«Пока ты сам не убедился...» — это Учитель сказал, пребывая в роще Джеты, по поводу девицы Чинчи, брахманки. После того как Учитель достиг Просветления и стал Десятисильным, у него появилось множество учеников. Бессчетное число богов и людей достигали тогда арийского состояния, ибо источник блага был доступен, и монахам доставались богатые подношения и почет. Наставники же иных толков поблекли, как светлячки при восходе солнца, — они никому не стали нужны, о них все забыли, и сколько они ни говорили на улицах: «Не один шраман Готама — Просветленный, и мы тоже Просветленные. Подать ему — большая заслуга, но и нам подать — тоже заслуга не меньшая. Давайте и нам дары!» — люди их не слушали и никакой прибыли и почета у них так и не было. Тогда они втайне посовещались и решили: «Надо так или иначе оклеветать шрамана Готаму, очернить его перед народом, отнять у него подношения, лишить почета!» Тогда в Шравасти жила некая молодая подвижница брахманского рода по имени Чинча. Она была необыкновенно привлекательна и ослепительно красива — все тело ее светилось, как у небесной девы. И вот один из заговорщиков, что был похитрее, предложил: «Давайте используем Чинчу! Она поможет нам очернить шрамана Готаму». — «Вот это дело», — согласились другие. А тут она сама пришла к ним в рощу проповедников и поклонилась. Наставники-заговорщики ей не ответили. «Чем я провинилась? — спрашивает она. — В третий раз я вам кланяюсь, а вы мне даже слова не скажете». — «Разве ты не знаешь, сестрица, как шраман Готама потеснил нас? Мы ведь из-за него лишились всех подношений и уважения». — «Я не знала, почтенные. А что я могу для вас сделать?» — «Если ты хочешь нам помочь, сестрица, сделай так, чтобы о тебе и о шрамане Готаме пошли кривотолки и он лишился бы подношений и почета». — «Конечно, сделаю. А как — уж это моя забота. Вы не беспокойтесь». И вот до чего она додумалась со своим женским коварством: завела обычай в тот час, когда жители Шравасти возвращались после проповеди из рощи Джеты домой, ходить им навстречу, в рощу, одевшись в нарядное сари, крашенное червецом, с гирляндами и благовониями в руках. «Куда ты идешь в такую пору?» — спрашивали ее встречные. «А вам-то что за дело?» — отвечала она. Ночевать она оставалась в роще проповедников, что неподалеку от рощи Джеты, а по утрам, когда последователи Просветленного шли из города, чтобы поклониться Учителю, она нарочно опять попадалась им навстречу, и тем казалось, будто она провела ночь в роще Джеты. «Ты где ночевала?» — спрашивали ее. «А вам-то что до этого?» — отвечала она. А спустя месяц-полтора она однажды ответила на этот вопрос: «Я провела ночь в роще Джеты, в благоуханной келье у шрамана Готамы». Простые люди начали уже подумывать: «Может, оно в самом деле так?» Месяца через три-четыре она стала прикидываться беременной — подвязывать себе на живот всякие тряпки, а поверх надевала красное сари. Вздорные люди додумались, что она понесла от шрамана Готамы. А месяцев через восемь-девять она подвязала себе под красное сари полено, руки и ноги растерла коровьей челюстью до того, что они вспухли, как у беременных, и, прикинувшись утомленной, вечером, когда Татхагата, сидя на украшенном сидении наставника в зале для слушания дхармы, проповедовал монахам, явилась туда и сказала: «Ты, великий шраман, народ дхарме учишь, и речи у тебя как мед сладкие, на языке тают; а сам обрюхатил меня, мне уже рожать скоро. Тебе же ни до чего дела нет — ни где мне рожать, ни где масла взять, да и прочего! Если сам не хочешь обо мне позаботиться, мог бы попросить кого-нибудь — самого царя Кошалы, или Анатхапиндаду, или известную свою мирянку Вишак-ху! Тебе бы только потешиться с женщиной, а подумать после о ней ты не хочешь!» Так она прилюдно обвинила Татхагату, словно навозной лепешкой в луну запустила, чтобы ее замарать. Татхагата прервал свою проповедь и звучно, львиным гласом ответил: «Правду ты сказала или неправду, сестрица, об этом знаем только мы двое, не так ли?» — «Да, шраман. Только мы с тобою об этом и знаем, больше никто». В этот миг Шакру стало припекать снизу на его троне, и он, сосредоточась, понял, в чем дело: «Девица Чинча, брахманка, возводит напраслину на Татхагату». Он решил немедля прояснить дело и явился к ним вместе с четырьмя богами своего окружения. Боги обернулись мышами и мигом перегрызли веревки, на которых держалось полено; порыв ветра распахнул подол сари, полено свалилось прямо на ноги Чинче и отбило ей пальцы. «Злодейка негодная, вздумала ославить Татхагату!» — зашумели люди, оплевали ее, закидали грязью, палками и выгнали из рощи Джеты. Когда она скрылась с глаз Татхагаты, земная твердь под нею треснула и раскололась, из Незыби взметнулось пламя, окутало ее, словно одеялом, и унесло прямо в ад. Почету и подношений злокозненным наставникам нимало не прибыло, убавилось даже, а учение Десятисильного только укрепилось. На следующий день в зале для слушания дхармы завязался такой разговор: «Почтенные! Девица-брахманка Чинча осмелилась возвести поклеп на Истинновсепросветленного, а он человек бесконечно достойный и больше любого другого заслуживает поклонения. Потому она себя и ввергла в погибель». Учитель пришел и спросил: «О чем это вы сейчас беседуете, монахи?» Монахи сказали. «Не только теперь, о монахи, но и прежде она возвела на меня поклеп и тоже себя погубила», — произнес Учитель и рассказал о былом.

«Некогда в Варанаси правил царь Брахмадатта. Бодхисаттва родился тогда сыном его главной супруги. Нарекли его царевичем Падмой, что значит Лотос, за то, что лицо его красотою было подобно расцветшему лотосу. Повзрослев, он изучил все искусства. И вот мать его скончалась. Царь взял себе в главные супруги другую женщину, а сына назначил наследником. Случилось, что в одном округе взбунтовались подданные. Царь отправился их усмирять и сказал жене: «Милая, я уезжаю усмирить бунт, а ты оставайся дома». — «Нет, господин, я не хочу оставаться, я поеду с тобой», — попросила жена. Царь описал ей тяготы похода и все опасности и наказал: «Жди меня и не скучай. Я велел царевичу Падме исполнять все, чего ты пожелаешь». Усмирил царь бунтовщиков, навел в округе порядок и, возвратившись, остановился лагерем перед городом. Узнав, что отец возвращается, Бодхисаттва велел украсить город, сам пошел с обходом по царскому дворцу и один, без провожатых, заглянул в покои к царице. А она, увидев, какой он красавец, голову потеряла. Бодхисаттва поклонился ей и сказал: «Что тебе нужно, матушка?» — «Не надо называть меня матерью, лучше взойди со мною на ложе!»—«Зачем это?» — «Насладимся любовью, пока царь не вернулся». — «Ты мне, почтенная, и впрямь вместо матери, да еще ты и замужем, а я на замужних сроду не смотрел с вожделением. Нет, на это я не склонюсь, грязно это». Та опять за свое, но Бодхисаттва наотрез отказался. «Так ты меня не послушаешься?» — «Нет, не послушаюсь». — «Смотри, я пожалуюсь на тебя царю. Он тебе голову снимет».— «Поступай, как знаешь», — сказал он, пристыдил ее и ушел. Она же перепугалась: «Если он раньше меня доложит царю, царь предаст меня смерти. Надо его упредить». И она отказалась от пищи, оделась в грязное платье, исцарапала себе лицо и наказала служанкам: «Если царь обо мне спросит, скажите, что я-де занемогла». Она легла и притворилась, будто ей нездоровится. А царь совершил обход города и пришел во дворец. Не видя царицы, он спросил, что с нею. Слуги сказали, что ей неможется. Царь пошел в опочивальню и спрашивает: «Что с тобой, государыня?» Та не отвечает, будто и не слышит его. Он второй раз спросил, третий... Наконец ответила: «Не спрашивай, государь, помолчи лучше. Знал бы ты, каково мне, мужней жене, пришлось!» — «Говори сразу, кто тебя обидел? Я ему голову отрублю». — «Кого ты, государь, вместо себя в городе оставил?» — «Царевича Падму».— «Он самый и есть. Пришел ко мне и говорит: «Если кто царь здесь, так это я. Я беру тебя себе в наложницы». Уж как я его уговаривала: «Не делай так, дорогой, я ведь тебе мать» — не помогло. Начал меня за волосы таскать, да не осилил. Избил и ушел». Царь не стал разбираться, раздулся со злости, как кобра, и приказал слугам: «Схватите и приведите ко мне царевича Падму». Слуги разбежались по городу, пришли к Падме в дом, схватили его, побили, заломили за спину руки, связали их крепко-накрепко, повесили на шею гирлянду цветов канаверы, как вешают смертникам, когда ведут их на казнь, и погнали пинками во дворец. «Царица оговорила меня», — понял он и с горечью стал объяснять: «Люди, я ни в чем не провинился перед царем! Я невиновен!» Весь город пришел в волнение: «Говорят, царь по оговору жены хочет казнить царевича Падму!» Люди сбежались к царевичу, повалились ему в ноги и в голос запричитали: «Не заслужил ты этого, господин!» Наконец привели его к царю. Царь при виде Падмы разъярился пуще прежнего: «Царя вздумал из себя строить! На супругу мою покусился! Ступайте, сбросьте его в пропасть, куда бросают разбойников». — «Нет за мной никаких прегрешений, отец! Не губи меня по женскому наговору!» — взмолился Великий. Но отец его и слушать не стал. Тут все шестнадцать тысяч царских танцовщиц зарыдали в голос: «Не заслужил ты этого, любезный царевич, не заслужил ты, наш Падма!» Кшатрии, советники, челядь — все просили царя: «Государь, царевич ведь благонравен и добродетелен, он продолжит твой род, он преемник твой на престоле. Не губи его по оговору женщины, разберись сначала. Ведь царю следует действовать осмотрительно!» И они произнесли:

«Пока ты сам не убедился

в чужой вине — большой иль малой,

Ты назначать не можешь кары.

Сначала нужно разобраться!

Кто налагает наказанье,

не рассмотрев, как должно, дело,

Слепцу подобен, что глотает

еду с козявками и сором.

Наказывающий безвинных

и попускающий виновным –

Он как слепец, что по ухабам

в путь без поводыря пустился.

Но кто во всяком деле лично,

в большом и малом, разберется

И досконально все узнает —

тот может выносить сужденье.

Ни неизменным снисхожденьем,

ни непреклонностью суровой

К величию нельзя подняться —

их нужно сочетать умело.

Ведь слишком мягким помыкают,

а слишком строгий ненавистен,

И обе крайности опасны.

Держаться лучше середины.

Один присочинит в запале,

другой оговорит по злобе,

Нет, из-за женщины, владыка,

ты убивать не должен сына».

Но какие доводы советники ни приводили, они не смогли убедить царя. И Бодхисаттва сам молил царя - и тоже понапрасну. Упрямый царь приказал вновь: «Ступайте, сбросьте его со скалы, как разбойника.

Я вижу, вы здесь сговорились,

а женщине никто не верит.

Один лишь я не сомневаюсь.

Скорее сбросьте его в пропасть!»

Услышав этот приказ, ни одна из шестнадцати тысяч царских танцовщиц не смогла сдержать вопль горя. Все горожане зарыдали, стали ломать руки и рвать на себе волосы. «Как бы они не помешали казнить его», — подумал царь. Он сам направился со свитой к обрыву и, не внимая ничьим воплям, приказал сбросить сына в пропасть вниз головой. Но та великая сила доброты, что исходила от Бодхисаттвы, не дала ему погибнуть. Дух пропасти взлетел к нему и со словами «Не бойся, великий Падма!» подхватил его обеими руками, взял к себе на грудь, бережно опустил его к подножию горы и осторожно посадил на капюшон владыки нагов — ведь та гора была их царством. Царь нагов отвел Бодхисаттву в свой дворец и разделил с ним слуг своих и власть. Прожил он у нагов целый год, а потом решил вернуться в мир людей. «Куда тебя доставить?» — спросил царь нагов. «Я стану отшельником в Гималаях», — сказал Бодхисаттва. Царь нагов с ним согласился, отнес его в людской мир, снабдил всем, что надобно подвижнику, и там его покинул. А Бодхисаттва удалился в Гималаи, по древнему обычаю стал там подвижником. Он научился созерцанию, обрел чудесные способности и зажил там, поддерживая жизнь корнями и плодами. Однажды на охоте туда забрел какой-то житель Варанаси. Он узнал Великого: «Господин, ты не царевич ли великий Падма?» — «Да, это я, приятель». Тот поклонился Бодхисаттве, пожил у него некоторое время, а когда вернулся в Варанаси, доложил царю: «Государь, твой сын живет по древнему обычаю отшельником в Гималаях, там у него шалаш. Я сам с ним прожил не один день». — «Своими ли глазами ты его видел?» — спросил царь. «Да, господин». Царь отправился туда с большим отрядом воинов. На опушке леса он поставил лагерь, а дальше пошел сам с советниками и увидел наконец Великого, сиявшего, как золотое изваяние. Тот сидел у входа в свой шалаш. Царь поздоровался и сел с ним рядом, а за царем и советники учтиво приветствовали Бодхисаттву и тоже расселись. Бодхисаттва заговорил с отцом, предложил ему плодов. «Сынок, тебя ведь на моих глазах швырнули в пропасть. Как ты уцелел? — спросил царь.

Ведь ты же в пропасть сброшен был,

Что глубиной во много пальм,

В отвесный, гибельный провал.

Скажи, как смог ты уцелеть?»

Падма: «Меня тогда могучий наг,

что обитает под горой,

На сгибы тела подхватил —

вот почему я уцелел».

Царь: «Царевич, я сюда пришел,

чтобы вернуть тебя домой.

Я царство отдаю тебе.

К чему тебе лесная жизнь?»

Падма: «Попав однажды на крючок,

я с кровью выдернул его

И, выдернув, безмерно рад.

Теперь к покою я стремлюсь».

Царь: «Что называешь ты крючком?

И что ты кровью здесь зовешь?

И как ты выдернул его?

Ответь мне, я прошу тебя».

Падма: «Утехи были мне крючком,

имущество при них — как кровь.

Я, выдернув, отринул их.

Так это надо понимать.

Нет, государь, власть мне не нужна. А ты не отступай от десяти обязанностей царских, не сворачивай на неверные пути, правь в согласии с дхармой». Так наставил Великий отца. Царь поплакал, погоревал и отправился домой. В дороге он спросил советников: «Объясните мне, кто толкнул меня расстаться с таким добродетельным сыном?» — «Ваша главная супруга, государь». И царь велел сбросить ее в пропасть вниз головой. Вступил он в город и начал править праведно».

Рассказав эту историю, Учитель повторил: «Как видите, монахи, не только ныне, но и прежде она возвела на меня поклеп и оттого погибла». И он отождествил перерождения:

«Здесь Чинча мачехой была,

а Девадатта был отцом,

Ананда мудрым нагом был,

а Шарипутра — духом гор.

Я ж был тогда царевичем,

так это и запомните».

Джатака о царевиче Махападме (472)