С раннего детства она появлялась в моих видениях - высоким силуэтом, и я был не один в неясной предрассветной мгле. Начальные боль и крик переносились легче, дыхание выравнивалось, но плата за это еще предстояла, а предупреждения были. Уже тогда она упорно не желала и не умела быть верной, предпочитая уход в неведомое, где ждали долгие несчастья и приключения, столь интересные в деталях. Ее успешно стремился унести вихрь страсти, который часто возникал над жаркой и клокочущей землей в те времена. Да и потом, пусть рушились миры и все мельчало, стратегия игры осталась прежней.
К вечеру мы устремлялись в полет, держа за края свиток, и черные буквы летели вниз, обдирая углами крыши, ложась на асфальт дорожными знаками. Обычно слишком высоко не получалось - ее пугала верхушка неба, а меня серые тени. Кстати, дарить цветы ей надо было осторожно: она с недоумением разглядывала сиреневый и вовсе не любила фиолетовый. Вороны мешали своим смехом, а лебедей было очень мало. Она падала в бездну, а я - на острые скалы.
Первые наши встречи в хищной суете притонов и вокзалов, ярком шуме кабаре и ресторанов далеко не предвещали удовольствий. Напряженной улыбкой поймав мой взгляд, она начинала свой разговор, и слова ее были горьки и неистовы, а порой звучали прямой насмешкой. Разлуки длились пару лет или веков, пока я претворял все это в печальные стихи и строки. Технические перерывы и работа немного добавляли опыт и уменье, но не настолько, чтобы вовсе избежать опасных и мучительных ошибок. Сознательное бегство в другие земли или небеса, еще возможное, не представлялось надежным и достойным решением проблемы.
С некоторых пор весь дольний мир стал принадлежать ей. Особенно ей удавалось играть со мною в океане, швыряя волнами на каменистый берег и обратно. Своим привычным волшебством она сковала реки, и ветры слушались ее одну, был труден каждый шаг - налево и направо, вперед или назад. Она посылала на подвиг и битву, бестрепетно диктуя свой маршрут, как будто знала - пройти по нему предстояло не ей, с ее напором и неотразимой внешностью и силой, а мне. Согнувшись и закутавшись, я брел против ледяного урагана или полз по мокрой траве, спотыкался, играл с ее зверями и птицами, наконец сдавался, рвал для нее цветы и яблоки с деревьев.
Лишь изредка, не в лучшие эпохи, мы шли вдвоем, в похожих клоунских костюмах, а то и вовсе под одним плащом, по темным лабиринтам и лесам, спасаясь от разбойников и чудищ, которых заметно волновали ее наследство, титул и престол. Я мчался вверх по склону, навстречу выстрелам; она, устав, тянула в ров со змеями, которые ей были не страшны, но цепенили взглядом и укусом. Почти что в ссоре мы расставались на ступенях замка или при входе в монастырь, и высоко поднимался гордо надломленный мост.
Заточенный по ее приказу, я писал ей романсы и портреты. Вечерами она гуляла во дворе, ступая тихими шагами за решеткой, скромно прячась под чудесным покрывалом. Для полноты душевного покоя ей нужно было мое раскаяние: объятая сомнением, она боялась изменить свое решение и план. Но ясности и правды моих речей она страшилась, а потому общалась только через посредство тюремного священника, под власть которого все больше попадала. Такие хитрости играют злые шутки - лишь на руку судьбе. Вскоре она перестала нас различать, как можно понять из намеков в ее мемуарах, крайне запутанных в этом месте.
Нельзя сказать, чтоб все мои молитвы о помощи остались без ответа - тогда бы я забыл об этом долге навсегда. Порой приходили письма, покрытые тайными знаками. В скорой беде, нищете и бесславном плену она берегла меня от ужаса полной гибели, будила вспышками молний, ударявшими точно в сердце, готовое уже остановиться, в стужу грела у дымящего костра, меняла рваные шарфы и предлагала новые повязки вместе с пьянящим напитком. Однако здесь таился и обман: ее неуловимое тепло минуту защищало, но оборачивалось болью лихорадки, надолго отнимавшей способности к благим делам.
Изматывающий нервы диалог не прекращался хмурыми ночами. Ее многоликие образы и фразы, стучащие в уши, целиком занимали голову болью. Время, украденное думами о ней, уходило как в песок, быстро, незаметно и бездарно, большими порциями поглощая лучшие недели лета. Я не знаю или просто забыл, что же было на самом дне этой затягивающей глубины, да и по дороге многое царапало и решительно мне не нравилось. Ей было не по нраву почти что все, и она учиняла разгром в моей открытой душе. Я бдительно молчал, а гнев ее рвался наружу, чтобы смениться злой скукой и равнодушием.
Она, не ведая испуга, заливала чернилами и вырывала с корнем из книги целые страницы, даже предназначенные ей, не читая самих посвящений - золотые и красные буквы. Они ей были вовсе не нужны. Она подразумевала свой сюжет, на мой взгляд несложный, хотя и красивый. На самом деле, благодаря своим талантам она была способна не только почувствовать и видеть, а знала много больше моего, но что мне было толку в том? Роскошные дворцы иллюзий, сверкающие гранями алмазов, легко бледнели и туманно расплывались, никак не оставляя нужного следа и света.
Вот разрушать она любила, и, ощутив порыв, ни разу не удержалась от удовольствия бить в цель и все крушить. Она почти что верила, что корень ее мучений и неволи скрыт в наших хрупких отношениях и редких встречах, а не в общественных и прочих связях, опутавших ее железной паутиной. В своем глухом слепящем черном платье марионетка двигалась уверенно и ловко - закрыв свои прелестные печальные глаза, послушно липким цепким нитям. Еще не успев упасть, ее холодные слезы навек превращались в камни. Попытки что-то объяснить или исправить могли иметь лишь кратковременный успех: она коварно мстила за нарушение своей жестокой логики и всякие потуги быть свободным и счастливым.
Когда открывались прежние раны или намечались новые, она имела власть спасти и сохранить, а потому была нужна вблизи, но ее не было, а иногда было поздно. И все по простой и нелепой причине - ее беспросветных занятий собой и другими. Они обступали ее плотной и серой толпой, кружили в сумерках бала, оглушали ей мысли своим шепотом, заполняли до краев воображение, внимание и память, а она им отчаянно дарила тепло благосклонных улыбок. На этом абсурдном утомительном спектакле, отделенном полупрозрачным занавесом, я превращался в усталого и бессильного зрителя. Подробности, давно известные из хрестоматий, - зловещие интриги, ревнивые убийства, погони, безобразные скандалы, блестящие дуэли и сражения - уже не представляли интереса, однако я еще болел за результат.
Тонкие построения древней магии и поэтики, высокие и грозные пророчества о нашем мистическом союзе, романтические главы из книги все еще работали, но только в одном направлении - к ней, да так, что зажимало горло. Когда я ничего не ждал и был спокоен, встреча была неизбежной, а цели были в ее руках, не знающих пощады. Впрочем, как раз при таком раскладе важных вещей и прозрений в упор не наблюдалось, причем подозреваю, что и для нее. Я так и не понял до конца, а может быть не принял назначенных ей правил, и потому пока не смог спасти ее саму из лап дракона.
А последнее прощание несколько затянулось. По заведенному однажды ритуалу я несколько раз оглянулся назад, пытаясь улыбнуться кончиками губ (это почти получилось) и напрасно ловя глазами какой-то шанс, таинственный и в высшей степени сомнительный. Немного качаясь, постоял с ободранной кожей, затем медленно шел, осторожно пробуя дышать и думать. Весь драматический момент смягчался небольшими неожиданностями. Почуяв перемены, на огонек спешила другая дама в белом, тоже с чашей, и смертный яд одной гасился доброй, милой и лишенной смысла болтовней второй. Это отвлечение, невольное и странное, давало паузу и позволяло определенные надежды на продолжение нелегкой жизни.