( Роман в дневниках, письмах, записках и размышлениях)
Глава 14.
Когда в доме совсем тихо
В нашем доме совсем тихо бывает редко! Я специально поставила в конце этого предложения восклицательный знак, потому что о тишине мы с Олегом говорим с эмоциями надежд. Шум семьи, пробуждающейся обычно в семь утра, бывает разный. Теперь уже редко вспоминаются годы, ко-гда дети были малышами, а "децибелы" от их плача впивались в наши уши чуть ли не с первых секунд пробуждения. Сейчас наши старшие мальчики уже не ревут. Правда, когда их наказывают или в чем-то отказывают, они это умеют делать. Только мастер громкого "ора", пятилетний Ярик, от своего надежного оружия никогда не отказывается. И все-таки, когда приехал дедушка Боря - отец Олега, шум в нашем доме стал разнообразнее.
Привез дедушка с собой из Краснодара (не поленился!) железки, предназначенные им стать токарным станком! Года два назад дед Боря уже установил в нашей кладовке миниатюрный станочек. Тоже токарный. Правда, Олег был настолько занят, что почти без сожаления подарил его моему бывшему однокласснику Андрею С. Однако новое "средство производства" уже не произнесешь с уменьшительным суффиксом!
Я не знала, как Олег воспринял в душе мечту отца соорудить в нашей минской квартире настоящий токарный станок, но догадалась, что это железное сооружение выступало в роли некой "смычки" между отцом и сыном. Муж у меня - мастер компромиссов и старается на все идеи отца реагировать только в форме комплиментов, пытаясь не перечить причудам старика. Я ждала, когда, собрав "орудие труда", Борис Александрович уедет домой! Тогда-то мне и станет все ясно.
По правде говоря, я надеялась, что и второй станок ждет судьба первого - попасть в подвал моего школьного товарища. "Токарить" он, кажется, умел и в присутствии Олега, думаю, не без тайного умысла, громко заявлял, что очень любит этим делом заниматься!
...С разных заводов Минска каждый день приходят в нашу квартиру несколько представителей "гегемона". У нашего папы там множество друзей, потому что он часто проводит с администрацией предприятий Минска деловые игры. С дедом Борей гости быстро знакомятся, собираются на кухне за чашкой чаю и ведут долгие профессиональные разговоры, предметом которых является, конечно, токарный станок.
Иногда я слышу марсианские термины: "штуцер", "патрон", "ротор". Ничего в них не понимая, я подкладываю гостям пирожки, варенье, режу лимон, подсыпаю в чай сахар и поглядываю на дедушку Борю с той же мерой уважения, как делала бы это, будь у меня в доме гости с "Красной планеты".
Потом, напившись чаю, поблагодарив меня, гости, многозначительно перемигнувшись с моим свекром, бормотали какие-то фразы, из которых мне, его невестке, становилось ясно, что эти "штуцеры" и "роторы" скоро появятся у нас в доме и вдохнут жизнь в железную конструкцию, которую дедушка Боря сооружал в нашей кладовке.
Деньги в нашей домашней кассе таяли прямо пропорционально количеству визитов "пролетариев" и размеру железок, приносимых ими в карманах или в засаленных кошелках.
Через две недели станок был включен и в нашем доме раздался ровный индустриальный гул. Такой же, как я помнила по школьным годам, был и на подшефном заводе. Однако это было только начало.
К шуму станка прибавился запах. Иногда он был даже приятным, напоминая мне прогулки в хвойном лесу. Оказывается, дед Боря начал учить Олега точить на станке деревянные фигурки из сосновых чурок.
Сразу уточню: до появления у нас в доме станка я знала, что слово "чурка" употребляется при большом желании обидеть и пренебрежительно оценить человека. Но теперь моя эрудиция резко расширилась: "чуркой" мой муж называл круглую деревянную заготовку, вставляемую в станок для обработки резцом.
Успела я глотнуть и запах, возникающий от протачивания на токарном станке железной заготовки. От него у меня першило в горле. Наверное, потому, что в моей крови не было пролетарских генов, а преобладали в основном деревенские, свежий воздух был мне роднее.
Однажды дед Боря, вставив короткий кусок железа внутрь какой-то вращающейся штуковины, кажется, "патрона", приступил к священнодействию. Станок стал равномерно, приглушенно подвывать. Олег попросил детей сесть на пол метрах в трех от кладовки, которая стала теперь у нас токарным цехом. Сам он пристроился сбоку, у двери. Дед с довольным видом смотрел, как из-под резца бежит кудрявая стружка, а "юные зрители", во главе с папой, с вытянувшимися лицами наблюдали за этим "токарным" волшебством.
Сама я возилась на кухне. Зазвонил телефон. Подняла трубку. Но из-за шума станка плохо было слышно, и я плотно закрыла двери.
- Танечка! - узнала я голос тети Гени, нашей соседки. - Танечка, ты меня слышишь?
- Конечно! - Теперь я действительно хорошо все слышала.
- Тогда почему ты мне не открываешь дверь? Я принесла пирожки детям, стою у твоих дверей, звоню, но мне никто не открывает!
- А-а-а! Понимаете, тетя Геня, - решила я высказать свои предположения, - у нас в доме отец Олега установил токарный станок, и сейчас дедушка что-то на нем вытачивает!
- Токарный станок? У вас дома?
Я не поняла, с завистью воскликнула тетя Геня название этого сооружения или с недоумением.
Токарный станок она, скорее всего, никогда не видела, потому что ее профессия врача-окулиста наверняка не "пересекалась" с токарным делом. К тому же у нее два сына - электронщики, компьютерщики, как и их папа, который работал в НИИ электронных вычислительных машин. Наверное, мои интонации по поводу маленьких индустриальных радостей, неожиданно появившихся в нашем доме, тетя Геня вряд ли поняла. И тут я слышу:
- Танечка, а на фига козе гармонь?
Задав этот непростой вопрос, тетя Геня, по-видимому, сразу сообразила, что допустила оплошность. Она тут же "перестроилась", лишив меня возможности ответить на ее вопрос.
- Олег у тебя личность незаурядная! Но при таком количестве маленьких детей токарный станок в доме - опасная игрушка! Или как?
Теперь я поняла, что бесконечно добрую и прозорливую тетю Геню я все-таки недооценивала. Может быть, она и не видела ни разу токарный станок, но своим волшебным чутьем поняла, что под одной крышей дети и железное, гудящее, вращающееся "средство производства" несовместимы.
Примерно то же самое сказала моя мама, когда случайно отворила дверь кладовки. Шесть лет назад, когда она была хозяйкой этой квартиры, там у нее хранилось все ненужное в быту. Увидев в полумраке кладовки какой-то железный остов, мама заинтересовалась. В роли "гида" вызвался быть сам дедушка Боря, и, моментально вспомнив, что она все-таки "бабиня", моя мать решительно произнесла: "При маленьких детях, - она сочувственно окинула взглядом семилетнего Алика и всех остальных наших детей, - эта железка опасна!"
При слове "железка" дед Боря поморщился, но, снисходительно посмотрев на "бабиню", сказал тоном, очень знакомым мне, супруге его сына: "Если двери будут заперты, ничего не случится. Я замок уже врезал. А ко-гда Олег будет на станке работать, рядом детей быть не должно!"
Мать почти задохнулась от прилива праведного гнева, но ей удалось справиться с чувствами. Логику Олега она уже научилась выдерживать, это и помогло ей молча удалиться после реплики его отца. Теперь слова нашей соседки про "козу" и "гармонь" я оценила по достоинству, почуяв в них тревогу женщины.
- Тетя Геня, я сейчас к вам спущусь...
Говорила я почти извиняющимся тоном, потому что быть невежливой не хотелось. А ведь получалось именно так! Не смогла же я услышать из-за индустриальных помех дверной звонок, и соседка с пирожками для наших ребят так и ушла домой! В трубке что-то зашелестело, но через секунду тетя Геня поспешно сказала:
- Матвей хочет посмотреть, как там у вас станок работает. Мы сейчас к вам поднимемся. - Она хохотнула и добавила: - Он давно уже слышит какой-то гул, но все терялся в догадках! Ладно, идем! Только открой нам, пожалуйста, заранее, чтобы снова не топтаться у входа в ваш "цех".
Через пару минут тетя Геня с мужем Матвеем стояли на пороге. Сунув по пирожку детям, глядевшим, как под гипнозом, на гудящий станок и сосредоточенного деда Борю, я увела соседку на кухню и сразу же закрыла дверь, чтобы шум не мешал нам разговаривать.
Супруг тети Гени, Матвей, быстро познакомился с дедом Борей и, приставив к уху ладошку, с интересом слушал его объяснения. Олег с растерянно-философским видом кивал в такт речи отца. Я мельком увидела это, когда, выскочив из кухни, решила проверить, не слишком ли близко к рычащему "средству производства" устроились дети. Мельком заметила: станок неутомимо ревел, а стружки завивались в блестящие кольца.
Вдруг его звуки стали ослабевать, куда-то удаляясь. Медленно в дом возвращалась тишина, избавляясь от длинных, как стон, звуков мотора, замедляющего обороты. По инерции я продолжала разговаривать с тетей Геней так же громко, как и минуту назад, когда промышленные вибрации сотрясали стены кухни. Причем я слышала, что на таком же пределе разговаривали не только мужчины, но и дети, хотя мотор, напоследок пискнув, окончательно замер. Ага! Орем потому, что адаптация к тишине еще не наступила! Эта гипотеза пришла мне в голову, когда мудрая тетя Геня с удивлением спросила:
- А чего это мы орем? Станок же выключен! Матвей! - крикнула она из кухни, распахнув дверь и медленно двигаясь к "цеху". - Хватит кричать, связки сорвешь! Она кивнула деду Боре, с которым не успела познакомиться, потому что тот работал на станке, а я потащила гостью на кухню.
"Это мой папа!" - вежливо сказал Олег, и тетя Геня церемонно поздоровалась. Она явно хотела сказать деду Боре что-то "народное", но передумала, продолжая так же неспешно нести свое громадное тело и гордо посаженную, почти седую, кудрявую голову к выходу...
...Как и должно было случиться, настал день, когда отец Олега уехал домой в Краснодар. Кладовка была надежно заперта, и вскоре я поняла, что привычки и увлечения сына могут резко меняться в зависимости от присутствия или отсутствия отца в его доме. Мой муж снова погрузился по уши в свои многочисленные заботы и "токарный цех" почти не открывал.
Но однажды Олег, запершись изнутри, долго там работал. Не знаю, как они там сосуществовали - ревущее "умное железо" и мой сосредоточенный и тоже очень умный муж. Проснувшись утром 29 июня 1979 года, то есть в день своего тридцатилетия, я увидела на моем рабочем столе выточенный из дерева, покрытый лаком очень симпатичный... письменный прибор!
Высокий лакированный деревянный стакан для хранения карандашей и ручек, укрепленный на деревянной плоскости, когда-то был стволом елки, выброшенной на мусорку. Нутро ствола было тщательно высверлено, и туда было уложено несколько карандашей и ручек. Рядом стоял стаканчик наполовину короче. В его отверстие был вставлен деревянный старичок в шляпе, а по бокам пенька, на котором старичок сидел, я увидела дырки, в которые были вставлены два карандаша. Выглядело забавно: старичок - рыбак, а карандаши - удочки. Автор изделия объяснил мне: "Когда кончишь писать, вставь сюда ручку или карандаш. Удобно, и картинка получается: старик рыбачит".
Старичок выглядел очень натурально. Был он с пенопластовой бородкой, с такими же лохматыми бровями и с сигареткой в зубах. Его можно было поворачивать, куда хочешь. Повернув старичка влево или вправо, чуть задрав ему голову или, наоборот, опустив ниже, можно было "создать" настроение.
Зачем скрывать? Конечно, я была в восторге! За такой подарок я простила мужу шум "цеховых будней"!
Потом были попытки Олега точить шахматные фигурки, но главная забота отца семейства - зарабатывать на жизнь - брала свое, и станок очень скоро надолго умолк. "Цех" был надежно заперт, чтобы дети не соблазнились и не повредили себе чего-нибудь. Из квартиры исчез "индустриальный шум", а остался только привычный бытовой. К нему я отношу громкие объяснения Алика с Игорем в минуты "конфликта интересов". Это не мой термин. Это Олег научно обозначил ссоры между братьями, когда телевизор "дымился", не в силах удовлетворить одновременно разные вкусы братьев.
Ярик тоже вносил свою "лепту" в бытовой шум, когда у него старшие отбирали игрушку или случайно, в игре, больно задевали. Голос разобиженного малыша очень напоминал мне звуки точила, когда на нем "правят" резец для станка. Такие смелые сравнения я могу делать, невольно поднаторев в технических шумах моего "домашнего токарного цеха".
Кстати, сама я шумела редко. У меня не такое горло, как у Ярика, но и я могла сорваться. Тогда в доме умолкали все! Дети, потому что понимали: мама сейчас опасна. Если верить мужу, то он замолкал от... удовольствия, чтобы "вслушаться" в тон моего голоса. Он клялся, что мою искренность бытового отчаяния "очень любил", потому что случалось это крайне редко и, оказывается, звучало "очень красочно" и "по-настоящему драматично"!
Конечно, и наш папа не на шутку мог "разойтись" часто по тем же причинам, что и я. ("О-о-о! Это разве де-е-ети? Это ж не де-е-е-ти, а!.. Это же...") В такие минуты я все бросала, стараясь занять удобную позицию для созерцания лица разгневанного супруга. Признаюсь, мне это удавалось с трудом, потому что накал гнева нашего папы был просто испепеляющим, а жар его "бытовой ярости" мог привести к серьезным ожогам всех, кто попадал ему под руку.
Бывает у нас дома шум и "гостевой". Это особая гамма звуков и совсем другие "децибелы". Если приходят приятели детей, то голоса сливаются в один сплошной гам! Но вот собираются у нас взрослые гости. Если приходит наш приятель Володя Б., то почти всегда с гитарой. Значит, будем петь... Тогда в размеренный шумок интеллигентных разговоров вплетаются разухабистые тона песен "под Высоцкого", которые Володя мастерски исполнял. Заслышав в гостиной звуки гитары, прибегают наши дети, и Володя поет им свои песенки, которые сам сочиняет пачками. Приятный баритон певца, к которому иногда присоединяются "дишкантики" наших детей, вытесняет шелест умных разговоров гостей, не наделенных вокальными талантами.
Мы не монахи, бывает, выпиваем. Тогда в шум застолья вплетаются и звуки гитарных струн, и голоса поющих, и звон рюмок, и громкие споры не терпящих возражений гостей, и гвалт детей, почуявших сладкие мгновения стихии свободы. В такие минуты узнать, кто о чем говорит, можно, только приложив к уху ладонь "раковиной".
Шум и тишина в нашем доме - понятия вовсе не взаимоисключающие. Нет! Это - союзники. Чем дольше шум или если он полон резких, неприятных для уха звуков и децибел, тем сказочнее минуты будущей тишины в доме...
Когда Олег уезжал в Краснодар, забирая с собой детей, а я оставалась в доме одна, первые два дня я наслаждалась тишиной и писала диссертацию, как фанатичка. Потом тишина в доме начинала на меня "давить". Тогда я включала телевизор на "полную катушку" или магнитофон, но тут же выключала, потому что очень скоро эта моя "шумовая декорация" казалась глупостью. Мне не хватало родных голосов! Я скучала по звукам, которые стали уже частью интерьера нашей квартиры.
Однажды я даже отперла кладовку, где дремал в забвении токарный станок дедушки Бори и стала соображать, как его включить. То ли к счастью, а может быть, и совсем наоборот, мне это не удалось. Помню только сожаление, с которым я закрыла дверь "цеха".
Два месяца тишина в доме была придирчивым и очень несговорчивым контролером. Он раздраженно напоминал мне, особенно по вечерам, когда в доме совсем тихо, что папа, увезя детей в Краснодар, создал все условия для работы над моей диссертацией и над рукописью его книги, которую я редактировала! Эта требовательная тишина была наполнена обязательствами, которые я щедро приняла на себя накануне его отъезда с мальчиками на Кубань...
Наконец я привыкала к тишине, будто приобретала сговорчивую кроткую подругу. Теперь она не укоряла меня за то, что я занималась не всегда тем, чем должна была заполнять время домашнего, почти библиотечного покоя. Я писала свои легкомысленные рассказы, рисовала детям веселые картинки и отправляла их в Краснодар. Писала длинные любовные письма и сразу бежала к почтовому ящику, чтобы отправить их мужу.
Иногда, устроившись с бутылкой кефира и куском батона на нашем диване, я читала его письма, полученные день или неделю назад. Нередко почта приносила мне толстые пакеты из Краснодара от детей с их рисунками, письма от бабушки Зины или от деда Бори о внуках с описанием их отдыха. Наслаждаясь тишиной в доме, я нетерпеливо "проглатывала" десятки страниц, уложенных в конверты, которые приходили ко мне почти каждую неделю. Письма мужа, переполненные нежностью, как ароматная южная груша, напоминали главы нескончаемого романа.
Но все-таки я спохватывалась и садилась к рабочему столу. Наверное, для "очистки совести" я даже вслух перечисляла, что успела сделать за день, как бы отчитываясь тишине, уже доброжелательно поощрявшей мое желание сделать побольше и побыстрее. Так незаметно ускользал день, и к полуночи, погружаясь в сон, я уже полностью растворялась в тишине.
Иногда в мою ночную тишину громкими телефонными звонками врывался муж. Тоже тоскуя, он хотел услышать мой голос. Его баритон просачивался сквозь треск и шум засоренных телефонных каналов и казался мне чужим. Все, что он хотел мне сказать и, наверное, говорил, мгновенно смешивалось с громким моим сердцебиением, гулом, отдававшимся в моей сонной голове.
Я понимала, что муж хочет пообщаться со мной по "льготному тарифу", а этот "приз" для его бюджета становится доступным лишь в ночные часы, когда я уже... слилась с тишиной.
Встретившись дома после его поездки в Краснодар, а моей - в Абхазию, если такое путешествие у меня и моих мальчиков случалось, мы, уже вместе, пользуемся сладкой тишиной уединения, забывая обо всем на свете! В эти "наши минуты" тишина приносит на своих невидимых волнах ровное дыхание детей, шелест ветра, иногда голоса прохожих во дворе, призывное и страстное мяуканье нашего сиамского кота Гвоздика, жаждущего оставить после себя потомство.
...Иногда мы устраиваемся за своими рабочими столами. У каждого горит своя настольная лампа. Это - волшебные часы! Тишина сторожит наши тайные размышления! Для разума - это восторг эгоизма! Каждый из нас настолько погружен в свои мысли, что никому - не до кого!
Часы такого счастья - награда за то, что неотложные семейные хлопоты нашими стараниями уже завершены, как и нудные обязательства, которые неустанно прорастают из моих служебных дел.
Олег - по уши в своих бумагах. У меня появляется возможность показать самой себе прилежание, и я распахиваю папку с диссертацией...
К полуночи, даже позже, я стелю постель, облачаюсь в длинную "ночнушку", прыгаю под одеяло, но не ложусь, а сажусь. Беру со стула, стоящего рядом с диваном, свою заветную толстую тетрадь и с вожделением распахиваю обложку.
Теперь, когда рутина дня ушла прочь, а моей стонущей совести продемонстрировано прилежание над диссертацией, я устилаю страницы этой тетради лепестками идей и веселых откровений. Заветные мои выдумки и даже целые строчки, спрятавшись в уголках памяти, терпеливо ждали встречи в чуткой тишине с этой тетрадью. Теперь они укладываются в длинные плотные строчки.
Однажды подумалось - персы, наверное, тоже сочиняли свои "диваны", сидя в тишине на мягком диване...
Если я не готова сочинить что-то новое, я читаю уже написанное мной вчера или третьего дня. Правда, это опасный миг - я сразу начинаю хихикать! Читать саму себя иногда очень даже интересно! Но и для этого нужны условия. Когда муж работает, мешать ему не стоит. Однако, заслышав мои "похохатывания", он бежит ко мне на диван. Устроившись на подушках, мы начинаем читать, перескакивая с абзацев, смешивая свои интонации, и у нас получается коктейль эмоций. Позже, в неподвижном полумраке ночи, у самой кромки сна, когда он уже приближается к нам мягкой поступью, мы, выключив свет и улегшись друг против друга, дразним тишину своим шепотом.
Именно в эти минуты я и услышала от мужа неожиданные истории о его родне. О событиях детства, в котором когда-то жили люди, уже давно Олега не видевшие, даже умершие, но которых он, их далекий потомок, не забыл.
Впечатления отрочества и юности Олега - тоже гости ушедших лет. Обдуваемые нашим шепотом, они цепляются за косогоры моей памяти и вскоре мелькают уже перед моим взором.
Я слушаю его взахлеб. В доме совсем тихо, и только приглушенный голос мужа опирается на упругую тишину. Она подобна волнам, на которых покачиваются баржи, груженые его ночными откровениями. Незаметно мой усталый рассказчик оседает к подушке и засыпает. До сна я успеваю все услышанное уложить в русла моих еще бодрствующих извилин.
Назавтра, в такое же время, когда в доме совсем тихо, но мы еще не спим и даже еще не в постели, я, чтобы не отвлечь мужа - пусть он занимается своими делами - быстро записываю в тетрадь все, что услышала вчера ночью.
...Ближе к ночи я снова на диване. Теперь я пишу свое, но у меня сейчас совсем не такое настроение, какое было у мужа в минуты его вчерашних полночных раздумий. Я пишу совсем о другом. Теперь на страницы моей тетради укладывается все то, что ежедневно носится вокруг меня или приходит ко мне, когда кругом - гвалт, "дым коромыслом". Это забредшие на "огонек" друзья пытаются перещеголять друг друга, громко провозглашая какие-то важные для них истины, старательно делая вид, что "схлестнулись" друг с другом "идейно".
В такие минуты я получаю как бы "вожжой под хвост"! Меня
охватывает дрожь от страха потерять мысли, образы, оставляющие быстрый след в памяти. Я сажусь в уголок комнаты, незаметно беру заветную тетрадь, ручку и быстренько черкаю в ней каракулями, понятными только мне.
Но вот друзья расходятся... Снова наступают минуты, когда в доме совсем тихо, и, едва устроившись на диване, разобравшись в своей писанине, я уже неспешно и старательно укладываю в тетради строчки - равномерно, аккуратно, надежно, как поленья к зиме. Если сморит меня сон и я не успеваю сделать это, назавтра, когда дома уже тихо, но еще не мое время, я сажусь за диссертацию.
Каюсь! Часто бывает, что сажусь я "как бы" за нее. Ручка в пальцах, как лошадь в узде, бежит по страницам не оконченного вчера рассказа, а вовсе не умножает строчки диссертации. Пишу и осуждаю себя ужасно! Кляну, но сама у себя клянчу еще минутку или лучше часик, чтобы успокоиться, наконец, в финале последнего абзаца рассказа и поставить завершающую точку.
Зачем я это делаю? Не знаю... Но лучше об этом себя не спрашивать. Толку не будет ни от вопроса, ни от сочиненного мною ответа. Но в этом моем увлечении что-то есть! Может быть, я так спасаюсь от тревог? От своих и мужниных? Тревоги-то есть... Они прячутся в тишине, в шелесте полуночного нашего шепота. Но главное в том, что эти тревоги иногда бесследно растворяются в моем веселом желании из всего
услышанного и увиденного мною за день "выделывать кренделя".
Так высказался Олег со смехом, узнав однажды из прочитанного моего рассказа день, который провел явно "не в духе". Однако в моем рассказе Олег увидел вовсе не похожие на правду подробности, а лишь веселый вымысел, подсказанный нашей с ним жизнью. Читает муж, смеется, приговаривая: "Кренделя да и только!"
А было так. Два дня осталось до моего отчета на кафедре по диссертации, а я, забыв обо всем, как легкомысленная стрекоза, порхаю над страницами своей заветной тетради.
Знаю же, что время уходит! В конце концов, неприлично ходить по квартире в длинной до пят "ночнушке", кое-как собирая детей, быстренько выпроваживая кого в садик, кого в школу. Негоже, не умывшись и не позавтракав, бегать время от времени к раскрытой тетради с неоконченным рассказом, чтобы сейчас, сию минуту что-то там черкнуть, дописать! Но не могу! Магнитом тянет!
Муж рассердился не на шутку...
Я каялась и была кротка аки агнец! Но рассерженный муж ушел, почти хлопнув дверью. Но это было только "почти"! Ведущий "Акцентов" старался собой владеть, иногда даже дома.
Поделом мне! Сижу, понимаешь, за столом, диссертация куда-то заброшена, а через два дня - Ученый совет... Сама еще не умытая, в ночной рубашке. На часах - почти полдень, дети в саду и в школе, к маме не пристают, а в доме уже - рабочая тишина... И что же? Перед глазами лежит "та самая" тетрадка, а между пальцами, как взбесившаяся кобыла, бежит остроносая ручка, которая выводит на расчерченных в клеточку страницах легкомысленные "кренделя".
Каюсь, в тот день необходимость потрудится сначала на будущее свое и своей семьи мной не была осознана! Поэтому свобода делать, что я хочу, оказалась призрачной! А раз так, то муж мой, прихватив свой гнев в охапку, ушел на работу "не жрамши". Причем для воспитательного "эффекта" сделал он это намеренно!
А я? Что я! Моя рука теперь металась слева направо, двигаясь вниз, к основанию листа, быстро удаляясь от одинокого заголовка...
ПО СЛЕДАМ СИНЕГО ПОПУГАЯ
Утром Испепеляев поссорился с женой. Он ушел из дому не позавтракав. Жена металась от Пепеляева на кухню и обратно, пытаясь во-преки законам диалектики примирить непримиримые противоречия: справедливый гнев мужа и ее беспомощность его погасить. Этот хаос, постоянно происходивший в сознании жены, Испепеляев вдруг отчетливо и почти научно обозначил:
- Ну что ты мечешься, как сопля в магнитном поле?
Это сказал не инженер, а гуманитарий Испепеляев, и ему даже самому понравилось это выражение. У жены, конечно, покраснели уши, а на глазах выступила соленая влага, однако, давясь слезами и оскорбленной гордостью, жена удалилась в ванную якобы переодеваться.
Испепеляев остался перед белой тарелочкой и блестящей вилкой. То, что на тарелочке в это утро ничего не появится, он знал по опыту. Так сказать, из практики. Он мог бы и сам открыть алую гусятницу, и ему даже захотелось это сделать, но он тут же увидел свою гордость оскорбленной. "Уйду голодный, - решил он, - а она пусть мучается!" И крадучись пошел в коридор за туфлями, потому что дома ходил в тапочках. Тут жена выскочила из ванной вся отчаянная и несчастная.
- А почему ты не завтракаешь? - трагическим голосом спросила она в спину ускользающего за дверь Испепеляева...
"Знаю, знаю почему...", - шептала она, глядя из окна кухни в зеленый дворик, на дорожку, по которой неминуемо должен был пройти со своим "дипломатом" голодный Испепеляев. "Ну и пусть! Ну и голодай... Боже мой, как я одинока!" - как заклинание повторяла жена Испепеляева и побежала к зеркалу посмотреть, как она одинока.
Из зеркала на нее действительно глянуло распухшее разобиженное лицо, еще явно не старое, а в зареванном виде даже очень юное. Жена где-то слышала, что глупое выражение всегда придает человеку молодость. Убедившись, что эта мысль оказалась до странности верной, особенно ее вторая часть, жена Испепеляева незаметно отвлеклась от причин своих слез, отвернулась от разобиженного лица в зеркале, и мысли ее неожиданно приобрели иное, даже приятное направление.
"Если бы он меня не любил, он бы позавтракал. А он любит - и ушел голодный!" - сказала она себе. Эта мысль ей понравилась! Она казалась изящной и, главное, выглядела убедительно перед взором жены Испепеляева.
Так было не раз. Если Испепеляев все же завтракал и в порыве отчуждения мыл за собой посуду, чтобы подчеркнуть, что он - одинок и неухожен, то жена впоследствии думала: "Вот если бы он не любил меня, то он бы не вымыл посуду. А он - вымыл! Он все равно думает обо мне, даже когда сердится". Она тут же прощала его за то, что Испепеляев в любом душевном состоянии и в любую минуту, сам того не подозревая, делает все так, а не иначе, из любви к ней - жене!
А в эту минуту сам Испепеляев вышагивал по улице, неся перед собой, как древко знамени, портативный французский зонт в сложенном виде. Сила, с которой он нажимал на ручку зонта, выражала меру его возмущения. Отпущенная с давних времен аксакальская бородка скрывала волевые складки губ, по которым змеилась гневная улыбка. Глядя холодными глазами на встречных женщин, неповинных в его семейной жизни, Испепеляев, сам того не подозревая, ввергал их в смущение, хотя его мысли целиком были обращены в собственную душу.
Там, в душе, царило спартанское, бронебойное спокойствие. То, в котором он себя всегда убеждал: "Я спокоен, спокоен, спокоен", - привычно делая на три шага - вдох и на два - выдох.
- Я сам женился на этой женщине. Никто меня не толкал. Мне даже очень мешали это сделать! Значит, это не совсем несчастный случай. Я остался жив. Дышу. Работаю. У меня даже дети. Я женился по любви и теперь должен учесть: или я буду тверд - и она со временем исправится, или...
Тут Испепеяев обнаружил, что уже стоит на остановке автобуса. До работы ехать далеко, и сейчас, воткнувшись в автобусе между двумя высокими спинами, он предался прежним размышлениям. "Конечно, я старше и должен быть терпеливым. Да, это нелегко, и я одинок в своих стараниях". Он пробил талончик. "Н-нда-а-а!" - протянул Испепеляев неожиданно для себя и тех двух спин, между которыми продолжал стоять. Глянув в окно автобуса на поголубевшее небо, Испепеляев заметил, что дождик так и не случился. Он хмыкнул: "А зря я захватил с собой зонтик! Зря-а-а-а..." Спины, между которыми он стоял, одна за другой сошли на своих остановках. Остальные на Испепеляева внимания обращать не стали.
Прислушавшись к собственному внутреннему голосу, Испепеляев заметил в нем какие-то странные перемены. Он стал чище, протяжнее, а выползавшие из каких-то его глубин эмоции с репликами хватались за звуки, как за канат, и весело выскакивали наружу, застревая на лице, губах и щеках. "А все-таки я одино-о-о-ок, как коза среди бегем-о-о-тов!" Испепеляев осторожно оглянулся вокруг: он почувствовал, что это сравнение его рассмешило. Правда, для настоящего смеха его голос еще не созрел. Тогда Испепеляев просто ограничился тем, что опять же внутренним голосом откровенно себя похвалил за выразительность мышления.
Кажется, он окончательно пришел в хорошее настроение и, чтобы уже не огорчаться по поводу пропущенного завтрака, о котором, мрачновато бурча, напоминал ему желудок, решил: "И обедать не буду!
Устрою-ка я себе разгрузочный день!"
Идея ему сразу понравилась. Однако его разум, привыкший к научному детерминизму, тут же стал искать мотивы такого решения.
Завтрак-то он пропустил совсем по другим причинам! Какая же будет с этим фактом внутренняя связь, если пропустить и обед? Главное в действиях человека - мотивы и принципы. А принципиальность, даже в абсурде и особенно в абсурде, Испепеляев ценил высоко.
Нет, он не был догматиком, а в огромной степени диалектиком. К демагогам относился осторожно, признавая в них способность делать из диалектики... козла (пожалуй...козу?) отпущения. Это сравнение ему тоже понравилось. Однако тратить время на осмысление связи парнокопытного существа с диалектикой не стал.
Свойство характера Испепеляева - всегда быть диалектиком - даже моясь в ванне и выпекая блины, нередко приводило его жену в отчаяние! Но особенно это обескураживало консервативную в философском смысле тещу. Несмотря на высшее образование и принадлежность к самой прогрессивной в мире партии, она существовала все еще во временных пластах средневековья. Там, как известно, превыше всего ценилась родословная и состояние чистоты перед кем-то Неведомым и Всевидящим. В минуты гнева она страстно призывала костры инквизиции, алкала крови, немедленного распнания и пр. При этом была искренна и всегда хотела, чтобы Испепеляев это видел.
Однако теща не успевала за резвым шагом испепеляевской диалектики. Вот сейчас, при ней, он клянет и материт товарища, захаживающего в его, испепеляевский, дом. Теща, подумав, тоже находит в данном божьем создании некоторые недостатки. Вместе они делятся мыслями о несовершенстве природы и невезении на друзей. Жена Испепеляева только за голову хватается, ловя их фразы, бьющие по телу отсутствующего и обжигающие его образ гневным жаром.
Но вот назавтра Испепеляев негодника... прощает! Он уже находит в нем приятные своей душе качества. Негибкая теща, проявившая вчера солидарность с диалектиком, а сегодня застрявшая из-за своего консерватизма в заблуждении, получает нахлобучку за неверие в человека! Жена, приглашенная обеими сторонами в свидетели, обвиняется Испепеляевым в несносном характере и в отсутствии славянской доброты. Она смиренно соглашается, что душа ее темнее погреба, убеждает всех, что лучше нет на свете человека, в которого поверил Испепеляев и с коим успешно восстанавливает мир.
"Любите людей!" - требует Испепеляев, расхаживая по квартире. Это продолжается до того момента, пока кто-нибудь в очередной раз не сделает ему предательский сюрприз.
Тут уж Испепеляев ведет себя двояко. Либо он испепеляет, либо нет. Во втором случае он проявляет такое добродушие, что всем становится холодно. Он смотрит сверху или сквозь пальцы. Глядит так, будто бессмертен. "А! Это вы? Фу, не на что плюнуть!"
Обычно так бывает, когда Испепеляев ссорится с начальством, представляя их физиономии как мячи у своих ног. В этом случае он складывает руки на груди, как это делал покойный Жорж Плеханов, и повторяет то, что иногда говорят французы: "Ну что ж, не все безумцы в сумасшедшем доме!" Но чаще он произносит собственную фразу: "Ну что поделаешь? Детей-то кормить надо!" И уходит, так и не коснувшись носками туфель мячей-физиономий.
Мысль о детях делает Испепеляева материалистом. Она ставит его на ноги из любого положения, в каком бы он ни находился. С мыслью о детях он даже дважды решился на женитьбу! От двух браков он собрал урожай из четырех детей. Они требуют своего, и папа Испепеляев вкладывает в них всю душу. Он делает это потому, что уверен: женщина в принципе не способна воспитать ребенка! Сделать это может только мужчина. Особенно если дети - мальчики...
Увешанный детьми своими, детьми - друзьями своих детей и детьми своих друзей, Испепеляев вручную вращает мельницу, перед которой присела бы даже лошадь Дон Кихота. Дети, жены, друзья, сослуживцы - все нашли в Испепеляеве исповедника, все посвящают его в свои внутренние дела и ругают, когда его советы не помогают. Все хором клянут и хвалят Испепеляева, который уже сам чувствует, что вышел из берегов индивидуального духа и начал превращаться в публично созерцаемое явление природы вроде Ниагарского водопада.
Жены Испепеляева - и та, что в прошлом, и та, что в настоящем, облегченно вздохнули, когда он взял на закорки дело воспитания совместно нажитых детей.
Друзья по работе нашли в нем Януса, единого в двух лицах. Они убеждались, что спорить с ним можно было утром и днем. Можно вечером звонить и спор продолжить. Поздно ночью им разрешалось стучаться в дверь его квартиры, чтобы, напившись холодного чая с горчичным сухариком, после охрипших аргументов сонного Испепеляева с чистой совестью признаться себе, что он их убедил... еще утром! Да, да! Уже тогда Испепеляев все-таки был прав!
Друзья постоянно и периодически разводятся с мужьями и женами. Они посещают дом Испепеляева временами врозь, временами вместе. Он их выслушивает и всем терпеливо объясняет, как сказал поэт, "что такое хорошо, а что такое плохо!" Не одну семью разбил Испепеляев и не одну семью "склеил". Как "за", так и "против" семейной жизни у него есть масса аргументов...
Испепеляев на досуге пишет книги, приносящие ему славу, а его семье деньги в нетвердой валюте. И в деле написания книг Испепеляев ухитряется закрутить такую "мясорубку", что убеждает окружающих, будто одна из его книг написана в соавторстве с инженером, пившим у него дома чай! В этом убеждается, наконец, и сам инженер, когда получает половину гонорара!
Приехал Испепеляев-папа и сделал в его квартире из маленькой кладовки на пятом этаже в центре города токарный цех. Даже дети Испепеляева до седых волос будут помнить об этом счастливом мгновении! Две недели Испепеляев-папа, дедушка его детей, собирал из ненужных в хозяйстве гуманитария вещей универсальный станочек для токаря-универсала. И собрал! Правда, Испепеляев на станочке работать не умеет. Но научится! Он способный...
Две недели станочек испытывали. Он надежный. Все пробки в доме вылетели, и лампочками набиваются помойные ведра. Соседи прикладывают ухо, кто к потолку, а кто к полу, в поисках источника ровного гула. Станочек работает, и жизнь идет под его мерное гудение! Ты как бы плывешь на океанском пароходе, у которого внизу - машинное отделение. И так днем и ночью...
Но совсем не из-за этого Испепеляев поссорился с женой. И не из-за денег. И не из-за друзей, и не из-за их жен, которые горазды стучать и звонить в дверь испепеляевской квартиры все 24 часа в сутки. Нет!
Поссорился Испепеляев из-за того, что поздно ночью жена надевает ночную сорочку и бухается спать, сверкнув острыми пятками. И это Испепеляева возмущает.
"Вот, наконец, наступила ночь, - рассуждает он, прислушиваясь к легкому храпу жены. - Дети спят и не мешают. Дедушка Испепеляев выключил станок. И это, следовательно, не может мешать. Друзья, которые не ночуют у нас в доме, тоже спят и не мешают. Которые ночуют в нашем доме, наконец-то уснули. Я - Испепеляев, проявляя мужскую сознательность, совершенно ничего не требую как природный мужчина, а она? Спит вместо того, чтобы..."
Тут Испепеляев внимательно взглянул на жену. Да, точно! Она все-таки спала. Причем спиной к нему, к мужу. "Спит! Вместо того чтобы встать и писать диссертацию, - закончил он мысленную тираду. - Утром скажу ей об этом. Хватит! Она должна подумать о нашем будущем! Все-таки доцентом она получала бы на 200 рублей больше, бессовестная!"
Вот почему утром Испепеляев ушел из дому не позавтракав!..
...Возвратившись с работы, уже остыв от утреннего гнева, ему говорить и мириться было некогда. Гудел станок. Ходили друзья. Орали дети. Звонил телефон. И он, и жена крутились с ужином, толкаясь на кухне. Затем Испепеляев в знак примирения начал мыть посуду, отпустив ошалевшего от счастья сына, который по графику дежурств по кухне должен был исполнять эту трудовую повинность.
Из кухни жена не уходила, чтобы долго и нежно смотреть на испепеляевское лицо, сосредоточенно мелькавшее над раковиной. Она подумала, что завтра, едва начнет убирать квартиру от недельных залежей, обязательно отыщет эту неоконченную диссертацию и допишет последние сорок страниц. "Раз ему так нравится, напишу!" - думала она, глотая чай с сахаром и со слезами радости. Снова добавляла сахар, потому что слезы, даже радостные, все равно соленые. "Напишу! И тогда заставлю его бросить работу. Уедем куда-нибудь, где нас никто не знает, и..."
Но тут она поняла, что это бесполезно: вечером не знают, а через день опять будет полон дом!
- Давай помогу, - говорит жена, отбирая у Испепеляева последнюю немытую ложечку. - Спасибо, что ты меня отругал! А то и вправду я совсем опустилась... Завтра же пойду в библиотеку.
- И ты меня извини, - телевизионным баритоном говорит Испепеляев и, чмокнув жену в сырую от недавней слезы щеку, уходит в туалет просмотреть газеты. В туалете - светло и чисто. Звонкие голоса детей, не поделивших игрушку, сюда не доносятся. Хорошее время! Гости еще не созрели для визитов. Они только еще думают, не посетить ли им приветливый дом Испепеляева. Папа Испепеляев, при свете недавно вкрученной лампочки, напряженно размышляет о конфигурации какого-то штуцера, которого нет еще в токарном станке. Жена, стоя посреди гостиной, разглядывает углы и спрашивает себя, куда же она спрятала от самой себя диссертацию?
Не замечая тесноты туалета, Испепеляев наслаждался тишиной. Вытащил из капроновой сетки положенную жениной рукой свежую газету... После внутренней и международной информации Испепеляев решил, что пора выходить, поскольку уже произошло избавление от насыщения. Неожиданно он наткнулся на объявление: "Кто нашел синего маленького попугая, просим вернуть за вознаграждение". Испепеляев увидел рядом второе объявление: "Пропали две лошади черной масти и рыжей. Кто знает что-нибудь о них, просим сообщить".
Весело хмыкнув, Испепеляев, затягивая ремень на брюках, подумал, что будет, если назавтра друзья откроют свежие газеты и прочтут: "Разыскивается Испепеляев. Масти рыжей. С ним маленькая синяя жена. Просим вернуть за вознаграждение. Звонить по телефону 33-03-63 в любое время".
...Иногда Олег устраивал "громкие читки" моих рассказов нашим гостям. По-моему, в нем погибал артист, потому что хохот стоял такой, что однажды наша соседка тетя Геня, не в силах сдержать любопытства, поднялась к нам, чтобы узнать что же случилось. Узнав причину веселья и притоптывания ногами очень развеселившихся гостей, присела и тоже стала слушать. Уже через несколько минут и ее звонкий смех влился в дружный хохот наших гостей.
Где-то я читала, что Зощенко ничего не придумывал. Он якобы просто умел внимательно слушать и смотреть вокруг себя. Не знаю, удавалось ли мне оглядывать окружающих так же внимательно, но, когда прототипы себя узнавали, я и радовалась, и тревожилась.
Когда моя близкая подруга прочитала рассказ, "навеянный" ее нелепыми приключениями, в которые она втянула и любовника, и бывшего своего одноклассника, у нас возникла легкая размолвка. А по-моему, все, что я описала в своем рассказе, выглядит забавно.
Обычно, завершив свой очередной опус, я, честно говоря, делать выводы просто не успеваю. Времени нет! Почти сразу же появляется новый сюжет. Он без приглашения приходит ко мне домой или сам бросается мне в глаза. И тогда...
Кстати, та разобидевшаяся "прототипша"... уже через неделю похитила мой рассказ, и скоро я узнала, что среди наших приятелей и даже за их пределами "...по рукам ходит какая-то хохма о том, как одна баба, задумав развестись...". Впрочем, дам-ка я и вам этот рассказик почитать.
ДЕЛО О ВЗАИМНОСТИ
Одна поэтесса разводилась с мужем и очень нервничала. Правда, она и раньше показывала мужчинам на дверь, но обычно не проживала на их жилплощади и не носила их фамилий. Просто своим мягким голосом она просила их забыть ее адрес и телефон, потому что счастье было лишь возможно... Да, да! Пришел конец чувствам. Ужасными оказались у поэтессы и пробуждения, и разочарования.
Теперь же ситуация иная. Нельзя без согласия официальных инстанций сказать мужчине, который стал чужим, чтобы не приходил, не мелькал в неглиже, не топтал новый ковер в спальне его собственной квартиры...
В этот момент жизни поэтесса о себе не думала! Ее заботило самое дорогое, что в результате развода и наглого характера ее официального супруга она могла потерять. Она думала об имуществе...
Смешно сказать - имущество! Восемьдесят голых квадратных метров жилого фонда, сплошь увешанных произведениями искусства из листового железа. Можно, конечно, было пожертвовать все это в дар какому-нибудь нарождавшемуся сельскому музею. Или передать... в кинотеатр! Пусть между сеансами люди любуются реликвиями недолгой семейной жизни чеканщика и поэтессы. Но произведения эти жутко тяжелы для переноса! Она не захотела их домогаться и оставила висеть на квадратных метрах.
О хорошем вкусе поэтессы друзья знали с ее слов. То есть она никогда этого не скрывала. Размышляя о самом дорогом, с чем не хотела расставаться, поэтесса и теперь своему вкусу осталась верна!
Бра, светильники, канделябры, гараж, машина, букинистические ценности она гордо презрела, посчитав пошлым задерживать прощальный взгляд на всем этом барахле.
Зная, что для нее по-настоящему дорого, она, возблагодарив судьбу, отправившую ее мужа в командировку, все близкое ее хорошему вкусу собрала и тщательно упаковала в два... узелочка. Затем она позвонила двум верным людям.
Одного она знала еще с детских лет, поэтому он имел о ней детские представления, а другого она узнала недавно, быстро успев убедиться, что он страстно желал ей свободы выбора творчества и досуга.
"Требуется, - сказала она верным людям, - вынести из моего дома два маленьких узелочка. Одной мне не справиться...". "Заметано!", - не колеблясь ответили они. И вот однажды вечером, в назначенный час, когда время близилось к полуночи, верные люди поэтессы приехали к ее дому на такси. Она ждала их в пустом подъезде и вручила ключи от квартиры, уточнив, где именно лежат узелки.
Верные люди поэтессы поднялись на лифте к дверям квартиры, которую предстояло быстренько открыть, быстренько взять два маленьких узелка с дорогими поэтессе вещами, быстренько спуститься с ними вниз, положить в такси и быстренько увезти подальше от ее разваливающегося семейного очага.
Сама же поэтесса ждала верных друзей в полумраке двора и очень нервничала. По своей рассеянности она забыла день и час, когда муж должен был вернуться в дом, под крышей которого они официально еще жили. Фланируя по ночному двору, где ее знает каждая собака и каждый хозяин собаки, поэтесса очень умело изображала женщину, страдающую бессонницей.
Смысл "легенды" поэтессы был прост. Если ее увидит муж, она пожалуется на мигрень. Даже если случится ужасное - он столкнется с верными людьми поэтессы с узелочками в руках и невероятное -тут же узнает их, то с нее, как говорится, взятки гладки! Она гуляет с мигренью в голове - и... все!
Эта мысль ее ошпарила. В напряженном мозгу поэтессы, как на телеэкране, стала "раскручиваться" хроника: вот она стоит рядом с такси, вызванным верными друзьями. Неожиданно появляется надоевший своей пошлостью супруг. Он нагло пристает к ней со своими дурацкими вопросами и... Зябко передернув плечами, сжавшись, насколько позволяла ее рубенсовская фигура, поэтесса отошла подальше от такси и спряталась за угол дома.
...Из подъезда выскакивает друг детства со следами растерянности и волнения на лице и с непричесанной растительностью выше и ниже носа. Поэтесса мгновенно изображает окончание своей прогулки и, надменно подняв голову с водруженными на аккуратном носике модными очками, скрывается в подъезде. Друг детства - послушно за ней. "Главное, - успела подумать она, - чтобы таксист не обнаружил между этим человеком и мной никаких признаков знакомства. Мало ли что?"
Убедившись, что дверь подъезда закрылась, друг детства свистящим шепотом сообщил поэтессе жуткую новость: "Дикое положение! Втолкнули в лифт узелок, но сопровождающий не помещается. Если сначала входит в лифт сопровождающий, тогда, как ты понимаешь, узелок остается на площадке!" Поэтесса задумывается, но только на мгновение. "Пусть он на узелок сядет сверху!" - говорит она леденящим шепотом. "Ага! - радостно соображает друг детства. - Понял!" И поехал на лифте вверх выполнять инструкции поэтессы.
Через пару минут лифт бухается к ее ногам и она видит свой замысел воплощенным: поверх узелка с дорогими для нее вещами сидит, свесив худые ноги, преданный друг, жаждущий ее свободы и готовый на все ради нее.
Поэтесса стоит у лифта, близкая к обмороку. Найдя в себе силы, она приказывает верному человеку отнести узелок в такси, сесть в машину и ждать там друга детства. Тот спустился почти сразу, тоже сидя верхом на узелке. Однако поэтесса вынуждена была помочь другу детства узелок из лифта выволакивать, потому что был он не таким мягким и податливым, как первый. Наконец поэтесса страстным шепотом приказала: "Скорее в машину!". Выключив для конспирации в подъезде свет, она выскользнула оттуда, резко свернула направо и сразу растворилась в ночной мгле двора. Боковым зрением она замечает, что верному человеку с узелком в руках дорогу к такси преградила какая-то подъехавшая консервная банка с зажженными фарами. Поэтесса мгновенно узнала транспортное средство лучшего друга бывшего семейного очага, расхищаемого ею в данный момент!
Высунься она из спасительного укрытия, чтобы помочь другу детства и верному человеку, ей придется что-то срочно приврать другу семьи, появившемуся так некстати... Тот, конечно, начнет слушать... Вежливый! Еще и предложит свою помощь... Благородный! А если муж явится?
Страшно медленно тянутся минуты. Тут еще и таксист занервничал: консервная банка с фарами дорогу перегородила, полночь уже миновала, счетчик тикает, пора уже ехать, хоть куда-нибудь!
Наконец друг детства соображает, что его-то во дворе никто не знает, неважно, с узелком он или без, и, подойдя к таксисту, говорит: "Шеф! Выезжай на дорогу! Все погружено!" Тот радостно - все-таки едем! - начинает материть владельца консервной банки, требуя, чтобы он освободил проезд. А тот не торопится. Ясное дело! Приехал-то он к себе домой! В голове у него уже постель с подушкой, теплый бок жены и сон до утра. А то, что рядом с такси стоит какой-то мужик - это он так о друге детства поэтессы подумал - с каким-то узлом, так что ж с того? В общем, ругаются они лениво-весело друг с другом, а во двор тем временем въезжает машина. До подлости она была похожа на авто поэтессиного мужа с тяжелой рукой чеканщика-профессионала. Он же ничего не знает о том, что поэтесса твердо решила загасить семейный очаг...
Вглядываясь в бока и линии подъехавшей машины, поэтесса с элегическим ужасом встречает свои мысли: "Вот он едет сейчас в полумраке на свет этого очага и еще ничего не знает! Боже мой, это конец!" В голове проносятся новые, такие же страшные мысли о том, что верные ей люди будут квалифицированы как воры, принудившие ее, несчастную женщину, собрать свои женские вещи, вызвать такси, чтобы по их требованию вывезти неизвестно куда!..
Уже готовая потерять сознание, поэтесса дрожащими руками поправляет очки и замечает, что номер у машины - счастливый! То есть совсем не такой, как у их семейного автомобиля, и вообще это совсем другая машина! С потерей сознания можно повременить, успела подумать поэтесса, заметив, что и друг мужа откатил на своей консервной банке в сторону и даже ушел в свой подъезд. Наконец-то, путь свободен!
Друг детства с усилием, но старательно уложил второй узелок в багажник, верный человек поэтессы назвал таксисту адрес, и машина вырулила на улицу! В машину друг детства не сел. Он жил неподалеку и решил пройтись по ночным улицам до дома пешком. Поэтесса, увидев его удалявшуюся фигуру, рванулась было из полумрака, чтобы догнать и поблагодарить, но алиби остановило ее железной логикой: она никого не знает, у нее мигрень!
В это мгновение навстречу другу детства поэтессы медленно едет машина ее мужа, которого она недавно сделала бывшим. В свете фар своей машины он сразу узнал друга детства своей жены, с которым был знаком. Остановился. Опустил дверные стекла. Галантно с ним поздоровался. "Привет! А чего ты тут делаешь?" - баском спросил муж поэтессы. "Гуляю..." - растерянно улыбнувшись, пролепетал друг детства. Он почувствовал, что ноги не слушаются и готовы сейчас же уронить его тело наземь. Муж поэтессы пожал плечами. Вдаваться в подробности этого странного променада не стал и проехал к своему подъезду.
Друг детства поэтессы задком, тихонько вошел в темноту двора и, скрывшись за углом дома, почувствовал неожиданный прилив сил. Он припустил во весь дух вдоль по улице, пока не достиг родных ему стен.
Поэтесса, заметив машину мужа, шмыгнула в соседний подъезд и, убедившись, что он исчез, темными улицами осторожно добралась до дома своих знакомых. Тихо постучала в дверь...
...Запыхавшийся друг детства опомнился только на собственной кухне, стены которой были увешаны голубыми и розовыми балеринами Дега. Они отвернулись пуантами от уродцев, притаившихся на другой стене, где друг детства поэтессы повесил для контраста картинки Босха.
Все понимающая жена друга детства поэтессы заварила гриб чагу. Так она делала в минуты былых потрясений и промолвила сладким голосом, который можно было даже принять за нежный, если не знать ее как женщину, лишенную сантиментов: "На тебе лица нет, дорогой!" Друг детства едва справлялся с крупной дрожью. Он искренне признался жене: "Боюсь я его... Как увижу, так и боюсь!" Тут же убежденно пообещал: "Ходить по той улице, к тому дому не буду больше никогда!"
Жена ничего не понимала, но ни о чем спрашивать не стала. Она хорошо усвоила правило: не задаешь лишних вопросов - значит, имеешь полное взаимопонимание с мужем. Даже не пожав плечами, она молча ушла в постель.
Друг детства поэтессы уснул на кухне, положив под голову кастрированного кота Мефодия, медленно погружаясь в кошмары.
Ему снилось, что его запихивают в лифт, выламывают его из шахты и грузят в такси. В лифте нет воздуха, и он задыхается, как жук в кулаке...
...При разделе имущества чеканщика и поэтессы так и осталось невыясненным, когда, кто и куда увез узелочки с дорогими не только для нее вещами. Удивлялась поэтесса искренне. Мужа ни в чем не обвиняла, даже не подозревала, просто показывала суду свою театральную сумочку и говорила с нескрываемой обидой: "Вот она, посмотрите! Совсем маленькая, в ней уместятся только мыльница и зубная щетка..."
Из совместно нажитого имущества, как выражаются стряпчие, не осталось ничего, кроме машины мужа, на которой он уезжал в тот злополучный вечер.
Решением суда машину, как и полагается, разделили пополам, потому что женщины у нас с мужчинами равны в принципе, а тем более в браке. Они на все имеют право. Мы за это боролись! Это достижение нашей социальной системы!
Сейчас разведенная поэтесса и ее разведенный муж живут в совершенно пустой квартире. В восьмидесяти совершенно квадратных метрах. Оба, куда надо, ездят на такси, потому что машина разделена пополам.
Окончательно разъехаться они не могут. То есть поэтесса не может покинуть эту "берлогу". Это она так назвала мужнину квартиру в одном из своих самых проникновенных поэтических произведений.
В общем, разъехаться не могут потому, что половину ее творческого наследия бывший муж похитил вместе с официальными документами, удостоверяющими ее личность. Причем как личность поэтическую! Взамен он оставил только общих детей, которых она, как мать и даже, как поэтесса, с чувствами и эмоциями, должна вывести на верную дорогу жизни.
Пока она выводит их на эту дорогу, процесс творчества не останавливается. Она пишет новые стихи, а муж их тут же похищает и прячет. Теперь бывшие супруги связаны узами взаимности. Он что-то у нее взял, но что-то ей и оставил. Что-то взяла у него она, но что-то ему и оставила. И это "что-то" не какая-нибудь лирическая необъяснимость вроде нежного чувства, а вполне конкретные предметы - так сказать, реалии быта и творчества.
Ситуация тяжкая, но вызвала у поэтессы внутренний подъем - она пишет стихи! Причем едва успевая менять в ручке стержни! А муж, бросив искусство, которым кормился, изучает темные стороны жизни, бывшие ему до сих пор неизвестными. При этом он становится не мрачным собственником, подозревающим свою жену в краже, а цивилизованным человеком и реалистом. Да, он готов уже понять, что жена - личность! Поэтесса! А налаженный быт - первый враг творчества. Особенно если жена еще и хороша собой...
...Однажды прихожу домой, возбужденная чванством надменной профессорши с нашей кафедры. Работала я там лаборантом и ужасно уставала от ее капризов - нелепых, а порой и просто глупых. И, когда в доме было совсем тихо, еще не успев остыть от очередного с ней столкновения, взялась я за перо и вывела на верхушке листа...
ГЛУБОКОУВАЖАЕМЫЙ ШКАФ
Доцент Косицына впервые вышла на работу в новом звании профессора. На этот случай, готовясь идти на работу, она достала из полированного шкафа туфли-лодочки без каблука и надела просторное голубое платье с широким белым воротником. Накинула на себя серый китайский макинтош, застегнула его на все пуговицы и задумалась... Чем бы украсить свою, теперь уже профессорскую, голову? Выбор пал на желтый мохеровый берет размером с большую яичницу...
Именно эту "яичницу", придя на кафедру, она и всунула в проем двери кабинета декана, намереваясь первой сказать ему свое, уже профессорское, "доброе утро"!
Где-то под лопаткой неприятно кольнуло: ее уже опередили! Перед столом декана, развалясь в кресле, как в пляжном шезлонге, сидел всемирно известный ученый Иосиф Артурович Шурум, пребывавший профессором уже двадцать лет.
С его худого, умного черепа стекали на плечи длинные, легкие, седые пряди. Замшевый пиджак цвета дубовой коры был кое-где усеян точками перхоти. Длинные ноги, всунутые в джинсы, вытянуты, и без труда можно было увидеть привезенные с малазийского конгресса носки цвета горлышка какаду. Широкие стопы профессора обуты в американские спортивные туфли. Его острые колени морщинили ткань, хотя брюки были отличными, в них можно хоть сено косить или картошку на овощной базе перебирать. Даже если вброд речку перейдешь - не промокнут, не испачкаются, а главное - не произведут впечатления дешевых. В общем, брюки у профессора Шурума были что надо!
Едва распахнув двери, Косицына все это мгновенно охватила взглядом и произнесла консерваторским голосом: "Доброе утро!" Собеседники приветливо кивнули, но профессор Косицына, переведя взгляд с острых коленок Шурума на лицо чем-то озабоченного декана, продолжила:
- Простите, Арсений Евдокимович, что беспокою вас и отрываю от беседы... Доброе утро! - повторила она еще раз, уже не глядя на Шурума, ответный поклон которого в ее сторону посчитала недостаточно убедительным. - Я заглянула к вам исключительно лишь для того, чтобы сказать, что если я вдруг понадоблюсь... - Чувствуя, что возникшее внутри раздражение на профессора Шурума непроизвольно напрягает ее взгляд, Косицына старалась сделать улыбку помягче, - ...то я буду у себя. Извините, что вмешиваюсь в вашу беседу.
Закончив, она удалилась, закрыв дверь.
В кабинете воцарилось молчание. Мужчины, каждый по-своему, вспоминали сейчас: о чем же они беседовали до появления профессора Косицыной?
Арсений Евдокимович ковырнул в ноющем верхнем зубе длинным прокуренным ногтем, который отрос на мизинце то ли случайно, то ли с одобрения хозяина ладони. Иосиф Артурович ухмыльнулся чему-то своему, затем, как ловкий танцор, перекинул ноги одну за другую, скрестил руки на груди, и его лицо стало медленно покрываться мелкими красными пятнами.
Заметив это, декан уже по опыту знал, что Иосиф Артурович сейчас явно прихватил в неких своих закоулках разума, битком набитого знаниями, новую идею для статьи, а может быть, и тему своей новой докторской диссертации. Открыв рот, чтобы задать коллеге уточняющий вопрос, декан непроизвольно прислушался.
Тонко припевая в плохо смазанных петлях, дверь его кабинета стала снова медленно отворяться. В проеме появился цыплячий мохеровый берет профессора Косицыной, а вслед за ним протискивались серый макинтош вместе с большим, тощим и черным портфелем.
- Извините, пожалуйста, - с легким налетом чувства вины на умело подведенных бровях сказала Косицына. - Я хочу сказать "до свидания", потому что ухожу, но я вспомнила, что мне надо получить для нашей картотеки шкаф. Его обещал мне товарищ Жедьмо согласно заявке, которую составила наша кафедра, а товарищ Жедьмо лично ее подписал и обещал содействие.
Пока Косицына все это излагала своим меццо-сопрано, ее тело по инерции продолжало просачиваться в кабинет декана. Остановившись, Косицына испытующе посмотрела на профессора Шурума, который, почему-то испуганно на нее глянув, снова быстро сменил позицию своих ног, прижав пятки к нижней кромке кресла.
Декан внимательно смотрел на огромный плоский портфель Косицыной и никак не мог сосредоточиться на ее вопросе. Она по-своему поняла его задумчивость. Уже полностью распахнув дверь, заговорила, мгновенно перейдя на привычную лекторскую интонацию.
- Кстати, коллеги! Я в своем пособии рассматривала производное слово как бинарную оппозицию в плане синхронной этимологии. Однако я никак не могу решить, как мне быть со словообразовательным формантом?
Иосиф Артурович Шурум, немного смущенный взглядом Косицыной, опять положенным на его острые коленки, осторожно прихватив двумя пальцами брючину у самого ее основания, мелко дернул вниз, пытаясь прикрыть сизый кусок яркого носка, выступавшего из-за кромки туфель. Поджав губы, произнес бесцветным голосом робота:
- Анализируйте по принципу матрешки... По-видимому, Шуруму сразу понравилась его подсказка Косицыной. Отстраненно ощупывая взглядом огромный желтый берет коллеги, он, уже играя интонациями, продолжил свою мысль:
- В таком случае вы избегнете ошибок. Я лично нахожу их во множестве даже у больших ученых!
- Да, да! - живо оторвав взгляд от портфеля Косицыной, подхватил Арсений Евдокимович. - По принципу матрешки! Декан даже улыбнулся, наверное, вспомнив эту игрушку, которая стояла у него дома в кабинете в книжном шкафу, рядом с коньячным набором, привезенным из Армении.
- А не противоречит ли этот метод идеям профессора Богородицкого? - с сомнением, поджав губы, спросила Косицына. Она удобно облокотилась на широкую дверь, уже упершуюся ручкой в стенку. Ее насторожили слова Иосифа Артуровича Шурума! Тот вяло махнул рукой, успев мельком взглянуть на яркий цифеблат часов, купленных в Гваделупе, где месяц назад читал доклад на тамошнем симпозиуме о связи испанского и русского языков.
- А-а-а! Мой вам совет, не занимайтесь гипертрофированным корнеискательством...
Декан, мельком глянув на Шурума, непроизвольно кивнул и стал озабоченно рассматривать собственный ноготь на безымянном пальце. Косицына поставила у своих ног портфель и поправила берет, предательски сползавший к правому уху.
- Меня интересует, Иосиф Артурович, ваше мнение по поводу прилагательного "невпопадочный". Я выделила здесь суффиксальный морф "и", а также более длинный морф "-очн".
Декан очень внимательно посмотрел на Косицыну, потом так же мельком на Иосифа Артуровича и, явно думая еще о своем, неожиданно хлопнул ладонями по рыжему крупу письменного стола.
- Это дело нельзя оставить без внимания!
- Вы знаете... Я еще как-то не чувствую себя профессором, - снова понимая эту реплику декана по-своему, почти робко произнесла Косицына. Ее взгляд медленно переходил то к лицу Арсения Евдокимовича, то к равнодушной физиономии профессора Шурума.
По-видимому, Иосиф Артурович давно уж перестал замечать, что он - профессор. Собеседникам об этом сообщила, наверное, его мимика, и Косицына зарделась. Уже с нажимом она произнесла:
- Иосиф Артурович! Мне кажется, что продуктивность морфа
"-очн" в слове "невпопадочный" некоторым образом слаба в современном языке и вряд ли существуют какие-либо формальные помехи для образования прилагательного "невпопадный"...
- Да? - вдруг неожиданно оживился Шурум. Громко хмыкнув и со значением взглянув на декана, который опять рассматривал портфель Косициной, он сказал: - Честно говоря, я об этом еще не думал...
- Подумайте, подумайте, - уже с превосходством произнесла Косицына, краем глаза заметив, что декан как-то нервно заерзал на стуле. Косицына снисходительно посмотрела на мужчин.
- До свидания, коллеги. Я, кажется, задержала вас... Но мне очень интересно было знать мнение Иосифа Артуровича по той проблеме, над которой я сегодня работаю.
Она повернулась и, прихватив ручку двери, стала тянуть ее за собой.
- До свидания, - повторила она, подхватывая портфель.
- До свидания, - разными голосами сказали коллеги, провожая Косицыну взглядами, в которых можно было заметить осторожность и уважение.
- Кстати, Арсений, - сказал Иосиф Артурович, поднимаясь из кресла и вытягивая в долгую вертикаль свое худое плоское тело. - Я себе присмотрел один шкафчик... Нашел на задворках, в бывшем корпусе физиков. Ты дай мне завтра машину, а?
Арсений Евдокимович рассеянно кивнул...
Этот рассказ я случайно оставила на своем столе в папке с кафедральными бумагами. Моя сменщица, тоже лаборантка, делившая со мной одно рабочее место, рассказ обнаружила и не только его прочитала, но тут же со смехом прокомментировала, без особых усилий обозначив, кто есть кто. Каждый из прототипов уже назавтра начал демонстрировать мне свое понимание юмора.
Тот, кого я назвала Шурумом, ловил меня в коридорах факультета и, аккуратно придерживая за плечи, ворковал: "Танечка, ну вы право же совершенно зря так разрекламировали мою костлявость. Впрочем, вынужден согласиться: главное - правда типажа!" Мадам, которую я нарекла Косицыной, перестала со мной разговаривать, но особых неудобств я не испытала. Что касается ее научных реприз про "невпопадочный", это - сущая правда! Своими ушами слышала и в точности вложила в уста своей Косицыной.
Сложнее было с деканом. Он не мог, да и вряд ли хотел, предъявить мне какие-то претензии, однако вольностей в обращении с профессурой кафедры не одобрял. Каждый раз при встрече он смотрел на меня веселыми глазами из-под лохматых бровей, но тут же сжимал тонкие губы в строгую складку. Я научилась в такие минуты моментально изображать кротость и покаяние. Кажется, ему это нравилось...
...По людской странности, мною так и не понятой, моей внешности приписывали самое неправдоподобное происхождение. Эрудиты по части женских физиономий, только однажды глянув на меня, заговорщицки мне подмигивали, сообщали, что корнями я наверняка из... Ирана. Не обращая внимания на мое удивление, тут же интересовались, когда это я или мои родители успели прибыть "оттуда"? До войны или уже после... Недоуменно поднятые мною плечи "физиономисты" толковали по-своему. Они думали, что я, будучи внешне "не как все", комплексую, а услышав "разоблачения", смущаюсь. Так я побывала в "шкуре" азербайджанки, румынки, абиссинки и еще кое-кого...
Про мои настоящие корни никто не догадывался. Однажды, когда я намекнула, что во мне есть... "абхазская кровь", собеседник - это был мордастый чиновник с надбровьями, напоминавшими башни старинных крепостей с густым и лохматым кустарником над маленькими глазками, спросил: "Это в каком смысле?" Я уточнила: "В самом прямом: мама у меня абхазка!" Чиновник нахмурился. Я решила ему помочь: "Знаете город Сухуми, столицу Абхазии?.." Чиновник слегка прояснил выражение на лице, приподнял крепостные башни, шевельнул кустарником и недоверчиво буркнул: "Так я вам и поверил..."
Я не стала ничего доказывать. Но однажды, получив очередной отказ в трудоустройстве, заподозрила, что меня сопоставляли вовсе не с экзотическими этносами, а с давным-давно адаптировавшимся в Белоруссии народом, теперь уже изрядно поредевшим, выходцы из которого вызывают в чиновных кругах хроническое раздражение. Однажды, воспользовавшись редкими минутами тишины в моем доме, я взялась за перо.
Рассказ долго отлеживался, но "злоба дня" упорно меня преследовала. Я даже собралась нести свою писанину в какой-нибудь журнал. Правда, без всяких надежд...
И тут меня взял к себе на работу тот самый декан с чувством юмора и тонкими строгими губами. Подозреваю, что он был чем-то жутко обязан моей маме-доктору. Она вовремя поделилась с ним своей озабоченностью, и декану некуда было деваться! В таких случаях говорят: "Не мытьем, так катаньем..."
Рассказ сохранился, как и повод, который заставил меня однажды вывести на верхушке листа два слова:
КАК ВСЕ
У машинистки машбюро заводоуправления было странное имя Алтанасун, но все звали ее просто - Ася. Была она женщиной молодой, тоненькой, черноволосой, внешне неприметной. Одним словом, как все. И замужем была за обыкновенным человеком: белобрысым речистым профоргом Одеяловым. Конечно, и у него были свои особенности. Любил он, например, ерошить свой светлый чуб, трепать такую же блондинистую бороду, ввернуть в разговоре крепкое словцо и не проходить без улыбки мимо баб с бровями вразлет и румянцем во всю щеку.
Но кто ж об этом знал? Выглядел как все, а что касается особенностей, то они могли обнаружиться только в редких случаях, когда Одеялов уезжал на семинар профоргов куда-нибудь в нечерноземную Россию или под Полтаву. Вернется, расскажет Асе, что, мол, в колхозе "Только вперед!" под Бердичевом кухарка им готовила знатные украинские щи, а глаза у нее были "синие-синие с загнутыми ресницами, а стать така-а-ая, что...".
Ася высокохудожественное восхищение мужа понимала и тихонько вздыхала. Нет, глаза и стать... это не про нее. Она была обыкновенная, как все! Ну разве что черненькая, волосы тяжелые, густые, челка касается бровей, а под ними - серые глаза.
Между тем было в Асиной биографии одно замечательное событие. Случилось оно еще до ее рождения, и, конечно, заслуги в том ее вовсе и не было. Отец Аси, бывший моряк Балтийского флота, балагур и выпивоха Мишка Зеев однажды случайно разбил себе губу. Где и как, вспомнить не смог, и наутро, глянув на себя в зеркало, понял: причина слинять с вахты очень даже уважительная! Доложив по начальству, что заболел, Мишка направился в медсанчасть парохода, на котором служил боцманом.
Заходит в комнатенку и ничего не понимает: смотрит на него женщина, которую Зеев никогда не видел. Оказалось, что был тогда первый рабочий день врачихи по имени Лизир Доба. Была она черноглазой калмычкой с длиннющими косами и решительным подбородком.
Так случилось, что встреча эта положила конец холостяцкой жизни Мишки Зеева. Уже через полгода увез он Лизир, которую сразу же стал называть просто Лиза, в свою деревню, в Саратовскую - как он любил выражаться - губернию.
Вскоре родилась девочка, и по желанию строгой и верующей бабки Зеева дочь назвали старинными именем Анастасия. Шло время, Ася выросла до таких лет, когда надо было получать паспорт. Пошел с ней и папа, чтоб в случае чего уточнить чиновникам какие-то неясности при оформлении бумаг.
Сидят отец и дочь в конторе перед седой тетенькой, а та сразу же вопрос девочке задала, глядя почему-то на папу: "Какой национальности будем записываться?" Поскольку и папа, и сама Ася надолго призадумались (может быть, вопрос не поняли, а может, каждый про себя решал: и в самом деле, какой) чиновница стала им помогать. "Мама у вас калмычка... Вы, гражданин Зеев, - русский..." Это она в разговоре уточняла, но, по-видимому, - добрая душа - тут же решила и подсказать, чтоб не маялись папа с дочкой и сейчас, и в будущем... "Лучше, конечно, как все... Правда же? Так и запишем - "русская..." То ли Миша Зеев кивнул, то ли Ася, как эхо, прошептала вслед за чиновницей: "как все...", но та уже аккуратно вписала в соответствующей графе: "Русская".
Так в новеньком паспорте, пахнувшем типографской краской, четким почерком было выведено: "Зеева Анастасия Михайловна - русская". Вручала паспорт уже другая чиновница, но тоже улыбалась. Не забыла сказать Асе, что она "...уже взрослая, самостоятельная девушка...". В общем, поздравила тепло и торжественно, как всех!
Однако поздравлять, как оказалось, было не с чем! Правда, Ася поняла это только через четыре года, когда разбитной профорг Одеялов увез ее с насиженного места, из родного ее городишка. Здесь Асю знали и помнили почти все. И какая она была слабенькая, и как пил беспробудно ее батя...А мама была у нее сердечной и доброй женщиной. Ни разу на пьяного мужа своего даже голоса не повысила, а просто говорила по-калмыцки: "Э-э-э! Дурной!", тряся косами, разлитыми вдоль спины.
Русской никто в округе Асю не считал. Какая ж она русская? Маленькая, черненькая, с густой копной на голове по самые брови, ну прямо как зимняя шапка большого размера на подростке...
В общем, увез Одеялов Асю в свой большой город. Там он институт окончил, на завод определился и повышение вскоре получил. Стали жить-поживать, и, как только Ася пообвыклась немного, решила она окончить курсы машинисток и устроиться на работу. Одеялов не возражал. И в самом деле, пока нет детей, чего жене в четырех стенах сидеть? Можно и поработать.
Однажды домыла Ася на кухне посуду, быстренько причесалась, платье с веселыми цветочками надела и пошла устраиваться машинисткой.
В этот день ей не повезло. В одном месте нужна была машинистка, но уже взяли... Надо же! Вчера, в полдень... В другом месте, в каком-то стройтресте, нужна машинистка позарез, но... со знанием японского языка. Зашла по объявлению в библиотеку, там машинистку давно искали, сначала обрадовались: "Пишите заявление!". Однако, взглянув на Асю повнимательней, затревожились... Не маловато ли у нее опыта? Успела Ася в тот же день заглянуть еще в одну организацию. Однако и там тоже побоялись... Не маловата ли у нее скорость печатания?
Как и положено, показывала Ася везде свои документы. Их с интересом рассматривали. Почему-то переспрашивали каждый раз: "Зеева? Анастасия Михайловна? Русская?" Ася кивала, невольно думая: хорошо, что она сохранила свою девичью фамилию! Такая она звучная, красивая. Фамилия мужа ее всегда немного смущала... В общем, возвращали ей документы, приветливо улыбались и сочувственно сообщали об отказе, изредка говоря и о причинах.
Асины поиски работы продолжались месяца два. И тут решительный Одеялов захотел сам помочь жене найти работу. Он был уверен, что "бодяга с трудоустройством" - наверняка от Асиной застенчивости, которая тревожит чиновников, уверенных, что кроткие от природы женщины, какой выглядела Ася, "недотепы" и в делах нерасторопны.
Жена не спорила - все может быть - и покорно отправилась с мужем в отдел кадров того завода, где Одеялов трудился. Их выслушал крупный носатый начальник. Внимательно рассмотрел паспорт Аси и бодро сказал: "Надо подумать, куда ж нам ее определить?" Он мельком глянул на Одеялова, еще раз на Асю и вернул ей паспорт.
Одеялов почти торжествовал, попросил жену пойти домой и ждать его звонка. Едва он вернулся к себе в конторку, на его столе зазвонил телефон и Одеялов узнал крутой баритон кадровика.
- Слушай, а у тебя жена... того... точно русская?
- Русская, какие вопросы?
- Хм... - послышалось в ответ.
- Ну, если уж совсем быть точным - наполовину, - добавил Одеялов.
- Вот видишь, - почти обрадованно воскликнул кадровик и положил трубку. Одеялов опешил! Не поленился, пересек большой заводской двор, и, когда вошел в кабинет кадровика, тот понял, что профорг настроен решительно. Тут же мягко попросил:
- Для начала садись и послушай моего совета!
Одеялов молча опустился на стул. Поведение кадровика его озадачило.Он точно знал: машинистка нужна!
- Ты на каком свете живешь, Одеялов? Что тебе, русских девок мало было? Сам-то смотри каков - орел! Теперь проблему создал... Мой тебе совет...