каждой секундой. Ближе и ближе.
       И в самом деле. Как будто замерли. Все голоса. И те, что продолжали путать и шуметь за порогом. Нашей избы. И те, что оттуда. С той стороны дороги. Там все почему-то замерло. И уже не мелькает. Синяя форма. И даже охрана пропала. Перед крыльцом. И как будто. Уже над крышей. Показался дымок из трубы. И за дверью из комнаты. В коридорчике. Подозрительная тишина. И я вслушиваюсь. В нее. А слышу. Еще далеко, далеко. Приближение. Знакомой машины. Как будто знакомой. А на самом деле той. И я слышал. Как она отъезжала. А теперь приближается вновь. И возвращается. И поэтому. Незачем плакать. И моя формула. Оказалась верна.
      
       7.
       Пауза. После которой. Возможен возврат. Происходящих событий. К исходному рубежу. Очень короткая. И сейчас. Важнее всего. Продлить. Побольше. Подольше. Помнится, я объяснял Петру. Там. У нас. В моем питерском кабинете. Мы были вдвоем. И я тогда говорил. Есть иногда в истории. Замедления. А они открывают простор. Для политика. На какое-то время. Действуй. И ты можешь поправить ошибку. Обнаружить и заменить. Неправильный ход. И то, что в шахматах. Уже невозможно. В истории. На какой-то миг. Доступно и допустимо. Это я говорил. И Петр слушал. Очень внимательно. А потом в кабинет заглянул Павел. И сразу вник в суть моих объяснений. И не согласился. И потом повторял много раз. Паузы не бывает.
       Петр промолчал и забыл. А Павел со мной даже не обсуждал. И сейчас. Если бы он увидел формулу. На обороте нотной страницы. Той, из альбома. И если бы он опять. Застал разговор. То сразу прервал бы его. Зачем выдумывать? Подобные размышления это как раз и есть. Пауза в нашей истории. Но только для нас. А в самой непрерывности. Как в шахматах. Любой, и даже невольный ход. Уже нельзя возвратить. Как ни странно. Момент, когда он первый раз об этом сказал. Начало разрыва. И через несколько лет. Мы, трое, уже были чужими. А почему я вспоминаю сейчас. Этот пустой разговор. Потому что опять проверяю. Что скажет Павел. А он молчит. Потому что его нет рядом с нами. Но Петр. Видимо, вспомнил. И потому повернул машину. И она все ближе и ближе. А пока мой старший. Невидимый. Он снимает очки, протирает их. И тем замедляет. Время ответа.
       Я и Сольвейг. Мы воображаем его лицо. И спрашиваем друг друга. Что изменилось? И он, опустив голову, дает нам себя разглядеть. И ведь это серьезно. И зачем спрашивать, где он сейчас? Воображение. При условии, что мама и папа видят одно и то же. А это именно так. И пока возвращается. Бронированный мерседес. Можно высмотреть. И убедиться. Никаких изменений. В облике. И относительно паузы. И вот в этом беда коммунистов. Неизменны. Когда все вокруг изменилось. Так зачем же ты. Делаешь паузу. И зачем. Не отвечаешь. Прямо и сразу. Надевай очки. Оглянись. И признавай поражение. И тогда мы вновь. Будем вместе. Каждый по-своему. И хотя бы мысленно. Заключим союз. Пауза. Пауза. Противоядие. Вот я готов. Но правда моя очевидна. И я уже повернул. События вспять. А теперь. Дело за вами. И вот хорошо вытерт. Крашеный стол. И если надо. Вот молоко и хлеб.
       Молчание длится. А за окном. Опять беспокойство. И опять восстановленный ритм. И вновь. Синяя форма. Туда и сюда. У крыльца. Объявилась охрана. Готовятся. Приводят в порядок. Над крышей из трубы. Показался дымок. И он какого-то по-особому черного цвета. И теперь уже клубы его. Стелятся влево. И что-то их тянет к земле. А над крышей. Высоко в небе. Ровное распределение. Черного дыма. И на поверку это медленные облака. Темно-серые. И ни одного прорыва и сгустка. Чтобы можно было увидеть, как они движутся. И куда. А эти солдаты. В синей форме. Возобновили. Прерванную работу. Мелькают. И скоро. Они. Явятся к нам.
       Конспирация в условиях временной или окончательной победы фашизма. Как ни странно, именно коммунисты - гении конспирации. Социал-демократы. Или как угодно. Подберите любое название. То, что на поверхности, это не есть их настоящая суть. И они оставались конспираторами всегда. И в те семьдесят лет нашей советской истории. И тогда больше всего. И этот мой парадокс мы обсуждали с Павлом уже не раз. И тогда он отклонял признание моей правоты. А теперь, пока еще не пришли за нами, я мысленно с ним говорю, и он уже отвертеться не сможет. Как ему увернуться, если его сейчас нет рядом со мной в нашей избе. И вообще, очевидно, его сейчас нигде не найдешь. Мысленно говорю. Сольвейг не слышит ни слова. Но по глазам вижу. Она согласна со мной. И в такой момент ожидания смерти мой Павлуша должен отбросить всю конспирацию.
       Ожидания смерти... Сольвейг и он, мой старший, как никто, призваны появиться тут, в нашем центре сопротивления. И они знают, что меня убить невозможно. Потому что я сам уйду, если те молодые ребята в одинаковой синей форме, установят победный режим. Именно здесь. В первую очередь. Установят. Или где бы то ни было. И вообще. Любой режим, любая система, противоречат моему новому законопроекту. А я его, в тайне от себя, обдумываю сейчас. И если что не так, сразу, мгновенно кончится мое пребывание здесь. Поэтому рядом со мной конспирация неприлична. И мне ныне, перед концом, перед тем как они войдут, очень бы хотелось увидеть Павла. Только на минутку. Или секунду, но увидеть его. Мы ведь в Москве тогда не договорили о многом. И одно дело - во сне, и совсем другое - здесь, наяву. А у него. Твое искусство. Исчезнуть. И ничего не видеть. Не слышать.
       Да. Он у тебя научился. Понаблюдал. Понял. И только тогда. Ушел в конспирацию. От отца. И вот я сгущаю в воздухе перед собой. Образ его двойника. Искусство управления предполагает материализацию образа. А я, политик, очень редко пользуюсь этой возможностью. Ну, а сейчас. Поневоле. Самое время. И если увидит Сольвейг, значит, мне удалось. А она почему-то заранее. И знает, и видит. И, очень боюсь, она помешает мне. Ох, это вечное женское опережение. В такую минуту. И вот у окна. Возникает образ. Конспиратора Павла. И теперь нужно только одно. Чтобы он сообщил. Всего себя. Настоящему Павлу. И это уже от меня мало зависит. А он возник и пропал. Но мы видели оба. Его силуэт. И даже тень силуэта. Прошла по столу. И все получилось. И теперь, я думаю, он уже сообщает себе самому то, что успел разглядеть. И в избе, и за окном. И вот. Все-таки он появился.
       И теперь. Мне безразлично. Молчание. Тишина. Или вдруг. Новое беспокойство. И даже придут они или помедлят. В каком-то смысле. Мне все равно. И я сам. В том состоянии. Когда. Вдруг становится. Мир. Свободным. Открытым. И ты легко делаешь любое, о чем опасался даже подумать. И почему Павел исчез... Подожди, подожди. Не произноси мысленно. Лишних слов. Ничего не значит. По крайней мере, сейчас. Ты подумай. Нельзя ему отступать от себя. У нас. Окруженный центр. А у него. Конспирация. Но я замечаю. Сольвейг моя. Продолжает видеть замедленный силуэт. На фоне окна. В полутьме. Серого полдня. Который едва-едва проникает в нашу избу.
       Удивительное. Соотношение сил. Зеленая карта. Мысленно. Вся Россия. Употребляю прием. Выявления. По зеленому синее. А кое-где. Кружки. Города, поселки. Равнины. Возвышенности. Кружки прямо сейчас. Кто-то обводит ими. Нужную точку. И вот наш поселок. Тоже кто-то обводит. Красным кружком. Да, сопротивление. Центры. Не только здесь. И еще. И еще. Одновременно почти. Новые. Новые. Но одно сегодня. Красные точки. А другое. Синие стрелы. Ползут. И добираются. До кружков. Она возникнет. И туда. Сразу. По зеленому. Доползает стрела. Веселая карта. Живет и движется. И я вспоминаю. Белую стену в моей московской квартире. Там, наверно, без меня - эйдосы. А тут. Все ползет и меняется. И теперь задача. Установить. Между кружками. Какие-то связи. Конспиративно. А потом. Внезапно и прямо. И наконец. Россию накроет соединительно. Красная сеть.
       Вот что мой старший. Оставил мне, уходя. И для такого подарка. Достаточно. Здесь, в избе. На одно мгновение. Мелькнуть и уйти. И вот я обдумываю. Что происходит. И это новое. Соотношение сил. Одни. Захватывают власть. Автоколоннами. А другие. Вспыхивают и пропадают кружками. И вот ко мне. Попадает полная карта. И я вижу ее. И никому не могу показать. И даже Павлу, который мелькнул на фоне окна. Мелькнул и пропал. А у него самого. Нет никакого умения. Мысленно вызвать. Зеленую панораму. Живую. Мою. Или, пожалуй, он уже научился. Но ведь у меня. В тех измерениях. Побывал только Петр. А очкарик пока еще отрицает. А если нет. И если оба они признают. И присвоили мой. И такой простой прием управления. В искусстве политика. И во всяком случае. Здесь. Я уже не один. И кое-что знаю. И то, как теперь. Меняется карта моя. Наглядно и постоянно.
       И, пожалуй, конечно, я узнаю. Старшего сына. Он решил заполнить паузу. Чтобы вместо нее. Эта зеленая головоломка. Ну, да. Согласен. Пока паузы нет. И я погружаюсь в изучение. Красных мысленных точек. И для удобства. Кладу карту. На наш чисто вытертый крашеный стол. И забываю Обо всем, что вокруг. И о сопках. И о плотине. И о том, что на той стороне дороги. Потому что все это. Капля в океане событий. И получается, что мне одному. Надо решать. Как реально и какими линиями. Соединять. Красные точки. И почему они красные. Сдвигаю брови. Проверяю и всматриваюсь. И неужели так неизбежно. Синеет и краснеет. Мое зеленое поле. А ведь это карта войны. И очень похоже. Как было. В сороковые. И что же? Политик. Становится полководцем. В красном кольце. Окруженном. Синими стрелами. И одновременно. В других. Точках России. Потому что везде. Картина одна.
       Завоевано. И везде. Сопротивление. Красного цвета. И я, сдвигая брови, собирая всю волю. Какая возможна. И невозможна. Нагибаясь над картой. Пытаюсь вызвать. Какой-то иной цвет на зеленом. И ничего не выходит. Понимаю. Похоже. И совсем по-иному, чем было тогда. И где они, мои полководцы. И сам я где? Понимаю. Кто свободен. А кто необходим. А ведь я. Всего лишь политик. И то окруженный. И вот все мои. Здесь. И то. Мои ли они. Или уже не мои. Павел, спасибо. Твой подарок хорош. Но я остаюсь. При себе. И пока не знаю. Почему преодоления ложатся на меня одного. Ну, вспоминай. Сын твой заполнил паузу. И пропал. А у тебя. Карта и Сольвейг.
       Сам собою рождается план. И, как обычно в таких случаях. Последние пункты его. Подробны и точны. А в самом начале. Там, где отмечен мой первый шаг. Там фантастика. И что-то вроде. Материализации образа. А должно быть наоборот. И уже сколько раз. Бывало такое. И я в молодые годы. Уже уяснил. И проверил. И тогда ни один из моих дальнозорких планов. Не перешел в реальность. И вот сейчас. Я теряю мой добытый опыт. И, честно говоря, приобретаю способы омоложения. И это еще не самое страшное. Обдумывай немедленно. Первый шаг. Возвращай. То, что утратил. И приступай. И прямо, системой первых шагов. Обосновывай действия. И себе, и другим. Вон как их много. Соединяй, применяя к рельефу. Хотя бы два. На зеленом просторе. Красных кружка. Ну, хотя бы два. Для начала. И не так уж они далеки друг от друга. Но пока. Их соединяют. Синие стрелы.
       Сольвейг, тут нужен твой ум. И твоя интуиция. Ты понимаешь. У меня пока не хватает сил, и умений, и опыта первого преодоления. Мешают. Книжные образы. Московские сны. Эйдосы на белой стене. Повтори. Понятно ли я говорю. Или так, для себя. Почему ты следишь. За моими губами. Вот я показываю, где мы сейчас. Ну, отвлекись от меня. Ты видишь красный кружок. Или он для тебя. Другого цвета. Но тогда объясни, какого. И я распознаю. И не стану соединять. А, ты вообще. Против соединений. Проведенных моею рукой. Ты полагаешь, одновременно. Там и там. Вырастут храмы преодоления. Из каких материалов - неважно. Вот здесь перед избой. Руины. И это уже достаточный знак. И невидимый храм. И нужно только одно. Подыми голову. И отодвинь. Всякие планы. И сразу. Тебе. Станет легко и просторно. И это и будет он, твой победительный шаг.
       Спасибо, Сольвейг. Да. Старший скрылся. И я вновь переживаю, почему так устроено и почему ничего нельзя ожидать от того, кто ожидает всю жизнь. И, к сожалению, правильно бог распределил наши роли. Ты все время ожидаешь меня. И я мучаюсь... А теперь вижу - все правильно. Вот мы вместе. Уже целый день. И теперь я напрасно жду. А ты не можешь ответить. И, прости меня. Какая тут интуиция. Все ясно. Мой бог - неразрешимость. И ее нужно сразу. Преодолеть. И так и было всю жизнь. И я уезжал от тебя далеко, далеко. И там занимался политикой. И, слава богу, все имеет конец. И ты поняла. И приехала вместе с Машей. И подумала - вот я в последний раз увижу его. И сейчас увидала. И вот. Невидимый храм. И в нем. Только что мы вызвали сына. Он пришел и пропал. А ты еще продолжала. Видеть его. И сейчас. Он где-то здесь. Конспирация. И он оставляет мне. Только это.
       Нет. Мы не сына вызвали. Мы только что видели само божество. И видим сейчас. Когда его нет. Верный признак присутствия. Ну что ж? Зажигай лампадку. В темном углу. Рядом с тем. Где состоялось. Крушение. Всей жизни моей. Потому что вот он дает мне случай. И я бессилен. Провести. Твердую линию. И спрашиваю тебя. И ты отвечаешь. А ответ сам собой. И недоступен. И вот, кажется, я открываю. Способ решения. И теперь я спокоен. И моя карта сворачивается. И пропадает. И опять. Чистый, хорошо вытертый крашеный стол. И те же щели. И в одной из них. Вижу, застряла крошка. Вчерашнего хлеба. И вдруг нестерпимый голод. Охватывает меня.
       Пробую. Нам двоим. Хлеба и молока. Не получается. Потому что Сольвейг не хочет. А я один. Уже не могу. И только слышу. Приближение двух бронированных мерседесов. И кто-то из них. За рулем. Знаком и любим. А другой... Непонятно. И они. Вроде бы едут навстречу друг другу. И конечная точка пути - наша изба. И не дай бог. Им съехаться. Минута в минуту. И тогда. Взорвется поселок. Или что-то иное. Произойдет. Воображение. Как обычно. Опережает. И не надо буквально. И все-таки я уверен: лучше, если бы не было встречи. Но только ради нее. Мы переживаем. Напряженье последних минут. И ты права. Ну, конечно. Минуты, станут последними. Для меня одного. И такая фантазия. Жуткое наваждение. И голод уравновесит. А я. Без них. Не могу. И еще неизвестно. Кто окажется гостем. И с кем уже. Нам предстоит. Наша последняя трапеза.
       Нотный листок. И мой новый законопроект. Верная формула. Подтверждаю. На обороте листа. Очевидно. Он теперь никому не нужен. А в нем разгадка. Необходимых решений. И я напрасно о нем забываю. Выдумывая начало конца. И моя выдумка помогает. И, Сольвейг, ты замечаешь. Да, мы встретим гостей во всеоружии. И только, пожалуй. Хлеб надо будет испечь. А без Романенко и без Маши мы ничего не сумеем. И вот. Простое, казалось бы. И несбыточно. И я чувствую, как сжимается кольцо. Вокруг моей жизни. В родном поселке. А решение принято. Нотный листок. Можно оставить. Посередине стола. Никто не поймет. И не пропоет. Мою мелодию детства. И только я. Читая ноты. Вполголоса вспоминаю. Эту мелодию, тогда сочиненную мной. И Сольвейг не удивляется. А ведь я ничего ей не рассказывал. Об этом листке. Все как надо. И вот одиночество.
       А дело в том, что кружки нужно соединять. Кривыми зелеными линиями. Так, чтобы их никто не заметил. На исчезнувшей карте. И я знаю, как это сделать. И с какими людьми. Уже сейчас. Пора начинать консультации. А где эти люди. Подсказывает. Полдневная тишина. Их нужно точно так же, как сына, Павла, создавать воображением. И собирать. В этой комнате. И это сделать очень легко. Потому что они готовы. И только ждут моих усилий. Да, разумеется, это не они, а их двойники. Ну и что же? Сначала так. А потом. Они разнесут благую весть по всей моей невидимой панораме. И вот Сольвейг встает. Идет к белой печке. Ощупывает. Беленые углубления в ней. Что-то ищет. Она долго шарит. Находит спички. Потом. Неслышным шагом. Идет в черный угол. И там опять зажигает лампадку. Перед черноликой иконой. И это как раз то, что нужно. В такой хмурый день. И в час ожиданий.
       Моя мелодия. Воспоминание и молитва. Я тогда очень хотел. Чтобы отец. Еле слышным фальцетом. Пропел ее здесь. В этой избе. И ведь я ее сочинил и записал для него. И побоялся. Ему показать. И так и оставил. В этом альбомчике. И как будто забыл. И вот. Он сохранился. Или это все вновь. Кажется мне. А мой некрасивый тембр. Немного напоминает прекрасный голос отца. И я как можно тише пою. И заглушаю. Ненужные шумы на улице. И создаю тишину. И еще немного. И я сумею усилием воли и моим особым умением, вызвать вновь двойничество Павла. И собрать в светлице. Много людей. И сообщить им. Кратко и четко. Мой спасительный план.
      
       8.
       А вы. Конечно. Вы повторяете. Что еще. Мне остается? Вы говорите. Подобных событий. Не может быть. А потому и выхода нет. Выдумал. Прерывай поскорее. И уходи. Туда. К себе. В реальное измерение. И в такой ситуации. Поверь мне. Любые твои фантомы. Уйдут вместе с тобой. И по дороге. Заменятся тем, что реально. И от чего ты сбежал. Как политик. Вообразив такой поворот. И разумеется. Любой абсурд. Полезен. Как отдых. От настоящего дела. Ну что? Невинная пауза. Просыпайся и приступай. Окончательно. Понял? И это было бы хорошо. Но Сольвейг. И все они. Здесь.
       И нельзя. Никакое дело. Начать и кончить. Пока они. Здесь. И больше нигде.
       И если ты. Хочешь серьезно. Поскорее. И не спеша. Нить за нитью. Распутывай то, что сам затянул. В неразрубаемый узел. Пробую. Нет. Размыты границы. Многообразье миров. Уже нельзя поделить. И в нем оторвать одно от другого. И кто-то один. Совершил. И уже теперь. И там и тут. Все поменялось. И неужели. Я как политик. Виноват. И небывало. И неосторожно. Поколебал. Систему границ. А это сейчас. Наиболее страшный. Грех и поступок для человека. И такой вот, как я. Или другой. Поневоле. Бесконечно малый. Влияет. И почему-то. Выпало мне. А все остальные живы. И Платон. И Сократ. И тот чужеземец. Который судил о политике. А старший стоял в стороне. И тот младший, который тоже носил. Имя Сократа. Все они живы. И никто из них. Не знает. Какую роль. Сегодня. Выполнил ты.
       А что касается милых. Родных. И тех. Кто рядом с тобой... И не пробуй. Им объяснять. Тайна - твоя. Храни. И не дай бог. Не выдавай. Ни ее. Ни себя. А вообще. Она должна была бы. Обрадовать их. Начни. С молодого Сократа. Ну, а тот, старший. Сам догадается. И уже потом чужеземец. Объявит. И политика поменяется в прошлом. И только там. Возможны еще. Осознанные влияния. И по закону. Которому ты. Положил начало. Они, осознанные. Кругами. Как-нибудь. Оттуда уже. Доберутся до нас. И неизвестно когда. А у тебя - задача. Не улыбайся. И веди себя, как будто ничего не случилось. И тогда еще тебя. Примут как надежного человека. И если кое-кто заподозрит. И обнаружит. Что-то странное в твоем поведении. И в этом особом. И неадекватном. Выражении лица твоего. Повторяю, даже если это случится. Никто не поймет. Или тогда надо. Им. Становиться тобой.
       И пока я размышляю, Сольвейг уже все почувствовала. И по-своему поняла. И неотрывно смотрит. И так, мне кажется, она еще никогда не видела прежде. И вот подняла голову. И даже слегка отстранила меня. Чтобы лучше распознать что-то новое. И в то же время. Обыкновенно. И ничего не произошло. И я тот же самый. И поэтому даже. Она ни о чем не спрашивает. И не ждет никаких слов. И я подтверждаю. Кивком головы. Подтверждаю. Еще и еще раз. Да, ничего не случилось. Правильно. И не надо сейчас. И я не сумею. И невозможно. А ты отвлекись. Посмотри в окно. Или еще лучше. Подойдем. Прикоснемся ладонями. К белой холодной печке. Видишь меня?
       Синие входят в избу. Четыре парня. Рост одинаковый. И как будто бы лица похожи. Где и когда выведена такая порода. Близнецы. Почему никто не знал. И не замечал. Впечатление. Значит, уже, по крайней мере, двадцать лет. Улучшали. Русскую расу. И так успешно. И не отличишь одного от другого. Кажется, расчетверился один. А всего вернее. Подобрана автоколонна. Петр предположил. Что если я увижу близко. В нашей избе. Таких близнецов. Сам собой. Во мне и в Сольвейг. В матери и в отце. Произойдет психологический слом. И поэтому. С нами лучше всего разговаривать на таком языке. Ошибаешься, Петр. Воображение политика. Опережает любую реальность. И я уже подсчитал. Здесь их только четверо. А я представил себе миллионы. Значит, время переговоров прошло. И за двадцать лет. По всей России. Втайне сделана эта работа. И вот ее результат.
       Близнецы входят свободно. И с четырех сторон. Садятся к столу. Каждый вынимает еду и питье. Аккуратно. И только свое. Друг друга не угощают. И при этом какой-то незначащий разговор. Вполголоса. Продолжение того, о чем говорили. На слух непонятно. А я уже знаю, о чем. Но это неважно. Куда важней. Загадка. Мы для них четверых не существуем. Стоим. И я подпираю спиной холодную печку. И обнимаю Сольвейг. А она прячет лицо. На груди у меня. Под курткой моей. Она их не видит. И не хочет знать, что они сидят за нашим столом. Я ее укрываю. И как будто стою у печки один. И прихожу в себя. И понемногу. Овладеваю собой. И даже начинаю прислушиваться. К их разговору. А они. Вполголоса и еще тише. Знаю о чем. А расслышать уже не могу. И как будто специально. Проверяю себя. То ли я понял, что происходит на самом деле. Сольвейг затаила дыхание. И я затаил. Да, все точно. Все так.
       Трапеза и совещание длятся. Мы садимся на лавку. Рядом с кадкой, в которой еще недавно подымалось тесто для домашнего хлеба. Чуть приметный запах вчерашней горячей выпечки сразу куда-то исчез. И в избе от стола потянулся какой-то совсем чужой, масленый запах. Близнецы едят, говорят и не курят. Вот удивительно. И это предусмотрено младшим сыном Петром. Поработали славно. И вот она в итоге. Чистая русская раса. Теперь надо потихоньку выдавливать всех, кто под нее не подходит. И я вспоминаю мои разговоры с Петром. Ни разу не было случая, чтобы он сводил на эту тему нашу беседу. Но я точно уверен, что это его этностратегический план. Узнаю молодого политика. Только бы сейчас Романенко не заглянул в нашу избу. А то его мгновенно заметят. Обернутся. Прервут заседание четырех. И на него как один. Уставятся, не вставая навстречу. И заодно обнаружат меня.
       Думаю, Романенко придет. Чтобы нас открыто вывести из избы и на синем своем мерседесе. Увезти из этого центра. И такое было бы правильно. После того, как четверо сели за стол. Но я почему-то вслушиваюсь и пытаюсь поймать звуки приближенья машины Петра. И решаю глупый вопрос. Кто из них скорее успеет. И будто бы от того, кто поспешит и первым подъедет, будто бы от этой глупости зависит вся последующая цепочка событий. В ту или в эту сторону. Сольвейг. Сдержи дыхание. И ни в коем случае - в голос. Тихо. Тихо. И сам я. Зажимаю себя. И тут. Ни звука. А то ведь... Ну, конечно... Эти четверо синих. Здесь. В избе. Поджидают его.
       Я даже боюсь представить себе. Что будет с ним. Когда он подъедет сюда. На своем синем джипе. Или у него другая марка. Не заметил. И не запомнил. А вот. Тишина. Как будто слушает. И потому замерла. И эти четыре парня. Застыли. Неподвижною группой. За нашим столом. И один спиною ко мне. Заслоняет лицо другого. А двое других. Справа и слева. Профили. С той и с другой стороны. И я вроде бы с четырех сторон. Вижу одного человека. Подвинься куда-нибудь. Хочу из-за твоей спины. Увидеть его лицо. Оно одно. Различия скрыты. Положеньем сидящих. Они как один. И такого, повторяю себе, не может быть. Я, еще учителем, привык совсем к другому. Но тогда я ходил по классу. И видел ребят. В разных ракурсах и поворотах. А тут оказался прижатым к стене. Сидя на лавке. И чтобы как-нибудь. Помешать им и заглушить их ожидание. Двигаю кадку. Левой рукой.
       Звук очень резкий. Но Сольвейг не вздрогнула. И они по-прежнему. Сидят неподвижно. И тут меня охватывает. Учительский гнев. А он у меня, как правило, не имеет причины. Вдруг. Потому что иначе. Нельзя помочь. Им и себе. И кто-то обязан. Взорвать подчиненность. Одному настроению. Кто-то. Учитель. Который ходит по классу. И все видит. С разных сторон. И наконец. Мы выпадаем. Из нелепого. Оцепенения. Понимаешь. Всем это нужно. И вот я встаю. И, громко стуча сапогами, прямо иду. К ним, к четверым. Чтобы их разглядеть. И увидеть отличия. Одного от другого. И удивительно. Даже эти звуки. Эти шаги. Никого из них. Не сдвинули. И не заставили пошевелиться. И я обхожу. Вокруг стола. И ничего в них. Не могу обнаружить. Потому что сидят. Напротив друг друга. И опять. У них пока одно и то же лицо. Но с разных сторон. Гнев. Шаги. А все равно понапрасну.
       Шаги мои перекрывают. Невыносимую тишину. Мешают. Услышать. Приближенье машины. А им, четверым, все равно. Поистине русская раса. Вот. Броди по светлице. Оглядывайся. Изучай. И неужели. Даже это. Предписано им. Сидеть и молчать. И не двигаться. И чтобы я всмотрелся. И, наконец, осознал. Что значит. Победа Петра. Все просто. Истина. Предельно проста. И я невольно. Изумляюсь тому. Как вырос мой сын. Если он. Все это придумал. И рассчитал. Вот он. Говорит со мной. Этим способом. А от стола. Исходит масляный запах. Ближе и ближе. Вдыхаю. И отступаю. И вновь, почти на расстоянии шага. Минуту, по крайней мере. За каждой спиной. Какое-то наваждение. Нарочно кашляю. Шаркаю по полу. Никто не поводит ухом. И не оборачивается. Вы догадываетесь. Оказывается. Гнев им не нужен. Они и без гнева. Сейчас выполняют задачу. И я не могу им помешать.
       Глупое положение. И если я увижу сына. То я скажу ему. Что это верх его мастерства. А между тем. Время идет. И нужно. Взорвать ситуацию. И вообще. Припоминаю. Бывали уроки. И не какие-то секунды, минуты. А все сорок пять. И вот помню один из таких случаев. Прямо в подробностях. И такой тишины. Как тогда. Не случалось ни разу. В жизни моей. И сейчас. Оглядываюсь. Все есть. И белая печка. И лавка. И кадка. Сольвейг. Боится и ждет. Ну, что ты. Нет. Не надо бояться. Было такое. И, как видишь, я жив. И вот. Сколько учеников. А они присылают своих. И ты успокойся. Моя встреча с ними. Уже неизбежна. И потому. Убиваться не надо. Ну, подожди.
       Подъезжают машины. Сразу две. Только этого. И не хватало. Узнаю по звуку. Любую из двух иномарок. И вот сейчас. Откроется дверь. И оба войдут. И тогда. Все сразу произойдет. Потому что все подготовлено. И навстречу им. Встанут четыре. А тут еще мы вдвоем. И только Маша моя. Там, одна. В далекой избе. Или уходит пешком. До железной дороги. Вернее второе. А может быть, и она. По следам. Заглянет сюда. А может быть, она. Там, на вершине сопки. Там - разговаривает со мной. И еще не знает. Чем разрешится. Наша небывалая встреча. Машины подъехали. И стоят. И из них никто не выходят. Ну, конечно. Только тут. Они, за рулем. Увидели и узнали друг друга. И обдумывают, как поступить. А эти четверо. Пошевелились и встали. И вот стоят. Прямо передо мной. И тут. Я мог бы очень спокойно. Их разглядеть. И невольно. Определяю. Да, безусловно. Это они. Разные люди.
       А тут. Секунды. И вот уже длятся минуты. И невозможная тишина. И никто не входит в избу. И только я шагаю взад и вперед. Как перед строем. И теперь они. Взглядами изучают меня. И, думаю, узнают. Законодателя. Автора законопроекта. А вернее, уже никто из них. Не готов узнавать. Да и некого. Я, как политик, им неизвестен. И они вообще. Свободны от знаний. Кроме тех сведений, которые им нужны, чтобы решить поставленную задачу. И они почему-то и видят, и не видят меня. И как будто следят. За кем-то иным. А он, другой, ходит по комнате. И его нет, а он все равно ходит и ходит. И за ним в первую очередь. Надо следить. И вот я останавливаюсь. И оглядываюсь. Нет никого, кроме нас. Половицы не прогибаются. И не слышу никаких верных шагов. И никакого дыхания рядом. И никакого присутствия. Но я невольно сам начинаю следить за тем, как они видят кого-то. За мной.
       У них, четверых. Одинаково молодые лица. И я не могу судить. Потому что они, четверо, свободны от знаний. А я политик. И все, что не имеет моих стариковских примет, кажется мне. Единообразием тождества. И хорошо бы сейчас. Вдруг затеять. Разговор. И кое-что объяснить. И я начну. Прямо с того, что они кого-то видят и за кем-то следят. И я знаю, за кем. И знаю задачу. Которую перед ними поставил мой сын. И при этом слове "сын" они вдруг изменятся. Каждый по-своему. И я, не спрашивая, как их зовут, Определю. По имени каждого. И они улыбнутся. Потому что я перепутал их имена. Поправят. А я не смогу запомнить. И опять ошибусь. И опять улыбки, усмешки. И поправят опять. И я махну рукой. И продолжу. И объясню, кто ходит взад и вперед. За моею спиной. И подожду. Поправят меня. И, к сожалению, уже на этот раз. Их поправки необязательны. Точное попадание.
       А я не могу запомнить. Имен. И объяснений моих. Но замечаю. Беседа вполне удается. И одновременно, вместе с ними прислушиваюсь, что происходит во дворе, у порога избы. А там ничего не происходит. И длится, длится. Непонятная тишина. И меня с этой четверкой роднит наше общее недоумение. Вот они уже. Переглядываются. И кое-что. Друг другу. На особом языке. Полунамеков. Как будто я тоже понимаю. Этот язык. И я кивком головы. Подтверждаю, что вполне хорошо. То, что они выдают. Разговором своим. А я не выдаю ничего. Но стою и делаю вид, что от них много узнал и что-то им сообщил. И мы ожидаем. И с нами тот, кто за мной.
       И наконец-то я и впрямь понимаю, кто он такой. И мне удивительно, что я не почувствовал сразу. Нет, это не тот чужеземец из диалога Платона, который обсуждал, что такое политик. И не тот младший Сократ. Который поддерживал с ним разговор. И, уж тем более, совсем не тот молчаливый Старший. Это Павел, мой сын. Очкарик. И вы мне скажите, как он тут оказался. И почему его нет. А он все равно присутствует. И ходит взад и вперед. И это не просто воображение. Да, посмотрите. Вот моя Сольвейг, там, сидя на лавке, тоже видит его. Да и эти четверо. Их не обманешь. Русская раса. И уж если у них интерес, то, значит, кто-то есть у меня за спиной. И это он. И меня сразу пронзает страшная мысль. А что если уже и в самом деле он только так и может. Появиться теперь. Конспиратор. Особый. И вполне современный. Попробуй, возьми. Нет его. А вот он вроде бы здесь.
       А что если он так везде, а не только в нашей избе. И больше его никак не увидишь. Размыты. Границы между мирами. Но, быть может, остается невообразимая память о них. И о границах, и о мирах. И кто перешагнет ее, а это легко, после того, что случилось, и в чем ты сам виноват, он получает страшную силу. А может исчезнуть. И теперь является только так. Ну, конечно, фантазия, но она кое-что объясняет. А нужно ли мне объяснять? А еще кому? Что мы сделали с ним. И, главное, что я сам сотворил. Что? Попробуешь объяснить? Кому? Нет, все не так. И эти четыре парня. Каждый по-своему. Всматриваются в пустоту. Вот я опять. Их имена. Позабыл. Но правый. Немного повыше. А левый. Пошире в плечах. А те в середине. Двое. Вот уже и впрямь. Настоящие близнецы. Никаких различий. И то, что они. Видят его. Или чувствуют. Павел. Скорее скажи. А это. Им и мне непонятно.
       Хлопнула дверца машины. Одна и другая. И снова хлопок. Одна. Какая из них? И мы опять ожидаем. А там, за порогом. Тишина и молчание. Что происходит. Рвануться туда. Или стоять. И то, и другое. Грозит катастрофой. И, несмотря на то, что я знаю и так. Получить подтверждение... И вот, оказывается, все равно. Знание и незнание. Отождествились. Простите. И я напоминаю себе. Воля отца. Имеет пределы. А я уже рванулся к дверям. Но четверо. Мне преграждают путь. И вот почему. Их четверо. И даже это. Предусмотрено младшим. И мгновенно. Оцениваю. Да, синие близнецы. Не пустят меня. И все равно. Попробуйте удержать. И оказывается, у старика. Прежняя сила, как в детстве. И вы не знаете. Меня однажды отец пытался ухватить и скрутить руки мои за спиной. И была причина. И я не помнил себя. И теперь нужно именно так жить и так поступать. И я готов ко всему.
       Но тут настежь распахивается дверь избы. И сначала на пороге нет никого. А потом появляются оба. Они. Романенко и Петр. Входит первый. А потом и второй. И Романенко сначала. А за ним нагибается Петр. Чтобы не задеть о косяк. И я застываю на месте. И сразу отчетливо спрашиваю себя. Есть ли кто у меня за спиной. Тишина. И мы неподвижны. А я как будто улавливаю шаги. Стой. Не оглядывайся. Осторожно. И вот четверо медленно расступаются и бесшумно становятся по двое справа и слева. Жаль, никто не запомнит, как происходит это событие новейшей истории. И я сам не могу объяснить, откуда вдруг, минуя двоих, Сольвейг оказывается рядом со мной.
      
       9.
       Минуя двоих. А это, по идее, никак невозможно. Вот охрана. Да еще на глазах у Петра. Но Сольвейг прошла. И никто не заметил. А может быть. Мой младший предусмотрел. Романенко тоже еще молодой. Очень похож. На своего юного деда. Каким он был. В самом конце 50-х годов. Я чувствую, Сольвейг всматривается в него. И без слов хочет спросить, где Маша. И молчит. Потому что нельзя. При Петре. А тот. Неужели не видит. Что под стражей. Отец и мать перед ним. А справа и слева. Они. Синие близнецы. Видит, конечно. И вот могу сличить. Его. С тем, каким он мне снился. Там, в депутатской моей комнате, в Думе. Одно к одному. Он очень похож. Он тот же самый. И это значит - еще одно измерение. И оно мне приснилось тогда.
       Что теперь? Заговорить? С кем из них? И вообще. Как победитель решается переступить через этот порог. А, понимаю. Мы вдвоем. Сольвейг и я. Закрываем от Петра. Старшего брата. Которого нет. Его. Неуловимого конспиратора. А он почему-то. Именно здесь. Невидимый. И по-прежнему неслышным и утаенным шагом. Ходит взад и вперед. У меня за спиной. И теперь мы единственная преграда к тому, чтобы взяли его. И даже если бы Романенко ухитрился и незаметно и осторожно вывел бы нас отсюда, из нашей избы. Если бы. Если бы. Нет. Мы не можем уйти. Нет никого. Но мы продолжаем стоять. И в душе. Только один вопрос. Неужели Петр. Попытается отодвинуть меня. И туда заглянет. Где отсутствие наше. И где начало всех измерений. Любовь. Там сегодня сместились границы. И я один виноват. И туда я не могу допустить никого. Тем более его. Младшего сына.
       И все-таки Романенко смело подходит ко мне. И я вдруг понимаю. Да, причина в нас. И вот мы уйдем. И опустеет светлица. И сразу исчезнет он. Кто невидимо ходит взад и вперед. И потому нас не должны отпускать. Но Романенко затем и приехал. Чтобы нам благословить и покинуть избу. И я, под пристальным взглядом Петра, как будто в последний раз, оглядываю полутемное помещение. Вот. Четыре угла. Один из них - над беленой печкой. Наверху лежанка, и там темнота. А тут напротив. Совсем в другом конце комнаты. Между окнами черный угол. В котором икона. И перед ней. Теплится. Кем-то зажженная. Еле приметная. Рубиновая лампадка. И чуть отсвечивает. Золото нимба. И почему-то мне кажется. Это в последний раз. И никогда меня так не схватывала и так не сжимала мне грудь невыносимая прощальная боль. А ведь она уже, как у Сократа, и есть мой внутренний бог.
       Некогда объяснять. И себе самому. И Сольвейг. Но я все-таки спрашиваю пожатьем руки и узнаю по ответному холоду, что она, моя Сольвейг, уже осмотрела комнату и лампадку. И еще крашеный пол. И желтые подоконники. И то, что из окон видно отсюда. И то, что не видно. И то, что не хочется видеть сейчас. Но пора. И мы вдвоем укрываем. Тайну, ради которой Петр возвратился ко мне. Да, все правильно. Младший сын. Отойди. Дай мне дорогу. Видишь, мать проходит. И то, что я не заметил, запомнит она. И подскажет потом. Когда мы будем одни. И неожиданно. Петр отворачивается. И отпускает. Мать и меня. Так. Не глядя. Без единого слова.
       Прощание тяжело. Подожди. Отвоеван центр. Из которого должна была бы начаться. Моя и твоя политика. Моя и твоя. Мы выходим в темные сенцы. Там, за нами, светлица. И только лампадка в углу. Продолжает гореть. И уже обреченно, без нас. В покинутой комнате. Напоминает Петру. О том, что мы здесь. Ожидали чего-то. И какое-то чудо. Не состоялось в нашей избе. А теперь. Полутьма. Пустота. И обреченность. И я не знаю, что делает Петр. И как он стоит. И подходит ли он. К черноликой иконе. Или по-прежнему. Отворачивается от нас. От отца и от матери. Которых он отпустил. И кого уже нет. А вместо них. Четверо близнецов. И они по-прежнему стражи. Справа и слева. И стерегут пустоту - отсутствие. Матери и отца. И наверно, такая немая сцена. Еще продолжается. И я ее легко представляю себе. Но вообразить не могу. И не знаю. Откуда вдруг тишина. В покинутой комнате.
       Романенко на ощупь. В сенцах. В коридорчике. В темноте. Ведет нас уверенно. И натыкается на поленницу дров. Которую сам он еще вчера аккуратно сложил у стены перед лавкой. У выхода. И я вдруг с небывалой тоской ощутил вкус вчерашнего хлеба. И запах его. Остается в сенцах. И тут еще и другие запахи. Теплого уютного дома. А мы нащупываем дверь. И выходим наружу. И зажмуриваемся. И слепнем. От яркого света. Приоткрываю веки. Почему так светло. Сеется дождик. А перед нами. Два мерседеса. У Петра черный, а у Романенко синего цвета. И они стоят бок о бок и ждут. И спаситель наш как будто не хочет. Нас посадить в машину. И смотрит в небо. И выжидает. И над нами. Тонкий ровный облачный слой. И вот-вот. Он совсем поредеет. И земля слепит изумрудной мокрой травой. И впереди. Преграждая путь. Ярко белеют руины. Прежней церковной ограды.
       И я вижу. Эти камни-руины. Спасителя убеждают. И он, взглянув на часы. Быстро сажает нас. В свой мерседес. Я и Сольвейг сзади. А он, Романенко, весь покраснев, рывком оборачивается к нам. И как будто бы хочет сам убедить себя. Что мы еще здесь. И резко, рывками, выруливает по мокрой траве на главную большую дорогу деревни. Машинные колеи впитали воду. И вообще. Песчаный сиреневый путь. Кажется ровным. Слева избы. Справа бывшее церковное кладбище. Мы стремительно летим вперед. Мимо того, что справа и слева. И я зажмуриваюсь. И чувствую, как машина дрожит. Помимо ровного мгновенно быстрого хода. Речка в конце деревни. Переезд. И мы попадаем. В молодой сосняк. Вот сельское кладбище. Там, над могилами, нет никого. Скорее, скорее. Справа в сосняке. Первая сопка. Не вижу. Или сосны скрывают. Вроде бы нет. Ну, конечно, мы ее догоняем.
       Вот. Машина летит. А за обочинами дороги. Места. Одно красивей другого. И становится еще светлее, чем было. И уже расставаться не с чем. А Романенко оглядывается и смотрит справа налево. И впервые замечаю, как мастерски он ведет мерседес. И вдруг понимаю. Он, видимо, хочет куда-то свернуть. А рука на руле сама собой ползет по ободу и подымается вверх. И на руке часы. И я почему-то пытаюсь разглядеть, сколько времени. У него. И даже не сверяю с моими. Как будто их нет. Подожди. Подожди. Вот он что-то увидел. На своем циферблате. Мгновенный взгляд вправо и влево. И машина его тормозит. И наш Романенко. Вот он. Рядом. Уже стоит на дороге.
       Мы не верим, что надо из теплой машины выйти к нему. Но он поглядывает на часы. И торопит. Жестом и взглядом. Наконец, открывает машину. Сольвейг выходит. А я - с другой стороны. И над нами - ровные облака. Дождик-воспоминание. Или еще невидимо сеется небесная пыль. Свежо и свободно. И почему-то хочу. Стоять и стоять на влажной дороге. Справа и слева сосняк. Вблизи - яркий, до боли. А вдали он уходит в туман. И вновь Романенко в машине. Один. Туда. Слева лиловая просека. Он сворачивает с дороги. Сильно, умело, по зарослям. И в них пропадает. И, уезжая, мне из машины жестом - идите вперед. А мы стоим. И я, наконец, выкрикиваю. Сольвейг, скорее. Там, далеко, железнодорожное полотно. Станция. Маша там давно ожидает нас. А мы втроем. Догоним. Тоже пешком. Но это потом. А сейчас, пока, немного. Иди одна. А я его подожду.
       Сольвейг покачивает головой. И остается. И мы не знаем, что делать. И она следит за моею рукой. Чтобы я не взглянул на часы. А я все равно. Подымаю руку. И словно хочу поправить. Мою седину. И поправляю. И она влажная от незаметной пыли дождя. А я ничего не успел разглядеть. И потому опускаю руку. И снова смотрю. Вполне выдаю себя. Нужны часы. На руке Романенко. Но и мои показывают определенно. То, чего я не знаю. Только одно. И вот. Минутная стрелка подходит. И еще остается десять минут. Или минута. Или уже секунды. И Романенко выходит из леса. И на расстоянии. Жестом. Отсылает нас от себя. Да. Скорее отсюда. Скорее. На станцию. К железной дороге. Туда. И мы. Понимаем и не бежим. И следим и ждем, пока он взглянет. На свой циферблат. И зажмурится. И вдруг ладонями. Зажмет свои уши. И сгорбится. И один, как мы, застынет на месте.
       Подожди. Подожди. Секунда. Секунда. И вот он оглядывается. И я не слышу и не сознаю. Что со мной. Почему никакого звука. Белая вспышка. Заметно. Дорога дрогнула. И оттуда. Вверх. В небо. И к нам. По заросшей просеке. Выкатываются. Перекрывая дорогу назад. Клубы черного дыма. И неужели такое возможно. Ветер? Нет. Взрывная волна. И как раз оттуда. Секунда в секунду. Или раньше времени. И уж во всяком случае. Романенко успел. Не остаемся. Поневоле пешком. Но дальше было нельзя. Молодец. А он стоит неподвижно. И клубы черного дыма. Уже охватили его. И еще немного. И доберутся до нас. Ну, давайте. Скорей. К железной дороге. Стоим. И не сходим с места. И ждем. И оно. Только что было. И не можем оторвать от себя. И отодвинуть. Как мы сидели вместе. В той же машине. И я знал, что ее ожидает. И стрелка часов. Подбегала уже. К неизвестной черте.
       Мы стоим. А над нами. Темно-синий гриб. Но ты, Сольвейг, слышала звук. А почему я не слышал. И почему не обратил внимания. И меня отвлекала. Какая-то мысль. И я не могу вспомнить. Ну, подскажи. Да, это он, спаситель. А я думал, что это его надо спасать. И вот он - как будто оглох. От грохота. И зажимает уши руками. Да. Теми ладонями, какими нас отсылал от себя. Иду к нему. Страшный масляный запах. Нет, не масляный. Что-то совсем другое. Не могу назвать. И догадаться. Подхожу и вздрагиваю. Он, Романенко, вдруг. На глазах у меня. Темнеет и становится черным. И я усмехаюсь. И сам почернелой рукой. Беру его за плечо. И вывожу на дорогу.
       Запах из леса. Не дай Бог. Разгорится. И мы станем причиной. И потому безнадежно. Оглядываемся. Туда, где в дыму. Недавняя просека. И оттуда. И с неба. Нас накрывает. И, кажется, туча уже поползла по земле. И ничего не видно. И где же он - синий спасительный ливень. Горячая гарь. Попробуй вдохни. Мы теряем друг друга. И вот вроде бы я один. И подо мною дорога. Но и она почернела. И прямо в нос бьет. Проклятая горячая гарь. Да. Произошло. И как будто бы я один в эпицентре. А где они? Романенко рядом. И вот я чувствую пальцами. Его молодое плечо. А вот и Сольвейг. В двух шагах от меня. И тьма обжигает. Разворачивается. И начинает редеть. А там, в дыму, глубоко и вокруг нас. Полыхает пожар. Но это горит мерседес. И воображаю... Неужели сосняк уцелел. Предвижу. И слава Богу. Не разгорится. Да, не пожалели тротила. И спрятали так, что нельзя обезвредить.
       Что-то удерживает нас. Какое-то одно. И, наверно, общее чувство. Безумно и немотивированно. Побыть в эпицентре. Я знаю, отсюда. Нужно скрываться. Как можно быстрее. Пешком. Но то, что мы были здесь. Обнаружит каждый. По нашему виду. Ну, еще подождем. И вдруг. Спасение. Мгновенная мысль. У меня. Что вы? Понимаете? Нас никто не догонит. Потому что. Взрыв заготовлен. И, наверно, сейчас. Там, в деревне. И в нашей избе. Услыхали его. И успокоились. Думая, что мы втроем. По дороге. Уже перешли. В большое мое измерение. В то, что было. У меня за спиной. И куда заглядывал Петр. Да, он полагает, что помог нам соединиться. Друг с другом. И с тем кровным очкариком-конспиратором. Тем, который шагал. Взад и вперед. А он, младший, думает. Он уверен. Он рассчитал. Он повелел. И эти ребята. Уверены. И выполняют. И ошибаются. И все у них. Как всегда.
       Жалею. И улыбаюсь в дыму. И подвожу Романенко. Прямо к Сольвейг моей. Которая, как и он, все поняла. И никому из них не надо ничего объяснять. Тут безопасно пока. Никто не подъедет. И не проверит, где мы. И этот громадный шар. Черного дыма. Скрывает нас ото всех. Но понемногу. Все-таки нужно. Из него уходить. Маша, наверно, я думаю, слышала взрыв. И оттуда. От станции. Она уже спешит нам навстречу. И представляю, что с ней. Да, хорошо представляю. Маша моя не может поверить. И никогда не поверит. И она ошибается редко. И сейчас, как видите, не ошиблась. И вот мы втроем. И выходим из облака. Жаль, что она еще далеко и не видит. Поспешим. Ради нее. А у Романенко там. Недалеко от станции. Второй мерседес. Белого цвета. Фантазия. Вот он рядом. Спрашиваю об этом. Ну, что? Где машина. Втайне от всех. Она. Там. Или нет. И он смеется невольно.
       Пешком. Понемногу. Выбредаем. И наконец над нами. Ровное серое небо. И что-то очень приятное. И я понять не могу. Прохладный ровный сиреневый дождь. Может быть, он смоет. Черную копоть. Нет, не смывает. Она какая-то. Въедливая и маслянистая. И все равно приятно. Светлеет и розовеет. Ладонь. А я протягиваю руку ладошкой вверх и рассматриваю, пока идем по дороге. Ладошка и скрытая в дожде белая даль. И ничего не вижу пока. Очень кстати. Этот ливень. Он, конечно, погасит пожар. Оглядываюсь. И там ничего. И там побелело. Сильные струи. Холодно. И все же. Не смывается. И не погаснет. И нет никакой машины. И только один. Холодный синий потоп.
       Разговор о том, что случилось. И о том, что могло бы произойти. Да, спрятали так, что даже я не сумел обнаружить. А почему известно. И как рассчитано время? Не знаю. Порой интуиция вернее всего. И так уже было у вас. И в Москве. И здесь, в Климовщине. И это все. И не спрашивайте ни о чем. И что сказал, то сказал. Остальное тайна. Внутренний голос. А иначе было нельзя. Как? Пешком от порога избы? Автоматная очередь. И мы бы стали первыми жертвами. Но я заметил, когда он в избе смотрел на часы. И те четверо переглянулись. Они молодые. Хочется жить. Но дисциплина превыше всего. И вот согласились. И вообще. Быть поближе к вождю. Безопаснее. А он погибнет последним. Если придется. И у него на часах. Я заметил. Синяя стрелка. Помимо часовой и минутной. А я шел с ним рядом и видел. Синяя. Вот он посматривал на нее. И так несколько раз. И я догадался.
       Ну, ладно. Главное ты рассказал. Остальное понятно. Сиреневая дорога под нами превращается в речку. Справа и слева - подъем. Сосновые чащи. Тоненькие, прямые, сизые, красные молодые стволы. И ни одной просеки. Наша дорога - самое низкое место. И дождевой поток по колеям бежит нам навстречу. А с неба ливень. А почему теплее. Или от быстрой ходьбы. Куртка моя давно уже на плечах у Сольвейг. А Романенко мне отдал, и я на голову ей набросил его черный прорезиненный плащ. И стучат в голове. Предположения и слова. Потому что. Главное сказано. А остальное. Проверить пора. И ведь он, Петр, как раз по этой дороге скоро поедет назад. У сына. Моя интуиция. И я вспоминаю. Московские сновидения. И зачем ему здесь, в деревне. Автоколонна. И неужели это все против нас. Тех, кто на дороге сейчас. Безумие. Расчет. Или что-то иное. И оно. Придумано или нет.
       И я размышляю вслух. И не боюсь, что меня услышат. И чем больше говорю себе о нас четверых, тем больше осознаю. Что еще кто-то дублирует. Каждый мой шаг. И шум ливня заглушает слова. Да и потом. В моих размышлениях. Есть что послушать. И Романенко, и Сольвейг. И я обнаруживаю. Что уже говорю. С кем-то иным. А ему в этом ливне. Хорошо со мной. И легко. И надо прислушаться. К тому, что он возражает. Пора. И я засекаю. И даже знаю заранее то, чего не знаю совсем. И неужели Сократ. Вот он. В струях дождя. Мелькает фигура. И пропадает. И вновь появляется. И это при них, при двоих. И в такие минуты. И я не могу притворяться и утаить. Милая Сольвейг совсем рядом со мной. Романенко слегка позади. И я не вижу их лиц. А курносый лик молодого Сократа. Мерцает определенно и четко. И у тебя ничего не выходит. Как видишь, мы живы. А где ты? Зачем?
       Эйдосы. Эйдосы. Уже не на белой стене. А в белом дожде. И я понимаю. Это они согревают меня. И теперь. Надо о них. Рассказать. И они отогреют. И вообще для него - самое время. Но кое-что изменилось. В том измерении. И опять меняется. Там и здесь. И я не должен и не хочу. Никуда уходить. И твердо решил. Останови, Сократ. Останови. Поток своей греческой речи. Эйдосы. Эйдосы. Падают с неба. А где наш спикер. И наш президент. И куда они делись. После переворота. И мы не уходим оттуда. Где автоколонны. И развалины церкви. И не идем туда, где наша изба. Но ты говоришь. Вслед за Рабле. Центр повсюду, окружность нигде. А вот и она. Станция. Электричка.
      
       10.
       Бежим. Перед нами длинный перрон. Бетонные ступеньки наверх. По перрону Маша навстречу. Электричка подходит. Медленно останавливается. Воображаемая. Потому что здесь электрички не ходят. И никакого перрона. Мимо нас горячий обугленный тепловоз. Вот первый красный вагон. Ливень мешает. И мы втроем по ступенькам. Туда. Проводник поможет. Сольвейг. Маша. Романенко пропускаю вперед. А сам. Еще стою. И смотрю на часы. Проводник понимает меня. Пожилой и как будто знакомый. Трогай, трогай скорей. Мои на площадке вагона. А я на земле. И вот он. С флажком. Мягко и незаметно. Мимо меня. Вагон. Другой. Третий. И никто. Никто. Не кричит.
       Поезд ушел. Надо подняться. По ступенькам. В помещение станции. Все как было тогда. Крутая лестница. Направо скамейка. Здесь я сидел. Девятилетний. И на коленях у меня пушистый котенок. А отец и мать рядом в ожидании поезда. Есть фотография. Но теперь никого, ничего. И скорей в дверь. В маленький зал. И там тоже. Пустота. Касса. Окошко плотно закрыто. Поезд ушел. А у меня озноб. Они не поняли. Ну, ничего. Проводник. Им объяснит. Холодно. Дрожь. Слава богу. Благополучно отправил. Сейчас бы стакан кипятка. Стучу в окошко. Не отзываются. Касса. Какие билеты. Здесь поезда ходят редко. Наверно, уснули. Или не слышат. За окном и за дверью. Ливень шумит. И теперь уже я один. Брожу взад и вперед. Направо у двери. Громадный титан. И на цепочке. Белая кружка. Почему не заметил сразу? Наливаю. Да. Кипяток. Все, что нужно. Откуда? Здесь. Прямо по волшебству.
       Обжигаюсь от кружки. И как будто с губы. Сорвана кожа. И глотнуть нельзя. И еще сильнее. Сотрясает озноб. И перед носом. Пар. И сразу испарина. Боже, как мало, и уже согреваюсь. Ничего. Подыши паром. Остынет. И выпьешь. Эйдосы уже не в дожде. А над кружкой. И в помещении. И уж конечно. Перелом совершится. Потому что. Все-таки есть источник тепла. И я никогда не бываю один. Пора оглянуться. И присмотреться. Ко всем углам. Нет ли кого. Гулко. И всегда так бывает. В помещении станций. На железной дороге. Черная гофрированная печь - круглой колонной до самого потолка. Зимою топят. А сейчас. Холодна. И не нужно к ней прикасаться. И еще холоднее. Простудная дрожь. А за печкой отсек. И там у окна. Кто-то сидит. Заглядываю. Трое ребят. Спят, прислоняясь друг к другу. И ничего. Им тепло. Куртка моя. Уехала в поезде.
       Что остается. По крайней мере. Я здесь на свободе. И уже теперь. Тут мой кабинет. И моя квартира. Один из ребят. Потерся виском о плечо другого. Подростки. Двенадцать, пятнадцать лет. Что они делают здесь. Неужели они. Поджидают меня. И спокойно спят. Потому что знают. Что я отсюда никуда не уйду. Отдохните. Сейчас кончится ливень. И я узнаю, куда направить стопы. И пропаду. А пока они спят, надо решить. Но я не могу думать. Стоя на месте. Еще бы одну скамейку. А в руках остывает кружка. И я обожженной губой. Осторожно пью. Кипяток. Выпиваю до дна. И освобождаюсь от титана. И от цепочки. И вновь стою. И дрожу от озноба.
       Ребята проснулись. И сначала один из них. Сквозь сон. Увидел меня. И мгновенно. Двое других. Открыли глаза. А кто он. Этот мужик. Перед нами. Седой. Черный. Стоит. Неужели он. Из поселка. Или он сбежал. И взорвал мерседес. Прямо в лесу. И он оттуда. Где был атомный взрыв. Интересно. И как он сбежал. И чего он хочет. А его наверно ищут. И вот он здесь. Ну, все понятно. Пережидает ливень. А потом. Его найдут. И я так думаю. Надо ему помочь. И куда-нибудь в лес. Потому что они везде. И туда-сюда. Ездят машины. Ладно. С автоматами. Автоколонна. Будут взрывать. Ну, совсем как в сериале. А, может быть. Он актер. И его всерьез. Решили взорвать. Понаехала к нам. Целая колонна актеров. И скоро будут сюда. Посмотрим. А вообще. До поезда еще долго. Надо спросить. Это я один. Засыпаю. Все надоело. Одно и то же. Грубо. Глупо. Дешевый грим. И вот непонятный кадр.
       И опять. Ребята уснули. А я стою над ними и читаю их сны. Да, мой Петя. Ты опоздал. А в переводе на язык политики. Переворот обречен. И захлебнется он именно здесь. В Климовщине. Вот ребята. Их не обманешь. Сериал, с настоящими взрывами. С гримом или без грима. Дешевка. Но как быть. Пока они спят. Потому что мои деньги промокли. И уехали в куртке. А сейчас. Кончится дождь. И нужно вернуться туда. В Климовщину. Думаю, ребята меня проведут. По лесу. По берегу речки. Подальше от этой лиловой дороги. К сопкам. А потом надо ведь что-то кушать. И где-то жить. Наверно, там. Все в той же избе. К ночи. Туда. А уже к тому времени. В избе никого не будет. И взрывать ее незачем. Потому что взрыв уже прогремел. И потом это глупость. Взрывать. Пустую избу. На ночь глядя. Да, ребята слышали. И на всякий случай. Тропками. Добрались до станции. И теперь проведут назад.
       Со стороны может показаться - я заболел. А на самом деле. Даже они, дети, больны. Или нет. Они поставили нам диагноз. Да, поставили всем политикам. И играют нами и в нас. И им уже. Такая игра надоела. Вот видишь. Дождались меня. И спят на станции. Под шум проливного дождя. Заняли всю скамейку. Нет, осталось немного. А я уже не могу стоять на ногах. Осторожно присаживаюсь к ним в самый угол. От окна веет холодом. А слева один из них греет меня. Надо бы выпить еще. Кружку горячей воды. И сейчас. Мне кажется, я не заметил бы, что пью кипяток. Но чтобы выпить, надо встать. А я уже не могу. Жар. Озноб. Все, как положено. В таком состоянии все. Бездарно. Чувствую, бред. Отодвигаюсь. От здорового парня. Видимо, я уже заболел. И все потому, что держусь. В том измерении. Которое все вокруг признают реальностью. Нет, я не разрешаю себе. Нельзя.
       Катастрофа. Озноб. И я просыпаюсь вполне. И вздрагиваю. Удивляюсь. Как можно. И как получилось. Вот я, зрелый политик, впадаю в бредовое состояние. И вот уже готов. Замешать ребят. В мой замысел. На грани жизни и смерти. Надо скорей уходить. Пока они еще не проснулись. И преступно ждать. Когда кончился ливень. Сразу. И я дойду наугад. И как раз по берегу речки. Там, где разлив. К ночи. Как раз. В родную. Пустую избу. Я верю. Там еще осталась хотя бы одна. Буханка хлеба. Где-нибудь. Если я захочу. Но что это. В зале. Прерывая шум дождя. Гулко. За черной печкой. Изнутри. Какой-то отлаженный звук. Неужели. Да-да. Открывают. Окошко билетной кассы.
       Видимо, поезд. Где расписание? Или туда, или обратно. А не все ли равно. Передумай. Поедешь в Питер. И все решится. Но без билета. Потому что уехали деньги. Маша сообразит и вернется. Вот как раз. Может быть, это он. Встречный. На первой станции. Пересела. Всего вернее. А может быть, вдвоем с Романенко. Ну, ты размечтался. И выходит. Ждешь их. Как бы не так. Ну, короче, надо сквозь ливень. По лесу. Вновь туда. В Климовщимну. Там дрова заготовлены. Конспиратор. Ночью никто не поймет. То, что затоплена. Русская печь. Вот пока. Единственный эйдос. Выходи и грейся. Движением. И скорее запутай следы. В открытом поле. А потом. В сосновую чащу. И не заблудись. И не выйди обратно. К железной дороге. А между тем, касса вполне ожила. Ну, что делать. А ведь мои тоже уехали. Без билетов. Удивительно. Бред. И безвыходно. И пока еще пауза. Уноси ноги отсюда.
       А за окном потемнело. Шум от проливного дождя. И за ним будет не слышно прибытие поезда. И не надо. При такой погоде нет пассажиров. А ребята по-прежнему спят. И я пригрелся в углу. И вот уже вроде бы задремал. Озноб слабеет. Или, напротив, я совсем ослабел. И не замечаю. И все-таки заставляю себя. Встаю и еще и еще раз. Отступив, разглядываю моих возможных попутчиков. От которых надо сбежать. Одногодки. По шестнадцати, семнадцати лет. Один похож на подростка Петра. Другой на Павла. А третий совсем Романенко. По типу. Крепкие. Одеты модно. И все-таки что-то общее, деревенское в них. Пожалуй, такие в лес не пойдут. А впрочем кто их знает. Как раз. По-моему, им очень легко объяснить. Вот самый правый уже меня разглядел. И они проснулись тогда. И успокоились. А это значит. Серьезно. И не суди по внешности. Да, тут моя новая гвардия.
       Старший из них. Тот, что посредине, как будто и вовсе не спит. А только прикрывает глаза. И вот я вижу, как он сейчас направляет их сны. Правый и левый глаз у него прикрыты по-разному. И тут же он без отрыва наблюдает за мной. Да, это лидер. Но я его потерял. Сны его ускользают. Потому что их нет. И я уже не могу их читать и отгадывать. Ну что ж? Подключаю мою другую способность. Озноб усиливает ее. И опять слышу какой-то голос. Это его молодое сознание. И это опять вполне достоверно. Осторожно, прикрыв глаза, дрожа от озноба, стоя над ним, отвечаю ему. Ну, вот. Вполне. Передача мыслей. На расстоянии. Двух шагов. Слова до меня дошли. А общая мысль куда-то пропала. И в итоге я так и не знаю. Что он задумал сейчас. По лесу. По лесу. Разлив. Переход. И обязательно там. Нельзя поверх плотины. И у всех на виду. И даже ночью теперь они везде поставят охрану.
       Соображения верные. А если все-таки пойти не влево, а вправо. Вброд через речку это совсем не то, что вплавь по разливу. К тому же ночью. Когда успокоится ливень. Что если так. Лидер не сразу мне отвечает. Мысленно. Вот они спят. И все-таки надо у них спросить. Конечно. Я не подумал. Они готовы. Но там сосняки. И потом. Долго идти вдоль деревни. И не обогнуть никак. И вдоль автоколонны. И потом церковное кладбище. Ладно. Пойдем все равно. Домой нельзя. Там оккупанты. И только одна пустая изба. Та, из которой он. Уехал на мерседесе. Туда в темноте. И его оставим. Надо кое-что притаранить. И поедим вчетвером. И по домам. И до утра. И так, чтобы тихо.
       Пассажиры. Один за другим. Очередь. Купят билет и не уходят. Мокрые. А я уже почти высох. Дремлю в самом углу. Вообще задремал. На одну минуту. Просыпаюсь. Ребят рядом со мной нет. И на скамью никто не садится. Пустая. А вокруг. Шум, говор и теснота. Ну вот все само собой. За окном еще темнее. Видимо, ливень как из ведра. Ничего не слышно. И я затерялся. Понимаю из разговоров. Что тут скоро два поезда. Встречных. Туда и сюда. И вот я один. Безденежный и безбилетный. Пройдут составы. Пассажиры исчезнут. И вот я и в самом деле. Останусь один. И тут Маша меня обнаружит. Или один Романенко. Так вернее. Или оба. Но почему их много. И почему они все шумят, а как будто молчат. О самом страшном. Из того, что случилось в России. И очень серьезно. Куда девались ребята. И зачем ушли без меня. А со мной. Жар. И тот же озноб. И ничего не решилось.
       Тепловозы еще далеко. А я уже боюсь. Что в толпе. Окажется кто-то. И вместо моих троих. Будут четверо синих. Вообще-то им надо проверять каждый вокзал. Каждую станцию. И уж теперь. Никаких церемоний. Со мной. Потому что я свидетель. Которого мгновенно. Уберут на месте. Но я почему-то. Ищу в толпе. Силуэт Петра. Быть может, он уже здесь. Где-то за печкой. Он должен быть выше всех. На целую голову. А почему силуэт. Поминутно открывается дверь. Или распахнута настежь. А то невозможно дышать. Оттуда какой-то свет. И там свежий воздух. И вот меня так и тянет. Выйти из угла моего. И тогда на фоне двери. Будет Петр-силуэт. А пока. Воображение сквозь дремоту. И мне тяжело. И я кляну себя за то, что уснул. И еще минуту. Продолжаю дремать. А вокруг. Зал набивается людом. Кишит. И как в детских снах. Опасно. И непробудно. И я скован. По рукам и ногам.
       Встаю. Пробираюсь. И как будто. О чьи-то плащи. С удовольствием и поневоле. Вытираю мою копоть и гарь. Или наоборот. Пачкаю всех. Извиняюсь. Напрасно. И никто не слышит меня. В шуме и толкотне. Вот выбрался. И уже на пороге. Вытягиваю ладошку. И держу. Как там на дороге. И она уже не такая черная, как тогда. А может быть, и там показалось. И здесь. Кажется мне. Вообще. Можно идти. И почему-то подумалось. Что если продолжится бред. Они выйдут следом за мной. И я ощущаю что-то в себе. И впереди. Никто не мешает. Ливень? А ведь и это бред мой. И не больше того. Но вдруг. Вижу сквозь дождь. К станции поезд. И точно такой же у него тепловоз. Он такой же масляный, замазанный, красный. И за ним, по-моему, тот же состав. И я не могу понять. Из Ленинграда или к Пестово. А вот и с другой стороны. И по другому пути. Такой же. И без остановки. Мгновенно.
       Нет, не веселая шутка. Люди рванули отсюда. На Ленинград. Все безопасно. Оглядываюсь. А у меня за спиной. Трое ребят. Высокие. Мне по плечо. И уже глазами. Спрашивают. Готов? Не готов? Ну конечно, готов. И ни слова. С ними куда угодно. Испытаны. Выходим. И как будто ливень прознает насквозь. А где же вы были. Молчат. И не боятся. Испортить одежду. И подставляют. Куртки свои. Впрочем, эти модные куртки. Приспособлены к ливню. А для меня. Только одно. Движение и быстрота. И вот уже мы проходим поселок. По той же дороге. Так быстрее. Потому что вокруг потемнело. Пора. К тому же глянем, что осталось там. После взрыва.
       Просека. Ребята уходят. А я остаюсь на дороге. Незачем. Видеть такое. По существу. Могилу мою. Сольвейг. Романенко. Маша. Все они там. Условно. Или здесь. На песчаной дороге. Здесь, где я ожидаю. Троих незнакомых ребят. Провожатых. И сейчас есть возможность. Уйти одному. Чтобы их не замешивать. В это опасное дело. Но я почему-то стою. И не двигаюсь с места. Не доходя до поворота на просеку. Там. Где могла бы взорваться машина. Там. Нет, не здесь. А в десятке шагов. И вот я не в самой возможной могиле. А на краю. А ребята разглядывают в лесу. То, что мне видеть нельзя. То, что предназначено было. Там, где я пребываю. И не могу отойти. Ты понимаешь? Да, понимаю. Но что со мной? И почему я? Ну, объясни. Что я? Впадаю в детство? Впервые. Делаю вовсе не то, что задумал.
       Или жду. Когда они все осмотрят. И если я здесь, то взорвал кто-то другой.
       Вот он сейчас. Едет по ровной дороге. На мерседесе черном своем. И обнаружит вдруг, что дорога цела. И тогда он остановит машину. И пойдет проверять останки нашего синего мерседеса. Обугленные деревья приведут его к черной воронке. И там он заметит ребят. И они увидят его. И догадаются, кто он. И тут же ребята выйдут ко мне. И мы побредем по дороге. А он останется там. Над могилой. Матери и отца. Вот уже приближается черная точка. А я стою на виду и преграждаю ей путь. Нельзя. Отхожу на обочину. Подымаюсь в молодую сосновую чащу. Иду наугад. Тут уже недалеко. В чаще ливень двойной. С неба и с веток. А вот прямо передо мной. Зеленая сопка. Призрачный дождевой силуэт. Она и ее песчаный скат. Едва различим. И я почему-то жду. И стволы друг за другом. Тесно и прямо. И над головой. Черные ветки сплелись. И они. Вровень с круглой вершиной.
       Маша рядом. Сольвейг в душе. А трое ребят. По следам в траве. Нагонят меня. И вот они уже нагоняют. Слышу сквозь ливень. И вот они. Выходят из-за стволов. И окружают меня. С трех сторон. И ни слова не говорят. И я даже не знаю, какие у них голоса. Но они всматриваются в меня. И лидер стаскивает с себя. Модную куртку. И накидывает ее. На голову мне. А сам остается в майке. И она мгновенно. Голубеет от ливня. А двое других ежатся, глядя на его загорелые плечи и руки. Нет, я снимаю куртку с моей головы. Потому что. Поздно уже. Надо спешить. Впрочем, нам теперь безопасно. Он все осмотрел и уехал. Лидер простудится. Под теплою курткой. Быстрее. Быстрей. И мы как будто раздвигаем стволы. Спешим. Одолеваем. И я чувствую себя. Чистым и почти невесомым. И вот разлив. Плотина. И металлический мост. И крашеные перила. Держись. Над водопадом и плесом.
       Ливень скрывает нас. Никто не видит, как мы бежим до нашей избы. Сени. Коридорчик. Заготовленные дрова. В темноте. Прежний запах только что испеченного хлеба. Где-то здесь. На ощупь. Тяжелая скрипучая дверь. А что за ней? И неужели не страшно. Нет. Никого не ждут. И нет никого. Четверо. Друг за другом. Переступаем порог. Холодная печка. Затопим. Лампадка в углу. А вот и одежда. На гвоздике. Прямо у двери. Окна еще запотели. Ну, лидер. Снимай свою майку. А я в коридорчике. Переоденусь. Ощупываю стены. И где-то здесь. Да. Вот она. Длинная полка. Во всю стену. А на ней. Прикрытые. Мягкой накидкой. На ощупь. Четыре буханки. Свежего хлеба.
      
       11.
       Ну, вот. Печка затоплена. Ребята умеют. И не хуже моего Романенко. А, может быть, это он их подговорил. Последить за мной. Так, на всякий случай. Подстраховать. Если я вдруг отстану от поезда. И вот они выполняют. И терпеливо. Оберегают меня. А я им говорю. Есть хлеб. И кое-какие продукты на полке. Там в коридоре. У входа. Говорю и теряю сознание. И опять говорю. И они понимают. Что меня совсем не надо обхаживать и лечить. Я сам. И вот. Белая печка уже потеплела. Я прикасаюсь ладошкой. И как будто снимаю с нее. Последнюю память. Ребята кушают. И я утоляю голод. И вновь пропадает все. И я, кое-как добредаю до железной кровати. Господи. И откуда она вдруг появилась? А ведь когда-то стояла как раз у этой стены.
       Поздно. Ребята ушли. Надо следить за печкой. И заодно погреться рядом. У живого огня. Все хорошо. И все как надо. Встаю. Не чувствую ног. Обливаюсь потом. Еще несколько раз от печки и до кровати. А кризис не миновал. Он еще назревает. И я вполне освобождаюсь от себя самого. И все делается без меня. Кто-то ставит в угол ухват, пошевелит золотые поленья и тихонько поставит на место. И квашня отражает пляску печного огня и как будто шевелится. И готова подвинуться, чтобы я, обессилев, мог сразу опуститься на лавку. И я осознаю мою слабость и неизбежность передвижения от кровати до печки, и опять оттуда сюда. И опять. И опять. Ну, еще бы. Я, наконец, абсолютно один. Потому что раньше казалось. А теперь, когда ребята ушли, я могу плыть по воздуху и, почувствовав опору, вдруг зарыдать в полный голос. И мне все равно, услышит кто меня или нет.
       Рыдаю, как еще никогда не бывало. Даже в детстве. Тут, в этой избе. Отец и мать спали, постелив себе матрац и одеяло прямо там, на полу. Отец любил такое спанье. А мама, по-моему, тоже. И я подавлял в себе горечь и мечтал, что когда-нибудь я здесь останусь абсолютно один. И тогда в полный голос. И кого мне бояться, если они вдвоем не услышат меня. А ребята ушли. Ну, а все остальные, думаю, спят непробудно. И враждебная тишина еще больше сжимает вокруг избы невидимое ночное кольцо. И вдруг сквозь рыдания чувствую, что я уже не встаю и не добредаю до печки. И она горит и догорает сама. И уже почти до утра. Догорела. И никакого кризиса. И квашня померкла на пустой лавке и замерла неподвижно. И я смотрю со стороны. И ухожу понемногу. И вот я судорожно вцепляюсь в кровать и в подушку. И кто-то ласково и легко набрасывает на меня мое знакомое солдатское одеяло.
       И кто это? Неужели он? И откуда? Из того измерения? Мои рыдания ослабили волю. И вот он вдруг не выдержал. Появился. И потом снова ушел. Нет. Не позволю. Сбрасываю одеяло. Встаю и понимаю - надо лежать. И тут обнаруживаю, что так и есть. Лежу. А все остальное - во сне. И голос мой. И плач. И эти хождения к печке. И квашня. И дрожь. И потеря сознания. А вокруг ночная абсолютно полная тишина. И только иногда обрушиваются угольки. Невидимо. Сами собой. И догорают. И не надо вставать. И я не встану. И кто-то меня. Снова накроет. И помедлит. И вновь уйдет в темноту.
       Полубред. Но я с небывалой ясностью осознаю, что происходит вокруг моей одинокой избы. Нет, никто не спит. Из тех, кто занял деревню. По ступеням крыльца той главной избы гремят сапоги. Дверь хлопает поминутно. И все бегом, бегом. Топот ног по дороге. Что же. Как раз время. Четыре часа ночи. А я чувствую - кризис мой наступил. Точно. Сейчас голова начнет работать. Только записывай. А шевелиться нельзя. И это состояние продлится еще четыре часа. До рассвета. А уже тогда будет поздно. Пожалуй, так. Автоколонна собирается уезжать. Поступил приказ из Москвы. И нетрудно понять, какой. Деревню можно оставить. И самое малое. Уезжая, поджечь пару изб. Так, для порядка. Любые. Только не ту, что напротив. Можно всю деревню спалить. Но эту одну избу оставить на память. И не надо ее проверять. В ней нет никого. Или туда пробрался отец.
       Пора вставать. А я чувствую. Ноги и руки мои отнялись. Без рук. Без ног. Сейчас упаду с кровати. И не сумею подняться. Как тогда. В детстве. После болезни. В этой комнате. Но тогда рядом хлопотали. Мать и отец. А теперь - никого. Ребята спят и не знают. А быть может, они спят где-то здесь. Нет, я их тогда прогнал по домам. А то они бы мгновенно обегали всю деревню. Усилие одной моей головы. Видимо, я прежде умел. И это когда отчаяние на пределе. Да, я не помню. И не было ни разу в жизни моей. Вот, наконец... Посылаю. Много ли, мало. Последние силы. И совпадение. Беготня по дороге. Вдвое, втрое быстрее. И уже. Гусеницы гремят вдалеке. На той стороне Климовщины. Там, где были Романенко и Маша. Автоколонна взревела. Конечно, ребята проснулись. Да и все жители, думаю, на ногах. Беготня. Крики. И вот особый звук. Ночное пламя. И за окнами отсвет огня.
       Пытаюсь разомкнуть мои пальцы. Ноги мои спустить одну за другой. Приподнять голову. Нет, бесполезно. Как будто закопан живьем. И меня вяжет глубоко под землей плотная глина. А на самом деле в кровати уютно, тепло. И только не можешь двинуться и повернуться. А тем временем, по звукам понимаю - автоколонна уходит. И вот напоследок вспыхивает противоположный дом, где и сейчас располагается штаб моего сына Петра. Кто-то, убегая, поджег. И я понимаю, зачем. Это последний приказ. Чтобы я видел в окно. Чуть не забыли. И все же кто-то поджег. Из последних сил. Рывком. Пытаюсь разогнуться и встать. И вот сажусь на кровати. Ну, теперь. Будь что будет. Еще один рывок. И вот я встаю. Изба пляшет в отблесках пламени. И языки вспыхивают на выступах сруба. И никак не могут зажечь. И белая печка пляшет. И отчетливо на ее белизне дергается моя черная тень.
       И сейчас прибежит кто-нибудь из ребят. Погасить пожар невозможно. Рев огня от целой деревни. И только я один безопасно укрыт за этими толстыми стенами. И все равно лечу вместе со всеми куда-то в огонь. Видимо, стекла раскалены. Боюсь прикоснуться. И не дойти. А на столе остаток еды. Полбуханки домашнего хлеба. Ребята оставили мне. И когда все сгорит, краюха моя пригодится. Они придут и переступят порог. И это будет все то, что сын мой хотел, чтобы я увидел в ответ. А потом уже безразлично - жизнь или смерть. И не надо стараться. Ответ получен. И я оглядываюсь. И вижу: вот они, все трое, в отсветах пламени, в пляске огня, уже стоят на пороге.
       Да, я живой. А вы почему здесь? Там огонь. Там люди. Там ваши родные. А! Это вам Романенко сказал, что я как будто бы знаю способ спасения. И только для всех важно теперь, чтобы я не погиб. Ну, как объяснить, что я ничего не знаю. А то, что ведомо, так ужасно... И все замкнулось на мне. И я еще не понял сам до конца. Поселок пылает. А мальчишки требуют, чтобы я его уберег. Ну. Пойдем. Попробуем. И вы сами увидите, что я могу. Ребята почти вытаскивают, выволакивают меня в черные длинные сени. А потом и прямо во двор. А там светло как днем. Полнеба охвачено пламенем. Ноги не держат. Но я сейчас обопрусь о перила веранды. И обжигаюсь об них. Удивительно, почему они, такие горячие и сухие, до сих пор не горят. И еще. Почему я не чувствую дыма. Ну, во всяком случае, путь один. Обратно в избу. Только там еще может работать моя голова. Но я должен все осмотреть.
       Как добраться до разлива реки. И где они, люди? Где они - все, кроме нас? Закрыв глаза, неверным шагом иду по горячей траве. И она мне кажется тоже огнем и обжигает меня. Падать некуда. И дальше идти невозможно. Ребята пропали или их не было вовсе. Ну вот, наконец, узнаю то состояние, когда уже не чувствуешь ничего. И откуда-то прорезается мысль. И как будто входит прямо в тебя. Она еще ярче огня, который вокруг. А ведь на самом деле огонь еще далеко. В двадцати. Тридцати шагах отсюда, от развалин церкви. Там, где был штаб и где стояли машины. Там все в огне. Но ты еще можешь идти к плотине и разливу реки. И я нащупываю плечо одного из ребят и понимаю: лидер, который один тащит меня на себе, обогнув забор, сворачивает прямо туда. Ему тяжело. Но он почти бежит. И уводит меня. И ноги мои поневоле с каждым шагом идут вслед за ним все крепче и тверже.
       Вот уже можно дышать. Даже пахнуло ночной прохладой. Черная глубь и запах реки как будто приглушают грохот большого пожара. И все равно разлив освещен заревом красного пламени. Я присматриваюсь. В разливе - люди. Вот они, все жители Климовщины. Стар и млад. Прямо в одежде. Лезут в воду и выходят обратно. А остальные просто сидят - по грудь, по плечи, по горло. Что это? Новое крещение? Широкий разлив, а в нем головы, головы. Ребята с берега прыгают прямо в плес, туда, где под водой русло реки. И тоже не снимают одежды. И я пытаюсь услышать говор, крики, плач или что-то в ответ на эту непоправимую гибель деревни. Да, я пытаюсь понять сквозь гул пожара, что говорят и что думают люди. И ничего не слышу. И все в абсолютном безмолвии. Узнаешь? Вот он, берег, плотина, с которой мы, мальчишки, в жаркий день голышом прыгали в плес. Узнаешь?
       Я один сижу на песчаном пригорке. И меня по-прежнему сотрясает озноб. Я закрываю глаза и пытаюсь уйти, не трогаясь с места. Нет, ничего не выходит. Сижу. И уж тут воля моя бессильна. Уйти невозможно. Только здесь и на этом пригорке, нужно черпать силы, чтобы понять весь ужас моей вины. Ребята вылезают на берег, садятся рядом и ждут. И тут я замечаю, что они в таком же ознобе, как я. Зубы стучат. Молодое дыхание прерывается. Что это? Всхлипывают? Или мне показалось. Да, всхлипывают. И что-то пытаются мне объяснить. И я согласен со всем. И начинаю сам объяснять. И понемногу вспоминаю то, в чем еще остается мое отцовское и наше спасение.
       Пытаюсь объяснить ребятам, кто я такой. И запинаюсь на полуслове. Пробую и опять умолкаю. Зачем? Они все знают лучше меня. Ну, еще бы. Им все ясно и так. Они видели Машу и моего спасителя. У одного из домов еще вчера стоял мерседес, который взорвался в лесу. А сегодня уже ночью сквозь сон лидер сразу понял, что значит лязг бетееров и танков. И почему сразу автоколонна в темноте оставляет поселок. И он понял, что я то же самое разгадал в своей одинокой избе. А остальное дело новейшей техники всех, кто совершает переворот. Особый способ одновременно поджечь все дома. И ничего не спасешь. Люди, оказывается, не спали и ждали, когда все это начнется. И не знали, когда. И кое-что припрятали днем в знакомом лесу, неподалеку от сопок. И отогнали стадо подальше, туда, где начало разлива. И вот загорелась деревня, и все вдруг молча полезли в холодный плес и разлив.
       Да, такого народа не было прежде. Но впрочем, и мне, политику, стало все понятно вполне. И главное - не надо никому ничего объяснять. А то, что распорядился мой сын, им тоже известно. Как? А я думаю, как раз от этих ребят. Вот мы и остались без крова. Отсюда, с пригорка, видно. Моя изба чернеет одна. Там, где развалины церкви, и там, где она, там перерыв. Там зияет отсутствие пламени. И только ветер все накроет огнем. И вот пока ветра нет, остается она, родная моя изба, она одна еще не горит. А именно в ней тогда все это из-за меня завязалось. Задолго до нынешнего сожжения. Уже когда я звонил сюда из Москвы. Жители Климовщины. Да, это в России особый народ. Он заранее знает, что будет. И почти угадывает минуту. И без единого слова готовится к ней. Шум плотины, разлив реки, ледяная вода ровного плеса, ночное крещение, берег, пригорок, безмолвие - наша победа.
       Громадное пламя оттуда потянулось к нам и почти нависает над нами. Да, это ветер. И уже наша деревня пропала в огне. И никаких перерывов и островков отсутствия пламени. Еще немного, и катастрофа доберется до сосняка, а там и до сопок. Все разгорается на ураганном ветру. Он пригибает белую крышу огня прямо к воде. Вот-вот она прикоснется к нам и от реки отпрянет назад. Нет, она еще высоко. Но ревет и захватывает простор все больше. И все ниже и ниже. Лидер меня тащит с берега в воду. А двое других бегут к плотине и ныряют опять. И вот я по горло в воде. На краю подводного русла. И, вспоминая детство, отталкиваюсь и ступаю туда, в глубину. Озноб - спасение. И там открываю глаза. И как в сказке. Видно все. Потому что сюда впервые проникает сквозь зеленую воду огненный свет. И красивое освещенное дно мерцает и пляшет у меня под рукой. Хватаю валун.
       Пытаюсь плыть. Раздвигаю ил. И почему-то мгновенно все меркнет вокруг. И сразу холод и ледяной круговорот. И я вспоминаю. Когда-то в детстве было опасно сюда нырять и заплывать. Крутит. И погружает в себя ледяная могила. Радуюсь, раздвигаю руки. И вдруг спасение, и кто-то меня тащит отсюда. А я не хочу. И я согласен остаться. Но вдруг узнаю прежнюю силу течения. И оно уже само выносит меня. И я всплываю почти у самого железного перехода. И надо мной холод и тьма. И никакого огня. И только запах дыма, от которого так и хочется вновь и уже навсегда нырнуть в глубину. А мой лидер из последних сил за обе руки вытягивает меня из воды.
       Посмотри. Жители Климовщины тоже выходят на берег. Ну, куда мы пойдем. Поближе к пожару. Тем более, ветер утих. И огонь успокоился. И как будто сама деревня отодвинулась от разлива. И становится ясным весь ужас картины. Порывы огня ее закрывали. А теперь невыносимо смотреть, как вся большая деревня от начала и до конца полыхает ровно и безнадежно. И теперь увидим, как догорят наши дома. И какой из них упадет раньше, а какой еще долго будет стоять и светить. Мы без единого слова подымаемся по ночной лиловой дороге к единственной пылающей улице. И по ней влево и вправо, кажется, невозможно пройти. А развалины храма и былое церковное кладбище почернели и стали еще страшней, чем золотые стропила и срубы. И я, ослепленный кострами изб, не замечаю, что за церковным пригорком, где развал кирпичей, уцелела моя изба, совсем не тронутая огнем.
       Я обхожу всю деревню. Там, за главным валом, откуда нас накрыл ураган, черные синие избы. И еще полдеревни целы. Невероятно. Есть кому принять погорельцев. А ребята исчезли. У них и у их родителей, видимо, нет крыши над головой. А сейчас они собрались и сидят у меня в теплой избе. А я брожу взад и вперед, закрыв глаза, и привыкаю к тому, как пронизывает, прожигает и обжигает огонь. И еще раз поражаюсь. Треск обвалов, горящих бревен и непрерывный рев от полыхания пламени. И ни одного голоса. Ни одного крика и слова. И даже мой плач поглощен однообразным гулом и светом. Одежда высохла. Голова раскалывается от боли. И опять не чувствую рук и ног. Но понимаю. Кризис мой уже миновал. Да и все мы вновь получили крещение водой и огнем. И никто ни о чем не спрашивает меня. И я один, отвечаю себе и все объясняю и что-то важное говорю в полный голос.
       Они должны были бы меня утопить. За все, что я сделал. И в политике, и вообще. И за двух моих сыновей. Один из которых куда-то пропал. А другой дорвался до власти. И вот сжег Климовщину. Из-за меня. И сразу опять чувствую ноги и руки. Трудно вообразить что-то более страшное. А где же она, та светлая мысль. Я ее потерял в избе и, наверно, только там и сумею найти. Ну, пусть поживет одна. Я сейчас ни за что не могу туда возвратиться. И то хорошо, что каким-то чудом весь дом уцелел. И там даже есть на столе краюшка хлеба. Та, что оставили мне ребята. Кому-нибудь пригодится. И в углу. Цветная лампадка перед иконой. А если нет никого. Еще страшнее. А ведь именно там прячется от меня моя последняя мысль. И мои образы. И все мои измерения. И то, что я мог бы вызвать оттуда. Всё вместе. И всё, с чего начиналась тогда моя детская жизнь. И всё, что сейчас я собираю в душе.
       От дома к дому брожу в огне по лиловой, красной дороге. Туда и сюда. Как будто что-то можно отыскать, бродя по прямой. И замечаю. Мне смотрят в глаза только лица из других измерений. Вот Сократ. А вот спикер. А вот свергнутый президент. Они выходят навстречу. И отступают, и расступаются передо мной. И каждый из них что-то начинает мне говорить. А я, не дослушав, иду вперед и назад и вижу только одни горящие избы. И ко мне долетает говор тех, кто узнает меня и смотрит мне вслед. Но это совсем другие, не здешние жители. Они меня поджидают в избе. И вот, не выдерживают и один за другим являются и уступают мне огненную дорогу.
      
       12.
       Просыпаюсь. Климовщина цела. И все это сон. Краюшка хлеба лежит на столе. Но голод мой куда-то пропал. Никакого запаха дыма. Встаю твердо и крепко на обе ноги. Кажется, автоколонна ушла этой ночью. Вижу в окно. Штаб моего сына опустел и не пострадал. Никаких охранников, и как будто и в самом деле нет никого. Пожара не было. Нет, все на месте. Подхожу к другому окну и невольно любуюсь туманом, который плывет по разливу реки и задерживается у плотины. И там пропадает. Оглядываюсь и осторожно ступаю. Трогаю белую печку. Ладоням тепло. Но в избе какой-то особенный воздух. Я уже это по опыту знаю. Так у меня в моем кабинете в Питере и в ночной депутатской, и на московской квартире. Видно, я не один.
       Да, информация готова для меня в любом объеме и при любом желании. Откуда - не знаю. Было неведение. И вот - информирован. Кстати, именно таким источникам верю и попробую верить. Без мобильных и без интернета. Но, тем не менее, то, что я узнаю, совсем ужасно. Хуже моих ожиданий и сновидений. Прежде я сравнивал, сопоставлял. Но это не нужно. Все и так собралось на единой умозрительной карте. Куда ни шагну, она сама по себе, прозрачная, возникает и движется прямо передо мной. И я сквозь нее вижу предметы в избе. Или пока еще вижу. Стол. Половина буханки. Нет, не хочется есть. Подожду моих молодых, если только они отоспались. Надо их понемногу сегодня вводить в существо ситуации. Они мгновенно схватят и поймут мою мысль. Старший - прежде всего. Он объяснит всем. И старшим, и младшим. Если только они захотят слушать его. После моих снов - захотят.
       Положение в России катастрофическое. Надо, чтобы где-то был хоть какой-то центр тишины. По-моему, лучшего места, чем Климовщина, уже не найти. О том, что взорвалась машина в лесу, уже пресса подробно шумит. Полагаю, даже слишком подробно. И, слава богу, никто не знает, что я, взорванный сыном, жив еще и прихожу в себя здесь, в этой избе. Об этом знает мой старший. А общая версия та, что я погиб, не доезжая до станции. Ну и пускай. Правду знают еще Маша и Романенко. Приезжать им сюда на новой машине было бы подозрительно. Вообще, за этим местом следят. Но очень скоро оно перестанет интересовать. И еще занятно: об автоколонне почему-то ни слова. Узнаю распоряжение сына. Да, он такой. Он самый опасный для меня человек. И теперь он у власти. И еще более укрепился. Правда, не на самых важных ролях. Но это еще страшнее. Для такого, как он.
       И о Павле я узнал кое-что. У него уже в России большое подполье. Самое главное для коммуниста - не выдать себя. И не обнаружить, пока не придет нужный момент. Они глупцы. Думают, что скрываться - это самое лучшее в интересах дела. А вот ради чего скрываться, Павел не успел с отцом обмолвиться словом. И тогда, в Москве. И потом. Были минуты, возможности. Но мой очкарик не решился. И прогадал. И теперь он проникнет сюда. Конспиративно и только. И может быть, уже проник. Пресса молчит. А источники, слава богу, обмануты и сбиты с верного следа.
       И только один Петр, я уверен, догадывается, но скрывает это от себя самого.
       Ну что ж? Попробуем руководить ходом событий. Пока никого не вмешивая в мою политическую игру. За себя опасаться - нет никакого смысла. Во-первых, я стар. И меня уже ничем удивить невозможно. Я все пережил заранее. И многократно - мою неизбежную смерть. А кроме того, ясно, что я вообще бессмертен. Когда живешь одновременно - во многих мирах, какая тут смерть. Сейчас утро. И голова работает хорошо. Лучшее время для политика. Если нет никаких возможных путей для борьбы. Вот как сейчас, например. Все миры наготове. А ты остаешься в одном из них. В том, где живет большинство - все, кто не умеет пребывать в разных мирах. Одновременно или по очереди. А вообще это вздор. В момент гибели каждому предназначено великое знание. Вспышка. Озарение-смерть. Но об этом никто не догадывается. И все равно. Объясню им троим. Если вернутся.
       Отламываю от краюшки хлеба. Как вкусно. Прохаживаюсь по светлице. И вот. С каждым кусочком домашнего хлеба, как только я его как следует разжевал и проглотил, наконец, миры сдвигаются в воздухе и сжимают меня прозрачной своей густотой. Одновременно. Вот и попробуй. То, что легко там, невозможно здесь. Ну, еще отламываю от горбушки. И вот опять прозрачнее и яснее. Пора переносить оттуда сюда. Кто решил, что нельзя. Можно, если очень захочешь. И этому тоже надо учить. Еще кусочек. И вот воздух перестает быть прозрачным. Изба наполняется гостями из разных миров. И каждый из них дышит по-своему. Ну, еще бы. Жизнь везде остается подобной себе. И так до последнего вздоха. И неужели наступает минута. И сейчас прервется дыханье мое. Где они - верные трое. Где Борис, Глеб, Михаил. Скорее, скорей. А то уже поздно. И я вдруг вздохну отдельно от вас.
       От того, что решается тут, зависит все остальное. Мы что? Обрекаем сына моего Петра на полное и окончательное поражение. Что? Именно так? На окончательное? И на полное? И вы все согласны? Вы? Все? Раз навсегда? Подумайте. Да, да, объясняю. Первый раз. Подумайте сами. А я уже решил. Один и без ваших советов. Решил. И только жду. Когда придут они. Или хотя бы один из них. Но чтобы они открыли дверь. А не оказались. Тут. Вместе с вами. Отламываю последний кусочек. Держу в руках. Надкусываю. Нет ничего вкуснее. И сразу образы вновь наполняют избу. И уже не только дыхание. Отовсюду. Скорей. Михаил. Глеб. Или Борис. Оглядываюсь. И сразу к белой моей печке спиной. И мне тепло и темно. Потому что. Сквозь густой мутный воздух. В углу между окнами гаснет лампадка. И я. На расстоянии ее зажигаю и закрываю глаза. И кто он. От меня. По правую руку.
       Подожди. Подожди. Это ты меня закрывал одеялом, когда был ночью озноб и еще топилась беленая печка. Ты подходил несколько раз. А я еще не видел тебя. И не знаю, кто ты такой. И не увижу, наверно. И ведь я понял, откуда ты и зачем появился. И ты мой попутчик. И только ты пойдешь со мною туда, где я до сих пор оставался один. В те минуты, помнишь. Нет? А и в самом деле. Какие минуты? Ну, ничего. Я тебя провожу. Потом. И спасибо за то, что согласен. А теперь. Подыши со мной. Воздухом детства. И всего, что было. Да, я решил. Один. И ведь нет ничего страшнее отца, когда он неколебимо решает. А мы. Оба. И вот уже ты невидим. И я не различаю тебя.
       Оглядываюсь. Внимательно и спокойно. Вокруг. И нет никого. И где вы, миры? Ну, слава богу. Наверно, сами собой. Распределились, как надо. Люблю такие мгновения. И вроде бы. Начинаешь сначала. Пора начинать. И сама тишина говорит. И вот она - эра безумия. И только рядом с тобою - затишье. Он растворился. Исчез. Но перед тем успел мне внушить. Затишье здесь. Достаточно, чтобы сокрушить эру безумия. Начинай работу. Поторопись. А иначе они. Скоро придут. Один за другим. Сначала младший. А потом лидер. И сразу вслед за ним. Тот, кого ты называешь Глеб. Ему поручено главное. Даже то. Что я еще не осознал. И они, трое, мне родней, чем сыновья. Родней, чем те двое. Мой старший и младший. По природе родней. А не потому, что они меня охраняют. Вижу, на столе. Горбушка хлеба исчезла. И, как же я не заметил. Вот за столом передо мною мой Глеб.
       Впервые слышу. Его еще детский голос. Слышу и не понимаю. Что он такое сказал. Что-то важное. То, что нужно мне осознать. Переспрашиваю. Молчит. Улыбается. И это значит. Он из тех, кто не повторит ни единого слова. Упустил - все потерял. Ищи в себе самом и любуйся. Его детской улыбкой. И только звучит в тишине. Голос, который ты слышишь в первый раз и в последний. А у него неправильные черты. И я ловлю сходство и не нахожу. И вдруг вспоминаю. Как-то в молодости. Мне под утро приснился мой сын. Такой, каким он родится, когда я, наконец, найду мою Сольвейг. Он также сидит за столом. И как раз в этой избе. И те же предметы. И те же промытые половицы. И я замечаю. Там, в углу между окнами. Еще одно совпадение. Темный образ. И лампадка еще не горит. И Глеб, движением брови, не знаю как зажигает ее. И опять за столом смотрит мне прямо в глаза.
       Голова - силуэт. На фоне окна. Но глаза сквозь тень. Те же самые. Что и во сне. Я забыл этот образ. Но он все равно оставался во мне. И когда я нашел мою Сольвейг. И когда родился мой первенец. И я без конца всматривался в его спящий младенческий лик. И узнавал. И не мог узнать. И надеялся. Ждал. И дождался. А вот он - прямо передо мной. Он - повторение сна. И детский голос впервые. И те же слова. Мгновенно, в памяти. Говорит одно, а я вспоминаю другое. То, что я не понял и пока еще не осознал. И упустил. И вот они, эти слова. И неужели такие простые. И они тоже повторяют все, что я тогда видел во сне. И я опять не могу их поймать. А Глеб улыбается, сжимая свои тонкие губы. И вот он вновь говорит. Что-то совсем другое. Про то, как уходила ночью. Автоколонна. И как он проснулся. И сразу ночью решил, что нужно мне обо всем рассказать. И проспал до утра.
       А что ты еще сказал. Только что. Повтори. Потому что я не запомнил. А мне это нужно. И я тебе потом объясню. И тебе. И Борису. И Михаилу. Ну? Мотает головой и смеется. А потом опять сжимает свои тонкие губы, и, я замечаю, глаза у него никак не меняются. В них затаилось главное. То, что поручено Глебу. Да, пора начинать. Но нельзя торопиться. Надо почаще смотреть в эти глаза. И в них будет ответ. Но то, что ты его уже слышал, остается в душе и звенит в избе утренней тишиной. И промытые половицы. И кровать, на которой ты спал. И на фоне окна силуэт. И прямые волосы лезут на уши и почти дотягиваются до плеч. И в тени те же глаза. Вот он, мой Глеб.
       Ну, прости, я не успел дома поесть и прямо к тебе прибежал. Все до крошки. Подбираю последнюю со стола. Там, в сенях на полке еще четыре буханки. Сбегаю, принесу хотя бы одну. Ты же голодный. И там еще что-то есть. Да, автоколонна уехала. И сразу стало тихо в деревне. Надо было сразу к тебе. А я заснул до утра. Что я видел во сне? А ничего. Только мне хотелось поскорее проснуться. А я не мог. Я знал, что надо тебя разбудить. А что ты видел во сне. Это я знаю. Ты купался в разливе. А я прыгал с плотины. Один. И деревня горела. И на берегу было много народу. И было светло. И было жарко тебе. А на самом деле ты выздоравливал. Ну, так что ты решил. Борис и Миша уехали на первом поезде в город. Нет, в большой город. В твой Ленинград. Я бы тоже хотел. Но Борис мне велел остаться. И все тебе объяснить. И вот я объясняю. Они уехали. Чтобы сказать дочке твоей и жене.
       О чем? Я не знаю. Пойдем искупаемся. Не во сне, а на самом деле. Или нет. Я один. А ты еще не поправился. Ну, пойдем. Ты посмотришь, как я ныряю с плотины. А там сейчас нет никого. Все наши по избам. Спят. Или боятся. А вдруг автоколонна вернется. Пойдем? Но пока еще не вернулась. Холодно и хорошо. Ледяная вода. А потом вернемся и затопим белую печь. И еще меня предупредили - никого к тебе не пускать. А то ведь кто-то хочет прийти. Какой-то Павел. Твой сын. Понимаю. Но он не должен узнать, что решено. Так они мне сказали. И объяснили. Борис и Миша. Оба знают одно. Политика? То, что по интернету. И это не для тебя. Понимаешь? Да, объяснили. И уехали в город. А ты спрашиваешь - где мой интернет? Вот он, в кармане. Запретили давать. Но я оставлю здесь, на столе. Посмотри, пока я сбегаю искупаться в реке. А ты сиди. И никого не пускай. А то все пропадет.
       Как хорошо. Глеб мой, Глеб. Уже все пропало давно. Беги. Купайся. А мой очкарик заглянет сюда в эту дверь. И вот он входит. Или мне показалось. Интернет пищит на столе и что-то врет обо мне. А я сижу. И ты это хотел узнать? И так желал убедиться? И сейчас ты исчезнешь. И будешь делать то, что делать нельзя. Мое решение только мое. А ты выходи из подполья. Вот тебе мой последний совет. Начинай сначала. Прямо отсюда. Из этой деревни. Стягивай сюда многолюдные силы. Но ты все равно поступишь по-своему. И не бойся. Конспирация полная. Еще несколько дней автоколонна сюда не придет. Говорю самому себе. А интернет заглушает мой голос. Пищит. Скрипит. И обманывает. Прежде всего. Меня самого. А тебя и обманывать нечего. Ты один разоблачаешь всех и знаешь решение. Вижу. Прочел на моем лице. И наконец, ты, мой очкарик, сполна согласен со мной. Да или нет.
       Исчезни, пока не вернулся Глеб сюда, после купания. А я сижу за столом и чувствую на расстоянии всем телом своим ледяную свежесть реки. Вот он снова нырнул и опять карабкается на берег. Дрожит от холода. И все равно. Выжидает время. Пока ты стоишь на пороге передо мной. Ну, проходи. Садись. И уясняй поскорее. Что надо делать не то, что задумано. Вспомни, о чем тогда мы с тобой говорили в Москве. Или нет, все было во сне, а ты не разгадчик снов. И не сторож брату. Павел снимает очки. И уже напрямую не видит меня. Постой. Поговорим, если хочешь. И я отсюда помогу тебе, если ты не сделаешь то, что задумал. Очкарик. Скройся. Время отмеряно Глебом.
       Трубка на столе. Пищит и старается. Интернет. И опять обо мне, обо мне. Повторяет. Прислушайся, наконец. Павел пропал и не дал себя обнять. А Глеб войдет и, конечно, возьмет со стола и спрячет в карман свой телефон. Вот его шаги. И вот он сам. С мокрыми волосами. После купания. Тянет руку. Вслушайся. Там что-то важное. Истерический писк телефонного аппарата. Исторический писк. Пока подключен интернет. И все для меня. А я не могу разобрать. Понимаю каждое слово. А смысл не вмешается. Что-то о сыне Петре. И о том, кто стоял сейчас. Прямо передо мной. Что? Что. Непонятно. Ускользает опять. Оно. Повторение. И я до сих сам пор не могу повторить. А уже известно давно. Целое утро. Глеб. Останови свою руку. Отдай телефон. А он пищит о том, что Петр убит. В Москве. В том кабинете, где были спикер, президент и Сократ. И где меня приговорили. Именно там.
       У Глеба совсем белое лицо. И дрожат его тонкие сжатые губы. Мокрые волосы. Прядками. Прямо до плеч. Темные. Скоро они посветлеют. А глаза могу разглядеть. Свет из окна. И нет силуэта. А все равно. Они те же самые. Нет. Были серые. А теперь почернели. Они. Зрачки. Только они. Свет из окна. И все равно. Те же глаза. И вот я догадываюсь. Он из того дома, где жили Маша и Романенко. И где стояла машина. И тогда он как раз хотел ее разглядеть в лесу. Ну, не дрожи. Неужели такое лицо. Улыбалось еще сегодня. Видимо, ты не знал. И только сейчас догадался. А я еще не могу. До сих пор не могу. Я беру тебя за руку. Ладошка холодная. Как хорошо. Ты вернулся. А ведь мог остаться. Там, где ледяная вода. Там, где я был во сне. И ты это знаешь. Оттуда. А не все ли равно. Да. Петра убили в Кремле. И это сделал мой сын. Младший. Очкарик. Он. Конспиратор. Он. Кто слышал меня.
       Отключи интернет. Или нет, подожди. Что там еще говорят. Про Павла. Он что-то заявил, убивая. А потом сумел исчезнуть из кабинета и коридора. И как он добрался ко мне. И куда он пропал? А, может быть, это не он. Показалось. Но ведь я говорил ему. Здесь. Только что. Говорил, что нельзя делать то, что он задумал. Решение мое. И только мое. Я ведь ему говорил. А в это время интернет на столе пищал и старался. И уже все кончилось. Почему Паша ничего сейчас ничего не ответил мне. И зачем приходил? Вот он увидел меня. И что? Объясняю. Что он хотел увидеть? Мое решение. Как увидеть его? На моем лице. Да, вероятно. Увидел. И как сквозь землю пропал. Конспиратор. И я еще гнал его от себя. Боялся, что Глеб застанет его. А вот интересно. Он подумал, что я слышу писк интернета? Или он решил другое. То, что знает мой невидимый тайный попутчик. Он, кто рядом всегда.
       Глеб, спаси меня от того, что продолжает пищать в телефоне. Обсуждают слова. Которые произнес мой Павел в Кремле. Когда держал палец на крючке пистолета. Ну, обсуждайте. Но слова. Сами слова. Пропускаю. И не могу удержать. Глеб их сейчас распознал и потому побелел у меня на глазах и добела сжал свои тонкие губы. Сами слова. Да, он сказал. "Это тебе за отца". И нажал на гашетку. Вот что они обсуждают. И никто из них не знает о том, что я еще жив. А когда узнают, я уйду. И только успею Глеба моего обнять на прощание. "Это тебе за отца". Неужели не важно, жив я еще или нет. А, может быть, Маша сказала ему. Когда он уже совершил. Все равно. За меня.
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ионин Герман Николаевич (nionina@gmail.com)
  • Обновлено: 27/02/2017. 527k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.