Генрих "прилип" к иллюминатору самолета. Боинг авиакомпании "Люфтганза" плавно снижался над Средиземным морем. Генрих никогда не отличался сентиментальностью, но сейчас волнение захлестывало его. Он смотрел вниз на море изумрудного цвета с белыми кружевами волн. Думал, что если бы умел сносно рисовать, то рисовал бы разные моря с высоты снижающегося самолета.
Вдруг появилась земля, узкая полоска желтого как солнце песка, и сразу же высотные дома. Море домов, это были кварталы Тель-Авива. Снова волнение охватило Генриха когда в аэропорту израильтянка в пограничной форме проверяла его паспорт. Она посмотрела на его лицо, потом на фото в паспорте и с большим равнодушием проставила печать. Сказала по-английски: "Добро пожаловать", а он ответил на иврите: "Спасибо".
Его номер располагался на шестнадцатом этаже. Перед тем, как снять дорожную одежду, Генрих раздвинул шторы и море распахнулось перед ним до самого горизонта. "Какая красота!", - вырвалось у него. С минуту стоял завороженный, а потом начал обследовать номер и распаковывать чемодан. При входе в номер рядом со стенным шкафом висело зеркало. Он посмотрел на себя семидесятидвухлетнего, отметил, что выглядит хорошо даже после перелета. Седые волосы ежиком, стрижка безукоризненная, гладко выбрит, и белая рубашка почти не помялась. Генрих любит белую одежду. Он заглянул в свою записную книжку. Назавтра у него посещение музея "Яд Вашем".
С утра он заказал такси и вот уже едет по городу, называемому "Без перерыва", город постоянно развлекающийся, постоянно кипящий деятельностью. Он видит за окном ряды кафе и ресторанчиков, людей всех цветов кожи. Опустил стекло и вдыхает горячий воздух и слышит смесь незнакомых языков. Все яркое, цветное, немного театральное. Наконец, поворот, и Тель-Авив внезапно кончился, такси понеслось к Иерусалиму. Генрих наслаждается видами, виноградники, как на Рейне или Мозеле, леса, как в Шварцвальде, и горы чуть напоминающие ему Тироль. Они вьехали в Иерусалим, и уже дома из белого иерусалимского камня окружили их. Такси затормозило, и шофер что-то сказал на иврите, из чего Генрих понял слово "Яд Вашем". Он вышел в сухой и горячий иерусалимский воздух. Сколько раз он смотрел это место в интернете, мечтал посетить его. Наконец, он здесь. До полудня ходил он по залам, возвращался по несколько раз, в конце концов еле живой от усталости, попал в небольшую комнату при выходе. Там на столе лежала исписанная разными языками книга. Генрих нагнулся и начал писать свои ощущения. Писал долго. Сзади уже в нетерпении ждали люди. Он закончил и внизу приписал: "Генрих Шредер, сын бывшего рейхсфюрера СС... и дата".
2
Сзади кто-то крикнул по-немецки: "Стой!". Генрих обернулся. Мужчина лет пятидесяти тащил какого-то старика в сторону Генриха. Они приблизились, и мужчина приподнял морщинистую руку старца. Он орал: "Посмотри, нацист! Немецкая собака! Кусок говна!"
Сильный удар в челюсть повалил Генриха на землю. В ту долю секунды он успел увидеть перекошенное злобой лицо мужчины и татуировку номера на предплечье старца. Через короткое время Генрих пришел в себя, начал подниматься, встал на колени, чувствуя что гудит, кружится голова, болит все лицо, жгет бровь. Горяче-липкая стала его белая рубашка на груди. Вокруг были люди. Две женщины помогли Генриху подняться с коленей на ноги. А ноги дрожали, не слушались. Женщины проводили его в туалет. Там он умывался, отряхивался, приходил в себя. Но по-настоящему пришел в себя только в машине. Он вдруг увидел вокруг себя не белый Иерусалим, а цветастый Тель-Авив. Таксист остановил напротив гостиницы. Генрих достал бумажник, спросил сколько стоил проезд. Водитель ответил, что за Генриха заплатили, и он не должен ничего. Наконец, Генрих оказался в своем номере и первым делом он подошел к зеркалу. "Боже!", - вскрикнул он, увидя свое разбитое лицо, рассеченную бровь, надувшуюся нижнюю губу. Наложил пластырь и лед из минибара. Сменил рубашку. Сел в кресло. Почему-то после "Яд-Вашем" ему захотелось увидеть те события в интернете. Он ввел в Гугл слово Освенцим и стал рассматривать картины людей, скелетов, частью еще живых, частью уже мертых. После этого ужаса он вдруг понял, что тот мужчина из "Яд-Вашем", прочитав кто он - Генрих, должен был бы его бить долго, методично, переломать ему ребра, руки, ноги, а он ограничился только одним ударом, женщины же помогли Генриху и даже заплатили за проезд. От смеси чувств, усталости и боли он пошел в постель и уснул почти мгновенно.
Назавтра у него была запланирована встреча с администрацией одной из тельавивских больниц. Но Генрих не чувствовал себя готовым к встрече, с трудом перенес ее на следующий день и пошел пешком путешествовать по Тель-Авиву. Он пошел на рынок "Кармель", где в разноцветье фруктов и обощей, зелени, рыбы, сыров, халвы, восточных сладостей забыл на время о своем вчерашнем происшествии. Продавцы улыбались ему. Зазывали попробовать. Он покупал и покупал, уже еле нес свои покупки, но был счастлив по-настоящему.
3
В директорском кабинете собралось десять человек, Генрих, два представителя немецкого посольства, директор больницы и администрация. Директор представил Генриха. Тот встал и рассказал немного о себе, потом о чувстве вины и раскаяния всех немцев и его в том числе. В заключении он сказал о своем решении жертвовать больнице каждый год солидную сумму денег. Предствители больницы восприняли это с восторгом, финансовое положение ее было нехорошим. А директор решил патетически завершить короткое совещание, рассыпался в благодарностях. "Имя нашего немецкого друга будет навсегда выгравировано на табличке жертвователей нашей больницы". Все присутсвующие в приподнятом настроении приготовились разойтись. Но Генрих вдруг поднялся и сказал: "Перед тем как передать деньги я хочу напомнить вам только одну вещь - я сын бывшего рейхсфюрера СС. И мое единственное условие состоит в том, чтобы этот факт был написан на табличке при входе в больницу". Гробовое молчание воцарилось в кабинете. Директор встал и официальным тоном провозгласил: "Господин Шредер, эта тема очень чувствительна для всех нас, израильтян, поэтому сейчас мы не сможем ответить на вашу просьбу. Я обещаю послать письмо сегодня же в министерство. В ближайшее время вы получите ответ".
Через полтора месяца в своей квартире в Гамбурге Генрих открывал конверт с израильскими марками. Письмо было по-немецки. Как все немцы он сразу же заглянул в конец. Последнее предложение кончалось так: "... к сожалению мы не сможем написать на доске жертвователей должность вашего отца".