На границе изучали сопроводительные бумаги. Девушки в мундирах, несокрушимые в полноте своей жизнерадостности, упорно вертели сканирующий микроскоп: наверное искали следы сомнений, борьбы и крови. Однако паспорт был и так весь красный. Проверка скудного багажа не обнаружила внешнего источника моего видимого опьянения, страсти и затаенного отчаяния. На скромную бомбу в углу сумки, основательно помятой в суете и давке, уже не обратили должного внимания. Разбитые стекла аэропорта вызвали освежающий вихрь и сквозняк. Больше никто меня не приветствовал. Так или иначе, советский груз спал с плеч, морок рассеялся, я начал дышать глубже.
Отношения с полицией и демократическими правительствами выстраивались неровно и двусмысленно. С одной стороны, они были горячо заинтересованы проследить за моими действиями: приятно поучиться, причем почти что даром, вещам принудительно-долгожданным, жгуче современным и полезным в грядущей битве цивилизаций. Однако простые исполнители судьбы упрямо сторонились прямых знамений и громких катаклизмов, боясь ответственности, а также сохраняли чрезмерную корректность и вежливость. Тем самым рассмотрение моего дела решительно затянулось. Пусть так: спешить надлежало им, а не мне.
Официальная версия западной истории, будучи не только по существу неверной, но и непрактичной, нуждается в уточнении и углублении. Среднеевропейское время и календарь также видятся опасной уступкой человеческим слабостям. Переставлять куранты на всех вокзалах и башнях магистратов - достаточно тяжелый труд, да и вооруженного отряда, способного без лишней боли сковать сопротивление жандармов, у меня в запасе не было. К счастью, в будние дни поезда обычно уходят с часовыми интервалами, так что лично меня эта ошибка к фатальным поражениям и препятствиям не приводила.
Париж поражал изысканностью форм дворцов, решеток и скамеек на песке королевских аллей. Сильный ветер на мостах не оставлял надежд на вечность. Звучали голоса казненных тамплиеров и вой автомобилей. Лица с музейных полотен покрылись паутиной трещин и искренне просили о помощи. Путь на Монмартр был длинным, но кончался и медленно тянул назад. Германия чернела от осенних сумерек и холода. Упавшие листья закрыли глубокие воды, и в них не отражались замки, набитые крестами. Трава, усеянная снегом, и обнаженные скульптуры под плачущим дождем склоняли к скорбным мыслям и творческим свершеньям.
По ночам улицы небольших городов идут кругами, и добраться до соседнего дома - целое приключение, несмотря на чистые мостовые и ухоженные газоны. Часто спрашивать дорогу у беззаботных и беззащитных прохожих я стеснялся - не мой стиль. Ветряные мельницы вращались во все стороны, сбивая с пути; луна занимала полнеба, а потому была ненадежна. Амстердамские кварталы красных фонарей оглушали криками ночных жертв, и я прошел их насквозь, не сворачивая в соседние переулки, где с церковных амвонов звучали проклятья.
Экономика у них также далека от идеала. Нельзя расслабиться ни в храмах, ни в театрах, ни даже в вагонах подземелий: везде нужны билеты, не просто для престижа, а в обмен на деньги. Золотые монеты с благородными профилями имеют хождение наравне с цветной бумагой, украшенной наивными рисунками. Мне показалось недостойным совершать покупки по нелепым ценам, без всякой маскировки взятым с потолка. Маленькие магазины, отвечая взаимностью, плотно закрывали бронированные шторы при моем появлении; супермаркеты гнали почти просроченный товар. Проще всего постепенно голодать, мерзнуть в пустых коридорах и ходить пешком, изредка позволяя себе предметы роскоши, в том числе четверть стакана вина пополам с горячей водой. За сны и легкий воздух платы ведь не брали.
В кафедральных соборах, хронически больных дрожащей пустотой и постаревших еще от горя предков, пока горел огонь. Однако он не согревал ночей на холодных скамьях и плитах; впрочем, мне даже не всегда удавалось попасть внутрь. Железные ворота казались анахронизмом - видения свободно проникали, минуя витражи и арки и обступая черными тенями. Гробницы мягко открывались в полночь, и мы до лучей рассвета сидели вокруг алтаря, обсуждая старое счастье. Чередуясь с учебной пожарной тревогой, воскресный звон колоколов лишь обострял внимание.
Туземцы не привыкли слушать древние языки, особенно в моей интерпретации, однако владеют поздними германскими диалектами, из которых мне доступна только смесь. Все это заметно комкало наше общение и не позволяло далеко уйти за круг морально-бытовых проблем. Публичные проповеди редко достигали цели, зато сеяли и углубляли сомнения. Что ж, не за горами дни, когда и сорняки сгодятся в пищу. Лишь случайные попутчики, искавшие экзотики далеких и волшебных стран, невольно задавали нужные вопросы, но торопились с собственным ответом.
Встреча с королевской семьей была назначена в тронном зале. Забыв тоску и гордость и невзирая на серый ливень, я собранно стоял перед оградой, чтобы дождаться благоприятного для всех момента аудиенции. Время чуть-чуть застряло: я смотрел на высокие окна дворца, откуда лилась музыка и слышалось чудесное пение. Наверху я старался говорить о хорошем, опуская некоторые пророчества, предчувствия и предсказания. В зал непрерывно заглядывали любопытные гвардейцы, мечтавшие подзаработать продажей тайн в газеты. Грусть королевы не позволила мне продолжать; накрытые столы стояли в иных покоях, куда еще нет доступа. Смысл манускриптов, что я им сунул на прощание в подарок, долго останется запечатанным, хотя никакого дополнительного шифра не заложено.
Бюрократы Брюсселя и Гааги настороженно окружили свои владения рвами, лесами и парками. Сперва деревья и кусты протягивали руки, затем все усложнялось и черствело. Продираясь через колючую проволоку и бетонные заборы под выстрелы и электрические разряды, я начал сильно проигрывать в одежде и осанке немногочисленным бродягам и нищим, которые живут на окрестных лужайках в обстановке перманентного пикника. Если подумать, разговаривать стало не о чем; с наступлением тьмы я развернулся по асфальтовой тропинке и пошел прочь.
Выдворение за пределы континента проходило в праздничной атмосфере народного гуляния. Толпа, возбужденная бессонной ночью, образовала широкий коридор. Я брел по нему с тяжелым портфелем до самого вагона второго класса, сопровождаемый кортежем из юных велосипедистов. Офицеры, сникшие от служебных тягот последних месяцев и наконец-то пьяные вдрызг, были склонны к прощению накопленных обид и даже не желали глядеть в мои документы. Занавес со скрежетом опускался. Теперь уже не скупились на комплименты и фейерверки, мечтая отныне иметь беззаботную жизнь. Пускай поищут себе другого, чьи легкие шаги по их земле окажутся спокойней и ровнее.