* * *
Минск. Сентябрь 1970 г.
Скамейка стояла на ветру, а поза, в которой он сидел, утомляла. Но ему отчетливо не хотелось ни шевельнуться, ни хотя бы вздохнуть. Он устал. Постукивал окоченевшими пальцами по деревянной планке скамьи... Ему казалось, что холодно не от ветра и неподвижности, а от слов этой женщины, сидящей рядом. От движения ее губ...
Она говорила то ясно, то сбивчиво, то пряча глаза, то резко поворачивая к нему лицо. И тогда он задерживал дыхание от внутренней надежды, что она тоже устала и замолчит, тогда все минет, она по-детски смутится и скажет: "Ну хватит об этом!" - и проведет своими прохладными пальцами быстро и просительно по его щеке...
Вот тогда можно будет забыть этот разговор, обессиленно улыбнуться внутри, бросить: "Ладно, старуха!", прижать к себе ее голову и незаметно поцеловать эти тяжелые, пахнущие дождем волосы.
Когда она медленно оттает, можно будет выговорить: "Иди сюда!" И женщина сначала смешливо прищурится, дернет бровью и, как бы нехотя, подойдет совсем близко к нему. Можно будет сказать: "Поцелуй меня!". Женщина снова удивится, засмеется, отрицательно качая головой. А потом взмахнет руками и вдруг войдет в тебя - вся: на губах опять будут ее твердые губы, потом твоя голова уложится в ее ладони.
Тогда наступит время странное, молчаливое. И только с каждой минутой, как далекие звоны, как удары в колокола, в ударах сердца будет все прибывать и прибывать радость...
Будет огромная светлая ночь. В такие ночи кажется, что светает... Всю ночь светает! И тихие слова падают чисто, четко, как белые камешки в круглые зеркальца колодцев.
Шепот кажется громким и ласковым, как ветер. А стены исчезают, тускнеют, как полустертая роспись, и вдоль них, как шторы, колеблется и мерцает рассветный туман.
Это женщина оттаивает...
Она смеется тихо, удивительно. Да смеется ли? Может, просто вздыхает. Может, и не смех это, а говорит она, вспомнив свой древний милый язык, говорит-лопочет, поет тебе что-то и плывет в тебе, как в белом корабле, гладит летящими к тебе руками то твои плечи, то лицо, то ерошит волосы... А ты говоришь ей, восторженный, сумасшедший и тоже растворенный в ней совершенно: "Ты любишь меня! Знаешь ли ты, что любишь меня?!"
Она не отвечает, и тебе кажется, что она не слышит. Ты смотришь в ее черные большие зрачки и видишь там, в глубине, свое лицо - прозрачное от улыбки и удивленное...
Она ничего не говорит тебе. Всю ночь ничего не говорит. Только как-то освобожденно любуется тобой, смотрит на тебя бессонно, и лицо ее становится то плачущим, то счастливым, как будто она плывет над тобой...
...Женщина умолкла и засуетилась. Она даже растерялась, обнаружив, что он давно не слушает ее. Она все-таки хотела еще что-то сказать, но вдруг испугалась, а может и передумала. Смахнула мерзнущими пальцами две капли, уже медленно и тяжело ползущие по щеке, торопливо открыла сумочку, быстро вытащила пудреницу, мельком глянула в зеркальце. Зачем-то вытащила тюбик с губной помадой, неожиданно смутилась и, бросив в сумочку, захлопнула ее.
Он наблюдал за ней с отрешенным видом и даже с удивлением. Именно сейчас она казалась ему невероятно близкой и такой же невероятно враждебной. Это причинило боль. А она уже не имела права на его боль. Он встал.
Женщина подняла припухшее, покрасневшее лицо и увидела на фоне плывущего белесого неба его волосы, светлый шарф вокруг шеи, стянутое отчуждением лицо, твердые, прозрачные, как у рыси, глаза. Он стоял и казался в сговоре с этим небом. Неожиданно она подумала, что он кажется ей сейчас замерзшим белым деревом, и белый, даже голубой холод собирался у его суженных зрачков.
...Они молча прошли два пустых осенних квартала. На перекрестках их подхватывали порывы ледяного ветра. Неожиданно он резко остановился и бросил в ее удивленную спину: "Мне - сюда!"
Она, не оглядываясь, кивнула, почти взлетела на новую волну ветра, испугалась, что сейчас, не удержавшись на ногах, упадет. Шофер громко засигналил. Она нашла глазами машину и медленно перешла через улицу.
Минск. Октябрь 1970 г.
Вот какой сегодня день. Рядом с Олегом - другая женщина. Но (радоваться ли?) рядом не с моим Олегом, а с Олегом без меня, после меня. Ощущение полного недоумения...
Нет, не реальность существования кого-то другого рядом с ним (этого я никогда не пойму), а буквально сиротство: это не он. Хочется потрогать руками воздух рядом с ним, дотронуться до него и почувствовать, что этого нет, что это мираж в цвете и звуке.
Не он...
Растерянные глаза и в них какое-то виноватое торжество. Хмурые губы, гладко выбритое (перемена привычек?) лицо. И от этого - лицо незнакомое и похудевшее. Лицо в "скорлупе", непрозрачное, заостренное, безглазое...
Но самое странное - так это то, как он говорил. Я не сразу поняла, что это его голос, что эти слова я должна слушать и даже сосредоточиться на них. Никак не могла этого сделать. Это все равно, что говорить с невидимкой. Неужели так быстро случилось и это? Голос уже не подчиняет меня его мысли, как было всегда! Мои слова (он меня слушает!), сама я - все это уже не смыкает над нами непроницаемый для всех прочих купол. Не заключает нас в электрический круг. Распалось то, что прежде, даже в минуты жестоких ссор, не мешало нам уйти в себя и сосредоточивало наше внутреннее зрение только друг на друге.
Мы никогда не говорили только о себе, всегда помня, что это слышит второй: я или он. Мы всегда перебрасывали друг другу какие-то невидимые мячи. И поэтому наши ссоры были, при всей их остроте, даже удовольствием, так как, ссорясь и доходя до азарта, мы все же внимательно и восхищенно, зло и счастливо встречались глазами.
Сегодня, заговорив, мы впервые не пробились через внешнюю стену друг к другу. Воздух, оказывается, очень плотная материя.
Недоумение - вот, пожалуй, что чувствовал Олег. Так бывает, наверное, когда после взрыва двое мгновенно оглохших людей сначала радуются тишине, а затем пытаются заговорить и тут же обнаруживают, еще боясь в это поверить: что-то исчезло...
* * *
Минск. Ноябрь 1970 г.
Я еще сама не знаю, отчего это я повернула свою жизнь на 360 градусов. Это какая-то гангстерская, пиратская уверенность в счастье. Атавизм? Возможно. Было не трудно - было совестно и мучительно, было до слез жаль - и я плакала. Было жаль, что я не могу - мешает мне что-то остаться в этом человеке, с ним. И всю жизнь быть счастливой женщиной, быть женой, быть улыбкой этого усталого человека, быть добрым товарищем во все его дни, быть его соперником в спорах, быть во плоти и крови воплощением его идеи счастья. Редкого, безрассудного счастья. Любить, как дышать. Любить раньше, чем пробуждается сознание, и утром, раскрыв глаза, заранее любить этот день за то, что светлоглазый человек, прихрамывая, войдет в комнату и снова сделает мир необыкновенным.
Я верю во все его идеи и теории. Я нутром чувствую их правоту, их изящество, их железную логику. Теперь я понимаю, что этот человек был дан мне не в спутники - он был мне как предостережение, как явление того, в чем мне нужно было убедиться: оно есть! Это моя идея жизни. Это мой критерий ума. Это - как выплеснуться целиком, в одну минуту, чтобы с тайным страхом навсегда влюбиться в эту минуту. Чтобы сходить с ума и не любить раз и навсегда заведенным порядком. Любить всегда на острие потери, любить не вне, а внутри - чтоб если уйти, то ничего не теряя. Потому что любовь - в тебе. Она равна каждому твоему шагу, твоему дыханию.
В Юрганове меня убеждать не надо. Он вошел в меня целиком. Я не потеряла ни одной пылинки золотого слитка.
* * *
...Проснулся ум, открылись глаза, и жизнь за спиной показалась маленькой ниточкой, а впереди - громадной... Олег со смехом и вдохновением говорил, что отныне весь мир ко мне добр. Что я умею все - и буду уметь больше, чем все, что я заново рожденный человек. "Плыви ко мне, кораблик!" - говорил Олег.
Он верил эгоистично и свято, почти сумасшедше верил, что я - его творение, я вышла из его рук. "Эти волосы, эти глаза, эти губы я боготворю не потому, что это - прекрасно! Нет, ты еще даже не женщина, ты - девчонка... Но все это - твое. Это - твои губы, это - твои глаза, это - твои тяжелые волосы, это - твои руки, эти маленькие руки. Их нет ни у какой другой женщины. Нет, ты не способна теперь это понять! Не те чувства, не тот возраст... Но - девочка моя! Я вижу тебя в будущем - это прекрасно!" А затем с тяжелым вздохом добавлял: "Без меня все это погибнет! В тебе много мелкого, злого, того, что я не приемлю и никогда не приму, что делает тебя почти враждебной мне... Но есть три вещи в тебе, за которые я буду драться, лезть в огонь, за которые я могу пойти на казнь: это когда ты смеешься, это когда ты зла и остроумна и когда говоришь, что любишь меня".
* * *
Сколько раз мне хотелось сказать ему: "Я счастлива с тобой совершенно. Ты - великолепен во всем. Мне некого поставить рядом с тобой, и я горжусь этим. Не мелко, не собственнически, а как-то даже назло себе горжусь тем, что ты вот такой, каким ты себя сделал.
Мне без тебя скучно, скучно до бессмыслицы. Я - полумертвая. Я половина в себе самой. Не вижу, слепну и глупею без тебя. Но я не могу остаться с тобой! Это дико и необъяснимо, но я не могу... Возможно, я уже навсегда осталась с тобой. И потому, что ты уже во мне, я и ухожу.
Только одно способно заставить меня броситься к тебе и не уходить, как бы ты ни гнал. Если исчезнет последняя связь с тобой. Последнее, в чем отражаешься ты, и я, обернувшись и вглядевшись, опять вижу тебя, опять нахожу тебя в каждом дне моей жизни. Если что-то случится с этим последним - я не выживу. Я не могу потерять тебя совершенно. Пока он неведом. Но он есть. Я чувствую его ладонью, чувствую его неожиданное движение: твой ребенок во мне".
* * *
Олег был как берег, от которого надо оттолкнуться. Я слишком самолюбива, чтобы в чем-то уступить ему, а его восхищение мной - самогипноз.
И еще. Меня гонит вперед какая-то неистребимая жажда создавать самой. Чем сильнее это абсурдное стремление делать непременно по-своему, тем яснее я понимаю, что делаю что-то не то, что нет еще у меня сил создавать, потому что я сама еще никем не создана. Олег - первый скульптор, посмотревший на меня по-человечески празднично.
То, что я делаю, похоже на инстинкт разрушения. Инстинкт, потому что и доводы ума, и страх как-то легко отступают перед этим.
Олег был снисходителен, когда сказал: "Я понимаю, в тебе дух Пигмалиона. Ну что ж, я мог бы пожелать тебе удачи. Но я не радуюсь этому. Я слишком хорошо знаю тебя и вижу дальше. Ты уж прости, но я знаю: даже если ты признаешь свое полное поражение, ты никогда не вернешься ко мне. Хотя я - единственный, кто понимает тебя и принимает даже такой, какая ты сейчас есть. Ты не вернешься. И виной тому твое самолюбие... Ну, признайся, ведь только поэтому ты не вернешься?"
"Но это так... жалко и глупо!" - "Вот! Я так и знал! Ты верна правде, стало быть - себе! Отличное качество! Ты совершенно не способна насиловать себя. Рано или поздно истина прорвется. Самое печальное - ты не способна лгать как женщина. Как женщина ты бесконечно искренна, и от этого все, что исходит от тебя, - жестоко. Ты никого не щадишь! Но пойми: с той минуты, как ты расстанешься со мной, ты лишишься главного и единственного, чего тебе не хватало всю жизнь,- понимания. Ведь тебя никогда не понимали. Да ты и сама плохо понимаешь себя. А я с дотошностью психолога всегда пытался понять тебя... Ты хочешь остаться без этого? Я говорю не о себе, я - о тебе. Ты-то сама знаешь, чего ты хочешь?"
"Олег, ну как не совестно, - говорила я, - почему у тебя опять такое прекрасное лицо? На тебя невозможно смотреть". Олег хохотал или совершенно неожиданно смущался. Или сердился и, еще не решаясь улыбнуться, говорил: "Не понимаю. Любишь ты меня, что ли?" Или бросал: "Оставь, пожалуйста! Научись сначала слушать!"
* * *
Минск. Ноябрь 1970 г.
Будь Олег слабым - я стала бы его женой. Олег сильнее, умнее меня. Бесконечно разнообразней. Достичь этого и даже большего - вот чего я хотела бы. Теперь я вряд ли смогу быть женой слабого человека. Я настроена на скорость обгона и не хочу ничего другого.
Слишком много потеряно времени уже хотя бы потому, что рядом нет Олега, и замедлять это время буксированием - роскошь. Я не могу стоять на месте - ведь скоро у меня на руках, рядом со мной будет Алька-младший. У него должна быть только скорость обгона. Природа даст этому ребенку очень много. Я должна чувствовать ответственность за это.
Какие чудеса мог бы делать с ним Олег! Так легко представить их вместе - кажется, нет ничего более похожего, ведь это будет Юрганов. В каждом движении - Юрганов. Они были бы необходимы друг другу.
* * *
Об Олеге не существует нейтрального мнения. Это - человек-противоречие. Человек, о котором говорят столько разного - плохого и очень хорошего. Мне чаще говорили плохое. Причем не то с ужасом, не то со злорадством. И всегда - с оглядкой.
А я слушала с интересом. Говоривший и не подозревал, что я изучаю его самого. Вот еще один враг Олега. Вот еще одна ложь об Олеге. Вот еще один страх перед Олегом. Вот еще один неизвестный мне Олег.
Я, в отличие от других, знаю, что Олег иногда бывает человеком настолько беззащитным и потерянным, что тяжело видеть его глаза, его лицо, трудно слышать этот беззвучный, медленный шепот. Это тот Олег, которого мы с ним сами как-то окрестили "ромашкой за решеткой". Это - выражение его глаз: кроткий и растерянный взгляд, нематериальный свет, пойманный в тяжелые ресницы.
Знаю, когда Олег бывает человеком-прессом. И кажется, что один его взгляд способен размазать тебя прозрачным слоем по стене. Или вдруг пригвоздить к месту, да так, что вдох покажется непосильной тяжестью. Это Олег на крайней точке отчуждения. Но это состояние - самое нелюбимое им самим, хотя он и чувствует свою силу. Это состояние сковывает его, заставляет молчать его душу. А ему в свое время так не хватало возможности быть открытым, распахнутым, юным и доверчивым, что сейчас всего этого в избытке. Он то и дело превращается, сам того не замечая, в юного фантазера и рыцаря.
* * *
Был ли Олег со мной предельно жесток? Да, был. Но даже этого Олега я никогда не боялась. И вообще, я не понимаю, как можно не радоваться этому человеку, как можно ему не верить и, наконец, как можно его бояться? Наверное, если он становится врагом - можно. Но это уже не обо мне. Я никогда не боялась, интуитивно чувствуя, что он не причинит мне вреда. Ведь я произрастаю из его духа, я не только его женщина, я - его творение, которое он тысячу раз проклял и в котором столько же раз обманулся. И все же я - творение его духа, его ума, и уничтожить меня ему будет больно.
Я люблю чувствовать его силу, потому что в такие минуты я обнаруживаю в себе холодную, острую, как свет, иглу, на которую нанизывается его сила. И самая великая ссора и злость каждую минуту может быть просто остановлена... поцелуем, потому что она перемешана с восторгом.
Восторг - это прежде всего ощущение завершенности, ощущение замкнувшегося круга. Я чувствовала бесконечную и даже злую нежность к этому человеку, когда он пытался "размазать" меня по стенке. У Олега было то же самое.
Я сейчас вспомнила, как он сказал об одном нашем очень тяжелом разговоре: "Мне так хотелось тебя целовать!"
* * *
И еще одно.
"Как мне хочется тебя уничтожить!" У Олега глаза делаются спокойно-белые, даже веселые, но зрачок неподвижен и блестит. Я смотрю на него и знаю, что мои глаза абсолютно такие же. Но я даже любила эти минуты. Я видела: такая жестокость не знает границ, такой же будет и нежность. Я не ошиблась ни разу.
...Нежность. Не называемая, прозрачная и холодящая. Идущая от соборных сводов, где дышит орган. Нежность - доверчивая и бесстрашная, наивная и какая-то удивленная...
Олега, который врывался ко мне таким - светлым, как античный гонец, - я называла Алик... Алик. Это как один звук, вызывающий во мне одну постоянную картину. Один образ.
...В наступающих сумерках в маленькой кухне сидит человек. Он почти нереален - он плывет в гаснущий за окном день... Это - светлый человек. Светлолицый, светлоголовый, весь золотой, с блуждающей улыбкой, со светлыми глазами. Он загляделся или задумался. Он склонил голову набок... И так молчит, что даже страшно за него. И кажется, что сам он - маленький, прекрасный остров, который вот-вот уйдет под воду, исчезнет с последней полоской света...
Тогда, неожиданно для себя, я назвала его "князь". И оказалось, что так кто-то окрестил его раньше. Что так его и называли. Но я не огорчилась. Я почти мистически принадлежала ему в такие дни. И он тоже. Я знала это. Его рука, не отрываясь ни на миг, была на моем плече, на моем затылке. В такие дни мы просто боялись раствориться в воздухе. Надо было как-то реально ощущать друг друга. В такие ночи даже тело его казалось мне белым ароматом. И сама я была невесомой. Казалось, что воздух, которым я дышу, - это тоже Алька.
В комнате звучали и плыли какие-то удивительные слова. Его и мои. Они путались, сбивались под потолком и уносились. Мы засыпали, не дослушав их...
Любовь? Или более редкое, чем любовь?
Мы с Олегом - одно явление природы. Это - переселение душ. Я убеждена в этом, убеждена совершенно. Ведь расставшись, мы взаимно уничтожились. Тело, разрубленное на два куска, перестает жить. Мы расстались. И может быть, оба никогда не достигнем единения.
* * *
...Алька, маленький князь, твой ребенок - еще золотая тайна, солнечная тайна. Ты тоже, я знаю, ждешь его, думаешь о нем, наверное, даже как-то видишь его. Он появится неожиданно для нас обоих.
Я знаю, тебе тоже хочется нежно позвать это существо из неизвестного оттуда. Позвать осторожно, тихо. Позвать теми же словами твоей прозрачной рассветной песенки: "Журавлик мой, кораблик мой, плыви, плыви ко мне..."
Пусть скорее родится наш малыш. Я скажу ему, что человек - чудо и радость. Золотое, рыжее, неведомое существо, которое так нежно и трогательно толкает меня. Родись, существо, у которого еще неслышимо даже для меня бьется сердечко. Родись! Ведь в каждой твоей золотой реснице навсегда сплетены я и Алька...
* * *
Мы с этой женщиной прощались,
Как два редчайших близнеца,
Как корабли, чуть сопричалясь,
Уже - раскачиваются.
И в той счастливо-быстрой тайне
Мы среди множества "нельзя"
Друг друга поняли бортами,
На них друг друга унося.
И понял я внезапно то, что
На нас нахлынуло, нашло.
Любовь - особенная точка
И, ++++может, более ничто.
Е.Евтушенко
* * *
Откуда такая легкость? Она похожа на ожидание праздника, светлого, самого главного в году.... Вот он ближе, ближе, ближе, и на рассвете, если первой проснешься, - первой врасплох его и застанешь!
Олег - стержень. Идеи вокруг этого стрежня вспыхивают, как электрические разряды. Идея - это для него среда существования, горючее для ума.
* * *
Минск. Декабрь 1970 г.
Теперь часто думаю об Олеге. Думаю строго и замкнуто, никого в это не посвящая. Если бы он спросил меня: "Чего ты хочешь сегодня, сейчас?", я бы не сказала: "Быть с тобой". Я бы сказала только о том, что мне действительно всегда будет нужно: не скрещивать слова и взгляды, нет! Не страсть, не слезы, не беспамятное бормотанье, не сумасшедшие поцелуи. Нет! "Я хочу стоить твоей доброй улыбки... Или хотя бы твоей доброй памяти".
Как очень давно сказала Елена Ширман, "девушка, которая будет любить тебя... пусть целует каждую твою ресницу в отдельности. Пусть не забудет ямочку за твоим ухом... Пусть руки ее будут нежными, как мои мысли... Я не понимаю, как люди не замечают твоей красоты, как спокойно выдерживают твое рукопожатие, ведь твои руки - конденсаторы счастья".
Делая из меня Homo sapiens, ты, кажется, "изобрел велосипед": влюбленную женщину.
* * *
Твое старое письмо. Три месяца назад писано - уже старое...
"В радости - истина!" Здорово! Ты придумала великолепный лозунг... Молодец, Журавль! Молодец! Это вполне по-моему! Умно! Просто! Мощно! Точно! Целую за находку. И отнюдь не осторожно.
...Все-таки ты можешь писать удивительные письма. Один жест, но он доставил мне такую радость, какой я давно уже не испытывал. Я знаю: любить и ценить ты можешь красиво и ясно. Ты почему-то стесняешься лучших проявлений себя. Ты же внутри необыкновенно тепла, нежна и красива. Нужно только не бояться проявлять эти радостные порывы. Я ужасно по ним соскучился! Сегодня я рад, завтра я рад, послезавтра я силен и бодр, весел, оптимистичен, готов на долгие годы к восторженному мироощущению.
Ты же знаешь, что мое душевное состояние в основном зависит от того, как ТЫ себя чувствуешь! Моя нежность к тебе безгранична. Как только я получаю подтверждение того, что ты расцветаешь как личность, как только я вижу, что человеческое в тебе побеждает в борьбе стихий и внутренних пожаров, - я радуюсь твоему успеху. Радуюсь, потому что моя борьба оплачивается цветущей дерзостью твоих мыслей и чувств!
Я хочу одного: чтобы наша жизнь была насыщена радостью, чтобы все то, что ты ищешь в жизни, было заполнено поиском одного - истины. Истины в человеке, истины в чувствах, истины в понятии добра и зла. И я готов бесконечно твердить о том, что иначе жить ты просто не смогла бы. Я вижу в тебе воплощение любящей женщины. В твоей нежности, ожидании, тоске, материнстве, расцвете твоего духа и тела - все, что подтверждает мою идею.
Ты прекрасна в минуты, когда в тебе пишет, говорит, целует, ждет, радуется, ласкает влюбленная женщина. Что может быть для меня лучше? Ничего, кроме этого.
Боже! Как я скучаю!"
* * *
Напишет ли он свою книгу "Человек влюбленный"? Хотелось бы ее прочесть. Сложная и солнечная книга должна получиться!
У Олега есть один нематериальный талант. Я бы сказала, что Олег - стрела, сделанная человеческими руками и пущенная человеком, но летящая бесконечно, стремящаяся к бесконечности. Будь он однодум - он был бы великим человеком. Но... Он "индеец в перьях". Называют эти "перья" по-разному: импровизатор, гипнотизер, авантюрист, актер, блестящий лектор, удивительный рассказчик, истерик, дьявол, железный человек... Чего только не услышишь о нем. Хуже всего, что эти глупости приклеиваются, как бирки. Олег, правда, до слез над ними хохочет, но и его это тоже злит безумно.
Если Олег и театрален, как утверждают многие, то лишь в одном смысле: он любит само представление. Ему так не терпится "сыграть свою пьесу", что он тратит на представление ее всем и каждому массу времени. А вот написать ее не соберется именно из-за своей непосредственности.
Вот, к примеру, его манера обговаривания статей, возникновения и развития идеи, концепции, теории в живом разговоре, в процессе убеждения собеседника. "Обговоренное" в большинстве случаев остается наброском и складывается в толстую папку, рядом с другими конспектами, на исполнение которых в законченном виде не хватает времени. Почему? Да потому, что он, его помыслы с не меньшим жаром уже устремлены на другое. При этом он вовсе не похож на перелетную птицу или пустоцвет, потому что все эти бесконечные устные импровизации не беспорядочны, а подчинены одной общей тенденции, идее, развитием которой и увлечен его ум.
Но эта целенаправленность не афишируется. То, что у Олега есть и она, и железная хватка, и прекрасное исследовательское чутье, можно без труда определить хотя бы потому, что он, говоря языком селекционеров, "скрещивает не всякое растение". И суть этого человека - не минута и минутность, а понятие противоположное! Насыщенность каждой минуты жизни!
* * *
Олег не умеет забывать. Ничего и никого. Воспоминания его не тускнеют со временем. В этом смысле он похож на человека со странным дефектом зрения, когда отсутствует ощущение перспективы в пространстве. Так бывает с впервые прозревшими людьми. Кажется, что все предметы - вплотную и рядом и вот-вот все они на тебя рухнут.
У Олега два четких критерия: прекрасный - ужасный. Все или прекрасно, или ужасно. Я говорю об эмоциональном мире, а не об уме и воле. Здесь он почти всегда объективен. Но эта эмоциональность - "джинн в бутылке" - заметна даже в его манере говорить. Серьезный и сосредоточенный, он вдруг встрепенется и, совсем как женщина, выдохнет: "Ах!" - и уже тянет тебя за собой, как человек, впервые увидевший мир: "А! Ты только посмотри! Здесь цветы! Какое небо над этим домом! Какая ты сегодня! С тобой по утрам просто чудеса творятся! Это удивительно! Это страшно интересно! Ну, ты меня расстроила! Неужели ты не знаешь? Я сегодня совершенно размечтался - хотел попасть на концерт органной музыки, а в кармане ни копейки!" - "Зачем тебе это ?" - "Ну что ты, это же просто необходимо!"
* * *
Он обладает безграничным воображением. И порой, рассказывая о чем-то, вновь переживает давние события едва ли не сильнее, чем тогда, когда все происходило. Он экзальтирован, но как-то по-хорошему, искренне и даже простодушно.
Когда он взволнован или увлечен чем-то, его лицо становится прекрасным, кожа излучает свет, речь блестяща. Его слушаешь, не запоминая слов, даже не замечая их. И вдруг он внезапно останавливается, потому что в этот миг все известные слова не способны выразить мысль. Он ловит воздух губами, ужасно смущается и закрывает лицо руками, повторяя: "Нет, не могу! Это невероятно, это слишком чудесно!"
Или: "Нет-нет-нет! Я схожу с ума, я больше не выдерживаю, я просто сейчас буду плакать, но я больше не могу, я раздавлен. И...ты знаешь, как я люблю жизнь... а сейчас бы умер..."
Михаил Ф. не раз с пеной у рта доказывал мне, что это клинические признаки истерии и неврастении. Прости, Миша, ты, конечно, специалист, а я - нет, но я частенько находила в тебе клинические признаки недоброжелательности...
* * *
И еще один Олег - официальный. Неулыбчивый, с умными проницательными глазами, хмурый, немногословный, деловой, с внезапной светлой улыбкой и заразительным хохотом: "Ну, старик, что ты говоришь?"
И второй официальный Олег - вербующий союзников. Я мысленно называю это так: "Десять минут очарования". Здесь он не хмур. Он серьезен, сосредоточен, улыбчив и первую деловую беседу старается превратить в маленький дипломатический триумф. Собеседник только успевает заметить, что этот человек очарователен, а Олег уже "берет быка за рога". Он не умеет говорить о делах скучно, он жонглирует вариантами, слушает, предлагает свое. Создается впечатление, что не он что-то устраивает, а вы сидели и с нетерпением ждали, когда же он придет именно с этим делом...
Человека, который согласен с ним, и особенно того, кто находит контраргументы, он буквально облучает улыбкой. Однако люди чувствуют, что сквозь это лучезарное сияние проникнуть внутрь прозрачного и цепкого взгляда почти невозможно.
Олег знает, как отвлечь внимание собеседника от чего-то нежелательного: то ли улыбкой, то ли неожиданным поворотом темы, то ли переводом разговора на другие "рельсы"... Через несколько минут он вдруг резко оборачивается: "Так, значит, основное мы уладили? Ну вот и прекрасно!" После такой атаки человеку остается только удивленно покачивать головой: "Умен, хват, бесспорно умен, причем приятно умен, оригинально умен..."
* * *
Минск. Декабрь 1970 г.
Я осмысливаю Олега. Скучаю по нему. Я читаю его письма. И мне кажется, что получаю я их только теперь.
"Лапонька, здравствуй! Получил твое письмо. Безуспешно пытаюсь взять себя в руки и чувствую, что просто не могу. Твои аргументы совершенно точны и убедительны. Они меня ошеломили не новизной и стройностью, а темпераментом и энергией. Это - хорошо! Это ты молодец! Исходя из всего написанного, могу только сказать, что это будет нерушимым фундаментом жизни. Пусть будет так... Этот парень (это он так называл еще не родившегося первенца. - Т.) не
упрекнет нас в бессердечии: мы оставим его жить. Он будет дышать, петь, бегать, смеяться, чмокать губами и сучить ножками. Все это будет. Да будет так!
Но не всегда решаешься на то, что составляет тайну, глубоко спрятанную внутри. Так вышло и в этом письме об аборте. Да, страх... И не от того, что в тисках боли орешь: "SOS!" Нет, к этому я привык. Здесь другое: душевное равновесие потеряно. И от чего? От по-следних событий, от твоего отрешенного: "Давай попробуем еще раз..." Твоего мрачного: "Если бы ты дотронулся, была бы истерика..." От твоего отчаянного: "Я боюсь встречи..." От твоего растерянного: "Конечно, эта стена растет, значит, я никогда с ним не буду...". От твоего: "Не хотела ехать..." И это когда ты уже была беременна моим, нашим дитем, а твоя готовность уйти от меня с моим ребенком стала очевидной...
Я сейчас тяжело болею. Не сплю вторую неделю и постоянно задаю себе один вопрос: "Что делать?" На что уходят лучшие годы? На то, чтобы эта женщина, то есть ты, поняла, наконец, главное: нельзя так жестоко обращаться с человеком, который, по счастью, долго терпит и, по несчастью, - любит. И во имя чего? Во имя переживаний? А я для чего? Значит, для того, чтобы эти переживания получать, сортировать, квалифицировать и... чувствовать дикие головные боли, боли в сердце, страх за себя и... острое желание крушить все и вся.
Нетрудно догадаться, чем все это может кончиться. Чем? Ранней гипертонией, трансом и... одиночеством. Тогда уже не будет сил сделать научную карьеру. Вот так проходят дни нашей с тобой жизни.
А! Что говорить. Нелегко снова объяснять то, что было уже тысячу раз обговорено.
Я начинаю жизнь в четвертый раз с нулевого цикла. Мне не привыкать. Но с неврастенией я не могу справиться своими силами. И какой толк от лечения, если у тебя не будет ни сил, ни желания беречь мое душевное равновесие. Я говорю "мое", потому что вряд ли ты можешь обвинить меня в том, что мое поведение нарушает твое душевное равновесие. А мое душевное равновесие - это и деньги, и будущее, и радость творчества, и верность, и нежность, и любовь, и надежность, и страсть новых откровений в работе. И... и... и...
Разве тебе этого не надо? Разве тебе лучше оттого, что я превращаюсь в маньяка, тупо упершегося в стенку: "Что делать?" Или медленно умираю духовно, тупею. Стервенею от мысли, что тебе не дороги ни моя жизнь, ни мое здоровье, ни мой дух, разрушающийся уже сейчас.
Неужели тебе приятно оттого, что я с проклятиями бьюсь головой о стенку и думаю: неужели суждено уйти в ночь? Это я так называю болезнь, которая подстерегает меня, чуя мои моральные страдания, которые истощают не только мою душу, но и мое тело...
Третья неделя бессонницы, третья неделя борьбы за душевное равновесие, необходимое для работы, для меня самого. Третья неделя жутких вопросов: "За что? За что? До каких пор все это будет продолжаться?"
Ребенок - это синтез любящих, а не сожительствующих мужчины и женщины. Я выдержу все, но одного я не хочу - лжи. Ложь - яд для меня и, думаю, сейчас ты понимаешь, - для тебя.
Хорошо! Пусть он будет! Но учти, что я не могу ждать, когда ты ко мне придешь с желанием продолжить нашу жизнь. Я просто навсегда умолкну, но ты умрешь в моей душе (как ни старомодно это звучит) и даже не заметишь этого. В этом я уверен.
...Итак, на сей раз все в твоих руках. Я радуюсь, что это случится. Он будет орать, сосать, в общем - жить. Ты его роди - я буду с тобой всегда, и не будет в этом горя: я умею быть тем, кто нужен и детям и женщинам.
Но твердо запомни: ребенок не может ждать. Ему нужно давать все и сию минуту: ласку, нежность, ум, доброту, верность, правду, долг, спокойствие, радость и даже суровость. Лишь лет через двадцать он сможет услышать и как-то оценить это твое: "Случилось несчастье..."; "Я хотела уйти..."; "Я боялась, что..."
Но эти двадцать лет будут прессом для его отца или радостным признанием того самого трепетного счастья, которое называется любовью. И кто простит, если будет первый вариант лишь в угоду страстишкам? Он? Не думаю. Я? Возможно, не успею. Бог? Найдешь ли? Да, жизнь имеет свойство бумеранга...
Пусть о н будет! Я рад, что он будет. Но учти все, что я сказал. Знай, что как человек, просто влюбленный в тебя человек, я почти не существую. Но я еще держусь!
Больше об этом ни писать, ни говорить не буду! Сама попробуй домыслить, что во мне происходит, догадаться, к чему это ведет меня. Сама решай, что тебе делать, чтобы человек, который тебе ничего худого не сделал, мог жить достойной жизнью.
Целую, Олег.
Скучаю...отчаянно как-то".
* * *
Я не встречала более искреннего человека. Может, поэтому ино-гда он неприятен, почти неодушевлен, а иногда кажется божеством, излучающим счастье.
Олег - разный. Это одновременно и мужчина и ребенок. Жестокость, крутой нрав, парадоксальность, вера в то, что ему все подвластно и что людей можно расставлять, как шахматные фигуры. Все это не больше чем попытки не потерять равновесие в потоке впечатлений, которые обрушиваются на эту душу, необъятную в своей неуемной жажде счастья.
Пусть говорят: эгоист, авантюрист, болтун, мистификатор и проч. Пусть. А я вижу в нем странное: это доверчивый мальчик и мужчина, способный защитить от любой беды. Это человек, о котором сказано у Грина: "Чудеса надо делать своими руками". Олег - это мудрость. Не нажитая, а сотканная из наивности. Наивное - это то, что прекрасно, но непрактично и быстро гибнет.
Да, Олег бывает маниакален. Его мания - почти болезненное ощущение дисгармонии и стремление достичь "земли обетованной" - "высокого и огненного счастья", как сказала Анна Ахматова. Счастья живого, имеющего облик, улыбку, судьбу. Счастья, как свет, чистого, как свет, видимого, как свет, вездесущего, как свет, земного. И всех, кто мешает ему в этом, он объявляет своими врагами.
* * *
Поманить счастьем, а потом испуганно стереть его, как ошибку на школьной доске, - высшее преступление.
Однажды Олег сказал мне: "Я бы убил тебя. Как жаль, что я не могу этого сделать. Тебя просто необходимо убить. Ты - преступница. Ты меня понимаешь?" Я смотрела на него, лежа рядом и чувствуя его дыхание. Смотрела на него с каким-то радостным удивлением. При этом я не чувствовала ни страха, ни угрызений совести. Мне было странно легко - как будто то, что он сказал, было примирением, "отпущением грехов".
Нет, представить, что он убьет меня, невозможно. Я недоверчиво улыбнулась, потрепала его по волосам и рассмеялась: "И как же это будет?" Кажется, он накричал на меня. Потом вдруг умолк и взял в ладони мое лицо. "Если бы ты этого не боялась, я бы убил тебя". Я снова рассмеялась: " О, господи! Но если ты убежден, что это необходимо, в чем же дело?"
Он осторожно провел пальцами по моим волосам и вдруг, словно споткнувшись, сцепил их горячим кольцом на моей шее. Видимо, сделал он это шутя, но потом его лицо стало сосредоточенным и пальцы начали медленно и, как бы помимо воли, сжиматься.
То, что помимо его воли, я поняла по его лицу. Я решила, что минута затянулась, но странно было чувствовать свою беспомощность. Помню еще, что разозлилась на него жутко - вцепилась пальцами в его руки. "Ага! - сказал он. - Не притворяйся!" И вдруг сам испугался и отпрянул от меня, а в глазах уже стояли какие-то растерянные слезы.
Потом, ночью, он долго не мог уснуть. Все поднимал голову и долго смотрел мне в лицо. Я, свернувшись, как ежик, делала вид, что сплю. Именно в эти минуты Алька был мне ужасно дорог! Лежала, а внутри все плакало и я казалась себе рядом с ним почти тестом.
* * *
Первенец...
Какое апрельское слово. Как будто с крыши в оттепель звонко падают серебристые сосульки. Первые птицы, первая трава, пробивающаяся из-под снега. Все - первое. Живая красота - лучшее, что мы с Алькой создали на этой земле.
Сейчас осень. Словно легкий, нечеткий, приглушенный карандашный набросок. Как красиво все! Красивы деревья без листьев. Легкие и какие-то поющие каждой выгнутой веткой. Красивы листья у ног. И костры из листьев в глубине парка. Они не горят, а дымят... Горький запах щекочет ноздри, хочется от него увернуться, рассмеяться. Тишина так осторожно красива. Даже бездомные кошки делаются медленными, дымными и осенними. У них легкие, усталые спины и блуждающий огонь в голодных, алчных глазах.
Так хочется, чтобы и маленький увидел это поскорее. Красота сразу завоюет это существо. Слышишь, маленький? Еще немного, и это будет твой мир с осенними туманами, со скорым снегом. И пусть у тебя будут прозрачные Алькины глаза-льдинки. Его улыбка. Так хочется скорее увидеть тебя. Не из любопытства, нет! Это будет справедливое рождение. Ты должен быть! Ты - маленькое чудо, малыш. Ты - гармония, которую ищет твой отец - Алька. Я знаю, что он тоже ждет тебя. Так ждет, что даже боится этого. Храни тебя небо, и земля, и солнце. Все силы пусть хранят тебя...
* * *
Вспомнилось.
Две ночи тяжелейших разговоров. Нестерпимо солнечный день. Сидим в сквере неподалеку от музея Я. Купалы. Мир - нереален. Отдален. Тяжел. У людей - любопытные, тупые лица. Я опухла от бессонницы и слез. У Алика ни кровинки на лице. Руки сплетены в замок - иначе дрожат. У Олега - тяжелая неврастения. На горизонте маячит больница. Только что сказал мне тяжелое, больное. Ощущение почти физического удара. И вдруг отрешенно, с ужасом произнес: "Таня! А вдруг я разлюблю тебя?" И - нараспев: "...Перестану тебя любить... А?" Заглядываю в его лицо. Там - какая-то испуганная, странная надежда... на это.
* * *
...Два дня лежал снег. Трудно поверить. Сразу подумалось: "Долгая, долгая зима..." И стало прочно, светло и спокойно. Но так было только в первый день. К вечеру второго вдруг охватила тоска оттого, что осень так неожиданно закончилась.
Ночью проснулась от влажных шорохов... Шел дождь. Дождь. Невидимый, туманный... Он падал длинными нитями, обнимал, тек без звона, ласково и сонно... Я босиком подошла к окну - и вздохнула с облегчением. Осень вернулась. Утром тоже была осень. Теплый, сумрачный, сырой воздух. В дворовых арках прозрачность и дымность. Туманные деревья. Дождь уже привычный, ленивый, шелестящий по водосточным трубам. Темные крыши, темный асфальт. Снег затаился в кустах, и вода его оттуда вымывает. Медленно вылизывает.
* * *
Я пришла к мысли: все, и плохое и хорошее, в моей жизни имеет одно общее свойство - события решают за меня.
Я ушла от Олега, осталась между небом и землей, потому что не могла бы четко сформулировать мое отношение на ближайшее будущее ни к Олегу, ни к Юрию Т. Только одно состояние было и есть: я жду ребенка. И двое этих людей отдалились от меня. В свое время я рассталась с Т., потому что перспектива будущего с ним сделалась тягостной, а сам этот человек стал больным местом, которое лучше не трогать.
Антисостояние того времени - Юрий Л. Ничего реального, ни одной плохой минуты. Все просто и надежно. И молчание... Много молчания.
Потом - Олег. Сначала со страшным внутренним протестом: ничего не хочу, никого не хочу! Рывок к Юре Т. - и через минуту, на следующий день неотступная мысль, неотступное чувство: не могу! Не могу - тяжело.
Олег - неожиданность. Взрыв. Сомнамбулический восторг. Все как через увеличительное стекло. Слепну от удивления. Ум - холодный, раздраженный, настороженный. И все же должна признать: восхищаюсь. Восхищаюсь этим человеком, независимо от того, будет ли он, будем ли мы.
Когда все решилось, состояние счастья сменилось (молниеносно!) состоянием тяжелого предчувствия, какой-то внезапной, беспросветной тоски. Хотелось лечь и, не двигаясь, перетерпеть. Но не действовать. Ничего не сдвигать в пространстве, чтобы не попасть, не дай Бог, не в свой "круг жизни", как говорят в Индии.
Потом какой-то день - я даже знаю какой - вывернул меня наизнанку: это - мое! Ничего, кроме этого, мне не нужно! Этим "мое" стал Алик. Сначала Олег Борисович, потом Юрган, потом Олежка, и только теперь - Алик, Алька. Кто знает, может, мы оба не имели прав друг на друга. Хотя это - ересь. "Имели - не имели". Когда начинаешь копаться в эмоциях, всегда попадаешь в тупик.
* * *
Алькины письма. Мне необходимо разобраться хотя бы в себе.
"Здравствуй, журавлик!
Только что поговорил с тобой по телефону и очень расстроился. Чувствую себя виноватым... Мне кажется, что тобой и твоим характером никто так не занимался, как я. С такой скрупулезностью, с таким пристрастием. Наверное, это уникальный случай, когда мужчина не отвергает женщину из-за невыполнения ею каких-то сложившихся человеческих норм поведения, а старается глубоко разобраться в предпосылках этого поведения и отчаянно ищет пути для воплощения в ее жизнь лучших черт, данных ей природой.
Видит Бог, не хотел писать такое сухое и грустное письмо, но я страшно обеспокоен тем впечатлением, которое может произвести на тебя запись в синем блокноте..."
...Хочу прервать письмо Олега, чтобы объяснить кое-что о записи в синем блокноте. Было так: я прочла, совершенно случайно, строки, которые повергли меня в шок. Их он позднее уничтожил, так что передать смысл могу только по памяти. Суть заключалась в том, что Олег вынес мне приговор: "капризная", "безответственная", "опасная для нормальной жизни женщина", для которой ее "собственные капризы, некие парадоксы, нелепости дороже беспомощной жизни ребенка и любви, которую она не в силах осознать, готовая переступить через нее".
У него были веские основания рассуждать именно так. Уже прошло полгода наших отношений, мы уже начали фактически жить одной семьей, он написал обо мне своим родителям, а я все металась между Юрием Т. и отцом ребенка, который жил у меня под сердцем...
До того момента я не думала, что все происходившее в то время со стороны выглядит именно так. Я была слишком занята собой и теми обстоятельствами, которые пришли в мою жизнь, когда я снова увидела Юрия Т. Случилось это, когда Олег был в длительной командировке в Гомеле. Меня снова "раздвоило" и стало даже страшно от внутреннего бессилия.
Перед отъездом в Гомель у нас с Олегом был трудный разговор. Он был прав: жить со мной, ожидать общего ребенка и постоянно ждать, что меня "позовут старые ощущения", Олег не хотел. После разговора, засидевшись за полночь, он "под настроение" и вынес свой вердикт: "капризная, нелепая, парадоксальная", а по сути крайне ненадежная спутница, которую он все-таки... любил.
Теперь прочла...
Неужели я такая? Тут же села и стала что-то писать на свободных листах блокнота. Он их сохранил.
"...11 сентября 1970 г. Итак, сегодня сделала вывод, несколько меня удививший. Во мне произошел раскол. Два разных человека сосуществуют рядом. Один выглядывает из-за спины другого. Я очень хочу двигаться, умнеть, достичь чего-то значительного. Быть просто женщиной для меня очень мало, хотя это - большое искусство, им тоже надо овладеть. Но это искусство - удовольствие. А я хочу еще минут, когда существует ум без раздела на ОН и ОНА.
Олег прав, возможности любого человека огромны. Удивительно, какое множество людей не мыслят, спят на ходу! Итак, с Олегом у меня связана жажда власти над собой, своими слабостями, власти над всем, что предлагается человеческому уму, жажда, почти физически ощутимая, - постигать, преодолевать и ставить преграды. В этом смысле я удивительно удачлива. Олег - незаурядный человек, с ним можно не соглашаться, но он "заразителен" во всем, что делает, и он честолюбив, как мальчишка, с той лишь разницей, что он четко и железно впивается зубами в дело. Это - человек! Сейчас он хоть и в загоне, но в расцвете, а я - почти неживая. Каменная. Молчаливая, раздражительная и нерадостная. Я еще не чувствую себя его женщиной, его женой и матерью его ребенка. А ведь все это уже фактически существует! Я же смотрю на себя, как на постороннюю женщину, чьей судьбе я по-хорошему завидую. Однако нет у меня желания меняться с ней своим больным счастьем, призрачным, ложным, плохим, заставляющим меня просыпаться по ночам и... неи
звестно чему улыбаться.
Я - раздваиваюсь. Я иду вперед, мне помогает Олег. Я горжусь им и хочу, чтобы он гордился мной. Я хочу, чтобы он был бесконечно требователен, потому что именно в этом залог моего совершенствования. Я хочу становиться умной и красивой, хочу растить ребенка. Хочу быть отличной женой и одухотворять свой дом, делать его милым, уютным и в то же время боевым и хорошо проветренным. Хочу, чтобы Олег нико-гда не привык ко мне и знал, в то же время, как самого себя. Хочу быть отличным товарищем, хочу любить, как дышать, - со светом.
Мне очень дороги Олег и моя надежда на то, что со временем все это придет. А сейчас еще остается другое. Остается на губах запах Юриного виска, остается эта привычка к его имени, эти бесконечные сны, это желание взять конверт и написать ему. Ни о чем... Но... писать не о чем. И... некуда.
Вот в сумке его телеграмма: "Дождя все нет". И такая тоска по этому бедолаге и босяку...Такая тоска по этому человеку. Знаю, что каждый шаг, делающий меня лучше, отдаляет меня от него. Нет, не потому, что он плох. Знаю, что была бы с ним всегда, ведь я умею находить счастье в мелочах. Но каждый день и каждое маленькое достижение, которое принадлежит уже мне и Олегу, отдаляет меня от моего первого мужчины. Он пробудил во мне все женское, материнское, самоотверженное и... все жалкое.
Я никогда не могла защитить его, никогда не умела помочь - я брала его взахлеб, любила его только для себя, была жадной, безрассудной, беспринципной, глупой и злой. Но тогда я была и тем, что сейчас спрятано во мне за семью замками: женщиной, которая счастлива тем, что она любит, а не тем, что любят ее.
Я знаю, я изменюсь настолько, что это сделает меня даже одинокой. Если я не смогу забыть ощущения, забыть руки, дыхание, забыть тебя, я приду к тебе, я захочу повиснуть на тебе, болтая ногами, и чмокнуть тебя в нос, укутаться в твои плечи и руки. Я все захочу - тоскую по этому. Но пройдет неделя - и ты что-нибудь сделаешь такое, от чего я до удивления отвыкла. Ты покажешься мне чужим. Но к тому времени я буду уже понимать, что иным ты так и не стал. Хотя бы совсем немного иным.
Я сразу пойму, что "немного" мне мало! Что я люблю вот это, это и это. А остальное для меня не имеет цены. И я буду стоять рядом с тобой, отброшенная на сто лет назад. И чувствовать себя виноватой за свою жизнь, рухнувшую и тебе ничего не давшую. Вот эта мысль, к которой я пришла. К этому расколу я двигаюсь каждый день. Я - расту, умнею. Хочу быть счастливой женщиной и потому теряю тебя. Теряю, как говорит Олег, даже возможность иллюзий. Что будет - раскол души и ума? Разумность и лицемерие?
Т.Т."
Теперь можно продолжить письмо Олега, которое я вынуждена была прервать...
"...С того самого момента, когда я понял всю парадоксальность твоих поступков, я сформулировал для себя ряд четких принципов, на
основании которых и строил свои отношения с тобой.
1. Уважение к твоим идеалам.
2. Внимательное отношение к твоим переживаниям и чувствам.
3. Глубокое сочувствие к тебе, как к личности, нуждающейся в помощи и поддержке.
4. Нежное, бережное, тонкое понимание душевных страданий, через которые ты прошла.
5. Объективная оценка возможностей твоих нервов, психики, на которых отпечатались мерзости, с которыми тебе пришлось столкнуться в детстве, отрочестве и девичестве.
6. Глубокое сочувствие, как к женщине, пережившей тяжелейшие драмы.
Признаюсь, что все эти принципы сложились далеко не сразу. Более того, они складывались мучительно и окончательно установились совсем недавно. Поэтому я не мог говорить о них как о свершившемся факте, просто старался придерживаться по мере сил.
Усталость, тревога за будущее, горечь переживаний, драматизм нашей с тобой жизни и общения делали меня далеко не таким последовательным, как этого хотелось бы мне самому. Именно этим можно объяснить изнурительность переживаний, которые выливались в длительные разговоры, столь ненавистные и тебе, и мне.
Я знаю, что ты человек незаурядный, с массой талантов и способностей. Я знаю также, что ты не утратила главных принципов, которые делают тебя притягательной. У тебя есть идеалы, ради которых стоит жить. Я, наконец, с не меньшей убежденностью утверждаю: отними у тебя сейчас надежду на восстановление духовного темпа - и ты потеряешь вкус к жизни и уверенность в завтрашнем дне.
Не думаю, что я ошибаюсь...
Но существует, к сожалению, целый ряд обстоятельств, которые мешают тебе двигаться по восходящей. Они и вызывают во мне острое беспокойство и горькие переживания. Речь идет о твоей психике. Я не могу считать себя опытным психологом. Разобраться в твоей душе очень непросто. К тому же я - человек влюбленный, которому очень трудно быть объективным.
Страсть, эмоциональные перегрузки, связанные с длительной травлей (Олег имел в виду преследования его милицией, минской прокуратурой, организованные моими родителями. - Т.), ослепляли меня. И если четыре первых принципа соблюдались, то пятый частенько предавался забвению. Сейчас, когда я немного успокоился, когда мои нервы и ум отдохнули, я могу совершенно спокойно поделиться с тобой своими соображениями и дать какие-то рекомендации на будущее.
Наверное, нечасто встречаются в жизни такие неуравновешенные и богато одаренные натуры, как ты. К тому же твои претензии сформировали стиль авторитарного отношения к людям. И случилось это слишком рано. Этот стиль постоянно приводил к внутренним конфликтам и не согласовывался с твоим стремлением к внутренней гармонии. К тому же ты не могла точно судить, на что ты способна! Ты просто смутно представляла себе, что это - нечто очень большое!
Длительное противостояние в твоей семье привело к тому, что у тебя сложились такие черты, как стремление управлять или подавлять окружающих. Твой яркий интеллект давал на это право, однако твоя мораль, твоя жизненная философия не успели оформиться в такие качества личности, которые позволяли бы уважать тебя. Внутри твоего родственного окружения возникли конфликты в оценке тебя.
Мать и отец недооценивали твои справедливые притязания на свободу выбора поведения, игнорируя то, что ты очень рано и вполне справедливо, сурово и нелицеприятно стала оценивать их поступки и мораль. Подсознательно это отчуждало тебя от них, затем ты сознательно отказалась от авторитета родителей. Именно потому тебе отчаянно был необходим круг друзей! Твои притязания на признание собственных достоинств, на моральный и духовный авторитет ощущались тобой очень рано!
Вольно или невольно, но Наташа, убежденная в своей гораздо большей "опытности" и "авторитетности", ущемляла тебя. Да, у нее были к тому объективные основания: яркая внешность, поэтический талант, ранняя сексуальная жизнь. Общаясь с Юрием Т., ты обнаружила, что его интеллект уступал твоим ресурсам ума. Однако именно это обстоятельство вызвало в тебе прилив сил и энергии. И вот тут началась драма. Все лучшее в тебе не было востребовано никем: ни родителями, ни лучшей подругой, ни сверстниками из твоего школьного, а затем студенческого окружения, ни тем более Юрием Т. Твоим духовным ресурсам грозила гибель. Жизнь духа стала постепенно ограничиваться ощущениями, эмоциями. Ты уже не замечала, что они становятся вульгарными.
Я очень внимательно перечитывал рассказы, которые ты давала мне. Твое творчество (назовем это так) и было тем каналом, шлюзом, через который выплескивались твои эмоции, переживания. Это понятно: долго носить в себе пережитое ты не могла. Так родились рассказы "Красная юбка", "Утро", "Печаль" и, наверное, много другое. Как только пережитое ложилось на бумагу, ты немного успокаивалась.
Признаться себе в том, что это "творчество" - всего лишь "разрешение от бремени", ты не могла. Тебе было необходимо культурное, духовное переосмысление всего случившегося с тобой. Но для этой работы ума нужно было, прости за тавтологию, умное общение и сама культура. Та же самая духовность!
Я появился - и тут же попал в "ножницы". Мне тогда, в нашем первом "туре" общения, следовало набраться терпения и спокойствия. То же требовалось и от Юрия Т., и от твоей подруги Наташи, и от твоих родителей... Это было то, в чем ты так нуждалась....
Я могу только сожалеть, что своей нетерпимостью, а может быть, и нетерпеливостью доставил тебе столько неприятных переживаний. Мне кажется, что со временем ты все поймешь и воздашь Богу - Богово, кесарю - кесарево.
Мои опасения, высказанные на тех листочках из синего блокнота, - результат растерзанных от перегрузок ума и чувств. Я не заклинаю тебя простить мои дерзкие слова. Однако хочу заметить, что твои поступки, сталкиваясь с привычными для меня моральными стандартами (я не
утверждаю, что они идеальны!) и угрожая их разрушить, побуждают меня защищать их! Однако, исходя из привычных для меня моральных представлений, я все же ищу объяснение твоим поступкам, и это объяснение прежде всего ищу в тебе самой. Вспомни самые лучшие минуты, проведенные со мной, и тебе станет гораздо яснее, что я имею в виду.
Интеллект, ум требуют постоянной, свежей нагрузки, и, если ум игнорируется, "свято место пусто не бывает!" Эмоции овладевают всем: памятью, поступками, суждениями. Но эмоции, как блестящий железный таз, покрываются ржавчиной. Если союз эмоций и ума распадается, возникает грязь!
Суждения, которые сложились у тебя в отношении Юрия Т., пропитаны эмоциями, основанными на общении с ним. Эти эмоции за два года вашего знакомства рассекли твою личность, отодвинув ум, интеллект, духовные силы на второй план. Эмоциональная память отказалась "сотрудничать" с духовными ресурсами твоей личности потому, что нужда в них отпала. Это происходило и тогда, когда твои отношения с Юрием Т. только начинались и привели к тяжким последствиям, и когда ты ушла от меня к нему, чтобы заняться его "совершенствованием". Продолжайся это - более года ты бы не выдержала. Наступил бы тяжелый душевный кризис.
...Я никогда не страдал манией величия, но я знаю себе цену и не собираюсь заниматься самоуничижением. Это так же мерзко, как надменность и чванство. Я исхожу из желания каждой личности прожить жизнь ярко, интересно, убедительно, по-человечески. И я вижу в тебе такое желание. Но одного желания мало! Надо знать, как это сделать и что мешает этому. Единственное, что могу сказать наверняка: то, что ты сейчас делаешь, и меня, и тебя ведет к утрате главного итога усилий человека в самовоспитании - культуры.
В тот мир переживаний, который бушует в твоей душе, давно пора внести хотя бы каплю воли! Воля и есть панацея от возможной потери целей, которые ты должна осознать и поставить перед собой. Необходимо критически осмыслить годы, прожитые под крышей твоего дома, потом в том волжском городе и в Минске, вплоть до сегодняшнего дня. Но не стоит и губить все лучшее, что было в те годы. Есть хороший метод справедливой оценки прожитых дней: заставь себя четко представить, что было бы или что будет, если, если, если...
Наверняка это поможет тебе расставить точки над "i". Трезво мыслить ты умеешь, и в тебе живет хороший страх перед жуткой вероятностью духовной гибели. Надо признать, что только безнаказанность позволяла тебе некритически к себе относиться.
Посмотри теперь на все другими глазами. Некритичность к себе и другим, но прежде всего к себе, привела тебя на грань тяжких нравственных утрат.
Итак, критичность - главный инструмент оценки твоей сегодняшней жизни. Я полон оптимизма. Даже запись в синем блокноте, если ты заметила, заканчивается оптимистически... Я уверен в тебе. Тебя ожидает прекрасное будущее, если ты выдержишь требования, которые я к тебе предъявляю. Первое время будет очень трудным, но потом, взяв разбег, ты сможешь идти самостоятельно и достичь того, к чему тебя сегодня тянет. Пусть пока весьма вяло, слабо, но все-таки тянет!
Я надеюсь, что ты простишь мне академизм стиля. Ты же знаешь, что я могу писать совсем другие письма. Но когда речь идет о твоем будущем, я становлюсь строгим и нелицеприятным. Думаю, что ты за это меня простишь.
Олег. 18 сентября. Гомель".
* * *
Сквер рядом с театром Я. Купалы...
- У тебя не будет претензий ко мне и к моей будущей жене, если я женюсь? Могу я быть в этом уверен? (Отчаявшийся человек обычно считает своего собеседника идиотом.)
Дальше - больше. "Для ребенка будет лучше, если он ничего не будет знать обо мне. Видимо, ты дашь ему фамилию своего будущего мужа - Юрия Т. Я думаю, что так будет лучше для всех нас". Все остальные слова проникали в меня, как в ватное чучело. Но это - ударило! Он - Юрганов, и ты тоже - Юрганов! Он не может носить другую фамилию. Взорвалась: "В таком случае ты, видимо, уже понял сам, что никогда не увидишь этого ребенка!"
Алька молчал вечность. Лицо далекое, больное, какие-то безнадежные белые губы. Покачнулся. Втянул голову в плечи и медленно пошел куда-то шатко, хрупко, загребая ботинками пожухлые осенние листья.
Смотрела ему вслед, пока он не исчез за пятном света. Какой-то глупо-яркий фонарь. Проехал троллейбус. Свежая осенняя ночь. И неожиданно подумала, что одно движение - туда, за ним... Вдруг сразу, в одну секунду поняла, что в его поспешности сообщить мне о женитьбе (уверена, я узнала об этом решении раньше самой невесты!), и в резких, чужих словах, и в минутном отречении от маленького Юрганова - просто нечеловеческая боль, совершенно измордованная душа, безысходность. Какое-то отупение, внутренний шок, когда человек сам на себя накладывает руки.
* * *
Говорят, не скоро сказка сказывается. Звонил Олег, поставил меня в известность, что женился. По поводу чего-то промелькнуло: "Там, где я сейчас живу..." По привычке мысленно откорректировала и удивилась. Ведь есть варианты гораздо короче: "у жены", "у меня дома", "у нас", наконец. Деликатность? По-видимому...
Женился. Глагол совершенного вида. Означает совершенное действие. "I have done" - сделано, как говорят англичане. Поразилась той решительности, с которой эта женщина открестилась от ожидаемого мной ребенка. Как Юрганов-два сказала себе: "И правильно сделал..." Как женщина обнаружила, что сижу с телефонной трубкой на коленях, слушаю гудки и неизвестно почему плачу. Положила трубку. Четко себе выговорила: "Ты отказалась от него. Сама. Он был свободен поступать, как считал нужным".
Об Альке-младшем в этот день думать не могла. Как будто меня разрезали надвое. Вообще только работала, работала и работала. Что ж, круг замкнулся...
* * *
Получила от Юрия из тюрьмы письмо: "Пусть у тебя все будет хорошо. Пусть у тебя получаются твои статьи. И пусть внутри тебя скорее начнет шевелиться малыш".
Прочла и подумала, что для всех он "малыш", "ребенок". Что-то абстрактное. Решают, чья у него будет фамилия. Юрий требует: "Пусть это будет мой сын". Олег - как будто его ребенок погиб, еще не родившись, не то не верит, что он родится, не то ждет этого, как беды. Для него, наверное, это и есть беда. Для Юры - просто "малыш", не лучше и не хуже других. Малыш, которого я жду.
Лучше всех, даже лучше меня, знает этого ребенка Олег. После Олега - я. Юра этого не понимает и не поймет, что это зависит не от ума. Это просто чувство своего. Как я знаю себя, как Олег знает себя, так мы оба знаем его, хотя он и не родился еще. Поэтому мы с Олегом давим в себе страх за этого ребенка и его судьбу. Олег с самого начала ходил с тихими расширенными глазами и был готов, кажется, убить меня за беспечность. Я чувствую, что ребенок растет во мне и что появляются такие вопросы, на обдумывание которых требуется мужество.
Юра здесь не помощник. Олежа, мое совершенство, тебе-то уж этим заниматься не придется.
Для Юры это - абстракция. Для Олега, может быть, реальность. Для меня это еще и человек, который вырастет и спросит...
* * *
После осознания того, что нам с Олегом "не быть", пришло чувство самой большой в жизни потери. И я внутренне сделалась спокойно-бесстрастной. Теперь главное, чтобы дни, чтобы каждый день не зарастал коркой, а становился необходимым. Потому что я - живой человек, у которого уходит время. Живое время, годы. И ничего на свете, если я сама не возьму, ждать не будет.
* * *
Я ушла от Альки. Знала, что у нас, в нашей жизни всегда будет неслышное: "Не может быть!" Невещественная, как всякая не вступившая в силу ложь. Мне дорого все прекрасное, а Юрганов дорог вдвойне, потому что я могу о нем сказать: "Умен. Прекрасен. Светел". И мешать все это с сомнениями (в себе, только в себе - не в нем!), со всяческими "поживем - увидим..." или "может быть..." выше всяких сил. Не могу.
Олег смутно это понимает. Как-то он, пересилив себя, сказал, дабы я не занималась самоедством: "Ладно, старуха. Во всяком случае, ты вернешься без "троянского коня". Я понимаю тебя. Раньше - был грех - не уважал. А теперь уважаю за это". Надо думать, "троянский конь" - это мои мучительные парадоксы...
* * *
Минск. Декабрь 1970 г.
Типичная юргановская черта - гигантское самолюбие, чего он, кстати, во мне не выносил. А по-моему, это качество само по себе ничуть не хуже, чем воля к жизни. Просто надо иметь небольшое, очень чуткое самолюбие. Как сейсмограф.
"Я привык, что меня любят!" - сердито сказал Алька. Привыкнуть к этому нельзя. Сам отлично знает и врет. Слушала и как-то весело и зло думала: "Ты хочешь любить сам. Только потому, что ты умеешь любить. До остального тебе нет дела. Ты - ценитель и не позволишь себе общение с чем-то ненастоящим, не прекрасным. Начало - здесь.
Любить и быть не столько самому счастливым, сколько осознавать, что ты мистически творишь из женщины необыкновенное существо. Что рядом с тобой она чувствует себя озаренной каким-то "ниспосланным благословением".
Неожиданно подумала о Лене, его первой жене. Восемь лет Алик прожил с ней. Четыре года без Ильи. Потом появился Илья. И как ни ждал его Олег, через четыре года - развод.
Сотни раз слушала его объяснения, что и почему. Но ясно поняла совсем недавно: он просто обессилел тащить жену за собой! Тащить во всем: в отношении к ребенку, в чувствах, в интеллекте. Она потеряла "скорость обгона". Не ждет ли меня то же самое с Юрием Т.? Только мне страшнее. Если Лена была не в силах притормозить Олега, то со мной это проще простого: без общения я тупею. Глупый человек мне физически неприятен.
Алька просто колдовал надо мной. Скучаю по нему безнадежно. Скучаю. Ужасно не знать, что у него там за идеи теперь.
Состояние страшной ошибки, что почти равно неизлечимой болезни.
Да, я буду необходима нашему ребенку физически. Это - первые годы. А потом? Потом? Стану ли я для него внутренним двигателем, каким для меня был Олег? Боже! Как непросто учиться думать! Как непросто, как страшно непросто двигать себя, двигать со скрипом, пока возьмешь разгон.
Физически я готова к этому моему самому золотому ребенку. А внутри? А голова? А истины? А принципы, а четкие критерии, по которым научиться бы оценивать этот мир, чтобы быть уверенным, что оцениваешь его почти ювелирно точно...
Как необходимо здесь юргановское озарение Пигмалиона! Надо уметь любить. Должно быть не стихийное лелеяние, не инстинкты, а чувство, в котором - ум и искусство любви. Любви к ребенку. Любви к мужчине - родному тебе не только благодаря ребенку, не только физическим восторгом, не только как к любовнику, пусть даже это великолепно, - любви такой, чтобы не только его тело, его руки, но и мысли, их ход, их красоту чувствовать. Это не только твое, но наше, когда мы - единомышленники в том счастливом смысле, что я понимаю его поступки, разделяю его принципы до мелочей, что он покупает мне такую булавку, о которой я подумала.
Ребенок в таком случае - не только физическое воплощение гармонии, но и духовно, внутренне прекрасное существо. Его слух различает нюансы, его принципы формируются не абстрактно, сознательно, как непосредственная способность цельного человека жить только так, а не иначе. И все наносное, фальшивое, все шлаки будут несовместимы с миром его души и мысли.
Да, рядом с Олегом любая женщина чувствует себя королевой, потому что он хочет, чтобы рядом с ним была королева. Я ценю это в нем. Но я хотела, чтобы иногда он не считал меня королевой. Хотелось, чтобы ругал. Чтобы хоть раз хмуро не заметил или сказал: "Я - занят!" Признаюсь, хотелось бы немножечко самой его завоевывать...
Сейчас хочется другого, Алик. Не королевой, а Галатеей. Даже не пропащей девчонкой. Хочется, чтобы потерял, проклял, зачеркнул. Усилием воли, как угодно...И все-таки, сидя где-нибудь в поезде или над статьей, вдруг сжал кулаки. И чтобы в горле что-то сжалась и похолодело. И чтобы это было не восторженным, не парящим, не творческим, а только человеческим. И чтобы это была я. Вернее, мы с ним...
Есть ремесло не засыпать ночами
И в конуре, прокуренной дотла,
Метаться зверем,
Пожимать плечами
И горбиться скалою у стола... Потом сорваться
В ночь,
В мороз,
Чтоб ветер
Стянул лицо...
Чтоб, прошибая
Лбом
Упорство улиц,
Здесь,
Сейчас же
Встретить
Единственную
Нужную любовь.
А днем смеяться
И, не беспокоясь,
Все отшвырнуть,
Как тягостный мешок,
Легко вскочить
На отходящий поезд
И радоваться
Шумно и смешно!
Прильнуть ночами
К звездному оконцу
И быть несчастным
От дурацких снов,