Тани Суми
Паломница из Японии

До каждого из нас как тихое звучание доносится голос из глубины. Обязательно доносится. Однако в суете этого мира человек забывает его, звучание голоса тонет в постороннем шуме. Забыть ли о нем или постараться помнить — это зависит от человека. Никто и ничто не препятствует этому — правом выбора наделен каждый, обладающий свободой воли. Верит человек, что до него в том или ином виде доносится голос из глубины или не верит, зависит от самого человека, которому этот голос предназначен. Что же отличает того, кто способен слышать этот голос? Не отражает ли он сияние мира, в отличие от тех, кто не воспринимает его...

Если говорить обо мне, то я не воспринимаю этот дар слишком серьезно, хотя и не забываю о нем. В то же время не стараюсь воскрешать его в памяти. Голос, доносившийся до меня, не осознавался, не культивировался мною настолько, чтобы превратиться в мою плоть, чтобы заставить меня измениться. Ведь если бы я была выдающейся личностью, то смогла бы много раз, много десятков раз вдохнуть жизнь в получаемое мною из глубины... А что, если это послание из глубины предназначается другому человеку?.. Сомнения терзают мою душу.

Единственная причина, побуждающая меня отважиться на разговор об этом даре, который я лишь принимаю, но который еще но стал моей плотью и кровью, заключается именно в этом. Еще причина в том, что если я сейчас не скажу об этом, то потом уж точно не скажу. Наверняка второго случая не будет. С другой стороны, встревоженное сердце нашептывает мне, что нельзя говорить слишком лично, выразить словами нечто тонкое, сокровенное. Однако место, в котором я оказалась сейчас, само окружение каким-то образом располагало к откровению. Не будем же терять время...

Я обрела сей дар в России, через знакомство с удивительным философом Соловьевым. Во все времена философы вспыхивали, подобно вновь рожденной звезде, распространяли сияние мыслей, отличающихся от тех, которые существовали до них в прошлом, завораживали людей, но я встретилась с ним, в прямом смысле слова встретилась именно с этим человеком. Я не могу ответить на вопрос, почему именно с ним я встретилась. Читая «Братьев Карамазовых» Достоевского, я узнала, что молодой философ Соловьев имел отношение к созданию этого произведения» и стала проявлять интерес к нему... Это правдоподобное объяснение я приберегаю для людей, расспрашивающих меня о моем увлечении, но в глубине души я знаю, что причина в другом.

Пусть считают, что я выбрала философию Соловьева как объект исследований, сама я так не думаю. Просто когда-то в двадцатилетием возрасте я увидела репринтное издание начала XX века 12-томного Собрания сочинений Соловьева, а потом, через несколько лет, в один прекрасный день мне представился случай побывать на его могиле. После этого был довольно длительный период, когда по целому ряду причин, в том числе и личного характера, я не обращалась к Соловьеву, погрузилась с головой в совершенно другие идеи, но все же уйти от него мне не удалось, и через десять лет я оказалась у могилы философа, закончившего свой жизненный путь в сорокасемилетнем возрасте.

Те, кто проявлял интерес к Соловьеву, знают, что за две недели до смерти, обессиленный болезнью, превозмогая слабость, он поехал к своему молодому другу, князю Трубецкому, в доме которого вскоре скончался. Этот дом находится в некотором удалении от центра Москвы. В дальнейшем он перестраивался и сейчас служит Домом отдыха Академии наук. Для японского исследователя, который в течение более десяти лег далеко на востоке от России пытался узнать Соловьева, опираясь на его работы и литературу о нем, посещение этого места явилось просто чудом, исполнением заветной мечты.

Получив почти годовой академический отпуск, я приехала в Москву и спустя несколько месяцев в один из дней, благодаря усилиям японских друзей, с которыми я познакомилась уже здесь, я наконец-то увидела это место. Комната, в которой скончался Соловьев, используется сейчас как бильярдная. Все же на стене висит одна его фотография последних лет. Диван, на котором Соловьев испустил последний вздох, вынесен из комнаты и стоит в коридоре. Еще до этого меня никак не оставляло желание хоть несколько дней побыть здесь. И вот директор санатория госпожа Солонец любезно позволила разместиться здесь надолго.

Каждый день невольно, невзначай этот диван, конечно, не такой, как тогда, а обитый заново, попадался мне на глаза: он находился в углу коридора первого этажа, по которому я ходила на завтрак и на ужин. Был ли он выжит большими бильярдными столами? Нет, пожалуй, этого не скажешь. Причина не в том, что в бильярдной нет места: там помещаются два других дивана. В чем же дело? Был ли он поставлен здесь некогда по чьему-то умыслу? Но каждый раз, когда в поле моего зрения оказывался диван, он, точно источая какую-то сверхъестественную силу, проникал в мое сердце. Мне кажется, я даже слышала: «Memento mori» — «Помни о смерти», не считай смерть бессмысленной.

Если бы я не видела этого дивана изо дня в день, у меня не появилось бы желание писать эти записки. Поначалу я думала, что это должно оставаться в глубине моего сердца. Я боялась, что, будучи высказанными, эти впечатления потеряют истинность, что меня неправильно поймут и даже станут насмехаться надо мной, и я буду горько сожалеть, что взялась за это дело.

Мистическое переживание Соловьева в египетской пустыне заставило его позже признаться генералу Фадееву: «Если не хочешь, чтобы тебя считали дураком или сумасшедшим, никому такого не рассказывай». Не то чтобы ему пришлось с этим столкнуться, но и я не хотела, чтобы обо мне думали как о странном человеке или сумасшедшей, и потому решила до гроба молчать о том, какие мысли навеял на меня Соловьев. Но недавно я услышала подходящую к случаю русскую пословицу: «Век живи, век учись, а дураком помрешь». Чего же тогда бояться человеку, самым близким другом которого из-за непомерной мягкости стала глупость, когда и научившись кое-чему, все равно умрешь дураком. Я с радостью восприму насмешки, можете считать меня глупой. Только бы нашелся хоть один человек, хоть один случайный человек, который захотел бы меня услышать. Эта мысль меня преследует. Только бы нашелся хоть один человек, который сочувственно отнесся к словам другого человека, страдающего от своей природной глупости и жаждущего истинного ума.

Итак, если уж говорить, то я хочу говорить именно сейчас, находясь в России. Дело в том, что, как я уже сказала, дар, который я считаю воплощением Истины, был получен мной благодаря знакомству с Соловьевым. Я употребила слово «знакомство», не придумывая ему какого-то особого значения, но «знакомиться» можно по-разному. Если меня спросят, в каком смысле я «узнала» Соловьева, я бы не хотела тут же, немедленно отвечать на него, лучше дать попять характер «узнавания», о чем и хочу поведать.

Хочу прибавить к этому лишь одно — то, о чем здесь я весьма неумело собираюсь рассказать, это не то, что подтверждается так называемым объективным «знанием». Это «знание» не является просто «сознанием», запечатленным в мозгу, оно живет в глубине сердца и сейчас в этой глубине продолжает что-то тихо говорить. Несомненно, необходимо и такое познание, которым оценивается внешний объект и которое оспаривает объективность оцененного. Однако я сама не смогла применить такой метод к русскому философу.

В чем причина? В том, что Соловьев до конца своих дней находился в поисках своей «вечной подруги» — живой истинной мудрости, высшей божественной мудрости. Какой же нужен подход, чтобы услышать голос философа, воистину влюбленного и взыскующего мудрости?.. Издревле должен был существовать еще один способ познания. Это познание, которое раскрывается лишь в сердечном уважении и любви к своему предмету. Мой подход к русскому «любомудру» именно таков.

Итак, поскольку мне удалось в каком-то смысле «узнать» этого философа, ко мне стали приходить сновидения.

...Сны, мечты — так бы их назвали люди, и поэтому я тоже буду так их называть, но на самом деле они для меня более чем реальность.

До этого я никогда не видела вещи столь же отчетливо и конкретно, и не знаю, смогу ли увидеть когда-нибудь еще. Но ведь то, что для тебя реальность, для других лишено всякого смысла, кажется сном, мечтой… И увиденное мной можно назвать сном, мечтой — и я не собираюсь утверждать обратное. Поэтому буду вполне удовлетворена, если то, что я расскажу, воспримут как сон, мечту, как некую фантастическую историю. Это в самом деле сны, мечты человека Востока, увиденные им благодаря тому, что он узнал жившего в прошлом веке россиянина, подружившегося с мудростью.

Словно обращаясь к тем, кто видит сны через некие конкретные символы, я тоже, рассказывая о конкретных обстоятельствах, которые мне пришлось пережить, рассматриваю их как сны снов. При этом, разумеется, раскрываться перед другими для меня совсем непросто. Насколько легче писать философскую статью, что я и собираюсь делать параллельно этим запискам. Однако абстрактными словами невозможно передать то, что я хотела бы передать. Это не те обстоятельства, которые берут начало в опыте, почерпнутом из конкретной действительности. В общем, я думаю, мне не остается ничего иного, как пусть нерешительно, запинаясь, но откровенно рассказать о пережитом, о пройденном мной духовном пути, опираясь на личный опыт. Те, кому мои сновидения неинтересны, могут отложить эти записки в сторону. Но если найдутся люди, интересующиеся религией такой страны Дальнего Востока, как Япония, в руки которых попадут мои записки, почитать их, по-моему, будет не совсем бесполезно. Я осмеливаюсь утверждать это потому, что из рассказов о сновидениях вы узнаете о религиозной жизни разных японцев. И само по себе знакомство с такого рода явлением может иметь определенную ценность.

Когда речь заходит о религиозности японцев, иностранцы проявляют, как правило, интерес к тому, что представляет собой Синто. Почему буддизм и синтоизм существуют параллельно и большинство японцев одновременно и буддисты, и синтоисты и не испытывают при этом чувства дисгармонии и т.д.? Чтобы ответить на этот вопрос, следует пояснить некоторые тонкие различия в понимании слова «религия», то есть различие между понятием религии у последователей христианства и ислама и прочтением слова «религия» японцами, переведшими его как «сю-кё» (суть учения).

Далее необходимо рассмотреть проблему, является ли в строгом смысле слова буддизм религией, входит ли он, как христианство и ислам, в категорию религии, подробно остановиться на развитии буддизма после его проникновения в Японию, на его отношениях с синтоизмом. Я думаю, что если эту проблему разъяснить добросовестно и терпеливо, то удастся добиться понимания того, что неопределенность, так сказать, двуединство верований японцев не столь уж странное явление, как кажется со стороны. Однако это потребовало бы много времени, да и не совсем но теме. Я надеюсь, представится еще случай поговорить о том, что представляет собой религиозность японцев, к тому же, как я думаю, об этом существует немало работ, достойных внимания. Отсылая интересующихся к ним, я бы хотела предложить объяснение этой религиозности не как рассматриваемой извне, а  передать её конкретный смысл, так, как она видна изнутри, с позиции реальных живых людей, её носителей.

Семья моей мамы принадлежала к роду священнослужителей школы Дзёдо (Чистая Земля), и потому с детства я привыкла к буддийским храмам; до десятилетнего возраста я непосредственно сталкивалась с жизнью в храме. Атмосфера летнего праздника поминовения усопших Обон была мне очень близка. Однако местом наших игр служило не только подворье буддийского храма, но и синтоистского, расположенного тут же — совсем рядом, и знакомыми, близкими были оба. Поэтому я считаю, что погружаться в раздумья при звуках колокола в буддийском храме в канун Нового года и отправляться для молитвы в синтоистский храм в первое новогоднее утро не является чем-то странным, а составляет характерную черту японцев, хотя я понимаю, что этим не все сказано. И вот таких ныне живущих японцев средства массовой информации других стран представляют порой как неких чудаков, однако в этом суждении много поверхностного. Да и в наших глазах чужеземная культура порой может выглядеть таким же образом.

Однако вряд ли с этим можно согласиться. Рассказать о вещах отличных, как они есть, сохраняя это отличие, крайне сложно, однако к этому нужно стремиться. То, на что я надеюсь здесь,— это познакомить с этим других и одновременно, пусть частично, фрагментарно, передать увиденный изнутри образ религиозных японцев. Восток (и Восток Ксеркса, о котором говорит Соловьев) разнообразен, и все же вопрос о том, как религиозность одной из стран, расположенной на краю Востока, отражается в глазах русских, живущих на стыке Запада и Востока и продолжающих стремиться в идеале к гармоничному соединению крайних пределов, для меня, нерусской, остается загадкой. Будь это неожиданное сходство или качественное различие, не является ли истиной то, что внешнее проникает во внутреннее, и познание другого есть не что иное, как познание истинного себя. Однако мое вступление затянулось. Начну рассказ о том удивительном даре, который я получила в России через Соловьева.

Это произошло примерно четырнадцать лет назад. У меня появилась возможность в третий раз посетить Россию. В поездке по России, в которой по приглашению Русской Православной Церкви участвовали пастор Японской Протестантской Церкви и несколько его прихожан, оказалась и я, хотя в число прихожан не входила. В самых разных смыслах это была незабываемая поездка. А произошла она через несколько лет после того, как я, поступив в аспирантуру, начала читать Соловьева и через его идеи стала питать интерес, причем довольно глубокий, к Русской Православной Церкви. Прибыв в Москву, мы сразу же отправились на Кавказ, побывав в Ставрополье, Кисловодске, Пятигорске, Минеральных Водах, а оттуда поехали в Ленинград, откуда снова вернулись в Москву. Это был конец июня, бархатный сезон на Кавказе, так что поездка оказалась прекрасной.

Впечатление было прекрасным не только из-за чудесных пейзажей тех краев. Там я получила возможность прикоснуться к самой благой части духовности Русской Православной Церкви. Правда, вероятно, наилучшее пребывает глубже или выше. Однако я могу говорить лишь о том, что испытала сама. И в этих пределах столь ценны для меня воспоминания о приобщении к самому святому.

Первое соприкосновение с восточным православием состоялось при теплой встрече Русской Православной Церкви, свыше 10 пастырей, с верующими различных направлений японского протестантизма. Запомнилось мне и приветствие священнослужителей отдела внешних связей, встречавших нас во время визита вежливости в Московскую патриархию. Однако в сердце моем и сейчас жива улыбка старого священника, который вместе со своими прихожанами встречал нас, держа букеты редкостных, казалось только что срезанных, роз, в маленькой, совершенно крошечной церкви. К сожалению, я не помню, кем был этот человек с длинной белой бородой — настоятелем ли кисловодской церкви или церкви в Ессентуках (может быть, архиерей). Я точно не помню, был ли старый священник, произносивший приветственную речь, тем же вечером на банкете в ресторане. Это было 15 лет назад. Не остается ничего другого, как посетовать на слабость памяти, однако я ясно помню одно мимолетное впечатление от того вечера.

Вначале перед нами, сидевшими за столами с угощением, выступил с приветственной речью митрополит Антоний, глава Пятигорской епархии. Спустя некоторое время после начала его приветственной речи я непроизвольно устроилась поудобнее на стуле, расслабилась и стала прислушиваться к его словам. Я ожидала, что это приветствие будет в том же духе, что и приветствия других священнослужителей (я несколько раз имела случай слушать подобные в Москве), однако ощущение было неожиданным. Это не было первой встречей с митрополитом Антонием, до этого вечера у меня был случай услышать его беседу во время посещения подворья митрополита. Не то чтобы его приветствие отличалось от его обычной спокойной, мерной речи. Нет, речь была такой же спокойной, мерной, но в ней пульсировала какая-то страстная энергия. Это было не просто произносимое устами приветствие, а слова, которые шли откуда-то из глубины.

Я точно не понимала, что он говорил. Это было время, когда я только начала читать по-русски и понимала лишь отдельные слова, а общее содержание воспринималось через перевод госпожи Саблиной, которая сопровождала меня в качестве переводчика. Однако, несмотря на это, мне казалось, что я удивительным образом понимаю смысл слов митрополита Антония.

Помнится, что после этого для приветствия поднялся тот самый старый священник. Кажется, хотя я и не уверена, этого худого высокого длиннобородого старца звали отец Николай. Его тихий и ясный голос зазвучал в зале. И когда его слова достигали моего слуха, мне казалось, что по телу пробегает дрожь. С его языка слетали страстные, полные силы слова, и было удивительно, откуда в этом тихом, спокойном священнике берется такая сила. Он говорил о деяниях Божьих, о мире Божьем, о православной Церкви и о предназначении человека. Его огненную вдохновенную речь я слушала в смирении. Мне казалось, как и во время приветствия митрополита Антония, что суть, несмотря на то что выражалась ока слонами незнакомой мне речи, я в состоянии понять, что я знаю, о чем он говорит. Эго трудно передать словами. Однако я слушала его как послание, обращенное напрямую ко мне, и понимала, что оно превосходит и объемлет меня. Так слышала я, но, может, присутствующие там люди слышали иначе. Одно и то же слово воспринимается каждым по-своему. Хотя сравнение может показаться неожиданным, но хочется привести такой пример: в буддизме есть положение, описываемое выражением «единое звучание проповеди». Это ситуация, когда Будда проповедует учение, Истину одновременно сотням, тысячам и каждый из слушателей воспринимает это как слово, обращенное непосредственно к нему, плачет и радуется. Если произносимое слово является универсальной Истиной или близко Истине вечной, то, можно сказать, для многочисленных слушателей оно звучит как выражение, объясняющее каждому, как нужно жить в Истине. Подобных искусных бесед записано в буддийском каноне немало, а про «единое звучание проповеди» есть еще один красивый рассказ. Когда Шакьямуни передавал Учение, он неожиданно взял цветок лотоса, немного наклонил и улыбнулся, молча показывая его слушающим. Слушавшие его не поняли смысла этого поступка, лишь один из его учеников, Махакашьяпа, понял Учителя и ответил ему улыбкой.

Я не знаю, были ли другие японцы столь же, как и я, взволнованы приветствием митрополита Антония и старого священника. Я никому до сих пор не рассказывала о своем впечатлении. Может быть, и другие услышали в этом звучание вечности, ну а для меня воспоминания о том вечере — неоценимое сокровище. В тот вечер казалось, что знающий меня насквозь говорил о самых потаенных моих мечтах, об исконных стремлениях, которые я и сама не осознавала.

Говорили митрополит Антоний и старый священник. Но что побуждало их говорить? Смелости назвать имя нет, но я уже почувствовала, что есть Голос, исходящий из самых чистых вершин Бытия. Редкие люди служат устами тому Голосу, но они существуют. Это тоже я уже знала. Однако потрясение от того, что я совершенно неожиданно услышала от людей, с которыми встретилась впервые, этот страстно звучащий голос, было глубоким. Страстность. Да, это совсем отличалось от спокойного звучания, к которому привыкли на Востоке, от слов, что передаются в тишине.

Трудно выразить словами радость от того, что я неожиданно услышала этот Голос через людские уста, что слышала своими ушами и смогла поверить. Переданное мне людьми, с которыми я впервые встретилась, помогло мне понять ту внутреннюю радость сердца, которая вызвала улыбку Махакашьяпы.

Несомненно, что в любой религии есть люди, ощущающие свою ничтожность перед великой реальностью Бытия. Я думаю, в той мере, в какой религия связана с жизнью общества, как внешней организацией людей,— пусть религия чревата своими проблемами, далекими от священства,— поскольку существуют в церкви люди, достигшие вершин веры и передающие богочеловеческое знание, значимость такой религии неумолима. Эти люди, некоторые сознательно, другие же вовсе не сознавая того, оказываются в конце концов орудием Божьим, передающим Его волю. Такие люди захватывали меня. Еще до поездки на Кавказ мне приходилось встречаться с подобными людьми среди японских священников. Однако такого чувства, которое бы настолько меня потрясло, я не испытывала раньше. Чтобы лучше объяснить это чувство, может, стоит прибегнуть к примерам из религиозной жизни моей страны. Попробую рассказать о похожем, в сущности, случае, произошедшем со мной спустя несколько лет после поездки на Кавказ.

Это было в деревенском синтоистском храме, расположенном глубоко в горах в районе Кинки. Несмотря на то, что храм находится в отдалении от жилых районов, он излучает какую-то удивительную духовную силу, и потому поток паломников не иссякает. Однажды по приглашению маминой знакомой мы втроем отправились туда. Обычно пришедшие в синтоистский храм попросить о чем-то заходят внутрь и подают записку, в которой излагают просьбу и подписывают свое имя. После этого, согласно ритуалу, синтоистский священник садится впереди молящегося и, обратившись лицом к алтарю, читает просьбу от лица паломника. Как правило, священник просто читает просьбы об избавлении от бед и болезней, но иногда и сам молится за здоровье и тому подобное. В то время я еще писала свою диссертацию, и, так как других особых просьб, у меня не было, я написала об успешном ее завершении. В то время в храме было человек тридцать, имена и просьбы которых священник зачитывал одно за другим. Прочитал и мое имя. Я думала, что, возгласив просьбу о завершении диссертации, он сразу же перейдет к следующему, однако священник продолжал говорить и говорить. Не зная, о чем эта работа, но словно каким-то образом проникнув в ее суть, он продолжал читать молитвословие, от которого исходила поистине удивительная сила. Конечно, сейчас мне не припомнить его слова, но отрывочно они сохранились в моей памяти. «Магацу кото наку, аямацу кото наку, ками-но миицу-но хотобасири-о нобэцутаё». «Миицу» — это ритуальные фразы, которые в синтоизме прославляют могущество божества. Если попытаться выразить их другими словами, то, наверное, можно назвать энергией божества, дать почувствовать другим неограниченную силу божества. В это время я писала диссертацию о Соловьеве, работа о русском философе и ощущение безграничных возможностей неведомого божества не противоречили друг другу в глубине души, в моем сознании. Более того, не просто не противоречили, а находились в полном согласии, о чем здесь я распространяться не буду. Во всяком случае, слова синтоистского молитвословия продолжали звучать во мне. Редко приходится слышать давние молитвы, и хотя я не знала точного значения слов, но смысл поняла. Смысл их, ясно открывшийся сердцу, совершенно поразил меня. Как тогда, на Кавказе, хотя слова, сказанные по-русски старым священником, и были мне не совсем понятны, смысл, открывавшийся в них, заставил трепетать мою душу. Значит, есть Некто, знающий меня изнутри. Знающий лучше меня самой мои сокровенные мысли, даже до того, как я сама их осознала, кто следит за тем, куда они ведут... Состояние, когда этот Некто вселяет уверенность в мое сердце и приводит меня в трепет, и я в сердце своем глубоко склоняю перед ним голову, было такое же, как и на Кавказе. Я понимала, что в синтоизме есть люди, которые регулярно проводят службы и выполняют роль посредников между человеком и божеством, но тогда я впервые увидела синтоистского священника, который обращался не к словам, подвластным человеческому разуму и которые ничто перед Богом, но к «словам», идущим от самого Истока, тем самым обращая сердца людей к Источнику Бытия. Есть люди, чье сердце очищено Божественным промыслом, которые воспринимают его и передают другим. И как тогда, на Кавказе, я испытала прозрение по отношению к Православию, так и сейчас мое отношение к Синто в корне изменилось.

Однако все не сводится к сходству. Если проследить дальше, то обнаружатся и коренные различия. Это прежде всего звучание слов, которые заставляли трепетать мое сердце. В синтоистском храме не было совсем того чувства пламенности, которое я ощутила на Кавказе. Было лишь ощущение спокойствия и чистоты. Это не только потому, что я могла видеть синтоистского священника, стоящего перед людьми и обращенного к алтарю, лишь со спины — его лицо, характер не имели значения. Я фактически даже не помню лица этого священника. Однако мне никогда не забыть лица старого священника, обращавшегося непосредственно ко мне, тогда, за вечерней трапезой на Кавказе, и епископа Антония. Не знаю, причина в исключительности этих людей или в том, что мы стояли лицом к лицу, однако, несомненно, здесь кроется существенное различие христианства и восточных религий. Действительно, проблема лица весьма интересна, и подобное наблюдение не должно исчезнуть. Однако сейчас я хотела бы вернуться к моему рассказу о путешествии в Россию в 1979 году.

После Кавказа через Москву мы прибыли в Ленинград. Пожалуй, среди многих храмов и соборов наибольшее впечатление оставила Александро-Невская лавра. Служба в Свято-Троицком соборе, без теплоты и простоты провинциальной церкви, но в элегантной, европейской атмосфере, дала почувствовать богатство церковной традиции, в течение долгих лет формировавшейся в городе.

Приехавшая в то время из Японии делегация состояла из протестантских пастырей и верующих, и только я не принадлежала ни к одной из групп, затерялась между ними. Но бывший в то время Ленинградским митрополитом Антоний различий не делал и тепло приветствовал меня. После визита вежливости мне по моей личной просьбе показали го, что я давно хотела увидеть,— каталог книжного собрания Духовной академии при монастыре. После этого нас пригласили на вечернюю службу, и мы, стоя перед иконостасом, наблюдали за ее ходом. На следующий день была намечена экскурсия и Эрмитаж, но я и несколько человек, привлеченные накануне торжественностью службы в Свято-Троицком соборе, пошли и на утреннюю воскресную литургию. Когда начавшаяся в 10 часов служба приближалась к концу, верующие встали в очередь к митрополиту Антонию. В это время, будто вспомнив что-то, митрополит повернулся к нам, стоившим перед иконостасом, и что-то сказал. Наш переводчик вдруг стал подталкивать меня к митрополиту. Сказали, что митрополит изволит совершить помазание. Внезапно ноги мне отказали. Не то чтобы я не хотела, но есть ли у меня право принимать помазание, не будучи православной? Стоявшие рядом спутники подталкивали меня, пребывающую в нерешительности,— давай, давай! — и так я оказалась впереди. Митрополит Антоний изволил подождать, и я первая удостоилась помазания. Тогда я не знала смысла помазания, приняла его в полном неведении.

Я привела этот эпизод не потому, что мне хотелось рассказать, как я приняла помазание. Этот эпизод не может не заставить переосмыслить понимание духа Православной Церкви. Если попробовать поменять все местами, то можно ли представить, что в японской католической или протестантской церкви из группы иностранцев, пришедших просто с визитом вежливости, выделили кого-то одного и потом, хотя этот человек вообще не был крещен, без предупреждения внезапно пригласили участвовать в каком- то обряде? По крайней мере, мне такое представить трудно, но у меня осталось чувство благодарности от полученного дара. Это было событие, воспоминания о котором я хотела бы навечно сохранить в глубине души. Полученное «сердце» из белой бумаги я также по-прежнему бережно храню, хотя с того времени у меня не прибавилось ни понимания, ни объяснений смысла произошедшего. Посему и сейчас не думаю понять случившееся. Наверняка можно утверждать лишь то, что после произошедшего в Ленинграде и на Кавказе, о чем я рассказала, я задумалась об особенностях духовности Русской Православной Церкви, в особенности о смысле утверждения, что в этой церкви особо почитается Дух Святой. Читая сочинения, в которых православные теологи и философы говорят о параклетизме, я никак не могла понять, что же это значит. Однако, когда после путешествия в Россию касаюсь этой темы, в памяти моей постоянно возникают эти два случая.

Как бы там ни было, мне уж никогда больше в этой жизни не придется испытать такого почти сурового, но умного и спокойного взгляда, как у митрополита Антония, он будто выжжен в моей памяти. Нет уже на свете епископа Антония, чей взгляд в Пятигорске словно обволакивал меня своей теплотой. После того путешествия я написала епископу Антонию благодарственное письмо, в котором выразила надежду еще раз когда-нибудь с ним встретиться. В ответном письме говорилось, что если будет на то Божья воля, то мы увидимся. Что-то смутило меня в этих словах. Как же так, думала я, если самому все устроить и поехать, то встретимся же мы наверное, но сейчас мне кажется, что я поняла тщетность усилий загадывать наперед. В японском языке есть выражение «единственная встреча, которая случается однажды», и наша встреча действительно была единственной. Тем не менее, и сейчас глаза этих двух людей порой смотрят на меня из глубин моего сердца. Когда я думаю об этих глазах, то мне, получившей этот дар и продолжающей жить, становится как-то не по себе, как-то совестно, что ли. Но в конце нашего путешествия произошло событие, которое заставило меня преодолеть свою стыдливость и решиться рассказать обо всём этом.

После Ленинграда мы на поезде отправились в Псков. В памяти моей запечатлелась красота раннего лета Михайловского и Изборска, куда мы ездили в сопровождении местных священников, — свежесть и просторы зеленых лугов. Однако поселение Печорского монастыря вместе с группой было, честно говоря, менее впечатляющим, чем моя поездка туда зимой 10 лет спустя. Мне запомнилась фигура одного монаха. Он, наверное, не помнит японку, которая обменялась с ним коротким приветствием в монастырском дворе. Однако у меня осталось глубокое впечатление. Вспоминая об этом, нельзя не сказать об иконе Софии в русской православной церкви. Разговор получится долгим, и мы опять отвлечемся от путешествия. Лучше об этом я расскажу потом, если представится случай.

Итак, ночным поездом вернулись из Пскова в Москву. До конца путешествия оставалось всего несколько дней, и, утомленные поездкой по разным местам, мои спутники рано отправились спать в купе. В мерно покачивающемся спальном вагоне мне приснился удивительный сон. Образы были неясными. Вроде бы как я, но то, что это точно была я, утверждать не могу. В общем, некто читал что-то похожее на свиток и притом сам же слушал читаемое. Однако текст лился потоком необычайно красивых слов, которые мне не приходилось слышать ранее. Смысл чрезвычайно плавно, естественно текущих слов касался в основном двух тем. Первую часть я не очень хорошо помню. Там говорилось что-то о том, что работа благословенна. Вторая часть была посвящена молитве. И тон был не повелительный — ты должен молиться, не проповедническим — мол, молиться лучше, а просто — больше молись, и когда-нибудь ты научишься молиться. Кем же был тот, которого побуждали к молитве и который в конце концов стал молиться, лицо его неясно (я ли, мы ли?). К тому же тот, кто читал свиток я (ли это была), находился перед людьми, черты которых также были неясны, и читал, обращаясь к ним. Содержание осталось в памяти как нечто очевидное, но отчётливости нет. Как бы там ни было, говорилось удивительно красивыми словами, лившимися как ручей. По крайне мере, я ни до того, ни после никогда не слышала в этом мире такой удивительной речи. В определённом смысле это было нечто превосходящее мир обыденных слов. Однако блаженное чувство, с которым я вслушивалась в поток красивых слов, было внезапно прервано пронзительным криком. Одна из четырёх спутниц, спавших в том же купе, громко кричала: "Горим, горим!" Три другие женщины, включая меня, подскочили с мест. Наша спутница, ещё находясь во власти кошмара, всё продолжала кричать: "Горим, горим!" Когда одна из проснувшихся женщин обратилась к ней с вопросом, что произошло, кричавшая наконец очнулась и сказала, что видела сон. Ей приснилось, что мы летим в самолёте, в котором темно и где рядами стоят свечи. Позади неё сидела я и говорила ей какие-то удивительные, непонятные слова, а потом я превратилась в источник невыносимой жары. Ей показалось, что у неё горит спина, и она закричала: "Горим!"

Мой сон был прерван сном этой женщины, и может быть, именно потому, что мой сон был прерван столь внезапно, я запомнила чувства, испытанные мной во сне. Однако после того, как я проснулась, я уже не могла заснуть до самой Москвы.Привиделась ли мне та картина потому, что я никак не могла уснуть? Нет, скорее сознание мое было яснее, чем всегда. Что я делала, что я думала, когда наблюдала это, все я помню. Даже если захочешь забыть, не забудешь. Настолько это было удивительное зрелище.

Утром в Москве наша группа присутствовала на службе в Новодевичьем монастыре. На следующий день мы собирались в обратный путь, и все, за исключением меня, после службы отправились в находившийся рядом валютный магазин покупать подарки. Сказав, что вернусь к назначенному времени, я одна направилась в монастырский двор. Не обращая внимания ни на что другое, я прямо направилась к могиле Соловьева.

Я навещала его во время предыдущего посещения два года назад и потому нисколько не блуждала. Не столько нашла ее в прошлый раз, сколько совершенно негаданно обнаружила, и потому она хорошо запечатлелась в памяти. В 1975 году я достала вышедшее в 1966 году в Брюсселе репринтное 12-томное полное собрание сочинений Соловьева и принялась его читать. В начале этого издания была помещена фотография могилы Соловьева. Спустя полтора года, как я увидела эту фотографию, мне представился случай отправиться вместе с группой осматривать иконы Русской Православной Церкви. Группа исследователей византийского искусства, к которой присоединились художники и писатели, всего 7 человек, отправились в путешествие по так называемому Золотому кольцу. Тогда мне впервые довелось побывать в Новодевичьем монастыре. Я сразу же пошла искать могилу Соловьева по оставшейся в памяти фотографии. На ней за могилой Соловьева виднелась какая-то стена, и прежде всего я принялась осматривать могильные памятники вокруг похожих зданий, но ничего не могла найти. Тогда я посоветовалась со своими спутниками, и кто-то предположил, что, может быть, могила находится не в монастырском дворе, а на кладбище, в глубине его. Я попыталась зайти туда, но посторонних в то время на кладбище не пускали. Не оставляя своих попыток, я все кружила по монастырскому двору, и вдруг внезапно в поле зрения попал памятник такой же формы, что на фотографии. Сзади его виднелась стена, но не стена такого-то большого здания, как я думала,. а стена небольшого склепа. Уже почти отчаявшись, я была несказанно рада обнаружить ее. Глядя на мое расплывшееся в улыбке лицо: «Нашла, нашла!» — мои спутники тоже порадовались за меня. То путешествие 1977 года произвело на меня сильное впечатление, особенно незабываемым было посещение собора Святой Софии в Новгороде. Воспоминания о Софийском соборе в Новгороде, как и воспоминания о посещении Новодевичьего монастыря в 1979 толу, о чем я собираюсь рассказать, были самыми значительными событиями для моей души, устремленной к Соловьеву. Потом я вновь хотела бы их коснуться, но сейчас ограничусь рассказом о случившемся у могилы Соловьева в 1979 году.

На этот раз я, нисколько не блуждая, вышла к могиле Соловьева. «Ну вот я и пришла» — с таким чувством, ни о чем особо не думая, я стояла перед оградой и просто смотрела на могилу философа. Так я стояла и смотрела минут, наверное, десять, как вдруг краем глаза заметила где-то внизу какое-то движение. Всмотревшись, я увидела трапу, которая с одной стороны шевелилась. Да как может быть, чтоб трава двигалась без ветра? Сначала я подумала, что это мне привиделось. Но на самом деле лежащие друг на друге две травинки густо росшей перед памятником Соловьева травы, медленно наклонялись. Не было шуршания, как при ветре. И ветра совсем не было, другая трава и деревья были совершенно спокойны. Только эти две травинки, как бы желая чего-то, медленно, почти незаметно для глаз, наклонились влево, если говорить о времени, примерно за две минуты на один сантиметр. Движение было настолько медленным, что, не всмотревшись пристально, заметить было трудно. То есть минуты за две, ни на секунду не задерживаясь, травинки склонились в сторону примерно на один сантиметр. Некоторое время они не двигались. Но на этом все не закончилось, в следующую секунду они вернулись в прежнее положение. Потом они вновь замерли на некоторое время, а затем, как и раньше, стали понемногу наклоняться в сторону. И так повторилось несколько раз. Конечно, движение растений в мире природы невозможно. Это было словно чье-то дыхание. «Пневма? Дух?» — мелькнуло в моей голове, и я, не находя объяснения, стала самим воплощением любопытства. Может быть, там, под травой, спряталась лягушка или какой-то зверек, и его дыхание или какое-то повторяющееся регулярно действие передается траве? Наклонившись, я тщательно осмотрела траву и все поблизости сбоку, но признаков какой-либо живности не было. Что же это такое?.. Стоя у ограды могилы Соловьева, я продолжала пристально наблюдать. Сзади подошли люди и, прочитав надпись на памятнике отца Соловьева и имя самого Соловьева, удалились, говоря, что один из них историк, а второй философ. Трава же продолжала кланяться. Наверное, я так простояла минут двадцать, а трава все наклонялась, медленно-медленно склоняясь и мгновенно возвращаясь в прежнее положение.

Уже прошло время, назначенное для сбора группы, и надо было возвращаться. Однако возвращаться, оставаясь в полном недоумении, мне не хотелось. Что это, природное явление или что-то сверхъестественное? Если первое предположение верно, то хотелось просто избавиться от сомнения. Конечно, у меня был страх перед таинственными силами, но, набравшись решимости,— уж лучше проверить, чем продолжать бесплодные гадания, — я открыла калитку и вошла вовнутрь. Прося в душе прощения за бестактное вторжение, я прежде всего поставила в стеклянную банку, стоявшую перед могильным памятником, росший поблизости одуванчик. Затем с замиранием сердца приблизилась к гой траве и, слегка отклонив листья, заглянула под них. Сердце слегка забилось в ожидании, что оттуда выпрыгнет лягушка или насекомое. Но ничего не было. Только земля и трава. А трава, которой я коснулась, не вернулась в прежнее положение. Некоторое время я смотрела на нее, но она нисколько не переменила своего положения. Тогда я почувствовала раскаяние из-за своей недоверчивости. Я прикоснулась руками к тому, чего касаться не стоило, но душа моя была переполнена трепетным чувством. Когда я вернулась бегом, уже вся группа сидела в автобусе и ждала меня. Тяжело переводя дыхание, я села на свое место, и моя соседка сказала: «Что-то вид у вас возбужденный». А в ответ я: «Видела нечто удивительное»,— и больше ничего не сказала.

В течение долгого времени, более десяти лет, я не рассказывала об этом. Почему же рассказала теперь?.. С позиции здравого смысла, это чепуха, галлюцинация. Говоря словами Соловьева из стихотворения «Три свидания»: «Со стороны все было очень глупо», Сверхъестественное явление не представляет смысла ни для кого, кроме наблюдавшего его... Японцы, если есть что-то тайное на сердце, называют это «тайным цветком». Что бы там ни было, какие б факты я ни приводила, внутреннюю правду или «цветок», трудно выразить. Этот цветок цветет только в твоей душе, и если он любим тобой одной, то этого достаточно.

Однако по прошествии многих лет я стала задумываться о том, какой смысл был в той траве, которую я видела на могиле Соловьева, и какое влияние оказал запечатлевшийся в моей душе и живший там образ травы. Дело в том, что запечатлевшееся в моей душе движение той травы через семь лет привело меня к открытию такой области души, о которой я даже не подозревала. Что же это за область?.. Осознавая, что это вызовет неодобрение набожных людей, осмелюсь сказать, что она дает возможность, находясь в этом мире, жить в стране бога, нет, это, скорее, область души, которая позволяет с полной уверенностью говорить, что мы уже находимся в этой стране. Это сказано в христианском духе, но молено сказать и по-другому. Поскольку я не решила сама для себя, слова какой религии годятся для выражения подобного состояния души, только в этом смысле можно отважиться сказать, что все равно в каком духе, христианском или ином, оно находит выражение. Эта область души непосредственно указывает на путь достижения того, что издавна на Востоке называлось «совершенной мудростью». И если вновь осмелиться забежать вперед с выводами, то я полагаю, движение травы продемонстрировало один из видов дыхания, и это, насколько мне известно, весьма близко к способу дыхания, которое в различных буддийских школах называется дыханием Будды. И мне кажется, что, скорее всего, это именно так.

Однако подобное объяснение мне не подходит. Ибо это не означает, что, определив это как метод дыхания, я стала следовать ему. Предположим, движение травы является символическим выражением какого-то дыхания, скажем, чередование вдоха-выдоха, и я лишь попробовала подражать ему. Какое-то время я ощущала удивительную благость в сердце. О методе же дыхания я стала задумываться лишь позже. Через несколько лет я случайно наткнулась в книге на описание способа дыхания, называемого «дыханием Будды», и была поражена сходством. По мере занятия своим безымянным методом дыхания я как-то незаметно достигла сходного состояния души. Это Изначальное не может иметь имени, предшествует всяким определениям, это Реальность, как она есть. Действительно ли так? Если постараться припомнить сейчас, то да, все было именно так...

Задумалась я о том, что человек, сам того не замечая, из-за присущих ему мысленных клише никак не может уразуметь всеобщность конкретной Реальности, которая Изначальна, не имеет имени,— в соборе Святой Софии в Новгороде. Позже я хотела бы подробнее рассказать о моем прозрении в этом соборе, которое произошло после всех моих мучений, связанных с пониманием тех или иных вопросов, касающихся иконы Софии. Сейчас же ограничусь лишь упоминанием о том, что прозрение, дарованное мне там, и практика дыхания, которую я переняла от травы, были и остаются для меня важными открытиями, взаимосвязанными, словно теория и практика. Я хранила это как сокровище своего сердца в течение двадцати лет, но по мере того, как я задумываюсь о значении постигнутого, которое открылось мне, когда я пытаюсь следовать по стопам мыслителя Соловьева, мне все больше кажется, что негоже обращаться с ним как с личной собственностью. Я не боюсь того, что, рассказав о моем личном опыте, я прослыву ненормальной. Следует остерегаться иного. Я думаю, что даже если не многим, а только одному человеку при передаче этого опыта станет лучше, то уже хорошо.

В России я пережила несколько потрясений, но это вовсе не означает, что я все тут же поняла, осознала. Скорее, я изо всех сил старалась избегнуть суждений по поводу тех или иных событий, пока не осознала их.

Я решила, что буду ждать, пока смысл событий, случившихся со мной, раскроется сам по себе. Эго, конечно, не означает, что я просто доложилась на волю случая. Для того чтобы достичь видимого ясно, как на открытой равнине, результата, необходимы духовные усилия, как будто тебе надо, цепляясь за каждый выступ и напрягая все силы, преодолеть преградившую путь скалу. Однако в такие трудные минуты в моей душе постоянно присутствовал образ той таинственной травы которую я видела на могиле Соловьева. Дыхание — основа всего живого, и меня продолжала манить загадка, почему движение травы так напоминало дыхание. Однако я стала размышлять об этом по прошествии довольно длительного времени, а сразу после того случая почти не задумывалась о нем. Мне приходило лишь на ум японское выражение «(Мертвые) смотрят за нами из тени травы». То есть из-под травы, из могилы, с того света, кто-то наблюдает за нами. Однако хочу тут же оговориться, я вовсе не думала, что этот кто-то следящий является каким-то конкретным существом, похожим на человеческую личность. Эго всегда существовало для меня как «нечто», чей вид невозможно представить.

Невозможно вообразить, то есть нельзя мысленно создать некий образ в отношении сферы невидимого бытия, в сознании не может быть отражен какой-то обособленный сущностный образ. И именно это, в моем стремлении постигнуть смысл понятия Софии у Соловьева, мне открылось в соборе Святой Софии в Новгороде, где я побывала за два года до посещения Новодевичьего монастыря, о чем я не раз уже упоминала. Понимание того, что представленное в виде понятий не может быть субстанциализировано как нечто обособленное, действительно имеет очень важный смысл. Мне открылся образ мыслей, который прямо противоположен европейскому подходу, в котором весьма сильна тенденция субстанциализации сущего, раздельного, классифицированного, введенного в определенные рамки бытия. Не будет преувеличением сказать, что икона Софии из собора в Новгороде является одним из проявлений сущности, несовместимой с западным взглядом на вещи. Однако, поскольку существует опасность неправильного понимания, если не сопроводить это утверждение подробными разъяснениями, я хотела бы дождаться случая и потом вновь вернуться к этой теме, включая и мое посещение собора Святой Софии в Новгороде. Здесь же я хотела добавить только одно – что глубокий смысл такого неевропейского подхода, когда границы понятий не рассматриваются как субстанциональные, не был мне раньше понятен, и я лишь интуитивно ощутила его в Софийском соборе Новгорода.

Я начала это понимать только по возвращении из России на Восток, в Японию, когда приступила к изучению буддизма Махаяны, являющегося одной из вершин восточной духовности. Если бы я не изучала буддизм, то для меня, например, осталась бы непонятной глубина двойного смысла, выраженного в иконе Святой Софии. Если исходить из европейской точки зрения, исповедующей четкость различения, то возможно с легкостью заключить, что многозначность образа Софии, который в определенном смысле тождествен и Христу, и Богоматери и в то же время отличен от них, является простой нечеткостью в понятиях еще не структурированною сознания. Однако это не так. Эта двойственность смысла имеет весьма важное значение. Ее невозможно объяснить в контексте европейского, разделяющего все духа, в другом же контексте, на основе особой логики, это вполне четко объяснимая двузначность. И это весьма важная точка зрения, дополняющая чрезмерную увлеченность духом разделения, то есть склонность к однобокому рассмотрению мира. Если бы я не занялась изучением буддизма Махаяны, то я бы этого не поняла. То есть в России были заронены мистические семена для размышлений, я привезла их с собой на родину, и по мере их прорастания в душе моей они давали побеги и расцветали. Для того чтобы расцвел первый цветок, потребовалось почти 7 лет. Без воды с неба и без питательных веществ из земли не обойтись, и, находясь в Японии, я нашла воду, а из духовной религиозной почвы Японии, благодаря удивительным встречам с японцами, истинно религиозными людьми, я получила остальное, что, судя по результату, явилось питательными соками для тех семян. Может быть, мне не удастся умело рассказать о том, как взращивались семена, обретенные в моем паломничестве к Соловьеву, и что за цветы расцвели, но в следующий раз, оглядываясь на историю странствий моей души на родине, я хочу попытаться сделать это.

То, что было воспринято непосредственно в святом храме, ни в коем случае невозможно объяснить просто, но, если смело выделить важнейший пункт, то, наверное, можно будет сказать следующее. А именно. Хотя узнавать о делах и вещах через различение, с помощью общих представлений и слов является признаком обыденного сознания, которое видит дела и вещи рассудком, имеется и более важная точка зрения, чем узнавание дел и вещей на основании различения. Есть разум, который схватывает дела и вещи как единое целое, преодолев различие, и значение этого велико. Но как, вообще говоря, может быть правильно передана суть этого?.. Может ли она быть передана или не может быть передана? Как бы то ни было сейчас, я, еще раз прослеживая свои новгородские воспоминания, хочу немного рассказать об этом опыте, явившемся мне совсем как подарок из бездны смыслов вместе с происшествием перед могилой Соловьева, о котором я говорила раньше.

Два года назад я видела, как удивительно колышется трава на могиле Соловьева, а поездка 1977 года была поездкой, в которой я участвовала из желания увидеть в соборах Святой Софии, каковы в действительности иконы Софии. В то время у меня в голове было только то, что Соловьев в качестве одного обоснования понятия «София» указывает на образы Святой Софии в Киевском и Новгородском соборах Святой Софии. Приглашение было неожиданным, у меня в голове было только то, что Соловьёв в качестве одного обоснования понятия "София" указывает на образы Святой Софии в киевском и Новгородском соборах Святой Софии. Приглашение было неожиданным, у меня не было никакой возможности подготовиться, а только смутная надежда, что если действительно поеду туда и увижу, то что-нибудь, может быть, пойму. Эго было двадцать лет назад. Кое-какие храмы еще функционировали как церкви. Сначала я посетила Киевский собор, и там в поле моего зрения попал мозаичный образ на полукруглом потолке центрального алтаря. Эго был образ Марии-Оранты, стоящей воздев руки. Внутри перед глазами встали буквы, означающие «Мария, Матерь Божия». Меня охватило сомнение, почему центральным образом в святом храме, который был, судя по всему, посвящен Святой Софии, является образ Марии? Был ли это образ, на который указал в Киевском соборе Святой Софии Соловьев? Или же образ Святой Софии другой?.. Незнание ужасно, я и сейчас упорно об этом думаю, а в то время совсем ничего не понимала и была расстроена. Хотя я заходила в храме в каждый уголок, ничего похожего не встретила. На глаза попадался только центральный образ Марии, Мария? София? В моей печальной голове туда и сюда бегал знак вопроса. Я спросила человека, сопровождавшего меня, и он ответил, что София — это жена князя Владимира, княгиня Ольга. В конце концов время прошло, но главного я не узнала и должна была уйти из собора. Чувство беззаботности, оптимистического ожидании того, что если я поеду и посмотрю, то что-нибудь пойму, бесследно исчезло, и путеводной нитью стал только Соловьев. Однако если Новгородский собор Святой Софии также стал музеем, то осталось ли внутри него что-нибудь от церкви, о которой век назад, как предполагается, говорил Соловьев?.. Я слышала об окне, в котором навечно установлена икона, но не закрыто ли оно? Святой образ в Киевском соборе Святой Софии, мне, по крайней мере, ничего не сказал. А если это так, то и сохранившийся Новгородский собор Святой Софии также ведь стал музеем, не бесполезно ли надеяться что-то узнать? Вообще говоря, на что указывал Соловьев как на Святую Софию? Увижу ли я что-нибудь, отправившись в это путешествие? Если допустить, что в Новгородском, так же как и в Киевском соборе, перед моим духовным взором окажется образ Марии, то, вообще говоря, какое место занимает Святая Дева Мария в храмах Святой Софии? Какое отношение между святыми Софией и Марией?.. Я ходила вокруг двух имен — Мария и София, и из-за незнания меня охватывали сомнения. Мария? София? Что-то связанное с Соловьевым не было осмыслено полностью? Во мне укреплялась, можно сказать, трагическая решимость, и поздно ночью я сошла на перрон вокзала того города.

На следующий день утром я прежде всего пошла в собор Святой Софии. Его пустое пространство, похожее на музей, было огромно, в глаза бросалась шелуха изображений-фресок на стенах. Против ожидания, иконостас почти полностью сохранился. Некоторое время я пыталась одну за другой осмотреть все иконы, но... икону, указывающую на то, почему собор называется Софийским, а именно, образ Святой Софии, о котором говорил Соловьев, увидеть не смогла. Но на самом деле тогда этот образ я видела. Однако я не знала, где на иконостасе расположена «кона, отражающая название этого собора, и как смотреть на иконостас, поэтому в поле моего зрения она словно бы и не попала, Уйти ли оттуда с пустыми руками?.. В разочаровании и беспокойстве, вновь оказавшись в замешательстве, перед тем, как махнуть на все рукой, я решила осмотреть алтарную часть храма. Помню, что внутренняя часть алтаря, закрытая иконостасом, не была видна. Обойдя его с левой стороны, я вошла в алтарь. Если бы это была действующая церковь, то войти в алтарь женщине не разрешили бы. Я вошла в него, думаю, потому, что собор был превращен в музей. Подняв взгляд, я и тот же момент увидела цвет, бросившийся мне в глаза. Это был лазурный цвет, которым были окрашены задняя часть собора и полукруглый потолок. Я на мгновение задержала дыхание. Итак, этот сияющий лазурный цвет был виден. Как же далее выразить чувства, им вызванные? Покой и радость. Внезапно задумавшись, некоторое время я не сидела и не стояла, а, все смотря вверх, ходила туда и сюда по одному и тому же месту. Когда я остановилась, то увидела, что лазурный цвет сам по себе не светит. Лазурный цвет фресок, которые, очевидно, первоначально все были одинаково яркими, когда прошли месяцы и годы, поблек. А сиял он благодаря свету, проникающему из маленького окна в своде, и как раз только он был виден.

Я не знаю, тот ли это был лазурный цвет или нет. Во всяком случае, для человека, изучающего Соловьева, глубокая связь между сияющим лазурным цветом и Соловьевым была очевидна. Он соприкасался с великолепием лазурного цвета, с образом таинственной небесной женщины, с которой увиделся три раза в жизни — впервые, когда ему было девять лет. Во время обедни в христианский праздник Вознесения Господня это обнаружилось в сознании девятилетнего мальчики, когда Она была «пронизана лазурью золотистой» и держала в руке «цветок нездешних стран», и этот однажды улыбнувшийся и исчезнувший образ в конечном счете стал для молодого Соловьева «Подругой вечной», «невыбираемой». Итак, чувствуя близость всегда невидимой Подруги как живого духовного существа, философ Соловьев строит специфические космологию и мировоззрение, включающие в себя обратную сторону пассивного божественного принципа, названного им самим «София» ... но со знаменитой поэмой «Три свидания», в которой говорится о событиях, являвшихся исходной точкой размышлений Соловьева, я была знакома еще до поездки. Когда я увидела это великолепие полукруглого потолка, мои мысли устремились к отношению философа к образу женщины, явившейся в лазурном сиянии. Так как я этого не понимала, а именно, не понимала, что образ женщины в своде собора, изображенной на лазурном фоне, это и есть образ Святой Софии, о которой говорил Соловьев, то никак не могла успокоиться. Успокоить сердце я смогла лишь решив: «Ну хорошо! Больше уже не буду повсюду искать». Но, оказывается, причина была совершенно в другом, в том, что тогда не приходило мне в голову.

Через некоторое время я сказала коллегам, которые намеревались перейти к другой точке обзора, что останусь здесь. В одиночестве я стояла в углу внутри собора и снова смотрела вверх на фрески. Группы туристов, сменяя друг друга, ходили туда и сюда, звучали голоса гидов, говоривших на английском и русском языках.

Фрески, находившиеся на восточной стороне, были написаны с конца XVII по XIX вв., и в эстетическом отношении не обладали слишком большой ценностью. Было ясно, что, несмотря на довольно большие повреждения, рука реставратора к ним не прикасалась. Правый глаз образа был полностью повреждён. Однако до этого и не встречала такого величественного и печально-прекрасного глаза, как оставшийся левый глаз. Я пристально смотрела на него и как будто притягивались им. Сколько я пробыла там? Незаметно стало пусто, перестали ходить люди.

Перед глазами бил образ живой богини-женщины Марии, стоящей в позе Оранты, такой же, как на восточной стене Киевского собора Святой Софии. Это не была Святая София... после того, как я это поняла наконец, то вдруг почувствовала, что мои собственные сомнения касательно образа Святой Софии перед этим образом исчезают, хотя, конечно, не совсем. Казалось, этот образ говорит мне: «Хотя Мария — не София, это не во всех случаях имеет значение. Есть нечто более важное, чем разделение». Мне также подумалось, что, когда я решала, так это или не так, пыталась объяснить реальность в простых терминах и абстрактных понятиях и распределяла все но категориям, образ словно спросил меня: «Какой же вывод?».

Я думаю, что этот образ действительно передал что-то словами, которые не были сказаны, Однако если попытаться воспроизвести это, то будет трудно. Можно только сказать, что все это были «вопросы», которые я повторяла, подвергала «перекрестному допросу», а именно: нужно ли думать, что образ небесной женщины в ярком лазурном саек, явившимся Соловьеву, связан с верой в Матерь Божию, или же: какое отношение вера русских людей в Святую Софию имеет к вере в живую богиню-женщину Марию?     .

Мое сознание, разделяющее «то» и «это» в этом и других «вопросах», помешавшее мне в великом Киевском соборе Святой Софии, где я отделяла Софию и Марию, неожиданно исчезло. Итак, если все предметы как внешние объекты каким-то образом анализировались, распределялись по категориям, то теперь, когда исчезало торопливое, грубо разделяющее сознание, проявился мой Образ. То есть если пытаться различать с помощью классификации все, что появлялось перед глазами, то станут видны «я», которое видит "это", и другое, но если есть отношение к этому, то взаимно реализуется связь между тем, «кто видит» и тем, «что видно». Я думаю, что образ, но крайней мере так было со мной,— заговорил словно живой. Ставшая экспонатом музея, ошелушившаяся, Она тайно вздыхала. Останавливался ли кто-нибудь здесь в таком расположении духа? Благодаря этому сопереживанию образ отразил в моих глазах непревзойдённую красоту.

В соборе снова зазвучали человеческие голоса, пришло время уходить. Тогда я, хоть это и глупо, не смогла победить желания сфотографировать этот образ на память. Несмотря на то, что колебалась — должна снимать или нет (это как раз и есть непонимание, которое объективирует все, на что направляется фотоаппарат, и я, получается, не извлекла урока), несмотря на то, что это было запрещено — женщина, смотрительница собора, предупредила меня об этом,— я, как только эта женщина отошла, нажала затвор фотоаппарата. И на следующий день было продолжение, как бы урок. На пленках, которые я проявила, вернувшись домой, ничего не оказалось. После этого спустя некоторое время я видела сон, и в нем возник тот фотоаппарат. Как удивителен мир — различные «вещи», от одушевленных до неодушевленных, как того хотел фотограф, получались и по индивидуальным желаниям проявлялись и сами по себе «работали». Этот фотоаппарат также был «активен», и эта активность заявила: «Я не сфотографируюсь». Хотя я спокойно внимала о существовании активности, которая, проникнув в индивидуальные существо, побуждает действовать, все же, изумленная, я невольно рассмеялась и проснулась от своего смеха. Так или иначе, это был случай, когда стало ясно, что бывает и так, когда «вещи» «не подчиняются» как внешние объекта, то есть когда аналитически пытаешься сделать их объектами.

В Софийском соборе я была научена тому, что главное - не разделение, то есть точка зрения, превосходящая разделение. Если взглянуть, то можно подумать об этом как о простом деле, но это содержит в себе очень глубокий смысл. Я потом поняла, непосредственно почувствовала глубину этого смысла только о России, в Новгородском Софийском соборе.

Я поняла это, когда вернулась из России на Восток, о Японию, и стала изучать буддизм, одну из вершин восточной духовности, особенно учение буддизма Великой Колесницы, Если бы я не изучала ею, то, очевидно, не поняла бы глубину двойного значения иконы Софии. В определенном смысле то же можно сказать о Христе и о Матери Божией. Многозначность образа Софии, так или иначе классифицируемого, если взглянуть на него с точки зрения европейского Духа разделения, наводит на мысль о неясности границ простых понятий, которые еще не обособлены. Это не так. Эта двузначность включает в себя важный смысл. В контексте европейского духа разделения объяснить это невозможно, но если в данном контексте опереться на оригинальную теорию двузначности, которая опровергает правомерность духа разделения, то именно эта точка зрения способна охватить фрагментарное видение мира. Если бы я сама не изучала буддизм Великой Колесницы, то не поняла бы. Конечно, я изучала буддизм не для того, чтобы понять смысл «Софии» Я не сравнивала и не сопоставляла специально, а, следуя только внутреннему побуждению, изучала то и другое, и в результате обнаружились общие моменты, которые сами по себе стали видны.

Одной из духовных основ буддизма Великой Колесницы является «недвойственность». Более правильным  это будет «не один — не два», но большая часть тех, кто имеют отношение к Великой Колеснице, особо подчеркивают «не-двойственность». Если делать упор на «недвойственности», то по существу — это дух, который учит, что разделить «меня» и «его» («это»), «то, что видит» и «то, что видится» невозможно. «Я» и «он» различаемся, но разделения не происходит. «Мудрость», наверняка знающая, что сама является не более чем продуктом сознания, лучше, наверное, назвать «недвойствениостью». Или же, если обозначить взгляд, который, разграничив «я» и «то, что я вижу», рассматривает их в качестве внешних объектов, субъективно и двойственно, есть обыденный взгляд, то касательно истинного положения вещей, возникшего в соотношении «меня» и «его», непознаваемого в пределах различающего сознания, впервые становится виден, когда различающее сознание отбрасывается и когда мир постигается совершенной «мудростью». «Неразличающее знание» Великой Колесницы, «мудрость», не противопоставляет и предупреждает, что «волчьей ямой» сознания, в котором по отдельности субстанциализируются пределы, очерченные понятиями и именованиями «я» или «он» («это»), что это понятия, которые самостоятельных различий не имеют. Итак, во что бы то ни стало рекомендуется отдалиться от двойственной структуры сознания, рассматриваемого как объект. В результате перемещения от интеллектуального сознания, разделяющего «я» и «он», к мудрости, воспринимающей все как целое, открывается мир милосердия и сострадания, в котором могут оказаться и «он», и «я». Что касается сути Великого милосердия и Великого сострадания, то, когда вместе переживают печаль и вместе переживают страдание, действительно приближаются вплотную к мудрости, которая знает, что все едино.

Нечего и говорить, что дух буддизма Великой Колесницы нельзя выразить простыми словами, а так как я изучала это учение довольно поверхностно, меня сверх меры и поразила глубина смысла иконы Софии. Этот смысл, конечно, открылся мне в пределах того, что я вижу и понимаю, Однако есть или нет единственно правильное православное толкование той иконы? Если это так, то как это соотносится с толкованием других, начиная от Соловьева, за ним — П. Флоренского, С. Булгакова? Думается, что икона Софии задает неисчерпаемые вопросы тому, кто на нее смотрит. Совсем как в случае с восточной мандалой. Многие люди знают о ее существовании и даже толкуют что-то о ней, но мало кто действительно понимает, что она значит. Ее смысл, очевидно, открыт только тем, кто, обратившись к ней и полностью «увязнув» в ней всем телом, старается сам ее увидеть. Смысл, открывшийся русскому философу Соловьеву, более всего трогает своей любовью к Софии, вследствие чего были облагодетельствованы родственные земли и святая Русь. Мой личный опыт в Новгородском соборе Святой Софии и в Новодевичьем монастыре был для меня как учение с двумя колесами, теорией и практикой, и я сожалею, что не достигла окончательного понимания. Но при этом я чувствую себя уверенной в том, что икона Святой Софии или именно Дух, исходящий из образов Софии, о чем говорил Соловьев, является висячим мостом на Восток. Россия географически и психологически действительно находится близко к Европе, но Дух, почитаемый в иконе Святой Софии, или же духовные и природные особенности, воспитали таких мыслителей, которые не признавали критический дух, как Хомяков и Киреевский, хотя они были географически ближе к Европе и Америке, к полному согласию с ними не пришли. По какой причине мы не удовлетворены? Когда мы действительно все осознаем, понятие «София» также, очевидно, озарит нас светом своего смысла. И в этот момент сходство со светом мудрости Востока наконец будет понято, а до того дня я буду лишь сожалеть об отсутствии у меня этой мудрости, и хочу внимать Мудрости учения о Софии.