О, как негромки истинные чудеса! Как просты решающие события!
А. Сент Экзюпери.
Боинг приземлился мягко, словно лег своим толстым брюхом на перину. Было около 5 часов утра, едва брезжил южный средиземноморский рассвет. Многие, в том числе и Пофигенов, продолжали спать, несмотря на команду пристегнуть ремни и поставить спинки кресел. Почти три сотни пассажиров Боинга совершали алию, но большинство из них не знали значения слова, одного из самых значимых в иврите. В словарях написано так-алия-приезд жить на землю Израиля. Потом уже понятие алии совместилось с еще одним нерусским словом-репатриация. Репатриироваться-возвратиться на родину. Второе значение, даваемое иврит-русским словарем, алия от слова лаолот-подниматься, восходить. Конечно же возврат на родину предков-восхождение. Алия-восхождение. Всего этого люди в Боинге или не знали, или конечно же не думали об этом в столь ранний час, когда легкая внутренняя дрожь пробегает по телу, и дома в предрассветном сне так сладко закутаться в тяжелое мягкое одъяло. А у этих трехсот человек уже не было дома, он остался там далеко позади, проданный или можно сказать отданный. Другой же дом неясно рисовался в будущем. Предрассветное ощущение дрожи, тревожного бесприютства, смешанного с надеждой, витало в воздухе медленно ползшего по аэродрому Боинга.
Пофигенова вытолкнуло изо сна, как пробку, до времени дремлящую в горлышке бутылки шампанского. И уже волнуется открытое вино, закипит пузырьками газа, мелкими, колючими. Так и он, пробужденный, заволновался от нахлынувших чувств, от ощущения перехода из отрезаемого вчера к неясному завтра. А сегодня его и остальных ожидал зал, длинный, заполненный людьми с тревожными глазами, родителей с детьми, стариками. Одного из них катили на коляске. Он сидел в ней небритый с длинной седой щетиной, почему-то особенно длинной на его худой морщинистой шее, делавшей старца похожим на птицу марабу, нет скорее даже на орла. Его глаза были полны слез.
-Что-то случилось? Вам помочь?-спросила высокая в темно-синей форме, делавшей ее неотличимой от стюардессы, служащая по приему приезжающих.-Нет, нет все в порядке-ответила пожилая женщина, катившая коляску со стариком-просто папа счастлив, что попал наконец на эту землю. Ему 93 года, простите его...
-Ну что Вы... Я знаю вы устали и волнуетесь. В соседней комнате можете перекусить и попить кофе- Мы сыты, спасибо, если б вы знали, как нас кормили в самолете.
Пофигенов сидел уже долго. Он рассматривал людей вокруг и думал о своем. Если б его спросили о чем он думает, он бы ответил-Ни о чем. Так обычно случается, когда человек не сосредотачивается ни на чем, а скользит мыслями своими по поверхности, перескакивая с предмета на предмет. К реальности Андрея вернула маленькая девчушка-Дядя, у вас плащ упал-Спасибо, милая..
Пофигенов поднял сползший с пластикового стула на плиточный пол, плащ. И в это время объявили по радио буднично, но с каким-то экзотическим акцентом-Андрэй Пофигэноф.
Служащая заполняла анкету, и только в последний момент он включился по-настоящему.-Мы отвезем Вас из аэропорта. Скажите адрес, куда Вас везти?-Куда? Куда везти? Я не знаю точно... Как не знаете?-Ну в Тель-Авив или в Иерусалим-Что, что? Так в Тель-Авив или в Иерусалим?-А Вы куда посоветуете? -Я?-служащая смутилась-Тель-Авив и Иерусалим два совершенно различных города, и по нашим понятиям довольно далеко находящиеся друг от друга. Хотите я Вам дам адрес?-Она взяла маленький синий листок бумаги и левой рукой очень быстро написала девять цифр, причем первые две отделялись черточкой от остальных семи, а потом приписала внизу полуписьменными полупечатными буквами- Орна.
-У меня есть идея. Вас отвезут в гостиницу в Тель-Авиве, а оттуда позвоните мне. Я сдаю небольшую квартиру, как раз для Вас подойдет. Пофигенов посмотрел Орне в глаза, пытаясь отыскать некий намек в предложении квартиры, но глаза ее оставались незамутненно чисты и безукоризненно вежливы, как глаза вышколенной служащей перед тысячами приезжающими.-И еще, у Вас интересная фамилия, и не очень привычное для нашей страны имя. Вы можете сменить их, если захотите.-Спасибо, я подумаю-ответил Пофигенов. Уже сидя в такси, ошарашенно глядя на израильские поля и горизонт в библейских холмах и дымке, похожей на итальянское сфумато мастеров Возрождения, он слушал шофера-Откуда приехал? Ну что там происходит, мы слышим путчи, реформы...А почему один приехал? -Один, один...Действительно, почему он один? На этот вопрос не было ответа, а в голове гудело от турбин самолета и кондиционера, который на полную мощь холодил воздух такси.
Гостиница оказалась приличной, не к таким привыкли, но уж очень похожая на Набоковскую с эмигрантскими нравами. Пофигенова в первый же вечер начал опекать некто с непривычным именем Моше. В прошлой московской жизни его звали Михаил Александрович.-А Вас как зовут, молодой человек?-обратился он к 45-и летнему Пофигенову.-Андрей.-Вот тебе на, с какими именами начали сюда приезжать. Не еврей что ли?-Нет почему, бабушка у меня была чистокровная, Эсфирь Давидовна.
-Все равно, я тебя буду называть не Андрей, а Арие, это привычнее для израильского уха. Знаешь, что такое арие? Вернее, кто такой? Конечно, нет. Арие на иврите лев. Обычно Леву называют здесь Арие. Но если я не ошибаюсь Андрей греческое имя и означает мужественный. Так что по смыслу и по звучанию близко Арие-Андрей.
Моше рассмеялся, а за ним и Пофигенов.-Ну хорошо, Арие так Арие. Интересно, я еще меньше суток здесь, а уже второй человек говорит мне-смени имя. Что имя здесь так важно?-Арие, послушай, тебе с твоим именем там было нормально, так?-Ну и что?-Кому надо те знали, что ты из богоизбранных. А я по паспорту Моисей Израилевич, с таким ярлыком ни к людям показаться, ни по службе не продвинуться, как красная тряпка для быка. Надоело мне всегда быть красной тряпкой, стал я Михаилом Александровичем, а здесь просто Моше.
Внутри Пофигенова щелкнул некий выключатель или как-будто замыкание и пробку выбило.-Как мне от него отделаться?-спрашивал он себя в ту минуту, когда Моше заводил его в какой-то магазин.-Сейчас я тебе все покажу, все расскажу-тараторил Моше-что подешевле купить. Будешь пока ходить сюда, в этот магазинчик. Шауль, я тебе новенького привел, дай ему бутылочку Стопки, мы с ним выпить должны за приезд, да закусочки всякой разной, ветчинку там твою, сырок, ну в общем, чтоб кошерно было, кошер ле пейсах.
-Боже-думал Пофигенов, вынимая из бумажника свои первые разноцветные шекели- и здесь нарвался... Завтра утром мы с тобой на базарчик смотаемся за фруктами. Автобус ни за что не возьмем, они здесь черти оборзели, такие деньги за проезд берут. Лучше еще бутылочку возьмем, чем на билеты тратиться, правда?-Вот тебе и Моисей Израилевич-Михаил Александрович-Моше- Пофигенов успокоился только закрывшись в своем маленьком гостиничном номере.-Боже мой, неужели от этого кошмара нет спасения на целой земле? Не прошло и получаса, как в дверь позвонили.-Арие, открой, это я Моше-. Андрей внутренне засуетился.-Что делать? Сидеть в свой первый вечер в номере и сосать водку с Моисеем Израилевичем? Нет, нет, только не это! Я не открою, а потом скажу, что спал и не слышал звонка. Тем более с дороги мне простительно.
Моше продолжал звонить настойчиво, а между звонками стучал в дверь.-Как приспичило мужику!-Наконец, Пофигенов услышал удаляющиеся шаги своего непрошенного опекуна.-И выйти невозможно, он где-то крутится вокруг, бегает от нетерпения. Андрей вынул из дорожной сумки заветную, протертую на углах записную книжку, сел и написал по поводу смены имен
Я стихов не писал по заказу,
Не любил я за деньги ни разу,
Не менял среди всех заблуждений
Ни фамилий, ни отчеств, ни убеждений.
И тут он начал вспоминать: Стихов по заказу не писал...За деньги не любил...А любил ли вообще? А Ольга? Что Ольга? Да, Ольга! Когда ж это было? Ах Ольга, Ольга! Воспоминания не просто нахлынули, они ярко и полностью захлестнули Андрея. Если бы он шел с ней по жизни, может быть все было бы абсолютно по-другому.
В ту суровую зиму Пофигенов нашел для себя месячный курс в Ленинграде. Курсы, семинары и конференции были почти единственным способом видеть мир для людей уровня Пофигенова, ученых, врачей. В тот период жизни он был один. Нет, он жил в семье, но ощущение одиночества уже много лет не покидало его. Внутренняя жажда преодолеть одиночество бросало его в разные стороны, наверное, оно и бросило его к Ольге. Среди курсанток он заприметил ее сразу.
На ней был толстый свитер домашней вязки, потом он узнал, что свитера ее слабость. Короткая юбка, но все-таки не мини, а скорее миди, где-то на грани. Ноги очень выразительные, крепкие, может быть чуть полноватые на чей-нибудь вкус. Но Пофигенова ее ноги свели с ума в ту же секунду, когда Ольга встала из-за стола и подошла к их преподавателю взять папку с планом курса. Взяв папку, она возвратилась назад, и проходя мимо стола Андрея, их взгляды встретились даже не на миг, а на долю мига, мига, который после ее ног сразил молодого Пофигенова. Тогда он сидел, думая о ее лице.-Что такое красота?-задавал себе вопрос-это то, что он видел у Ольги. Имя ее он знал после первой же переклички за четверть часа до встречи их глаз. Андрей не смог вспомнить цвета глаз Ольги, но в том суб-мгновенном взгляде проскочила искра. Искра чего? Внутренней энергии, неудовлетворенной страсти, поиска, беспокойства.
А что еще? Да, губы. Чуть припухлые, едва напоминающие африканские, и так странно вязавшиеся с ее светлым славянским обликом. Эти губы, а еще короткие волосы он запомнил сразу и навсегда. И та часть, которую не пропустит ни один мужчина-самец, грудь. Свитер подчеркивал полноту ее груди, и опять на грани. Нельзя было сказать, что у нее очень большая грудь, но чуть-чуть больше средней. Таков был облик Ольги, первый набросок которой нарисовался Пофигенову за те доли мига, когда она проходила мимо его стола. Кажется какой-то запах духов пахнул на Андрея. Но в этом он сомневался, скорее не духи, а феромоны, те молекулы, которые в конечном счете решают все.
События развивались стремительно, вспыхнувшая страсть спресовывала время в совершенно неуловимую субстанцию. Во время первого же перерыва в коридоре Андрей подошел к Ольге, разговаривающей с какой-то более взрослой женщиной лет 40-45.-А Вы откуда?-поинтересовалась она, а не Ольга.-Я? Из Советского Союза.-Оо! Как интересно!-Ольга коротко и звонко рассмеялась. Пофигенов смотрел на нее зачарованно. Он не помнил, что он говорил, и что она отвечала, потом что-то спрашивала она, и он отвечал. Потом они обе еще раз рассмеялись уже над его фамилией.-Пофигенов, Советский Союз!-съязвила дама. Но он смотрел только на Ольгу, он как бы пил ее облик, ее взгляд. Он помнил только, что дама наконец исчезла, и другие уже вернулись в класс. Они остались вдвоем.-Надо идти, мы не должны опаздывать в первый день-сказала она, кажется понимая, что творится с Андреем.-Да?-удивился он и взял ее за руку. Рука оказалось прохладной и Ольга не отняла ее. На ногтях был светлый еле заметный лак.-Оля-сказал он, Андрей-откликнулась она.-Мы можем пройтись после занятий-предложил он.-А потом мы зайдем в кафе, мое любимое занятие сидеть в кафе. Здесь неподалеку есть изумительный подвальчик, я Вас туда свожу.-Ах, да, Вы же ленинградка, Вы здесь все должны знать.-У Вас есть какое-то предубеждение к ленинградкам?-Что Вы, наоборот!-Ну, пойдемте, на самом деле неудобно.-Оленька, после занятий я Вас буду ждать у входа в корпус.
На следующих занятиях он только смотрел на часы, что-то рисовал в тетрадках, узоры, стрелки, и предавался мечтам. Ровно в 2.30. их отпустили. Пофигенов быстро нацепил свою подбитую мехом куртку, напялил ушанку с опущенными ушами и выскочил на улицу. Сердце колотилось, мысли скакали, как дикие мустанги. Она вышла в шубке. Где-то рядом продолжала болтать ее знакомая дама.-Оленька!-вырвалось у него.-Уже Оленька-подколола дама, но Ольга не среагировала, а только сказала просто без стеснения и жеманства-До свидания, Вика, я обещала Андрею кое-что показать в Ленинграде, простите меня- и она подошла к нему, и как-будто само-собой разумелось взяла под руку. Он не видел ничего, кроме ее лица, сразу вспыхнувшего румянцем на морозе. Он, конечно же не обратил внимания на остановившуюся и смотревшую на них с удивлением и завистью Вику.
Темнело рано, да и короткие январские ленинградские дни не отличались светом, они были мутные, как непротертое стекло. Ветер и влажность усиливали 30-градусный балтийский мороз. В подвальчике Северное сияние стояли маленькие интимные столики на двоих и большие квадратные четырехместные. Столики отделялись невысокими перегородками. Людей почти не было в этот ранний час, лишь парочка сидела в самом дальнем углу в полумраке. Ненавязчивая музыка лилась из спрятанных под потолком динамиков.-Давай сядем здесь-Ольга пошла к интимному столику слева.-Ты выбираешь место классически, как описывал Паркинсон. Вначале слева у стены, потом по часовой стрелке у дальней стены, потом справа, и лишь, когда у стен все будет занято-в середине. Почему?-никто не знает. Хотя у Паркинсона была теория, что вначале надо было защитить спину стеной, и в правой руке держали меч, а в левой щит, сердце прикрывали. Правда ерунда?-Наоборот, ужасно интересно, я обожаю разные такие прикольчики-отозвалась Ольга-как здесь жарко после улицы. Андрей подхватил Ольгину шубку, дышавшую запахами своей хозяйки свежестью, молодостью, морозом, легкими цветочными духами, и понес на вешалку. Исходил еще какой-то непередаваемый аромат, а может быть те же феромоны, заставившие сердце Пофигенова встрепенуться, словно птицу. Когда он вернулся и сел напротив ее, Ольга уже успела сделать заказ.-Я взяла нам по бокалу шампанского с шоколадом и коктейль Королева, тебе обязательно понравится. Можешь взять что-нибудь покрепче, я люблю когда мужчина пьет, в меру разумеется.-Коктейль Королева, как здорово, королева будет пить королеву-скаламбурил он.-Ты настоящий ловелас и дамский угодник-Оленька, но правда ты настоящая королева- он завладел ее уже теплой рукой и поймал сводящий его с ума взгляд серо-зеленых глаз. Принесли шампанское, коктейль. Дольки шоколада задумчиво крутились зимней каруселью внутри бокалов. Пузырьки газа тесно облепляли шоколад и двигали его. Они оба смотрели на коловращение пузырьков, шоколада, все глубже и глубже погружаясь в их загоревшиеся чувства. Не отпуская рук, они начали пить шампанское через соломинки. То ли случайно, то ли подвергаясь стремительному потоку единения, слияния душ, обе их трубочки погрузились в один бокал. Второй стоял нетронутый рядом. Ольга и Андрей заметили это одновременно и рассмеялись. Они втягивали шампанское, молча смотрели друг на друга. Еле ощутимо их пальцы касались, сплетались, гладили, трогали, скользили, знакомились, разговаривали. Слова были не нужны. Хотя они ничего не рассказывали о себе, они почти все знали, они чувствовали, как повернуло назад время, как будто более 10 лет исчезло за несколько минут. Ей, как Джульетте стало 15, ему как Ромео 17.
Ток единения был так силен и стремителен, что в ту же ночь они оказались в одной постели. Пофигенов помнил, как Ольга звонила нескольким подругам, пока одна из них не пообещала дать ключи от пустующей квартиры. Найти гостиницу в то время в Ленинграде было нереально, а прорваться вдвоем в общежитие к Андрею через заслон бдителей нравственности исключено. Почему нельзя было к ней Ольга объяснила одной фразой-После моего развода мама сходит с ума от каждого мужчины, кто приближается ко мне на пушечный выстрел.
Почти весь вечер он не отпускал ее руки, и в набитом автобусе-гармошке, и в ледяном трамвае, и когда они пересекали двор, приближаясь к заветному дому. Он отпустил ее руку только на те мгновения, когда она ключом открывала дверь, а потом...потом была горячка в постели, словно две запертые стихии вырвались навстречу друг другу. Утро неожиданно забрезжило чахоточным приполярным светом так поздно, что они явно опаздывали на занятия. Нашли кофе, сахар, пили его, сидя на кухне. Почти не разговаривали. Ольга была в короткой малиновой комбинации, которую одела еще вчера к первому дню курса, и в невысоких до середины икр сапожках на босу ногу, Андрей в трусах и рубашке с длинным рукавом. Она положила ладонь на его руку, спросила-Ты хоть немного спал?-Кажется, даже сон видел-Да? А мне казалось, что ты не мог оторваться от меня-Он засмеялся, и с этим смехом вновь вспыхнуло желание. Кофе осталось недопитым. Андрей встал и обнял Ольгу. Она запрокинула голову, раскрыв губы ему навстречу. Он подхватил ее и понес в незастланную постель. Ее руки и ноги в сапожках крепко обхватили его...Потом, придя в себя, и возвращаясь в реальное утро, он сказал-Ты права, я не могу от тебя оторваться, а ты?-И я тоже...Так что будем делать?-Не будем отрываться.-Теперь они засмеялись оба.
Разговор влюбленных на деле однообразен, краток, понятен и интересен только им одним, это романы изобилуют куртуазностями, а истории серенадами и сонетами. Андрей принес Ольге остатки остывшего кофе в постель, но кто из них думал об этом, через несколько минут они уже усыпали в объятиях друг друга.
Так начинался второй день их курса.
Сладостные 20-и летней давности воспоминания Андрея прервал звонок в дверь.-Моше!-Пофигенов бросил беглый взгляд на часы, он показывали пол одинадцатого ночи. Теперь он хотел выпить, успокоиться, забыться от тоски и ностальгии, мгновенно нахлынувшими после воспоминаний об Ольге. Он открыл дверь.-Где ты был, Арие? Я искал тебя.-Уснул-соврал Пофигенов.-Ну я так и знал, устал с дороги, волновался...Ну давай, по маленькой, за твой приезд, как здесь говорят за удачную абсорбцию-гнусное слово! Ненавижу! Моше разлил в гостиничные бокалы водки. Пофигенов резал сыр и колбасу, на что Моше моментально откликнулся-Знаешь, что некошерно?-Ах, да!-спохватился Андрей.-Да ты что, я пошутил. Эта штука не для нас с тобой, прошедших огни и воды. Ну будем! За твой приезд!-В этот свой первый вечер Пофигенов пил много и жадно, не дожидаясь конца длинных тостов Моше, закусывал мало и пьянел, как будто старался хотя бы на время заглушить воспоминания, одиночество и душевную неприкаянность первого дня. Моше ушел поздно, и Андрей упал в постель не раздеваясь, уснув моментально. Свобода и новая страна простерли над ним свои крыла.
Первое его ТельАвивское утро было чарующе-прекрасным и тревожно-незнакомым. В окна номера пробивались протяжные сирены скорой помощи, трели птиц и шум автомобилей, гортанный такой чужой иврит и другие языки многоголосицы пробуждающегося города. Пофигенов потянулся в постели, вскочил на ноги, собираясь делать зарядку, принять ванну, позавтракать. Но уже через минуту решил всего этого не делать, даже не побрился, только зубы почистил и лицо сполоснул.-Все равно здесь меня никто не знает, а уйти надо до того, как назойливый Моше не поймал меня опять тепленького и беззащитного. Спускаясь в лифте решил-Вернусь, тогда и побреюсь и зарядку сделаю.
Все таки он успел бросить в сумку бутерброд, русско-ивритский разговорник, портмоне с разноцветными шекелями, записную книжку и карту ТельАвива. Карта пригодилась сразу же, беда была в том, что названия улиц писались на иврите и английском, а карту ему дали конечно же на русском. Андрей двигался в направлении моря, пока не вышел на набережную. Он искал уединенный уголок парка например, где думал сесть и записать толпившиеся в голове строчки. Солнце стремительно раскаляло воздух и слепило глаза. Андрей сразу же понял две главных ошибки, простительных новому восходящему-он забыл солнечные очки и в спешке не взял воду. Приходилось жмуриться, страдая еще от жажды.
Но Пофигенов вдруг ощутил счастье, великий слепящий остров счастья, который обычно вспыхивает внутри нас, среди океана забот, неустроенности и суеты. Андрей даже не понимал откуда пришло его новое невероятное ощущение, но остров рос и креп.-Неужели я почувствовал начало восхождения?-задал он себе вопрос, уже садясь на скамейку и доставая ручку:
На границе из света и тьмы
Самолеты летят за границу,
Унося в неизвестность мечты
И помятые временем лица,
Впереди, далеко впереди
Лишь надежда и вера в удачи,
Позади, навсегда позади
Разоренные гнезда-поплачьте!
Лучше плакать теперь у границы,
Иссушить свой страданий запас,
Растяните улыбкою лица
и расслабьтесь, хотя бы на час.
Боинг быстро домчал
До заветной черты,
На сниженье пошел
Побережью вразрез,
Окунул в незнакомые
Ленты зари
Посадил нас
На летное поле чудес.
И еще одно, но уже белым стихом:
Душа в новой стране
Отделилась от тела при жизни,
Дав ощущения то ли безвременья,
То ли шизофрении, то ли новой жизни,
Но после клинической смерти...
Лишь свет впереди туннеля,
Новая жизнь при старом теле,
Или духовная клиническая смерть
И реанимация, реинкарнация.
Странно, что все это со мной,
Что все это во мне,
Что страны существуют отдельно
От людей. А время
Льется беспрерывно и одинаково,
Лишь меняется его восприятие
И восприятие себя.
Выплеснув энергию на бумагу и ощутив удовлетворение, словно он обладал самой лучшей из женщин, Андрей пошел по направлению к морю. Что он знал о море вообще? Какие моря видел он? Черное, Балтийское, Каспийское. А это море теперь было его море-Средиземное, море среди Земель, и каких Земель! Колыбель цивилизаций, сердце Римской империи, омывающее страны, имена которых будоражили душу, заставляли трепетать сердце. Испания, Франция, Италия, Греция, Турция, Египет, Ливия, Марокко, Тунис, Алжир, а острова, острова-Крит, Кипр, Мальта, Корсика, Сицилия, Сардиния...Имена, имена, которые с детства казались сказкой...И наконец, страна, принявшая его. Великая, необычная, пока еще совершенно ему незнакомая, но уже своя, своя...давшая приют, дом...он ее гражданин...Теперь это его море, его страна...Он шел по песку наискось, приближаясь к кромке воды...Сегодня море было ласковым и теплым...Он сел на корточки, опустил руки в слабый, еле ощутимый прибой...потрогал мокрую руку языком...Соленое, даже горькое...Почему-то слезы навернулись ему на глаза...Он вспомнил старика в аэропорту...Теперь он его понял...ох как понял...Если представить его восхождение Эверестом, он занес только одну ногу, переступил первую черту...а что там?...он знал, что будут дикие ледяные ветры...пропасти...страх скует его...лавины будут отбрасывать назад вниз...не будет воздуха...коварное горное солнце ослепит его...всего-то меньше 9 километров...правда не вперед, а вверх...вся разница...
Пофигенов никогда не был в горах. Сегодня он первый раз трогал Средиземное море. Было 11 часов дня. Ровно сутки, как он здесь. Первые сутки.
Первая неделя Андрея
А ледяные ветры и пропасти поджидали его ох как скоро, вечером в гостинице. Быстро закатилось, словно упало за горизонт, южное солнце, и тоска сдавила его, придя чувством одиночества и оторванности от прошлого, от корней. Андрей физически ощущал дыхание времени.
-Короток век человечий, ох как короток! Бегают, топают маленькие невинные ножки, пухленьких, как ангелочков, деток. Оглянуться не успел, а уж вытянулось существо в подростка. И смотрят в мир его ясные глаза с надеждой и радостью. Ему кажется, он знает все, и может все, и достигнет всего. Но быстро, ох как быстро приходят первые разочарования. Прилетают первая дружба, любовь...а потом вторая, третья. За десяток лет начинает вянуть свежий девственный цветок. И что? В глазах уже понимание мира, но какой ценой. В углах глаз и рта первые морщинки, поначалу такие смешные, даже трогательные, и изредка седой волос серебряным серпантином мелькнет в шевелюре. Короток век, моментален. А время коварно, страшнее ядовитой змеи. Утром солнце встает, надежду дарит, потом вечер ее рассеивает. И так не один раз, сотню раз, сотни раз, тысячу, десять тысяч...
И так незаметно ласкает оно, как будто гладит, а сзади в спину всаживает с равнодушием свой коварный кинжал. Нет, нет, еще не конец. Но уже опыт и зрелость. Только опыт этот никого не учит, и кому он нужен, если нет почти волос, а вместо них морщины и увядание. Только пересуды слышны-А он здорово сохранился! Ах, как она изменилась! Тут уж и диета в ход пошла, и косметика, и спорт. А время то подсмеивается над этими человеческими по-детски наивными ухищрениями. Как бы говорит нам-Только у меня, у времени, времени предостаточно. А у всех вас его уже давно нет! И еще погладит тысячей, другой солнечных утр. Иногда любовь подкинет, радость какую-нибудь другую-внуков смешных, маленьких, а само успокаивает, убаюкивает словно дурачков. Да короток до безобразия век человечий! А молодость и красота, не то что коротки-мгновенны. И делают фотографии, снимают фильмы, пишут книги, картины, стараются остановить мгновения жизни. Но время смеется, и всегда смеется последним. Уже укладывает в путь, то ли в царство теней, то ли в землю общую, то ли просто в небытие. Где уже нет снов, и откуда до сих пор никто не вернулся. До слез, до боли, до беспамятства короток век человечий!
Чтобы отвлечься Андрей начал рыться в записной книжке, перелистывая собственные стихи, законченные и начатые, выписанные мысли мудрецов. Возлюби ближнего, как себя самого-Вэ аавта леереха комоха. Но на самом деле он искал номера телефонов. Ему ужасно захотелось позвонить кому-нибудь. Почему-то книжку он листал с конца, как будто с детства был приучен к ивриту. А может быть судьба вела его рукой. И мелкая деталь, перелистывание сзади, натолкнула Пофигенова на первый номер, по которому ему было суждено позвонить в этой стране. Орна, служащая из аэропорта, дала ему телефон. Он открыл разговорник и набрал номер. Мальчик с нерусским акцентом ответил ему-Алло! Пофигенов не отрывал взгляда от нужной фразы-Эфшар ледабер им Орна? (Можно поговорить с Орной?)-Има (Мама!)-крикнул мальчик, отдаляясь от телефонной трубки. Ее голос показался ему абсолютно незнакомым, но необычно мягким и приятным.-Здравствуйте, я Андрей Пофигенов-представился он-помните, вчера утром в аэропорту...
Но Орна перебила его-Конечно помню, не каждый день приезжают сюда люди, которые говорят, что им все равно в ТельАвив или в Иерусалим. На что Андрей рассмеялся.-Как Вы провели свой первый день? Где-нибудь были?-Утром ходил на море, потом на рынок Кармель.-О, это немало для начала. Когда мы с Вами встретимся, я расскажу о моем первом дне. А сейчас записывайте, как доехать до меня. Возьмете автобус на тахане мерказит.-Что, что?-переспросил он. Тахана мерказит-центральная автобусная станция. Это слово знают все даже не знающие иврита.-Понял.-Если поняли, то бэсэдэр.-Что за чудовищный винегрет из языков обрушился на его бедную голову, голову восходящего, готовую к самым заоблачным высям и глубоким проблемам сионизма, но абсолютно беззащитную перед ивритом и мелкими непонятностями ежедневной новой жизни.
Тахана мерказит, бэсэдэр, да еще в конце беседы -бай. Андрей, распрощавшись с Орной, взял словарь. В русско-ивритском он сразу отыскал центральная автобусная станция и с усердием первоклассника выписал эту первую фразу в новой толстой тетради, которую завел для изучения иврита, разделив страницы на три вертикальные колонки-ивритское написание, русское значение и транскрипция на русском языке. На первой странице Пофигенов написал по латыни Per aspera ad astra-пер аспера ад астра-через тернии к звездам. Тернии обнаружились сразу же с иврито-русским словарем. Он никак не мог найти ни бэсэдэр, ни бай, прокопавшись почти час в поисках на бэт и вав. -Завтра спрошу у Орны-подумал Пофигенов, засыпая в гостиничной постели.
А Орна после звонка Андрея долго не находила себе места. Уже много лет она привыкла жить одна с двумя взрослыми детьми и мамой. Изредка у нее появлялись поклонники, новые друзья, но настоящего друга-хавера у Орны давно не было. Она села к телевизору смотреть вечерние новости-Мабат. Вначале теракты, потом дорожные аварии, конфликты между светскими и религиозными, партийная суета в Кнессете, спорт, реклама, погода, биржа, доллар-привычный вечерний коктейль для среднего израильтянина. Но сегодня этот коктейль оставлял Орну Левủн (с ударением на -ин), в прошлой жизни Ольгу Левинсон, совершенно равнодушной. За 30 лет, проведенных здесь, из своих 43, она приучилась думать на иврите и только при разговоре с мамой или другими русскоговорящими людьми, переключалась на русский. -Ма коре, лама ани митрагешет?-Что происходит, почему я волнуюсь? Орна подошла к зеркалу. Нельзя сказать, что она красива, но лицо у нее породистое благородное, в котором ощущалось влияние и русского аристократизма и еврейской утонченности. -Эйх ху амар яффэ, ло ихпат ле ТельАвив о ле Иерушалайм!-Как он сказал чудно, все равно в ТельАвив или в Иерусалим! И где-то в глубине всколыхнулся вопрос-Кто же он такой, Андрей Пофигенов? Махар, махар...Завтра, завтра...Он приедет смотреть квартиру. С этим Орна засыпала, уходя в новый день, сулящий ей встречу.
Несмотря на новое место Андрей спал великолепно. И снился ему сон со странным переплетением прошлого и настоящего.
Улица того старого города в центре была сложена из старинных домов мрачных и фундаментальных, пахнущих веками и вековыми майскими липами, дождями и воспоминаниями. В одном из них в окнах первого этажа стояли, тянулись вверх столбчатые кактусы-цереусы, похожие на сами дома, тяжелые, темные, темно-зеленые, почти синие, таинственные. Они вызывали любопытство и влекли к себе. Пофигенов помнил их всю жизнь, испытывая вечную ностальгию, колыхающую детство, ушедшие в небытие, в никуда иллюзорные дни, которые навсегда в каждом человеке. Дни эти, как первая любовь, как все первое, тянули изнутри, за нервы и за душу, оставляя ощущение непонятной эфемерности, неотвратимости времени, конца, и прочих временных, но невероятно приятных вещей, а ты стоишь будто бы за витриной, а там в стекле проносится и сгорает твоя жизнь, похожая на другие, такая индивидуальная, что ты думаешь, а неужели каждый из них, других, проходит через это, понимает все, и также как ты ничего не может поделать, а только сожалеет и смиряется, бунтует и покоряется, плачет и смеется, рождается и умирает.
А потом во сне вдруг все изменилось. Кактусы посветлели, они почему-то уже росли не за окнами, а на улице под жгучим средимноморским солнцем. Пофигенов мог уже до них дотронуться рукой, но не решался, как не решаются прикоснуться к тайне. И рядом кто-то шел, болтая на иврите. И он слышал музыку языка и проникался ей, она уже не была чужда ему. Единственно, он во сне не понимал смысла. Пробудился он легко. На столике лежала раскрытая записная книжка. Рядом с телефоном Орны было записано: завтра в 4.00. А на следующей странице Андрей нашел телефон товарища Саньки. Часы показывали 7 с четвертью.-Подходящее время. Наверное, уже встал, но на работу не ушел.-Пофигенов набрал номер. Трубку подняла жена.-Алекс, тебя.-И Санька уже Алекс-Алло, Санька, привет!-Андрей, неужели ты? Ты где?-В ТельАвиве.-Что?-В ТельАвиве, в гостинице Цидон.-Не может быть, Пофигенов в Израиле!-Может, Саня, может, приехал на ПМЖ (Постоянное Место Жительства).-Вот это да!-А ты здесь сколько лет?-Четвертый пошел.-Может встретимся, посидим.-Можно, Андрюша, только посередине недели я теперь не пью. Давай в иом хамиши вечером приезжай к нам, тогда и расслабимся.-Да, времена настали, Санька не пьет!-Здесь еще не то узнаешь, Андрюша. Записывай адрес, да долго не болтай по телефону. Каждая минута стоит тебе денег, ты это еще не понял. Поймешь. Много еще всякого поймешь.-Ладно, не стращай.-Ну пока, дружище, мне на работу.
Настроение Пофигенова сегодня действительно совершало восхождение. Он запел-замурлыкал какой-то легкий мотивчик, пошел умываться-одеваться, вспомнил, что в четыре встреча с Орной.
Автобус
Часа за три до встречи он уже оказался на тахане мерказит. Вытащил разговорник. -Как я спрошу, как добраться до автобуса номер 218?-Эих леагиа ад отобус миспар матаим в шмонаэсрэ? Я должен прийти на встречу за пять минут до нее, так учил отец. Точность-вежливость королей. А приеду раньше, так прогуляюсь, новые места посмотрю.-Он еще пару раз повторил фразу прежде чем решился заговорить с прохожим.-Ну была не была.-Он обратился к молодому солдату в хаки и с автоматом. Сердце Пофигенова колотилось, как на экзамене. Он был не уверен в словах, он сомневался в произношении. Это был первый настоящий коренной израильтянин, с которым он вступил в контакт. Парень, кажется его понял, потому что принялся объяснять. Теперь уже Пофигенов точно не выдержал экзамена. Он сообразил только сказать-Тода-Спасибо, и дошел до первого поворота, куда указал солдат. Дальше он не понял уже ничего.-Надо повторить опыт. Дай ка посмотрим элементарные слова, которые могут быть в ответ-Прямо-Яшар, Налево-Смоля, Направо-Ямина. Хотя бы пойму с чего начать.-Пожилая женщина с черными вьющимися волосами и кольцами почти на каждом пальце обьясняла ему путь, и он понял, что вначале яшар, а потом ямина. Он опять сказал-Тода, и пройдя вперед и направо увидел стрелку к терминалу, откуда уходил его маршрут.-Здорово! Человек может приспособиться в любых условиях. Пофигенову казалось, что он совершил подвиг или минимум взошел километр на Эверест.
В автобусе уже сидело около десятка человек, и люди потихоньку заходили. До отправления оставалось немало времени. Андрей вошел в раскрытую переднюю дверь, подавая шоферу фиолетовую 50-шекелевую бумажку. Он получил 35 с половиной шекелей сдачи и так понял, что его поездка стоит 14 шекелей 50 агорот. Так учится жизни из жизни восходящий. Одного пока еще не выучил Андрей, что если б он взял сразу билет туда и обратно (халох вэ шов) он еще бы сэкономил полтора шекеля. Но у него еще будет время учиться. Получив сдачи и билет, он прошел вглубь автобуса, расположился около окна. Тихо работал кондиционер, создавая прохладу, что поначалу удивило Пофигенова, не привыкшего к кондиционерам. Он жадно смотрел на входящих, пытаясь догадаться кто есть кто. Молодой высокий парень с длинной щетиной и колоссальным ярким рюкзаком сел впереди Пофигенова, небрежно бросил рюкзак рядом с собой, а ноги вытянул на подлокотник переднего сиденья. Никто не делал ему замечания. Автобус заполнялся, люди проходили мимо задранных ног парня, задевая за них, и абсолютно не обращая на эту помеху внимания. Автобус тронулся. Пофигенов неотрывно смотрел на идиллический пейзаж, открывшийся практически сразу за таханой мерказит. Поля, пальмы, кипарисы, дороги.-Город, резко переходящий в сельскую местность. На следующей остановке набился народ. Место около парня по-прежнему было занято рюкзаком. Сосед Пофигенова мужчина лет 60 вдруг постучал по спине парня, как по входной двери и сказал-Зуз квар, ата ло роэ анашим-подвинься, наконец, ты что не видишь людей!-Оваль хэм ло мевакшим-но они не просят-ответил парень, скинул рюкзак в проход, освобождая место. Сосед обратился к Пофигенову на чистом русском языке-Такая ментальность, не просят, значит не надо.-Может быть это и правильно, хотя и странно.-откликнулся Пофигенов.-Сколько времени ты здесь?-Третий день.-Третий день, а я почти 15 лет, и мне до сих пор странно. А вон посмотри туда, пожилая женщина стоит, а подросток около нее сидит и будет продолжать сидеть. Не принято уступать место. А если ты его попросишь, он ответит-Не надо было на этот автобус садиться, подождала бы следующий. Но трусливы невероятно. Если наорать что-нибудь типа-Встань, молокосос!-Поворчит и встанет. Чтобы выйти люди нажимали на кнопки и у шофера зажигался сигнал-остановить. В автобусе стоял сильный гул, люди разговаривали друг с другом, по пелефонам. Иврит преобладал, но то там то здесь мешался с русским, английским, испанским. Когда зашли две черные, замотанные во все белое, эфиопки, они добавили новый колорит и новый язык-амхарский.-Ну, молодой человек, до свидания и удачной абсорбции тебе.
Пятница
В пятницу, в шестой день -иом шиши по исчислению восходящих, около трех пополудни Пофигенов оказался волею судеб рядом с городским рынком. Часть фруктов, бананы, чернеющие от жары, хурма с намокшими боками, авокадо с впадинами на пупырчатой кожуре выбрасывались продавцами в эти часы перед закрытием на улицу в картонках, источая сладковатый запах распада. Именно в этот час, даже в эти минуты, набрасывались восходящие на диковинные экзотические сладости, складывали в сумки на колесиках, прозванные Советскими такси, удовлетворенные уходили, оставляя за собой шлейф брезгливости, жалости, непонимания продавцов. Вэ эле а ихудим? И это евреи?
Пофигенова зрелище подавило жалостью и брезгливостью. Он вспоминал прочитанное о лагерной жизни, разрешенное после краха империи. Там тоже были доходяги, которые дежурили возле свалок, ожидая очисток и прочей гадости, приводившей их к дизентерии, истощению и концу. -Но страна наша не лагерь, а восходящие не доходяги! Тогда почему? Почему? Они помирают с голода? Неужели так важно съесть гнилой банан? Может они и не восходящие вовсе, а нисходящие. Может быть генетическое чувство еврейского голода толкает их к этому? Объяснить можно все, но доказать...
Пофигенов прошел мимо базара к главной городской синагоге, где сидела в белых одеждах обычная на своем посту фигура, собирающего милостыню. Если бы в прошлой жизни там он увидел бы подобных нищих, как сегодня, он кричал бы, писал бы, захлебывался от негодования, а здесь он безучастно-равнодушен. Почему? Там боролись за права человека и диссидентствовали, здесь молчат. Что произошло? Страна молочных рек и медовых берегов, что с тобой? Неужели ты не можешь думать ни о чем, кроме денег? Неужели золотой телец поглотил все духовное, вечное? И океан лжи и фарисейства, Великий Потоп затопил тебя. Лжи светских и фарисейства религиозных. Вначале насытиться, подобраться к кормушке, урвать хотя бы несколько сладких кусочков, а потом может быть о чем-нибудь и подумать. Например, в Ссудный День. И все время объяснять самому себе же, наркотизировать собственную совесть. И не желать понять что причиной Египетского рабства был не фараон, а катастрофы не Гитлер. Причина была вечной и таилась внутри душ народа, богоизбранного, но отдавшегося издревле Тельцу. Более коварному, чем фараон. Еще бы, когда это было, и было ли это, может все сказка для детей, для школ, для синагог, а мы живем один раз и в реальной жизни, и прожить надо так, чтобы не было мучительно больно...Только за что? За неурванный кусок, за неиспользованный шанс. И в Германии здорово, и немцы чистюли, не чета богоизбранным. И бесплатное социальное жилье, и пособие. В номерах Аушвица тоже было не худо. Да кого ж это трогает, тех уж немцев давно нет, остались только культурные и раскаявшиеся. Еще один укольчик наркоза, теперь точно можно ехать в Германию.
В этот же иом шиши Пофигенову оставалось еще одно дело, зайти в фотомагазин за фотографиями. На него иногда находила муза фотографировать. Кто-то находил у него незаурядный дар найти неожиданный ракурс, выбрать тему. Однажды он увлекся лужами. Несколько снимков из сотен оказались выдающимися. Тогда он заполнил лужами два альбома, увешивал ими стены дома и на работе, дарил их знакомым. Кто-то из них прозвал его тогда-Фотограф луж. Последнюю свою пленку Пофигенов потратил на небо. В магазине, где он обычно делал фотографии его знакомые спросили-Андрюша, ма ата циламта?-что ты снимал?-Онаним вэ шамаим-Облака и небо.-Эйх ата игата ле зе?Меод яфэ!-Как ты дошел до этого? Очень красиво!-Истакальти лемала-Смотрел вверх-ответил он.
Пофигенов уже дома, разглядывая снимки, записал в своей заветной тетради.
О, небеса! Вы смотрите на фантасмагорию жизни и улыбаетесь-так мне кажется. Вам, как и мне одновременно смешно и грустно. Как тяжело понимать и улыбаться. Как смешно осознавать невозможность изменения чего-нибудь под вами-небесами. Как грустно видеть жертву, тянущуюся к хищнику, униженного, идущего к обидчику, доносчика, мирно разговаривающего с жертвой своего доноса. Фантасмагория видимого примерения непримеримого. О, небеса! Далекие, изменчивые и вечные по сравнению со мной. И тоже мимолетные по сравнению с вечностью. И такие же изменчивые, как мое лицо, настроение.
Дан и Дана
Был жаркий июль начала третьего тысячелетия нового летоисчисления, а год 2002, симметричный год. И июль-середина года. Первое июля. Состояние баланса и великой жары. В Иерусалиме 36, в Тель-Авиве 35, в Эйлате 45. В ту же минуту в НьюЙорке было 38. От жары страдали люди и животные. Собака лежала на плиточном полу раскрыв пасть и тяжело дыша. В ту же минуту чеченские боевики готовили засаду федеральным силам и молодые салдаты еще не знали, что ждет их через несколько часов. Также не знали о предстоящем взрыве ришонцы, когда в ту же минуту палестинский самоубийца уже оставил Калькилию и был на пути к взрыву себя с десятками израильтян. Саддам обращался с речью к народу. Путин завтракал. Джордж Буш играл в гольф. Продолжалась обычная жизнь простых людей. Они делали совершенно разные, но повторяющиеся изо дня в день дела. Миллионы работали, миллионы отдыхали, миллионы занимались любовью, миллионы лежали в больницах, многие из них выздоравливали, многие умирали, в роддомах мира рождались миллионы младенцев. Миллионы встречались и расставались. Миллионы среди шестимиллиардного населения Земли 2002 года.
В ту же самую минуту в тот же самый день многие замышляли убийство, а многие искали способы его предотвратить. Многие мучительно думали над одной и той же проблемой, и кто-то из них решал ее. А кто-то терпел неудачи десятки и сотни лет пытаясь например победить рак. Таков был срез июльского жаркого дня начала тысячелетия.
Дан, в прошлой жизни Димка, сидел в тени раскаленного ТельАвивского пляжа у Шератона, потягивая колу со льдом. Он поджидал свою подругу, ненаглядную Дану.
Кто она? Дана прелестная израильтянка из ГушДана. И рифма родилась неожиданно, но выпукло, Дана из ГушДана. Тот, кто не знает Израиля, будет напрасно искать на карте мифический город ГушДан. ГушДан-конгломерат городов центра, сердце страны, включающий и ТельАвив и Гиватаим, и РаматГан и БатЯм, и Хулон и Ришон.
ГушДан состоит из фантастического сочетания стеклянно-стальных небоскребов и серых средневековых трущоб. В этом он не одинок, а может поспорить, например, и с НьюИорком и с Неаполем. А его архитектура? Отдельные здания или группы зданий иногда прекрасны, но в целом, в муравейнике больше смысла и красоты, чем в ГушДанском мегаполисе.
В археологических местах мы находим мозаики и амфоры прошлых веков. Что найдут наши потомки после нас? Кусочки битого стекла, компьютерные дискеты, пластиковые пакеты, упаковки.
Двадцатитрехлетняя Дана не уступала по красоте древним красавицам Рима и Вавилона. Она часть ГушДана. Урожденная израильтянка в начале 3-го тысячелетия большую часть времени проводит в автомобиле, обязательно куря сигареты и разговаривая по пелефону. Земля стояла когда-то на трех слонах, а уж они покоились на гигантской черепахе. У современной израильской девушки слонами служат машина, сигарета, пелефон, а черепахой незыблемый принцип общества потребления делать кейф, лаасот хаим (делать жизнь).
В ГушДане нет ни метро, ни трамваев, зато автобусы, электрички и море частных машин. У Даны машина не роскошная, но практичная-Пежо 306. Да и где развернуться гигантскому лимузину в средневековых извилистых щелях рынка Кармель или старой автобусной станции-тель-авивской таханы мерказит. И если во всем остальном израильтянин стремится к североамериканской культуре, то в части машин он вынужден оставаться евроазиатом. И поэтому улицы запружены фиатами, рено, пежо и японками тойотами, маздами, хондами. Итак, у Даны белоснежный Пежо. С одной оговоркой, что он редко белоснежен, а чаще покрыт сероватым или красноватым слоем пыли. По утрам ГушДанские машины обыкновенно сильно потеют и стоят в испарине. Дыхание пустыни приносит песок, пыль, которые налипают па влагу. Мыть машину часто нет времени. Это вторая черепаха жизненной концепции-нет времени-эйн зман. Где время, куда оно идет, и для чего оно нужно, никто, разумеется, не знает. Важно, что его всегда нет. И у большинства, включая прелестную Дану, нет времени, чтобы ежедневно мыть и протирать автомобиль. И так они едут неумытые железно-стеклянные красавцы и красавицы. Интересно все-таки проделать эксперимент со временем, которого нет и все же оно есть. Что будет со всем этим этак лет через сто-двести? На наши супер ягуары, линкольны, порше будут смотреть с тем же любопытством и превосходством, как мы сейчас смотрим на музейные форды 19-го века. И это доказательство, что время есть-еш зман.
Существуют на земле несколько вещей так странных, так незаметных и необходимых. Одна из них воздух. Эфир, в который мы погружены. Не видно его, а что мы не видим, не чувствуем, того как бы и нет. А если нет воздуха по-настоящему несколько минут-так нет и тебя, отправляешься к праотцам. Другая вещь-здоровье. Что оно такое, ни один врач толком не скажет. А уж чтобы измерить количество здоровья-фантастика! Здоровье такая же философская категория, как красота. Может и придут времена, когда скажут он здоров на 96%, а она красива на 99! Если не чувствуешь ни отдельных частей тела, ни тела вообще, значит здоров, пока здоров. Но стоит из носа потечь, в горле запершить или коленка заноет, или соринка в глаз попала-все, теперь ты чувствуешь, что такое быть по-настоящему здоровым. Здоровье, как воздух, прозрачный, невидимый, необходимый, замечаешь его только когда его нет.
А еще время. Только часы тикают, да день ночью сменяется, а лето зимой. Но это признаки, а самого времени не видно, не слышно. И ни один орган чувств ни глаза, ни уши, ни кожа, ни язык не воспринимают ленивого, но неумолимого течения времени.
Время льется, журчит
непрестанным ручьем, водопадом,
И ничто не останавливает его
шепота, шума, гула, грохота,
ни дни памяти, траура, скорби великой,
ни часы радости, счастья, блаженства вечного,
ни поиски истины, ни ее достижение,
ни долгие, иногда в жизнь длиною, разочарования.
Ничто не притормозит даже
звонкого, шалого, неумолимого потока,
ни порывы, самые высокие, утонченные,
эфемерные, словно дуновения,
ни низменное грубое -
ничто не изменяет течения Времени.
Меняется чувство его-
то уплотняется, сжимается в пружину,
а то тянется лениво, превращая день в вечность.
И ожидания так трудны всегда,
заставляя считать оставшиеся часы и минуты.
И что для одних из нас оно враг главный,
Для других врач и врачеватель,
Для третьих друг и союзник,
А для самых счастливых...
Они его просто не замечают.
А для неживых нет времени,
Где-то мимо них льется ручей жизни.
А голова наша, и мысли и чувства
уносят нас в далекие воспоминания,
и волны памяти относят нас
против течения времени,
или мечты-грезы забрасывают нас вперед в будущее.
Так и сны отрывают нас от реальности,
перемещая в потоке времени
То назад, то вперед, как паруса.
А мы, мы? Куда мы плывем?
Или нас несет? Или мы направляем путь?
И планируем цель и к цели стремимся,
Преодолевая и течения и препятствия,
Щедро оснащающие наш жизненный круиз.
Или слушаем мы симфонию жизни,
Но не слышим ни ее аккордов и октав,
Смотрим на события, но не видим их,
Проплываем совсем рядом мимо великих вещей,
Но не понимаем их величия абсолютно.
Что мы все делаем? Ставим ежегодные зарубки
Дней рождений в застольях и пожеланьях,
В рюмках, стопочках, чарочках, бокалах, фужерах,
В свечках, равных по числу лет нашей жизни,
В обилии стола, символизирующего обилие будущего,
В тостах до ста двадцати, и здоровья, и мира, и счастья.
Мне ж обычно становилось так грустно и страшно
В ежегодных возлияниях и ритуалах.
До ста двадцати? Так перед вечностью одно и то же,
Что сорок, что восемьдесят, что сто двадцать,
Здоровья? Но без болезни нет и здоровья...
Мира? Так без войны нет и мира...
Счастья? Кто ж знает, что оно?
И бежит, и журчит, и шепчет, и льется
Тихое, незаметное как воздух, Время,
И под стенами Иерусалима, и в покоях Кремля,
И на просторах Сибири, и в тихих Европейских улочках
Разных, и таких похожих Европейских столиц...
И мы, все как один, скользим туда, где нет ничего,
Независимо от нашего цвета кожи, ума, богатства, власти.
И самые властелины там же, властители дум,
Фараоны, цари-повелители империй, диктаторы,
Гейши и придурки, там они, там, и Чингиз-Хан,
И Гитлер, и Сталин, и Мао в ореолах ужаса,
И божественный Леонардо в пятивековом сфумато,
И Достоевский в своей падучей-с... Все там, там-с.
Орна
Утро в день их ожидаемой встречи пришло также, как и все утра до него и все после. Но... для Орны Левủн оно было особенным. Сегодня в четыре предстояла встреча с ним, со странным человеком, говорившим странные слова. Все равно-ТельАвив или Иерусалим! Почему так поразили ее эти вполне обычные слова приезжего, одинокого как большинство приезжающих, неустроенного и совершенно незнающего свой путь восхождения-ЭрецИсраэль. Ее поразили его имя и фамилия, откровенно русские, даже советские, кем может быть пофигенов? Но разгадка крылась в другом. Просто Орна, Ольга Левинсон в прошлой жизни, ее душа и тело, истосковавшиеся по пониманию и ласке, не разбирающие ни вер, ни национальностей, ни опыта восхождения, ничего другого, уже приклеились, прилипли к Пофигенову, уже состоялся тот знаменитый клик-вскрик между полюсами, уже проскочила искра, уже поднялось напряжение и вот-вот пойдет ток... еще чуть-чуть, еще каких-то несколько часов, и сбудется, произойдет...Просто Орна была готова к чему-то новому грядущему.
Она вздохнула, выходя из ванны и рассматривая свое голое тело в капельках воды, белую белую кожу в мелких крапинках веснушек на предплечьях и груди. До работы оставалось чуть больше часа, до встречи с Андреем девять часов. Все дальнейшее, привычный макияж, дезодорант, черные брюки, белая блузка, очки, чашка кофе-боц* с круасоном, ключи от машины с брелком-хамса*, сумочка с дамскими принадлежностями-расческа, духи, жевательная резинка, сигареты ТАЙМ, зажигалка, салфетки, все делалось автоматически на автопилоте. Мысли ее блуждали, перескакивали с предмета на предмет, именно тогда люди говорят, что ни о чем не думают.
* боц-грязь(ивр), в кофейный порошок заливается кипяток и без дальнейшей варки его пьют.
* хамса-пятерня, ладонь с растопыренными пальцами будто бы защищающая от разных неприятных вещей
Орна завела свой цвета туркиз-морская волна опель, закурила от автомобильной зажигалки, направила машину по своему ежедневному пути, который совершала много лет подряд. Сегодня было по-настоящему жарко. Не хамсинчик* ли?-Орна слушала гальгаляц-свой любимый радиоканал. Через несколько минут хадашот-новости. Она закрыла окна Опеля и включила мазган-кондиционер. После коротких позывных передавали новости из Иерусалима.
В Газе хирургическим пинцетным ударом ракеты из вертолета Аппачи был уничтожен один из главарей Хамаса, замешанный в крупном теракте, унесшем жизни более десятка израильтян. В Иудее был разрушен дом боевика Исламского Джихада, изготавливавшего пояса смертников для терактов. (Это же гидра-срубаешь одну голову, вырастает две новых!). Соединенные Штаты, в целом признавая право Израиля на защиту своих граждан от террора, против тактики точечных ликвидаций террористов. (И я против! Я за их массовую ликвидацию, как делала Россия в Чечне и Америка в Афгане и Ираке.). Эпидемия атипичной пневмонии SARS продолжается в Юго-Восточной Азии, умерли еще три человека в Китае (Был AIDS, теперь SARS). На штаты Миссури и Канзас обрушилось торнадо невиданной силы, десятки человек погибли, сотни ранены и остались без крова (И на старуху бывает проруха-и в благополучнейшей Америке гибнет народ!). Наконец, то зачем она слушала весь этот салат-салат оливье из убийств, смертей, бедствий, болезней. Погода- в ближайшие два дня по всей территории страны хамсин, в Иерусалиме днем 34, ночью 21, в Хайфе и ТельАвиве 35-24, в Галилее и на Голанах 33-19, на Кинерете-36-23, на Мертвом море 38-26, и в Эйлате 41-29. (Да, чувствуется приближение жары).-А почему не передают в новостях какие цветы распустились, а какие увяли, какие птицы улетели, а какие прилетели, сколько счастливых рожениц выписаны из роддомов, сколько вступили в брак?
Вот и до аэропорта она добралась незаметно. Теперь предстоит рабочий день, один из многих, скорее бы он кончился, а в четыре они встретятся...
Пофигенов, как и условились, позвонил ей без четверти четыре. Он приехал намного раньше и болтался по городу, рассматривая пестрые вывески, разглядывая людей, машины, впитывая всеми чувствами, включая поры кожи, окружающую жизнь и радуясь ей. Сердце Орны сладко екнуло, когда зазвонил телефон.-Я сейчас выйду, мы встретимся у входа в ган а ир-городской парк.
Пофигенов был в рубашке и джинсах, Орна в просторной белой блузе и белых тайцах. Андрей за долю секунды оглядел ее, неофициальную, от меднорыжих густых и коротких волос на голове до серебристых перламутровых ногтей на ногах и протянул руку. Потом они шли рядом к ее квартире.-Если она Вам понравится, снимете ее, а я надеюсь, что она вам понравится-Орна легонько как-бы незаметно касалась руки Андрея, и в этом легком и таком мимолетном прикосновении было столько интимности, что вдруг они ощутили ее оба. Оба-одновременно, и на несколько секунд замолчали, онемели от неожиданности. Это было мгновение, когда пошел ток.
Квартира показалось Андрею шикарной, а главное что его особенно устраивало-в ней было все от подушки до ложки, ведь он приехал налегке. Так без споров и размышлений, без торговли, маклеров, свидетелей, адвокатов он остался здесь.
* хамсинчик, уменьшительное от хамсин. Почему хамсин?-хамсин 50 по арабски. Говорят, что есть около 50 таких дней на Земле Обетованной с невероятной пустынной жарой, песком в воздухе и полным замиранием нормальной жизни.
Орна ушла быстро, сказав только-Если что будет нужно, позвоните. А можете мне позвонить и так, Андрюша. Бай, леитраот (до свидания).
Теперь некое смятение передалось ему. Оставшись один, Пофигенов чувствовал присутствие Орны. Как его покойный дед Арнольд он заходил по квартире взад-вперед. И стал думать про все свои жизненные перепитии. От первого брака у него был сын Дан. Брак был ранний глупый, он почти сразу понял, ничего не выйдет. Но тянул, надеялся на лучшее. Теперь его бывшая жена с Даном здесь, и несмотря на отношения, он надеялся через некоторое время увидеть его. Второй брак с Аллой начинался лучше и дочка Лизочка была плодом его. Как он любил их обоих! Отдавал всего себя. И вдруг на каком-то этапе прозрел, что толком и не любит его Алла, а только использует удобства совместной жизни. И то, как дочку при разных неурядицах настраивала, и с родственниками темы семитизма и антисиметизма смаковались с какими-то гнусноватыми улыбочками. И один вывод из всех тех бесед выходил-все они туда в свой Израиль смотрят. А он тогда об Израиле и думать не хотел, голова другим была занята. И когда вдруг прозрел Пофигенов, то увидел внутри себя пепел. Сгорела любовь. Потом случилась небезизвестная зимняя ленинградская история с Ольгой, имевшая шанс перевернуть Андрееву жизнь, но он видать не хотел ее перевертывать, остался наедине со своим пепелищем. Было потом несколько подруг, в которых он чего-то пытался искать, но не то, не то, внутри оставалось пустынно, сиро, и в пепле не было и намека хотя бы на тлеющие угли.
И вот Орна. Ее прикосновения к его руке. Ее слова-Андрюша, можете мне и так позвонить. Да, дела! И он ходил и ходил по квартире.
Дан.
Помнил ли Дима отца? Что за вопрос. Они встретились последний раз 14 лет назад перед отъездом Димы с мамой и бабушкой в Израиль. В тот ненастный осенний день Пофигенов пошел с Димой в кафе-мороженное. Он заказал сыну огромную порцию. Они о чем-то разговаривали, но комок в горле мешал Андрею. Чтобы не расплакаться перед Димой он рассказывал без конца какие-то смешные истории, а тоска, глухая тоска не отпускала его. Зная характер жены и их отношения, у него не оставалось и тени сомнения, что она постарается прекратить всякие их отношения сразу же после отъезда. И Андрей знал, что для матери сломить волю десятилетнего ребенка не так уж трудно. От него, как бы без наркоза отрезали часть тела, а стонать и плакать при этом запрещалось.
Дима чувствовал настроение отца. Папа, я тебя люблю-сказал он-я буду писать и потом мы встретимся. Обязательно встретимся. Когда сын это сказал, Андрей не выдержал, слезы навернулись на глаза. Он тогда с трудом сдержался, заказал еще коктейль. Потом он проводил сына до дома, они обнялись.-Ну, бывай сынок, расти большой, слушайся маму, и меня не забывай-сказал на прощание Пофигенов.
За все это время Дима написал ему один раз сразу после армии, это было года три назад.
Здравствуй папа,
По многим причинам я не писал тебе прежде, прости меня. Я хочу, чтобы ты понял меня. Когда мы приехали сюда и я еще толком ничего не понимал, мама сразу же переделала мое имя на Даниель, сокращенно Дан. Я так привык к нему, так сросся с ним, что забыл даже, как был Дмитрием, Димой. Говорят, что имя человека дается ему не просто так. Сейчас я это понимаю. С другой стороны сменить страну и весь свой образ жизни, тоже не просто. В этой моей стране я Дан. Единственно я не понимаю, когда меняют имена и фамилии для жизненного удобства. Для удобства сюда лучше не приезжать вообще. Ты знаешь, что и фамилия у меня здесь не твоя Пофигенов, а мамина Кемпель. Но все это ни о чем не говорит. С некого времени я почувствовал, что я ближе даже к тебе, чем к маме. Мама долгое время не давала твой адрес, я искал его, рылся в ее бумагах, когда ее не было дома, просил друзей, которые ездили в Россию. И знаешь как я нашел тебя? Помнишь, перед отъездом ты дал мне свою последнюю статью. И там стоял институтский адрес. Я сразу же сел писать тебе. Надеюсь, что даже если ты уже не работаешь там, тебе передадут письмо. Я начал службу в армии обороны страны в частях Голани, у нас это очень престижно, боевые части, чтоб ты знал, элитные. Обо всем расскажу, когда увидимся, я уверен, что мы увидимся.
Про личную жизнь. У меня пока постоянной девушки нет. Мама официально замуж не вышла, хотя у нее есть друг Элли. Что ты, что у тебя? Женился ли снова?
Как я хочу тебя увидеть и услышать, папочка!
Привет,
Дан.
Пофигенов работал в том же институте, письмо принесли ему на кафедру. Он перечитывал его бесконечно и однажды решился позвонить с Главпочты, но то ли время не подгадал, то ли день, спутал шабат с воскресеньем, подошла его бывшая жена. Несколько раз с чужим акцентом она откликнулась-Ало, ало! И Андрей повесил трубку. Пошел потом в рюмочную, взял сто грамм пшеничной, трахнул ее с селедочным бутербродом. Селедка лежала распятая с торчащими как у ежа костями на куске влажного хлеба. Ему было все равно, он взял еще сто, заел остатком бутерброда, вышел, слегка поплыв от выпитого, на морозную февральскую улицу.