Он сидел, смотрел на стену, нафаршированную словно новогодняя рыба записками. "Ох, дети, сущие дети, -усмехнулся он. -Выдумали себе забавы и играют, играют. Дни, месяцы, годы. Вдруг смотрят. А время то кончилось, падает флажок на часах или уже упал".
Вечерело. Горячий сухой день быстро перешел в прохладный иерусалимский вечер. Около стены истово молились черные фигуры, ритмично наклонялись в сторону востока. Солнце садилось, и тени от старой стены и молящихся фигур удлинялись на глазах.
"Надо бы жакет накинуть. Эх, старые кости, очень старые..-подумал он. -Они то молятся в меховых шапках, длинных лапсердаках, чулках. И все в черном. И все мужчины. Мужчины в черном".
Он посмотрел на себя со стороны. Никак он не подходил к этой знаменитой стене и площади перед ней.
Сидел сутулый, усталый, в разбитых, потерявших цвет сандалиях на босу ногу. А кожа на его ногах не отличалась от кожи сандалий. Вздохнул. Достал из заплечного мешка подсохшую за день питу. Отломил несколько кусочков. Отправил в рот. Запил водой.
Неподалеку на маленьком складном стульчике расположился полный с окладистой всклоченной бородой гитарист. Бородатый взял несколько аккордов, тронул струны и низким голосом запел:
"Сбился я с дороги
По дороге к дому,
Вспомнил вдруг о боге
Только по-другому.
Надо б помолиться,
Жалко не учили,
Полететь как птица,
Распустивши крылья..."
И снова запел припев:
"Сбился я с дороги
По дороге к дому,
Вспомнил вдруг о боге
Только по-другому".
Вокруг бородатого стояли и слушали песню туристы. Смеялись. Переговаривались . Судя по акценту американцы.
"Сейчас они повсюду. И как туристы, и как хозяева. Пытаются навести порядок... в мире. Куда им... Если уж я забросил эту затею".