Время и память связывают жизнь. Как вода делает липкой глину, позволяет лепить из нее формы. А без воды кусочки глины ничто. Почти весь наш мозг - вода.
Прошло тридцать два года, как я зарыл шесть толстых в коленкоровых переплетах тетрадей. Я помню их вид и запах. Но я забыл самое главное - место где они зарыты.
И вот я подьезжаю к городу своего детства. К своему кварталу, к дому, из которого мы уехали много лет назад. Где-то рядом зарыты они. Первым делом отправился в местный магазин- универмаг. Мне нужна маленькая, удобная лопатка.
Оказалось что нужных лопаток не было. У местных жителей узнал, где можно ее купить. Магазин "Садовые принадлежности". Двумя автобусами. Стоя в колыхающейся гуще пассажиров. Без привычного кондиционера. Наконец, в моем рюкзаке с надписью "ЦААЛЬ" - израильская армия, появилась заветная лопатка. Завтра поутру я приступлю к раскопкам.
Утренние звуки похожи и там и здесь. Дети шумели, расходясь по школам. Заводились машины. Пожалуй здесь я не слышал надсадного рычания муниципальных машин, которые там начинали убирать баки с мусором рано-рано, когда только светало. Мне не хотелось возбуждать любопытства. Я дождался пока школьники разойдутся по школам, а взрослые по работам. Около десяти утра стало тише. Казалось, что в парке всколыхнутся закоулки памяти. Но память пока молчала, пока. Я прошелся вдоль школьного забора. Сейчас я бы никогда не зарывал их здесь. Так-то сейчас. А тогда я был другой. Был ли я другой? Вспомнил: "Гора может изменить свои очертания, человек не может изменить своего характера". Полчаса походил по парку. Сел на полусломанную скамейку. Рядом за деревьями стоял дом моего детства и юности.
"Тов, зман тас, зман зэ кесеф", - подумал я на том языке. "Хорошо, время летит, время -деньги". И встал с твердым намерением начать копать. Первой точкой я выбрал дерево, старую липу, росшую между домом и школьным забором. Земля здесь в отличии от других мест была мягкая, поддавалась легко. И пахла. Этот запах я помнил с детства. Среди нескольких запахов, врезавшихся в раннюю почти генетическую память. Комки земли не рассыпались, видно дождь пролился недавно. Глубоко копать не стоило. Я явственно помнил тот день, когда зарывал их. Времени было мало, и яму я рыл небольшую. Сейчас мне казалось настолько важным раскопать дневники, как-будто от этого зависела моя жизнь.
Я вспомнил, что писал тогда в дневнике.
Все люди-маркизы, графы,
Министры и генералы,
Рабочие и солдаты,
Трактирные вышибалы,
Богатые миллиардеры
Всесильные словно боги
И бедные инженеры,
Студенты, врачи, йоги,
Созвездия ярких талантов
Эйнштейнов и Рафаэлей,
Как тысячи бесталанных
Прошли в череде поколений.
Все люди-стальные мужчины
И хрупкие нежные дамы,
Здоровые и больные
Ушли кто поздно, кто рано...
Вечера я проводил под ее окнами. Днем я ее видел в школе. И мне и ей было четырнадцать лет. Джульеттовский возраст. В школе я отводил взгляд от нее. На уроках рисовал ее. Приходил домой. Мама давала суп. Я ел. Мама что-то спрашивала. Я автоматически кивал головой и думал, как вечером я пойду под ее окна.
Под липой я выкопал несколько ям. Дневников не было. "А если их выкопали случайно. За тридцать два года может никаких следов и не быть. Все травой заросло". Я пошел в тень перекусить сандвичами с сыром. Странное ощущение не покидало меня. Через тридцать два года посетить свой дом. Смотреть на него со стороны, как на чужой. Словно смотришь первую часть сериала, в котором когда-то участвовал. И участник и зритель одновременно.
После завтрака я начал копать у соседнего дома. Здесь среди высоких кустов мы тогда играли "в войну". А рядом была площадка, на ней играли "в чижика". Не все помнят "чижика". Выкапывалась маленькая узкая, как щелка ямка-лунка, на нее поперек клалась палочка сантиметров около двадцати в длину, палочка под названием "чижик". Длинной палкой битой подбрасывали этот чижик из лунки вперед, в сторону команды соперников. А они должны были поймать "чижик". И с той точки, где ловили его, бросали, чтобы попасть в биту, лежащую на месте "чижика" поперек лунки. Потом еще был двойной удар. Какие сладкие слова и воспоминания. Вдруг сзади меня окликнули.
"Ты чего там ищешь?".
"Клад", - ответил я.
"Сядь, отдохни, пивка попьем".
Я отвык пить пиво на улице. Мы сели, и он дал мне бутылку "Балтики". Я вспомнил, как открывается крышка о лавку.
На вид ему лет шестьдесят, но на самом деле по глазам намного меньше. Просто неухоженность этакая традиционная здесь, провинциальная. Небрит дня два, под глазами круги, "пивной" животик, оторванная пуговица на клетчатой рубашке. Таков был его образ. Глаза правда оставались голубыми и наивными. Неужели я их видел когда-то?
"Ну давай старик, поехали", - сказал он, ударив своей бутылкой о мою. Надо признать, пиво пришлось во время, к полдню становилось жарко, как у нас там. В студенческие времена у нас бытовала летняя шутка: "Сейчас бы пивка. И вот оно холодное пиво раздвигает складки истомленного пищевода". Хотя какие там складки.
Моего неожиданного пивного товарища звали Виктор. Он еще не договорил фамилию, как я уже его обнимал. Это был он. Да, он! Витька Обухов, последний раз я его видел тридцать два года назад.
"Ты что здесь копаешь?", - снова спросил он. На этот раз я рассказал правду про дневники.
"Слушай старик, если поставишь нам ящик пива и пару хороших "пузырей", только не самопальной, а настоящей, я с "друганами" тебе весь парк перекопаю. Мы эти дневники из под земли достанем". А что идея.
"Хорошо, - согласился я, - вот тебе на пиво и водку. Когда встретимся?". Договорились на семь вечера.
Я успел подзабыть действительность. В семь вечера четверо, включая Виктора, лежали под кустами и похрапывали на всю округу. Рядом лежали лопаты и развороченные почти на метр ямы. "Да уж, уж да", - вспомнил я присказку. Они пол парка перекопали. Под одним из кустов стоял ящик, вокруг валялось двадцать пустых бутылок от пива, и тут же две литровые от водки. "Что будем делать?", - спросил я себя. И решил: "Ничего". Взял свою лопатку и побрел в маленькую местную гостиницу для командировочных.
Я давно не видел гостиниц со старомодными ключами, почти все они перешли на пластиковые карточки. Но эта полугостиница-полуобщежитие для командировочных пользовалась ключами. Утром, когда я уходил отсюда, администраторши не было. Я ее подождал пару минут, чтобы сдать ключ, но прождал напрасно и взял ключ с собой. И сейчас вечером место дежурного пустовало. Я прошел к своему номеру и принялся открывать дверь. Ключ не входил. Я пытался всунуть его несколько раз, безуспешно. Я снова вернулся к месту администратора и вновь никого не застал. Слегка запаниковал. Новые попытки открыть свой номер. И вдруг, внутри что-то зашевелилось, дверь открылась, и в дверном проеме показалась фигура человека, мужчины лет семидесяти пяти. Он был невысок, в тренировочных штанах с лампасами, и словно мы были знакомы всю жизнь, произнес: "Ааа, студент, заходи". Я вошел и только сейчас обратил внимание, что в номере было две отдельных узких кровати. Накануне после приезда я этого не заметил. И только сейчас понял, что это номер на двоих чужих людей. Давно отвык от таких "гостиниц". Ну, ничего страшного. Я подал ему руку и представился. "Меня зовут дядя Костя, студент. Присядь, выпьем за знакомство". Я положил в коридорчике рюкзак с высовывающейся лопаткой, помыл руки, вернулся, и тут обратил внимание, что на столике стояла початая бутылка портвейна, а внизу на полу у стены стояло еще две таких, одна целая, а другая пустая. Он налил по полному стакану. "Ну, давай студент". Я устал после безуспешного дня, и решил для успокоения выпить как и он, залпом до дна. Давно так не пил вообще. И давно не пил такой портвейн. Вспомнил, что на слэнге этот напиток назывался "бормотуха". Она быстро ударила в голову, и я лег на свою постель. Но дядя Костя кажется и не думал отдыхать. Он вдруг громко закричал: "За Родину, за Сталина! Давай студент еще по одной".
"Константин, а можно я не буду, устал и спать хочу".
Он вдруг как заорал: "Дядя Костя, а не Константин, я тебе не ровня. Ты еще студент... студент, понял. Давай за Родину, за Сталина". Этот бред продолжался часов до двенадцати ночи. Я то задремывал, то пробуждался и просил его выключить свет, яркая лампочка с потолка светила прямо мне в глаза. Но он и не думал успокаиваться. Вставал, горланил песни военных и послевоенных времен, подливал портвейн. Потом я кажется основательно "провалился" в сон. А когда пробудился вновь, увидел на часах два-сорок, по-прежнему горел свет, и дядя Костя продолжал свой шабаш. Я клал подушку на голову, отворачивался к стене, считал серых баранов про себя. Метался на узкой койке. Несколько раз еще задремывал. Наконец, я встал, было шесть утра, и дядя Костя храпел на соседней кровати. Я ощущал себя совершенно разбитым. Наскоро умылся, побрился, взял рюкзак и пошел искать дневники.
Я копал в нескольких местах. Потом посетил кладбище своего деда. Потом зашел к старинным знакомым своих покойных родителей. К вечеру снова копал. Надо было возвращаться в гостиницу. Когда я подошел к двери номера, начал прислушиваться. Дядя Костя был внутри и пел песни. "Что мне делать?". Уже поздно, чтоб идти к кому-нибудь из друзей. Середина недели, все работают. Да и не любил я эту старосоветскую привычку ночевать у друзей. Как на Голгофу пошел я в номер. Ничего не изменилось со вчерашнего вечера. Он орал и пел песни. Поглощал портвейн, как он его ласково называл "портвешок". А я лежал на спине, закрыв лицо рукой и думал, что мне делать. Еще два дня я должен быть здесь. В городе и квартале своей юности. "А если ему в портвешок подмешать что-нибудь сонненькое. Ну, например? Например, димедрол. Раньше его здесь много пользовали. Проштампованные рецептурные бланки были со мной. Сейчас аптеки конечно закрыты. Надо терпеть до завтра. А завтра я исполню свой план. Положу ему три-четыре таблетки, и он даст мне спать.
В этот день утром я спорил сам с собой, идти прежде копать или в аптеку за димедролом. Я чувствовал себя абсолютно разбитым после двух бессонных ночей и безуспешных поисков дневников. Это было похоже на отчаяние. "Зачем я сюда приехал? На что мне эти тетрадки давно ушедших дней?". И словно молния, словно озарение! Я вспомнил место! Да, да, да!!! Около заборчика в палисаднике за нашим домом. Я закрыл глаза и увидел это место, поросшее травой между двумя кустами. Я почти побежал туда. От гостиницы до дома было километра полтора. В сильном возбуждении я начал вскапывать дерн. "Вот они, вот!". Большой полиэтиленовый пакет. Внутри еще пакет. И шесть толстых тетрадей в черных и коричневых переплетах. Ощущение раскопанного клада. Я пролистал их, бумага даже не пожелтела. Сложил в рюкзак, и словно в амоке пошел. Вспомнил, что сегодня мне нужен димедрол. В аптеке мой рецепт не приняли. Сказали, что на таких бланках давно не выписывают. До вечера еще немало времени. Может быть он сейчас спит после бессонной ночи. А может попросить мне другой номер. Или перезвонить старому школьному товарищу, переночевать последнюю ночь у него. Когда есть несколько вариантов становишься увереннее. Я открыл дверь в номер. Дяди Кости не было. Я устыдился своих намерений усыпить его и пошел к дежурному. Мужчина лет пятидесяти сидел в комнате и смотрел телевизор. Когда я его спросил о соседе, он сказал, что часа два назад его отправили в милицию. Буянил на весь этаж. Я еще больше устыдился своих намерений. Вернулся в комнату и рухнул не раздеваясь на кровать. Пробудился, уже смеркалось. В середине местного лета это часов девять вечера. Я кинулся как голодный к дневникам.
Тетрадь первая. "Я провожу у ее окон слишком много времени. Уроки готовлю за пол часа и под разными предлогами иду к ее дому. Иногда вижу за занавесками ее чудный профиль. Если это случается, то я счастлив...". Страницы были изрисованы ее изображениями. Некоторые похожи на профили Пушкина, какие то завитушки линий. Некоторые с плотной штриховкой, тени и полутени. Чуть скуластая девушка с примесью азиатчины. Здесь все через тысячу лет после Чингизхана носят татаромонгольские гены.
Мартовским небом
Глаза голубые умылись,
Тающим снегом
Вчера мы с тобой причастились,
Воздух пили,
Мешая его с поцелуем,
И сердца наши плыли,
И руки дрожали, тоскуя.
Руки, руки, ваш трепет,
Неумелость от страсти весенней,
Тихий мартовский лепет
В предвкушении веселий.
Март - предчувствие ласки
И шуршание снега,
Это вечная сказка
И бездонное небо.
Это пьяная легкость,
Это штрих на этюде,
Невмещаемый в плоскость
Акварельных прелюдий.
Я почитал про нее полторы тетради. Потом был перерыв в записях. Я закончил школу и поступил в институт. Болезнь кажется прошла. Ее портретов не видно.
Надо спать, завтра отьезд. Вернее уже сегодня днем. Не спится. Вновь и вновь я переживаю те сладкие времена.
Утром, всклокоченный и небритый, вспомнил, что надо сделать покупки в местном гастрономе. В те времена я не задумывался над словом гастроном, магазин где продают еду. А сейчас как бы со стороны я подумал, что гастро, гастер - это желудок по латински. Я собирался купить бутылку портвешка, чтоб угостить знакомых, у нас такое не водится. Потом чак-чак, это можно найти, но все равно куплю, палочки или шарики из теста в меду. Может настоящих соленых грибов найду - груздей или рыжиков. С такими намерениями я шел в местный гастроном. Сюда меня посылала мама за молоком. Если водились лишние деньги я покупал вторую литровую бутылку для себя и рядом в хлебном килограмм пряников. Самое любимое лакомство детства некипяченое молоко с пряниками.
Я зашел в гастроном. Он был похож на современный супермаркет. Все есть. Я с любопытством смотрел на местные товары. Польские, турецкие. Кстати, соленых грибов не было.
Пошел к кассе. Протянул кассирше деньги. И вдруг... я вгляделся в нее. Кассирша была чуть скуластая. И те же глаза. Сомнений быть не могло. Родинка на верхней губке. Лицо кассирши потертое и немного вульгарное. Косметика безвкусная. Платье, которое сейчас нигде не носят. Морщины на шее. Мешки под глазами.
"Спасибо, девушка, - сказал я автоматически, - а вас как зовут?".
"Ну ты че пристаешь. Ну Елена. Зачем тебе?".
"Боже мой, боже мой! Боже, ты приготовил свой главный сюрприз жизни. Встречу с моей первой любовью".
"Девушка, извините. Я ошибся. Извините, пожалуйста". И я почти выбежал из гастронома.