Старый Натансон жил в съемной квартире на углу Дрор и Ротшильд. Он всегда старался выглядеть "с иголочки", но после смерти жены, то вдруг забывал побриться, то выходил с желтым пятном на белой майке. Когда это замечал, очень огорчался. Он заговаривал про себя с ней: "Мы пятьдесят лет были, как одно целое. И вдруг... да, вдруг. Я один...". Когда он возвращался домой, то тщательно брился, бросал майку в стирку. Его дети купили квартиру и жили вместе с внуками недалеко. Они звали Натансона переехать, но он остался в квартире, которую снимал с женой почти десять лет.
После смены страны у него появилось некое раздвоение, которое он называл "шиза". Симптомы болезни были не новы, но не описаны в учебниках. Одна часть его тела и души как бы осталась жить там, в прошлом. Знакомым он любил говорить: "В Израиль мы не ходим". А потом пояснял: "Нам не нужны "их" праздники, нам чужда "их" культура. Мы не читаем "их" газет, мы не смотрим "их" программы. Мы не едим "их" пищу, мы не ходим в "их" магазины". Так говорил старый Натансон. Он говорил резко, с нажимом, не терпя никаких возражений. Бывало, что собеседники, спорили о политике, о жизни на земле обетованной. О горячей земле, что ищет и не находит покоя. И тогда старый Натансон распалялся вновь. "Чего наши с ними цацкаются? Всех выжигать! До одного! Да я бы со своим взводом их всех бы "положил", всех "мочить в сортире"! Территории? Ни пяди нашей земли не отдадим! Слушай Либермана, дурачок. Всем террористам смертная казнь". Так говорил старый Натансон.
Во дворе банка "Дисконт" Натансон каждый день встречался с товарищами по шахматам. Однажды, один из товарищей не выдержал: "Сема, здесь все его звали Шимон, Сема, вы же не ходите в Израиль. Чью эту нашу или вашу, Сема, землю вы не хотите отдавать? Кто это "наши" или "ваши", я не знаю уже, которые не должны цацкаться? Что-то у вас не сходится, Сема". Никто еще не слышал настоящего крика, как орал патриот Натансон. Он орал на всю шахматную площадку, его было слышно и в банке и на бульваре Ротшильда. Потом, ближе к обеду, когда жара гнала людей домой, и он шел по Ротшильд, приближаясь к Дрор, думал про себя: "Он был прав, полностью прав. Что я, старый идиот, знаю? Я чужой. Да, я чужой. Нет, я уже не чужой, я свой, здешний. Это моя земля. Мой внук в армии. Зачем я напомнил про Либермана? Уничтожать людей это фашизм. Я люблю эту землю. Я люблю людей. Неважно каких. Кто дал право мне судить?"
Кроме шахмат он любил играть на гитаре. Его слабостью были романсы. Шахматы и гитара держали его "на плаву" в самые трудные моменты. Когда он вернулся домой, устроился удобно в углу своего маленького салончика, принял "гитарную" позу, нога на ноге, начал перебирать струны. Струны сами подсказывали ему, что играть. Сейчас это был: "Не пробуждай воспоминаний...". Сыграв романс, он почувствовал облегчение от внутреннего спора с шахматистом и самим собой, и сел обедать. Обеды последнее время ему готовила невестка Ривка. Вечером накануне она привезла ему еду в пластиковых коробках. Натансон открывал коробки, и как голодная собака принюхивался, а потом жадно вдыхал аромат борща и котлет с пюре. Эту еду он любил, к ней привык с детства, и она ему никогда не надоедала. Осталось только разогреть и сервировать стол. К классической сервировке Натансона приучил его дед, чтоб всегда около тарелок лежали салфетки, и ножи, вилки, ложки на своих местах. Пообедав, Натансон укладывался на ежедневную сиесту.
К месяцу тишрей* почувствовалось дыхание осени. Светало позже. Ночная влажность сменилась легкой прохладой. Облака с моря сгущались все чаще. Солнце палило только в полдень. Иногда крапал первый дождь. Именно в тишрей, в октябре, и именно в дождь, Натансон познакомился с Леной Кац. Это случилось на Ротшильд. Дождь застал их без зонтов, и они спрятались под навесом одного из магазинов. Там стояло больше десятка человек, Натансон и Лена оказались почти прижатыми друг к другу. Натансон, язык которого был остр, как нож, отпустил несколько шуточек, и на одну из них Лена среагировала, рассмеялась. Так они познакомились, вышли из под навеса уже вместе.
Лена жила недалеко на Моливер, как истиный джентльмен прошлого поколения, он пошел провожать ее, но главное, она не отказалась, дала проводить до самого дома. Так началась их дружба, или роман. Первый раз Лена навестила Натансона, и он играл ей на гитаре романсы. Она смотрела как бы на него и сквозь него в прошлое широко раскрытыми глазами. Когда он дошел до своего любимого "Не пробуждай воспоминаний..." и взял последний аккорд, Лена подошла и поцеловала Натансона в щеку. Он ответил ей, потянулся к ее губам, но она отстранилась. Поцелуй вышел какой-то нелепый, больше дружеский. Когда она ушла, Натансон вспомнил о поцелуе, застыдился его. "Тоже мужик! Поцеловать как следует не смог". Дружба-роман уже продолжались несколько недель. Они вышли как-то вместе в "русский" ресторан, потом в клуб для пенсионеров. Лена тоже редко "ходила в Израиль". В один из вечеров они собирались идти в клуб. Лена позвонила и сказала, что не может пойти, ее маленький внук заболел.
"Но ты иди обязательно", - сказала она.
"Нет, нет, один я точно не пойду".
"Пойдешь, еще как. И мне завтра расскажешь, как было. Одень ту синюю рубашку, как в прошлый раз".
Натансон нехотя одевался, подходил к клубу, посмотрел на часы. Опаздывал и заторопился. Его с детства приучили к немецкой точности, плохо себя чувствовал, когда опаздывал. Он залетел в комнату, полную людей. Рядом с дверью оказался свободный стул. Тяжело дыша и извиняясь, Натансон сел. Его синяя рубашка была мокрая. Он никак не мог отдышаться. Наконец, придя в себя, обратил внимание, что лица вокруг все незнакомые, да и ведущий разговаривает на иврите. Тут Натансон понял, что попал не в ту группу, спутал дверь, сразу же засобирался.
Но в эту секунду рядом кто-то обратился к нему. Это была женщина черноволосая и кареглазая. Он напрягся понять, что она говорит, но понял только вопрос: "Ма шимха?- Как тебя зовут?"
И он автоматически ответил: "Шимон".
Она снова что-то говорила, и он понял, что ее зовут Шушана. Зазвучала музыка, Шушана потянула Шимона танцевать.
Старый Натансон сохранил юношескую чувствительность. Он "зажегся" от Шушаны, как спичка. Быстро и полностью. Он плохо помнил те минуты их встречи, что было потом. Дома, еще не переодеваясь, первым делом стал вытаскивать старые ульпановские* книги и записи. Вывалил кучу книг и тетрадей десятилетней давности на стол. Вот словарь. Он раскрыл русско-ивритскую часть. Написал по-русски предложение: "Дорогая Шушуна. Был рад познакомиться". Стал искать каждое слово в словаре "дорогая", "был", "рад", "познакомиться". Три слова нашел быстро "дорогая", "рад", "познакомиться". На слове "был" застрял. Долго и нудно искал прошедшее время и первое лицо глагола быть. Не нашел. Изнервничался, словно от этого слова решалась его судьба. Бросил взгляд на часы. Половина одинадцатого. Его время укладываться в постель. Но сейчас он не собирался спать. Стал вспоминать с кем он может посоветоваться о глаголе быть. Ивритоговорящих знакомых у него нет. Дети как-то сразу отпадали. Остановился на внучке Дане. Завтра он спросит у нее. Написал второе предложение: " Милая Шушана, ты мне очень понравилась". Нашел "милая", "ты", "очень", "понравилась". Но опять потерпел неудачу с "мне". Около двенадцати ночи Натансон чувствовал невероятную усталость. Он не смог осилить пару коротких предложений. Переоделся в пижаму. Выпил стакан воды, пытаясь успокоиться. Но два чувства, словно лихорадка от Шушаны, и усталость от неудач с ивритом, владели им еще долго в постели. Далеко за полночь ворочался, пока не уснул.
На следующий день его лихорадка не прошла. Шимон не пошел играть в шахматы. Такого с ним не случалось с прошлого года, когда он попал в больницу с сердечным приступом. Нынешний его "приступ" был не менее силен. Натансон копался со словарями, выписывал слова, составлял предложения. Несколько раз порывался звонить ей. Но куда там, он не готов к разговору. Звонила Лена, он сослался на усталость и обещал перезвонить к вечеру, на самом деле понимал, что просто выигрывал время. Во время обеда про себя проговаривал фразы и обдумывал ответы. "Может завтра", - в полголоса сказал он самому себе. Опять звонок. "Наверное, дети волнуются".
Это была она. "Шалом, якири*, - голос Шушаны привел Шимона к новой волне возбуждения, -анахну нипагеш хаем?*". Он понял, понял, понял!!! Она предложила встретиться сегодня. "Кен, кен, ани роцэ, ани роцэ*", - повторял Натансон, страдая от бедности своего языка.
Так они встретились, продолжали встречаться. Она водила Натансона в кино и театры, на концерты, на вечера, к своим подружкам, она везла его то в Кейсарию, то в Акко, то в Ахулу, то в Авдат, то в Бэйт Шан, то в Мактэш Рамон. И как-то старый Натансон сказал Шушане: "Теперь я хожу в Израиль". Они долго смеялись.
А в другой раз, когда Шимон, как и прежде "разошелся" и призывал "мочить", "уничтожать" и "выселять", Шушана сказала ему: "Дорогой, в том прошлом мире тебя учили двум цветам, черному и белому, но все устроено сложнее, и мир многоцветен, и даже у черного и белого есть переходы, например, серый. Говорят, что и у серого есть много оттенков".
Тишрей* - месяц еврейского календаря, обычно сентябрь-октябрь
Ульпановские* - из ульпана (курсы по изучению иврита)
Шалом, якири* - привет, дорогой (ивр)
Анахну нипагеш хаем?* - мы встретимся сегодня? (ивр)
Кен, кен, ани роцэ, ани роцэ* - да, да, я хочу, я хочу (ивр)