Калинина Анастасия Владимировна
Сальса

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Калинина Анастасия Владимировна (nastasia.kalinina@gmail.com)
  • Размещен: 06/07/2008, изменен: 17/02/2009. 30k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    • Оценка: 4.96*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мы танцевали всю ночь по горячей траве, по раскаленным углям, по чужим селезенкам – такие мягкие, по чужим шестеренкам – такие "зазубренные", по бегущим сквозь год дорожкам, по уходящей из под ног земле, по русским неверным дрожкам, до заката самой зимы. И хотелось мне петь стихами, и хотелось мне плакать фруктозой, шоколадными взбитыми сливками, взбивать сливки и пыль, старые дорогие ковры, наполненные пылью. Наплоенные вишневым садом. Фирс. Напиленные кокосовой стружкой. Напяленные на жалко тонкую девчонку. Жалко у пчелки. Напоенные вишневой водкой. Полнятся дни мои сочтены.

    • Сальса

      
      
       Улыбка - друг человека. Когда ты меня бросил, я не могла заснуть четверо суток. Подруги делали ставки, через сколько я превращусь в безглазый размороженный холодильник, через сколько мой язык обовьет усталое плечо, через сколько пушистые ноги превратятся в две опустошенные соломины на празднике гнедого урожая. Через сколько? Через сколько? Я же явно не доживу до Яблочного Спаса, и яблоки не спасут меня. Вопрос ли - когда? Когда закончится трубочка моей венки? Втулка моей артерии?
       Ведь ты не просто ушел, ты поперчил меня и засунул в печку. С соусом карри, с медленным раздеванием в темноте, с чесночным амвоном, с кислинкой меди я ли вкусная? Моя хрустящая корочка стоила тебе двух граммов соплей и нюнь, которые вожделенные вожди развели в четверг. А в воскресенье я, обезвоженная, вылезла из хрустальной печки.
       Порвать меня на части своими словами - верх бесцеремонности. Мог бы хоть разрезать меня ножницами, а то... вырывал клоками мои куски. Сказал, что мы не останемся друзьями даже. Да и как можно было остаться, если я до сих пор хотела тебя так, что из пальцев моих пыхтел пар? Облил меня чаем. Бросил мне в лицо газету. Отметил, что у моих подруг классные задницы. А я тебя совсем не возбуждаю. Разоткровенничался, что делал, пока я ездила на Дальний Север, чтобы узнать, как и зачем там живут. Заявил, что я убогое существо. Что у меня отвратительная шея. Знаю, для тебя самым главным в женщине всегда были десны. Меня уже ничем не удивишь.
       В воскресенье я вышла из хрустальной печки, вся в корочке абсурдистского предположения о возможности выжать мочалку, наполненную взглядом назад, и выжить. Выжать и выжить.
       Передо мной расстилался коричневый день. Картавая заря, укусы комаров - как мне с этим справляться? Как мне справляться со старым мельником? Как мне жить теперь, зная, что любой ублюдок может однажды меня так опустить? Больше не хочется дергать других парней за веревки. Я отправила в сухой рот квадратик сахара и корж для приготовления пиццы. Меня тут же вырвало. Но я оправилась. Я убралась, и вытерла безжизненной тряпочкой пятна на ледяном паркете. А потом я отправилась в коричневый день, и не возвращалась до того момента, когда тот сменился серой ночью. Оправилась и отправилась. И так было больше недели - несколько лет серых ночей, движения тряпкой по мокрому лучезарному паркету, выход в дыру двери, шляние до глубокой ночи.
       Я курила те сигареты, которые курил ты. Сидела в барах, где появлялся ты, желая никогда бы не быть рожденной, вытирала подтеки носа самодельными салфетками. Искала в грязных пепельницах твои окурки, я нюхала их, унижаясь. Я любила и люблю унижение. Бейте, бейте, бейте меня. Я помню твой запах, я не нашла твоих окурков. Им был присущ посторонний запах постороннего лета. Твоих окурков там не было, не было, не было. Может, ты перестал курить. Может быть, ты позвонишь. Может ты утонул в желтой пивной пене? Не спать. Для тебя главным в женщине были десны. Не есть. Не дрожать. Жить. Жить ли? Жить ли? Лизать.
       Прошло две недели. Я уже почти умерла. Я уже почти стала роботом, и роботом предсказуемым, посредственным, униженным и смакующим свое унижение. Я сделала аборт, почувствовав биения под сердцем. На всякий случай - аборт. Вдруг это и правда был ребенок. У робота вырезали отросток в виде ребенка. Кипяченая вода вышла из меня. Изменяя. Кушать своих детей. Кушать других людей. Отпустили шарики в небо. Подмастерье слепой победы. Думая душой. Хочу, чтобы вы почувствовали, что я сходила с ума.
       Это так тупо, и так по-женски - какой-то кретин что-то там позволил себе вякнуть, и мы тут же готовы умереть. Пару дней готовы, потом отыскивается в архивах или перспективе следующий кретин. Но здесь другое. Мне казалось, над головой твоей пуляет звездами оригинальный нимб, я рискнула проидентифицировать себя с тобой, и умудрилась совпасть по ряду пунктов. Поэтому, когда ты меня бросил, мне почудилось, что меня бросили лучшие черты меня самой. Меня покинула доброта. Меня покинула щедрость. Меня покинул практицизм. Меня покинул авантюризм. Меня покинула страсть. Радость жизни. Чудеса. Мистика. Они собрали вещи, сунули их в мешочки на палочках, они удалились. Я хотела умереть. Лечь в гроб. Хихикать, когда ты придешь с цветами. Но ты бы не пришел. Ты бы позвонил в морг и оставил мне сообщение о том, что я поступила правильно, и поступила вовремя. Такое дружеское похлопывание по плечу. Огромной палицей.
       Мои суки-подруги вместо того, чтобы лететь ставить мне банки и менять бинты, скрепляющие мышцы, переметнулись к тебе. Были наслышаны о твоих внушительных размерах. Нет-нет, боюсь, знали наверняка. Обивать помчались твой скользкий порог. Скользкий от удовольствий, которые ты всегда имел наглость получать. Вместе мы были непобедимы - какая дьявольская глупость, я несчастный удод на веточке марципана! Бросались на тебя, как если бы ты был огромной шоколадкой, как если бы ты был огромным долларом, коринфским изумрудом-Рубиконом, как если бы ты был новейшим dvd-плеером, сумочкой моднейшей от Esprit, всем самым -ейшим на алчном свете потребительниц.
       Никаких входящих звонков в моем доме, ни стука в отжившую свое дверь. Все мои вещи, и мои люди ушли за тобой. Ты модный, ты легенда, что жива. Ты гламурный глазурный подонок. И мне, с фиолетовыми глазами, наполняемыми алкоголем каждую ночь перед отлетом в тусовку Морфия, было фиолетово, с какими глазами я проснусь назавтра. Вот что ты со мной сделал. Мне было стыдно, что со мной можно такое сделать. Но дальше не было сил. Иногда просто устаешь хотеть светлого будущего. Иногда лень начинать все с нуля. Я забыла пристегнуться, когда села в твою машину. Я забыла одеть марлевую повязку, когда полезла лакать твое дыхание, твое, так скажем, амбре. Забыла принять таблетки для профилактики невыносимости, подвязавшись под твою руку. Не вспомнила о шлеме, когда ты толкнул меня на роликах с горы. Не намазала свой золотой шпиль серой краской, не замаскировала его от врагов. Не отправила свои экспонаты в запасники и подвалы. Я не предохранялась от твоего обильного влияния. Риск был неоправдан, но меня ослепил твой пафосный блеск, и прочая бурда. Хорошо. Вздох. Затяжка. Вспышка. Хорошо. Что теперь? Ты сделал мне бо-бо, твою мать.
      
       Улыбка - друг человека. Когда я тащилась по скалам своего горя, мне пришла в голову мысль заглянуть в один супер-маркет и приобрести туалетную бумагу. Рулона четыре, они продаются вместе в нейлоновом пакете, а в виде бонуса тебе даются колготки 40 den телесного цвета. Я съела набор суши, полный глистов, прямо там, в маленькой суши-пристройке. Авокадо-маки. Наркотики. Калифорнийские штуковинки, капсулки-мелочь. Девушка с вымпелом причесона на голове втюхнула мне интересный рекламный проспект. Такой неяркий, почему и интересный. Они приглашали меня куда-то. Рука машинально потянулась отбросить навязчивый хлам. Да только урночки не было рядом. А в пепельницу не хотела кидать. Вдруг там твои окурки? Вдруг ты сам там сидишь, а я убью тебя кусочком бумаги, рекламным буклетом.
       Девушка улыбнулась мне. Она была такой латинской мягкой губой. Темная. Волосы как стебли завитого бамбука. Кожа как коричневый свет моих похожих один на другой дней. Запах от нее - фруктово-нежный, я сама бы хотела так пахнуть. Ее зубы блестели тем, что тебе никогда не постичь. Ее бедра качались так, как ни у одной из твоих сладких любовниц. Она сказала своим волшебным ртом в мои заплаканные глаза:
       - Приходите завтра к нам на урок. Это будет бесплатный урок. Вы сможете приобрести абонемент, если Вам понравится. Если Вам не понравится, Вы не сможете его приобрести. Музыка, музыка будет в Вашем Везде. Завтра будет удачный день.
       Повторяю. Она смотрела в упор на мои траченные молью глаза, сквозь отсутствие очков и контактных линз, и произносила:
       - Завтра будет удачный день. Вы захотите приходить на наши вечеринки. Это мир доброты и любви, и мир других людей. Это мир красивых мужчин, которые красиво танцуют. Я сама там танцую, я приглашаю туда тех, кто еще ничего не знает. Если у Вас есть партнер, приводите его. Оденьтесь женственно. Будьте счастливы. Удачи.
       У меня нет партнера. С тех пор, как ты дематериализовался, мне даже не с кем поговорить. Плюс, я не поддаюсь на дешевые разводки. На показное дружелюбие.
       И все-таки взгляд мой смотрел вниз на этот рекламный проспект, и транспарантность того, полнейшая буча прозрачности и легкости, которые бежали ко мне сквозь года, растлили меня, и назавтра я уже шла по указанному адресу в легкомысленной юбочке. Мужчины визжали мне вслед. Я была такой худой, что почти ломалась. И все-таки заставила себя поесть с утра, чтобы смочь танцевать, чтобы хотеть танцевать, чтобы ты сдох в итоге. Мужчины акцентировали мое появление, мои шаги, криками "Ура!!!!". А иногда простой и скромной констатацией - "Ура", без восклицаний, просто три буквы. И я терла буквы.
       Ах да, что же касается той бумажки... мои пальцы до сих пор с судорогами благодарности, со спазмами прилежания и наслаждения, ему сопутствующего, касаются той бумажки. Того рекламного хода, что навязала мне гортанная девушка с бедрами не как у всех. На буклете было написано только одно слово.
      

    САЛЬСА

      
       Соль, масса, осадок вальса, манускрипт, терра дель сол, здесь все намешано. Это слово как смерть для меня. Только в значение конца грустной жизни. Смерть - это конец грустной жизни. Сальса - это конец грустной жизни. Мне был уготован один вариант развития событий. И этим вариантом оказалась сальса.
       Был еще дан адрес - куда приходить с партнером или без, в женственном платье, и где быть счастливой вопреки Твоему Всему. Но видела я только одно божественное слово. Я просидела много часов, глядя на него, божественное слово. Потом суши-бар стали закрывать. Мое онемение прервал молодой японец, почувствовавший неладное в моем созерцательном рассеивании взора по никчемному буклету в течение многих часов. Он сказал:
       - йо-йо, йя-йя, ай-ай-ай.
       - Уже?
       - ай-ай-ай.
       Я так поняла, что бар закрывается. На выходе заметила, что у двери дежурит скорая помощь. Не по мою ли душу? Врач подошел ко мне. Он спросил:
       - Вам плохо?
       Я выглядела, как разоренный вигвам. Я протянула ему буклет со словом
      

    САЛЬСА

      
       Он вопросительно посмотрел на меня. Дурак. Он не знает жизни. И ты не знаешь жизни. И я тогда не знала жизни вовсе. Жизнь - это...
       Они хотели запихнуть меня в машину. Но я ударила врача этим буклетом и убежала. Не смогли меня догнать. А может и вовсе не хотели. Я скрылась обходными дворами. А дома пила Bacardi Black и курила кубинские сигары.
       Меня больше не кусали гигантские комары. И ты не снился мне рядом со мной на стеганой подушке. И я нормально отнеслась с утра к тому, что тебя нет рядом на второй стеганой подушке. Я сожгла вторую подушку. Я нацелилась спать одна на центре кровати. Пошла вон вторая подушка. Пошли в ход сигары снова. Сегодня вечером слабые ноги, задыхающиеся в колготках 40 den отстучат
      

    САЛЬСУ

      
       Вилли подошел ко мне одним из первых, пока я переминалась с деревянного каблука на деревянный каблук в вестибюле. Вилли взял мою руку своей коричневой рукой. Та была теплая, как бабушкины блины. Его зрачки - два бабушкиных первых блина. Комом у бабушки никогда не было. Два солнца в одной плоскости. Шоколад его глаз. Он улыбался так широко - я боялась, что он растянется слишком непозволительно и кожа, лопнув, слетит с лица, оставив оголенный череп. Он улыбался, как волосинка улыбается копне волос.
       - К нам пришла Афродита.
      
       Ага, подумала я, Урбан-афродита на антидепрессантах, костлявая в беде, как неуклюжий подросток. Маленький робот с заплаканным тушканчиковыми глазами.
      
       - Не стоит растрачивать себя на бесчестные комплименты, - произнесла я, только теперь с ужасом осознав - Бог мой, сколько же злобы во мне, сколько черной сажи я продолжаю изрыгать. Я покраснела от стыда и бессилия. - То есть...
       Вилли прильнул ко мне ближе, и поставил кончик своего указательного пальца на место, глубже которого бился мой андрогинный мотор:
       - Вот там ты Афродита. Мы выпустим ее на волю, ее увидят все. Мужчины кричали тебе "Ура!!!!!", и скромно декламировали "Ура" на входе, я сам слышал. Эти возгласы и скромные констатации адресованы были Ей.
      
       Фигня, подумаешь ты. Банальщина. Завлекание дебильных неуверенных в себе женщин, жадных до примитивной лести третьего мира мужчин. Ты - сто третий мир. Если бы мне случилось однажды наткнуться в газете на заметку о твоей смерти, я бы подмигнула, глядя в небеса, решив, что для тебя это самый целесообразный рывок в вечность. Ты бы никогда не смог танцевать
      

    САЛЬСУ

      
       А меня провели в шикарный зал с зеркалами, надраенными до беспредела. И до водораздела. На мне черная плиссированная юбочка с лентами вокруг пояса, заканчивающимися бантом. Я сняла колготки 40 den, и хотела выбросить. Но, подумав, сунула их в сумочку - вдруг понадобятся тебя душить, и так и не задушить. Ты стопроцентный мудак. А мой тренер был удивительным. Его штаны шились богом. Его тело мастерил бог. Мы с девушками танцевали в веселом голубоватом зале часа два без перерыва. Мне кажется, только тогда я увидела что-то, напоминающее настоящий голод по интонации. В моей голове зажил ритм, который умрет только вместе с хозяйкой головы. Моя кожа была мокрой. Он поцеловал меня в щеку. Как проклятая потребительница, я потащилась покупать абонемент. Деревянные каблуки стучали по мраморному полу. Вилли предложил мне поучить меня немного в ночном латина-клубе.
       Мы танцевали всю ночь по горячей траве, по раскаленным углям, по чужим селезенкам - такие мягкие, по чужим шестеренкам - такие "зазубренные", по бегущим сквозь год дорожкам, по уходящей из под ног земле, по русским неверным дрожкам, до заката самой зимы. И хотелось мне петь стихами, и хотелось мне плакать фруктозой, шоколадными взбитыми сливками, взбивать сливки и пыль, старые дорогие ковры, наполненные пылью. Наплоенные вишневым садом. Фирс. Напиленные кокосовой стружкой. Напяленные на жалко тонкую девчонку. Жалко у пчелки. Напоенные вишневой водкой. Полнятся дни мои сочтены.
       Вилли. Не могу сказать, что я была первоклассной ученицей. Один парень вообще однажды назвал меня убогим существом. Но знаешь что, хоть я и убога, а все равно существую. Горячий Вилли не позволяет мне сбежать из объятий, даже если это объятья страха. Музыка еще еще, мой пульс скачет, моя смешная боль, мое большое спасибо. В баре горячий Вилли брал мне вишневую водку, самбуку и куантро, ром и грог, а потом так удивленно косился - что это вы, красавица моя, на каблуках не стоите. Неужели Вам не нравится
      

    САЛЬСА
    САЛЬСА

    САЛЬСА

      
       В этом клубе, хоть и отличен он и премил, больше никто не танцевал наш танец. Кроме пьяных и счастливых нас. Вилли всегда был счастлив. Я - только еще пятый час.
       - За пятый час, - резюмировал он. Я влила в себя его Bacardi, и его полиглотский словарный запас, и в не менее пьяном такси баклажанного цвета, без верха, он повез меня домой, за печать тюрьмы и гнева. И грусти. Хлеба. Потери. Одной стеганной подушки. Он не стал навязываться мне в гости. Его доброта сломила меня. Она сделала меня настоящей. Он махал мне в окно из такси баклажанного цвета, без верха - как дошла? Я кивала, кивала, кивала, и улыбалась. Кажется, моя кожа была настолько натянута, что могла лопнуть на неудачливом лице, результируя оголенным черепом. Мозгов-то все равно нет, и алкоголь Кубы не разрушает клетки того, чего нет. И серые клетки того, чего нет, тоже.
       Я спала, как ангел спит в море своих полувоздушных золотых кудряшек. Бесконечный карнавал после сереньких дождей всегда выносил меня на крышку безвестности. Может, так случится и этот раз, кто знает. Однако теперь появилась надежда на праздничное выздоровление. Воскрешение воскресным днем. Я слепой Лазарь. Слепой мученик тела.
       С утра опять кусали кусачки нездешней, потусторонней тоски. Мне хотелось поделиться с тобой своим танцем, а ты прятал в это время по платяным шкафам одних моих подруг от других. В то самое время, когда я хотела рассказать тебе. Какая сифня!
      
       Но вечером того же дня я качала бедрами на своей тренировке. А ночью того же дня засыпала посередине кровати. Я стала питаться карибской кухней, и карибской ванной, и карибской прихожей. Никто не звонил мне, никто не знал меня.
       И все же, все же
       Я танцевала каждый день. Потрясающие люди стали частью моей жизни. Люди, лишенные злобы, люди, исполненные света. Фильм "Пляж" об островитянах. Мы стали оторванными от того города, что собрал нас воедино. У нас в голубоватом зале стучало маленькое сердце большой Кубы. И хоть мне неведомо всегда было, с чем едят и пьют Кубу, я знала наверняка - люди там могут протанцевать свои проблемы прочь. Перуанцы, киприоты, греки, колумбийцы, конгцы под конец, а улыбка-то - друг человека.
      
       Самое улетное случилось три недели спустя мое первое занятие. Я уже не думала о тебе почти никогда, я не думала о прошлом, достойном разве что того, чтобы на нем отстучали чечетку, бить коею я еще не совсем умею.
       Первая salsa-party на кораблике, отправляющемся в ментальную кругосветку в самые горячие страны, оставаясь при-этом при-кованной к грубому якорю. И все же
       Это маленький кусок Кубы на фоне стремных серых дождей. Это лучезарные близкие лица, зафигачивающие в тебя кубометры позитива, на фоне скупых на эмоции каменных отростков, стыдно которые и рожами-то называть. Люди-проблемы оставлены за бортом. Кислые мины и горькие базуки гнило подсматривают ментальное отправление самого фееричного корабля этой бесчинной замкнутости, которую мы Мо-Ментально разорвали. More-ментально. Я самая загорелая зубастая рогатка в белом платье Mania, с цветком в молочных волосах, стою, прислонившись холодным лбом к стенке, и провожаю взглядом холод своих ночей, сегодня выраженных пресными перстными лицами, притащившимися поглазеть за сальса-корабль.
       Когда грянула музыка, от которой подрагивают железы, и не только молочные, но любого вида железы, тело мое шаталось и пело. Эта атмосфера пьянит, это маленькие барабанчики, на которые я смотрела, дружественно улыбалась. Множество породистых мужчин вышло на орбиту, множество шикарных тел, и среди них - маленькое мое. Округлившееся до идеалов женских форм. Меня схватили несколько рук, мне легко было позволить себе менять кавалеров, мы же танцуем не что-то там, а
      

    САЛЬСУ

      
       Мы танцевали до блеклого утра. Доброта не заканчивалась. Можно было подбегать и завязывать знакомство с любым. Можно бросать свою сумку в любой угол - никто не возьмет, даже не потрогает. Можно целовать всех в руки и щеки, можно подставляться для самых гипертрофированных поцелуев. Можно делать добро всем. Можно угощаться напитками - в них нет наркоты. В них нет тяжеловесных заменителей удовольствия. Можно болтать на разные темы. Можно трепать на любом языке любой язык. Можно исключить из своего списка тоску о не приходящем. Можно танцевать под руку с самой красотой. Можно обмениваться тысячами телефонов, и потом вместе ходить по кофейням неуютной зимой. Хотя нет, куда ходить. Я решила уехать из этой страны. Мы здесь делали все не то. Ты не знаешь жизни, и я ее не знала. Но пришло время узнать, что такое культивируемая легкость на свежей земле.
       Ты закопал меня в землю, и надолбил камуфляжный камень пузатый на мою рыхлую колбаску. Мы все здесь давим друг друга тяжкими проблемами и апатиями, не находящими выхода. Мы даже не умели танцевать. Я не зову танцем наши прошлые дергания в такт дробилкам, когда наши тела плакали от стыда за свои инстинктивно-неправильные движения, мы позволяли себе быть угловатыми, жесткими, несимметричными, гримасничающими вместо показания блаженства. Сие вовсе не роскошь - позволять себе. Качаются не только качели и спортсмены, качаются наши разрозненные подростковые осенние сердца. Мне стыдно за нас. Наша культура убила нас, не сделав нас и на толику культурнее.
       Юсуф делал мне динамические коктейли, он поджигал ликеры, которые я пила. Молодые парни и взрослые кабальеро угощали меня взглядами, и не давали взглянуть на календарь. Из. Из. Из. Каждый Из нас здесь был счастливейшим Из смертных. А Из бревенчатых колонок, и Из-под животрепещущих инструментов рвалась ядовитая сознанием дела
      

    САЛЬСА

      
       - Юсуф, я уеду в Колумбию! Я посещу Кубу! - кричала я через барную стойку, где уже кипятились наши коктейли доброты.
       Он протянул мне свою загорелую руку, и моя не менее загорелая, вся в кольцах, зацепилась пальцами за его распахнутую белую рубашку.
       - Сделайте-ка погромче, - загорланил он на веселеньком русском, с легким улетом-налетом жарких наречий, южных интонаций. - Пришло время плясать на стойке.
      
       Мы играли в последний день света, завтра - конец, а сегодня мы не думаем о завтра. Толпа народа выстроилась под нашими ногами, на нас посмотреть. Улыбки хлопали нам в ладоши, а они - наши друзья. Мы же люди. С жестким своим индивидуализмом, и дуализмом, рожденным общением с тобой, будто мы и правда - пуп света, я забыла простую истину, что я - часть мира. Я неоригинальна. Я просто счастлива. Мне не хочется быть борцом за невидимое счастье, мое счастье - здесь и сейчас, на покатой барной стойке, где нет ни одного грустного лица. Мои босые ноги были мне сегодня благодарнее всего. На них светил кубинский лак Desperados. Я записалась на курсы испанского языка.
       - Еще, еще, поживее, поворот, и ко мне, ко мне. Еще!
       В сальсе мужчина ведет. Ведет танец. Ведет себя прилично. Ведет себя чувственно. Ведет тебя чувственно. В сальсе ты понимаешь тех, с кем танцуешь. Но, если хочешь, все ограничится только сальсой. А если не хочешь, все ограничится не только ею. Смысл там в постоянной смене партнеров. Каждый танец ты хватаешь нового, под конец целуешь его в щечку, и приступаешь к следующему. Сальса - безумно и бездумно красивый танец. Не знаю, его хочется продолжать танцевать
       Мы с Юсуфом танцевали. Вилли смотрел снизу с восхищением. Он подпевал мелодии, которую знал с детства наизусть. Это он меня научил. Я облила его своей самой сокровенной улыбкой. В моих глазах уже давно стояли слезы счастья. Собравшиеся продолжали улюлюкать.
      
       Я решила не грустить больше. Я просто не знаю еще жизни. Я привыкла к этой русской действительности, к этому осеннему сплину, и зимней апатии, и к весеннему депрессняку, и к летним разочарованиям. Думала, что больше в мире ничего нет. Такие же усталые и измученные лица везде, грязные улыбки, омрачающие другие улыбки. Маленькие грустные истории у каждого в багаже. Несвободная, мстительная любовь. Данная ночь убедила меня - я еще настолько мала и неопытна.
       По идее, если мыслить широко, мне неведома другая жизнь, мне кажется везде есть легкий наплыв и налет всеобщей вздроченности, обреченности своего рода. А все акты веселья - это сбрасывание своего негатива, своих нервов в атмосферу, откуда те плывут во рты других граждан, а те кидаются на тебя и в тебя. Нет, есть на свете совсем другие образы жизни, есть меланхолическая легкость. Доброта. Все там были такие добрые, там прямо заряжаешься легкостью, с которой проживается иная жизнь. Это не пустота головы, это легкость сознания. Это веселье жизни, и полностью принятие ее, как она есть. Это отсутствие рефлексии на тему тяжб и прений с жизненным процессом, это априорная вера в убеждение, что жизнь хороша, что мы живем ее один раз, но если хорошо, этого достаточно. Налитая оптимизмом, я теперь никогда не проиграю.
      
       Ведь я уже знаю. Я знаю уже. Уже знаю я. Уже я знаю. Нет никаких проблем. Меня ничем не пронять. Делай все что угодно. На мне броня бесконечного завывающего в ночи кайфа. Кто ты? Я тебя не помню. Я не хочу переживать по блеклым пустякам. Кто-то повел себя не так, как, казалось бы, необходимо. Ну и пошел он. Меня не пробить увесистым молотком. Я принципиально новое явление оставленных девушек. Им все равно. Я никогда не смогу всплакнуть больше. Что назовешь пустяком, то им и будет. Останется для тебя навсегда. Детка, все такая ерунда. Если б ты знала, насколько все в мире не стоит твоих слез, твоих скрупулезных раздумий с валидолом за щекой, твоего неприостановленного умирания на почве желания соответствовать чужим ожиданиям. Не надо грустить. Не надо соответствовать чужим ожиданиям. Надо веселиться и двигать тазом. Двигать кастрюлей. Все мы уже проходили. Я никогда больше не смогу заплакать. Жизнь так прекрасна! Она катастрофически прекрасна. Можно уже бросаться в реку от невозможности перенести легкость, как понятие, включающее счастье. Шальные ноты, оставленные заботы. Елки-палки, а ведь и правда все такая хрень. Непонятно, почему когда-либо в своей жизни я переживала. Стоило ли это нервов и слез, попыток объяснить, которые ни к чему бы не привели? Ситуации везде повторяются. Люди одинаковы. Все крутятся в кольцах одних и тех же историй. Теория сюжета Поппера, не более того. Женщины обманщицы. Мужчины животные. Искусство вечно. Танец вечен. Когда на свете существует еще пьяная вишня, Bacardi и мощные латинские торсы, которые можно менять, будто калейдоскоп неповторимостей крутишь! Когда ритм в тебе не утихает. Когда ты вроде как укуренная, а сама не знаешь даже, как правильно курить. Когда доброта кипит в чужих жестах, а свобода не развращает. Когда меняешь красивые лица с частотой раз в танец. Попробовать их всех. Все одинаковы. Ты такая же как все, но ты нашла себя в танце особого свойства. Он делает тебя счастливой. Он делает тебя радостной. Нет никакой боли, меня не пронять. Творите любой беспредел. Я и бровью не поведу. Меня просто не колышет ничего. Все мне фиолетово. Только бы не приводить в СТОП ноги, которые ритмично покачиваются под немыслимую по всем показателям
      

    САЛЬСУ

      
       До сих пор это слово рождает во мне волшебных ассоциации. Ассоциации с губастенькими загадками, одетыми на крепления. Загадка дальнего образа жизни, нам до поры до времени неведомого. Есть сказка и красота в мире. Я не знала об этом. Я думала, счастливые финалы бывают только в книжках. И, почти мертвая, я вдруг ожила. Здесь, сидя в чачах своих проблем, мы не понимаем жизни. Мы не знаем ее. Все, что я знала до этого - блеклый вариант настоящего способа существования людей. Мы все замкнуты в ожесточающие меня клетки. Каждый за себя, грусть-тоска в любых глазах. Нет удовольствия. Гедонизм оставлен валяться на перроне. Мы взяли с собой полускисшую аскезу. Как я устала от их маленьких грустных историй. У каждого человека в багаже есть множество маленьких грустных историй. Таких псевдо "трагических", таких напыщенных, или в действительности страшных. Только среди танцующих можно увидеть глаза, очищенные от нежеланных воспоминаний и страха за будущее. Я вхожу до того, как меня пригласят. Знакомство с людьми каждый день. Друзья. Дружба. Смак. Горстка пепла. Смешно теперь даже смеяться над тем, что раньше было причиной таких операций, таких манипуляций обескураженного тела, которое отказывалось оказывать себе удовольствия - спать, есть, очищаться. Жизнь прекрасна, и жить в ней комфортно и хорошо. Она была прекрасной с тобой, она будет прекрасной без тебя. Такой вот доморощенный не впечатляющий оптимизм, невыгодный гедонистам оптимизм, однако я верю, что вместе мы заживем легко. Я больше не могу ходить на убогие рынки, видеть, как хамят и ругаются несчастные люди, не понимающие одно - жизнь - веселье! Затяжной прыжок в непробиваемость. Меня не пробить ничем. От людишек можно ожидать чего угодно. Но это не принесет мне больше вреда. Я танцую. Каждый танец с новым партнером. Ни шагу назад. Всегда новое, не задерживаться. На наш век хватит. Не ждать. Вперед. Придержи упряжку, но ненадолго. Я только хочу попрощаться с попутчиками по пути в данный момент моей жизни, дорога в этот момент была для меня верхом скуки, но теперь я расслаблена, и готова на любые ваши провокации. Я их даже не замечу. В доброте есть сила. Добро, если истинное, просто непобедимо. Вы никогда не сможете сделать мне плохо. Я танцую. Я летаю. Я лето.
       А наша культура - анаша-культура. Мы только и делаем, что боремся с какими-то неведомыми проблемами. С обществом. С окружением. С собой. Со злобой и добротой. Мы боремся с легкостью, но без легкости. Однако, еще не вечер. У меня готова виза, я готова отправляться. Есть веселая жизнь, я молода, есть страны, и сотни их, где я не была. Мне хочется жить, ждать и петь. Я раскрепостилась от одного прикосновения горячих рук. Пусть взрывается телефон, я не бываю дома последнее время. Ты не звонишь мне месяц, а я не расстроена ни на грамм. Музыка избивает тебя, моя музыка. Ты печальное чмо. Я красавица. И дура. Но дуракам везет. Вокруг меня бешеная толпа таких красивых мужчин! Осмеливаюсь сделать официальное заявление, что один их вид заставляет меня все меньше хотеть отыскать тебя нарочно, или случайно встретить.
       Я самая блондинистая блондинка на свете. Ты - печальное чмо. Ну все, чмок.
      

    САЛЬСА

      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Калинина Анастасия Владимировна (nastasia.kalinina@gmail.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 30k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
    • Оценка: 4.96*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.