А занесло меня в малопрестижный район Нью-Йорка Бруклин, который оказался впятеро больше моего родного города, считавшегося третьей столицей России. Ее южными воротами. Одесские лиманы, цветущие каштаны, качается шаланда на рейде голубом! Как много самомнения было у нас там! Каким все мелким и невзрачным оказалось при взгляде отсюда! Каштаны, лиманы, шаланды. Край земли у не самого приглядного моря. Самого синего, особенно если никогда не видел Карибского. Бог мой, как назвать цвет той воды, наполненной, как драгоценный камень, живым солнечным светом? С какой другой сравнить ее изумрудно-бирюзовую, пронизанную огненными змейками, толщу?
В первые годы я пытался найти в окружающем пейзаже черты хоть чего-то знакомого, за что можно было бы зацепиться, как плющ цепляется за выступы стены, чтобы найти опору, прижаться, прижиться. Я всматривался в поток дождевой воды, хлещущий из проржавевшей водосточной трубы на брусчатку мостовой. Я пытался полюбить красный кирпич, проглядывающий из под отбитой штукатурки; пятнистую стену лаймстоуна за покачнувшейся в знойном потоке воздуха платановой листвой; чугунную ограду дома сенатора напротив Проспект-парка. Голубей.
- Гули-гули-гули, - звала моя бабушка, кроша размоченный хлеб с балкона на черный асфальт двора. Слетались, хлопая крыльями, ворковали. Самые смелые садились на край балкона, круглыми глазами заглядывали через плечо на кормилицу.
Некоторые из нас пытались зеркально отражать новую страну. Елизавета Петровна Досааф стояла на углу Пятой авеню и 42-й стрит и чистила банан. Банан вставал из отброшенной в стороны кожуры. Елизавета Петровна сунула в рот половину банана, тут же кругло обозначившегося под щекой, откусила. На уцелевшей половине остался кровавый след.
Один раз она пришла за мной на литстудию, которую вел поэт местного значения Георгий Лыхаймик. Встав у двери, близоруко сощурилась, пытаясь высмотреть меня в табачном дыму. Лыхаймик, так же близоруко щурясь в ответ, заметил негромко: "Накрашена, как смертный грех". Она окончила гримерное отделение местного худучилища и относилась к косметике, как художник-экспрессионист к краске.
- Димон! Ну, наконец-то! - сказала она, продолжая борьбу с бананом. - Где ты был все это время? Я скучала!
Все до буквы, до капризного прогиба интонации "ску-учала!" было знакомо, как прикосновение ее губ, как весенняя прохлада духов.
- Идем, куда-нибудь попьем кофе.
Недоеденный банан был брошен на тротуар.
- Так можно? - я, еще боявшийся укоризненного взгляда, окрика, штрафа, кивнул на недоеденное.
- Проснись, Димон, ты же в Америке! Все уберут!
За минувшие с той встречи 13 лет я ни разу не видел, чтобы роскошные блондинки в лисьих шубах бросали на тротуар остатки завтрака. Я не видел блондинок в шубах, кушающих бананы.
Елизавета Петровна отражала что-то не то.
- Ну, как ты устроился? - она подхватила меня под руку.
- В газете, а ты как?
- Как я могла устроиться, голубчик? Педикюры, маникюры, пятое-десятое. Ты знаешь, я смотрю и вижу, что кроме пейзажа ничего не изменилось. Ты снова пишешь свои статьи, я снова стригу ногти, это какой-то кошмар!
Я подумал, какое занятие могло обозначать ее пятое-десятое. Досаафом ее назвал мой друг Сережа Ч.
- В Елизавету Петровну вступили все, как в ДОСААФ, - сказал он, а я подумал, что он завидует моей победе. Ей было тогда около 30. У нее были глаза, как вода на мелководье в ветреный день. Из под молочнобелой кожи груди, как из под мрамора проглядывали голубые вены. И сейчас, когда она прижимала на ходу мою руку, я снова чувствовал этот мрамор. На него по-прежнему должен был быть спрос.
- Душа моя, - сказал я. - Я не хочу кофе. Поехали лучше к тебе.
- Голубчик, я бы рада, но у меня дома живет Эдиган. Если ты хочешь, мы можем зайти в Публичную библиотеку на 42-й. Я знаю там одну совершенно очаровательную комнатку с видом на Брайант-парк. Ты бывал там? Я поведу тебя. Будем сидеть за столиком, пить кофе и смотреть на голубей.
Голуби. Отражая чужое, она все равно видела свое.
Эдиган бросил якорь в Лос-Анджелесе. В Одессе у него был шикарный подвал на Куликовом поле, где он курил план, а потом красил в разные цвета болты и гайки железнодорожных размеров, приводя в восторг заезжих иностранцев в сопровождении переводчиков в неброских серых костюмчиках. В Америке болты и гайки не пошли, поэтому он двинулся другим путем.
- Каким же? - спросил я мою подругу.
- Ты не представляешь, что придумал этот проходимец! - ответила Елизавета Петровна, поставив носок стилеты на пришепетывающий радиатор у окна с видом на Брайант-парк, и подтягивая черный чулок.
И, подтянув его и оправив юбку, она рассказала мне историю, как Эдиган решил торговать воздухом. Точнее запахом. Знаете, как пакуют запахи? Расклеиваешь сложенный вдвое край журнальной страницы с рекламой духов, а там - запах. В течение месяца Эдиган снимал пробы с интимных мест своей подруги Манон. Она была огромной женщиной с большим интимным потенциалом и гривой диких волос, которых мне хватило бы на две жизни. Эдиган пользовался различными типами бумаги, брал образцы пахучих субстанций в различное время суток, превратился в химика. Потом он сделал портфолио из хастлеровских страниц, упаковав собранный материал в загнутые уголки. С неописуемыми трудностями добился аудиенции у Ларри Клинта.
Недобитый порнограф взирал на визитера пришитыми к бледному оплывку головы белыми пуговицами. Эдиган, спотыкаясь о собственный английский, объяснял, что его изобретение сделает журнал еще более привлекательным для читателя. Оживит его.
Клинт, разлепил краешек странички, уронил к нему голову, засопел, выровнялся. Не говоря ни слова, нажал кнопку под крышкой стола.
- Вам нравится? - с надеждой спросил Эдиган.
Ответом было бесшумное появление в кабинете двух бронеподростков, которые взяли Эдигана с двух сторон под мышки. Он взлетел, спинка стула мелькнула под согнутыми в коленях ногами, пронеслись мимо стены кабинета, букеты цветов в приемной, красного дерева дверь с золотой табличкой бесшумно затворилась за спиной.
- Еп-твою! - сказал Эдиган сам себе.
Планы рухнули, долги остались. Он попросил убежища у Елизаветы Петровны.
- Фу, вонючий, - капризно сказала она, забираясь в постель. На ней была красивая красная грация с черными кружевами из каталога "Фредерик оф Голливуд".
- Завтра сделаешь мне ванну, - ответил он, впиваясь в нее, как намотавшийся по свету клещ впивается в выставочного пуделя с начесом головы, жабо и хвоста.
На следующий день он всплыл из под ароматных пузырей и спросил:
- Ты не знаешь здесь никакого мецената?
- Голубчик, все ищут мецената! Ты не поверишь, но я тоже хочу жить в Калифорнии, а не в Бенсонхерсте! Но что, у меня есть время на поиски? Я не успеваю подойти к зеркалу, чтобы накрасить губы, как появляется очередной друг детства. Ему негде жить, ему не с кем жить, у него творческий кризис!
- Надо быстрей красить губы, - заметил Эдиган.
Все они бросали заваленную их бросовым товаром, утомленную собственными восторгами Одессу, с намерением найти денежного туза с замком в горах или виллой на берегу океана, и доить его, доить, доить, как бесконечную голландскую корову.
В числе первых охотников за меценатскими головами был Додик Фуфло - наглый, как танк и пронырливый как глист крепыш в берете с усами а-ля Сальвадор Дали. При наших уличных встречах он неизменно повторял один и тот же текст:
- Дима, я сейчас нашел одного миллионера. У него свой особняк на Ист-Сайде (Вест-Сайде, Гринич-Вилледже, Лонг-Айленде). Он увидел мои картины и чисто выпал в осадок. Он говорит: "Слушай, Додик, я живу в Америке 50 лет, но только сейчас ты мне открыл глаза на настоящее искусство". Я сейчас запалю ему штук десять работ на еврейскую тему, он это любит, и переезжаю на Сардинию. У него там дача. На хера, мне та Америка! Страна непуганых дебилов! Посмотри на них, они что понимают, что такое настоящее искусство?!
Не найдя своего миллионера, он стал присматриваться к тому, как работают другие. Точнее, как продаются их работы. Хорошо продавались работы Штейна и Зуба.
Гиперреалист Штейн рисовал грифелем предметы. Огромные пишмашинки, утюги, ботинки. При фотографической точности изображения он находил такие ракурсы, подчеркивал такие детали, что предметы казались живыми.
Зуб рисовал рубенсовской комплекции балерин, танцующих на спинах слонов и носорогов. Зуб работал не кистями, а мастихином, благодаря чему его полотна смотрелись как богатые персидские ковры из бродвейского магазина "АВС". Зуб корпел над своими полотнами месяцами, бесконечно дорабатывая их, вкладывая себя в каждую балерину, в каждого носорога. Он делал по 10-12 работ в год. Их покупали до открытия выставок по каталогам.
Додик заперся в мастерской на Мерсер-стрит и через неделю открыл выставку для друзей и знакомых. Они увидели огромные мясорубки, ботинки и утюги, покрытые геометрической сеткой глубокой фактуры.
- Чем ты работал? - поинтересовался я.
- Навалял все кистью, а потом причесал крупной расческой, - охотно объяснил он. - А что, плохо получилось? По-моему, нормально!
Спустя несколько месяцев он возник, злобно жующий собственные усы, на выставке Зуба. Деловито осмотревшись, хмыкнул:
- Это живопись? Это - картинки из чехословацких книжек!
Кто-то из гостей, знавших цены на работы Зуба, добродушно рассмеялся.
Додик разозлился еще больше. Прихлебывая дармовое презентационное вино, он осмотрел из под кустистых бровей гостей, в каждом из которых видел потерянного для себя покупателя и, как бы ни к кому не обращаясь, добавил:
- Я смотрю на этих людей, и у меня такое впечатление, что я на кладбище. Вокруг него тут же образовалось пустое пространство. Кладбище возможностей своего рода.
Потом он предпринял попытку войти в американскую живопись через академические круги. Пригласил на день рождения нескольких своих стареющих почитателей одесской поры и профессора Сити-колледжа, на которого он поставил все. Плешивый старец когда-то написал труд о Бурлюке.
- А что, мы же с Дэвиком учились в одном заведении! - заявил он.
К встрече написал работу в бурлюковском стиле. Баба с морячком пьют чай из самовара на фоне одесского маяка. Очень много неряшливо наложенной краски, которую к приходу профессора пришлось сушить феном.
Стол ломился от одесских яств. Икра из баклажанов, салат из помидоров и огурцов, салат из крабов, салат оливье, холодец, короче, все из соседнего русского магазина плюс две бутылки "Джорджи". Жена играла на скрипке. Чтобы произвести правильное впечатление на гостя, Додик надел турецкую феску и красный атласный халат. Подкрутил усы.
Все испортил народный художник Брежнев Ю., у которого в Америке все складывалось так стремительно хорошо, что он даже не успел сменить на что-то местное униформу модного парикмахера, в которой прибыл в новую страну: кожаное пальто, белый шарфик, пыжиковая шапка. И зуб золотой.
- У меня только что выставка открылась в Вашингтоне. - Сияя счастьем, он достал из подмышки кассету. - Додик, у тебя есть видик?
- Где ты видел в Америке человека без видика? - с вызовом ответил хозяин. Он открыл стеклянную дверцу тумбочки под телевизором:
- Последние поступления гарбиджа. Инджойте!
Поставили запись. Брежнев стал объяснять. Профессор заинтересованно кивал, не переставая есть вилкой баклажанную икру. Икра падала на зеленый шелковый галстук и разъехавшуюся на животе розовую рубаху.
Додик со своими усами, феской и красным халатом стал удаляться, удаляться, удаляться, пока не оказался на другом конце океана, в далекой Турции. С этим надо было что-то делать.
Он вышел на кухню, вскрыл ножом флакон жидкости "Блэк флэг", набрал в рот его содержимое, и вернулся в комнату. Он был так возбужден, что чудовищная отрава у него во рту потеряла всякий вкус. В гостиной продолжался просмотр брежневской выставки. С обезьяньей ловкостью Додик вскочил на стол, (кто-то ахнул, обнаружив под халатом именинника полное отсутствие белья), щелкнул перед лицом зажигалкой и выпрыснул из себя жидкость, как выпрыскивают воду при глажке белья. Ударившее из головы Додика пламя собралось пылающим клубом под потолком, источая черный дым и удушающее зловоние.
- Спокойно! - крикнул Додик, перекрывая оханье и аханье слабонервных. - Все в порядке! Щас оно прогорит!
Спрыгнув со стола, он метнулся в ванную и через минуту вернулся
со шваброй, которой стал разгонять облако. Оно шипело, стреляло искрами, делилось на части, но потом снова собиралось, продолжая гореть и издавать зловоние. Вода с копотью летела во все стороны. Не выдержав напряжения, гости ринулись к выходу. С продолжительным стоном хрустнула под профессорской ногой скрипка.
Последний раз я видел Додика на уличной выставке в Вашингтон-сквере. Была осень. Тащилась куда-то в Даунтаун палая листва. Пожилой человек с обвисшими усами устроился на складном стульчике возле выставленных у чугунной ограды холстов. Глубоко сунув руки в карманы пальто, поеживался на пронизывающем ветерке.
Одна работа сразу привлекла меня - женщина в пестрой ситцевой юбке сидела на кухонном табурете с попугаем на плече. За ее спиной было открытое окно с рыжими крышами и синей полоской моря.
- Ну, ты узнал ее? - спросил Додик.
Я кивнул.
На только что безучастном его лице появилась знакомая усмешка, в потухших глазах вспыхнули искорки веселья.
- Когда я увидел эту грудь, я ей сказал: "Елизавета Петровна, последний раз я видел такое на Привозе. И это были дыни. Как хотите, но я должен написать этот натюрморт!" Клянусь тебе, Димон, я давно не получал такого кайфа от работы. Это было как в молодости, когда тебе казалось что ты держишь бога за яйца. Ты делал мазок-другой и за ними была жизнь, ты понимаешь? Не концептуальное дерьмо, а жизнь с мясом, с хлебом, с вином, ты понимаешь? Клянусь тебе, я писал ее вот так вот, без трусов, без ничего, а она сидела на этом табурете и хохотала как ребенок.
Я знал этот смех. Этот глубокий, волнующий, зовущий смех.
- Елизавета Петровна, когда вы смеетесь, у меня поднимается давление, - говорил когда-то Брежнев, и кончик его носа начинал краснеть. - Не смейтесь пожалуйста, а то мы вас изнасилуем.
- Нет! Это невозможно! - смеялась Елизавета Петровна.
На щеках ее вспыхивал румянец, она откидывала с глаз соломенную челку.
- Это очень даже возможно, - подтверждал свое намерение Брежнев, и нос его становился пунцовым. - Одно "но", вам это может понравиться, а у меня много других дел.
- Я вас заверяю, что если мне это понравится, так вам придется бросить все свои дела!
Брежнев сделал состояние на пестрых картинах с жар-птицами и райскими фруктами в стиле русского лубка. Продаже способствовала не столько оригинальность продукта, сколько фамилия советского генсека, которую он носил. Массовость производства обеспечивал старый одесский знакомый народного художника Лев Соломонович Г., иммигрировавший в Израиль, а оттуда перебравшийся в США. Историческая родина ему почему-то не понравилась, но Америка не давала своего гражданства израильтянам. Дважды беженец он остался в стране нелегально, наняв адвоката и добиваясь вида на жительство на правах выдающейся личности. Лев Соломонович был одним из самых известных в мире экслибристов. Из последних сил он кормил взявшего его дело адвоката, днями и ночами разрисовывая брежневских жар-птиц. Тот приходил к нему раз в неделю, шилом набрасывал на загрунтованный серой военной краской холст типовой набор райской флоры и фауны, а экслибрист доводил дело до конца: красное перо, зеленое перо, синее перо, золотая окантовка. Зеленое, красное, синее, золотое, красное, синее, зеленое, золотое. Спасибо на этом.
Это был нетипичный случай эксплуатации русским еврея. В то время, как Брежнев зарабатывал по слухам порядка 200 тысяч долларов в год, Лев Соломонович еле-еле сводил концы с концами. Потом у бедолаги обнаружили опухоль, но к счастью он успел получить грин-карту и пособие по нетрудоспособности, полагавшееся по возрасту. Благодаря этому, ему сделали операцию и оказали всю необходимую помощь. Если вы меня спросите, оплатил бы Брежнев лечение своего раба, оставайся тот нелегалом, то я не отвечу на ваш вопрос.
Такое лечение могло стоить порядка 100 тысяч долларов. Так что, он должен был отдать половину своего заработка человеку, который по чистой случайности оказался на его творческом пути? Ну, не по чистой случайности, конечно. Там в Одессе Брежнев смотрел на тогда еще не очень старого Льва Соломоновича, как на мэтра, которому делали заказы самые именитые книжники страны: писатели, актеры, академики. От их имен Брежнев возбуждался так же, как от смеха Елизаветы Петровны.
Заглядывая при встречах в глаза экслибристу, Брежнев с нескрываемой завистью спрашивал: "Кого сейчас обслуживаем, Лев Соломоныч?"
Дома у Брежнева были полки и полки альбомов с фотокарточками, где он был запечатлен с сильными мира сего. В Америке он даже сфотографировался с президентом. Тот с одинаковым азартом бегал за дамским полом и произведениями народных промыслов, собрав большую коллекцию и того и другого.
Щедро раздариваемые жар-птицы позволили Брежневу попасть на страницы "Нью-Йорк таймс", но к тому времени это не произвело впечатления даже на Додика. Тот понял, что это еще одна газета местного значения. Просто место было такое - Нью-Йорк.
- Надо же! - только и сказал он, наткнувшись на снимок Брежнева. Тот сидел в гостиной своей роскошной манхэттенской квартиры перед работой Льва Соломоновича с петухами и фруктами.
Додик к тому времени уже устал от беготни за деньгами, славой, виллами на сказочных островах. Иллюзии вытеснил быт с его простейшими задачами - оплатой счетов за квартиру и услуги. Жизнь научила получать удовольствие от доступного. Это и называлось америкен экспириенс. Мастерской у него больше не было. Какой смысл? Когда жена уходила давать уроки музыки, он ставил мольберт у кухонного окна и рисовал сохнущее на веревках между домами белье, рыжие крыши, синюю полоску Гудзона над ними, голубей в небе. Чем меньше ему надо было от Америки, чем меньше претензий он предъявлял ей, тем ближе становилась она ему. Рисуя ее, он, сам того не осознавая, рисовал свой старый город и родство с ним связывало его с тем местом, где он теперь жил.
Иногда, помаявшись по пустой квартире, он набирал зазубренный номер телефона, и когда на том конце провода снимали трубку, спрашивал с надеждой:
- Елизавета Петровна, вас можно сегодня побеспокоить?
- Нет, я сегодня занята, - отвечала Елизавета Петровна, ероша нежной рукой редеющий ежик моих волос. - Если вы хотите сделать педикюр, позвоните ко мне на работу и попросите Таню.
- Мне не нужен педикюр, - вздыхал Додик.
- Попросите ее, что вам надо, она вам все сделает, - строго говорила Елизавета Петровна и клала трубку.
- Возмутительно! У меня нет никакой прайваси! Никто без меня не может.
Легко ведя кончиками пальцев по моей спине, добавляла:
- Но с другой стороны, Димуля, я же тоже не могу совершенно одна в чужой стране, верно? - Дыхание ее касалось моего плеча, потом я ощущал прикосновение губ. - Кто у меня есть, ну подумай? Я же здесь никого не знаю, кроме всех вас, непризнанных одесских гениев!
Погружаясь в блаженный утренний полусон, я успевал ухватить сознанием ускользающий обрывок мысли о том, кто у нее есть еще. Откуда я мог знать? Ее как-то естественно, безо всякого душевного и телесного напряжения хватало на всех. Кто-то мог в этот момент подниматься по лестнице к ее двери. Кто-то, купивший картину девушки в пестрой юбке в Вашингтон-сквере, мог сейчас стоять перед ней с разбитым сердцем. Кто-то мог остановить ее завтра на улице и предложить отдых на карибских островах. Ей было тогда чуть-чуть за 40 и она все еще была невероятно привлекательна. Эта копна соломенных волос, эти глаза, этот мрамор тела... Но для всех нас она была все эти годы тем самым уступом стены, цепляясь за который, мы лепились к чужой стране, строили новую жизнь, даже не думая о том, как мало изменилось в ней всего. Кроме пейзажа, конечно.