Огненный лик в пустыне все время менял очертания, строя нечеловеческие рожи. Может статься, это было зеркало моего лица - помнится, в школе учили, что именно так образуются миражи. Грозный голос повторял обрывки телефонных разговоров и кухонные склоки на далеких континентах, которые раскаленным молотом стучали в висках. Судный день был в разгаре. Я поправил свою светлую фуражку и зарылся лицом в песок. Осталось еще несколько часов - можно было и потерпеть.
Мы впервые встретились взглядами на аудиенции в императорском дворце, стоя на коленях. Ему сразу не понравились мои манеры и потертая одежда, и он бешено завертел глазами. Возможно, мы допустили мелкое нарушение правил, либо слишком шумно встали, готовые вцепиться друг другу в горло. Стражники пинками выбросили нас за ворота, и мы покатились по горному склону в обнимку. Для него отныне все было решено - его новый шелковый халат с красными драконами оказался надорван. Все же он решил продлить время до рассвета. Он вежливо пригласил меня в свое имение, и мы молча гуляли по парку, который был любовно оборудован прочно стоящими черными камнями. Когда мы подошли к пруду, всплыла большая черепаха и протянула древний меч. Предлагая совершить обряд мне, он долго кланялся и почти унижался: моя видимая нерешительность опять вселила напрасную надежду. Однако я с давних пор был против обманчиво высоких ритуалов. Тогда он сел, распахнул халат и четкими, уверенными, натренированными движениями прочертил красный крест.
В купе скорого поезда мы выясняли непростые отношения лицом к лицу. На узком столике кривилась шахматная доска - практически с одними черными клетками. По жесткому сценарию, проигравший был должен вылететь в окно, причем неясно как - до времени оно стояло запечатанным. Излишне говорить, что и второй не ощущал ни предвкушения, ни радости победы. Не обошлось и без бутылки пива, но она уже который день стояла полуоткрытая, лишь для антуража, искажая и без того отягощенную атмосферу взаимного доверия. Не хватало только жареных пирожков с курицей.
На стенах радостно висели и часто подмигивали порнографические открытки, демонстрируя гуманизм новой советской психиатрии. Он был явно не в себе. Думаю, причина состояла не только в шумной толпе с номерками на пижамах, которую ежедневно гнали палками через этот кабинет с двумя дверями, - я немного разбирался в лицах, и его гладкая борода не могла скрыть детского надлома. Он предлагал мне вопросы-загадки и почти сразу придумывал ответы, занося их в профессиональный кроссворд - клеточки разбухшей медицинской карты. Первая же попытка перебить его и откровенно объясниться была использована против меня - на бумаге красными чернилами проступил угрожающий диагноз (я все-таки умею читать на латыни вверх ногами). Затем началась терапия (быть может, всего-навсего профилактика) - советы снисходительного друга, которые достигали моего слуха лишь как несложные оскорбления. Уже стоя в проеме второй двери, я оглянулся и для контроля задал какой-то нелепый вопрос. Кажется, ему стало легче.
В тюрьме он снова сел на мою кровать и начал увещание. Аргумент возраста и опытности не имел для меня большой силы - я сам помнил старые добрые времена. Многословие и размах чувств не могли устранить до конца привкус формальности. В голове все время вертелся вопрос "а кто такой Ты?". Лежа на спине, я глядел в потолок воспаленными глазами, полными слез. Одновременно я напрягал тело и в притворном благочестии прикрывал руками рот, чтобы скрыть искажавшие его судороги смеха. Временами казалось, что он готов присоединиться к моему последнему духовному подъему, но темный дверной глазок зиял немым укором. На прощание я уклонился от тяжелого медного распятия и незаметно взял из его широкого рукава тупой нож.
Провинциальный город, где мне пришлось какое-то время жить в относительной свободе, был активно утомлен экономическими реформами, а потому мирного творческого отдыха здесь не хватало круглые сутки. С приходом сумерек призраки сгущались, а он как всегда стоял посреди них. Я никогда не хвастал острым ночным зрением и слухом (разве что в живых ярких снах, все более редких), но опустошительные проникновения в мозг и сердце не становились от этого менее заметными. Знакомства положено поддерживать, пусть и не самые приятные. Изловчившись, я сорвал со своего главного мучителя покрывало, и передо мной на мгновенье возникло женское лицо.
Сидя друг против друга за небольшим зеленым столом, мы в который раз играли в орлянку. Сжав челюсти и затаив дыхание, мы искренне стремились к честной партии. За каждую ошибку и проигрыш тура он бил меня по голове. Иногда приходилось искать двугривенный в темных углах неубранной комнаты или доставать его линейкой из-под стола - осторожно, стараясь не перевернуть. Я упорно продолжал опустошать свой портфель с червонцами и удваивать ставки; наконец, мне повезло - выпал герб. Будто пелена упала с глаз; я вскочил и покинул зал с единственной выигранной монетой. Он не стал догонять меня, решив взять реванш иначе. Лишь на улице, под мерцающим лучом фонаря, я разглядел на золотом кружке его профиль.
Я стоял на холодном пронизывающем ветру, отсчитывая минуты по стрелке наручных часов, а мгновения - по ударам пульса. Я уже пожалел, что не удосужился собрать лихую команду секундантов, - даже явный позор было легче перенести, чем бессильный плен в стальных лапах жестокого времени. Появись сейчас вдалеке его темная широкая фигура, я бы выстрелил первым - без особых размышлений. Меня все сильнее трясло мелкой нервной дрожью; чуть позже наступило тупое безразличие, все еще с оттенком обиды. Спички для запала кончились - я напрасно пытался отогреть ими закоченевшие пальцы на курке. Снег обманчивым пухом закутывал мне глаза, уши и нос. Он так и не пришел, но его хохот еще долго слышался в завывании вьюги.
Куранты на здании ратуши пробили полдень, и мы наконец-то со звоном скрестили шпаги. Я пытался отвлечься и вспомнить о чем-то хорошем. Солнце светило с правой стороны террасы; не будь на голове шляпы, при резких движениях оно слепило бы глаза. Я подумал о пляже, ласковых волнах и приятном попутном ветре. Когда-то мы строили планы провести каникулы с ним вместе, но помешала моя болезнь. Наши общие занятия никогда не были продолжительными и мирными; мы отчаянно пытались разделить и ломали немногочисленные игрушки. Та странная дама в далеком окне оказалась последней каплей - узел уже не распутать голыми руками, и вот эта последняя встреча... Правда, в прошлый раз, на скользкой тропинке через ущелье, тоже не удалось сдержаться. Но там действительно мог пройти лишь один... Только теперь я заметил, что от прежнего доброго намерения не осталось почти ничего. Но ведь было оно, хорошее, хотя и понемногу... Прошел почти час; мой клинок почувствовал что-то мягкое; он упал. Поднимаясь дальше по лестнице, я повиновался настойчивой посторонней силе и повернул голову. Тут он приподнял веки и подмигнул.
Сборы были короткими, а прощание - тем более. Миновав несколько гор и долин, мы не перевели дыхания: он повел меня в темный лес, в самую чащу. Там он сразу нацепил на себя звериную шкуру и стал неуязвим для колючих кустарников и крапивы. Нашел поляну, далеко не радующую своими красками, немного расчистил почву от узловатых корней и пней. Выполнив необходимые приготовления, он ритмично прыгал через дым костра, постоянно подливая в огонь терпкую настойку с запахом крепкого кофе, апельсинового эфира и динамита. Угрожающе потрясая бубном, нависал всем телом над моей головой. Головокружение еще не означало духовного подъема, да и тяжелые мысли не все оставляли меня, так что никакого реального облегчения не было. Видимо, у него были другие цели.
Мы двинулись по пустыне, скрывая первое нетерпение и по мере сил воодушевляя друг друга. Он был тяжелее, а потому тащил меня на плечах чаще, чем я его; за нами тянулась глубокая борозда. Царские колесницы, поднимавшие облака пыли, и мотоциклисты в черном, с искрами проносившиеся мимо, не задевали нас - они принадлежали другому миру. Борясь с дорожной скукой, он так многому научил меня - за все эти годы. Вода кончалась по каплям, и уже нечего было предложить за нее: наши красивые слова и песни были непонятны бедуинам и опустевшим небесам. Звери, птицы и змеи громко смеялись над нами. Когда я изнемог и неосторожно задремал на привале, он связал меня, продал арабскому каравану, посадил на верблюда, а сам пошел обратно. Теперь мы оба ощутили себя свободными и с доверием отдались ходу событий. Я долго смотрел, как песок заметал петлявшие следы его голых ног.
Линии обороны противника наклонялись и рушились поочередно. Хорошо еще, что мы знали: все эти черные полки числом в муравейник были сплошным мороком и разлетались в клочья от одного твердого окрика. Постепенно напряжение росло. Тучи железной саранчи, расщепленных стрел и дротиков облепляли как мокрые осенние листья. Давить ногами колючую проволоку тоже не доставляло удовольствия. Мы продирались через ощетинившиеся фаланги, оставляя на остриях кровавые следы. На последних высотах и уступах мы решительно встали спиной к спине: в дело пошли мечи. И вот уже центр поля. Задача нашла решение. Один из нас рухнул навзничь, пронзенный коварным копьем. Другой вошел в пустой шатер и занял царский трон.
Даже прирожденному вождю работать иногда трудно. Его гнев был способен разжечь пламя, а затем поддержать жертвенную готовность, но все кончалось разочарованием и истерическим упадком сил. Тогда он, ни на шаг не отступая под проклятьями и градом камней, свинцовым жезлом разгонял остаток жалких трусов и забирал их награду вместе с последней одеждой. Численных потерь не было: на свободные места стремились новые овцы. Их мягкая шерсть быстро грубела и превращалась в носорожий панцирь, но для его методов не существовало препятствий. Все-таки я был добрее к людям: разве можно назвать лютой казнью мои проповеди, под которые они видели только хорошие сны? Правда, мой стаж общения с народом оказался куда меньше (он хуже переносил одиночество), да в те времена я и не был посвящен во все его мрачные тайны.
Я не стану петь все наши подвиги, совершенные во славу несколько сомнительной идеи всеобщего прогресса. И не так важно, кому из нас достались полцарства и принцесса (подозреваю, что в итоге никому). Ведь мы сделали для царя гораздо больше: творили показательные чудеса, ваяли небесные дворцы и громоздили пирамиды, осушали до дна зараженные океаны и равняли нескромно вздыбившиеся горы, вершили мучительный суд над близкими, друзьями и врагами. Памятники нашим трудам разрушило время, и пусть теперь самоуверенные академики, вооружившись лупой и нагло присвоенными банковскими чеками, ищут на древних камнях наши имена.
Мы вырыли яму вдвоем, по очереди, передавая последнюю целую лопату из рук в руки. Все наши спутники остались лежать на пути с кротким выражением безысходного отчаяния на лице. Человечество, отвлеченное текущими заботами, все еще слабо прониклось мечтой принять дар вечности от своих героев, а потому обещанная мне доля - отныне ровно половина - намного утратила былую привлекательность. Его револьвер (в народе ходили слухи, что не единственный) торчал из-за пазухи - чуть прикрытый, но до упора заряженный тяжелыми разрывными пулями; я сознавал, что нужен последние минуты. Если говорить начистоту, он уже вполне мог справиться один, но менять свои привычки не любил, и было похоже, что мне снова предстоит лезть в грязную воду и красную глину. Наконец, наступил момент, который был обязан сторицей искупить все наши страдания. Любоваться горячим золотым блеском нам довелось недолго. Захлестывая алмазными брызгами, из глубины хлынул поток, безвозвратно погрузивший в пучину остров со всеми его сокровищами.
Прикрывая друг друга, мы летели на крыльях, дарованных нам в тот день. Ракеты у них быстро кончились; теперь стреляли из гаубиц и пулеметов; возбужденный и озлобленный народ доставал ружья. Он упал первым посреди площади, в луже крови, а я помог ему встать и поклялся отомстить (еще одна скверная привычка!). Дальше мы двигались перебежками, распространяя дивное сияние. Все вокруг горело и преображалось. Напоследок мы с двух сторон подожгли мост и для надежности бросили пару гранат. Мир был полностью разрушен. По правилам мы еще могли пронзить друг другу сердце, но не стали этого делать и устремились в противоположных направлениях.
Заперев оружие под замок на три оборота, мы пили наперегонки. Все дела оказались сделаны, наступил вечер, а в этой дыре не нашлось иного способа расслабиться (цены были более чем умеренные, даже в переводе на вырученные нами советские рубли). Я больше не пьянел, а он, уцепившись за лацканы моего помятого пиджака и ослепляя алкогольным туманом, вещал все громче и энергичнее. О женщинах, о надвигающейся старости и смерти, о большой политике и науке, трагической доле России и Америки. Похоже, в этот час он был способен на все - покончить с теоремой Ферма, продиктовать поэму в стиле стариков Данте и Ариосто, спасти мир, выяснить не сложившиеся отношения с далеким Богом. Но злая судьба бдительно стояла на страже: я не успевал ввернуть ни одного наводящего вопроса, да он и не придавал им значения, уходя в болотную глубину. На улице он старался перекричать звезды и рев самолетов. Я доставил его по легкому освежающему морозу до самой койки и не спал всю ночь.