Lib.ru : Калинина Анастасия Владимировна. Ксения

* * *

Ксения с удивлением раскрыла легкие навстречу придирчивому самообману осязавшего ее лета, и так больно сделалось ее ноздрям, увеличенно шарящим по плевральной новизне воздуха, что она постаралась поменьше и пореже вдыхать и выдыхать, работать носом короче и четче, осознанно контролировать это движение, не давать себе забыться и впасть в непронзительность, или упасть в обморок. Вдох-выдох, пауза, и еще, пауза, вдох-выдох, пауза длиннее, не отпускай, не отпускай контроль над движением, это придаст тебе силы, вдох-выдох, вдох-выдох, еще короче, я прошу тебя, еще короче, еще короче, я говорю - еще короче нужно, и больше выдохов - выдох, выдох, выдох. Я умоляю тебя - так и продолжай, так и продолжай, это единственно верный вариант.

В глубине такого усилия, Ксения взялась за виски, почувствовав, что голова ее гудит от напряжения, от концентрации над необходимостью как-то дышать, играть с кислородом несколько иначе, чем принято, перекатывать его во рту, и сглатывать его, столь неравномерно кусающий ее нёба, толкать его по себе, противодействовать разрывающему недра желанию бешено глотать галлоны воздуха, приходящего к ней со стороны пестрящего славного солнца. Она невольно улыбалась сквозь свои неловкие движения, стоя на трапе и ожидая, пока впереди стоящие люди, прикрывая плечи широкими белыми шляпами от капающего на них безжалостного света, медленно сходили вниз, то замолкая, то вновь рассыпаясь в треске своих комментариев.

А Ксения не могла ни о чем думать, она боялась осмотреться, она боялась оступиться, она немного боялась всего - высоты, пленительного света, самостоятельности, дерзости, значимости, несущественности, бестактности своего поступка, других людей, отсутствия других людей, предубеждений, запоздалости жизни, гибкости - она боялась всего, но только и именно сейчас, только и именно сегодня - стоя на вершине трапа и готовясь сходить вниз за чередой кивающих людей. Какие носоглотки, какие организмы, какие всевидящие ока, какие плебейские нервные системы, какие железобетонные рецепторы способны выдержать это, думалось ей, и она смеялась над собой. А потом ее рука заскользила вниз по поручню трапа, она бросила взгляд на эту руку - сухую, коричневую, красивую, с сияющим на указательном пальце кольцом, и здесь, не в силах уже сдерживаться, она рассмеялась в полную силу - до выступивших в уголках глаз слезинок, сделавших ее глаза немного красными. Люди на трапе повернули свои пестрые перфорированные шляпы, чтобы посмотреть на нее и попробовать сообразить, над чем Ксения так странно засмеялась, но, поскольку в поле их зрения не было ничего, кроме смеющейся женщины в полосатом белом платье, путешествовавшей в одиночку, шляпы предпочли торопливо отвернуться и ускользнуть прочь, по своим широкополым делам.

Ксению мучало непреодолимое желание достать огрубевшее в сумке зеркало и подправить изъян в глазах, что забрызганы были пульверизатором неуместного смеха, но она слишком сильно боялась заблудиться или не понять чего-то важного, поэтому, гремя своим ручным багажом на маленьких пластиковых колесиках, она следовала прямо за группой шляп, не отставая от них ни на шаг. Пройдя через улицу к зданию аэропорта, группа проследовала в открытую дверь, откуда люди направились в неизвестном Ксении направлении, и она покатила свой чемоданчик аккурат за ними.

Ксения слышала, как полыхают в ее голове совершенно не поддающиеся осмыслению мелодии, чувствовала, как трясется при ходьбе ее грудь, знала, что ее тонкие руки дрожат, и на них выступает липкая сиреневая испарина; для нее главной задачей являлось не смотреть по сторонам, чтобы не сойти с ума - даже на миг, этого было бы достаточно, казалось ей, чтобы навсегда потеряться в этом незнакомом ей мире. Вперив взгляд в шляпы, женщина пыталась забыть, что в мире есть что-то, кроме ее цели и необходимости спокойных и коротких выдохов в эмбиентных дозах воздуха, цельность которого дробилась с каждым новым аккордом одновременно окрыляющих и подавляющих Ксению чувств.

Ей казалось, она идет за шляпами уже целую вечность, и вместе они прошли уже все логова ада, все запястья ужимок, бреда, сладостности схватили их за плечи, все крошки несущественности оросили их воспаленные мысли, а они все продолжали теряться в глубине аэропорта, пока наконец не остановились в очереди на паспортный контроль. Оцепеневшая и необыкновенно чувствующая каждый всплеск сердца своего и других органов своих, Ксения отстояла очередь, предъявила паспорт, услышала, как падает на него черная скупая печать - с отзвуком и даже звоном, как компостер в трамвае, как колокол церковный в момент воспоминания о нем.

А следующий раз она очнулась посреди огромного зала - здесь Ксения впервые позволила себе оглядеться. И снова готова была дико рассмеяться, от детской впечатлительности, не утерянной с годами, от рассеянности, растерянности, странной печали, странных снов, так давно и долго преследовавших ее, от совращающего восторга, от бесстыдства радости в ее первозданной вертебральной чистоте, в гиперборее идей возрастающих от помысла к законченной череде звуков.

Она, Ксения, стояла посреди зала прилетов в аэропорту в Италии, в городе Сиена, ее тело брошено в эту жгучую яму, вымазанное предварительно в масле всех заблуждений, которые только могли случиться в чьей-то радужной доле. Она все-таки засмеялась. И она прошептала сухими и воскресными губами по-итальянски "Sono a Siena!" (1). Ее конечным пунктом, однако, была не Сиена, и даже не Италия вовсе. Но Корсика. А Корсика - это Франция, это сине-бело-красный вертикально, это революционно-скачковый, это почти прозрачный, спиралевидность ускользания, невозможность притяжения, безмерие и безверие обладания, это исчадие смыслов и потеря их в тупиковом моменте.

Ксения сразу же перестала быть беспомощной. Она опомнилась, заприметив крутящие моменты ленты, везущей багаж - в одном из таких моментов кручения стало восстанавливаться ее до этого седое, сбивчивое, непривыкшее к самоизверганию дыхание, трудное для жизни, и еще более неприменимое к слабости. Она была столь же беспомощной, как последние двадцать минут, только раз в жизни - еще в детстве, когда они с матерью видели, уезжая в последнем вагоне, как на перроне погибает отец - он был еще жив, и долго еще жил, но, поскольку в ту минуту Ксения видела его в последний раз, он умер для нее тогда же.

После, всю жизнь, дожив до своих семидесяти трех лет, Ксения не была беспомощной никогда. Она была, скорее, бесом помощи другим - она других спокойно и без страсти поддерживала на плаву, потому что была умной, сильной, тонкой женщиной, способной понять жизненные нюансы. Она всегда знала, куда идти, где сильнее давить, что не говорить, от чего уснуть, от чего не смыкать глаз, в каком росчерке спустить все на тормозах, для чего упасть на колени, кому закрыть лицо кожаной перчаткой, почему шептать, как ориентироваться на местности в лесу, как поднять в небо небольшой самолет. Всегда все знала и умела, и поэтому могла подолгу находиться в одиночестве - том, что не в тягость носителю, том, что уместно, том, что звенит. И лишь сегодня, прилетев в Сиену, впервые очутившись, чуть трусливо, за пределами той страны, что она звала родной, Ксения не справлялась ни с дыханием, ни со смехом, ни с отзеркаливанием всех своих минувших мыслей в проекцию дышащего ей в рот несопоставимого с фантазиями утра.

Но это уже прошло. При виде крутящейся ленты багажа, синхронизировавшей смятение с необходимостью действовать, Ксения снова полностью овладела ситуацией. Бывает, поступательные, рутинные, механические события своей монотонностью, своим призывом к концентрации возвращают в нас чувство острой реальности. Вот посыпались кривые чудовища чужих чемоданов - в основном серые и черные, как гробы, или выцвевше-бордовые, как запылившиеся сливы. Или грязно-канареечные, видимо принадлежащие каким-то невероятным модницам. Связка зачехленных гитар, как гроздья деревянного винограда; прямые линии строгих спортивных сумок, кремовые ручки от детских колясок. И все нет и нет синего рюкзака, искомого Ксенией, того, что она бы идентифицировала как свой, того, что помог бы ей связать себя с чем-то из окружающих предметов и явлений, в этой чуждой стране, где самые возможности мыслить, дышать, кашлять, улыбаться и посещать уборную казались ей призрачно неисполнимыми. Она болезненно жаждала появления этого рюкзака, как антропоморфного дитя, как недостающего элемента, который склеит головоломку, ребус происходящего. Когда косой синий рюкзак обезличенно выплыл из-под резиновых зубов-занавесок, Ксения была в полном порядке. Она заулыбалась, резким толчком прыгнула прямо к нему, схватила его одной рукой, несмотря на внушительный его вес, и сняла с постылой ленты - той он больше не принадлежал.

Все сошлось - вот есть она, вот ее небольшой на колесах чемодан, вот синий рюкзак с ей же самой приклеенной биркой, где китчевым почерком с примесями китайской каллиграфии написан адрес, по которому багаж необходимо доставить в случае потери. Вот она готова к путешествию века. Только она одна. И эти животные - чемодан и рюкзак, печально смотрящие не назад, а вперед. И наконец это чувство - что можно быть с собой и с ними полностью откровенной, не увиливать, не преувеличивать и не отделываться полунамеками, не отходить в сторону от того, что она хотела озвучить, произнести, просигналить сквозь стены. Сказать все, что имеет сказать. И повторять это снова и снова, пока гул не оглушит нас. Сознание Ксении прояснилось - она достала из чемодана наполовину полную/пустую бутылку соленой минеральной воды, и сделала шесть-семь обнадеживающих глотков. А дальше действовала, как действовала всю жизнь - решительно, цельно, быстро, и так, будто делала это сотни раз, хотя делала это впервые.

* * *

Ксении было за семьдесят. И она полностью это осознавала. Она пропустила это через себя до той степени, как матери наполняют своим существованием заботу о сыновьях и дочерях, как винные гурманы наполняют широкий бокал из тонкого стекла долгожданным нектаром. Все ее мысли, действия и поступки были напрямую связаны с этим, с отстранением от этого, с безразличием к этому, с интересом к этому, с переживанием этого и полным этого забыванием. Ксения была по-прежнему очень красива, обладая тонкой и женственной фигурой; ее часто окрикивали сзади, догоняли, и только когда она поворачивалась, то не без смешка читала на лице подошедшего одновременно восторг и разочарование. Этим она и наслаждалась - несоответствием себя окружающему, времени, месту, несовпадениями ожиданий о ней других людей с тем, что она могла бы им предложить. Ксения относилась ко всему с живым интересом, но ее какое-то очень странное, очень несовпадающее ни с чем лицо, было скроено так, что не выражало практически ничего, кроме спокойного созерцания и пения, а также танца, глубоко внутри. Зелеными глазами она быстро оглядывала все вокруг себя с ребяческим рвением, и тут же ее взгляд угасал, как сканер, осветивший свои картинки, и понявший их, теряющий интерес.

Подошедши к стойке проката машин, все еще неуверенно, но сглатывая и вымывая из своей слюны эту неуверенность, она заговорила со смуглым парнем в белой рубашке с бледно-желтым пятном на груди, которое он, видимо, недавно пытался застирать и думал, что у него это получилось. Ксения хорошо говорила по-итальянски и по-французски, хотя она никогда не была за границей. Она учила эти языки еще с пряной молодости, и всегда читала любые материалы, которые попадались ей на этих языках - случайные книги, рекламные проспекты, инструкции по применению совершенно ненужных вещей. А когда-то - но об этом она не хотела и не спешила думать - она общалась с людьми, в окружении которых были иностранцы, с которыми она могла разделить невзгоды сложных языков. С молодым человеком за стойкой она говорила ровно и дружелюбно, глядя сквозь и внутрь него, пока он оформлял для нее автомобиль. Когда он спросил, как она будет платить, она задумалась на секунду, и сказала:

- Деньгами.

- Наличными? - улыбнулся мальчик.

Ксения отметила про себя, что волнуется. Она коротко улыбнулась, немного замешкалась, обдумывая вопрос, потом достала маленький кошелечек, прикрепленный под широким поясом ее платья, и достала оттуда нужную сумму. Пока она получала сдачу, Ксения подумала о том, что, конечно же, молодой человек имел в виду, что можно расплатиться карточкой, и таковая имелась у нее тоже - на самом дне чемоданчика, на самый крайний случай. И, честно говоря, Ксении бы не хотелось, чтобы подобный случай ей представился, поскольку до этого она никогда не расплачивалась карточкой и не испытывала желания идти на подобный новый опыт вне ситуации крайней необходимости.

Молодой человек скользил взглядом по ее лицу. По сухим губам, розовевшим от жары, по темным щекам, чуть блестящим от легких румян, нежным искрящимся глазам, длинному тонкому носу. Она отвечала мягким, глубоким и ничего ровным счетом не выражающим взглядом. Она любила, когда на нее так смотрят, а так смотрели на Ксению все, всегда и везде. Не пытаясь сделать выводы о том, что думает молодой человек, Ксения поблагодарила за сдачу и ждала, когда другой юноша освободится, чтобы отвести ее к машине. Внезапно Ксения стала чувствовать себя все более и более раскованно, и, неожиданно для самой себя, и даже к какому-то налету стыда, она опять широко рассмеялась. Так, что снова предательские капли скопились в уголках веселых глаз. Она протерла глаза бумажной салфеткой, и посмотрела на юношу, уставившегося на нее.

- Просто я впервые за границей, - мягко произнесла Ксения. - Мне непривычно и очень нравится. Не обращайте на меня особого внимания.

- Я был уверен, что Вы много путешествуете, - ответил молодой человек. Только теперь понимаешь значение слова "молодой" применительно к "молодой человек" - это не просто мужчина, это мужчина, который моложе тебя более, чем в три раза.

Ксения надменно улыбнулась.

- Что Вы еще могли бы обо мне сказать?

- Вы, вероятно, очень счастливы.

Ксения медленно отвела взгляд, и он тут же потух.

- Такая же глупость, как и первое.

После, обдумывая случившееся, Ксения очень сожалела, что использовала такое грубое слово, как "глупость". Можно было употребить "несовпадение", "неточность", "неправильная догадка" - "ложь" в конце концов. Но "глупость" - получается, что она почти оскорбила мальчика. Ксения с удовольствием хотела бы продолжить разговор с приятным молодым человеком, плохо прослеживающимся в контурах дня, как и светло-желтое пятно - на белизне его рубашки, но после этой реплики и последовавшей после нее неловкой паузы, дальнейший разговор показался им обоим затруднительным. В свое оправдание, Ксения твердила себе, что просто она не привыкла разговаривать на итальянском, и вообще быть в Италии, и вообще быть где-либо, а может и вообще быть, почему неуклюжая грубость и вырвалась из нее, обычно подчеркнуто мягкой и спокойной.

Когда второй молодой человек пришел за ней, чтобы отвести к машине, первый улыбнулся, попрощался и пожелал ей счастливого пути:

- Буду очень надеяться, что Вам понравится в Италии!

- Вы очень милы.

Когда Ксения повернулась спиной, она почувствовала, как подоспевший мужчина смерил взглядом ее негармонирующую с лицом фигуру. Он взял у нее маленький чемодан, а затем и огромный синий рюкзак:

- Боже мой, как Вы это дотащили?

- Посмотрите на меня, - ответила Ксения, шутя. - Я в прекрасной форме.

- Это безусловно, синьора, это вне всяких сомнений. - И, пока они двигались по направлению к машинам, он расспрашивал ее, куда она держит путь.

- Сегодня вечером я заночую здесь, в Сиене. Завтра с утра поеду на машине в Ливорно, а оттуда сяду на паром и до полудня постараюсь оказаться на Корсике.

- Божественные места! И достаточно запутанный маршрут - почему именно так? Какие-то дела здесь, в Сиене?

- Нет, в самом деле, нет. Просто мне так хочется. - Ксения улыбалась без тени жеманности, она наслаждалась голубоглазым днем, и тем, как задорно они идут сквозь ряды безмолвных автомобилей, провожающих их подобием взглядов.

- А Вы, - спросила она. - Вы отсюда, из Сиены? Что посоветуете посмотреть?

Ксении все больше нравилось, как чувственно, элегантно и просто из ее уст вырываются итальянские слова, такие крупные и быстрые, как плотные мыльные пузыри, на улицах дымчатого Рима.

Собеседник долго рассказывал ей о своей жизни в Сиене, куда он приехал учиться из небольшого городка Тогназза. Она слушала с восторгом и кивала, не понимая некоторых слов. Потом он рассказал ей, в каком отеле лучше остановиться, что посмотреть, а когда вручил ей ключи от Фиата, к которому подвел ее, еще подробно рассказал и показал на карте, как добраться до предложенного им отеля.

- Вы удивительный человек, очень хорошо мне все объяснили, спасибо большое, я никогда Вас не забуду, - сказала Ксения совершенно искренне, и молодой ассистент расплылся в улыбке.

- А Вы удивительно красивая женщина.

Ксения очень давно ни от кого не слышала, что она красивая, и сочла это за проявление южного темперамента, а также вежливости и желания доставить клиенту удовольствие. Тем не менее, она очень дружелюбно улыбнулась и села на переднее сидение. Ей понравилось ощущение, что она не испугалась, что больше не дрожит и нормально дышит, что страх и шок оттого, что она впервые в незнакомой стране, отпустили ее, и она снова, как и всю жизнь, вытворяет вещи, делать которые никто никогда ее не учил.

Обуздать Фиат было несложно, в картах она тоже прекрасно разбиралась, поэтому, бросив непродолжительный взгляд на путь, по которому можно было добраться до интересующей ее гостиницы, Ксения выехала из гаража, устремилась к трассе, и уже очень скоро мчалась по ней в направлении центра города. Она не могла удержаться от полудетской шалости и надеть солнечные очки - не потому, что солнце мешало ее глазам, а потому, что ей нравился образ женщины, едущей в машине в солнечных очках. Обычные очки она не носила, чем всегда приводила в трепет своих ровесниц, с которыми, сказать по правде, общалась она крайне редко. В основном она общалась с мужчинами и женщинами младше, а иногда намного младше себя. Исключением являлся, пожалуй, ее муж, который был на двенадцать лет старше Ксении. Она включила приемник - тот пошелестел прежде, чем настроиться на нужную волну - и задумалась о своем муже. По сторонам неслись гектары лета, и беспринципные птицы вились под облаками как саранча. Кашляя и мыча себе под нос, Ксения достала из кармана платья сигарету и прикурила от двух спичек, коробок с которыми валялся на полу, когда она села в машину. Спустя пару затяжек, она выкинула сигарету в окно:

- О Боже, что я делаю? - еще сильнее закашлялась она, а потом сделала радио погромче, покрутив маленькую кнопку на приемнике.

Вскоре Ксения была у гостиницы. Улицы Сиены начали синеть. Почувствовав сильную усталость, она даже не стала разбирать чемодан. Сполоснулась в душе и голая залезла в кровать. Мысли рвали ее на части, но усыпить их было легко - достаточно было уснуть самой. Что она и сделала без промедлений, поставив будильник на шесть тридцать. Во сне треклятые птицы все еще вились под облаками как куски пенопласта, повышенное давление давало о себе знать в виде стука в двери, зависания в лифтах, перепадов температур в том космосе, где мы обитаем во сне, но в целом сон был спокоен и сладок, бессмыслен и тих. В нем Корсика ни разу не пришла на помощь, но и не было таких злоключений, из которых она должна бы или могла бы спасать.

* * *

Корсика. В кору головного мозга и вниз - Корсика. Французское раболепие и итальянская примелькавшаяся страсть. Пляжи, сгинувшие пейзажи, малореальное небо в юпитерных зрачках, уткнувшихся в смог, грешное изобилие стран, рожденных на этом острове одними идеями о них, одними вожделениями, одними желаниями, чтобы они состоялись, бухты, скалистые берега, ревнивые вершины гор, пистолетов дула, и такая сказочная жара корсиканских желто-сине-зеленых просторов с красной глиной во главе угла, на траве двора. И глаза Ксении, смотрящие на это - глаза-символы, выражающие аллегорически все то странно неопознанное, что есть в природе, когда на нее взирает скомканный или расправленный человек, или расплавленный человек, или человек, холодный как сталь, или кто-то, кому не под стать заботы, кому хребет гнуть хотелось под ритмы танго, под биение вентилятора, кому высшим счастьем виделось бы отравиться запахом шиповника, плеском оросителей на пшеничных полях, человек, несоизмеримо великий или крошечно ничтожный по меркам уходящих поездов, вслед которым приходят тучные тележки. Когда готовы заплакать тучи, Ксения запрокидывает голову вверх. Когда река шумит в золоте обрыва, она устремляет вниз свои счетчики, информации потребители.

Маленькая птичка, почисти свои серые крылья об меня, сотри их в ноль о мою голову. Лети и обращайся в радостных реминисценциях каждый раз в новую форму орнитологической жизни - то ласточкой стань, то мандаринкой, то совой, то куропаткой, то киви, то аистом длинным без меры. Бейся, бейся об обратную сторону рта и выйди, наконец, словом - вопреки намерениям сдерживать его до последнего, сдерживать под пыткой, под лупой микроскопа, под сердцем бьющееся. В Ксении средоточие несказанных слов крутилось пластинками, расползалось улитками, французскими улитками под немолчным глотком шампанского.

А с утра, стоя на балконе после душа, в длинном льняном халате, она снова смеялась, держа непослушные перила. Перед ее глазами гудела скрытая от новостей Италия, тысячи видов, что было ей раньше никакими силами не представить, сливались в картину, которую можно бы и следовало бы разглядывать бесконечно. Ксении нравилось, что никто не знает, где она - включая, впрочем, и ее саму - ей нравилась ее полузапретная самостоятельность, ее сумасбродное решение ехать на Корсику - почему-то именно туда - после того, как в жизни, в течение всей этой длинной и - к слову сказать - непонятно чем заполненной жизни, она никогда не была ни в каких странах, ни стояла в льняных халатах на случайных балконах, не чувствовала, что способна на многое, если не на все, что никто не указ ей, и никому она не обязана говорить, что делает, о чем думает, с кем беседует, на что смотрит, раздувая глаза до размеров маленьких кокосовых орехов, и до того же цвета, что и их молоко, глаза обесцвечивая, отдавая все их краски яркому дню. Вот в чем ирония - стоило стать такой взрослой и степенной, чтобы наконец-то сделать то, что просилось наружу всегда, начиная с шестнадцати лет, чем можно было заниматься в течение всего цикла существования. Она впервые глубоко пожалела обо всем, что случалось, и ей стало стыдно от такой мысли - сожаления - и Ксения прогнала ее. "Зато какие прекрасные у меня дети," - подумала она и вздохнула. Дети ее были совсем не прекрасны.

Но нельзя было пропустить паром из Ливорно, небольшого городка под Пизой, идущий в Бастию на Корсике. Направляясь в Ливорно на машине, Ксения наслаждалась тем, что произносила в голове поочередно эти названия - они дарили ей ощутимый на уровне нервной системы просторный рай. Они были важными в ряду всех невысказанных слов и непережитых ощущений.

Погружалась на паром Ксения прямо на своем Фиате. Многим погрузка показалась бы хаотичной - поток машин со страстными итальянцами, заезжающими в одни узкие ворота без всякой упорядоченности, может вскружить голову растерявшемуся туристу, но только не Ксении. Жадная до случаев, до испытания прочности, до несопоставимости ситуаций со своим предыдущим опытом, она, с выступившей над верхней губой испариной, двигалась в потоке машин и глядела на всех сквозь солнечные очки, как заядлая итальянка, проделывающая эти маневры каждый день. Когда пылающие споры накалились до предела, она, сама от себя того не ожидая, сама замахала руками и пронзительно пару раз утопила клаксон - тот ответил неприятными заунывными звуками будто из-под воды. Машина Ксении въехала на паром, женщина вытерла влажный лоб свернутой салфеткой, и снова рассмеялась - такой живой она не чувствовала себя никогда - такой живой, существующей, говорящей и движущейся в плоскости времен и территорий.

Она задыхалась от эмоций, проходящих аккурат по ее дрожащим вискам, в коих барабанили такты искусственно насаждаемых менуэтов, раздающихся из классных комнат ее юности. Временами ей казалось, что в ее возрасте подобный накал эмоций может вылиться в трагикомизм летального исхода. И этой мысли она тоже смеялась, потому что знала, что смерть в данных обстоятельствах означала бы окончательную победу романтики над другими проявлениями среды.

Оставив машину, Ксения поднялась на верхнюю палубу и наслаждалась неутомительным и тихим полетом над водой - три часа на солнце в созерцании голубых пространств бесконечной воды вводили ее в состоянии дремы, внезапно найденного покоя, случайно утерянной нити повествования и спонтанно приобретенного чувства сожаления обо всем, что не имело отношения к этой поездке на Корсику, а значит, и никакого значения. На палубе она мылась в струях сигаретного дыма, потому что все итальянцы курят, а окружали ее на пароме практически одни итальянцы.

Из одной среди подобных дрем ее вывел сигнал судна, возвещающий о прибытии на "остров неописуемой красоты", как еще называют Корсику. Когда паром подходил к порту, Ксения старалась не смотреть на красоту, потому что ее почти физически колола острая боль, сопровождающая постижение этой красоты глазами, которые никогда ничего не видели. Чесались и щурились эти ее глаза - она отводила их, сочился нос - она воротила его, горло содрогалось в легких судорогах - она прочищала его, прикрыв рот рукой. Привыкнуть к красоте и самостоятельности она почти не могла. Веселые дома на песчанике играли в вычурные игры с ее сознанием и со всем, что в ней тянулось к этому острову, будто бы в нем крылась разгадка всех ее неосознанных идей.

Подытоживая неподытоживаемое, подхлестывая себя мифами, подергивая глазом и покрикивая на соседей-водителей, она вывела машину прочь с парома, и уже через пару часов катила по Корсике, повязанная платком и украшенная очками, не имевшими практической ценности. Щемящее чувство свободы и красоты, неподдающейся попытке называть их скудными словами, бросало Ксению в диковинные состояния. Будто наркоманка среди жаркого летнего дня, она катила на машине в самую глубь наркотика, приятно врезаясь в его приближающийся и недостижимый эпицентр.

* * *

Прожив долгую жизнь, исполненную своей красоты, Ксения никогда не была свободной. Она снова и снова приходила к выводу, что все эти годы жила неправильно, поскольку в ее жизни не было Корсики, не было пересечения на пароме водных пространств неизвестного свойства, кокетства со случайными встречными, махания руками из Фиата на смеющихся удивленных людей, торчащих из своих машин. Ксения пережила войну ребенком, вдали от разворачивающихся событий. Она помнит удушающее неспокойствие, но не более того. Что того более - так это после, возвращение куда-то на бесконечно долго едущем по скрипящим зимним рельсам поезде, так долго, что, ей начинало казаться, нет существования вне этой дороги. Прощание с отцом, остающимся на перроне, навсегда. А дальше - сладко-горькое детство, изрядно сдобренное стремлением стать знаменитой балериной. Балетная школа, долгие вечера изнурительных занятий, сваленные в единый пыльно-белый ансамбль маты и пачки, острая и длинная палка преподавательницы, исполненной дикой кички на голове, костлявый звук метронома в глубине плохо отапливаемых комнат, к которым необходимо было прислушиваться до ломоты в костях, девочки-сверстницы с зияющими под глазами синими кругами, которые норовят укусить тебя до крови, а позже - увести твоего любовника и отобрать твою партию, вымучиваемую месяцами в голове и на пюпитрах. Жестокое время и сладкое время, одурманивающее детство, само себя лишающее себя, ярчайшие воспоминания и парадоксальная одновременная монотонность будней, стынущих на голых синих ладонях. Попытки изо всех сил наверстать то, что как будто бы не дано.

Ксения не стала известной балериной - вот горький исход, придающий всему детству и юности фарс бесполезности, напрасности, тщеты. Зато она стала профессионалом в том смысле, что она научилась превосходно делать любое дело, за которое бралась - по мере сил, насколько ее хватало. Она стала настолько хорошей балериной, насколько позволял ей данный ей талант - ее точные легкие шаги, выверенные движения, прекрасная манера держать себя, владеть своим телом и завороженными взглядами, поворачиваться ровно на столько градусов, сколько того требует партия - все это делало ее прекрасной профессиональной балериной, но к сожалению было недостаточным для того, чтобы сиять на сцене примой - единственной и неповторимой, нашедшей в себе помимо до остроты ножа отточенного мастерства самый главный компонент - дар. Дар внутри.

У Ксении не было этого дара, но она развила в себе способность идеально и профессионально делать любые дела, за которые бралась. Она изучила семь языков, и знала один другого лучше. Она всерьез занималась историей и философией, а также точными науками - математикой, физикой и биологией. Ксения знала наизусть сотни стихотворений и тысячи крылатых фраз. Она умела прекрасно готовить, шить, научилась играть на нескольких музыкальных инструментах, водить разные транспортные средства, разбираться в механизмах и электронике.

Чем она также овладела в совершенстве, так это искусство любви. Точно так же, как в свое время она выучила латынь, таким же способом она научилась тонко понимать, что нужно мужчинам и как вести себя, чтобы являться постоянным источником их пытливого внимания. Благодаря этому своему умению - отточенному не хуже балетных стоек - в двадцать четыре года она вышла замуж за крупного чиновника, с которым прожила тридцать лет, не заполненных ничем. Обеспеченная и ни в чем не нуждающаяся, она могла позволить себе не работать. Более того, ей было строго наказано - не работать. Первые десять лет она строго соблюдала правило, потому что старалась все делать на сто процентов хорошо, и так, как того требует правил свод. Все это время она занималась совершенствованием себя - Ксения погрузилась в науку и искусство, она читала книги и встречалась с интересными людьми на приемах мужа, которые подчеркивали ум и красоту Ксении и пытались предостеречь мужа о ее возможном коварстве. В Ксении же никакого коварства не было - она была прилежной женой, хотя и не испытывала к супругу должных чувств, чем мучилась отчаянно и продолжительно.

Спустя десять лет под стеклом, Ксения потихоньку от мужа открыла собственную типографию - небольшое вложение вскоре стало приносить ей доходы. Далее Ксения занялась издательским делом. Ее издательство выпускало классическую литературу, а также ее собственные произведения под псевдонимом "Аркадий Кеньев". Муж Ксении не обращал на нее внимания ровно настолько, насколько этого было нужно, чтобы не заметить, что жена возглавляет одно из популярных в стране издательств. Отношения между ними становились все холоднее, она часто с грустью - и в первую очередь с грустью от своего безразличия - замечала, что он заводил любовниц, сначала одну, затем и другую, а после еще какую-то, и далее целую вереницу чужих женщин.

В один прекрасный день к ней в издательство зашел неизвестный заказчик, он сказал, что жутко замерз и не отказался бы от чашечки кофе, а на замечание Ксении, что это не кафе, а издательство, ответил, что данный факт не имеет совершенно никакого значения. Дело было к вечеру, и уставшая Ксения налила чая себе и странному гостю. Они обсудили дела, совершенно кратко, а затем, в полутьме, освещаемой яркими страницами разбросанных вокруг журналов, Ксения почему-то излила случайному человеку душу - она рассказала о том, как живет с мужем, как скрывает от него свою деятельность, как в ней нет - и в нем нет - любви, и как страшно - из-за того, что она привыкла все делать по правилам - ей было бы разрушить их семью. В какой-то момент мужчина-собеседник поднялся и проговорил очень строго и звонко - "Знаете что? Вы должны немедленно прекратить жить с ним! Посмотрите на себя!". И она посмотрела и прекратила - через год, предварительно без памяти влюбившись в вечернего гостя, давшего ей ценный совет. Когда она уходила, муж неистово орал и обещал ей "Ты не получишь ни гроша! У тебя не будет средств к существованию, и мне плевать!" Ксения - бывшая балерина с гордой осанкой - пожала плечами и ушла. Ее издательство приносило ей доходы для безбедного существования до самого финала. И где финал? Где теперь финал?

Она безумно любила своего вечернего гостя. Они так никогда и не поженились, но жили вместе в благостной дымке девятнадцать лет, пока он не скончался около полугода назад. Пятнадцать из этих девятнадцати лет он был прикован к кровати, пораженный едкой болезнью, и медленно угасал, постепенно превращаясь из жизнелюбивого собеседника, который обаял ее и увлек Ксению из постылого дома в мир удивительных чувств и вещей, в разбитого старика. Последние годы он совершенно с ней не общался, поскольку не мог - он плохо и с трудом говорил, и практически постоянно был на грани потери сознания.

Ксения не отступала от него ни на шаг - она была его сиделкой, воспитательницей, вдохновительницей, монологической собеседницей (он не отвечал), партнершей по игре в шахматы (он почти не играл, и она ходила за двоих) и другим пассивным видам спорта. Она нашла управляющего для своего издательства, и отошла от дел, чтобы быть с ним без всяких пауз, потому что он жаждал этого, и, безмерно благодарная за несколько лет счастья, что он успел ей подарить, любящая и дотошная, она не смела и не могла отказать. День за днем она открывала ему свои беспощадные знания - читала наизусть стихи, играла на фортепиано в гостиной, на веранде вязала ему бессмысленные шарфы, которые он прижимал к себе, но никогда не носил. Она делала ему горячие напитки на основе имбиря и шафрана, подстригала ему ногти и обрабатывала их пилочкой, а ее слова - ее живые тогда еще слова - разбивались о плоскости его молчания, пытливого и почти надменного молчания болезни. И вот полгода назад он угас до нуля; она больше не ведала, куда применить себя. А слова в ней умерли, не зная собеседников.

Двое ее детей от первого брака - сын и дочка - не общались с ней по запрету отца, который завалил их деньгами и убедил в том, что эта грешница убежала от него - чуткого, любящего, заботящегося об их счастье - с первым попавшимся проходимцем, встреченным ею на улице, неизвестно где. Все попытки Ксении наладить с ними отношения были успешны лишь в том, что после смерти отца шесть лет назад где-то раз в год они холодно общались с ней, приезжая на ужин и прося денег взаймы. Она давала им деньги без всякого займа и совершенно не требуя их когда-либо возвращать, и пыталась завести беседу о том, как на самом деле сложились отношения между ней и их отцом. Однако слушать версию Ксении дети категорически не желали, и совместные вечера практически всегда заканчивались одинаково - в слезах и с непременным хлопаньем дверей, а дальше - ревом мотора, уносящим детей прочь - туда, откуда они снова вынырнут лишь еще через год, чтобы снова повторить аттракцион семейных игр.

Встретив смерть любимого человека, Ксения поняла, что она на свете совершенно одна, и ей больше некуда применить все свою огромное желание отдавать, свое бьющее через край любопытство и свою отличную физическую форму. Пусть она всегда была в целом скорее одна, чем с кем-либо, муж, лежащий в горе подушек, являл для нее компанию и воплощал собой объект приложения слов. Полгода она маялась в пустом доме, просматривая старые открытки и журналы, перебирая отрывки воспоминаний, и приходя к выводу, что памяти ее почти не за что зацепиться. Сортируя книги в один из таких невыносимых дней, когда она держала под подушкой веревку, Ксения наткнулась на небольшое тонкое издание девяносто шестого года об острове Корсика. С интересом и восторгом она просмотрела яркие картинки с людьми в широких белых шляпах, и прочла о запредельной земле, счастье посетить которую выдается лишь избранным, и выпадает на долю тех только, для кого смириться значило бы окончательно проиграть.

Уже через неделю ежедневных и еженощных усилий Ксенией был составлен подробный маршрут и план поездки, и без лишних раздумий, никого ни о чем не оповестив, она отправилась в путь - в опьяняющий свет острова, бесценный, помимо прочего, еще и тем, что еще месяц назад в ее жизни не могло быть никакой Корсики, а ныне, всего, что не имеет к ней отношения, в жизни ее быть не может.

* * *

За шесть дней Ксения объездила весь остров, от Бастии на севере, мимо Кальви и крепости Иностранного Легиона, мимо Сан-Флорана, где швартуются яхты размером с корабли, до горячего Аяччо и ласкового Порто Веккьо на юге острова. Она бросала себя во все возможные впечатления. Валялась голой на диком изумительном пляже Лозари. Впервые за все времена Ксения поняла, как она на самом деле хотела провести свою жизнь. Свобода, накрывшая ее не сравнима была ни с высотой падающих гирлянд облаков, ни с глубиной бурлящих под ними вод бестактно голубого цвета.

Впервые в жизни она летела навстречу тому, что невозможно было спрогнозировать, но что обещало острые удовольствия и непревзойденную новизну. Будто бы всю жизнь она подавляла себя, а нынче выпустила истинную себя наружу, и эта истина своей формой превзошла все задумки разработчиков. Вся она скрывалась где-то глубоко внутри, никто не видел настоящую ее, страстную и вулканическую ее. А главное - ее слова. Похожие на ненависть слова. Замерзали, гибли под колесами. Исчезали с улиц, как ободранные экипажи. А теперь - она сорила словами, консервировала их в банках, говорила с прохожими, ввязывалась в дискуссии на рынках, трепала бездомных кошек, сама как кошка ходила ночами вокруг месяцев, лун и по-весеннему торчащих труб. Не стало такого места на карте Корсики, где она бы не ангажировала прохожих в дискуссии, язык которых не имел значения - французский, английский или итальянский - она знала их все! Что имело значение - это факт бесконечно ранее накапливаемых, а теперь неограниченно произносимых слов. Она разбрасывалась ими, а еще - деньгами, и позволяла себе любую прихоть.

Она объехала на катере все маленькие острова вокруг Корсики, ела мягкое мороженое на коронках скал, заказывала лобстеров на белых скатертях и заливала их розовым корсиканским вином. Ее компания не была людям в тягость - мужчины тянулись к ней, особенно когда видели со спины, а женщины - все до одной - наверняка хотели бы быть на нее похожей, в особенности в том, что представлялось немыслимой реакционной свободой, без остановки в ней обнаруживающейся. Она не была похожа на сумасшедшую словоохотливую старушку, транжирящую накопления жизни, она вообще ни на кого не была похожа.

После того, как она побывала практически везде, Ксения отправилась на Эльбу. Била полночь, кости ее ломило от продолжительного сидения за рулем, ей мечталось окунуться в шуршащую пену роскошных одеял, а наутро заказать массаж прямо к себе в номер - ей хотелось, чтобы к ней прикасались, возвращая ее мускулам внезапный тонус. Однако прибыв в гостиницу, Ксения не легла спать. Она сошла в лобби и слушала игру пианиста с бокалом шампанского в руке, а далее беседовала с этим пианистом, облокотившись на его инструмент, хотя - она слышала - делать так неприлично и нельзя.

Он был французом, хотя в том, как он открыл слушателям Дебюсси, было слишком мало французского, но скорее латиноамериканского с примесями Африки. Узнав, что она русская, он рассказал Ксении о некоей девушке, тоже, кажется - заметил он вскользь - из этой страны. Она работала танцовщицей в местном клубе и была достаточно известной в городе, поскольку помимо танцев часто посещала городские мероприятия и светские вечера, какие здесь могли иногда случаться. В какой-то момент она пропала из всеобщего поля зрения - выяснилось позже, что она уезжала на Сицилию. Вернувшись, рассказала ему, пианисту, что должна огромную сумму денег и не знает, как быть дальше.

- Она великолепная девушка, - говорил маэстро, - знаете, необыкновенной красоты, и внешней и внутренней красоты, молодая женщина.

Ксения слушала внимательно, заказав второй бокал шампанского. На ней было бордовое строгое платье без лишних изысков и серебряный браслет на руке. Она придвинулась ближе к пианисту и, почти касаясь своими губами его уха, произнесла заговорщическим шепотом:

- Знаете что? Знаете что? Познакомьте меня с ней, с этой танцовщицей!

Они запланировали знакомство на следующий день, а пока продолжали смеяться и беседовать, перемежая свои разговорные акты актами и октетами божественной музыки, которая вырвалась на волю и стремилась в уши немногочисленной публики смелым джазом, костистым и мясистым джазом, обещающим прохладные вечера с дождем за бортом на роскошном лайнере, в свете золотых труб и прочих медных инструментов.

- Вы знаете, я, кстати, неплохо пою, - сказала вдруг Ксения музыканту.

- Помимо прочих талантов? - воскликнул черно-белый музыкант. - А что, если нам выступить... немного вместе..?

- Немного вместе... - усмехнулась Ксения. - Немного давайте!

- Что бы Вы хотели спеть? - спросил пианист. И не дождавшись ответа, начал сам наигрывать аккорды, предваряющие французскую версию знаменитой Bang Bang.

Ксения не растерялась. Она подхватила, низким лиловым голосом, окрашивающим стены в соболезнующие и одутловатые цвета и цветы любвеобильных акаций:

- Nous avions dix ans à peine, tous nos jeux étaient les mêmes, aux gendarmes et aux voleurs, tu me visais droit au coeur... (2)

Пианист грел холодные белые пальцы о жесткие почти каменные клавиши, темно-бежевые и иссиня-черные над ними, и из тех железными зверями, отпускаемыми на свободу прихотливыми движениями летели основы музыки, подхватываемые чуть хриплым, чуть слабым, чуть не успевшим отдышаться, чуть опоздавшим на первое свидание, чуть боявшимся все переписать заново, но мелодичным до колик, приятным до благоговейной грусти, замешанным на тростниковом сахаре, высосанным из ракушек, углубленным в мокрый песок бархатистым голосом семидесяти-трехлетней женщины, собственные железные звери которой едва не замирали в неумении срываться с петель. В ночном зале с летающими под светильниками пылинками и пепельницами в виде тонких рук женщин, почти не осталось посетителей, а Ксения и пианист еще долго продолжали свой нежданно слаженный, нежданно гармоничный, пульсирующий концерт. Он начинал мелодии, а она - либо красиво мотала головой и посмеивалась - если не знала песни, либо сосредоточенно прочищала горло, и с улыбкой вступала, чуть раньше срока, невольно торопя любые события жизни, которые приближали саму эту жизнь.

* * *

Завтрак на следующее утро, всего через несколько часов после того, как она отправилась ко сну, был континентальным - йогурт, круассаны, фрукты, хлопья, сыр, ветчина, чай, кофе. А главное - откуда в ней было это чувство, что она все знает, умеет; легкость и непринужденность, с которой она разговаривала с персоналом, отдавала указания, принимала внимание - откуда это было в ней, никогда не странствовавшей за гранью знакомых углов? Ей показалось, что она создана для бесконечных путешествий - она хочет в Сахару ночевать в палатке посреди пустыни, в Шри Ланку - встречать рассвет над тысячами пагод, в Сан-Франциско - нестись к Золотым Воротам со скоростью, приближающейся к двумстам милям в час, попросить панорамный перелет над Сейшелами, заснуть на скамеечке в Барселоне - вот где ее сердце, вот где оно могло бы быть.

Спустившись в лобби, она получила записку, что пианист и танцовщица будут ждать ее в кафе за сороковым столиком в три часа дня. "Отлично", подумала она, а затем задала вопрос девушке за стойкой:

- Могла бы я заказать массаж к себе в номер?

Из ее номера было видно море и поле. Пока сильные смуглые руки массировали ее уставшую спину, она глядела на море, распространяющееся вокруг и впереди, и проваливалась в почти печальное чувство, которое никак не могло стать и никогда не стало поистине печальным. Прощаясь с массажистом, она одарила его щедрыми чаевыми и широкой улыбкой, а потом провалилась в сон, который как будто явился продолжением ночного отдыха, но был вынесен за скобки всего дня - это сон только для себя, в строгой секретности разворачивающегося утра. После сна Ксения каталась по северной части острова и, доехав до Корсиканского мыса, наслаждалась бездонными глазами бело-желтых песчаных пляжей. Корсиканский мыс поражал крутизной дорог, болезненной красотой пейзажей, черными пляжами и едой, для которой никогда не находится слов. Поэтому свой ланч в забытой деревушке Пино Ксения съела молча, не проронив ни звука.

К трем часам она снова была в гостинице, но заметила, что ее гости пришли заранее - они уже сидели за означенным столиком - вчерашний пианист, при свете дня выглядящий много более усталым, чем будучи окутанным в сияющий блеск, исходящий от его инструмента. Девушка рядом с ним была более, чем красива - от нее тоже исходил сияющий блеск, что было опасно - знала Ксения - ибо наверняка в этой связи многие пытались сделать ее своим инструментом, в свете которого они выглядели бы гораздо менее усталыми. Ксения приблизилась к этой странной паре. Музыкант приподнялся, чтобы поцеловать ей руку. Девушка тоже протянула ей руку, привстав:

- Даша.

- Очень приятно. Ксения.

История, рассказанная пианистом накануне, оказалась чистой правдой. Даша действительно работала танцовщицей в одном из здешних клубов, девушкой она была видной, и однажды ею заинтересовался влиятельный сицилийский бизнесмен. Даша уехала с ним в Сицилию, и в скором времени задохнулась в этих отношениях. Сицилийский жених не отпускал ее, полностью подчинив своей воле, не давая работать. Чтобы получить возможность заниматься своим делом и уйти от него, Даша заняла деньги, и открыла свое дело - небольшую типографию. Танцовщицей она себя больше не видела. Сицилийский жених, прознав о ее деле, быстро разорил ее, используя свои связи. Даша оказалась должна крупную сумму.

- Давай пройдемся немного, - предложила Ксения Даше по-русски, после того, как они пару часов просидели за коктейлями втроем, а обернувшись к пианисту, сказала на итальянском:

- Мы хотели бы посудачить на женские темы. Ты не против, если мы присоединимся к тебе вечером, в баре?

Пианист не имел на этот счет никаких возражений. Даша и Ксения, практически идентичные, если глядеть издалека, как две полувоздушные фигуры замелькали в легком мареве, предваряющем море, истинное море, синее, картонное, море признаний, море догадок, море скитальцев, море невосполнимых потерь, из канализаций всплывающих вдоль дорог, где, в первую очередь, любимые не ждут друг друга, а во вторую очередь, нелюбимые ловят автомобили. Оранжевым становился вечер там, где они шли, оставляя легкие следы на песках, они шли краем бесконечного берега, притягивающего темноту, как противоположности - друг друга, как страх притягивает неистовство, как шубы притягивают моль. Для Ксении это были настолько счастливые моменты, что ей становилось немного совестно, и она даже вовсе не хотела бы, чтобы Даша знала об этом. Они много, они слишком много говорили, бредя от блика света к блику света, Даша очень внимательно и осторожно слушала свою новую подругу, слова которой лились треклятым верлибром, острые и королевские, неприкаянно утерянные давно, и найденные снова в прерии остывающего на спайке моря и неба дня, плывущие в бочке многие дни и прибывшие в руки обитателей охотничьей лодки, чтобы быть обнаруженными в сущем шоке, сущем шоке.

Ксении очень понравилась Даша - она была красива действительно не только внешне, она была весела и начитанна, она знала языки, она смыслила в финансах и экономике, и ее речь звучала удивительно красиво. Но главным, что Ксения практически не могла выносить, так хотелось ей кричать навзрыд прямо в самую перекладину горизонта, было то, что Даша была до одурения свободной, она была жадной по отношению к жизни безгранично, какой-то кровоточаще алчной до впечатлений, до идей и совершенно бесстрашной в смысле их воплощения. Как ей хотелось всего, как ей хотелось одновременно покоя и беспокойства, цивильности и плебейства, уважения и унижения, сколько контрастов одномоментно поднималось в ней, пока она рассказывала о своих планах, о своих наскоро стряпанных мечтах! Также всего захотелось и Ксении. Почему-то она чувствовала себя еще более двадцатилетней, чем Даша, и еще менее боящейся сицилийских плейбоев, и еще более желающей пуститься в бега. От встречи с Дашей и ее пленительной энергией у Ксении заболела голова. Ее пшеничные волосы разметало во все стороны. Заметив это, Даша предложила проводить Ксению до отеля. Рука об руку они вернулись, что не смог с довольной улыбкой не отметить про себя пианист, разминающийся в пустом зале перед вечерним выступлением.

Они договорились встретиться около полуночи в баре, чтобы послушать фортепиано и выпить по бокалу. Как только дверь за Дашей закрылась, Ксения поставила будильник и провалилась в срывающийся с обрыва сон. Как кошка, она сегодня спала несколько раз в течение дня, черпая из этого сна наэлектризованные источники для своих эмоций. Проснувшись через пару часов, она отправилась в бассейн, размещавшийся на улице, и с жадной слабостью нырнула в него. Звездочка, притаившаяся в россыпи других на каменистом небе, смотрела Ксении в распахнутые глаза с фамильярной привязанностью. Уже через несколько минут, завернутая в жгуты полотенец, она бежала к морю, и по пути не встретила никого. Ксения переживала самые сильные минуты своей жизни, и сама затруднялась объяснить себе истинные причины этих чувств. Но нечего скрывать, и главное - ей было не скрыть этого от себя - Ксения приехала на Корсику умирать.

Она хотела уйти из жизни здесь, где ее никто не знает и не узнает по-настоящему, где она сможет провести свои последние две недели так, как хочется этого именно ей, ее внутренним настроениям, ее суетным переживаниям. Она думала прожить эту дюжину дней так, как стоило провести шесть дюжин лет, остающихся позади, а дальше вбежать в беспокойное море, и слиться с ним, не в силах слиться ни с чем иным. Ей не хотелось жить без мужа, без его серых утр, без праздников, которых он не понимал, без необходимости открывать окна в его комнате и декламировать ему стихи, которые даже если бы они были наполнены нелепыми сочетаниями несуществующих букв, все равно пришлись бы ему по вкусу.

Когда он умер, Ксения не видела иного пути, как умалить себя, и лишить себя необходимости вести существование, направленное только на собственные нужды. Для такой роскоши она отвела себе ровно две недели. И вот сейчас она на Корсике, свежая, загорелая, чувствующая в себе множество лет, которые она может и готова еще прожить, свободная, понявшая, измененная, прорезонировавшая с истинным смыслом; она только что пообещала красивой молодой девушке отдать за нее колоссальный долг на прогоревшее дело, в течение дней, и дней, и дней она имела пронзительные беседы с очаровательными людьми разных национальностей и ощущений; она объездила Корсику - ту Корсику, что только пару недель назад увидела в случайном мини-журнале; ее ждут в вечернем баре, чтобы она спела со случайно встреченным пианистом своим гортанным, своим надменным, своим подобным осенней листве голосом. Умирать нельзя. Умирать невозможно! Там, за поворотом, нет более никакой осенней листвы, там нет удивляющих голосов, там нет глубоко моря, там нет черноглазой Даши, там нет беспристрастных созвездий, там нет седеющего пианиста. А еще - там нет слов. Невысказанных меняющих все слов. Может быть, когда-то, но только не сегодня, и не сегодня вечером. И вряд ли в этом году.

Встреча с Дашей была короткой. Беседа с ней была, возможно, короче, чем многие другие разговоры, которые Ксения имела с людьми, пока она разухабисто путешествовала по беззаботным идиллическим просторам Корсики - но именно этой беседы она, кажется, искала, именно за ней носилась по острову как сумасшедшая в своем невыдерживающем Фиате. Ей хотелось увидеть и узнать кого-то, для кого можно жить еще, отдав свои деньги, энергию и слова, свои слова! И кто возьмет, не раздумывая - все вместе, не отделяя одно от другого, и будет достоин любых даров просто лишь тем, что пришелся Ксении по вкусу своей невероятной свободой и красотой. А если не найти такого человека, то можно умирать, тихо вбегать в воду. Но Ксения решила пока не умирать, ей взбрело в голову еще поездить, а Даша - ну если она согласится - то Ксения будет рада взять ее собой.

* * *

Когда она вошла в вечерний зал, ее появление засвидетельствовали вспыхивающие то здесь, то там, за чопорными столиками, изумленные взгляды. На ней было шикарное черно-зеленое платье с широким поясом, крайне удачно сочетающимся с парой туфель на небольшом каблуке. К ней подошла Даша и, взяв ее под руку, отвела за их столик. Разговор их продолжился практически там же, где и оборвался накануне. Они заказывали напитки и десерты, и аплодировали пианисту, тянущему жилы из клавиш ресторанного фортепиано. Вечер этот с усердием стирал любые грани между настоящим и будущим Ксении, отчего она легко улыбалась, прихлебывая шампанское.

- А теперь я попросил бы выступить мою гостью, нашу гостью, - прервал бег ее мыслей черно-белый пианист. - Нашу гостью из России и мою замечательную подругу, с которой мы необычайно спелись, во многих смыслах - некоторые из вас, кто был здесь вчера вечером, могли стать свидетелями зарождения этого прекрасного союза! Если ты не против, Ксения!

Честно говоря, Ксения была против, но почувствовав, как Даша подталкивает ее в сторону инструмента, она сдернула салфетку с колен и плавно подошла к музыканту под залп аплодисментов. Широко улыбаясь, она оглядела зал - сегодня он был полон гостей, как в любой пятничный вечер. Добрая сотня человек, практически невидимых из-за яркого света у фортепиано, но ощущаемых где-то в животе, растворилась для Ксении в терпком воздухе августовского французского вечера.

Как быстро и легко все поменялась, не смогла не подумать она. Вот она на сцене и ждет первых аккордов музыки, легких, как перо, вырвавшееся на свет из сдерживающей подушки. Вот она на сцене, в свете прожекторов, в блеске обращенных на нее взглядов, готовая с аккордами музыки совершить высадку на другой планете, где дрожащими руками иные организмы создают отрицающие самое себя мелодии. Вот она готовится выступить, сорваться с места, еле сдерживая исступленное сердцебиение. Все в точности как тогда, как в те годы, внутри которых она мечтала стать известной балериной, а точнее как никогда, поскольку ей так и не выпало выступать перед аудиторией, и только в безжалостных фантазиях она демонстрировала восхищенной публике свое мастерство.

И вот спустя сошедшие сели лет, она все-таки выступает, совершенно неважно где и при каких обстоятельствах. А сердце ее пылает, как пылало бы и тогда. Щеки горят, и сухие губы отказываются поддаваться дрессировке. За гранью этого выступления ее ждет содрогание прекрасной жизни, что открывается впереди. Напротив бара, в котором она сейчас откроет рот и запоет лиловым голосом - пляжный ресторан. Там подают изумительную паэлью. Ни голода, ни нужды. Ни голода, ни нужды. Ни голода, ни нужды, ни напастей. Где-то в пропасти зала летит Даша. Она могла ничего не сказать, она могла никуда не посмотреть, она могла ничего не спеть, но Даша все равно уже была у нее, в ее жизни, сладким сиропом, тертым сахаром, пудрой, водой из стакана, восхищенными глазами, ре минором, скомканными салфетками, заветным путем, порезавшимся о край моря.

Бешеного света вокруг фортепиано было недостаточно, чтобы выразить весь ее голод по настоящей жизни, которую, если бы она имела еще один шанс, она прожила бы, возможно, совершенно иначе. Летала бы в рваных калошах по городу, работала бы наклейщицей афиш, чистила бы конфорки и духовой шкаф по воскресеньям, напевая мелодии знаменитых симфоний, бешено влюблялась в людей, предметы и явления, уезжала бы, не предупредив, в самые диковинные места, и в них начинала бы новые жизни, новые дюжины лет, постоянно в низком старте, снова и снова и снова. Да только и теперь ей хотелось сделать это, вычеркнув из списка разве лишь наклеивание афиш.

Когда-то и о тебе скажут "This bus terminates here" (3). Но не сегодня. Но не теперь. Женщина после пятидесяти - это истинная жизнь, это новый тренд, столь блистательный, что не успеваешь поглощать блеск его свежести, его легкого прикосновения к задней стороне шеи. Ксения вспомнила об этом, и обернулась к пианисту с еле заметным кивком - можно начинать. Его пальцы, сами больше похожие на клавиши, чем сами клавиши, встретились с инструментом просто и спокойно, и музыка взошла из-под заботливых подушечек медленной отзывчивой волной. Расправив легкие навстречу придирчивому самообману осязавшего ее лета, Ксения запела совершенно нереальным и почти потусторонним голосом:

- Nous avions dix ans à peine, tous nos jeux étaient les mêmes, aux gendarmes et aux voleurs, tu me visais droit au coeur... Bang-bang! (4)

(1) Я в Сиене! (итал.)

(2) Нам было почти десять, наши игры были все такими же, полицейские и грабители, ты мне целился прямо в сердце (франц.)

(3) Этот автобус дальше не идет (англ.)

(4) Нам было почти десять, наши игры были все такими же, полицейские и грабители, ты мне целился прямо в сердце... Пиф-паф! (франц.)

Калинина Анастасия Владимировна Ксения

Калинина Анастасия Владимировна
Ксения