Библиография
Предисловие к русскому переводу
Тот, кто соблазняется любовью, узрит,
Как из самой восхитительной жизни его душа
Отдает себя добровольно смерти.
Я удалился от любви, как тот, кто полагает, что любовь -
Это всего лишь завеса (ибо страсть ниже
Моего уровня), и я превзошел границы
Любовной страсти; теперь любовь
Стала как ненависть; отныне мой путь
Начинается там, где завершается
Мое восхождение к единству.
Ибн аль-Фарид (1181-1235) был прославленным певцом мистической любви, получившим почетное звание "султан аль-`ашикин" ("султан влюбленных"), и одновременно считался вали (святым). В своих стихах, зачастую написанных в экстатических состояниях, он соединил тонкую лирику и высокие тайны суфийского учения. К сожалению, по сравнению с другими поэтами-суфиями (например, Омаром Хайямом и Джалаладдином Руми) в нашей стране о творчестве аль-Фарида знают незаслуженно мало. Наиболее известны фрагментарные стихотворные переводы Зинаиды Миркиной, сделанные с подстрочника для сборника "Арабская поэзия средних веков" (М., 1970) и затем несколько раз переиздававшиеся.
Особое место в наследии аль-Фарида занимает поэма-касыда "Великая Та'ийя, или "Поэма о Пути"" (буквально с арабского "Система поведения" или "Уклад пути", что означает суфийский путь к Богу). Она входит в его диван, но часто рассматривается как отдельное произведение благодаря своему большому объему (760 строф-бейтов, что необычно для последовательного стихотворного раскрытия одной темы, единого мистического сюжета). На английский язык поэма была полностью переведена белым стихом с арабского известным британским востоковедом Артуром Джоном Арберри (1905-1969) и опубликована в Лондоне в 1952 году.
А. Дж Арберри продолжал традицию своего учителя Р. А. Николсона (1868-1945). В годы второй мировой войны он работал переводчиком в отделе британской пропаганды. По-видимому, именно в это время он взял на себя трудную задачу познакомить Восток с Западом, которой посвятил остаток своей жизни, пожертвовав здоровьем и силами для создания большого числа книг, посвященных традициям ислама (наиболее известны переводы Руми и Корана; всего им опубликовано около 90 монографий). Вот что по этому поводу пишет сам Арберри: "Прежде чем может быть установлена правда о Востоке и его народе в общем сознании Запада, необходимо будет устранить огромное скопление бессмыслицы, заблуждений и преднамеренной лжи. Это часть задачи добросовестного востоковеда - добиться такого очищения. Пусть он не думает, что это задача будет легкой или особенно благодарной".
Перевод Арберри выполнен высоким стилем, имитирующим староанглийский (можно сказать, шекспировский) язык, что позволяет глубже проникнуть в смысловые пласты поэмы. Кроме самого текста касыды, английское издание содержит введение, примечания и библиографический список, и здесь мы воспроизводим эту последовательность. Как у всякого мистического текста, любой перевод здесь относителен и неточен - многие места поэмы остаются неясными после первого прочтения, требуя внутреннего погружения, проникновения с разных сторон и многоуровневого толкования.
Ибн аль-Фарид, будучи суфийским мистиком, провёл долгие годы в уединении, погружаясь в аскезу и духовные практики. Существует предание, что в определённый момент он удалился в мечеть Аль-Азхар в Каире, посвятив себя аскезе, размышлениям и поклонению Богу. Во время одной из таких ночей, когда его душа пребывала в состоянии полного сосредоточения, ему явился во сне пророк Мухаммад. Пророк повелел поэту изменить название его произведения. Первоначально поэма называлась "Озарения Рая и ароматы Рая", но пророк велел назвать её "Поэма о Пути". После этого откровения Ибн аль-Фарид изменил название своей поэмы и посвятил её описанию мистического пути к Богу через любовь, страдания и самопознание.
Описании Пути начинается диалогом с женской ипостасью Бога. На дороге к высокой цели - надежды, ошибки и разочарования, падения и взлеты. В терминах индийского Востока беседа с Ней есть духовная практика тантры (божественного диалога), где Она дает наставления и выступает в роли Учителя, иногда сурового. Она является искателю истины в различных обликах и вновь скрывается, повергая его в отчаяние.
Автор выступает сначала как искатель, затем отождествляется с Ней и обретает просветление, постигая в любви единство мироздания и отбрасывая всякую двойственность. В конечном итоге герой возвращается к себе после "двукратного отрезвления", восстанавливая целостность своего сердца. Во второй части поэмы (разбиение на части предложено в русском переводе для удобства читателя) он говорит как пророк, сам становится Учителем и произносит слова учения о Едином, разъясняя высшую духовную практику. Здесь уже нет места обычной человеческой скромности.
Описывая свой опыт, поэт дает руководство по практике суфизма, раскрывая некие важные моменты Пути. В остальном же он, предлагая лишь намеки на состояние просветления, уповает на мистическое прозрение будущих читателей, которым предстоит пройти собственный путь.
Мистик понимает меня, когда я говорю
Косвенно (не требуя, чтобы мои слова
Были явными).
Будучи написана в исламской суфийской традиции, поэма выходит за рамки ортодоксальной религии. В конце ее воспевается единство всех учений, религий и вероисповеданий, стремящихся к Истине:
И если михраб мечети освещён
Кораном, то тяжелые церковные здания
Не пропадут зря, когда там открыто Евангелие,
И ни одна синагога, где свитки Торы,
Переданные Моисеем своему избранному народу,
Не остаются нечитанными ночью, когда раввины
Читают их в своих молитвах.
И если в доме идолов поклонник преклоняется перед камнями,
Не бросайся в ревностной ярости дальше, чем требует отрицание,
Предписанное верой: многие, не запятнанные позором
Идолопоклонства многобожников,
В душе поклоняются Маммоне.
Каждый, кто имеет уши слышать, услышал мой предостерегающий голос;
В себе я доказал приемлемость молитвы каждого учения.
Этим стихам созвучны слова Арберри из его автобиографии: "Вот уже несколько лет, как я возобновил мои христианские молитвы, в которых я нахожу великое успокоение. Меня более не мучат интеллектуальные сомнения, порожденные преувеличенной заботой о догматах. Я знаю, что еврей, мусульманин, индус, буддист или парс - все разновидности людей - были, есть и всегда будут пронизаны этим Светом, "зажжённым от древа благословенного - маслины, ни восточной, ни западной", - от универсального древа Истины и Добра Божьего. Ибо Бог, будучи Единственной Всеобщностью, обладает бесконечной заботливостью и любовью к каждой частности и излучает свой Свет на каждое человеческое сердце, которое раскрылось, чтобы его принять".
Предисловие А. Дж. Арберри к английскому переводу
Шараф ад-Дин Умар ибн Алла ас-Саади, известный как Ибн аль-Фарид или сын нотариуса, родился в Каире в 1181 году нашей эры, десять лет спустя после окончательного свержения правления Фатимидов в Египте и шесть лет после официального признания власти Саладина. Его жизнь, продолжавшаяся чуть меньше пятидесяти четырех лет, проходила в период больших военных, политических и интеллектуальных перемен. В ней было очень мало мирских событий; с ранней юности Ибн аль-Фарид был предан мистическому пути, стремясь к уединению от мира, а в более поздние годы был совершенно удовлетворен тем, что мог с восторгом вспоминать о совершенном им паломничестве по священным местам Аравии и размышлял о единении с Духом Мухаммеда, которое он тогда пережил. После смерти 23 января 1235 года он оставил после себя память о святой жизни, преданной Воле Аллаха, и небольшой сборник изысканных стихотворений.
Величайшее и наиболее известное произведение Ибн аль-Фарида - это "Назм ас-Сулук", или "Поэма о Пути", которая здесь переведена. Это произведение было охарактеризовано Р.А. Николсоном как "не только уникальный шедевр арабской поэзии, но и свидетельство исключительного интереса для идущего по пути мистицизма". Оригинал состоит из 760 строф, рифмующихся на окончании стиха -ти, что объясняет его альтернативное название "Ал-Та'ийя ал-Кубра" ("Великая Та'ийя"). Для арабских поэтов было крайне редким превышать даже 100 строф в одном стихотворении; эпическая длина "Назм ас-Сулук" не имеет аналогов, и, рассматривая произведение только как пример рифмованного мастерства, его уже следует считать самым выдающимся. Ритм звучит так:
saqa n | humaiy l- ub|bi r a|tu muqlat
cакатни | хумайя аль-хуб|би раха|ти мукляти
wa-ka's | mu aiy man | 'ani l- us|ni jallati
ва-ка'си | мухайя ман |`ани ль-хус|ни джалляти
Величайшей темой этого стихотворения является мистический поиск и осознание своего единства с Духом Мухаммада, а следовательно, и поглощение его индивидуальной личности в Единстве Бога. Ибн аль-Фарид привнёс в исследование этой темы, сосредоточенной на размышлении мусульманского мистика, богатейшее наследие метафизических знаний и поэтических образов. Его стиль, подобно стилю некоторых современных поэтов, предполагает у читателя готовое знание широкого спектра отсылок и ассоциаций. Этот факт, в сочетании с намеренной сложностью и запутанностью синтаксиса, часто приводит к трудности понимания, которое иногда бывает едва уловимым. Более того, он был наследником литературной традиции, которая высоко ценила вычурное украшение риторики. Например, в первой строке его стихотворения, приведенной выше, присутствует осознанный вербальный узор в использовании слов "хумаййд" и "мухаййд" (эта фигура известна теоретикам как "джинс маклюх"), а также в сопоставлении слов "рдаату" ("рука") и "муклятул" ("зрачок моего глаза"). Вряд ли найдется строка во всем стихотворении, лишенная какого-либо украшения, а в некоторых строках декор настолько тонок и плотно сплетен, как филигрань.
Эстетический эффект, создаваемый резким контрастом между повторением доминирующих тем и их почти бесконечным развитием в мельчайших деталях узорчатых вариаций, в точности напоминает впечатление от монументального здания, украшенного изящной арабесковой резьбой. Это сходство не случайно: стиль Ибн аль-Фарида, не превзойденный ни одним другим арабским поэтом в его жанре, представляет собой воплощение того же художественного импульса, который достиг своей вершины (с использованием строительных материалов вместо слов и образов) в совершенном балансе силы и утонченности Альгамбры. Из этого краткого экскурса очевидно следует, что его поэзия непереводима, если под переводом подразумевается не только воспроизведение смысла, но и художественного мастерства оригинала на иностранном языке.
Ибн аль-Фарид представляет особенно трудную задачу для тех, кто стремится передать не только то, что он говорит, но и то, как он это выражает, на другом языке. Несмотря на помощь - если это не эвфемизм - нескольких арабских комментариев, которые утверждают, что обладают ключом к частым загадкам его произведений (а даже сами комментаторы в более откровенные моменты признают свое поражение и предлагают лишь предположительные решения), приходится признать, что намерения поэта иногда остаются интеллектуально неразрешимыми. Есть отрывки, в которых он, кажется, пишет в состоянии некоего чувственного транса, очарованный формами и звуками слов, с которыми играет, отчаянно пытаясь организовать их в некое подобие смысла. Однако даже в самые запутанные моменты он всегда спасает читателя от полного замешательства одной-двумя строками почти кристальной простоты, так что нить рассуждения никогда полностью не теряется. Это чередование темноты и ясности создает устойчивое напряжение и возбуждение в сознании читателя, к сожалению, совершенно непередаваемое тем, кто не может следовать оригиналу.
Первым европейским ученым, который попытался перевести это стихотворение, был немецкий ориенталист Йозеф фон Хаммер-Пургшталь. Он издал текст, используя красивый шрифт насталик, принадлежавший старой Императорской типографии Габсбургов, и переложил то, что он понял из поэзии Ибн аль-Фарида, в рифмованные немецкие стихи. Это издание, вышедшее в Вене в 1854 году, было кратко охарактеризовано Р. А. Николсоном, самым великодушным из ученых, как бесполезное - справедливый вердикт для смелой неудачи. Вторую попытку предпринял итальянский любитель С. И. ди Маттео в 1917 году; он проявил скромность, не пытаясь сохранить ритм или рифму, но его ученость оказалась недостаточной для этой задачи, и мягкий К. Наллино разнес её в клочья в очень ученом отзыве. Затем Р. А. Николсон собрал свои зрелые силы и опыт для третьей попытки; его честный дословный перевод трёх четвертей поэмы, искусно и информативно аннотированный, стал заключительной частью блестящей работы "Исследования исламского мистицизма" (Кембридж, 1921). Наконец, Мария Наллино обнаружила среди бумаг своего отца после его смерти неизданный прозаический перевод, схожий по научной строгости с переводом Николсона, охватывающий чуть больше половины всего произведения; этот перевод теперь был опубликован.
Хотя я давно был очарован "Назм ас-сулюк" и хорошо осведомлен о его сложностях, мне никогда не приходило в голову, что я сам рискну заняться его интерпретацией, пока случайно не наткнулся на рукопись стихов Ибн аль-Фарида в библиотеке моего щедрого друга мистера А. Честера Битти - экземпляр, который значительно старше всех других известных кодексов; описание и транскрипцию этой рукописи я дал в другом месте. По одному из тех странных совпадений, которые почти заставляют человека верить в судьбу, мне повезло примерно в то же время найти в малоизвестном книжном магазине экземпляр очень редкого издания (опубликованного на Востоке в 1876 году) самого старого и подробного комментария к поэме, написанного во второй половине XIII века Сафи ад-Дином аль-Фаргани, которым не располагал Р. А. Николсон. С этими двумя новыми источниками информации в руках я почувствовал немного меньше неуверенности в возможности продвинуть интерпретацию Ибн аль-Фарида на шаг вперед. Изучив имеющиеся передо мной доказательства, я решил сделать пятую попытку.
Моя первая попытка заключалась в том, чтобы передать поэму строчка за строчкой в некоем вольном варианте "тавиля", насколько это возможно в нашем английском языке, лишенном количественных ритмов; я опубликовал фрагмент в таком духе в своей книге "Суфизм" (Allen & Unwin, 1951). Но вскоре я осознал, что такие вольности неуместны по отношению к поэзии столь утонченной и неуловимой, как у Ибн аль-Фарида. Прозаические переводы Р. А. Николсона и К. Наллино, несмотря на их выдающуюся научность, предостерегли меня от того, чтобы следовать этому пути, если я хотел, чтобы Ибн аль-Фарид был прочитан кем-то, кроме горстки ученых. Хаммер-Пургшталь оставил памятное предупреждение против рифмы. Оставалось наше великое английское наследие белого стиха - средства, способного передать любую степень темноты или ясности, которую может желать мастер; и именно это стало основой моего нового подхода. Хотя я отказался от техники строчка за строчкой как неуместной, я сознательно стремился сопоставить темное с темным, а светлое со светлым; при этом я пытался передать то устойчивое напряжение, которое, как я отметил, является одной из выдающихся черт оригинала.
Эта версия в её нынешнем виде, будучи строгой и прямолинейной, часто остается непонятной без обращения к примечаниям, приложенным к ней. Если эти примечания не решают каждую намеренную загадку, то это потому, что я поставил перед собой задачу соперничать с собственными загадками Ибн аль-Фарида, решения которых скорее должны быть интуитивно восприняты, чем логически объяснены. Я ощущаю, что постиг решения каждой загадки, неизменно сохраняя в своём сознании чёткое осознание мощно доминирующих тем, которые образуют монументальную основу поэмы.
Зрачок моего глаза будто протянул руку,
Чтобы взять мою чашу (её несравненное лицо,
Превосходящее смертную красоту),
И оттуда излились на меня жар и пламя любви,
5 В то время, как взглядом я заставил друзей думать,
Что их напиток наполнил мою душу
(И я был опьянён) высшей радостью;
Теперь, имея глаза, чтобы пить, я мог обойтись
И вовсе без своей чаши, поскольку её красота,
10 А не вино, опьяняла меня.
И в той таверне, где я пил,
Настало время, чтобы я поблагодарил
Своих приятелей, чьим заговором
Была полностью сокрыта моя страсть,
15 Несмотря на мою дурную славу. Но когда
Я пьянел окончательно, то смело
Стал просить о союзе с ней, будучи больше
Не сдерживаемый страхом,
Но всецело безудержен в любви.
20 Тайно, словно невеста, которая открывает себя перед женихом,
Я раскрыл ей всю историю моего сердца,
Не имея рядом никого, с кем можно поделиться,
Кто мог наблюдать за моей радостью без остатка.
И в этот миг мое состояние
25 Свидетельствовало эту разорванную страсть -
Она тут же была уничтожена после открытия.
Только в тебе теперь моя любовь и воскрешение!
И потрясенный потерей, я стал умолять:
"Дай мне, прежде чем любовь не уничтожила
30 Меня, как жалкое подобие реликвии, взглянуть
На тебя! Дай мне хотя бы один мимолётный взгляд,
Словно нечаянно оказаться на твоем пути!
И если ты не хочешь, чтобы я смотрел на тебя,
Даруй моему уху благословенную благодать,
35 И ты не узнаешь об этом раньше времени.
Другой бы радовался на моем месте, но я нуждаюсь
Во всесильном опьянении моего духа.
О таком дважды отрезвляющем, которым мое сердце,
За исключением страсти, не было раздроблено -
40 Если даже горы, и сам великий Синай,
Не смогли вынести бремени моих страданий,
Когда во мне вспыхнуло откровение о величии Бога.
Они бы полностью разбились
О страсть, преданную слезами.
45 Мой пыл все сильнее усиливался внутренним пламенем,
Чтобы лихорадка покончила со мной.
Мои слезы подобны потопу Ноя:
Когда я издаю стон, пламя огня Авраама -
Жар моей страсти. (Только мои вздохи не дают
50 Мне утонуть в этих волнах слёз,
Только мои слёзы делают меня живым
В гибельном огне моих вздохов). И, к моему горю,
Сам Иаков не смог выразить даже малую часть этих страданий.
И были малы страдания Иова в сравнении с моими
55 Невыносимыми мучениями, и это касается всех тех, кто любил вечно -
До самой смерти, прославленных в легендах.
Их последняя мука едва ли могла
Приблизиться к моей трагедии.
О если бы проводник услышал мой стон -
60 О моей пульсирующей в агонии боли,
Которая мучает мою истощенную страстями плоть.
Быть может, мое горе напомнило бы ему
О бедствии путешественников,
Застрявших безвременно в пустыне, когда караван
65 Не смог отыскать дорогу.
Безмерное страдание извело
И уничтожило меня окончательно;
Изнурение раскрыло последнюю,
Глубоко скрытую тайну моего самого истинного я.
70 Опьяненный своей аскезой, я потчевал
Себя - обретённого, который был сокрыт во мне,
Ибо он знал все секреты
Моей сокровенной жизни.
Нет больше того, чем я казался ему,
75 Мое существо доведено до такого состояния,
Что его невозможно описать - муки пылающей любви
Стерли его. И хотя мой язык не говорил,
Трепещущие мысли в моей душе
Шептали ему на ухо секрет тех вещей,
80 Которые более всего искала моя душа, чтобы скрыть от него.
Теперь его слух обернулся разумом,
В котором вращались мои мысли.
Из-за отсутствия зрения этого было достаточно.
Он нес вести всему племени
85 Откровенно о моих сокрытых делах,
Находясь в непосредственной близости.
Как будто ангелы, которые записывают все наши деяния
Спустились с небес, чтобы вдохновить
Его сердце знанием, какая бы история
90 Ни была записана в моем свитке. И не знал он,
Что я скрываю, какая темная тайна,
Хранимая в моей груди, сокрыта.
Настолько завеса моего тела был задернута.
Но раскрылась сокровенная тайна моей души,
95 Которая настрого скрыта тайной от него.
В своей тайне я также оставался
Невидимым для него, но вздох,
Который исходил из моих слабых губ,
Раскрыл ее: так это болезнь,
100 Благодаря которой я был скрыт от твоих глаз,
Сама раскрыла мне - истинная страсть
Может привести к самому неожиданному.
Но затем моя мука превзошла все границы:
105 Мысли, что шептали в моей душе, как слезы,
Которые предали меня, сраженные этой болью,
Растворились в ничто. И если бы презренная смерть
Намеревалась схватить меня, она не смогла бы узнать,
Как найти меня, ставшего невидимым
110 Из-за решимости скрыть мою любовь к тебе.
Разрываясь между тоской и сильным желанием,
Поскольку ты повернулась спиной, оттолкнув меня,
А теперь раскрылась перед моим взором,
Я умер; и если бы мое сердце
115 Воскресило меня перед твоим судом, будучи
Уничтоженным, оно никогда бы не тосковало
По этому месту в изгнании. Я говорю
Тебе лишь немногое -
Всего лишь набросок моей долгой истории, за ней же лежит
120 Продолжение - далеко за пределами того, что можно сказать.
Поэтому в своем бессилии я держу язык за зубами
О тех вещах, которых никогда не коснусь речью.
И если бы я открыл уста,
То смог бы сказать лишь о немногом.
125 Само мое исцеление было на грани.
Увы, страсть обрекла его на гибель: холодный глоток,
Который облегчил бы мою страсть, обнаружил -
Она все еще бушует, эта лихорадка моей неутолимой жажды.
Мое сердце стало более изорванным, чем одежды
130 Моего страдания, моя самость
Была связана в игре с моей радостью;
И если бы я воистину открылся
Моим гостям, и они изучили бы
Мою скрижаль, что осталась от меня
135 Из-за пламенеющей страсти.
Их глаза бы не увидели ничего во мне, кроме призрака,
Едва еще живущего в саване мертвеца.
И с тех пор, как я полностью исчез
И стал обезумевшим странником;
140 Мой разум был наполнен тщетными представлениями
О моем бытие, а моя мысль никак не могла
Пролить свет на мое существование. Впоследствии
Состояние моего духа, любящего только тебя,
Существовало само по себе. Это доказывает:
145 Мой живой дух существовал
Задолго до того, как моя телесная оболочка появилась на свет.
Так я рассказал историю своей любви к тебе,
Не принявшись переживать из-за своих бед
Или тревожиться по поводу душевного настроения,
150 Но стремясь развеять пожар моего духа:
Уместно ли проявлять стойкость
Перед своими врагами, ибо негоже выставлять напоказ
Ничего, кроме своего бессилия перед возлюбленной.
(И все же сила моей стойкости
155 Не дает мне роптать, хотя в самом деле:
Если бы я оказал сопротивление моим врагам,
Они удовлетворили бы мое глубочайшее страдание.)
То, что я терпеливо переношу, любя Тебя -
Эти тяготы моей любви должны быть позднее оправданы;
160 Но то, что я бы пережил, теряя Тебя, -
Это было бы достойно меньшей похвалы.
Теперь всякую боль в любви, если она исходит от Тебя,
Я принимаю с благодарностью, без жалоб;
Любое страдание, которое на меня обрушивается, - это благость,
165 Позволь моей решимости всегда оставаться начеку:
Узлы моих обетов до сих пор не развязаны;
Да, хотя муки слишком страстной любви
Преследуют меня, ради любви они будут приняты
Как благословение. Все мои невзгоды
170 И бедствия, причиненные Тобой,
Я считаю милостью. Носить
Траурные одежды ради Тебя, -
Изобилие благодати. Эта вечная связь
Преданности Тебе заставила меня
175 Увидеть, как лучшее из сокровищ, то
Худшее, что дано мне от товарищей: предательство одного,
Клевету другого. Первый - стремится
Сбить меня с пути,
Второй - снова ревниво бормочет свою ложь
180 Обо мне и моем окружении.
Я выступаю против упреков первого в страхе Господнем.
Также, движимый осторожностью, я отстраняюсь
От мелочности и злобы второго.
И никогда ужас перед предстоящим горем
185 Не сбивали меня с Твоего пути,
Ни вся та злоба, что терзала меня.
И не самообладание заставило меня вынести
Все то, что окружало меня по Твоему повелению,
Чтобы заслужить одобрение или доказать,
190 Что моя любовь заслуживает похвалы:
Твоя любовь - вот что призывает все сердца поклоняться Тебе.
Мне велено страдать и принять с радостью.
