Отряд вынужден был отступать. Боевики, превосходящими силами буквально выдавливали его из ущелья. А позади, вернее будет сказать впереди, оставался подбитый "Урал" и раненый водитель в нем, которого не успели вытащить при поспешном отступлении. Вот сейчас до него еще рукой подать, но старлей уже набрал в легкие воздуха, чтобы перекричать грохот боя и приказать покинуть позиции. В "Урале" мины. Одна шальная пуля, и... А взорвать машину надо бы, и даже очень. В противном случае все отступление бесполезно. Боевики нагонят. И будет бойня. Старлей уже открыл рот. Сейчас раздастся команда. И тогда будет поздно. Водитель, который, по сути, спас весь отряд, сумев вывести на короткий срок поврежденную машину из-под прямого обстрела, останется на поругание боевикам... Санинструктор Святов выскочил из-за груды камней, которой прикрывался отряд, и, выстреливая последний магазин, кинулся к "Уралу".
- Куда?! Твою мать! - послышался ему вдогонку голос старлея.
Но Святов не мог иначе. И это для него вовсе не было геройством. Это была всего лишь его обязанность. Обязанность санинструктора. За два месяца он успел вытащить более полусотни раненых из-под самого страшного огня. Трижды был представлен к награде, правда, ни одну из медалей на руки так еще и не получил. "Святой" была у него кликуха в роте, причем не только из-за характерной фамилии. Дело в том, что Святов происходил из старообрядческой семьи и, соответственно, был человеком верующим. Именно поэтому он и пошел в санинструкторы. По этой же причине он, не задумываясь, кидался под пули и спасал раненых, "страждущих", как он их называл.
Святов подбежал к "Уралу", влетел в кабину. Водитель повернул к нему посеревшее лицо и, устремив отрешенный, но все же осмысленный взгляд куда-то поверх Святова, прохрипел, захлебываясь алой пенистой кровью: "Уходи!"
"Ранение в легкое. И тяжелое при том, - сразу же определил Святов. - Не долго ему осталось. Странно, помирает, а лицо не страшное, напротив - светлое какое-то".
- Уходи, Андрюха! - вновь прохрипел водитель. - Мне все одно - кранты, не видишь, что ли? Всю спину разворотило... Все горит. Не воздух - пламя... Помираю я, Андрюха... Уходи!.. Гранату дай... Мины... Так рванет... Ха-кха-кха! - попытался он улыбнулся, но лишь закашлялся кровью. - Уйти успеете... Гранату дай... тикай...
Святов прекрасно понимал, что Серега (так звали водителя) на последнем издыхании, и что говорит он все верно: отряд с ранеными далеко не уйдет - догонят. Да и сам он уже не добежит обратно, если не будет взрыва. Машину надо взорвать. Сереге терять уже нечего... Но как это так - взорвать себя?! "Гранату! - вновь прохрипел уже еле слышным голосом Серега. - Помираю я... " Святов полез в подсумок за гранатой, но когда достал ее и взглянул на Серегу, то увидел - голова того безжизненно склоняется на грудь. Струйка крови стекала из уголка рта. Серега был мертв. Святов провел ладонью по лицу водителя, закрыв тому глаза. Затем перекрестил его, бормоча под нос: "Да успокоится душа твоя с миром". В этот момент огонь с обеих сторон смолк. Это могло означать одно - наши ушли. "Господи! - с дребезжащей ноткой в голосе произнес Святов вслух. - Господи ж ты боже мой! Что же делать?" Бежать вдогонку - подстрелят как цыпленка. Причем, убивать не станут. Разве что ноги перебьют. И тогда - плен. Оставаться в машине - тоже плен.
Плен. Самое страшное слово на этой войне. Лучше уж попасть в самое жаркое пекло боя, чем в плен. Как санинструктору, Святову часто приходилось видеть страшные трупы. И он знал, точно знал, сколь ужасна была смерть этих пленных. Волосы дыбом вставали, стоило только представить их мучения. Для себя Святов уже давно решил: если попадет в подобную ситуацию - то, что угодно, только живым не даваться.
В руках Святова была граната. В тот момент он не думал о смерти. Лишь одна мысль затмила все его сознание - ужас плена. Святов выдернул чеку и уже готов был отпустить рычаг, как вдруг резко сжал кулак. "Да ведь меня же разорвет!" - совершенно неожиданно и ярко мелькнула в мозгу мысль. "Ра-за-рвет! Ра-за-ррр-вет!" - откликнулось эхом где-то в подсознании. "Ну, да - разорвет... Эх, только бы не больно! Господи! Да помоги же мне сделать это!" Святов попытался разжать кулак, но странно - рука была словно чужая и не желала подчиняться. Крупная дрожь пробила все тело. Пот заливал глаза. "Неужто я трус? - неслись в голове мысли. - Чего я боюсь? Все одно - умирать, только вместо мгновенной смерти я устрою себе долгую и мучительную агонию в плену. Лучше уж сразу. Чего ждать?.. Ждать нечего. И все же... " Святов рванул ворот. Палец зацепился за цепочку, и в руках у него оказались жетон и небольшой нательный крестик. Святов впился глазами в этот крестик.
"Господи! Укажи, что делать. Дай знак, Господи... Прости меня, грешного, ибо... ибо... " Почему-то Святов никак не мог вспомнить молитву, которую еще в детстве разучивал с теткой-староверкой. Здесь, на войне, он часто читал эту и другие молитвы солдатам своей роты. Те (не все, конечно) старались запомнить, некоторые даже записывали. Потому что, как кто-то очень верно сказал: "Не бывает атеистов в окопах под огнем". Где ходит смерть - там и вера. Атеистом может быть лишь тот, кто никогда вплотную не сталкивался со смертью.
"Господи! Вверяю себя в руки твои", - начал Святов другую молитву, но тут же осекся. "Но почему же я боюсь? Чего? Смерти? Нет. Гранатой меня разнесет в мгновение - и почувствовать ничего не успею... Нет, смерти я самой не боюсь, да и не понимаю ее, не верю в нее. Если она есть, то разве не все равно, когда умирать? А если нет, а ее нет, то уж совсем все равно: раньше ли, позже ли. Хоть сейчас... Но вот что будет потом... Что ждет меня Там?.. "
Словно не выдерживая груза страшной думы, голова Святова склонилась на грудь. Он почему-то стал рассматривать свои берцы. На одном из них шнурок вот-вот должен был развязаться. Святов, точно в забытьи, потянулся было к шнурку, чтобы перевязать. Но вдруг резко выпрямился. Граната! "Зачем я это делаю? Дались мне эти шнурки... Ведь я же знаю, что через минуту мне уже ничего не надо будет... вообще ничего. Ничего не будет. Не бу-дет! Да как же это так? Да не хочу я этого. Не хо-чу!" Святов посмотрел на гранату. "Вот она - смерть. В моих руках. А вон там, за окном кабины, жизнь. Солнышко светит. Ласково так, словно завлекает... И ото всего этого отречься. Самому! И ничего этого не будет!" Святов отвел указательный палец от рычага гранаты, чтобы удобнее было, и осторожно вставил чеку на место.
"Но ведь я же верю, нет - знаю, что смерти нет. Что тамошний мир гораздо лучше нашего. Что все мы здесь лишь гости. Что вечная жизнь - там, а не здесь... Но почему же так страшно?.. Грешен? Да, Господи, грешен. Я - солдат. Я взял в руки оружие. Но ведь я сюда спасать ехал, а не убивать. И спасал же... Хотя и стрелял. Но ведь здесь если не ты, то - тебя. Да я и не знаю точно - умирал ли кто от моей именно пули... А если и умирал, то греха я в этом не чувствую, нет... А вот то, что мне сейчас предстоит убить себя... Господи, дай ответ: так ли я умираю?! Не самоубийца ли я?! Ведь это же самый страшный грех, ибо уже не будет возможности покаяться... Тетка все твердила, когда Васька Наумов повесился... Как там точно-то? "Самоубийца разрушает в себе образ Божий, а значит и самого Бога". Хм! "Разрушает". Ваську-то хоть за оградой, хоть как проклятого, но похоронили... А я уж так себя разрушу, что и хоронить нечего. Даже могилки - и той не будет... Ну уж нет! Я хоть и накладываю на себя руки, но я не самоубийца. Те жить не хотят, а я хочу. Черт возьми, Господи, как жить-то хочется!.. Зачем же я себя убиваю? Плена боюсь? Да, в плену будет гораздо хуже, еще больнее - там ведь просто так умереть не дадут. Пытать будут, издеваться - они это еще как умеют... Хотя, кто его знает: может, вот эта пытка, что со мной сейчас, то знание наверняка, что вот сейчас умрешь, еще минута-другая и душа вон из тела; это издевательство над душой, может, и хуже всех издевательств над телом? Там хоть забудешься от боли, а тут?.. И ты это должен сделать сам, не кто-то, сам. Сам!.. Эх, кто бы меня убил, только бы не сам!"
Святов почти с завистью посмотрел на труп водителя. "Эх, Серега, Серега... везет же тебе, Серега! Мне бы твою смерть... "И живые станут завидовать мертвым". Хм. Откуда же это? ... А, может, все-таки обменяют? У нас сейчас много ихних... Увижу дом, тетку... Господи, только б она не узнала, что я с собой сделал, сам. Проклянет... Сделал. Почему сделал? Еще нет... Нет! У, суки, падлы, гниды! Мать вашу за ногу! Выходите! Сколько же можно издеваться надо мной!"
Так, совершенно неожиданно для себя, Святов вдруг почуял ответ на вопрос, так ли он умирает. В мозгу что-то шевельнулось, двинулось и словно встало на место.
"Серега... Умер Серега. А зачем?.. Машину взорвать хотел. Не успел. И меня не спас и ребят тоже. А если б успел взорвать?.. Вовек бы ребята не забыли. И я бы уж точно не забыл. Не сидел бы сейчас здесь, не мучился... И все же не зря он умер. Не мог он зря умереть. Не умирают зря на войне. А я... я? Неужто зря умру?.. Ну уж нет! Помирать - так с музыкой!"
Взорвать себя только ради того, чтобы не попасть в мучительный плен - теперь для Святова было мало. Он ждал. "Ну, где же вы, падлы? Давайте, вылазьте из своей берлоги. Я вам подарочек приготовил! Серега не смог, но уж я-то смогу. Я еще жив пока! Плен... Взять меня хотите, да?.. Вот он я - берите, ну же!" Святов вновь выдернул чеку. Он был полон решимости. Теперь он умирал не просто так. Он твердо решил прихватить с собой на тот свет своих мучителей, отомстить за свой страх.
"Прости меня, Господи, но не умею я любить врагов своих! Их не любить - убивать надо... Сколько они наших поубивали, сколько замучили... И я не избавлю мир от этой сволоты? Ну хотя бы не ото всех, так от части... О, с какой бы радостью я взорвал всех! Всех, кто придумал эту войну, кто посадил меня вот сюда с этой чертовой гранатой и мучиться заставил! Вас бы сюда! То-то бы заплясали!.. Нет. Вы далеко и высоко. Никакой СВДэшкой не достанешь. Но ничего, суки! Мы вам всем на том свете-то зададим! Ведь все в аду будем! Каждому воздастся по делам его!.. А если я даже в рай попаду (вдруг тетка вымолит мой грех), то, когда вы все здесь передохните, попрошусь специально в ад, чтобы на ваши рожи посмотреть, когда вас там жарить начнут! Мне ада бояться нечего. Для меня и здесь сейчас уж ад. А вот вам... Да, там все ваши "бабки" не помогут. Не купите вы тамошний суд! Ха!.. Да, ну вылезайте! Где вы, сукины дети! Щас я вас всех оприходую к едрене фене! Чего я здесь трясусь, переживаю: грех - не грех? Господи! Не надо мне твоего рая - дай только на рожи их посмотреть, когда... когда... У, суки!.. Страшно. Стра-шно! Ненавижу вас за этот страх! Господи! Не мучай меня, ради бога! Прости мне, что помираю в ненависти. А, все одно мне дорога в ад. Я ж ведь сам себя убиваю. Не будет мне спасения. Не совершенно твое законодательство, не все ты, видимо, учел. А, к черту! В ад - так в ад. Ненависть - так ненависть. Так оно легче... А впрочем, я никого ни в чем не виню и всем все прощаю... Только уж ты, Господи, не прости!!! Ведь должна же быть где-то справедливость. Не придумали же ее!.. А если ты ее не можешь восстановить - так я восстановлю... Хотя бы здесь, хотя бы сейчас!"
Прошла минута, другая. Боевики до сих пор не показывались. Как не распалял себя Святов, как не убеждал, но от этого страшного ожидания решимость вновь покидала его. "Ну, где же вы?! Господи, почему ж они не выходят?.. Эх, руку сводит... Вцепился-то как... А отпущу ли?.. Сам, сам - отпущу ли?.. Война-то войною, враги - врагами, а смерть-то одна... Смерть".
Святов поднес руку с гранатой к самому лицу. "Вот тот осколок, верно, в голову попадет, этот - в грудь, а этот вот - в живот... Не могу!.. Не мо-гу!"
Святов бессильно опустил руку. То, внутри, что некоторое время назад вдруг встало на место, теперь пошатнулось, оборвалось куда-то. Вновь зазмеились в мозгу сомнения. Вновь всплыл вопрос: так ли он умирает и стоит ли убивать себя лишь для того, чтобы убить других. Он почувствовал, что ни эта мысль о мести, ни первая мысль - о страхе плена, да, наверное, и никакая другая мысль не может дать полное бесстрашие перед смертью. Точно подводя итог, Святов вновь вставил чеку на место.
Нет. Должно прийти что-то больше чем мысль, чтобы решиться. Еще минуту назад вызывавший боевиков, Святов сейчас боялся их появления.
"Господи! - вновь взмолился он, - да что же делать-то? Зачем же это сунул ты меня сюда? Зачем думать заставил? Что тебе в пытке моей? И зачем это мозг так бешено работает? И ничем не сдержать этой работы... Два раза я готов был сделать это, и два раза не сделал. Отчего же? Или зря я все это затеял? И не нужна тебе такая моя смерть?.. Но если тебе не нужна, то вот пацанам, что сейчас отступают, раненых на себе тащат - им-то уж точно нужна!"
И снова внутри что-то шевельнулось, двинулось и встало на место.
"Тихо, тихо, тихо! Эх, только бы не упустить! Есть здесь что-то неуемное... Вот убью я себя - грех... Взорву боевиков - тоже, вроде, как грех, потому что врагов любить надо, а не убивать... Но если я этого не сделаю, то эти люди, которые мне враги, убьют тех людей, которые мне друзья... Везде я виноват. Но когда буду виноватее?.. А вот Серега об этом не думал. Потому и помер легко, голову не ломая, не то что я. А все оттого, что за шкуру свою трясусь, грех - не грех все пытаюсь выведать. А вот он не трясся, плевать ему было на ад, на рай, на то, что потом будет. Нет на эти вопросы для живого человека ответа. Он лишь об одном думал: как пацанов спасти... Но ему терять было нечего... А мне? Мне разве есть что терять? Все одно - смерть. Так уж лучше как там, в притче-то... Эх, вылетело... Тетка все твердила... ах, да, вспомнил: "Если зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". Вот и я падаю... "Блаженны жизнь положившие за други своя" - вдруг совершенно неожиданно пронеслось в мозгу где-то читаное выражение. "Да-да-да! Вот он! Вот ответ! Серега хоть и не успел, но хотел же... Да, оттого и не мучался, оттого и лицо светлое было... А я, что же я тут рассусоливаю - экие вон сопли развел. Мне все одно - смерть, но пацаны... Они жить должны! Жить! Они уйдут, должны уйти. Вот он - смысл. Если не жизни, так смерти моей. Спасти тех, кто еще жив. Ради этого я здесь. Да, да - именно! Не зря, не зря я сюда попал! Не зря сам себя убиваю. Зерно должно умереть, чтобы дать много плода! И поэтому я правильно умираю!"
И тут в голове прояснилось. Все мысли, все сомнения исчезли. Лицо стало ясным и спокойным. Святов не испытывал уже ни страха, ни ненависти, словно переступил невидимую грань и был уже где-то далеко. Он снял броник, скинул каску, перекрестился и в третий раз выдернул чеку. Но на сей раз он уверенно надел кольцо на средний палец правой руки, в которой была зажата граната.
В тот же момент, словно из-под земли выросли, появились боевики. Теперь Святова это не испугало, но и не обрадовало. Словно все так и должно было быть.
Боевики шли к машине не спеша, в открытую, всем отрядом. Ухмылялись, знаками приказывая Святову выйти из машины и поднять руки.
Все ближе и ближе подходили они, но Святов не трогался с места. Тогда один из боевиков, должно быть главный, который все это время пристально вглядывался в лицо Святова, жестом приказал остановиться. Видимо он сумел, наконец, прочитать в этом светлом лице что-то страшное для себя. Но было поздно. Улыбаясь, Святов выкинул вперед правую руку, сжатую в кулак с отогнутым вверх средним пальцем. И в тот же миг, в ответ на это резкое движение, Святова прошила автоматная очередь.
"Не сам! "- была последняя мысль, озарившая его сознание.
В тот же момент раздался страшный взрыв.