Евразийский город стоит между холмами в котловине и носит это странное тюркское имя котла. Далеко на юге Каспий, на востоке Урал, на западе столица метрополии, на севере... на севере дикий ледяной Север. Видывал город и набеги, и насилие, знал победы и поражения, страдал и радовался. И дошел до нас в своей эклектической красоте и эклектическом безобразии. В центре перемешаны церкви и мечети, соревнуясь в красоте и высоте, наивно думая что физическая высота как-то связана с превосходством веры. Соревнование все-таки лучше, чем без него совсем. Оно пробудило жизнь в после-имперскую и после-атеистическую эпоху. Жизнь сложную, жизнь странную, жизнь разную.
Одной из жизней этого котла была жизнь университетская. Жизнь учения и жизнь знания. По прошествии времени многое забывается, подергивается этакой дымкой, сфумато, как у Леонардо, а кое-что кристаллизуется, остается навсегда неизменным в памяти. Так и с ALMA MATER, кормящей матерью наук, которая в нас осталась навсегда.
Тысяча девятьсот семидесятый
Две вещи запоминаются особенно хорошо, начало и конец. В начале была белоснежная классическая ротонда с надписью на фронтоне "Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae". Здесь место, где смерть помогает жизни. На возвышенном языке анатомический театр, а в просторечии - анатомичка. Запах, да запах. Формалин и тела, части тел и формалин. Учитель обычно был в черном халате, а мы в белых. Не сразу, но догадались, он ведь их препарировал для нас, для нашей 1003 группы, помните их: Сер Бровски, Ери Бродин, Рафаэл Добо, Гнед Турки, Ноэл Сомато, Лари Пузака, Нэд Иваноу, Анато Багав, Роми Камборо...
Ранним утром лета тысяча девятьсот семидесятого года Камборо проснулся и волнуясь, как перед экзаменом, сделав все утренние ритуалы, сел на первый номер автобуса-экспресс. Слава богу экзамены позади, вступительные экзамены. Но сегодня пик волнения, выставят результаты экзаменов, кто же из претендентов станет студентом. Конкурс для поступления был пять человек на место. Только двадцать процентов абитуриентов станет студентами. Оставалась последняя остановка автобуса "Красная Позиция" - "Льва Толстого". "Толстого", - буднично обьявил водитель, и Камборо с колотящимся сердцем спрыгнул на асфальт. Он шел к дореволюционному зданию старого красного кирпича, стоящему на углу улиц, и пик его волнения достиг пика. Он попытался отвлечь себя рассуждениями, что результаты известны давно и сделать уже ничего нельзя. Даже если он не поступил можно еще и еще поступать. Он знал тех, кто делал это много раз. Его руки в летнюю жару леденели от волнения. Он потянул огромную метров в пять высотой дверь здания и вошел в вестибюль. Здесь висели списки. Он не пошел сразу к букве К, а сделал небольшой кружок, находил знакомые лица среди "абитуры", часть из них прыгали от радости, найдя себя в списках новых студентов, а часть понуро отходили в сторону. Некоторые переживали победу или поражение молча в одиночестве. Другие собирались в группы, с шумом осуждали результаты. Наконец, Камборо не выдержал. Решительно направился к букве К. Кавун, Кагай, Кадалина... Камборо! Камборо!! Камборо!!!
В лексиконе появились новые слова, например, "деканат". Деканат у каждого факультета свой. Но около каждого деканата повесили в те дни одно и то же объявление. Смысл его был очень прост, все кто поступил через неделю едут в колхоз. Все да не все.
Ери Бродин относился к "особо ценным кадрам", комитетчикам. Комитетчики такими глупостями, как поездки в колхоз не занимались. Если только пару раз на проверки, с выпивками, девочками, и прочими прелестями, предназначенными для "сов-буров". А для работы на матушке земле служили другие, представители "славной прослойки", коренные жители городов. Их как бы на перековку посылали. Да уж времена были. Бродин пришел на заседание комитета в красивой полосатой рубашке. Речь держал один из деканатских лидеров, Сэйер Фасилч.
Язык тот наполовину умер, также как и носители его. Ну а кто помнит, тот посмеется.
"Есть мнение ответственным за полевые работы на лечебном факультете сделать Бродина Ери. Прошу проголосовать. Кто "за", кто "против", кто "воздержался"? "Единогласно". Поедут по три группы, с каждым потоком должны быть ответственные. Товарищ Бродин сам назначит ответственных. Но мы ему только порекомендуем. Салдымов, Фаткул, Набиулло. Записал фамилии? Ну молодец..."
Сер Бровски рос в интеллигентной семье. В то славное время это скорее было недостатком, чем достоинством. Маской Бровски на всю жизнь сделались скепсис и черный юмор. Они стали его вторым лицом. Все помнят его усмешку Фауста. Пил он безмерно, да кто ж в те времена не пил, питье было альфой и омегой культуры. Самой передовой культуры в мире. И все было лучшее в мире, и культура и наука, и медицина, и танки, конечно, и водка, и строй и страна, про последнее и заикаться то было опасно. Но Бровски заикался, еще как заикался, особенно после принятия ста граммов самой лучшей в мире. Он тоже поехал в колхоз, самое его место там, неблагонадежного, а может и опасного даже. В колхозе их троих поселили в одну избу. Хозяйка почти не знала великого языка. Первые дни давала студентам наваристый суп из деревенских куриц, жир, сплошной жир, и в нем и лапша и картошка, лук, много лука. Подавала такой суп часов в девять вечера перед ранним деревенским сном. Кто ж его мог есть в такое время. Ну и взбунтовались они, в первую очередь, Сер Бровски. Покупали за свои деньги мед, пряники, отказывались от супа, "отказники". А еще хозяйка не давала смотреть телевизор, может с целями экономии. Просто вынимала предохранитель. В девять вечера надо есть суп и ложиться спать. Вначале пытались просить, жаловаться, а потом уже пришли к отказу. У одной из девушек был день рождения. Решили устроить пир. Поймали деревенского гуся и готовили его на костре. Сверху он обуглился а внутри остался сыроватым. Но ели, ели. А пить решили вино, только открыть его было нечем. Ери Раздобо предложил ударять дном бутылки о песок, пузырьки газов должны были сами вытолкнуть пробку без штопора. То ли газа было мало, то ли в песке камень попался, но через пару минут Раздобо с окровавленной ладонью и разбитой бутылкой появился внутри избы. Вместо празднования повезли парня в деревенскую амбулаторию.
Практикумы первого курса были изнурительны. На гистологии например, давались препараты тканей, которые нужно рассмотреть под микроскопом, зарисовать увиденное в альбом и надписать. Потом спрашивали и ставили оценки от трех до пяти. Для разнообразия добавлялись плюсы и минусы. Три с минусом это на грани приемлемого, три с плюсом как бы есть прогресс, четыре с минусом вроде на полшага лучше чем три с плюсом, пять с минусом - чуть-чуть не дотянул, пять с плюсом бывало очень редко. Обычно по парам сидели и зарисовывали. Ноэл Сомато с усмешкой проходил по рядам микроскопирующих и шептал им на ухо: "Тяни время, время тяни...". Настроение от его шутки улучшалось. А время тянуть надо было, чтоб его меньше оставалось у ассистента задавать нудные вопросы и ставить глупые оценки.
Пятнадцать лет спустя
Изменения назревали потихоньку из разговоров на кухнях. Из прослушиваний "Голоса Америки", "Свободной Европы" и других голосов, включая внутренние. Просачивались рассказы о Григоренко, Шаранском, Даниэле. Большинство продолжало жить также как всегда, словно ничего и не было. Талоны на масло, колбасу, водку. Очереди, и кто мог без очереди.
Абитура стала студентами, студенты интернами, интерны врачами. Одни из нас хотели лечить людей, и только лечить. За это правда несильно платили, но выживали с помощью мам и пап, дач и огородных участков, продаж и экономии. Некоторые уже тогда хотели жить лучше. Шли в ход подарки больных, взятки. Еще более продвинутые уходили в "настоящий бизнес", редко имеющий отношение к ALMA MATER. Банки, ссуды, страховки.
В общем, переделка, перестройка, перестрелка. ПЕРЕ-ПЕРЕ. Похоже на болезнь БЕРИ-БЕРИ.
Камборо работал на одной из кафедр ALMA MATER. Днем шли обедать в ту же студенческую столовую, как пятнадцать лет назад. Только теперь он кушал в преподавательском зале. Та же еда, тот же дрэк. Империя разлагалась, приближаясь к своему концу, но имперское мышление сохранялось надолго. Надо же хоть как то отделить командный состав - преподавателей от массы, от быдла. Напротив Камборо сидел некто Кузнецо, в недавнем прошлом начальник первого отдела ALMA MATER. Эти ребята охраняли империю. Сейчас пятнадцать лет спустя во время обеда разговаривали об "Архипелаге Гулаг", все таки ПЕРЕ-ПЕРЕ.
Тридцать лет спустя
Началось новое тысячелетие, кончилась ПЕРЕ-ПЕРЕ. Вдруг обнаружилось, что часть из выходцев ALMA MATER рассеяны по свету. Один из них обнаружился в стране молочных рек и медовых берегов, другой в стране порядка и чистоты. Третий давно уже оставил бывшую империю и живет в стране самостийных батек. Но многие остались и продолжают приспосабливаться. Кто-то в деканатах, кто-то в ректоратах, да и в министерства есть которые прорвались. Совсем близко к заветной "тарелочке". Так что и не ALMA MATER их давно кормит, а тарелочка.
Сорок пять лет спустя
Обещанный конец света не наступил, только фильм "2012" о нем напоминает. Часть "наших" уже в лучшем из миров. Короток век homo sapiens, в среднем от семи до семидесяти. До семи мало что помнит и после семидесяти тоже. А у мужчин в постимперское время и того короче. Уже "там" Гарай, Габдрах, тот же шутник Бровски и важный Бродин. Двери "туда" распахнуты широко и для всех.
ALMA MATER готовится к дню рождения - двухсотлетию. Пожилая мамочка у нас. А мы, мы не старые ли совсем? С сединами, морщинами и лысинами. Старые. А как же свет в глазах? Свет надежд и радости. Свет сияет. Особенно когда мы обращаем лица и взоры к ней, к ALMA MATER.