Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
ГЕРМАН ИОНИН
П О Л И Т И К
2014
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
1.
Вот вопрос. Любил я или не любил этого ученика. Тогда. Среди других. В том золотом выпуске. Да. Много медалей. И ни одной серебряной. Будущий спикер один из многих. А я любил целый класс. Как всегда. И меня любили. И не разменивали. Помнишь свой десятый выпуск?.. Мне показалось. Да, почему-то. Почудилось. А по правде. И все-таки я сейчас не о том. Золотой выпуск был золотым. Во всех отношениях. Каждый ученик состоялся. И теперь известен. И помнишь, уже в сентябре. Все поступили. Кто куда. Звонок под вечер. Открываю дверь на площадку. А на лестнице мой класс. Целиком. И не вошли ко мне. Постояли на ступенях. У перил. И разошлись. И я понял сразу. Там внизу на лестнице - мои остальные классы. Два этажа.
Да, я любил их. И потом даже плакал один. В тот вечер. И не мог уснуть. Но уснул и видел. Один и тот же сон. Целую ночь. И никому не рассказывал.
А будущий спикер. Был у меня любим, как другие. Нет, все по-особому. Но так же сильно. Моей любви хватало. И я научился. И вообще. Люди не знают. И не надо им знать. Да ведь и я сам забываю порой. После того, как пытался дочке моей объяснить. А она... В первый раз. И все покатилось. После того. Я незаметно для себя, шаг за шагом и день за днем все больше и больше оказывался политиком. А потом и стал им на деле. И я чувствовал - кто-то мне помогает на этом пути. Позволь, позволь. Ты это уже думал. Сегодня. А если повторяется мысль... Ну и что? Ничего особого. Не поддавайся. Уже случилось. И еще один шаг. И обнаружилось. И теперь. В эту квартиру. Ко мне. После нашей ночной беседы в Думе. Один. Без охраны.
А что он понял, когда уходил?.. Да. Что понимать? У него рабочий день. А у меня. Внезапная пауза. И до вечера в этой комнате. Погружение. А потом. Ночью домой. Здесь отсыпаться нельзя. Почему-то страшно. Тут на белых стенах. Как на экране. Сходятся эйдосы. Днем они примитивны. А по ночам оживают. И воплощаются. И событие. Само по себе. И вопреки моей воле. И я хочу одного. А у них. Все по-своему. На белой стене. В темноте. И если включаю дневной свет. В четыре часа. Именно здесь. Я заметил, когда мы сидели вдвоем. На диване. И теперь так будет всегда. Без него. И без меня. Заделают плинтусы. А на стене. Эйдосы. Эйдосы. Попробуй останови. И не попробую. Третий этаж. Умное место. Но, раздвинув диван, тут невозможно уснуть. А у меня болит голова. И я не привык. Политику нужно спать. Как перед сражением. Или после голосования. В поезде лучше всего.
И я представляю, что меня ожидает сегодня. Звоню Сольвейг. Очень кратко. И вполне понятно. Задержка. А почему я не упоминаю о московской квартире? Той, где я сейчас нахожусь. Да. Разумно. Зачем волновать? И все равно ничего не выходит. Скрыть невозможно. "Ты там?" - спрашивает она. И сама себе отвечает. А я соглашаюсь. Никогда не обманывал. И вот чувствую. Она очень хочет здесь побывать. И о том речь. Без слов и намеков. А я молчу. Потому что знаю: ни в коем случае. Эйдосы. Эйдосы. Калейдоскоп. Схватка. Успокоение. И сейчас будет заново. И разрешается что-то. А солнце прямо в окно. И сквозь эти лучи. Моя стена. Ровная тень.
Инквизитор. Он. Государственник. Вот что было для меня всю жизнь мою ненавистно. И вот почему я ушел в политику. Дело не в коммунизме. У нас позабыли, что есть учение о преодолении государства. А он инквизитор. И рядом Сократ. И вдруг оба в одном. У Достоевского. Объединились. И это одно в моем любимом ученике. Породило спикера. А он обнаружил меня. И втягивает в свое тайное дело. А тайна... Сократ. Инквизитор. И между ними - дефис. Перерождение. Эйдосы на стене. Мелькают и пляшут. И все ненавистное. Прямо передо мной. И неотступно. А у него бледное вытянутое лицо. Официальная складка. Справа и слева. Там, где ямочки в уголках губ. А глаза ровного серого цвета. И прямо как эта стена в тени за снопами лучей. По идее, он может и не приходить. Но вот он. Был. И неужели я его мог любить, как других моих. В золотом классе. Да. Ничего не поделаешь.
Да, я не могу не любить. Вот почему Сольвейг со мной. А дети мои - разбежались. И никто не любит сегодня. И они разбежались. И сознают себя, как умеют. И они сознают. И у них сознание совсем не такое, как у меня. Да. Известно. Любой ребенок сам по себе. И в любом возрасте. Нет ни отца, ни матери. А когда они есть, это взрослые. И не больше того. Понимаешь? И ты побыстрее. Обороняйся. И будь один. Вот, я думаю, спикер мой до сих пор не женился. Нет. У него семья. Он сказал. Когда я спал, но я все уловил и запомнил. А зачем он рассказывал. Припоминаю. В государстве Платона он страж. И полагает, что правитель менее обладает властью. А семья, с детьми и родителями - потому что... Еще одно испытание. Или что-то иное. Нет, непонятно. Человечество созревает. Плодами. А они оборвутся. И упадут. Ну, отрывайся. Какая уж тут любовь. Самопадение. И государство. И все.
Да. Как сейчас, вижу его глаза. Не изменился. И соскучился по учителю. Это неплохо. Сохранилась возможность. Увидеться в Думе. Поговорить осторожно. Здесь. Без жены и детей. Понимаю. Значит, не все потеряно. Инквизитор. Без единого слова. Потому что все уже сказано в прошлом. Сказано. Там. В трактатах и в памяти. В диалогах. И в этих эйдосах. Что-то они. Вновь забегали. И заторопились. А! Ну, конечно. Здесь картина политического противостояния. И состояния. Сегодня. Очень тревожно. Еще немного. И взорвется эта стена. А потом. Грохот снаружи. И все потемнеет. И вот начнется. Но пока. Можно предотвратить. Ну, давайте. Добавлю. И чтобы уравновесить. И успокоить. Ну, хотя бы немного. Вот. Мое открытие. Оказывается, экран управляем. Стена. Сама по себе. Но я применяю способ. Как управлять. И до сих пор такое было. Только во сне. А сейчас. Явь.
Вскакиваю по-молодому. С дивана. Хорошо - не видит никто. Бегаю. Взад и вперед. Очень сердито. Пусть она видит. Стена. Я в дурном настроении. Что-то их ожидает. А я держу дисциплину. И особым жестом. Останавливаю мелькание. И сам останавливаюсь. Посередине. В пыльных снопах лучей. Ничего не вижу. Но знаю. Стена. Спокойно. И я наверно сумею. Стоять неподвижно. И что ж? Неплохо. Оказывается, у меня свое. Разгадана тайна. И в его серых глазах. Покой. И совсем иное. И мое сознание жизни. Вот бы сейчас проверить. Но спикер не позвонит. Не придет. Не заглянет. А я. Не двигайся. Можно уехать. Кажется вот он, по-настоящему лучший день.
Кажется. Двинул рукой. Вздохнул. И все пропадает. И я свободен. Хочу записать. И чувствую - лучше запомнить. Удача на белой стене. Уникальна. Оно как в стихах. Между словами. И хорошо. И оно мое, и никто не прочтет. А воплотится, видимо, сразу. Потому что умное место найдено. И никак бы я не подумал. Здесь. В московской квартире. А воплощение - там. Что-то случилось. Не знаю. И такому политику лучше не знать. А я ведь не спал целую ночь. Нет. Не выдерживаю. Заслужил. Обеспечен. Полный покой. До вечера. А потом за билетом. И сразу в поезд. И в родной Петербург. А найти меня здесь легко. Полная информация. И только вот никому не известно, что именно здесь умное место Платона. И ему самому. И спикеру моему. И выдуманному Сократу. И тому инквизитору, который со мною сюда приходил. И целое утро ждал всего, что совершилось потом. И не дождался.
Падай на стол головой, уж если ты не можешь лечь на диване. Падаю. И не могу уснуть. Разбираю диван. Ложусь. Под шубой тепло. Закрываю глаза. Нет, ничего. Но странное ощущение. Как будто незадолго до этого кончился разговор, которого не было. А его можно восстановить. Если подумать. И вот восстанавливаю. И становится жутко. Слышу знакомые голоса. Те же самые эйдосы, но только в словах. А на стене передо мной уже нет ничего. Подымаю голову. Сбрасываю с себя теплую шубу. Голова болит. Чувствую голод и одиночество. И вот вновь собираю диван. И брожу взад и вперед. И говорю о чем-то вслух. Безопасно. И что это? Пересказ того, что звучало в ушах, когда я лежал и пытался уснуть. Надо записывать, потому что все пропадет. Оно не осознано. А высказано сполна. Бывало и прежде. Но я не жалел. А теперь досадно и жалко. Почему не записывал? Мой новый Сократ.
Инквизитор преодолен. А спикер уже не появится и не спросит, согласен я или нет. Видимо, целая ночь в Государственной думе останется в памяти у меня, а всеми будет забыта. Вот очень просто. Если я не забуду, никто и не вспомнит. Слава богу. Вот настоящее чудо в политике. И вот почему голова болела. А теперь сразу прошла. Голод еще сильней. Преодолею. Потому что сейчас начнется работа. Вот настоящее. Когда он забыл, все восстановлено. Как будто я окружен. Прежними учениками. И он среди них. А это совсем другое. Мы начинаем сначала. Вот они - воистину знакомые голоса. Узнаю поименно. Как это получается. В пустой комнате. Я объяснить не умею. Да ведь и некому объяснять. Потому что никто не спрашивает о том. И я вдруг вспоминаю все, что сказано вами. И внимательно слушаю. Узнаю. Готов заплакать оттого, что так легко. И так достижимо. А ты. Не отпускай никого.
Проходит время. Написана целая книга. По памяти. Устно. Я замечаю, что вновь говорю вслух. Отвечаю. Ни одного голоса - без ответа. И вдруг смутно сознаю, что я не один. Вздрагиваю. И боюсь посмотреть прямо вокруг себя. Вижу комнату. Стол, на котором ничего не лежит. Отключенный компьютер. И телевизор. И все не то. Приди в себя. Повнимательней. Прямо передо мной на диване спикер. Приподнял руку. И слушает мой монолог. И в руке у него. Ключи от квартиры. Что же? Он ушел тогда и запер меня. А теперь вернулся? Объясни самому себе. Обрываю все, что хотел сказать. Но уже поздно. Главное сказано. Остальное понятно.
Ты куда уходил? У тебя ведь рабочий день. И охрана с тобою? А ты меня запер, чтобы я никуда не скрылся. И не гулял по Москве. На маленьком столике. Все, что нужно. Хлеб. Колбаса. Минералка. Мои любимые яблоки. А там на кухне - пельмени. Вот. Запах доходит. И еще что-то. Покушаем вместе. Тоже проголодался. Принес. Позаботился. Ну, спасибо. А ведь я и не хотел никуда сбегать из квартиры. Думал поспать. И не смог. А как же для тебя наша прошедшая бессонная ночь? Довольно часто. Бывало. Привык. Но объясни. Ведь я тебе ничего не ответил. А ты уже решил меня подкормить. Или надо продолжить и завершить разговор? И ты не знаешь о том, что я пережил здесь. Пока вы ездили. И были там, в магазине. Открытие. На стене. Улыбка. Официальные складки. В уголках губ. Да? Ничего не пропало?
Ну, конечно. Все услышано и заснято. И к тому же последний мой монолог. Почему-то вслух. К самому себе. Обращенный. А самое главное. Ты разглядел. Учителя своего. Тогда и сейчас. Политическое клонирование. Обыкновенная практика. Опыт. И неужели и этому ты у меня научился? Киваешь головой. А я все больше тебя узнаю. И какое-то очень сложное чувство. Ну, давай завтракать. Или обедать. Кухня хорошая. И главное - здесь я не вижу белой стены. Пельмени в тарелках. Откуда они? Масло. Покушали. А теперь то, что на столике. В той комнате. И, разумеется, там ничего спиртного. Мы политики. И уже сегодня первое дело. Где? На письменном столе? Но ведь только что здесь не было ничего. Прихватил. Откуда? Из дома? И туда заезжал? А где охрана твоя? Вновь улыбаешься? Что? У меня тоже машина? Откуда? Моя? Подарок? И шофер? Припаркована? Тут внизу. И он подождет? И потом отвезет на вокзал?
Какое дело? Открываю. Листаю. Папка. Другая. А третья где? Что? Удивился? Тоже у меня на столе. Там. Обязательно третья папка. Не понимаешь? Почему не должно быть? Да? Я сам? И никаких записей и монологов? Теперь уже я смеюсь в ответ. Невольно. И тебе не понятно. Ну что же? Дело как дело. Вижу. Оно - посвящение в тайну. Слова - иероглифы. Набор - не имеет смысла. То, что между словами. Ничего себе - технология. Вот, оказывается, как усвоены уроки. Спустя сорок лет. А о тайне молчат. Инквизитор тогда говорил. И Сократ говорил. И один Христос молчал. Но теперь все они поменялись ролями. В правой и левой папке. Материал первоклассный. И все-таки я готов. Решение простое. И тебе в голову не приходило. Но ведь уже в законопроекте. Голосовали вчера. Там уже все решено. Добавь только... Вот пишу на бумажке. И разрываю. Ты успеваешь?
Нет. Не думай, что мы будем одними намеками. Я не выдержу. И потом - видишь стену? Пока не стану рассказывать. А технологии тут бессильны. И записать невозможно. Их не запишешь. Эйдосы. Как у Платона. Подожди. А где она - третья папка твоя? Вынимай. И что это? Расшифровки? А вы не научились расшифровывать мелькание и движение. Схватки. И напряжение? И мою волю? И как она удержала их в равновесии? Что записано тоже. Уже в компьютере? Нет. Не то. Видишь? - Абракадабра! Не передается. Только одно. То, что ты мой ученик. Поэтому. Брось технологии. И никто ничего не поймет. А ты... Видишь? Оба дела решаются просто. И за ними. Тайна опять.
Мы говорим. Как никогда на уроках. Я с трудом повторяю, да, мысленно повторяю то, что он говорит. Чтобы вспомнить потом. Да, неосознанное и не услышанное. Получается то, что она уже разделилась. Распалась. И это выгодно всем. И об этом вслух. Нельзя. И без государства. И без политики. Вот почему Сократ. Иронично. Поправляя хитон. И почти не скрывая улыбки. Предупреждает. И его диалоги страшны, пока наша Россия единое целое. Что-нибудь скажет. И переспросит. Я раньше не понимал. Зачем переспрашивать. А теперь понятно. Явный абсурд. А мы соглашались. Потому что государство у нас вполне возможно. И это не шутка. И вот почему надо скрывать от самих себя. То, что его уже нет. Россияне умеют. Убеждают. Себя и других в том, что прямо противоположно. Порядку вещей. А сами знают. И сейчас еще могут. Все повернуть. Вот в чем наше дело.
Ровный московский шум за окнами утихает. И как будто все замерло. И прислушиваются к тому, что мы говорим. Вот, оказывается, наша задача. Вполне реально. И если кто-нибудь вслух объявит, все взорвутся. Единодушно. И сразу. По-новому. Натерпелись. И сами собой. Принуждая себя. И тогда стражами станут все. Но пока. Нужно точно выбрать момент. Рассчитать. Приготовить. Понимаете? И вот его шишковатый лоб можно потрогать. И почему он сбрил бороду? Я так любил. В мраморе. Пряди его бороды. Инквизитор - ирония. А вы почему спокойно? Что? Не догадывались? Оказывается, путь к единению прост. Погружение. Само собой. В итоге. И вот почему оно под запретом. Да, оно, понимаете, самый страшный и самый противоестественный грех. Протяните руку. Прикоснитесь. Потрогайте лоб. Посмотрите в глаза. Предупреждает. А мы...
Я закрываю глаза. Не нужно. Ни спикеров. Ни Сократов. Проголодался. Хочется есть. Невыносимо. Голод. Сокрушительный голод. А как же пельмени. Вот, зажмурившись. На ощупь. Иду в кухню и проверяю. Все точно. Запах. Пар из кастрюли. Тарелки под краном. Лавровый лист. Что-то осталось. Приступы голода вспоминаю. Как самые лучшие дни. Тогда почему-то охватывала радость. И я очень многое понимал. И слов не надо. А ведь я только что ел. Точно. То же мое ощущение. И воображал Уленшпигеля. И то, как он уплетает. И было мне хорошо. Откуда голод. Но я себе не даю поблажки. Два кулака сжимаю до боли. И голодный возвращаюсь назад. Опять зажмурив глаза. И сажусь на прежнее место. И чувствую тепло. Спикера и Сократа. И убеждаюсь. Тайна то, о чем нельзя говорить. И то, что известно любому. Из тех, кто замер сейчас. Вы. Тихо.
А мне. Смешно признаться. Голод блокадный. Протяни руку. Возьми бутерброд. Сыр. Колбаса. Буженина. И что-то еще. Возьми. Но ведь Сократ не берет. А спикер кушает. Один за другим. И ожидает ответа. Ну, почему. Он тоже нервничает. А ведь все безопасно. Детский мой Уленшпигель. Вот он прямо передо мной. И улыбка такая. Но отчего дух Фландрии и дух России не сходятся. Умру, а не притронусь больше к еде. Шум за окном. Понемногу возобновляется. Вот. Управляю. И на стене. Ровная лиловая тень. Полный покой. И еще немного. И мой голод проходит. И я опять в забытьи. И только слышу. Монотонный и уже настойчивый голос. Политика. Ученика.
2.
Боже. Одновременно. Говорит. Говорит. Ну, завершил. Пора. И его монолог очень хорош. А то иначе бы я проснулся и вздрогнул. На каком-нибудь особенно диком сочетании звуков. И смыслов. Но вижу. Все в порядке. Все правильно. А на стене. Одновременно люди сами себя собирают в единства и множества. И, как в свое время заметил Шопенгауэр, слушая, видят общий, для всех утомительный сон. И вот они уже единое существо. И воля у них одна. И одно представление. И меняется мир. Да, умница Шопенгауэр. Точно предвидел. Такое по временам. Было и будет. Но мы отвыкли. И нам невдомек. И опять кругом тупики, тупики. Вообразили. Нет. Наступает пора просветления. Время политиков. Такие вот монологи.
Что? Сказано громко. В буквальном смысле. Потому что я вдруг... Полным голосом. Неожиданно для себя. А мой спикер услышал. И умолк. Он добился. Разбередил. Вырвал. Громко и окончательно. Сказано. И теперь наша работа. С папками и бумагами. А я, уже по опыту, умею вникать в документы. И одновременно думаю совсем о другом. Да. Лучший способ. Не делать ошибок. И сразу вникать. Опережая. И уже в самом начале я знаю точный итог. Могу поправить. Любого, кто мне объясняет. И вот сейчас. Поправляю. Тоже вслух. А спикер еще не дошел до конца. Быстрей. Быстрей. Ну, прямо как ускоренное кино. А он молодец. Удивленно и легко догоняет меня. Поспевает. И никаких разногласий. А то иначе бы я притормозил. Нет, не придется. Принимаю заранее. И уже продумал тысячи раз. И все-таки панорама распада поражает меня. Она, панорама, и есть наш общий сон.
Последнюю папку спикер откладывает, не раскрыв. Даже я хотел бы взглянуть. Почти очнулся. Перепроверить? Нет, не надо. Ясно, как адвокату. Который дело выучил наизусть. А мой ученик. Ошибок не допускает. И вот уже кому-то звонит по мобильному. Правильно. А то полдня, как вырублен телефон. Подозрительно. Впрочем, это нормальный режим для спикеров обеих палат. Распорядок дня. Удивительно. И как мы хорошо уложились. Что? Уже сегодня? Свидание с президентом? И еще два часа? К вечеру. Пауза. Мы готовы. Но подождем. Конечно, я избегаю таких приемов. А для политика вредно. И еще втроем. Говорить. Опять и опять. Заранее знаю. И неужели так надо? А ты ведь мне предлагал. Полгода. А может быть, год... И когда же домой? Потом? И не самолетом, а поездом? Но зачем? И вообще - не мое амплуа. Идея сама, без меня, пробивает путь. А тут... Что такое?..
Привычное дело. И каждый раз - неимоверная тяжесть. И как будто перед уроком. Но в школе я волновался больше. А теперь. С президентом. Уже не в толпе делегатов. И не на общих приемах. И с глазу на глаз. И это, по-моему, нам помешает и повредит. А ты вопреки... Разведка боем? И тогда? Как раз. Неизбежно. А ведь я еще нужен. Моим дорогим и близким. И ничего хорошего. И я могу предсказать. И в каких словах. А все-таки. Необходимо. Да. Пора. Момент. Мы не опаздываем. После вчерашнего голосования. Положено. И никуда не уйти. Втроем... Особенно тяжело. Тебе, дорогой. Потому что рядом учитель. А мне без разницы. Ну, ты сам понимаешь.
А на стене. Мелькают. Мелькают. Уже не эйдосы. Президенты. Четвертый. Пятый. Неужели поодиночке? И тот, кого я предвидел? Или еще кто-то один? И тоже на белой стене. И опять. И опять. По кругу. Пляшут. Прыгают. И оказывается, я хорошо поработал. Ничего не делая. Разобрал уникальные папки. И тоже - предусмотрел. И предсказал. И, по крайней мере, не удивился. И вот устал. И на примере вижу. Столько сил забирает. Политика. Но годы уходят. А всего один час. Был бы один - посмотрелся бы в зеркало. И вот они, - вот. Морщины. Там и здесь. Появились. И почему-то губы стареют. Больше, чем лоб. И мешки под глазами. Больше. Но зеркала нет. Воображаю. Предвижу. А спикер мой. Такой же, как был. Та же складка. У кончика губ. С правой стороны. Чуть побольше, чем с левой. Ну, конечно. Так и было. У него живое лицо. И не может быть одинаково. Он политик.
С нынешним президентом. Никаких у меня договоров. Мы виделись редко. И не тет-а-тет. А в массе. И ничего. Даже заочно. Тут. И на расстоянии. Тоже. И если бы меня спросили, как я оцениваю. Президента. Ей богу. Я бы испытал затруднение. Перед камерой телевидения. И даже в простом разговоре. Нет, я не думал. Не замечал. И это принципиально. Такой человек. Не замечаешь. И не так уж и плох. Но дело в том, что он очень опасен. Именно своей незаметностью. Я бы не хотел. Сближаться. Лицом к лицу. И лица не увидишь. А это уж точно. И не только его лицо. Но и свое куда-то исчезнет. И недаром в его кабинете зеркала нет. Ни одного. Иначе было бы видно, как все пропадает. Прямо новый Платон Каратаев - после инаугурации. Если такое возможно. А теперь в России - именно так. Он круглый. Прозрачный. И неуловимый. А по возрасту - мой ученик.
Вот, между прочим. Боюсь подумать. Я ведь не всех десятиклассников помню отдельно. Может быть, затерялся. Кто знает? Спикера надо спросить. Но тут уж никак не получится. Не положено. Господи. Напрасно я так подумал. Теперь эта чушь прилипнет. И не отогнать. Каратаев? Да. Очень похож. Вот где бы Толстой ужаснулся. Нет, я цепляюсь... Образ неожиданно интересный. И надежда какая-то. Все-таки появляется. И уж тут спикер мне сам собою подсказывает невольно. И без единого слова. Если он есть, почему бы не быть президенту. И тоже уроки литературы. И тоже какие-то зерна. И они растут. И опять загашник в душе, и там любой по-прежнему Каратаев ... Нет, спикер торопится. А время еще есть. Мандат при мне. Одеваться не надо. А! Пойду - в зеркало гляну. Ванна хорошая. Бело и нетронуто. Гляжу - лицо как будто помолодело. Ей богу. Нет следов. Седина.
Вспоминаю голос. Что-то знакомое. Вот - вроде предвижу. А этого не предусмотрел. Маленькая ошибка. Но хорошо, что заметил вовремя. Спикер, спасибо. Это я вслух. Он смотрит на меня. И как будто обижен. Да, почему не по имени, а по должности. Почему? Ладно. Ладно. Поправляю себя. Называю по имени. И не потому что вспомнил. Просто имя твое не сближал с тобой. Ну, вот видишь? Не обижайся. А тут подожди. Голос. Та же метаморфоза. Работает память. Оживают все голоса. По крайней мере - уже десяток похожих. В прошлом. А почему десяток? Есть единственная особенность. Четкое произнесение любой согласной в конце каждого слова.
Мой спикер выносит мусор. Из кухни. Вот он возвращается. Видит - я не в себе. И при этом спокоен. Ну, да, я догадался. Насчет президента. Значит, надо мне объяснить. Понимаете? Он ни за что вам не признается. Вообще нормально. А будет противно. И, конечно, и мне, и вам. И я скажу. Мне - больше, чем вам. А вы еще спрашиваете. И ведь я признался, а должен актерствовать перед тем, кто скрывает. И, оказывается, были такие. В том золотом, выпускном. Уже тогда он задумал. Забывать и скрывать. И теперь, когда увидит вас, проявит особую выдержку. И я скрою все от него. И сыграю. А вы... Понимаете? Очень опасно. И я надеюсь. Выдержите. И тоже сыграете. А то ведь, я помню, тогда, на уроках, вы не выдерживали. И вот сейчас не узнали, кто он такой. И где сидел. У какого окна. Ближе к вам или дальше. И не только вы. Даже я не помню его. Установил. А не помню.
И что? Очень смешно? И это серьезная тайна. А вы ведь хотите жить? Или уже не хотите? Я, например, намерен. И тут мы оба должны. Сыграть. И безупречно. И так, чтобы он не заметил. А он... Вообще обмануть его почти невозможно. И такие, как он, все видят вокруг себя. И никто, как им кажется, не умеет их разгадать. И никто. И ни в чем. Но мы выдержим, и тут главная суть нашей встречи. Минут пять или десять. Ну, как положено. После голосования. Законопроекта. И вполне естественно. Чтобы дальше действовать и его успокоить. Да. Я уверен. Он вас узнает, а вы... Как ни в чем не бывало. И никакой актер ничего. А политик обязан. И какие-то две-три секунды. И все. Понимаете? Да что я вам говорю? Уже сейчас противно. А будет вдвое и втрое. Он поведет глазами. То на меня, то на вас. И тут легко рассмеяться. А вы - как ни в чем не бывало. Потому что нельзя.
Ну, подожди. Да, я сумею. А вы, скажи, вдвоем друг друга узнали? Еще бы. И не обнаружили? Выдержали? И забыли? Через неделю-другую. Все было забыто. Потому что первые две секунды. Его успокоили. Даже я удивился. А он человек решений. Как решил, так и будет. А иначе, вы понимаете сами, ничего сделать нельзя. И это что-то особое. А не то, что вы думаете. Никакого доверия. Просто - дело сделано. И решено. В этом смысле с ним очень просто. Прошел инициацию. И дальше можешь свободно общаться. И непринужденно. Паузы. Факты. Цифры. А потом опять. Факты. Паузы. Вы уже знаете. Он все помнит. И никаких отдельных бумажек. Не то, что у вас. Потому забираем с собой нужные папки. А все, что наше, - между словами. Факты одни за себя. И не имеют смысла. Да, конечно. Разное толкование. И мы знаем, какое. И чего ожидать. Проверим. Неторопливо.
Ну, подожди. Мой спикер. Не обижайся. Он знает. И я должен узнать. А ты объясни. Нет, не бойся. Да, я согласен. И постараюсь выдержать. Но ты все равно рискуешь. И зачем? Пожалуй. Ты прав. Да, да. Без встречи - будет опаснее. И подозрительнее. А он все равно пригласит меня. Как? Уже? И это пока ты звонил? Значит, он запланировал. Он уже, а не ты. Ну что же? Мы выполним. И вот уж действительно - трудно выдержать. Я не привык. Подожди. Подожди. Мой спикер. Он за нами присматривает, а не мы за ним. Опередил. Ну, тогда все в порядке. И не беспокойся. И только следи, чтобы я сейчас во время приема. Не заснул как-нибудь. А то... Будет опасно.
Все. Подготовлено. И еще полчаса. И сама собой. Опять панорама. И занимает всю белую стену. Привлекаю внимание спикера. Он вглядывается. И ничего не видит. Вот. Лучи солнца ушли. И сиреневый оттенок пропал. Объясняю. Тут все появляется. И суетится. И пропадает. Ученик с удивлением и тревогой. Поглядывает на меня. А он хорошо усвоил, что я ничего даром не говорю и не открываю. Просит подробнее пересказать. По порядку. Что вначале, а что потом. И даже протягивает бумагу. Нарисуйте, пожалуйста. Пробую. Ничего не выходит. И она ускользает. Панорама. А я повторяю, что ничего особого - по сравнению с монологом. Но спикер следит за моею рукой. И авторучкой. И как будто читает. Иероглифы. Эйдосы. О президентах молчу. И ничего не рисую. Но ведь и бог не дал таланта. Изображать. Воображай. И тогда увидишь. А эйдосы надо знать.
Однако на лиловой белой стене уже что-то новое и необъяснимое. А спикер заметил - я рисую то, чего уже нет. А вижу другое. Пожалуйста, научите. Понять и повторить. Нет, не вижу. Но хотя бы словами. Что ты, мой друг. Интуитивно и субъективно. И я ведь учил в свое время. И вы смотрели насквозь. Проницая меня. И на зеленой доске. Все возникало. И потом пропадало. И я говорил тогда, что это возможно. И вы умели. И, взглянув на зеленую доску, писали то, что оживало тогда. За моею спиной. Повторяю. Вы умели. А ты что? Разучился? Не верю. И я рисовал и не видел сам. Эти свои письмена. Потому что спиною стоял. К зеленой доске. А теперь вот... Они пляшут передо мной. Непроизвольно. И никто не умеет. А я научился. Но рисовать на бумаге... Совсем другое. Нельзя. Не реально. И я избегаю. Ну, так что? Видишь теперь? И не притворяйся. Выводи. Выявляй.
Спикер и в самом деле. Водит глазами. По лиловой стене. Ловит. И выявляет. И вот уже вполне осмысленное выражение. Может быть, он все-таки прочитает новое - все, что видится мне. Потому что умное место - не выдумка. А то иначе. Сократ не был бы третьим. А вот он сидит. Откинулся на диване. Курносый. Живой. Теребит левой рукой белые пряди. Что ему стена? Опережает. И я чувствую запах живого. Приятный. Как от бога. И на его белизне. Отсветы. Отсветы. Прочел. Проверил. И вот его нет. И ни единого слова. По-гречески. И по-русски, тем более. Нет. А он. Что-то сказал. Надо поймать. На стене. Он и сейчас говорит. И без него. Что-то. Само по себе. Движется, медлит. И я. Кажется, понимаю. Нельзя. Только воспоминание и движенье вперед. Нельзя. А пора друг друга чувствовать и узнавать. Как я Сократа. Вот его нет. А он все равно. Главная тайна. Спикер.
Да, мы прочитали. Оказывается, легко разрешится. Кризис. И совсем не так, и совсем по-иному. Просто. И очень страшно. И все-таки не безнадежно. Если только мы не будем. Лукаво мудрствовать. Понимаете? А в России возможно. Потому что она. Подобна зеленой доске. Или вот этой белой и лиловой стене. Подожди. Что-то опять появилось. И я не удивляюсь. Но это совсем другое. И вот пропало. И продолжает решаться. А мы не знаем. Просто увидели. И потеряли. И уже полчаса миновало. И пора собираться. Ну. Кажется, вы проснулись. И не заснете, надеюсь. Нет, я не засну. Потому что спасительная стена. Опять побелела. И стала сиреневой. Одновременно.
Едем. Шофер поглядывает. Сбоку. И неизвестно мне. Он знает или еще не догадался. Спикер, по имени. А, между прочим. Сейчас. Мы на разных машинах. У него свой шофер. И у меня. Оказался. А мы еще не знакомы. Но он уже поглядывает. И подглядывает. И сбоку мне улыбается. Доброй улыбкой. Надо начать разговор. Первый - с шофером. Но он понимает. Что я президенту. Ему сказали. Конечно. Впереди машина. И тот, кто в ней. И вот особый маршрут. Мигалки. Шофер молчит. А все-таки. Что происходит? Сначала мысленно. А потом спрашиваю в полный голос. У кого и спрашивать, как у него. Только здесь такой разговор. Президент не скажет. И у того. Пустых вопросов не задают. Информация тут. У шофера. Умный человек. Но ведь и у него не спросишь. Кого он возил до меня. Тоже политика. И это неважно. А так. Отвечает. Полный распад. И пора начинать.
Обдумываю. Пока едем. Пробки. Неподалеку. Я в Кремле бывал. Всего несколько раз. Сам по себе. А на приемах - тысячи. Но с моим шофером - впервые. И чувствую - он думает обо мне. И у него что-то есть для меня. Приготовлено. И ничего не выходит. Скоро приедем. И ни одного нужного слова. Чувствую, он привыкает. Потому что надолго. И вот с этого. Надо бы начинать. А как это сделать. Если я дремлю и только сквозь сон. Пустые вопросы. Уж если распад. Пароль произнесен. Давай. Начинай. Вот уже скоро. Минин. Пожарский. Въезд в ворота. И Василий Блаженный останется уже за спиной. И вдруг происходит. То, что я бы хотел. Шофер припарковывает к тротуару. И мы стоим. А машина спикера тоже впереди почему-то сворачивает вправо. И тоже стоит. Не получилось. А шофер мой определенно. Медлит и ждет. И я начинаю. И говорю ему все. Начистоту.
Почему? И зачем? Удивительный спикер. Он как будто бы слышит - на расстоянии. И если устройство работает, он, в ответ на свой, слышит мой монолог. Безумие. Полный провал. И что теперь? Его шоферу ясно. Все пропало. И все равно. Прием неизбежен. Вот ворота Кремля. Два квартала. Десять минут. В запасе. Что ответит мой шофер? А очень просто. Он отключает аппаратуру. И вновь молчит, выжидая. А потом говорит. Самое важное. И, как раз, то, что надо знать. Мне одному. И вот интересно. Я слышу. И не могу воспринять. Ничего. Пустота. Попросили бы повторить, ничего бы я не ответил. А шофер повторяет. И что же оказывается. Главная тайна - в его словах. А эти слова. Пропали опять. Впустую. А третий раз - уже невозможно. Пора. Делаю вид, что все услыхал. Клонирую дальше. За десять минут. Интуитивно. И без ошибки. Пробую. И неужели не выйдет?
Хорош политик. Нет информации. И вот затылок и профиль шофера. Напоминает отца моего. Молодого. Как вспоминаю, такого точно. И улыбка знакома. И взгляд прищуренный - сбоку. А где же пенсне? Поневоле. спрашиваю об отце. Не понимает, конечно. И все равно сочувствует. И повторяет уже - в третий раз. Иными словами. Очень точно выговаривая согласные. Да. В конце каждого слова. Но по-особому. Нет, я понимаю. Президент иначе. Не так. А ведь и сам я привык. Выговаривать. А с годами. Не замечаешь. Но поневоле. Хочешь - не хочешь. И я отвечаю. Благодарю. И чтобы он подумал еще и еще раз. О пенсне. Да. Потому что. Очень похож.
3.
Покачал головой. Улыбнулся печально. Глянул. Кивнул. Поехал. И впереди машина. Сразу. Как по команде. Тоже. Алексей Алексеевич. Я шофера по имени-отчеству. А надо по имени. Что ж? У меня совсем другой разговор. И в той машине. Слышат и понимают. Политика. На пределе. Слава богу. Не так. Спикеру надо бы. Отменить. Но уже невозможно. Представляю. Что он прокручивает в голове. Или что-то вроде обморока. В полном сознании. И это уже предел. И дальше нельзя. Ошибка. Не надо учителя. Но мой спикер готов ошибаться. А шофер... Откуда он знает об этом? О пенсне ничего. А о том, что учитель и ученик. Уже сообщает. С печальной улыбкой.
Вы не верьте. О президенте. И с ним осторожно. И никаких "но" и "однако". Не дай бог. Обмолвитесь. Потом почувствуете и поймете. Говорю, надо забыть, что вы учитель. И когда-то были. Нет. Не верьте, что можно сыграть. Не сыграете. И я не советую. Постой, Алексей Алексеевич. Помоги мне, как это сделать. А я уже помогаю. Подумайте обо мне. И об этом пенсне. Во время приема. Только об этом. И о том, почему я не знаю. Или почему скрываю от вас. Так будет вернее. Тем более, тут у меня. Кое-какая правда. Я не все вам сказал. Почему? Серьезно. Только об этом. Он догадается. Но вы забыли, и все. И обо мне. И о пенсне. И об отце. Понимаете? А иначе я уже вам помочь не сумею. Но Алексей Алексеевич... Тише. Мы уже подъезжаем. Вот ворота Кремля. Все нормально. Все, как вы говорите. А я подожду в машине. Выйдете. Через полчаса. Минута в минуту.
Я не знаю, что происходит со мной. У спикера обморок. А у меня. Сверхчеловеческое самообладание. Или как сказать?.. Что-то совсем другое. И от шофера, и от привычки входить на урок. Он думает, что я чего-то боюсь. Он привык возить спикеров и делегатов. А я, сам не знаю, откуда и почему, но потерял всякий страх. И оказывается, это куда вернее, чем все позабыть. Ну, подумаешь. А и в самом деле. Чего опасаться?.. Моя Сольвейг дождется меня. А уж дети - живут по собственной воле. И я почему-то знаю, что их не тронет никто. И вот я поступаю сегодня вопреки советам. И мне как раз интересно, что стало с моим учеником. В должности президента. Что стало и станет. Разумеется - и то, и другое. Ну, Сократ объявил - хорошему человеку ничего не грозит. Боги заботятся. А уж мне... Посмеемся втроем. И я готов ко всему. И к плохому, и к доброму. Алексей Алексеич...
Вот мы проходим. "К мандатам доверия нету". В порядке. Меня ожидают. Скрытые охранники все, от входной двери до кабинета, встречают с удвоенным пониманием. А я безразлично. Быстро. И вот мы уже переступаем порог. Ученик впереди. А я - как положено. Знакомая обстановка. По хронике. Все вполне узнаваемо. Зеркала нет. Мебель дурного вкуса. Ну ладно. К столику. И пока спикер докладывает, я изучаю лицо. И никак не опознаю того, кто сидит передо мной. Именно - кто? И если не вспомню, то я уже не учитель. Вот соображаю. Справа - умоляющий взгляд. И голос дрогнул. Что? Президент замечает и две секунды глядит на меня.
Ровно. А у меня - поверь - никогда не было такого ученика. Да. Не было. Две секунды. Он вопросительно. И я ответно. Почти не моргая. Он и я. Нет. Не узнаем. Сама судьба захотела. Какая судьба? Благополучно. Он отводит глаза. На моего коллегу. А я продолжаю. И снова. И снова. Не узнаю. Ну, точно. Это не он. Кто - не он? Кого имею в виду? Прямо спросить. И назвать фамилию? Так и надо. Но вот фамилию. Не вспоминаю. По-моему, прямо передо мной. За первым столом. В тени простенка. И потому не разглядел черточек и выражений лица. И так - два года. 9-й, 10-й "В". Тот, золотой. Имя? Фамилия? Было неважно. Сидел, не подымая глаз. И что-то читал. Постороннее. И ни разу не поднял руки. И даже, думаю, не читал. А тупо смотрел в раскрытую книгу. Ну, как его звали... Провал. А теперь? Нет. Наоборот. Помнил тогда. И безразлично. А теперь. Востребовано - и забыл.
А что если прямо наоборот. И тогда не помнил. И не замечал. Проверял его сочинения. И тут же. Tabula rasa. И только сейчас. Его обнаружил. В моем прошлом. 10-м "В". И при желании. Могу разглядеть. Вот он. Разглядывай. Поправляй. Ошибку учителя. Нет, он не изменится. Тогда я не видел, а теперь доступно. Вот он сидит, отвалившись на спинку президентского кресла. То, что казалось тупым, теперь, говорят, - смертельно опасно. А я не боюсь. И тогда не боялся. Тогда - потому что не видел. А теперь - потому что все хорошо разглядел. Как интересно. Тогда - никаких диалогов. И только теперь - изначальная реплика. И я мысленно его перебрасываю. За тот ученический стол. И пытаюсь... Почему он молчал тогда? И тупо глядел? Не подымая руки. Почему? Вот обнаружу. И сразу Начну разговор. А пока. Напрягаю последние силы. И постигну. И объясню.
Президент что-то проговорил. Непонятно. Пошевелились губы. Почти без голоса. Но спикер мой уловил. И слегка обернулся ко мне. Как будто ждет от меня какого-то слова. Моего подтверждения. Президент прищуривается. Молчу. И вот он разглаживает морщины. И тем самым дает мне понять. Что я правильно поступаю. И все хорошо. И вот, наконец, момент. Когда он обращается прямо ко мне. Почему-то зажмурив глаза на секунду. А я вопросительно отвечаю молчанием. И не отвечу. А кто задает вопросы? Он или я? В эту вторую секунду, кажется, я начинаю что-то разгадывать. Поэтому, разумеется, мой вопрос. И он вправе ответить. Или не отвечать. А я никого никогда не принуждал. И сейчас. Одним только взглядом выпытываю. Жду. И, чувствую, президент готов усмехнуться. Ведь он два года глядел мимо и сумел тогда ничего не ответить. А что же теперь?
Вот мы узнали друг друга. И понимаю - память уже не нужна. Что-то случилось. А свой вопрос. Он уже не решается повторить. А я теряю право ждать и обнаруживать и вспоминать. И отвечаю вслух первое, что приходит на ум. Продолжаю то, что недосказано прежде. И вот улыбка. Он тоже вспоминает. И продолжает. Вслух. И все оказывается настолько забавно и мило. Что мы усмехаемся. Каждый по-своему. Я открыто и громко. А он - боком тоненьких губ. И спикер тихо, несколько раз, переводит свой взгляд. От меня к нему - и обратно. И я громко, и уже серьезно задаю мой вопрос. И мы уже все трое смеемся, как никогда не смеялись. А я собираю мысли.
Он привык видеть перед собой, как все наглы и перепуганы. Оттого что он такой. Незаметный и неразгаданный. И никакого актерства. А на самом деле. Он как в классе, так и сейчас. Нет изменений. И теперь сидит, как сидел два года. В тени. И все происходит само собой. И это его особенный дар. Его, говорю в третьем лице. А на самом деле - мое преимущество. Вот они стараются, а я ничего не делаю. Пребываю. И это проверено. И только такое. Нужно сейчас. Долговременно. Тайна. Которую знает учитель. Она такая, что ее напрасно хранить. Она сама себя охраняет. И обнаруживай в полный голос. И все равно остается. И вот, пожалуйста. Мы. Оба ученика. И учитель. И каждый в своей роли. И соединение ролей открыто и верно. Учитель никому ничего не объявит. А спикер знает границы. Политик. И если мы будем так и никто из нас не выйдет из роли своей. Тогда надежно.
Дальше происходит непредсказуемо. И вполне естественно. Как на уроке бывало. Не вообще, а на открытом уроке. Когда в гостях директора школ и методисты. Было несколько раз. Вообще учителя не удивишь. Раздвоенье сознания. Сразу. Следишь за тем, что говорят. И одновременно сам себе возражаешь и находишь ответы. И - было однажды! - засыпаешь, стоя, и две-три секунды спишь и как будто теряешь слух. Здесь то же самое. Только я не стою, а сижу. Но заснул - это уж точно. И в таком особом состоянии вдруг начинаешь слышать все, что без звука. И то, что думает собеседник. Он. Один. Потому что другой временно отключился. Еще бы. Он поймал скрытую мысль президента. Поймал предвзято. Но точно. Это я понимаю. Мы научились так слушать друг друга. Просыпаюсь. Переглядываемся. Мгновенно. Слава богу, он не заметил. Или сыграл. Ты понимаешь? Не спи.
А я узнаю все больше и больше. Да, да, это он. И говорит он одно, думает вовсе другое. О важной поправке. А на самом деле. Неизреченная мысль его... Вот уж я и в самом деле проснулся. Перебиваю вопросом. Спикер бледнеет. Вопрос не о том, что сказано, а о том... Тайном. Оно буквально и слово в слово совпадает с тем, что я думаю сам. Спикер улавливает и подстраивается. Моментальный жест. Как будто он прислушивается к тому, что мы думаем трое. Одновременно. В одних и тех же словах. И тут же взглядом - в мою сторону. Очень опасно. Самое страшное, что может быть. А мне досадно и весело. Хочется встать. И пройтись взад и вперед. Спикер взмахивает руками. Обеими. А президент косится на меня долгим взглядом. Пауза. Я понимаю. Молчи. И не озвучивай то, что и так понятно. Троим. И не отступай от решения. Не обманывать никого. И не допускать худшего дня.
Ужас. Вы что-то хотели сказать? Нет, уже сказано. Поправка. И очень точная. А за нею все, о чем не скажешь словами. Да? Простите. Дойдем. Доберемся. И всему свое время. Я сейчас кое-что вспоминаю. Кое-что. И не больше того. К сожалению. Новая пауза. Я молчу. Пересаживаюсь в кресле. И окончательно просыпаюсь. Черт возьми. И зачем это все понадобилось мне в мои шестьдесят лет. Формулировки. Никуда не деваются. Я тоже кое-что вспоминаю. Да. Кое-что. И не больше того. Слава богу. Думаю про себя. А не вслух. Да. Контролирую. Было такое. Промелькнуло тогда. Он запомнил. На первом ряду. Обычно я углублялся в класс и оставлял его за спиной. Было.
Вот почему я не запомнил ученика. Он обычно был у меня за спиной. За первым столом. И, как я полагаю, не оборачивался. А продолжал разглядывать мой учительский стол. Пустоту вместо меня. И я не знаю, слышал ли он. Меня и других. Тех, кто говорил на уроке. И меня. Хотя обычно я как будто вижу спиной. Нет, он иногда смотрел прямо перед собой. Не обернувшись. И я почему-то не беспокоился. А уже в тот год мог бы понять, что станет с этим круглоголовым. Он себе на уме. Вообразить. Вот уж теперь передо мной. Поневоле разглядываю. И с трудом вспоминаю. Получается - открываю впервые. Изменился? Нет? Не знаю. За эти сорок лет. После школы. Да. Упустил. Перескочил. Непростительно. Зато сейчас. Наверстываю упущенное. Круглоголовый. Большие глаза. Губы не выдают ничего. Тонкие. А он их еще поджимает. Сократ. Точно. Это он. Третий.
Даже смешно. Вот почему сегодня он вдруг оказался побритым. Без бороды. А может быть, и без шишки. Вот. Разглядывай. Непохожий. Но это он. А тогда на уроке шел разговор о "Государстве" Платона. Так. Правильно. И о том, что философ стоит во главе. И о том, что нигде таких государств еще не было. И о перерождении. Тимократии в олигархию. А потом - в демократию. И, наконец, в тиранию. Падение. Вот почему он тогда смотрел прямо перед собой. Говорил спикер. А я соглашался. И будущий президент помалкивал. За моей спиной. И не поворачивался ко мне. Предпочитал Сократа. Того другого. Без бороды. Который изгнал бы Гомера. А может быть, он только сейчас. И увидев меня. Ну, конечно. Губы надо поджать. Философ у власти. Наконец и впервые. Хочу сказать, что он ошибается. Размышление вслух - это еще не ответ на вопрос. Молчу.
Президент замечает. Мгновенно восстанавливает ход моей мысли. Спикер в растерянности. Он тоже кое-что понял. То на меня, то на него. Теряет нить. Потому что... Где же наш тайный замысел? Что? Скачок. И все по-новому. Хуже нет - случиться такому на приеме у президента. И вот случилось. Из-за учителя, что ли? Молчат. Оба. Значит, совпали. В чем-то одном. Законопроект идеально подходит. Видимо, так. И все равно. Нельзя упускать. А тут пауза. Фантастически долгая. И ведь это смертельно опасно. Да, конечно. Они поняли что-то. А выводы разные. И тут решает политика. А не те, кто у власти. Мы все трое должны понимать. Именно здесь. Точка распада. И расхождение. Вот что значит - учитель не вовремя. Позволь. Позволь. Спикер. Что с тобой? Ты это... Как? Вслух говоришь? В гробовой тишине кабинета? Пауза. Дума - одно. А здесь неплохо и помолчать.
Поздно. Уже слова прозвучали. Президент смеется. Недобрым смехом. Лицо учителя не изменилось. Молчит вопросительно. Я улыбаюсь. А сам понимаю. Все пропало. Все, что задумано. Да. Реальность политики. А мы заговорщики. Против нее. И у каждого - разные цели. А в момент понимания - единодушны. Так? Президенту нужно, чтобы мы вслед за ним. А то странно. И он такого не любит. Но пока что - поневоле - смеется один. И снова - к законопроекту. Надо снять возражение. Поправка теперь не нужна. Зачем? Учитель отменяет ее. Жестом руки. Философ? Тимократ? Олигарх? Президент откидывается на спинку своего президентского кресла.
Неужели такие случаи были? Припоминаю. Был один. Тоже учитель. И тоже политик. А где он теперь? Его уже нет. Совпадение. Политический фатум. Есть такое определение. Оно. Мое собственное. Фатум. В такой неожиданной сфере. Да. Да. Это реальность. И это лишнее доказательство. Она, политика, есть. И кто-то следит и решает. Как судьба у греков. Над людьми и богами. Точно. Тогда был фатум. А что же теперь. Уже не первый учитель. Правда, школьный. И все равно. Видимо, и здесь. Внезапно. Сработает чье-то решение. Скрытое от президента. Он. Школьный. Дай-ка еще посмотрю. Слышал голос. Воображал. Жесты и выражение. И тогда. Не оборачивался. Тупо в книгу. Или прямо перед собой. Что? Внимательно поглядеть на прощание. А что если и вправду Сократ? Совпадение. Он ведь произнес. Прямо вслух. И не заметил. И даже спикер пропустил мимо ушей.
Что можно сделать, чтобы он вернулся домой? Прямо сейчас? А иначе фатум. Как бы Сократ поступил? Но дело в том, что Сократ, настоящий, не поступает. У него только один поступок. Отказ от побега. В ожидании смерти. А остальное. Слушать, как тебе поддакивают собеседники. В поздних диалогах... Привыкли. И уже не возражают. Понимаешь? Это уже положение главы государства. Он достиг. Не нарушая законов. Спрашивает и сам подсказывает ответ. В формулировке вопроса. И остается одно. Соглашаться. И все соглашаются. Иногда с восторгом. И ни одного возражения. И получается... Он уже во главе Афин. А собеседники - стражи. Само собой. Да. Политический фатум. Вот к чему привели его диалоги. Именно так я думал тогда, сидя за первым столом. И даже повернулся. И рассматривал спину учителя. И все оправдалось. Ну а теперь... Плохо.
Встаю. Прохаживаюсь. Это я, а не он. Спикер следит. Ничего. Для него безопасно. Он понимает. Я тут не при чем. И вот. Разговор нормальный. Учитывая обстоятельства. Правильно. А не хорошо то, что я засмеялся один. Учитель сразу - по сторонам. И неужели он все во мне разглядел? И понял. И вспомнил. Видимо, так. И думает - слово в слово со мной. Да, нам неловко. И это втроем. Каждый по-своему. Шепелявит. И мы не глядим друг другу в глаза. Прямо. Невыносимо. Как у меня с братом моим. Вот породнились. А вроде бы невозможно. Все друг о друге знать. И губы не поджимаются. И выдают. И не выходит. Потому что законопроект. Вообще, он как будто написан такими словами. И вот мы сразу втроем. Одинаково. Заново. Прошлое. Нет. Не тот учитель. В университете. Это школа. Совсем другое. Трудно преодолеть. Что? Оборвать прием? Нет, не получится. Да?
Они уже двое. Проговорились. И то, что думали. Выдали. Вслух. Непроизвольно. А я один устоял. И не поддамся. Но ведь надо. Фатум. Фатум. Ну, хотя бы предупредить. Ну, сыграть. Или как? Опасно. И опять не выходит. Потому что. Школа. Школа. Вот что случилось. И непроизвольно. Когда я за первым столом. Сидел и молчал. И тупо смотрел в какую-то книгу. В "Государство" Платона. И слушал. И только по временам... Поглядывал в пустоту. И прямо перед собой. А теперь. Ну, давай. Заставлю себя. Поздно. Поправка снята. И без единого слова. Жестом. Ну, Сократ. Помоги. Сел. Встаю. Оба сидят. Небывалый случай. Прохаживаюсь. Молча. Взад и вперед.
4.
Пережито мгновение. Всего лишь. Две или три минуты. Мой опыт подсказывает. Больше такое не возвратится. А я ничего не боюсь. Я политик. И я знаю, как это бывает. Всего только две или три минуты. Как у него с братом. Вспомнили. Пережили. И теперь кто-то из нас уже обречен. Кто? Мне в мои годы уже неважно. Может быть, я. Спикер подумал. И президент. А я сомневаюсь. Кто-то из нас. Университетский преподаватель. Школьный учитель. Не все ли равно. Жертва любая. В любое время. И мгновенно. И непроизвольно. И как будто не он. И все это фатум. И вот уже мы забыли. И вновь. Та же поправка. И я засыпаю. И еще две минуты. И все решено.
Пора просыпаться. А я проспал. Прослушал. Что решили. Знаю одно. Такая поправка. Уничтожает весь мой законопроект. И неважно, кто настоял. Уж если прослушал. Значит, и я. Ничем не лучше других. Мне безразличны. Замыслы спикера. Опасения президента. И давайте не будем. В это играть. Расклад в политике. Знаю почти наизусть. Кое-что скрыто. По тонким, поджатым губам понимаю. И никакие воспоминания здесь не помогут. Я ощущаю политику осязаемо. Эйдос ее. И она сама. Там и здесь. Как божество. Из языческой мифологии. И только чувствую. Из кабинета Сократ никуда не исчез. Он стал для меня чужим и враждебным. И самое страшное. Он сейчас. Уйдет вместе с нами. И все же останется здесь. Одновременно. И это понять невозможно. И я усмехаюсь открыто. И уже теперь мой президент ничего не заметит. Потому что фатум решил. Когда я заснул на минуту.
Вот ученики мои на меня посмотрели. Как будто в последний раз. Как будто они со мной попрощались. А я опять и опять думаю о Сократе. Мысль мгновенна. И почему-то она ни к чему не приводит. Как у него самого. И я в душе собеседую с ним. Да, да, правильно. Его рассуждения - всего лишь попытки мысли. И в итоге - то же незнание. И опять нужно сначала. И опять и опять вопросы, в которые вложен ответ. И никто не спорит. И все подтверждают. И заблуждаются. И в самом деле. Попытки. Попытки. И каждая выглядит готовым решением. И только Сократу известно, что они, ответы-вопросы, не достигают правды. Они как движение тела. Как вдох и выдох. Кончил и заново начинай. То же самое заново. И мой бородатый вновь начинает. И опять много мудрости. И никаких решений. Слышите - никаких. Вот что нужно знать обо всем, что сказано. А взамен законопроект.
Президент отводит меня в сторону и не стесняется спикера. И что-то шепчет. А что? Непонятно. И зачем? Он шепчет, а я ничего не слышу. И ведь на самом деле я хорошо знаю себя. Всегда говорили, что я умею слушать внимательно. А вот в таком состоянии, как теперь, я уже ничего не могу. И почему-то киваю, киваю. И вроде не сплю. И опять мимо ушей - самое важное. Президент верит, а потом понимает свою ошибку и угадывает мои пустые глаза. Перестает шептать. И опять начинает. И опять в пустоту. И все-таки он договаривает до конца. И я снова киваю. И тут уж и в самом деле происходит прощание. И с законопроектом, и со мною, и с прошлым.
Да. Все так. Но я замечаю, что президент вроде бы недоволен самим собой. Видимо, но почти незаметно. Это хорошо. Я испытываю приятное чувство. Как будто что-то узнал. И душа моя приобрела. Профессиональное ясновидение. У политиков - редко. У Сократа - ежесекундно. И мне вдруг становится жаль, что я покидаю философа здесь, в кабинете. Ну, где угодно - только не здесь. И вот он собой не доволен. И заразил президента. И, чтобы их успокоить, я остаюсь. Но спикер, оглядываясь на меня, выходит. Потом на полсекунды снова заглядывает в дверь, видит меня, и, наконец, вот он пропал. А президент потирает лоб и как будто не замечает мое присутствие. Но ведь меня не обманешь. Он улыбается сам себе и поглаживает всю свою бритую голову. Тонкие губы в улыбке становятся длинными. И, с одной стороны, взлетают вверх. Туда, где морщины. Хитрый какой. Ну что?
Мы бродим по кабинету. Какое-то время. Каждый сам по себе. А потом останавливаемся неподвижно. Друг перед другом. Ну, где же Сократ? Очень похож. На себя самого. Хитрый. И все равно он собой не доволен. Странное сочетание. Он задает какой-то вопрос. Уже вполголоса. Громче. А я ничего понять не могу. Слышу голос. И только. А он как будто не удивлен. Все правильно. Еще бы. Вопрос не тот. Ищет формулировку. Морщины. Улыбка ползет. Он пробует слово и не понимает, что я сегодня устал и теряю способность к политике. Уж если я обречен. И уж если фатум. Какие слова. Мне ничего не нужно. Я просто учитель. Присутствие. Одно. Только присутствие. Больше я ничего не могу. И сейчас время уходит. И вдруг. Ясно и четко. И как будто сквозь сон. Все обретает смысл. И я обретаю. Сначала присутствие. А потом. Оно. Понимание смысла. Вот. Вполне овладел. Фатум.
И неужели?.. Шепот и вроде бы вслух. Говорю себе. Ты пойми. А я уже понял. Слова понятны. И все же они становятся лишними. А вопрос твой очень ясен и вполне состоялся. Ты уже спросил. И я ответил. Давно. Уже тогда. На уроке. Ты обернулся. И разглядывал спину мою. Оказывается, я тогда уже понял, как повернется наша судьба. И моя. На последнем этапе. И то, что я не вернусь домой. Ни поездом, ни самолетом. И я отвечаю тебе. Да. Я не вернусь. И ты недоволен. И я понимаю вопрос. Ты недоволен собой. За то, что я перестал быть политиком. И ты не причем. Так получилось. Да, перестал. И все же. Не беспокойся. Это на время. На краткое время. Пока я не вышел. Из твоего кабинета. Пока остаюсь. Потому что не могу бросить ученика. И вот не вернусь. Если надо. Все понятно. Вполне. Ты слышишь? Я отвечаю. Да, это вслух. А теперь позовем Сократа. Он здесь. Пока не ушел.
Президент оглядывается. И перестает улыбаться. Третий необходим. Обязательно третий. Спикер пропал. Это правильно. Мы его сохраним. А из нас двоих. Кто-то погибнет. Ничего не поделаешь. Нет, мы политики. И нам нельзя возвращаться. В законопроекте есть одна фраза. Которую нужно изъять. И тогда я согласен. Поправку снимаем. Вот президент говорит, как будто кто-то стоит у меня за плечами. Оглядываюсь. Нет никого. Никакого Сократа. Умница - мой ученик. Фразу нашел. А в ней, конечно. Значение всех значений. Эйдос. Ну что ж?.. Изымай. И вот я снова политик. Услышал. Понял. Ответил. И не отступлю. Потому что. Изымешь ее. И не будет меня.
Поправка возвращает философа. И отодвигает политика. Но он остается. И ее не заметил никто. Короткую фразу в моем законопроекте. И никто и никак. А только он - президент. И уж если она совсем такая, то забудем о ней. Повторяю вслух. Повторяю. А он. Вновь оглядывается в своем кабинете. Раздвоение личности. Как было бы хорошо. А я созерцаю. Политическим оком. Со стороны. И мне ясно. И впервые мысли о смерти, и такое особое чувство. Горечи. И какого-то приобщения. К необъятной правде. И то, что все мы ее сыновья. И учитель, и ученик. Редко бывает. Охватит чувство. А потом куда-то исчезнет. И вот он вернулся. И пока рядом с тобой. И в тебе. И таких минут еще не бывало. Ну, скорей. Оглядывай кабинет. Хочешь меня спасти? От фатума. Ну, спасай. Думаю, не получится. Попробуй. Пока он тут. И вот. Мы уже все решили. А ты продолжаешь чего-то ждать от меня.
Вопросов много. А поправка одна. Сними ее. И вот он ее снимает. И я вспоминаю. Имя ученика. И то, как я к нему обращался на ты. Вот это важно. Имя известно. Все повторяют. А то, что это оно и что он, тот, именно тот, кто сидел у простенка, в тени, за первым столом. Это впервые. И как раз к моменту, когда Сократ появился. Вполне осязаем. Как у меня со спикером на моей московской квартире. А он тогда на диване. Третий. А теперь за столиком, там, где я недавно сидел. А президентское кресло напротив, прямо тут перед ним. Красное дерево. Коричневая полировка и бронзовые украшения. Для бритой головы неудобно. Вообще - мебель не та. А он в хитоне, за столиком, в профиль и вовсе не видит нас. Посетил и сидит, и все слышит, и все понимает. И больше нет ничего. И он вполне видим. И осязаем в прозрачном воздухе. И опять пропадает. Опять.
Ладно. Каждый раз, когда происходит что-то подобное, уже остальное кажется мелким. Жизнь, смерть. То, что я чувствую сам себя. И то, что есть президент. Тот самый, который. Ты понимаешь, все это уже неважно. Потому что испытано. Жизнь только затем, чтобы ее испытать. И все. А от политики. Легко отстраниться. Вот - прямо тут. В Кремле. В кабинете. Смешно. Законопроекты. Поправки. Поручения. Это уже не для меня. Потому что он, тот появился. Прежний. Он, кого я люблю. С бородой. Шишкой на лбу. И перед ним отсутствие президента. А мы в стороне. И я даже не знаю, видит ли мой собеседник. И что он видит. Наверно, другого. Или напрасно оглядывает кабинет. Я не знаю. Секунды. Секунды. Уходит оно. Драгоценное время. Сжимается у меня на глазах. И вот уже от нас двоих ничего не зависит. Ровные сорок минут истекли. Шофер заждался в машине.
И вдруг опять президент переходит на шепот. На этот раз не от спикера, а от него, лишнего. Третьего. И я вполне понимаю. И узнаю каждое слово. И опять возвращаюсь к реальности. И он теперь шепчет о том, что прямо хочет меня устранить. Да. Прямо так. Прямо глядя в глаза. И тонкие губы его выпрямляются. Исчезают морщины. Поджаты. И он ждет, что я снова кивну головой. И я киваю. Спокойно и беззащитно. Потому что он спрашивает у меня согласия и ждет понимания. И если нужно и неизбежно... И тут я в первый раз понимаю, что это... подсказка Сократа. А он уже испытал. Он, тот, кого я люблю, он испытал, и он, именно он... подсказал президенту.
Сколько раз. Уже было так. Но чтобы Сократ. Подсказал. Это впервые. И мне уже не хочется покидать кабинет. Пока я не спросил его прямо здесь. Не уходя. Пока я не выведал у него. Как же он мог это сделать. Психология любого другого понятна. И даже если ученик и учитель. Тоже все на месте. Уж если оба политики, то, конечно... И вот он, философ, здесь, подсказывает президенту. Как меня устранить. И это не сон. И если так, то я хотел бы узнать. От него самого. Отодвинув ученика. Узнать хочу, как он, философ, мог такое решить. И что у него было в душе. Когда он решал. И вообще получается, что этот курносый, и с шишкой на лбу. Который сидит за столиком и не смотрит на нас. В профиль. Он, этот самый, и есть воплощенный фатум. И потому он. То появится, то исчезнет. Ну, повернись ко мне. Борода шевелится. Повернись и ответь. Жует пустоту и не отвечает.
А президент, наконец, видит Сократа в своем кабинете. И отделяет его от себя. И как будто спрашивает его со мною вместе. Да, спрашивает его о том же. И ему задает тот же вопрос. И никакого внимания. Курносый профиль. Шишка. Равномерно шевелится борода. Глядит прямо. А перед ним. Пустое кресло. А мы в стороне. И как будто нас нет. И неужели. Фатум. Это и есть. Философ у власти. Я иду прямо к столу. И сажусь в чужое президентское кресло. Чтобы видеть глаза. И понять. А потом, когда пойму. Будь что будет. Прямо сегодня. Прямо тут. Если надо. Вот я сел и вот могу его разглядеть. И разглядываю. Подавшись вперед. Потому что выражение его. И само лицо не меняется. Фас и профиль. А глаза. Огромные, как у Платона. Или вовсе маленькие. И они смеются. В морщинках. И видят насквозь. И не задерживаются на мне. И не в состоянии различить. Посмотри. Это я.
Безнадежно. Античность не видит. Живые, но слепые глаза. И почему я не замечал этого раньше? Ну, хотя бы там у меня, там, на моей пустой московской квартире. И спикер тоже не замечал. И мы сидели втроем. А почему теперь именно здесь. В Кремле. В кабинете. У президента. Подавшись вперед. Опираясь о столик. Я совсем забыл. Что я занял чужое место. Президент подходит. И вежливо ждет. Когда я пересяду. Прямо туда, где Сократ. Он что? Не видит? Ну, это комедия Аристофана. Одни слепые. Там и здесь. И только я, получается, вижу незримое. А разглядеть не могу. Эй, философ. Шевели губами. Жуй пустоту. Красивая борода. Шишка вполне натуральная. Никак не поймать выражение губ. Они шевелятся. И не замирают. Еще немного, и попрошу. Прямо вслух. Ну а пока. Надо все-таки уступить. И чувствую. Как мне трудно встать. И я как будто во сне.
Просыпайся. Ладно. Видимо, так. Фатум. Спасибо за то, что дал себя лицезреть. Не интересно. И пусто. И я подымаюсь. И жду, что он снова исчезнет. И как будто уступит мне мое место. Зря. А на самом деле... Президент обходит меня. Садится. Привычно. Вот. Поудобнее. Локотники. Улыбка . И вдруг я понимаю, что он видит. Нашего третьего. И тот видит его. Одновременно. Взаимно. Борода останавливается. Прищур оживает. Еще и еще. Наконец-то. Он, собеседник. А я стою. И только боюсь одного. Оба они сейчас повернутся ко мне. Тоже одновременно. Заговорят. И за столиком. Вот. Место спикера опустело. Ну, садись. И сейчас. Все тайное станет явным.
Отдыхаю. От напряжения. Секунды уже как минуты. Одна. Другая. Длятся и длятся. И при желании могу их вернуть. И снова. И снова. Как во сне. Возвращаю минуты. Могу повернуть. И вновь пережить. Все, что было. Минуту назад. И две минуты. Когда он появился. И когда спикер ушел. Отдыхаю. А зрение обостряется до предела. И за пределом. Еще бы. Так всегда. Перед концом. И в конце концов. Когда предел отодвинут. Назад. Оказывается, умею. Ну и что? Могу научить. Закрываю глаза. Потому что. Передо мною нет никого. Только он. Президент. И вот я мысленно. Ему сообщаю секрет. Мысленно. Улыбаюсь. Легко. И если он поймает улыбку, значит мне удалось. И я не уйду из воздуха, не сообщив то, что понял сейчас.
Президент произносит большой монолог. Но это вне времени. Вернее, за счет времени, которое мы возвратили. В эти минуты ему нужно выговориться. Я понимаю. Но я не обязан слушать. И осознавать. Все такое - политика, та, что останется после меня. Улыбка. А он говорит, говорит. Как будто нет ничего - за пределами растяжения времени. Да, я понимаю. Это нужно ему, только ему. Но - чтобы я присутствовал. Он полагает, что если что-то зацепит меня в его монологе, то я отвечу. А в остальном - согласен. А я и не знаю, согласен я или нет. Ведь речь идет об одном. Как устранять. И надо ли устранять кого бы то ни было. Кому об этом расскажешь. Кроме того, кого ты уже устранил. Но он еще здесь. Не ушел. И может услышать. По сути сказать, я и есть для него тот единственный человек. Ну, говори, говори. Собирай свои про и контра. И раскладывай их. Передо мной.
А Сократ подсказал. И устранился. Рядом пустое кресло. Нет ни спикера, ни Сократа. Воплощенный фатум куда-то исчез. Возвращаю минуты, а он все не может никак появиться. Он хочет показать, что нам неподвластен. Или то, что его и не было вовсе. А это одно и то же. Для такого, как он. Про и контра. И прямо передо мной. Тут. На столике президента. И тут я прихожу в себя. И вслух и очень громко спрашиваю его, подсказывал он или нет. Президент прерывает свой монолог и сначала не понимает, кому отвечать. На мой вопрос. Кому, в самом деле? Он, президент, ничего не подсказывал. А тот подсказал и исчез. Кому? И все равно - я ожидаю ответа. А эти про и контра - видимо, не ответ... Президент приуныл. Начинает сначала. Впустую. А он так не привык. И что же все это значит? Остается одно. На полуфразе. Прерывать себя. И добиваться того, чтобы я продолжил и договорил.
Говорит. Прерывает. А я молчу. И теперь каждая пауза тянется бесконечно. Минута. Одна и другая. И я отдыхаю душою. Внутренний голос молчит. Ну, что же ты? Говорю президенту. Прямо на ты. Окончательно. Что же ты? Говорю. Попробуй не устранять. Первый и последний раз. Только на мне. И я согласен. Эксперимент на учителе. Втайне от всех. Попробуй. И я тебе помогу. Серьезно? Да. Очень серьезно. Улыбку поймал? Ну, видишь. Все хорошо. Чувствуешь? Вот ответ. И подсказка Сократа. И в тебе и во мне. Внутренний голос. Когда он молчит. Самое верное. Он подсказывал словом.
А поправил молчанием. Я устал. Но я согласен с тобой. Попробуй на мне.
5.
Шофер. Вокзал. Билет. А, собственно говоря, почему? В Питер. Прямо сейчас. На машине. Алексей Алексеевич... Почему нельзя? Очень удобно. Я посплю. Подремлю. Катастрофы не будет. И к тому же. Надо проездиться по России. Кто это сказал? Кажется, Гоголь? Точно. И все-таки нет. Поезд уже наготове. Минута в минуту. И вот я один. И в отдельном купе. Одиночном. А ведь он, шофер, что-то хотел мне сказать. Но на прощанье. Покачал головой. Он понял, что я не отвечу. Да, уж такой случай. Когда не о чем говорить. А ему бы хотелось понять. Ну, ладно. Я его успокоил. Что? Подходит к окну? С той стороны? Почти силуэт. Освещенный перрон. Поехал вправо. И Алексей Алексеевич. Вот мне с ним расставаться. Жаль.
Утром вернусь в Петербург. И все будет кончено. Московскую фантасмагорию. Забуду, как сон. А теперь бессонная ночь. На мягком диване. Прямо поверх одеяла. Так я люблю. Привычка. Все как обычно. А в самолете. Не предложили. Указание и мое желание. Совпадают. Фантасмагория. По нынешним временам. Несерьезно. И вот выхожу из игры. Выезжаю. Придумали поворот сюжета, когда забывают все. Узнаю. Подобные случаи были. Звонок по мобильному. Алексей Алексеевич. Да, да. Все в порядке. Спасибо. Один. Я хочу вам сказать, что я... Ну, ладно, ладно. Вы все понимаете. Увидимся. Поговорим. Ничего не знаю. Спасибо. Спасибо. Молчание в трубке. Отключаю. Ну, хорошо. Он понял. Что я благодарен. Тут в Москве он самый близкий для меня человек. Предупредил. Конечно. Еще одна бессонная ночь. До Петербурга. А там. Отключу телефон.
Закрываю глаза. Один. И сразу же открываю. Что? Неужели? И кто-то еще есть в моем одиночном купе? Никаких диалогов. И раздвоений. А за окном летит черная тьма. И сквозь нее как будто снежное поле. Тоже летит. Очень уж быстро. Что-то мелькает. А я не могу разглядеть. Отодвигаю штору совсем. Вглядываюсь. И все равно. То же самое. Лампа на столике. Мое отражение. А он как будто прильнул к окну. Силуэт шофера. С той стороны. Набираю номер. И тут же слышу. Голос его. Да. Он не спит. Удивительно. Силуэт за окном пропадает. А я почему-то в тревоге. Встаю. И опять сажусь. Ты понимаешь, нет никого. А напротив. Передо мною. Пустой диван. И соседа не будет. И я не заметил. А ведь мне казалось, что я в одиночном купе. Нет. Все предусмотрено. И, главное, все уже было. И такие поездки. И бессонные ночи. И абсолютное одиночество. И уже до самого Петербурга.
Открываю глаза. И со всей очевидностью понимаю, что вижу сон. И он длится, длится. И я в полном сознании ничего не хочу разглядывать. Хотя вокруг меня все не то и не так. Удивительное состояние. И ведь я мог бы все внимательно рассмотреть. А я знаю, что это сон, и потому ничего не хочу. То же купе. Но другого цвета. И в нем кто-то есть. А я опытный человек. И со мной такие вещи бывали. И ничего не случалось. И я засыпал. Потому что одно дело видеть сон, и совсем другое - уснуть. И эти страшилки забавны и вполне безопасны. И вот я чувствую, что уже действительно сплю. И если бы даже вдруг захотел очнуться и отогнать, у меня бы не получилось. Опасно.
Разговор с пустотой - самое трудное для меня. Дома ее, пустоты, не бывает. Потому что Сольвейг. Она в любую минуту. Просыпается. Там. И я это чувствую. А тут что-то странное. И безнадежное. До самого Петербурга. Пустота, в которой никто появиться не может. А разговаривать надо. Именно здесь. И если рядом скрытая камера, пусть догадываются, о чем я... Мысленно. А то ведь я умею и по-иному - говорить вслух искусно придуманную бессмыслицу. И запоминать, что я при этом в тайне от всех успеваю решить. И, разумеется, решаю, но так, чтобы об этом никто не узнал. Вроде бы как обычно. И все-таки сейчас особая ночь. Проверяю. Купе другого цвета, но точно такое, как то, в котором я засыпал. Наяву оно красное, а здесь, во сне, темно-зеленое. И вот мне снится моя бессонница в этом зеленом купе. Воображаю соседа. И говорю с ним без единого звука.
Понемногу он, воображенный, приобретает нужные очертания. Как будто я рисую в воздухе, кого захочу. И это, конечно, Алексей Алексеевич. Точно такой. Силуэтом снаружи вагона. Он и сейчас там, за черно-зеленым стеклом. Пропадает и вновь закрывает окно оттуда, с другой стороны. И я его мысленно пересаживаю на темно-зеленый диван. И теперь главное - в сплошном пятне силуэта увидеть лицо и глаза, какие были, когда он прощался в Москве со мной у двери вагона. Я хорошо запомнил. А вот нарисовать не могу. Получается то же пятно. И наконец я догадываюсь. Поговорю с ним, как с пустотой, но серьезно. И понемногу проступят черты. Вот проступают. Он молодой. И еще моложе себя самого. Такого, каким он был наяву. Там - уже умудренный шофер. А здесь большеглазый, широкоплечий. И еще более умудренный. Такие теперь появились. Кругом.
И я во сне зажмуриваю глаза. Веду разговор. И уже много сказал. И невольно удивляюсь тому, как изменяется внешность. Он все больше и больше похож на себя. И какой-то совсем другой. И неподвижный. Пронзительный взгляд. И ни единого слова. Кивает слегка. Особенно когда разгадана моя нелепая речь. Нарочито нелепая. Ты понимаешь? Даже во сне. Я научился так разговаривать. Вообразив собеседника. И вот я спрашиваю, как долго он водит машину. Алексей Алексеевич подымает правую руку. Туда и сюда. Это он делает жест. И я понимаю. Долго. Уже целый год. Мгновенно перевожу на мой особый язык. Да, да. Конечно. Спрашивать больше не буду. Много. Много. Достаточно. Больше, чем нужно. И больше, чем наяву. Пользуйся. Отвечай самому себе. И не спрашивай. Это ведь очень опасно. И не повторяй о том. Даже мысленно не повторяй. Только дома.
Вот молодой. И почему-то он выбрал меня. И я зажмуриваю глаза. Надежный ангел-хранитель. И, без единого слова. А ему неясно. Почему я нарушил наш договор. Тот, когда мы въезжали в ворота Кремля. И тогда он сказал. А я не запомнил. И теперь вспоминаю. А он во сне сразу кивает мне и, не докончив жест, опускает правую руку. Боже мой. Да. Какая точность. Не отвечай. И ты, многоопытный, сам не знаешь, как разговаривать с пустотой. В полночном вагоне. Когда за окном летит черная тьма. И я продираю глаза. Да, нарушил. И вот зеленая вспышка. И я опять в красном купе. И наяву. А передо мной тот же диван, а на нем он, Алексей Алексеевич.
Пробрался в вагон. Пока я спал и видел его и зеленый диван. Долго. Часа два. А то и больше. И дверь в купе. Неужели я так и оставил. И не запер ее изнутри. Не знаю. Но все равно. Алексей Алексеевич проникает везде. И это его решение. Поездом. Разумеется. Безопасно. А он проводит меня до Петербурга. И вернется назад. И почему? Объясните. Вот уж и впрямь. Тайна. И от меня, и от всех. Тайна. И от себя. Видимо, нужно. Да, он почувствовал. И это его профессия. И это понятно. А может быть, тут иное. И он догадался, что я политик. И что мое участие. Началось. А ведь я выхожу из игры. Но тут еще телевидение. Сообщили. Законопроект. И вот задание. Господи. Ну, до чего все это глупо. А ты посмотри в его молодое лицо. Боюсь, он решил вообще остаться моим шофером. Ну, а машина - дело техники. Она уже в Петербурге. И не спрашивай, как. Та же самая. Да?
Алексей Алексеевич молчит. А фамилия его Романенко. Был у меня такой ученик. Давно. В пятидесятые годы. И он меня тогда предостерег. Если вы, говорил он, заметите, что за вами кто-то ходит, прекратите вашу деятельность. Временно. Двадцать дней, и довольно. И они отойдут. А тогда продолжайте. Какую деятельность? Я не спросил. А он сообщил, что вот кончит вечернюю школу. Поступит. И будет летчиком. А потом, когда повезет груз. Над Кремлем. Там. Продиктует волю. Какую? И я опять не спросил. И я поверил, что он, такой молодой, может исполнить свой план. И, не зная, в чем дело, его отговаривал. И он меня охранял. Приходил домой. И по телефону. А потом внезапно женился. И все кончилось. Но я запомнил. Алексей Романенко. А теперь Алексей Алексеевич. И такой же, как тогда. Похож. Но другой. И уже теперь умудренный. И еще неженатый. Пока.
А ведь именно он тогда и сделал меня политиком. В те, пятидесятые годы. И я не понял. И продолжал свою деятельность. Учил. И записывал кое-что. И складывал в папку. В одну. И она в Петербурге. У меня на столе. Материал для рассказа. Но почему-то. Когда сейчас вспоминаю, в душе профессиональная боль. И хочется плакать. И здесь уже, конечно, политики нет никакой. Романенко. Один из лучших моих и первых учеников. И где он сейчас? И я помню. Когда он в десятом классе женился. В середине учебного года. Он сразу осунулся. И побледнел. И перестал глядеть живыми глазами. И внезапно краснеть по самую шею. И ложиться головою на парту. И смеяться. Все в нем куда-то пропало. А потом он и сам исчез в никуда. И только один раз позвонил. И предостерег. И я его позабыл. И вот повторение.
Да. Мы как-то остались после уроков. Поздно. И говорили о чем-то. Он еще признался мне, что женится скоро. И все выспрашивал, что я читаю и о чем думаю, когда утром по набережной иду на работу. И вдруг я почувствовал страшный жар. Температура. Озноб. И он довел меня до остановки, и посадил в трамвай, и сам сел и проводил меня до самого дома. Ну, прямо совсем как сейчас. И как будто я ловлю полное сходство. А на самом деле. Он другой. И вдруг вспоминаю. То, что не сумел тогда разглядеть. Да. Лицо у него... Не такое уж молодое. А все равно. Это он. И я тогда его потерял. И вот он сам появился и приходит за мной.
Полвека. Больше. И то же самое. Как будто вчера. Приятно осознавать. Ничего не меняется. И это сейчас очень важно. Понять. А от нас, политиков, зависит немного. Совсем ничего. Смена власти, мельканье десятилетий никак не влияет на то, что я называю невидимой силой. И ее сейчас не видит никто. Потеряли способность. И президент. И спикер. Один Романенко... И откуда он взялся? В момент, когда я, по сути, остался один. И до Петербурга. Он поможет мне выйти из этой игры. Сам затерялся когда-то. А я буду по утрам думать и продолжать свою деятельность. А он меня подождет. И поеду в любую точку России. На моей московской машине. Там - работа. А здесь, в Петербурге. Временный отдых. Но ведь я пока еще не приехал. Остаток ночи. У нас в запасе. И я, без единого слова, продолжаю наш разговор. Прерванный полвека назад. И как будто вчера. Повторение или чудо? Молодое лицо.
Да. Никакие проекты политики не помогут. Сила невидима. И от нее чудеса. Там, где, казалось бы, все решено и продумано. Вот Романенко. Ведь он где-то есть. И, я думаю, летчиком не был. И бомбы не возит. Перевороты у нас другие. И все-таки. Не только одно внешнее сходство. Тут что-то большее. И если я сейчас поведу разговор, он сразу поймет и как будто бы вспомнит. И даже подскажет кое-что из того, что я позабыл. За эти полвека. Думаю, если такое случится, оно будет нужно той невидимой силе. Что над нами и в нас. Большая политика неизбежна. Она как раз и невидима. А мой шофер уже не нуждается в памяти. И ничего не надо осознавать и подсказывать. Проекты. Проекты. Большая сила внезапно. Сама. И непонятно откуда. Обновление. Тайна. Алексей Алексеич смеется. И не понимает. А действует правильно. Проникает в купе. И провожает политика.
Я допускаю. Это его решение. Но оно совпадает. И уже есть что-то. С чем совпадают события. И все, что происходит. Этой бессонной ночью. В нашем реальном красном купе. Цветы на столике. Черные шторы. Летящая тьма. Силуэт разгадан. И я смеюсь. И все объясняю. И надеюсь, что он добавит и откроет непонятное мне. И ничего не вспомнит. О Романенко. Потому что он сам. Каким-то образом. Повторяет заново. И по-другому. И так будет всегда. И только одно непонятно. Почему нельзя было на машине. Из Москвы в Петербург. А! Потому что машину. Перегоняет кто-то другой. И вот, оказывается, удалось обмануть. Обвести. Легко. Самого президента. И спикера. И даже меня самого. Какой молодец. Да, я бы хотел, чтобы за мной закрепился. Именно этот. Ангел хранитель. И желание совпадает. И почему-то легко и свободно. И вот я уже понял. И больше не буду. Все. Запрет.
И все-таки спрашиваю. Какая у вас фамилия. У тебя. И тут, пуская все под откос, объясняю прямо вслух, да, объясняю, почему я спросил. И о том, что где-то сейчас. Мой ученик. И что с ним случилось. И что было тогда. Алексей Алексеевич смеется и отвечает. Как на духу. А вы объясните. Как догадались. Моя фамилия? Романенко. Отец погиб. А дед - пропал. Куда? Не знаю. И не знает никто. А он как раз и есть ваш ученик. Вы так думаете. И ошибаетесь. Нет совпадений. И это закон. Если бы нас поставили рядом, вы бы увидели, какие мы разные. Вот представьте. Он сидит. Рядом со мной. Нет, не пойдет. А жизнь куда веселее. И это лучше. И для вас. И для меня.
Стоп. Остановка. Не предусмотрено. И так внезапно. Мгновенный тормоз. Так что я качнулся вперед. И Алексей Алексеевич, вытянув обе руки, пытался меня удержать. И такой же толчок. И вновь неожиданно. Тронули в путь. Вообще-то, невероятно. Так поезда не тормозят. И не трогают с места. Алексей Алексеевич? Мы переглядываемся опять. Недоумение. Верю. Мой шофер ничего не знает. И первая мысль его. Совпадает с моей. И мы усмехаемся. Как-то невесело. И не обращаем внимание. А поезд опять набирает скорость. И вот уже летит над снегом. Во тьме. Как самолет. А это как раз нам и нужно. Вдвоем. И уже как будто под нами. Земля далеко. И облака не скрывают. Ее далекую темную белизну. Груз у нас в головах. И сейчас. Алексей Алексеич. Продиктует волю свою. Нет. Наш самолет. Летит по земле. По рельсам. Как будто он уже приземлился. И сбавляет скорость.
Какая воля? У меня совсем другое. И не надо ничего диктовать. Сила невидимая действует лучше. Когда ей не мешают. И сейчас она в полную мощь. Ночью. На земле. Одолевает снежный простор. И тьма летит ей навстречу. Какие мы разные. Были и остаемся. В начале и в конце полувека. А для меня - целая жизнь. Вот разбросала нас. И снова соединила. Романенко смеется опять. И красный отсвет вспыхивает на его бледном лице. Играет по ходу поезда. Очень похож. Неужели все то же самое? И я возвращаюсь к началу? А ночная сила. Меня бросает вперед. Вот хорошая фраза. И надо прямо спросить. Прямо такими словами. Сразу и вслух. И вот как будто спросил. А он ответил. Как будто. И продолжает глядеть на меня. Выжидая. Нужный момент. А на самом деле. Он думает. Почему поезд притормозил. А я не забочусь. И вдруг он встает. И запирает зеркальную дверь из купе.
Глубокая ночь. И в коридоре, я думаю, нет никого. И я уже давно перестал бояться. И тут вдруг мне приоткрывается тайна. Моего Романенко. И я понимаю, куда он пропал. Молодой дедушка моего Алексея. Шофера. И я бы даже мог ее сообщить. Ясновидение. Воображение. Или простая догадка. Алексей Алексеевич. Боится его шагов в коридоре ночного вагона. И он не знает, кто может сейчас появиться. И на всякий случай. Хорошо. Дверь на запоре. Он не знает. А я догадался. И почему-то боюсь. И рад, что дверь на замке. Страх меня заразил. Очень забавно. Что я? Впадаю в детство? Не знаю. И только жду. Вот-вот опять заскрежещет. Неожиданная остановка. И кто-то войдет или выйдет. Прямо здесь. В ночном безлюдном просторе. Снежного поля. Когда ни одного огонька за окном. Там. Далеко. В полуночной тьме. Но поезд ровно летит. Поет. И вот еще набирает скорость.
Между нами зеркальная дверь. Между тем и этим. И вот. Сквозь пение рельс и колес. Различаю. Шаги удаляются. И я не могу понять. Почему так спокойно сижу. Вот опять шаги. А если я встану. Алексей Алексеич позволит? И вот я встаю. Поворачиваю защелку. И сразу. Прямо. Распахиваю зеркальную дверь. Там нет никого. И сразу меняется. Мое состояние. Нет удвоения красного интерьера. Нет моего отражения. И Алексей Алексеич пропал. Оглядываюсь. Вот он. Вот. На месте. И даже не встал. И голову не повернул. Сидит на красном диване. И я выглядываю из двери. И только тут замечаю, что коридор темно-зеленого цвета. Пустой.
6.
Живу тихо и незаметно, как будто меня и вовсе нет. Разумеется, не может быть, чтобы обо мне позабыли. Как же. Если бы я включал телевидение - прямой эфир, дискуссии, комментарии - то, уж конечно, только бы и слышал имя свое. Но я опытен и знаю - споры идут не по существу проблемы, а по мелочам и частностям. Нечего слушать. И я не включаю. Телевизор забыт. А в законопроекте формулировки такие, что ни одна запятая не будет поправлена. Рейтинг хорош. Народное мнение на моей стороне, за меня - подавляющее число голосов, и телевидение того не скрывает. И ведь недаром никто меня даже не приглашал на такие дискуссии. Упоминают все, цитируют и не приглашают. Как будто я уже в другом измерении. И в самом деле: законопроект меня исключил из реальной политической практики. Пока. Передышка. Отдых. Небытие.
Вот оно. И не знаю, как в жизни, а в политике так. Ну что же? Есть время подумать о существе того, что предстоит. Вот она - свободная мысль. И никто и не подозревает о ней. Ни спикер, ни президент. С текущей политикой она связана мало. Да. Превосходный способ исчезнуть. Параллельно жизни. И вот незачем тебя устранять. "Прекратите деятельность", - мне советовал мой Романенко. А внук его, в сущности, повторил тот же совет. И зато у тебя наготове деятельность в другом измерении. И как будто бы и нет ее вообще. Политики поняли. Имя склоняют, законопроект обсуждают. А меня и в самом деле - не существует для них. Самое интересное - близкие ощущают мое отсутствие, как и все остальные. А ведь я для них не политик. И это счастье - достичь незаметно искусства подобного исчезновения. И я напрасно пытался бы объяснить, в чем оно состоит.
Шапка-невидимка - лучшее объяснение. Зигфрид, победивший дракона. И уже невидим, и даже скрываться не надо. И тебя обнаруживают и вроде бы смотрят насквозь. И с тобой разговаривают, но всерьез не принимает никто. И ни слова о том, что обсуждалось и принято в Думе. И воистину прямо небытие. Для тебя одного. А другому не посоветую. Один. Так отдыхаю. И это уже не впервые. Но тогда, прежде, не было крупных побед. И чего-то ждали еще от меня. И сам я от себя ожидал. Относительный отдых. А теперь. Вот самое время подумать. И поразмышлять, на чем обычно обрывается мысль. Потому что слова здесь почти бесполезны. Особым способом. Вот, наконец, она - условно говоря, третья папка твоя. Тогда я начал ее и так ничем и не смог заполнить. Вот она - передо мной на столе, почти пустая. Несколько записей, еще до того, как это случилось.
Долой. Разрываю их, даже не перечитав. А ведь это, по существу, первая часть из того, что вошло в мой роман. И что ж? Все. Обойдемся. Будем жить, позабыв о том, что я готов уничтожить. Как приятно! Какая свобода. И ты слышала, Сольвейг, мой монолог? Это все я произнес. А ты меня поняла. И сразу незаметно ушла и оставила здесь одного, тут, в моем кабинете. Так что я даже не знаю, была ты или нет рядом со мной. Была. Конечно, была. И ты понимаешь, нужно молчанье сейчас. Только оно. А я говорю и вижу тебя. Говорю и не буду записывать. И это самое лучшее в политическом небытии. И тебя никто не услышит. Произноси отчетливо, громко. Произноси. Каждое слово. Так, чтобы могла услышать дочка и даже сыновья, которые после твоей победы и возвращения живут отдельно, каждый у себя и каждый - по-своему. А ведь прошло с тех пор всего несколько дней.
Дочка пока еще рядом. Она присматривается ко мне. И у нее какие-то замыслы. Чувствую. Вызревают. И скоро она объявит о них. Потому что и теперь она продолжает во мне видеть политика. Но по-особому. И я почему-то спокойно жду неизбежного разговора. Сольвейг знает, о чем. Вот почему и ушла. И вот почему я говорю отчетливо, как будто она слышит меня. Да и дочка сквозь эту стену. Слышит. И ни звука в ответ. Затаилась. Притихла вся ее молодая жизнь. А то, что меня склоняют на телевидении, это ее не касается. Она так умеет. И слава богу. Продолжаю вслух. Себе самому.
Да. Уже несколько дней живу, не выходя из квартиры. Это после ночных приключений в поезде. Романенко-внук тогда довез меня домой на своей машине. Ее успели за ночь перегнать из Москвы в Петербург. И так я таился два или три дня. Уж не помню. А позавчера вышел в первый раз и прогулялся пешком. До Эрмитажа. И повернул домой. Постеснялся. Но сегодня войду в Эрмитаж и там привычно поразмышляю о предстоящем. Дальнем и близком. Поразмышляю. И если при этом останусь в политическом небытии, лучшего отдыха быть не может. Гуляй, смотри, думай и ничего не записывай. А если запишешь хотя бы два слова, - сразу тебя заметят и выявят. И сразу ко мне обнаружится тот интерес, которого я не хочу. И если узнают меня, плохо придется. Ничего. Рискнем. И вот я уже в музее. Полупустой первый этаж. Бархатная скамья. Как в детстве. Незримо.
Тогда, ребенком, я воображал себя политиком, и здесь, в Эрмитаже, обдумывал судьбу моего народа. Я, ребенок, воображал себя новым царем. И уже после того, как императора свергли и расстреляли. Мама рассказывала. И я представлял себя незримым воплощением совсем другого царя. Себя самого. И действительно, никто о том догадаться не мог. Да и посетителей в Эрмитаже после войны было немного. А я учился в четвертом классе. И вот после уроков. Приходил. А меня знали и пропускали в музей. Бесплатно. Потом. Потом объясню, как такое случилось. Пропускали - не то, что теперь. Зато сейчас воображаемое почти вовсе сбылось. Нет, я не царь, но и впрямь обдумываю именно здесь то, что не понял тогда. Или понял. Но это не тот мой законопроект, который сегодня главная победа в политике. Нет, продолжение моих детских мыслей. Надо их вспомнить и довести до конца.
Попробуй. А это все равно, что возобновить только что виденный утром сон, который взял и растаял. И я много раз пытался в детстве и не умел. А сегодня, может быть, что-то получится. Решения, конечно, лучшие, приходят во сне. И как их оттуда взять, перенести, перебросить. И ничего не подменить в них, и ничего не забыть. А главное, приспособить к реальности, и к современности, и ко всему, что именуют политикой. Ну, попробуй? И вот я воображаю, воображаю. И чувствую - что-то всплывает из памяти. Улавливай и не утеряй. Что-то связанное вот с этой статуей Марсия. Он, пригвожденный к дереву и висящий на своих слабых руках. Мрамор тогда находился вот здесь направо, прямо у этой скамейки. А я не очень любил сидеть, но тогда почему-то присел на скамью и увидел статую сбоку. И вот я подумал и по-детски представил себе дальнейший ход нашей истории.
И вообще вокруг что-то жестокое, страшное. И еще бы. Аполлон срывает кожу с того, кто с ним состязается, а его самого прибивает к стволу и подвешивает. Его или кожу его. Белая некрасивая кожа и я с нею рядом. Как понять богов и людей? Что-то было еще. Неуловимое. А! Я усомнился в античности, которую очень любил. Марсий мне напомнил Христа. Но только тут не человек приговаривал бога, а бог распинал человека. И я очень живо представил себе, как это было. Стало еще страшнее. И вдруг я заметил тогда, что я один, один сижу рядом с этой мраморной статуей. И даже знакомой старушки охранницы, той, что сидела у двери, той тети, которая, как я думал, знала и любила меня, и ее тогда не было рядом. Но и сейчас нет никакой старушки, и зал почему-то абсолютно пустой. И в его пустоте и скрывается тайна, и вот она, тайна, вновь прямо передо мной. И опять ускользает. Именно здесь. А это значит, здесь и ответ. И со всей очевидностью. И просто я сам вновь оказался в другом измерении.
Да. Опять. Оказался. Вот. Некрасивое тело или кожа Марсия и античные позы мраморных статуй. Тогда была мысль, а сейчас пронзает острая боль. И мне хочется, чтобы кто-то появился и понял мое состояние. А вокруг. Нет никого. И в этом все дело. И никто не следит. И никто не готов меня устранить. А может быть, потому и полная пустота, что я один в этой анфиладе и галерее. Зеленой, прохладной. Где так много белых фигур. Холодных и неподвижных. Удобно как раз. Устранять. И вот я встаю со скамьи и разгуливаю по залу взад и вперед. Натыкаюсь. Постой. А ну-ка выйди из забытья. Ты ведь умеешь и можешь. И мгновенно зал уже наполнен людьми. Шум присутствия возобновляется. И я вижу - все меня замечают. Вот перешептываются. Вот кто-то хочет ко мне подойти. Но я делаю жест рукой и указываю на скульптуру пригвожденного Марсия. И вновь стихает шум. И я шепчу ответ на мой давний вопрос.
Ответ очень простой. Он проще евангельских истин. И легко исполним. И только в моем измерении. Вот. Надо людям открыть способы и приемы перехода в него. Попробуй. И будет совсем другая политика. И вообще не то и не так. Ибо уже нет ей никакого особого применения. А я всматриваюсь в лицо античного Марсия. И почему-то представляю себе искаженный лик Аполлона. Бог совершил расправу и заново издалека любуется жертвой. Как прогнать этот образ? У меня есть один затаенный способ. Я воображаю себя тем, на кого смотрю. А у него спокойное лицо - Марсий как будто не чувствует боли. Никаких мук. Его голова свесилась, упала на грудь. Борода и спокойные губы. Да. Эта статуя лишена сострадания. Нет в ней и страха. Молитва Аполлону, и только. И я содрогаюсь. И как будто с меня содрана кожа. Вот и все. Вот он - мой способ уходить от политики. И вот оборвалась моя детская мысль. А теперь она ясна до конца.
Остается немного - перевести эту мысль в слово. И проговорить вслух, иначе ничего не получится. И я пытаюсь шептать вполголоса - в своем измерении. И шептать себе одному. И так, чтобы никто не заметил. Шепчу. И все больше и больше удивляюсь, как все ясно и просто. Я вновь себя вижу учителем. И это одно из тех редких состояний, когда я счастлив, оттого что все происходит как сон, и оказывается, я уже пережил, в каком-то особом виде, и буду еще много раз переживать это внезапное состояние. Все то же самое и совсем другое, и неожиданное, и как будто бы самое лучшее из того, что я переживаю сейчас. Вот все так просто, и все так счастливо и хорошо.
Объяснить? Шепотом уже не поможешь. Приходится говорить в полный голос. И это возможно. Люди привыкли. Мобильные телефоны. В Эрмитаже нельзя. Но исключения... Почему бы и нет. И я говорю все громче и громче. Отчетливо - каждое слово. Измерение меня охраняет. Я чувствую, что я недоступен. И это придется признать. И признают. И кажется, даже Марсий исподлобья глядит на меня и слушает мою странную речь. И так бывает во сне, когда слышишь узнаваемый голос откуда-то прямо из яви. Да, да, конечно. Меня давно окружили. И я уже целый час, наверно, объясняю мой знаменитый законопроект. И все понятно. И все согласны. И никто не спорит. И даже вопросов нет. И сам я задаю вопросы и сам отвечаю. И все как будто усвоили эти ответы, и очень рады, что сами правильно поняли их.
Стоп. Невозможно. Как все это могло получиться. Эрмитаж позабыт. И скульптуры уже нет, и музея не существует. Но выглядит - как положено, по-эрмитажному. Экскурсовод и группа. Четко и внятно. Громким голосом. Простор поглощает звук. А группа все больше и больше. Но и такое возможно. И вот уже как будто небытие. А в то же время - сплошная политика. Попробуй уйти. Не уйдешь. Попробуй выразить словом. И все равно все вернется в прежнюю знакомую жизнь. Из твоего измерения. А как же Марсий? И как это чувство радости? Вновь несовместны друг с другом? Да, несовместны. Фраза какая-то странная. А на самом деле вот, оказывается, полная совместимость. И так, я чувствую, будет везде. И я свободен. И все-таки нужно, чтобы зал не переполнялся народом. И опять я указываю на Марсия. Но вижу - никто не понимает мой жест.
Пора уходить. Иначе как бы чего не вышло. Помнишь, сказал Панург - я ничего не боюсь, кроме опасности. А я и той не боюсь. Но в Эрмитаже нельзя. Из уважения к детству, к Марсию и к моей тишине и пустоте зеленого зала, где я был счастлив еще до того, как оно, счастье, пришло. И уже тогда я узнал, что буду подобное переживать много раз. А теперь? Неужели в последний? Острая боль. И я прошу расступиться и ухожу. И догадываюсь - кто-то за мной идет. И я убыстряю шаг. И все равно. Он. Кто-то за мной. И точно повторяет мою походку, и как будто хочет, чтобы я обернулся. Хочет и, напротив, не хочет. Ради той конспирации. Той, что в поезде из Москвы в Петербург. Ну, разумеется, это он. Мой Романенко.
7.
Да, уж точно. Теперь он долго не оставит меня. Выхожу из музея - он рядом со мной. И повторяет мой шаг. И уже ни единого слова. И даже странно. Почему Петербург для меня - город молчания. В поезде говорили, а потом... вокзал, машина, и сейчас по дороге домой. Что? Неужели все сказано там, в Москве и в Кремле? Пытаюсь что-то спросить. А он кивает поспешно и не отвечает. Молчи. Надо молчать. Понимаешь? С самим собой. А я так не умею. Ну что ж? Я выполняю советы, и пока - все хорошо. На молодом лице Романенко не вижу тревоги. Вглядываюсь и удивляюсь, как он похож на своего милого деда. И так же краснеет, и такая ж улыбка - выражение любви и доверия. Смелый. Умный. Решил меня охранять. И, уж конечно, деда не помнит, потому что не видел. Ну, я ему расскажу потом. Как-нибудь. А сейчас у него за улыбкой сокровенная, тайная мысль. Какая?
Вот. Пока мы идем, я как будто отсутствую. Люди меня узнают, но, взглянув на моего молодого шофера, сразу обо мне забывают. Они проходят мимо и дают мне пройти. А если кто и пытается остановить меня и спросить, Романенко сразу быстро встает между нами и еще что-то делает незаметно, и вот прохожие мгновенно мелькают мимо и отпускают меня. И даже когда я хотел бы ответить. И это забавно. И - странное дело - я привыкаю. Мы идем по набережной Невы, и ничего не случается. И не может случиться. Все как надо, и дай бог, чтобы так оставалось. И я понимаю, что Алексей Алексеич перешел в мое измерение. И потому с ним хорошо бы начать новый большой разговор о том, что я продумал там, на бархатной красной скамейке, у статуи Марсия, пока еще никто меня не узнал. Хорошо бы начать.
Дорогой Алексей Алексеич. Вы перешли ко мне. Попробуйте объяснить, как это у вас получилось. А Романенко молчит и вроде не слышит. Алексей Алексеич, объясните, прошу. Нет. Он краснеет. И та же улыбка в ответ. Говорю, что он очень похож на деда. И что дед у меня учился в десятом классе, когда был молодым. И вдруг с Алексеем происходит что-то неладное. Он мотает головой и делает жест. Одновременно. И головой, и рукой. Отрицание. И ни слова об этом. И молча. Одним только жестом. И сразу выходит из роли, или что-то иное случается с ним. Он отстает от меня. И смотрит совсем другими глазами. И я останавливаюсь. И теперь уже мы без охраны. И беззащитны оба. Или мне показалось. И хорошо, что пока рядом нет никого. Я поворачиваюсь и возвращаюсь к нему. Как он похож.
Мы стоим. И ни шагу, пока он овладеет собой. И уже теперь очевидно. Разговора не будет. И в моем измерении все без реплик и слов. Как было, пока мы шли. И ничего не надо. И задавать вопросы, и отвечать себе самому. Нет, не надо. Иди. Отдыхай от мысли. И от прежних воспоминаний. А если не можешь, не втягивай никого в эту свою особую жизнь. А я на ее границе. И, конечно, приду на помощь. И не трогай деда, отца. И свои молодые годы не трогай. А то иначе - как в Эрмитаже. А ты и сам не заметишь. Иди и молчи. А если был счастлив, то забудь об этом теперь. И не трогай, не трогай, прошу. Алексей Алексеич. Успокойтесь. Да, я все понимаю. И знаю, что это серьезно. Пойдемте дальше. Вот скоро мой дом. И уж конечно. Вы сразу куда-то исчезнете и пропадете, пока я забуду все, что надо забыть.
Искренно. Понемногу. И все же мне интересно, как он у парадной оставит меня. Куда пойдет. А все очень просто. У парадной машина. Его машина. И я ее узнаю. Как в Москве. Но, впрочем, таких машин сколько угодно. Стекла немного другие. И, когда он садится, над ним какой-то особый звук. Он внутри салона. И то же было тогда. Я запомнил. Точно. Он. Этот звук. А перед тем, как уехать, шофер опять взглянул исподлобья. Спокойный. По-прежнему. И мне было жаль, что он уезжает. Я уже хотел сказать. Но вовремя удержался. И все же меня охватывает какое-то счастливое чувство. И никаких признаков боли. Потому что. Боже мой. Как он похож.
А кому он служит? И кто ему платит? И как могли допустить, что он вдруг исчез из Москвы? И почему его ждут в Петербурге? А ведь и я обязан ему за работу. И вообще мне, политику, надо бы все это знать. Но, видимо, я не вникаю. Потому что... И об этом тоже надо молчать, как и обо всем остальном. Привыкай к измерению. А уже граница охраны тебе обеспечена. И все как сегодня. Хорошо. Согласен, пока отдыхаю. А потом... Был бы молод - не выдержал. А теперь охрана - годы мои. И спокойное отношение к смерти. Вспоминаю невольно разговор с президентом. Спикер и то избегал таких прямых объяснений. Потому и скрылся. Пропал. Помнишь? Да, пропал и не объявился потом. И все же я думаю и допускаю, что мой шофер обречен перейти на особое положение. Или, по крайней мере, откуда-то появляться внезапно.
Вот примитивная логика. И уже не похоже на правду. И подобные технологии в политике опоздали. А сейчас другое. И я знаю, что. И откровенно и просто. И потому что народонаселение в России куплено и разбито. И кругом революции. Так или иначе - по нашим следам. Но мы уже не хотим. До поры... И вот Романенко вроде бы предчувствует, что мы скоро догоним Африку и Китай. Да, и Китай. И это я говорю как политик, профессионал. Из моего измерения. И в нем уже готовы российские предведения и ответы. Но пока бесполезно. Или повторяется твой Эрмитаж. А в законопроекте... Впрочем, теперь это уже не проект, а закон. И что же? Новая революция, как и всегда, - ниспроверженье законов. Разгон Думы и 18-е брюмера. А Наполеон и Сталин мгновенно обнаружат себя. Нет. Романенко знает что-то иное. Иначе он бы не улыбался, как дед. И не охранял бы меня.
Вот машина отъехала. А я продолжаю стоять на крыльце парадной и смотрю ему вслед. Почему он так уверен, что я сразу открою наружную дверь, подымусь по лестнице, уеду на лифте и войду к себе в кабинет? Да, он уверен вполне. И отъехал решительно. Как в Москве. И куда - не сказал. И мне вдруг становится невыносимо грустно. И я грущу не только о нем. Ведь все они ученики - и спикер, и президент, и даже он - Романенко. Внук. Повторение. Он. Третий. А мне только третьего и недоставало, чтобы установилось в душе равновесие и та особенная грустная тишина, в которой невыносима любая внезапная боль. И ты теряешь всякое представление, где ты и почему оказался таким в конце всей своей жизни. А она, жизнь, точно, подходит к концу. И так мне еще никогда не бывало. Ученики - всякие, лучшие и не самые лучшие... И дело даже не в них. Все, с чем расстаешься... А как это удержать. То, что было. И то, что теперь.
Вот я стою у парадной двери и двинуться не могу. Только домой. Неизбежное сделано. И все вышло благополучно. Есть о чем повспоминать и поплакать. Но я, конечно, плакать не буду. Вхожу в парадную, поднимаюсь на лифте, открываю дверь и сразу к себе, в свой кабинет. А потом к Сольвейг. И к моему одиночеству. И, видимо, смерти мне пока удалось избежать. И есть еще те, кто спасает меня. Ведь вот в законопроекте, который сегодня у всех на устах, там для внимательного читателя многое спрятано в тексте. И там есть фраза. В четвертой статье десятой главы. Ее никто не заметил. Один президент предлагал ее исключить. Но и он как будто бы согласился, если меня устранят... И я был согласен. И вроде бы мы договорились вполне. А тут Романенко и мое политическое небытие. Но все равноценно. Какая разница? Небытие или смерть. Или случайная катастрофа.
А почему в Эрмитаже никто не задавал мне вопросов? И какие из них я сам к себе обращал? Не помню. Может быть, им, кто слушал, я предлагал перейти в мое измерение? И никто не спорил и не возражал. И теперь я понимаю - люди не слышали и не замечали вопросов. И только один мой шофер все слышал и все замечал. Но и он теперь куда-то уехал. Оставил меня. Потому что пока все в порядке. Да, он спокоен. Порядок не нарушит никто. Сольвейг сегодня в каком-то особенном настроении. Жалеет меня и готова сказать то, что я знаю почти наизусть. Нет, не тоскуй. Потому что скоро все кончится. А пока, слава богу, с нами благополучно. С нами двоими. Телевизоры отключены. А случилось другое. Ну, как же я догадаться не мог. И жена молчит. И я понимаю по тишине кабинета. И неужели решилось? Да. Произошло. Моя дочка ушла от меня. И уже навсегда. И по тому, как жена молчит, понимаю - она, уходя, ничего не сказала.
Ушла. Но ведь она уже уходила не раз. И возвращалась. И, наверно, теперь возвратится. Нет. Навсегда. Потому что совсем другое. И что? Опять мой законопроект? Перестань и забудь, наконец. Есть кое-что поважнее и посущественнее. И ведь когда-то она должна была решить. И я уже давно ожидал. Но теперь случилось, и я понимаю - случилось то, страшное, то самое страшное... Сольвейг раньше меня поняла и предупреждала. Но я ничего не слышал. И теперь дождался. Что? Объясни. Что оттолкнуло детей? И окончательно. Всех. Да, я оставался как будто во сне, и она, дочка, жила рядом, вот за этой стеной, в своей узенькой длинной комнатке - там, где она захотела. Она сама выбрала эту комнату. Рядом со мной. Конечно, пустяк. Но я все время по-детски чувствовал - здесь она, здесь и войдет ко мне, если надо. И она входила в такие минуты. И мы были втроем.
Сольвейг, ты понимаешь? Ты, как всегда, понимаешь. И так же, как я, уже не знаешь, наверно, что нам теперь остается делать. И уж если не знаешь... А она? Так - ничего не сказала? И не хотела сказать? Молчание. И снова молчание. И это день моего возвращения в жизнь? А ведь им еще не известно, что со мной происходило в Москве. И кто такой Романенко. И то, что он сегодня вывел меня из Эрмитажа. И хотя о таких вещах никому говорить не положено. Сольвейг уже поняла - без моих рассказов. А дочка и знать не желает, потому что вообразила себе и догадалась. А ее догадка - тайна. От Сольвейг и от меня. Хороша тайна. А я видел. И вчера. И позавчера. Как только вернулся. И меня забавляла подобная конспирация. Женские тайны легко разгадать. А дочь я изучил - почти наизусть. И уверен. И не потому ли она и ушла?
Нет. Вот я стою в ее узенькой комнатке. Все в порядке. Все вещички на месте. Моя фотография на столе. И это странно. Такого не было раньше. Зачем фотография? Ну, зачем? Ведь вот он я - прямо тут за стеной. И только тут замечаю, что это снимок... особый. Давний. И на нем я еще совсем молодой. Да, таким я был в первые годы моего учительства. Там, в той школе, где у меня учился мой Романенко. Ну, конечно. Я узнаю. Это мама ей подарила. А почему он сейчас в рамке и на столе? Загадка. Оборачиваюсь. Но Сольвейг нет. Она в моем кабинете. Сюда, за мной не пошла. Да и в самом деле. Что спрашивать? Уж если не знаешь, то спроси у себя самого. И я спрашиваю и не тороплюсь отвечать. А вот еще фотография. На другом, на маленьком столике. Уже не стоит, а лежит. И как будто прикрыта случайной книгой. Не хочу видеть. А в ней разгадка, быть может.
Разгадка... А это почти начало жизни моей. Той особенной жизни, когда я радовался любому точному слову и верно воображал, как они, слова, пойдут одно за другим, и все ближе к тому, что радовало меня изначально. Разумеется, это счастье мое, а все остальное - предчувствие, предположение. А я тогда и не мечтал, что со мной будет Сольвейг и такая, только мне верная дочь. А потом произошло, и она, помню, сказала, что навсегда останется рядом со мной. И я поверил, но ей ответил что-то совсем иное. И она повторила тогда еще раз, что убережет меня от всех опасностей в жизни. И не дала мне себя обнять в ответ на эти слова. Да, я не должен. Слова необычные. И вообще произносить их нельзя. Была такая минута. Прошла. И я подумал, что это, быть может, больше не повторится. Быть может. А произошло это здесь, в узенькой Машиной комнате, у круглого столика.
И на нем теперь лежит разгадка всего, что случилось. Что-то она хотела мне объявить до моего отъезда в Москву и сразу, как только я возвратился. А к тому времени я уже почувствовал, что она думает об уходе. И все-таки поверить не мог. Братья ушли, а она остается. И неужели я вышел бы в Эрмитаж, если бы знал. А сейчас не хочу подвинуть книгу и открыть фотографию. И на стенах, смотрю, ничего лишнего. Только вот здесь, висел египетский барельеф. Отливок из гипса. Белая копия. Гвоздик остался. И я невольно плачу, но вовремя вспоминаю - буду плакать потом. Вот оно расставание. Страж. Египтянин. А может быть, фараон. Стоит на одном колене. И обе руки протянул вперед. Красивый. И почему-то понятный. Родной. Да, фараон. В молитве и в обладании властью. И такой спокойный. И улыбка знакома. И весь белый. Помнится, я ей подарил этот египетский барельеф. Давно. И сам не знаю зачем. Нет, уже теперь. Догадался.
8.
Да, и теперь не позвонит, не появится. И сегодня было в последний раз. Он знал обо всем. И о том, что после Эрмитажа дома ожидает меня. Вот и молчал. И мне советовал тоже молчать. Все объяснимо. И все понятно. Может быть, это не самое худшее. Но как они встретились? Как узнали друг друга? Москва. Петербург. Машина. Исчезновение. И появился и скрылся внезапно. Чудеса да и только. Но это чудо, простите, даже меня, хочешь, не хочешь, ставит в тупик. Ладно. Пока позабуду мои подозрения и догадки. А этот египетский барельеф она взяла с собой и на память оставила гвоздик. Она знала, что я вот так буду стоять в ее комнате и сличать пустую стенку и фотографию. А как же насчет конспирации? Видимо, она верит в меня.
Но вообще этот уход что-то значит. И я уже с особым вниманием рассматриваю комнату Маши. Нет ли каких примет и следов. И все подозрительно чисто и аккуратно. А ведь я к ней захожу очень редко. И всегда стараюсь ничего не разглядывать. И так, поспешно - зайду и кое-что сообщу, и сразу назад. И мне достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть, как эта комната изменилась. А теперь - смотри, изучай. Каждый предмет. Из того, что есть. И даже отсутствие трудно определить. Было не так. Но я ничего не запомнил. А теперь воображай. Или придумывай. И все равно. Вот почему горечь в душе. Хочется плакать, но и это будет потом. Продолжаю. А вот, наконец, явный конспиративный прокол. Вижу. На кровати забыта моя третья папка. Развязываю. Да, вот они. Разорванные мною записи. То, что я хотел уничтожить утром сегодня. И не успел. А она прочитала.
Да, несомненно. И теперь она уже не вернется. Еще бы. Такое случилось. Она забыла. Взяла и не положила на место. А может быть и нарочно. Знала, что я замечу здесь. На кровати. Увижу, раскрою и все пойму. Вот уж теперь ясно. Есть о чем помолчать. И я выхожу из ее комнаты с папкой в руках. Я кладу ее аккуратно к себе на письменный стол. Теперь выбрасывать поздно. И я перечитываю то, что записано, а сам представляю, что же творилось в ее душе. И что она могла здесь прочитать. Что? Эти глупости? Лучшие, худшие дни. Боже мой. Что за вздор. И то, и другое. И лучшее, и худшее недостойно меня и всех моих тайн. Конечно, полезны такие заметки. А для дочки, для Маши это все пустота. И даже что-то обидное в том, что я записывал и скрывал от нее. Люди заняты делом. А я... Лучшее, худшее. А самое важное так и не понял и не записал. И она прочитала.
И, как всегда бывает, вот это самое важное и не пишешь и даже не видишь, если записано. Вот оно. Удивительно. Как же я хотел его уничтожить. Вот. Прямо сказано о моем измерении. В общих словах, но предсказание. Все, что со мной случилось в Москве. А вот строчка о том, что пора бы вспомнить многих моих лучших учеников. Географию их российских и зарубежных судеб. Так и написано. И ничего конкретно, а все же предсказано. Как будто я знал. И оно подтвердилось. Умница. Все поняла. Но это значит, что у нее тоже есть какая-то особая тайна. А может быть, и совсем особая жизнь. Которую надо скрывать от меня. И вовсе не то, что мы думаем. И чего обычно боимся. Нет. Кое-что пострашнее. Вот. Неужели. Лучше не думать. И я не думаю. Бегаю взад и вперед. И вдруг вижу - она стоит на пороге. Прямо передо мной.
И я сажусь за стол и закрываю глаза. Только что бегал. И вот спокойно сижу. И ничего не вижу, не слышу. Такого не может быть. Это опять оно - мое измерение. И я не хочу из него выходить. И пусть будет все вокруг само по себе. Только бы она оставалась и не уходила. А то, что она здесь, не думай, не знай. А лучше вспомни о чем-нибудь из того, что было уже. Но я ничего не могу вспомнить, да, не могу - слышу ее шаги. Ну, конечно, вот она подходит к столу, стоит надо мной. И вот - шаги удаляются к двери. Подыми голову. Останови свою дочь. Нет, не в моем характере так подымать голову и открывать глаза. А она знает. И потому спокойно уходит совсем. Уходит. Но еще не ушла. Нет, ее не удержишь. И тут я вспоминаю. Да, вспоминаю. И не прогнать. Но это не нужно сейчас. Не нужно. Останови свою память. А она, память, властно ведет меня за собой.
Дочка уходит сейчас. А ведь она всегда, и в мечтах, и в яви, понимаешь, в яви, она всегда была рядом всю мою жизнь. И еще до того, как родилась. И я даже представлял ее внешность, какой она будет, когда ей исполнится двадцать лет. И все, все сбылось в этом году. Похожа и не похожа на маму. А это для меня важнее всего. То, что она похожа и не похожа. Пытался и никак не мог себе объяснить. А сейчас, потому и ведет меня моя память, что я, наконец, объяснил. И удивился, как это просто и невыносимо болезненно для меня. Нет, не хочу. Надо же. Так все предсказать. И ее неправильные черты. И высокий лоб. И эту сдержанность и молчаливость. И уверенность в том, с кем она говорит. И твердость решений. Она еще ни разу не поправила себя, даже когда совершала ошибки. А их было много. И мы терпели все. И особенно братья. И, не исправив, она поступала как надо.
Видишь? Характера не хватало братьям. И они дружили по необходимости. И не больше того. Младшая сестра. Почти что погодки. По-своему гармонично. Жили, не мешая друг другу. И каждый загадка. А она была всегда яснее других для меня. Все для меня. Вот главная моя беда в жизни семьи. Насколько я умею с другими, - и в самом деле учеников моих надо еще посчитать, - настолько с детьми я оставался политиком - в самом худшем смысле этого слова. Теперь я понимаю - они все кое-чему у меня научились. А она тоже. Но по-другому. И я думал и думал о том, какой она станет в свои двадцать лет. Я думал и воображал. И вот мне казалось, что она, если и оставит меня, то ради того, кто мне понятен и дорог. И она будет еще ближе, чем прежде. Воображал. И так совпадало все и подтверждалось, что я временами и совсем забывал о детях своих. И даже о ней. Точно.
И я решил, что она, в конце концов, поведет своих братьев. И выведет их. Потому что мне становилось ясно - они заблуждались. А я различаю чужие мнения, когда они возникают сами и когда под воздействием, под влиянием кого бы то ни было. Хотя бы и Господа Бога. С Машей такого случиться уже не могло. Правильно, дочка. И вот я стеснялся высказывать мои отцовские чувства. И любовался ею, не прикасаясь даже словом и взглядом. Избегал. Не поворачивался. Не подымал головы. Такая привычка. Всю жизнь. И она от меня научилась. А по природе... Кто знает. Наверно, я так и не понял природу ее. Нет, не хотел понимать. Ведь все получалось, как я предчувствовал и предсказывал. Но к двадцати годам она повзрослела, и я кое-что задумал ради нее. И не мог признаться, и нигде не записывал, но все, что я делал, все было ради той сокровенной цели. Какая цель?
То, что я сейчас вспоминаю, а она уже стоит на пороге, но еще не ушла, я понимаю - это невероятно. И никто не поверит, если расскажешь, поэтому ни в одной из папок такого быть не могло. Только она, Маша, умела понять. И, по-моему, понимала и без моих объяснений. И вот получалось - это наша общая тайна. От которой мои сыновья бежали неизвестно куда. Впрочем, я догадываюсь. Да и не трудно о том догадаться. А она без всяких слов знала, что задумывал я. И она меня одобряла. И одобрила бы, если бы я все ей сообщил сполна. Если бы... Но осторожность политика сыграла со мной злую шутку. Я стал сомневаться. И больше того, я зашифровывал каждую запись. И в той, и в другой папке. И единственное, что выдавало, - разрыв и готовность их уничтожить. Разорвать. Уничтожить. Записи. И это уже несомненно. Разорвал. И почему-то не уничтожил. Возобновляй. Складывай.
И вот она почувствовала. И пока я был в Эрмитаже, не удержалась и сделала то, чего никогда не делала в жизни. Взяла, прочитала и забыла у себя на кровати. А теперь вернулась, постояла надо мной и вот уходит уже навсегда. Не убегает - уходит. А я не могу поднять голову. И все вспоминаю и вспоминаю. Потому что случается что-то совсем невозможное. Ее как будто бы нет. И нет меня. А есть одно мое измерение, и в него только одна моя дочь могла бы всех за собой повести. Фантастика. То, что у меня не получалось и не получится. Ну, вспомни сегодняшний день. Да, не лучший, не худший. Вспомни Москву и то, как на твоей московской квартире, на белой стене собирались эйдосы, и спикера, и его пельмени, и президента, и поезд, и Романенко. А он, в итоге, тоже мой ученик... И все летит под откос. Дочка моя уходит к нему. И пока еще не ушла. На пороге.
Открытие, первое узнавание в жизни так же сильно по чувству, как и прощание с бытием. Нет, мы, надеюсь, будем видеться, говорить, может быть, даже больше и чаще, нежели прежде, но что-то оборвалось, и теперь наступает прощание. И оно продлится - и чем дольше, тем горше. Вот - случилось. И вот почему ее нельзя останавливать. А время как будто замедлилось, и как будто оно повернуло вспять. И вновь - лишь для того, чтобы я больнее переживал расставание. Произошло. Над моей развязанной папкою и над этим столом. И я вспоминаю, когда впервые пережил подобное чувство. Маша еще не родилась. Ее еще не было. Но я уже знал, как буду с ней расставаться. Тогда стояла очень красивая осень. Я жил в деревне один и дописывал диссертацию. И вдруг потянуло в лес, на берег нашей извилистой речки. Низкое солнце уже заходило. Холодная позолота.
Все тонуло в яркой, прощально позолоченной зелени. Прибрежные кусты. Березы. Осины. А Сольвейг моя в душе. Но я воображал и другую близкую душу. Ту, которая когда-нибудь отойдет от меня. И угаснет. И оденут ее со всех сторон, как эту ель, синие тени. И повеет холодом ночи. И я потеряю и не узнаю во тьме тропку мою. И пойду все дальше и дальше. И холод реки будет мне окончанием и даже концом. И я пойму, что ничего не вернешь. И какая-то враждебная тишина и тьма охватит меня. И я это знаю и все равно иду по знакомой тропе, наугад, потому что уже давно ее потерял. Вот когда нужна другая душа, а не только та, что меня возвращает к дому и вернет наконец. Это самое страшное - остановиться и повторить обратно мой путь. И вдруг - там, вдали, знакомая сосна, которую я всегда узнавал за поворотом реки, вижу, пропала в небе и совсем слилась с темнотой.
И я зачем-то пошарил в кармане и обнаружил, что у меня нет ключей от нашего деревенского дома. Да, неизвестно как, но где-то здесь я их потерял. И даже днем при свете вряд ли нашел бы их здесь, на заросшей тропе. А в темноте и подавно. И вот я останавливаюсь и стою, и невольно и на ощупь, чувствуя справа берег реки, поворачиваю назад. И однако. Прощай, мой теплый натопленный дом. А я так хотел поработать за столом ночью сегодня. Посидеть до утра за машинкой. И я даже знал, что нужно сделать и записать. А она. Другая душа. Вот куда меня увела. И все равно я ее потерял, как эту сосну в полной и окончательной тьме. Но она где-то есть. И где-то лежат и мои ключи. И не надо спешить. И шаг за шагом. По интуиции. Вроде бы та же тропа. Еще немного и... Вот они. Я их нащупал ногой. Невероятно. И так просто быть не могло. На ощупь. Да. Пора возвращаться.
И шаг за шагом я вернулся домой и хорошо поработал. И что-то самое важное было написано. Что? Я не помню точно. И только одно ощущение. То, что я вернулся один и знаю каждый мой шаг. И теперь у меня одна, только одна Сольвейг моя. Но и она далеко, в Ленинграде. И неужели она оттуда спасла меня в ту холодную осеннюю ночь?... Или кто-то другой мне подбросил ключи. И душу эту я потерял и с нею простился. Конечно, смешно. Вот бы дочка моя посмеялась, если бы это прочла. Но все получилось точно, как я сейчас рассказал. И это уже никому нельзя говорить. Нет, не поверят. Мелкий случай. Богатое воображение. Да и то - примитивно, по-детски. А все случилось именно так. И я почему-то вспоминаю сейчас. И в такую минуту. А она еще на пороге. И еще не ушла. И что же? Остановить мне ее? И это все повторить? Кто-то сумел бы. А я...
И вдруг - понимаю. Гвоздик в стене. И мои ключи. Одно и то же. Если правильно знать и догадаться, что Маша уходит в совсем другую, особую, опасную жизнь. И меня в той жизни быть не должно рядом с ней. Ведь уже сейчас Москва, эйдосы, президент, поезд. И она узнала. А от кого? Да, конечно, от стража. И кое-что из того, что я и сам знать не могу. И захотела прочесть. И прочитала. И вы думаете, что я вас так и оставлю на этой темной дороге. И не пойду за вами. И не дойду до конца? Это я вслух. Могу записать, если надо. Маша не оборачивается. Она уверена. Я поднял голову. И гляжу ей вслед. И это все. И вот она у самой двери на книжной полке оставляет свои ключи от квартиры.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
1.
Как хорошо. Камин. Папки летят в огонь. Политик. Виден со стороны. Мне самому. А ведь я раньше не замечал никакого камина. Будто бы он внезапно возник. И сразу над ним - аккуратная полка. С лучшими книгами. Ну, кто придумал? Неужели я сам? Книги. Видимо, я еще не зажигал огонь в моем очаге. А только сейчас, когда нужно сжечь эти папки. Они сгорят, и камин пропадет. Значит, я предчувствовал и предвидел. И потому встроил его в капитальную стену. И забыл. И не зажигал. И еще не было. Ни дочки, ни сыновей. А, может быть, это отец. Он. Для себя. В своей петербургской квартире. Вот над огнем и книжною полкой висит громадная фотография в черной дубовой раме. Отец. Артист. Баритон. Повесила мама.
Он глядит со стены. Он за стеклом. И отлично видит. Политик. Сын. От которого все ушли. Кроме жены. Знаменитый. И тоже какой-то странный. В колбе отсутствия. Так сказал бы отец. Он любил. Подобные выражения. А я согласен. Отсутствует все за пределами колбы. Даже само стекло. Иногда. Пропадает. И сейчас. Его нет. Потому что горит и исчезает из памяти то, что я думал запомнить. Это мой домашний способ. И время от времени. Я прибегаю. Нет, кажется, первый раз. А дрова давно положены. И ожидали минуты. И вот политик принимает решение. Да, первый раз. И отец как будто бы ожил. Там, за своим стеклом. В круглой дубовой раме. На серой стене. И над книжною полкой. И над горящим камином. Ожил. Отблески пламени. Проникают. Сквозь граненую по кругу толщу стекла. В комнате понемногу тепло. Согрето отсутствие. Хорошо. С самим собою расстаться.
Надо предусмотреть. Куда они все ушли от меня. И почему заблудились. А это еще впереди. Минуло две недели. А знаменитый законопроект уже позабыли. Конечно. Он стал законом. И перешел в политическое небытие. Как большинство наших законов. И как я сам. После Москвы. Мир стремительно катится к пропасти. Но он живуч и удерживается на краю. До сих пор. И пока сгорают мои дневники, при свете огня, вечером, в темной комнате. Все хорошо. И московские эйдосы прячутся по углам. А где мой Сократ? И когда он появится вновь? Оглядываюсь. Нет, не хочу, чтобы он появился. Да, мой дорогой. Оставайся в политике. Приглядываюсь к темноте. И обнаруживаю. Книга исчезла. Кто ее взял? Или там уже другие лучшие корешки. И скорее память, чем зрение. "Государство". Невероятно. Где оно? Я бы не мог отлучить его от других - любимых, заветных книг.
А ведь как было бы верно. Главное - цель. А она - полнейшая ликвидация государств. И совсем, совсем другие способы регулировать жизнь. И никаких утопий и антиутопий. И все реально и возможно. Вижу. Сгорают записи, лучшие дневники, и кончается пауза. И я абсолютно один. А все равно готовлю. Правильно, точно готовлю мой первый ход из глубины кабинета. Я знаю, какой. А ты, Сократ, отныне мой демон. После Москвы.
Ну что? Камин еще не пропал? И не пропадет. Электрический свет выключен в кабинете. Горят, горят и сворачиваются угольки. Вот уже совсем темнота. Приятный запах сожженной бумаги. Понемногу тепло уходит и, как эйдосы, укрыто по черным углам. Пожалуйста, говори. Но мой демон пока молчит. И пока не видно, что еще нужно бросить в камин. Полежи до времени, первая спичка. Что? Нужен особый способ? А как же иначе уничтожить бумаги мои? Теперь, как у Гейне, все здесь, в одной моей голове. И непременно записывай и поджигай. И для отца роскошь, а для меня - жестокая необходимость. Он встроил. А потом я повторил. Он грелся по вечерам, принимал гостей. А у меня - конспирация. И никаких технологий. И ничего из того, что можно взломать. И это первое правило. А второе - начинаю работу. Надо успеть. Через два дня, - депутатские будни.
Уже сейчас. Попробуй включить мобильный. И вообще телефон. Сольвейг убрала трубку. Оберегает меня. Проклинает политику. Преувеличивает. Я уже давно умею жить одновременно в двух измерениях. Вот и сейчас в темноте, как Гамсун, что-то пишу из того, что безопасно и не надо сжигать. Пишу на память. Компьютер светит. А уже завтра - сразу в дело. Электронная почта. Книга. Статья. Все продолжается. И незаметно. Как будто бы нет ничего. А тут опять Москва. Разговоры. Поездки. И еще хорошо, что у меня Петербург. Телевидение. Пока никуда не зовут. Великое дело. Законопроект. Но вообще. Срок истекает. И какие два дня. Забывают успех, и все. Конец одиночеству. Сумасшедший ритм. И ведь у меня - структура. Офис. Припомни скорей. Машина. Какая машина? И где мой шофер? Боже. И все это рухнет на меня одного. И уже сейчас. Подступает.
Да уж. Я затеял что-то не то. Годы не позволяют. Но учительская привычка. Делать все. И ничего не откладывать. А то позволишь себе. И сразу впадаешь. Туда. В детство. И в это мое измерение. И одиноко. Ночью. Сжигаешь всю мою жизнь. И, как ни страшно, она уходит из памяти. Вот уже и сегодня я позабыл в темноте, и даже компьютер меня не спасает. Что? Снова остаться там? Нет. Меня оттуда швырнуло назад. А где ключи? Вот. Они лежат на книжной полке у двери. А та, что над камином. Опять выпадает куда-то из памяти. Хотя знаю - книги стоят. И только исчезло "Государство" Платона. Маша взяла и унесла. Как египетский барельеф. А, ну значит, в полной сохранности. И, наверно, скоро увидимся. Когда придет за ключами. И приведет за собой Романенко. Снова шофер. Это она мне обеспечила отпуск на несколько дней. Ну, спасибо. Я так и знал. А теперь - за дело.
Подожди. Подожди. Ты помнишь. В одном из мифов Аполлон раскаялся в том, что содрал с Марсия кожу. Да, он раскаялся и уничтожил кифару, на которой только что победил силена из Фригии. Да, Диодор. Миф о Кибеле. Как хорошо, что я вспомнил об этом. Вот что нужно было додумать тогда в Эрмитаже. Усомнился в античности, потому что пропал этот миф. Или, вернее, тогда я не знал, что он существует. Ну а теперь. В темноте. Вспомнил. И вот восстановлено. А что он значит? В политике - очень многое. Да, Аполлон создал гармонию. И ее уничтожил. Надо возобновить. И гармонию, и кифару. И возродить фригийский экстаз. Ипостась Диониса.
Все уже сделано. И остается то же самое и в политике. А я хочу объяснить себе самому, зачем я, литератор, учитель, вошел в эту реальность. И если уж главная цель политики - ликвидация государств, то зачем, объясните, зачем такое призвание. И зачем Сократ... А он, как видите, не устоял. Потому что все-таки творчество, общее дело. Неправда. Было бы жаль разрушать. А я хочу преодолеть, обезвредить и создавать что-то совсем другое. Но только без нынешней оппозиции. И вот мои сыновья. Разбрелись. Примыкают. Или создают новые партии. Думаю, создают. А иначе бы уже всплыли их имена. Создают. И чтобы я ничего не знал. Бесцельно и произвольно. Попробуйте. Рядом с политиком. Что-то выстраивать. По своему усмотрению. И когда мы последний раз. По-семейному собирались. Тут. И зажигали камин. И читали Платона. И предлагал ответы Сократ.
Россия могла бы подать пример. Если бы мы берегли то, что было уже завоевано. Помимо всяких планов и политических воль. И крови. И озверения. И в какой-то миг. Все может вернуться на круги своя. Парадокс. А ничего нет реальнее. Именно так. Сразу. И без подготовки. И при одном условии. Кто-то из богов должен раскаяться. Ну, какой Аполлон? Единобожие - предрассудок. И уже не имеет значения. Сколько храмов мы успеем построить. И какие монастыри. Бог никогда не раскается. Если он один. Только один. Божество живет неисчислимой россыпью ипостасей. Вот что надо понять и признать. И вот какие церкви надо построить. Аполлон раскаялся. Дело за нами. А почему я сижу в темноте. Камин погас. Уже прохладно. Приятный запах исчез. Ночь на исходе. Щель между шторами. Понемногу светлеет. А я утверждаюсь в правоте. Моего плана. Спасения.
И тут вдруг я понимаю, что Машу нужно вернуть. Любой ценой. А для этого пойти за ней. И за Алексеем пойти. Так, чтобы не заметили. План мой хорош. Но только после того, как дочь вернется ко мне. Сольвейг что-нибудь знает. Начнем с нее. Сегодня же утром. Как тяжело. А ведь мой принцип. Не отступать ни на шаг от правды. Или это я сжег. В полуночном камине. А утром окажется, что его и нет в моем кабинете. Он из того измерения появился. И снова пропал. И это все проделки Сократа. Он, оказывается, может быть Мефистофелем. А я отношусь очень серьезно. И попробуй тут что-нибудь изменить. Камин пропадает и появляется. Но папки сегодня сгорели. Так я думаю. Проверим сейчас. Откинуть штору боюсь. Ведь все исчезнет. И полка любимых книг. И фотография в круглой дубовой раме. И даже ключи у входа, на стеллаже. И вот уже она. Третья папка. На ощупь.
Увы. Никуда не уйти. Реальность превыше всего. И ничего не приснилось. Память моя полыхает. Ярко, мгновенно. И понемногу стирает границы. Всех измерений. Тех и других. Предполагаю. Проверка потом. Придирчиво. И беспощадно. А все очень просто. Пример - прошедшая ночь. Маша, конечно, оставит. Приметы. Следы. Подсказку мне, как ее отыскать. И где-то здесь на столе. Полный комплект. И я отбрасываю лиловую штору. И замираю. Снова предвидел все и все предсказал. В темноте хорошо. А на свету. Камина, разумеется, нет и не было никогда. Папки на месте. Ключи никуда не пропали. Но как будто бы все произошло и имеет прежнюю силу.
Произошло. Здесь. Омоложение. И так всегда, если пронзила душу. Молодая идея. Замечаю. Последние годы. Несколько раз. Получалось. В душе. Поглупеть. Иными словами. Побывать в кухне ведьмы. До нового опыта. И до погружения. И неизбежного опережения этих новых реалий российской политики. В ней всегда. Что-то наивное. И откровенно грубое. Молодое. А я не люблю отставать. И теперь нужно там, впереди. Размывая границы. Любых измерений. А их уже. Неизмеримо. Не сосчитать. Соединяй. Переступай. На исходе жизни. Пропадай и вновь появляйся. Вооруженный. Такой идеей. И обнаруживай. Новое свое возвращение. И озадачивай. Милых коллег. А если какие разборки. Пропадай. Ускользай. Недоступен. И недосягаем. И никто. Вслед за тобой. Туда не проникнет. И обновляй. Обновляй. Молодые силы. Всеми забытый. Как твой законопроект.
А все же. До чего приятно было. Они сгорали в камине. И я тебе скажу. И не шутя. И серьезно. Они сгорели дотла. И вот, уже отпылав, лежат на столе. Как хорошо. Сколько у нас было. Самосожжений. Освобождались. А ничего не сгорало. Такая замена памяти. Новая социальность. России не повредит. И об этом евангелие. Первое дело. И очень легко. И поскорей. Объявлять и показывать. И себя не жалеть. И голгофы такие. Уже не причиняют страданий. И как будто. Крестная мука. Давно пережита. И стала. Благою вестью. Предосторожности. Как то, что написано. И не сожжено. А ты своими руками. Бросил в огонь. И потом пожалел. И память. Уже не поможет. А вот оно все. Лежит на столе. И при желании. Развязывай. Читай. И снова туда. И оно приходит к тебе. Да, ипостась Диониса. Экстазы Марсия. Взвизги флейты. Апофеоз прорыва к новой и небывалой свободе. Реально.
Ну, если так, разрешите проверить. Что-то меня волнует. Невольно подхожу к дубовому стеллажу. Вглядываюсь и проверяю. Место, где только что целую ночь был мой камин. Полки с книгами. Авторские экземпляры. И ни один из них никуда не пропал. Хорошая память. Я бы заметил сразу. Брошюры. Тезисы конференций. Особый отдел - секретных изданий. Прикрыт публикациями в переплетах. Это чтобы сразу найти. То, что за ними. И получилось пятно. Особого цвета. Как раз по форме заметный и разноцветный квадрат. Краски обложек и корешков напоминают пламя. А над ними черная полоса однотонных книг. Верхний выступ камина. Вот все понятно, откуда. И внизу такой точно видимый ряд, и такого же темного цвета. И по бокам. Как будто обуглено. Или какой-то мореный дуб. Я уж не знаю. А над этим камином - такая же полка из корешков. А над ними круг.
И вот пробел. Исчезло "Государство" Платона. Вот место, откуда Маша взяла. Все верно. А я почему-то разглядываю. Этот пробел между книгами. И как будто книга появится от моего долгого взгляда. И вот уже, кажется, мелькнул корешок. Протягиваю руку. Неверный Фома. И долго, долго проверяю отсутствие "Государства". И вот вижу. Так получилось. Мне - отсутствие. А заблуждение Сократа - себе. Она взяла. И такое чувство, что темный круг смотрит на меня глазами отца. И я не боюсь опять превратиться в ребенка. Еще немного, и стукнет крышка рояля. И я обернусь. И увижу его. И услышу голос. И сумею надолго задержаться в том, ином измерении.
2.
Москва. Только там. Консультации. Переговоры. И почему-то все в каких-то новых, особых формах. Будни как правило проходят иначе. И никто, ей богу, не замечает, что изменилась и даже преобразилась наша до мелочей знакомая депутатская жизнь. Президента как будто бы нет. Министры не появляются. Телевидение сходит с ума. Корреспонденты снуют. Глупые интервью. Одно за другим. Потеряли всякие ориентиры. Брошены и вроде бы никому не нужны. И о чем информировать? Выдумывай сам. А терпение. Уже иссякает. Люди перестают смотреть. Учет включений по всем каналам ошеломляет. Цифры невероятные. Затраты на телевидение прогорают. Когда? Информационная катастрофа? Что? Агония? Или начало?
Межпартийные консультации депутатов. Я понимаю, зачем. Возня. Копошатся. Бегают. Снуют по лестницам взад и вперед. А вообще достаточно проанализировать состав книжной лавки на втором этаже. И это в Думе? Поинтереснее любой букинистический магазин. Видимо, затяжной процесс распада завершается. Или в самом начале. Пустые глаза. Испуг. Один и тот же на разных лицах. Поспешно. Вполголоса. И не договаривают. Бегут. Навстречу друг другу. И сразу же - врассыпную. Тут не имеет значения, что происходит. И что это в целом. Начало или конец. Вообще, в такой ситуации ничего не стоит взять и поднять упавшую власть. Но это видно со стороны. А депутаты заняты. Очередная волна. Устанавливают контакты. Между партиями. Личные в Думе. Зачем - непонятно. Потому что. Результат нулевой. И не происходит смешения. И те же границы. Везде.
Но вот у меня сегодня. Разговор с коммунистами. Там недавно произошла. Смена вождя. Молодой. Экономист. Идеолог. Из тех, кто решил обновить. Методы и задачи. Давно пора. Обновление. Омоложение. Все как надо. Как будто. Ищет контактов со мной. А в книжной лавке. Новое издание совсем другой монографии. О советской цивилизации. Роскошный том. Цветная обложка. Что-то абстрактное. Автор - молодой публицист. Лидер и вождь. Едва ли не самый сильный ум. Современной России. Об этом сказано в аннотации. Больше никто о нем. Однако. Молчание многозначительно. Что-то есть, очевидно. Сегодня встреча. И без свидетелей. Прямо так. Один на один. В моей депутатской комнате. Прямо сказано. Большие надежды. И одно условие. Не размывать никаких границ. И поэтому. Первая встреча - со мной. Вспомнили вдруг, что я, по сути, вне партий. Сам по себе.
Телефоны звонят. Мобильные тоже. Не беру. И не подхожу. У меня с коммунизмом. Особые счеты. И еще бы. Все-таки. Ликвидация государств. И еще кое-что. Ну, я понимаю. Вера в коммунизм. Не изжита. И возрастает. И сейчас. В молодежных кругах. Осторожно. Прежняя форма объединения. И давно знакомый конфликт. Гитлеризм и коммунизм. И порою - в душе. Там граница. И противоборство. А на чьей стороне Сократ? Удивительно. Как он живуч. И теперь уже. Не демон какой-то. А я в депутатской моей комнате. Ему сообщаю. Помолодел. И скоро меня окружат. Молодые. Лидер. Пора.
- Все дело в том, насколько вы сумеете обновить. Вот уже полчаса не могу понять, чего вы хотите. И зачем контакты, если мы по-разному видим цель? Что? Опять государство нового типа? Но уж если "опять", то о чем разговор? Простите.
Молодой лидер, по-моему, выбран удачно. Он хорошо смотрится. Крупная, круглая голова. И пока сидит, кажется могуч и надежен. А когда встанет, маленький рост. И все равно чем-то выделен. Прямо сгусток энергии. Практик. Не теоретик. А в чем задача? И зачем этот маленький рот и усмешка? Скользит по губам и скрывает прямой ответ. Что? Он говорит о моих измерениях? Но причем здесь они? В Думе? Согласование партий? Вы удивляете. Какой Сократ выдал меня? Тот самый? А откуда вы знаете? Это я не вслух. Такие вопросы не задают. А он. Усмешка. Полное понимание.
- Что? Время уже обновило? А все-таки что? Экономика или политика? Неужели наука? Литература? Начало начал? И даже он, Ленин, именовал себя литератором? И вы настаиваете? А откуда вы знаете, что я был учителем? От отца? От него узнали? А кто ваш отец? Простите.
Он отвечает. А я не слышу. И ловлю себя на том, что мне уже не нужны его ответы. И никакие уже не нужны. Первая мысль - тоже мой ученик? Он ответил. Но я прослушал. И вот не знаю опять. А он внимательно смотрит. Сверлит. Пробивает мое состояние. Да. Очень удачный выбор. Наконец, коммунист. И вроде бы настоящий. А о том, кто отец и дед, лучше не знать. И я прямо вслух говорю о том, что лучше. И не влияет. Итак, литература. И литераторы. А экономика - производное. А политика. Это мы определим сообща? Так вы сказали? Или кто-то? И теперь уже. Никакого ответа.
- Ну, вот, наконец, мы добрались до программы. Она знакома. И что-то вошло. Куда? И вы не заметили? Прямо в него. И вы же голосовали. А, ну конечно. Другая программа. А что же вы не публикуете? Что? Не успели? Нет? Не будете публиковать? Прежде со мной? Что? Я подсказал? Когда?
Длинный монолог в ответ. Не прерываю. Думаю о своем. О том, что могло подсказать. По аналогии. По контрасту. Нет, ничего не могло. Но ведь я не услышал. А он, лидер. Опять объясняет. Повторно. И чувствую. Молодой интерес. Да. Все сходится. Теорию обосновать. Ничего не стоит. А что же он? Пора. Надо спешить. Литератор. Нет, вы оригинальны. В зародыше. Целое направление. Тут нужно, и в самом деле. Владеть словом. Потому что нельзя упустить. Ни одного нюанса. И перехода. И тут нужна особая мысль. И особая речь. Или какой-нибудь очень большой диалог.
- А насчет "обезвредить"? И "устранить"? Вы не понимаете? Вы? Пожалуйста, не гневите. Господа Бога. Полная и абсолютная. Чистота идеи. Только одно. Если все захотят. А от христианства. Одна ипостасность? А это откуда? Носится в воздухе? Ну что ж? Я спокоен. И не повлиял. Совпали.
Молодой лидер. А почему у него. Глазки такие маленькие. И очень быстрые. И уже не сверлят. И все равно. Будет заметен. И в президиуме. И на трибуне. И даже рядом с высокими. И двухметровыми. Да. От меня переход. И незаметно. И вполне. И есть кому воплощать. Молодые. Пронзительно. Убежден. Глазки его. И усмешка. Воспитаны. Стражи.
Пытаюсь перевоплотиться в него. Хотя бы на пять минут. И, конечно, сразу. Молодое, беспокойное состояние. Как много тех, в кого удалось перейти. Естественное утомление. Похоже. Музыкант устает от своего инструмента. И становится дирижером. И вот я, получается. Переутомился учителем. И на всякий случай, политик. И опять управление многоголосьем. Полифонический разговор. Только теперь на всю Россию. И самая первая ипостась - коммунисты. И это я мысленно. Ему. А вслух продолжаю.
- Ну, теперь самое важное, чтобы все прониклись нашей идеей. Вы думаете, настанет нужный момент?
- Верно. Он уже наступил. Ностальгия - уже единственное, что роднит поколения. А вы поглядите. Как много нас, молодых. И как в сорок втором году манил довоенный уровень. Так и сейчас. Наша борьба 30-х и 40-х.
- Ваша. И, конечно, тогда. Жертвовали добровольно? И все же. Одно дело - вождь. И совсем другое - ипостасное братство. Людям пора научиться дышать без лидеров и вождей. Что? Мы опять совпадаем? А как же воспитание стражей? Без Гомера и Еврипида. Подождите? А почему потемнело? Или это у вас омрачен свет в умных и быстрых ваших глазах? Что? Как? Вы мне дарите этот ваш роскошный том о советской цивилизации? У меня уже есть. А! Хорошая надпись. Но вы мне скажите. И только очень серьезно. Вас никто не тревожит? И на стенах депутатской квартиры у вас не собираются эйдосы? Нет? И никто не приходит? В белом хитоне.
- Когда? Во сколько часов? Эйдосы - это я понимаю. По ночам. А я просыпаюсь. В три часа ночи. И дальше никак не могу уснуть. Последние две недели. И почему-то она сидит надо мной. И жалеет меня. И так до утра.
- Кто? Не хотите сказать. Потому что она... А я и сам догадаться могу.
Нависает пауза. Непроизвольно. Что-то прослушал. И делаю вид. Но теперь. В самую точку. И ведь он еще не знает, что я сомневаюсь. И одна интуиция. И его лобастая голова. И еще что-то. Вот. Совпали опять. И породнились. Он опознал. Мою ипостась. И не выявил еще. Что найден. Путь в то измерение. И что новый коммунизм. Целиком. Надо строить на этом знании. И будет научный. А не тот коммунизм. Который выдвигает вождей. Разумеется. Новая стадия. Общей борьбы.
- А вы подождите. Вот что я хочу вам сказать. А то не узнаете главного. И не примете. Если будет известно. Как, помните, Ленин, всею душой, ненавидел религию. И только Сталин скрывал. Осторожно. И все равно оставался вождем. Вы разберитесь. И убедите своих товарищей.
- А в чем убеждать? То, что партии ипостасны? И что? Ликвидация. Всей системы. И вы готовы. А мы полагаем, что время еще не пришло. И вот я не сплю по ночам. С трех часов ночи. И до утра. И только на эту тему. С вами вести разговор. А это межпартийные отношения. Понимаете? Отношения лидеров. Тут вы еще не узнали многого. А это касается. Лично вас и меня.
- Что не узнал? Стратегия? Тактика? Цель?
- Тут полное понимание. И это все само собой. Неизбежно. А речь конкретно. Пойдет об одном. О вашем старшем сыне. И я только это. Хотел вам подсказать. Речь идет о нем. И теперь вам понятно. Вождь или страж?
Моя депутатская комната. Аккуратно. Порядок. На столе между нами - надписанный том. В яркой, цветной обложке. У меня точно такой. Дома лежит. Но этот. Что-то в себе скрывает. И не только надпись. Что-то еще. Понимаю. У моего старшего сына. А у младшего? Вот в него и надо вчитаться. Если один страж, другой - может быть, вождь? Лобастый лидер. Усмехается. И ожидает ответа. Нет. У младшего - потайная библия. То, что я не знаю. И знать не хочу. Потому что очень хорошо. Представляю себе. Ну, конечно. Все разошлись. Ученики. Сыновья. Дочка моя. Представляю, что сейчас. Чувствует Сольвейг. А до меня. Плохо доходит. Не сразу. Ну, вот спасибо. За межпартийный контакт. Это я вслух. Именно так. Такими словами. Прямо. И вместо ответа. Но лидер. Словно застыл. И даже усмешка. Стала новой складочкой. В уголке. Изогнутого. Тонкого рта. Глазки. Те же.
- Вы хотите. Чтобы я вам помог. Но вы отлично усвоили. Там, где стражи. Там и вожди. А суть коммунизма... Того, другого. Который Вы. Уже обновили. Да, Вы... Или хотите еще... Подождите. Вы о ком спрашиваете? О старшем или о младшем?
- Да, Вы угадали. О том и о другом.
- Скорее. О другом. Потому что о том. Вы уже знаете все. Больше меня. А о другом. Тут мы с Вами. Еще одинаково. Подождите.
Складка слегка задрожала. Но он дает мне время. И ждет, уже имея готовый ответ. Нет. Он хорошо подготовился. К нашему разговору. И вот причина. Границы еще не размыты. А межпартийные отношения. Лучше бы их не было вовсе. Время идет. И не надо, чтобы он подумал сейчас. Будто бы что-то. Мне сообщает. А это неправда. Я знал. И знаю. Пауза. Потому что...
Самые страшные предположения. Оправдываются. Как в Коране. И в том подражании... "И брат от брата побежит, и сын от матери отпрянет". Помню, был хороший урок. По этому тексту. И тогда еще не было. Ни Петра, ни Павла. И я уже на том уроке знал, что когда-нибудь сбудется. А теперь. Милости просим. Расклад политических сил. Конечная цель. А пока. Тактика и стратегия. Складка вновь ожила. Глазки не устают.
- Ну, вы понимаете. Мои сыновья. Ни за кем не идут. А из них. Стражей воспитать невозможно. Попробуйте. Ладно. Оставим. Вам, я думаю, не опасны. У Вас хватит ума. Оставаться лидером. А этот наш разговор. Позабудем до времени. Потому что... Вы объяснить не хотите. Кто такая она? Та, что с трех часов ночи. Вас жалеет и над вами сидит. Видите, я ответил. А Вы. Как всегда, стратег и тактик.
Пауза выжидания. Квиты. Потому что от этого зависит. Жизнь или смерть. И если один будет в жизни, другой... Из братьев.
- Ну, объясните - кто она?
Глазки такие же. Нет, еще не окончено. И неужели. Я молчу. О том, что Романенко - страж. И хотя вас, молодых, очень много. И уже обороты набрали. Это я вслух. Не Мефистофель, а Мефистофелла. У коммунистов. Гейне подсказывает.
- Ну, сосредоточьтесь на цели. А стратегия, тактика подождут.
- Господин отец и политик! Неужели не догадались? Цель - чистота идеи.
3.
Да, я много узнал. Братья - враги. И зачем я их называл. Петр и Павел. Даже подумать грех. Прямо "Деяния апостолов". А это. После евангелий. Нелюбимая книга. Лидер дал мне понять, что такое межпартийные связи... Один брат - коммунист, а другой. Но это со стороны. А я о моих сыновьях знаю многое, что никому неизвестно. И вот уже полчаса, как лидер ушел. А я говорю ему вслед. И не слышу себя. И не понимаю, что я такое сказал. Звонки телефонов. Сразу. Как пулеметная очередь. Не подхожу. Не беру. Нет контактов. Коммунист и нацист. И ни тот, ни другой не читал "Государство". И вот удивительно. Оба сумели при мне сохранить свое нежелание знать. Примета вождей. Или кто-то из них умыкнул. Книгу. Там, в Петербурге.
Если так, то придется. Ее заново покупать. И вернее всего. Да. Кто-то из них. А кому в первую очередь?.. Им или мне. Но ведь я отец. Упустил. А ее уже нет. И я не знаю. И не хочу. Чтобы это узнали. И теперь. Вдогонку. И тому и другому. Немедленно перечитывай. Дважды. По-новому. Тот же текст. От Петра и от Павла. И каждый раз. Возобновляй. Узнавай. И это их последний привет. Уходя. Последний. Тебе. На твоем языке. А ты. Ну, ты. Который. Во мне. Философ и демон любви к сыновьям. Потому что. Я, по-твоему, к ним равнодушен. Всю жизнь. Внутренний голос. Да, если бы так. Спасибо, лидер. Ты мне помог. И еще. Мы увидимся. Вот записано. И от того, как я поведу себя, зависит их жизнь. А теперь дочка ушла. И сейчас некогда спать. И на нее полагаться. Одно. Я еще не могу понять. Кто из них? Кто? По каким путям. И без меня. Взрослые. По своим путям. Без меня.
Телевизора нет. Игнорирую. Интернет. По-прежнему не интересен. И уже до меня. Совсем неизвестно, как. Доходят отзвуки. Предсказанных мною событий. Там. За стенами. Удивительно. И пускай пока еще в меньшинстве. Оппозиция. Пусть. И чем их меньше, тем хуже. Представляю себе. Мой Петя. Невольно мне подражая. И она. И мой старший. Ну? Где они? Скоро начнут на экранах. Показывать лица. А я в депутатской комнате. Как будто запер себя. И опять. В том же самом небытии. Вот вспоминаю. Лидер мне говорил. Оповещал. И называл даже время и место. А я прослушал. Чтобы только не выдать. Себя и то, что я знаю. Господи. Ну, какой я политик. А может быть, как раз поэтому. Я и стал им сегодня. Во всяком случае, лидер ушел с этой мыслью. Но позвольте. И не торопите. А то я устал. Без конца. Опережаю события. Воображение. Интуиция. Нет. Не бери трубку. Отключи телефон.
А вообще. Отличный ход. Молодец, молодой коммунист. Он счел своим долгом. Предупредить. Переговоры. Накануне событий. И ничего не сказал. Еще бы. Тут. Видеонаблюдение. А иначе. Ты позабыл? Да, вспоминаю. О чем предупреждал. Президент. Почти одно и то же. И почти в тех же словах. А тайна спикера? Где он? И почему не звонит? Понял. Чувствую по звонкам. Но вообще. Легкомысленно. Ты себя изолировал сам. У тебя. Алиби. А там, за стеной. Дети твои. Ты не один политик. Еще немного. И появится демон. Вот почему. Я так не люблю Москву. А вернее. Сам себя в Москве не люблю. Но это уже предел. Вскакиваю. Стараюсь что-то услышать. Сквозь тишину.
Дума вымерла. Все на улице. И уже давно. После ухода лидера. И после моих размышлений. Вот. Кто-то ломится в дверь. А она закрыта на ключ. Изнутри. И я не слышу. И для меня тишина. А к тому же. За окнами ливень. Ураган и циклон. Порывы страшные. И не видно. Окна. Одно и другое. И неизвестно, чего там больше. Воздуха или воды. Рамы и стекла. Выдержат. А в остальном. Тишина. И я ничего не заметил. А сквозь нее. Попробуй прислушаться. Какая улица? И какие события? При таком ветре и шквале. А зачем притихли. И почему я запер на ключ. Депутатскую дверь. Открываю. По коридору как будто. Гуляет ветер. И никого. Пустота. Перспектива. Сдуло. И быть может, изначально ветер стучал. Куда-то в стены. А не в мою закрытую дверь. Да, конечно. Опыт подсказывает. И чем страшнее. Где-то снаружи. Тем спокойнее здесь. А меня забыли опять. И даже лидер забыл.
И однако буря спасла. А не то. Она, я думаю, там. За стеной. И за окнами. Да. Грянула бы. Настоящая буря. А пока притихли. И как раз наоборот. Не выходят на улицу. А я почему-то. Слышу здесь. В коридоре. Голос Петра моего. Гулко. И сквозь шквал. Внешнего шума. Долетает ко мне. А его самого не видать. Коридор. Поворот. И в самом углу. Расположилась углом. Книжная лавка. На моем этаже. Прилавок туда. Уходит за угол. И оттуда. Узнаю. Удивительный голос. Искаженный пустой перспективой. Младший. Откуда? И как сюда? А не все ли равно. Да. Мне показалось. И никто не ломился. И, кроме внешней бури, нет никакой иной. Младший. Ты моя боль. Нет. Я никогда не был к тебе равнодушен. Я и сам не замечаю, и непрерывно думаю о тебе. И сегодня как раз. Лидер помог обнаружить. И вовремя. И неслучайно. И ты проникнул. Сюда. Своим особым путем. Но показалось.
Ладно. Продолжаю думать. И переключусь на другое. Потому что вдруг. Нежданная встреча. Все может быть. И сейчас наверно вокруг. Снуют депутаты. А я не вижу. И только слышу твой голос. Пустота перспективы густо населена. Коридор. Все как обычно. В любой реальности. Там, где я остаюсь. Что-то. Буря. Шквал. Эсхатологический ливень. И я возвращаюсь в комнату. И уже дверь не закрываю на ключ. Окна живые. Стекло под ливнем. И сквозь него. Пейзаж. Москва. Изгибается. Глазами небывалого импрессиониста. Крыши дрожат. А внизу. Много народу. И не разобрать. Младший любит призрачные мазки больше, чем я. Так было всегда. Он по-особому чувствует их. И мальчиком. Тащил меня в Эрмитаже. На третий этаж. А здесь второй. И где он? И не понятно, что происходит. Какой процесс. Или помимо процесса. Но все равно. Что-то не так. Открытая дверь.
Помнишь, когда в нем зародилась идея? Казалось бы, так естественно. И в Эрмитаже. Но ведь я говорил. Зачем? Существований много. Вот, например, я ухожу туда. Ухожу. И возвращаюсь. И сама собой. Установится норма. А он решил. Ногами топтать единственно верный закон. Лидер сумел уловить. Он. Мой любимый. Он. Мой младший. Уже тогда. Там, у картины Мане. И взрослел в этом своем состоянии. И никаких измерений. Кроме того, где он отдаляется от меня. И там его сыновний запах уже заменен чем-то иным. А я продолжаю слышать. И по-прежнему знаю. И, как в детстве, он как будто бы снова тащит меня на третий этаж. А я вижу ливень. В это окно.
От импрессионизма к нацизму. По крови. Как это может быть. А вот состоялось. И я был равнодушен, потому что боялся подумать. Ну а теперь. Выхода нет. Уже раскручивается реальность. Уже новоизбранный. Лидер от коммунистов. Оповещает и намекает. И это очень серьезно. Москва поплыла. Под ливнем и шквалом. Объясните. Когда мы научимся. Жить без всякого разделения. Партии. Оппозиции. И без этих программ и дебатов. Люди готовы к схватке. Уже накопилось. Повод - ливень. Пробки. Заторы на улицах. Мерцание пейзажа. Сквозь дождь и оконные стекла. Третий этаж. И вообще Эрмитаж. Прикосновение. Детской руки. Ну, объясните. Еще и еще раз. Как это может быть. Все ушли. Сольвейг ждет. Но расстояние. Петербург. И в итоге. Вот я один. И даже спикер забыл. Коммунист. И все-таки я не с ним. Дверь открыта. Хожу внутри. А коридор многолюден и пуст.