Аннотация: Это наша жизнь, это наши воспоминания и мечты от 1945 до 2048.
"2048"
РОНИ.
Люди верят в цифры, например, в даты. Дни рождения тридцать девять или сорок девять можно отметить просто и скромно, но сорок или пятьдесят надо праздновать по-настоящему. Или стране вдруг исполнилось семьдесят лет, или муж с женой живут вместе двадцать пять лет, "серебряная" свадьба. А какой особый пиетет к первому января нового года. Фейерверки, салюты, брызги шампанского. А новый век, двадцатый или двадцать первый, мы так вообще счастливцы, пережили миллениум, двухтысячный год. Двухтысячный год отчего? От рождения Иешуа, или как его величает христианский мир, сын божий Иисус. Но Иешуа родился за несколько лет до начала новой эры, а христиане составляют сейчас меньше трети населения земли.
В ранней молодости "с подачи" папы я увлекался Чеховым, как-то "выкопал" его слова про новый год:
"Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег..."
А.П. гигант, гений, знаток душ. Спросите про него на любой улице, от Торонто до Нью-Йорка, от Пекина до Мельбурна, от Лондона до Тель-Авива и вам скажут кто такой А.П. Такая она всемирная слава, подстать Эйнштейну. А верить все равно хочется в светлое будущее, в детей и внуков, в разум, в здравый смысл, в любовь. И продолжают на тех же улицах желать друг другу счастья, здоровья, успехов, долгих лет жизни в разные даты праздников, дней рождений, юбилеев.
Я, как и Эйнштейн, тоже задумывался об относительности, не только пространства, но и времени. Когда желаете долгих лет жизни, или вам желают до ста двадцати, вспомните некоторые отправные точки. Что такое долгие лета, например девяносто или сто двадцать. Известный Мафусаил, чемпион в этой области, дожил до 969 лет, хотя возможно это был миф, говорят, время текло по-другому. Сильно не обольщайтесь, девяносто или даже девятьсот лет, ничто по сравнению с вечностью до нас и после нас. Утверждают, будто жизнь зародилась на земле четыре миллиарда лет назад, что динозавры жили 150 миллионов лет назад, а человек появился 70 тысяч лет назад. Прочувствуйте наш миг по сравнению с вечностью времени и бесконечностью вселенной.
Небольшой горный городок, можно сказать поселок, Мицпе-Рамон я нередко проезжал на пути в Эйлат или обратно. Интересно, есть места, в которые всегда тянет вернуться. Например, в Париж или Амстердам. Без Варшавы, как и без Бер-Шевы я свободно обойдусь. Мицпе-Рамон, провинциальный и малоизвестный, почему-то притягивал меня пасторальностью, идеальной тишиной и абсолютной хрустальной чистотой воздуха. Из него открывается фантастический вид на кратер, называемый махтеш Рамон. На многие километры простирается это чудо природы с разноцветными камнями и песками, черными, красными, зелеными. Геологи утверждают, что он образовался из-за эрозии пород. Мне бы больше импонировало падение метеорита, уж совсем лунный пейзаж простирается внизу под Мицпе-Рамоном. Неподалеку находится астрономическая обсерватория, выбор места для нее идеален, прозрачность воздуха и ночное небо в округе особенные, не зря махтеш Рамон причислен к всемирным заповедникам звездного света. Здесь начинаешь задумываться над временем, как будто миллионы и миллиарды лет текут перед глазами.
Когда подошла эта сакраментальная дата 31 декабря 1999 года, мне пришла в голову мысль, встретить 2000 год там в нереальном пространстве-времени Мицпе-Рамона и кратера Рамон. Благо моя жена Галит имела слабость к датам и другим сказочным вещам, она сразу поддержала мою идею. Вечером мы пустились в дорогу. Влажное тепло приморской полосы быстро сменилось на сухую ночную прохладу пустыни с предгорьем. Шоссе на Мицпе-Рамон было свободным, немногие в десять вечера ехали сюда. Галит и я непринужденно болтали, как бы забыв о наших семейных проблемах.
Она с увлечением пересказывала байки о конце света с пришествием мессии, о сбое в работе мировой компьютерной сети. В последние месяцы средства массовой информации усиленно муссировали приближение миллениума. Этим именем назывались фирмы, парки, магазины, книги. Миру, как и отдельному человеку необходимы мифы. Много лет назад я читал, что кратер Рамон, один из пяти и самый большой в пустыне Негев, имеет форму вытянутого сердца. Тогда в пору юности я посетил всех их пять, и даже ночевал в палатке в каждом из них. Сейчас же я только рассказал про форму сердца Галит, оказывается она этого не знала, приняла с восторгом:
"Ну видишь такая необычная дата, да еще в таком необычном месте. Сказка!"
Приближался Мицпе-Рамон.
"Без десяти одиннадцать", - заметил я.
"Самое время", - откликнулась Галит.
Небо было черным, как бархат, от горизонта до горизонта, на бархате, словно алмазы, рассыпались звезды. Обычно сюда в августе приезжают смотреть ежегодные метеоритные дожди, как-то раз я видел это фантастическое зрелище, лежа на спине на камнях, устремив взгляд вверх в ночное небо, а метеоры светящимися искрами прорезали темноту и гасли почти мгновенно, схожие с бенгальскими огнями.
"Когда-то в юности я подумывал стать астрономом", - мечтательно произнес я.
"Ты мне это уже рассказывал сто раз. Ранняя деменция, да?", - Галит умела одной фразой портить настроение. Сейчас у нее не получилось. Я уже заехал в сам кратер, начав слалом по вьющемуся вниз узкому шоссе. Она запустила руку в сумку-холодильник, нащупала бутылку шампанского.
"Холодное", - сообщила мне с улыбкой. К алкоголю в любом виде Галит была неравнодушна. Наверное, он был одной из причин многих наших неурядиц. Иногда же мне казалось, что это только следствие, а причины намного глубже. Какое-то внутреннее ее напряжение, стресс, который она тщательно скрывала от всех, включая себя. За год совместной жизни я всегда чувствовал это ее состояние натянутой струны. Голос, взгляд становились другими, вроде бы обычными, но готовыми сорваться на фальцет. Если Галит успевала принять порцию одного из своих любимых напитков, то струна расслаблялась, голос из резкого, чуть хриплого, гортанного, превращался в растянуто-медовый. Поначалу я любил эти переходы, потом по истечение нескольких месяцев, стал бояться. Обычно, они не предвещали ничего хорошего, или истерику или скандал.
Сказать по правде, сегодня в конце недели и долгой дороги мне тоже хотелось холодного шампанского. Я остановил машину, открыл дверь и вышел, разминая ноги, вдохнул полной грудью абсолютно сухой пустынный воздух, он пах разогретым двигателем машины, песком, камнем, знакомыми духами Галит. Она стелила скатерть, вынимала фрукты, сладости. Оставалось полчаса до миллениума.
Звезды и созвездия здесь казались намного ближе. Я обнял Галит, показывая на "Кассипею", "Медведицу", полярную звезду. Галит задрала голову к небу, сделала вид, что ей интересно, она не разделяла моего интереса к астрономии. Глаза стали привыкать к темноте. Можно было видеть слабые огоньки вдалеке. Похоже, что мы здесь были не одни, сумасшедшая идея сидеть ночью и встречать совершенно виртуальную дату пришла в голову многим чудакам.
Приближались двенадцать часов, отделяющие двадцатый век от двадцать первого и второе тысячелетие от третьего. Галит вручила мне бутылку шампанского со словами:
"Ну Рони, дорогой, открывай, дожили".
Она достала хрустальные "фамильные" бокалы.
Пробка вылетела с хлопком в темноту. Мы обнялись, поцеловались и сделали по глотку. Вдалеке были видны бенгальские огни, фейерверки в честь наступившего двухтысячного года. Минут через десять навалилась полная темнота, быстро по-пустынному холодало, мы одели свитера, в тишине слышалось завывание шакалов, звезды продолжали мерцать, как и прежде. "Конец света" отменился или отложился.
"Ты помнишь про мое положение, - ласково сказала Галит, - поэтому больше шампанское не пью". Я в восторге приподнял ее беременное, но еще легкое и стройное тело, держал Галит в воздухе, мы жарко целовались. Новая жизнь, зачатая в прошлом тысячелетии, должна была родиться в новом третьем тысячелетии. А подобные перепады от взаимных колкостей до бурных чувств и обратно сопровождали все наши отношения.
Галит быстро заснула в машине на обратном пути. Я же, счастливый, ехал, а мысли перескакивали на историю нашего знакомства.
Еще в юношеские годы я задумывался, что такое красота, она абсолютна или относительна? Если даже время относительно, то уж красота точно не абсолютна. Я помню тот давний спор со своим товарищем Йорамом. Тогда в моей жизни появилась первая необычно красивая женщина по имени Натали. Мне было тридцать три, а ей двадцать девять. Корни Натали тянулись к Восточной Европе, мама из Польши, папа из Румынии.
Она была невысокой, пропорционально сложенной с пышным бюстом, с большими светло-зелеными глазами. Спокойная и аккуратная, веселая и жизнерадостная. И то мое сумасшествие началось, когда я вдохнул ее запах. Я захлебнулся от свежести весенних трав, прозрачности, легкости. Когда в первый раз после близости с ней мы расстались, я пытался объяснить себе, что это шампуни и дезодоранты. Потом уже волна эмоций чуть спала. Сказал себе:
"Рони, какая тебе разница. Это аромат Натали, моей милой Натали".
Мы встречались, гуляли, взявшись за руки, ходили в кино, нередко целуясь в темноте зала, сидели в кафе, там под столом я гладил ее колени, она смотрела мне в глаза и шептала "Рони", потом шли к ней заниматься сексом или более корректно, любовью, она тихо или громко стонала, я был счастлив. У нас никогда не было конфликтов. Мне невероятно льстило, что около меня такая женщина. Большинство моих товарищей ее любили, только Йорам как-то "бросил":
"Я согласен, Натали красивая, но ее красота холодная".
Я вспылил: "Это ты от зависти!"
И мы тогда долго спорили о красоте. Начали с Натали и закончили золотым сечением и числом Фибоначчи. Что она, красота? Симметрия, гармония, пропорции, вздернутый нос, полные губы, большие глаза, белая кожа? В те первые дни наших отношений я готов был за нее, как лев воевать со всем миром, а не только с Йорамом.
Как-то лежа в постели, мы с Натали заговорили о красоте.
"Я тебе не говорила, но сейчас пришло время сказать. Только не обижайся, ладно, ты же знаешь, что на красивую женщину желающих очень много, а подходящих мало или совсем нет. Еще до тебя у меня был богатый любовник, заместитель ректора университета. Женат, конечно. Возил меня по разным гостиницам, по престижным и закрытым для многих клубам, в Эйлат, за границу несколько раз. Подарки дорогие делал. Вот видишь это кольцо".
Обнаженная Натали протянула палец, на котором изящное кольцо сверкало бриллиантами. Я любил ее красивые ухоженные пальчики. Но в это мгновение что-то подступило к горлу. Как-будто несколько минут назад я предавался любви не с ней, а с этим бриллиантовым кольцом.
"Ты знаешь, я с ним сейчас почти не встречаюсь, настало время прекратить".
В ту секунду я онемел, окаменел, обезумел. "А ты что хотел? Чтоб твоя красавица была ничьей или девственницей?" - мысленно одернул себя, но чувство рушащегося мира не покинуло меня.
Натали потянулась ко мне всем телом и поднесла палец к моим губам, не этот с кольцом, другой. Как бы для примирения. Обычно я целовал ее пальчики. Сейчас же для меня перестали существовать и ее красота, и ее пальцы. Только холодное дорогое бриллиантовое кольцо осталось, вытеснило все остальное. "Зачем, зачем она сказала?"
Я знал, что красота не абсолютна, но что она настолько продажна, я только читал про это, вспомнились содержанки Золя и Мопассана. Я не прерывал отношений с Натали. Внешне все оставалось, как прежде, только я начал искать другую подругу.
Новой красавицей, появившейся на моем горизонте, стала Галит. Мы познакомились через несколько лет после романа с Натали. Это случилось на работе, мы оба работали врачами в одной и той же больнице, но в разных отделениях. Меня - гериатра - вызвали к ее пациенту, там мы встретились у постели больного. Я занимался проблемой полипрагмазии*, обычно старался или отменить препараты или оставить их в минимальных дозах. Большинство терапевтов не соглашалось с этим, им нужно было быстрее поднять пациента на ноги и выписать из отделения. Как наши врачи говорили на обходе "GH", англоязычное сокращение от двух ивритских слов (гомрим-холхим), заканчиваем-уходим, а попросту выписываем. С Галит мы довольно быстро пришли к согласию в лечении. Я взглянул на часы, приближалось обеденное время.
"Пойдемте* пообедаем", - предложил я.
"Почему нет, я ужасно голодна", - ответила она, мы вместе направились в больничное кафе. Галит выглядела типичной израильтянкой, резковатой, прямой, по телефону говорила быстро, громко. Я успел мельком оглядеть ее, одетую в джинсы, свободную блузку, поверх которой была распахнутая голубоватая, застиранная, врачебная куртка с эмблемой нашей больницы. Из кармана куртки высовывался стетоскоп "Литман", а из одного уха Галит маленький пластмассовый наушник. Когда стояли в очереди с подносами, я сзади ее, мое лицо приблизилось к ее волосам, от них исходил слабый аромат незнакомых духов. Врачам не рекомендовалось сильно душиться, да и косметика была минимальной.
Мы сели напротив друг друга, разложив тарелки едой и стаканчики с питьем. Теперь я разглядывал Галит по-настоящему. Черные вьющиеся блестящие от геля волосы до плеч, карие, слегка подведенные тушью, глаза. Я думаю, кроме волос и глаз, меня поразили чуть азиатские скулы, узкий тонкий вздернутый носик, припухлые губки, еще белоснежные ровные зубки.
Не успев начать свой салат, я уже был в ее власти. В ее поведении, по выражению лица я не заметил заинтересованности моей особой, она выглядела немного рассеянной, смотрела по сторонам, поминутно заглядывала в телефон, который лежал рядом на столе, типичный "фаббинг", пристрастие к телефону даже во время встреч и бесед. В конце обеда предложил ей:
"Галит, пойдемте в буфет, выпьем по чашечке кофе".
"С удовольствием".
Мы вышли на улицу с кофе. Она закурила тонкую женскую сигаретку.
"Если б не работа, я бы от рюмочки бренди не отказалась". И она принялась рассуждать о видах бренди и коньяков.
"Так можно употребить после работы", - нащупывал я почву.
"Конечно".
"Сегодня?" - как о чем-то будничном спросил я, как бы невзначай, а сердце забилось чуть быстрее.
Галит выпустила пару колец дыма. Не успев распустить вытянутые в трубочку свои пухлые губки, бросила на меня словно изучающий, мне даже показалось испытывающий взгляд:
"Почему нет".
"А вы где живете?"
"В Бат-Яме".
"Я в Тель-Авиве".
"Пойдемте в отделение", - сказала она.
"Поговорим после работы".
"Да. У вас есть мой номер, мы перезванивались перед консультацией".
Так началось знакомство.
НАТАЛИ
Для чего я это ему рассказала? Опять подвела идиотская прямота! Искать правду? Справедливость? Мама учила никогда не обманывать. А можно ли жить только по правде и справедливости? Тоже самое, что жить прямо по линейке. Даже в самой строгой армии нельзя жить по линейке. Можно, но недолго, при этом все время страдать. Так что лучше жить по линейке и страдать или все-таки делать уступки, сворачивать вбок, иногда лгать "по-белому", как говорят "ложь во спасение", и наслаждаться, и достигать успеха? А я осталась опять у "разбитого корыта". Я сказала Моше, что прекращаю с ним отношения, собираюсь замуж. А Рони, мой любимый Рони, вместо свадьбы оставил меня почти без объяснений. Да без объяснений все понятно. Я дура. Я одна во всем виновата. Красавица е....я", - и я нецензурно выругалась про себя, чего вслух никогда не позволяла. На иврите это звучало: "Бат зона яфа вэ дфука". Я с юности пыталась разобраться в себе: "Кто я? Почему я такая, а не другая?"
Детство мое проходило в маленькой квартире в Реховоте, тогда городок был абсолютно провинциальным, тихим. Он как-то подходил моим родителям, или скорее, они подходили ему. Мама с папой всю жизнь работали, мама учительницей в школе, папа бухгалтером в частной фирме, была еще младшая сестра Сарина, совсем непохожая на меня ни внешностью, ни характером. Сейчас я знаю, что наш характер состоит из многих детских комплексов. Одним из них было неприятие имени. Что это такое, Натали? Я хотела быть, как все девочки-израильтянки Рахель, Михаль, Яэль, собиралась сменит имя, но так и осталась Натали. Я росла красивой девушкой, по семейным альбомам поняла, что унаследовала лицо и фигуру от своей бабушки по маминой линии, которую звали в Польше Мадлен. Мадлен погибла в Освенциме, но маленькую маму удалось спасти. Это отдельная история, долгая и тяжелая. До сих пор, когда я вижу людей с вытатуированными номерами на руках, я вспоминаю бабушку Мадлен. Мои родители росли после войны, особенно мама все время хотела накормить меня, еда для нее была очень важна. "Ешь вовремя, в обед закуска, первое, второе, дессерт, это залог здоровья", - постоянно поучала она. "Сейчас так никто не ест", - отвечала я, но многие из ее блюд я обожала, например картофельные оладья, так называемые латкес (драники) со сметаной. Хотя я сопротивлялась маме с ее старомодной ашкеназской едой, не любила ни холодец, ни фаршированную рыбу, но картофельные оладья научилась готовить, говорили не хуже мамы. В переходном возрасте я начала поправляться, это стало еще одним моим комплексом. Наш дом мне представлялся чужим, не похожим на обычные, немного спартанские израильские дома, казалось, он пропитан мелкобуржуазным мещанством Восточной Европы, излишний порядок, обилие ковров, старозаветные занавески, картины, фотографии, как они мне претили, я хотела иметь деньги, жить по-другому, свободнее. Вначале мой протест оставался только внутри, старалась уважать родителей, не спорить с ними, но сразу же после службы в армии поселилась на съемной квартире с двумя подругами. Там случалось всякое, девушке в неполные двадцать лет после армейской дисциплины хотелось расслабиться, попробовать все, и мальчиков, и алкоголь, и даже пару раз наркотики, но это не захватывало меня, внутри стояла цель самостоятельной безбедной жизни. В те годы престижной считалась профессия врача, так я пошла в медицину, еще через несколько лет до встречи с Рони я была любовницей Моше. Тогда все это символизировало свободу от предрассудков, экономическую независимость и мое подсознательное неприятие мещанства и убогости.
Совсем недавно меня приняли в министерство здравоохранения, конечно же по протекции Моше, просто в такие места не попадают. Я уже знала какова работа врача с больными, видела на примере Рони, молодой интерн, он только начинал специализацию, два раза в неделю дежурства, работал почти по тридцать часов подряд. Я понимала, такое не для меня, еще во время своих отношений с Моше просила его помочь устроиться. Он позвонил своему другу из министерства. Прошло немало времени, неожиданно со мной связались и предложили работу с неплохими для молодого врача условиями, главное, не дежурить, не надрываться.
Но начав, я сразу поняла в какой мир интриг и лжи попала. Сама по себе работа в отделе связи с общественностью была интересной. Я разбирала письма-жалобы населения на медицинское обслуживание. Нужно было на них отвечать, чаще письменно, изредка по телефону. На первые три месяца меня прикрепили к Эдне Леви, опытной сотруднице, начальнице отдела.
Я звала ее доктор Леви, хотя Эдна все время настаивала на имени. Мы рассматривали письмо за письмом, компьютерная почта еще не вошла в министерство. Эдна высокая курящая женщина, она очень любила украшения, яркую косметику. Голос ее был низкий, грубоватый, сигаретный дым за много лет делал свое дело, влиял на голосовые связки. Она брала меня с собой везде, на совещания, на встречи, на обеды. Мы сблизились. Однажды Эдна пригласила меня в гости к себе домой, где жила одна с собачкой по имени Блеки.
Ходили слухи, что Эдна лесбиянка. В те времена об этом старались много не говорить. Общественное мнение, несмотря на прошедшую сексуальную революцию и относительную либеральность общества, как-то не созрело.
Я же в отношении секса хотела знать все. Я читала, что гомосексуализм и бисексуализм существуют также у животных, а так как мы люди, в основе своей животные, значит у нас оно есть.
Квартира Эдны, вернее ее салон, страдал от переизбытка вещей, их эклектичности. Множество бонбоньерок и статуэток, живых и искусственных цветов. Об интеллектуальности хозяйки говорили тут и там разбросанные книги, судя по закладкам, потрепанным обложкам, книги для чтения, а не для красоты. Эдна варила кофе в турке, настоящий кофе, который любила сама. Спрашивала меня, какой я предпочитаю, крепкий или очень крепкий, с добавками, корица, хель*, ховаич*, с сахаром или без. Я отвечала ей, а сама искала намеки на ориентацию Эдны. На фотографиях Эдна была или одна или в окружении женщин, хотя я заметила пару фотографий с пикником и посещением ресторана, где были вокруг мужчины, но это относилось к работе, к сотрудникам министерства. Я успевала бросать взгляды на Эдну со спины, пока она варила кофе. На начальнице был довольно фривольный полупрозрачный халат розового цвета. На ногах домашние красные туфли с открытыми носами и пятками. И конечно, вся ее бижутерия. Когда Эдна несколько раз доводила до кипения турку, ставя ее на газ и снимая, позванивали браслеты на запястьях, на лодыжках тоже были тонкие изящные браслетики. Эдна внесла в салон маленький деревянный поднос, на котором стояла источающая невероятный аромат турка, две маленькие фарфоровые чашечки, тарелочки с печениями, пахнущими ванилью с корицей. Сели пить кофе. Говорили о кофе, о печениях, о работе в министерстве. Разговор был обычный женский, у нас он происходил впервые, да еще в ее квартире, на работе же обычно не было времени, может быть, разница в возрасте и некая субординация не позволяли.
"Пойдем, кое-что тебе покажу", - сказала Эдна, взяла меня за руку, повлекла внутрь квартиры.
"Я не очень давно сменила всю спальную. Сделала из нее конфетку".
Я села в кресло, а Эдна на край кровати.
"Все новое, шторы, кровать, столик, зеркало".
На прикроватном столике стояла ее косметика, духи. Я не осталась равнодушной, начала разглядывать каждую вещь, при всем том испытывая некоторое смущение от визита в спальную начальницы.
"Хотела тебе еще что-то показать", - сказала Эдна.
ГАЛИТ
После нескольких лет своего первого неудачного брака я сделалась раздражительной и резкой. С больными этого нельзя позволять, так большую часть дня я ходила в маске с улыбкой. Но во всех других местах с каким-то мазохистским оттенком я демонстрировала свою истинную неспокойную суть. Уже с подросткового возраста торопилась по жизни, мне казалось, что я не успеваю, делаю хуже других. Или в этом проявлялся природный перфекционизм или желание показать всему свету, что женщина, в особенности женщина с корнями из Марокко, может хорошо учиться, стать врачом, прекрасно работать. В последнее время меня успокаивали только сигареты или алкоголь. Лучше всего две-три рюмки бренди, иногда виски. Мне сразу хотелось осчастливить весь белый свет. Вместо привычного антагонизма разливалась по телу любовь. Вначале пила раз в неделю, потом чаще, наконец, каждый день, немного, но каждый день. Я иногда боялась за печень, проверялась, печеночные ферменты всегда оставались нормальными. Мой бракоразводный процесс тянулся бесконечно, хорошо, что детей не нажили, но как я хотела детей! Готова была броситься на любого мужчину, чтобы сделал мне ребенка.
В тот памятный день, в день нашей встречи с Рони в больнице, вечером мы пошли в паб. В пабе, как водится, было жарко, шумно, пахло марихуаной. Я выпила две порции виски, почувствовала, что расслабилась по-настоящему. Рони сидел рядом, пил пиво. Я ждала, я чувствовала, я смотрела в его глаза, он в мои, оба взгляда тонули один в другом. Наконец, он положил руку мне на колено.
Тихо, тихо, еле слышно в шуме электронной музыки я почти прошептала: "Пойдем ко мне". То ли он услышал, то ли по губам прочитал, но он встал, и я встала.
Как все это было я не помнила. Похоже на угар, на амок. Я раскрыла глаза, Рони спал рядом. Бросила взгляд на часы. Два часа ночи. Вдруг мне показалось, что стучат в дверь. В ухо зашептала ему: "Уходи быстрее, беги!". Моя квартира на первом этаже со вторым выходом во двор, так через пару минут Рони не было. В глазок посмотрела за дверь, никого не увидела. Приоткрыла дверь. Никого. "Почему я его выгнала? Мне показалось, что это был голос мужа. Я перепила? У меня уже галлюцинации? Или перевозбуждение от секса?"
Заснуть долго не могла с мыслями уже не о Рони и не о себе, а о возможном ребенке.
Через полтора месяца положительный домашний результат на беременность подтвердился в поликлинике. Я была счастлива, в ту же минуту позвонила Рони.
Он ехал в машине. Совершенно не стеснялся своих эмоций.
"Галитуш, я этого так хотел".
"Правда? - спросила, сама ответила, - я тоже".
"Желанные дети самые красивые и счастливые", - сказал он.
В это утро я встала не в шесть, как обычно, а почти в восемь. У меня был выходной день, принадлежащий весь мне, да еще в середине недели. Завотделением сделал мне роскошный подарок, этот день. На столе лежал лист с планами на сегодня. Звонки, встреча, покупки, другие мелочи. Вдруг взгляд мой упал на начатую бутылку "Хеннесси", стоявшую в углу на кухне. Мой любимый коньяк. Его янтарный цвет притягивал мой взгляд, его запах дубовой бочки и пробки расширял мои ноздри, знакомый вкус щекотал язык, а главное, достичь чувство беззаботности с любовью ко всему миру. Я, полуодетая после сна, едва проснувшаяся, начала бороться с собой. Вспомнила последнюю встречу с гинекологом. Я спросила его:
"Доктор, а как насчет курения и алкоголя?"
А он так полушутя ответил, мол сама врач, все понимаешь:
"Вообще не рекомендуется, в первом триместре*, в особенности".
Я взяла бутылку за горлышко, словно змею, пошла на кухню, подошла к стоявшим на полке в ряд рюмочкам. Постояла возле них несколько секунд, переживая вновь и вновь ощущения вида, запаха, вкуса, послевкусия. Повернулась на сто восемьдесят градусов, направилась в туалет. Вынула пробку, с невероятным ощущением начала выливать божественную влагу в унитаз, почему в туалете, не знаю. С таким же успехом могла вылить в раковину на кухне, или угостить знакомых, или выставить на улицу. Да мало ли чего. Но в этой борьбе с собой я хотела не только победы, но, главное, символа победы. Когда вылились последние капли, я спустила воду, как бы поставив победную точку.
РОНИ
У каждого человека есть три "Я". Одно, его суть, какой он наедине с собой без масок, без прикрас, второе, его имидж, каким его видят другие, третье, психологический образ, что и как он думает про себя, каким он хочет предстать перед другими, на кого быть похожим. Обычно человек не точно знает свою суть, чаще всего он не знает, как его воспринимают другие, но он имеет свой образ, которому хочет соответствовать. Я считал себя достаточно легкомысленным человеком, который часто поступает не в соответствии с логикой и расчетом, а по интуиции, наитию, быстротечным чувствам, при этом я хотел иметь большую семью, много детей, хлебосольный стабильный дом, чтобы сидеть в конце недели всем за столом, общаться, рассказывать истории. Когда Галит сообщила о своей беременности я возликовал, почти без размышления решив жениться на ней. По своей природе я еще большой фантазер. Фантазии вместе со здравым смыслом говорили, пришло время идти к нашим родителям, представиться всем. В голове уже созревал список гостей, кого пригласим на свадьбу. Решили первым посетить мой дом.
В отношении моих девушек, а я нечасто приводил их домой, мама с папой вели себя достаточно либерально. Папа вообще никогда не судил их ни по внешнему виду, ни по поведению.
"Тебе с ними дружить или жить, ты сам решай".
Мамочка же Авиталь, женщина тоже либеральная, но она судила моих редких подруг молодости строже высшего суда справедливости. В лоб мне не говорила, лишь могла обронить, проходя из салона на кухню:
"А эта твоя вчерашняя, как ее величают, Мирьям, бескультурье полное. Татуировки страшные, вульгарные".
Я с мамой не спорил. В случае с Мирьям был полностью согласен, домой ее больше не приводил, иногда встречались по обоюдной надобности, а вскоре расстались.
Сегодня же был случай особый. Мы готовили званный обед для знакомства с Галит. Я им конечно все рассказал про нашу дружбу, про нашу общую профессию, про беременность Галит, про решение нас обоих жениться наконец. Почему наконец? При каждом удобном случае, при встрече или по телефону родители, в особенности мама, как бы напоминали, что пришло время создать семью. Мне было далеко за тридцать, уже и сорок не за горами, они жаждали видеть меня женатым, хотели внуков. Я от этих разговоров приходил в бешенство. Упрекал их в назойливости. Пару раз даже прерывал телефонный разговор. Потом стыдился своего поведения. Убеждал себя прекратить издеваться над стареющими мамой и папой. Но одно дело понимать разумом, другое, сдержать чувства. Наделся, что сегодня с Галит они будут счастливы.
Я вызвался помогать маме. Галит должна подъехать сама. Мой старший брат Эли плохо себя чувствовал, однако обещал присутствовать на помолвке. Отношения с ним были сложные, я не был уверен, что он болен или просто нашел причину не помогать.
Галит, в отличии от меня любила мясо, много мяса, поэтому я решил приготовить для нее стейки. Мама вначале не соглашалась, убеждала приготовить что-нибудь более оригинальное и праздничное. Я же убедил ее своими врачебными доводами.
"Мамочка, - сказал я - Галит на третьем месяце, у нее легкая анемия. Так надо стейки, желательно слегка прожаренные".
Галит позвонила, что выезжает. Мама занервничала, проверила в духовке цветную капусту. Запах печеной капусты, сильный запах, присущий семейству крестоцветных, поплыл по кухне. Я же приготовил специальную рифленую сковороду, пальцами проверил стейки, снова осушил мясо бумагой.
"Иди, зови Эли, - просит мама папу, - она выехала, пусть оденется получше".
Я смотрел на часы. Пятнадцать минут ей ехать. Минут десять-пятнадцать поболтать, значит примерно через полчаса жарить. Папа заносил и расставлял приборы для еды, раскладывал тарелки, вилки, ножи, салфетки на пять человек по всем правилам аристократических приемов. Проверял на свет фужеры. Мне нравилась эта легкая семейная суматоха. Галит, стройная, миниатюрная в черных узких брючках, в голубой блузке навыпуск, на высоких каблучках, надушенная, накрашенная с очаровательной белозубой улыбкой, не вошла, влетела в квартиру. Первой перед ней оказалась мама. Галит подала ей букет белоснежных хризантем, шоколадный торт, тотчас они начали обниматься и целоваться, следуя нашим горячим ближневосточным обычаям. Папа стоял чуть сзади, за ним Эли. Галит обнялась и с ними, чуть сдержаннее, все-таки мужчины.
Последним был я в фартуке, готовый к жарке стейков. Мы целовались по-своему, уже, как муж с женой.
Запах стейков перебил запах женских духов, завладел квартирой. Я внес их, поставил на середину стола, сел рядом с Галит. Беседа текла легко, непринужденно. Папа разлил красное вино в пять бокалов, только тогда все вспомнили в каком положении Галит, вместо вина она подняла стаканчик с водой. Все шло великолепно.
Эли большей частью молчал, все время заглядывал в телефон, с кем-то переписывался. И вдруг, оторвавшись от телефона, спросил:
"А у вас родители откуда?"
"Мама из Марокко, а папа из Ирака".
Лицо Эли растянулось в неестественной, чуть циничной улыбке, похожей на ухмылку.
"Брат, - сказал он, повернувшись ко мне, - ты же знаешь, все марокканки сумасшедшие. Не завидую тебе". Он хохотнул, над столом вдруг повисла тишина, мы, словно онемели. Я встал, был готов наброситься на него с кулаками. Но, стиснув зубы, сказал только:
"Не думал, что ты вонючий расист..."
Эли в гробовом молчании вышел из-за стола, направился в свою комнату.
Мама извинялась перед Галит:
"Не обращайте внимания. У него есть проблемы. Он любитель как ее - марихуаны, а может еще чего, мы не знаем. Его жизнь накажет. Неловко так говорить про сына, но я уверена..."
"Да ничего, в каждой семье есть проблемы, - успокаивала Галит, - у меня, например, они начались рано, в университете. Я думаю, меня сильно обижало отношение сверстников. Выходцы из Марокко редко шли во врачи. А когда ты в меньшинстве или исключение из правил тебя легче обидеть".
Мама встала, подошла к Галит, положила ладонь ей на голову, сказала: "Я знаю, моя девочка, знаю".
ГАЛИТ.
Я работала с людьми и среди людей и знала про расизм не понаслышке. То тут, то там я слышала "а этот вонючий эфиоп", "а этот бандит русский", "ну что ты хочешь, это же арабы", "противный дос (религиозный, сленг)". Но когда тебе в лицо бросают "сумасшедшая марокканка", да еще в семье, с которой ты хочешь породниться, физическое ощущение грязи овладело мной. Конечно же, мой Рони другой, конечно, мы скоро поженимся, да кожа у меня от работы с больными толстая-толстая, как у слона. Кстати, долгожданный развод состоялся на прошлой неделе.
Когда вернулась домой после встречи с Рониной семьей, села на софу, начала вспоминать своих маму и папу, братьев и сестер. Мы жили поначалу в южном городке Нетивот, мои первые воспоминания связаны с посещением могилы Бабы Сали, один из моих многочисленных дядей рассказывал про чудеса, которые творил этот марокканский раввин и каббалист. Мне запомнилось с детства, как он поставил на ноги парализованного больного, наверное, подсознательно это подвигло меня к медицине. Родители жили в бедности без профессий с шестью детьми, мама с утра до ночи работала на простых работах, чтобы прокормить семью, помогала в магазинах, убиралась в разных конторах, папа работал непостоянно, много выпивал, по преимуществу арак. Я запомнила запах аниса, похожий на запахи лекарств в аптеках, он постоянно стоял в его комнате, папа выпивал три-четыре рюмки, наполнял следующую, засыпал, запах же арака наполнял комнату. Может быть, от него передалась мне тяга к алкоголю. Вот и сейчас я встала с софы, открыла шкаф, взгляд упал на бутылку "Джек Даниэл".
"Самое время снять стресс после "сумасшедшей марокканки". Но я же не одна - спорила я с собой. Он в животе не любит алкоголь. Интересно, при нем будет расизм? Будет, будет, он еще долго будет. А может всегда. Ни новые идеи, ни технологии не влияют на него. И он везде. А что я сумасшедшая, это точно. Я сумасшедшая. Что у меня? Шизофрения? Нет. Депрессия? Нет. Немного мании. Немного потеря концентрации. Гиперактивность. Чудеса. Я сама себе поставила диагноз. Я верила в чудеса". И начала вспоминать.
Несколько лет назад в клинике моего бывшего мужа работала женщина по имени Шели. Я ее видела всего несколько раз в жизни. Странная. На ней было длинное коричневое платье, похожее на балахон, из-под платья виднелись не новые спортивные туфли, на голове высокий серый тюрбан, какие носят религиозные иудейские женщины. Я спросила тогда мужа: "Она верующая?"
И он ответил: "Нет".
"А почему она так одевается?"
"Я думаю это нравится ее пациентам, вернее пациенткам, они все женщины, в большинстве, восточные женщины".
Я пожала плечами. Я знала, что Шели не врач, что она занимается решением психологических проблем в семье, что-то между психологом, психотерапевтом, раввином и шаманом, вернее шаманшей. У нее всегда была длинная очередь женщин. И моему бывшему мужу это приносило хорошие доходы.
В первые месяцы бракоразводного процесса я полностью потеряла контакт с клиникой. Был конец ноября. С утра дули сильные ветра. Необычная осенняя жара уходила, черные тучи с моря предвещали дождь. Вечером разыгралась мигрень с аурой, тошнотой и головной болью в правом виске. Я успела быстро принять свое привычное лекарство, утром проснулась уже без боли, но с тяжелой головой. С восьми до девяти в отделении шло обычное утреннее совещание врачей. Интерн докладывал о принятых в приемном покое. Я сидела сзади около выхода. Тихо на цыпочках, чтоб не цокать каблуками, вошла секретарша. Тронула меня за плечо. "Доктор Галит, вас к телефону. Я просила перезвонить позже, но женщина настаивает - срочно!". Профессор, завотделением, ничего не сказал, посмотрел на нас чуть с укоризной, только рукой показал: "Мол, выйдите отсюда, не мешайте".
"Номи, - попросила я секретаршу - переведи, пожалуйста, в ординаторскую".
Сама шла в ординаторскую, гадала, может из суда, может у сестры что случилось.
"На мое "але" после короткой паузы ответили:
"Шалом, это я, Шели".
Ее голос по телефону я не узнала, раньше мы никогда не говорили. Но других знакомых Шели у меня не было.
"Шалом, что-то срочное?"
"Да. Ваш муж уволил меня из клиники. Вы можете поговорить с ним?"
Я замешкалась.
"Шели, дорогая, но это его клиника, не моя. К тому же ты знаешь, мы в стадии развода. Но я поговорю, я поговорю. Обещаю".
Мне вдруг стало ее очень жалко, а неприятие мужа в последнее время достигло предела.
Вдруг Шели спросила, скорее сказала больше утвердительно, чем вопросительно:
"У вас сегодня голова болит".
"Да", - просто ответила я. Но как-то стало не по себе. "Как она знает? Может голос у меня грустный, подавленный".
"За правым ухом, да".
Я оглянулась в пустой ординаторской. Никого не было. Все на утренней "пятиминутке". Я посмотрела вокруг. Никаких видеокамер.
"Да у меня мигрень обычно с правосторонней гемикранией*".
Ощущение "не по себе" сменилось чувством "наваждения". Я, как врач и материалист, сталкиваюсь с чем-то нематериальным. Непонятным. Странным. Немного пугающим. От мужа я знала, что у Шели есть "пара-силы", так он их называл. Я верила в существование непознанного, но так просто утром в отделении. Вдруг. Я собралась. Как ни в чем не бывало сказала:
"Шели, я постараюсь помочь. Не уверена, что получится".
"Спасибо, - ответила она, - хорошего дня и хорошего самочувствия".
Я пыталась разобраться в своих ощущениях. В ординаторскую вошел новый интерн, обратился ко мне:
"Все в порядке? Вам помочь? Профессор просил позвать вас, мы начали обсуждать вашего больного".
Я мгновенно "одела маску" заинтересованного, занятого врача и вернулась на утреннее совещание.
В том же году через несколько месяцев у меня разыгрались боли в спине. Уже не в первый раз. Но это было сильное обострение. Один из наших больничных ортопедов порекомендовал сходить на массажи к одной его знакомой массажистке.
"Не пожалеешь", - сказал он и дал мне телефон.
Я, как обычно, "тянула" до последнего. Лечилась сама теплом, упражнениями, брала противовоспалительные, но безуспешно. Наконец, не выдержала и созвонилась с массажисткой. Ее звали Сарит. Я бы ей дала лет около сорока, чуть постарше меня. На ней были просторные легкие штаны, широкие, как юбки, сандалии, голубая, как у врачей короткая курточка. В комнате пахло сандалом, курилась палочка, звучала тихая медитационная музыка.
Она предложила мне попить, спросила, где и как болит, нужно было раздеться по пояс и лечь на живот на кушетку. Если говорить честно, я впервые в жизни получала массаж. Подумала об этом, а Сарит спрашивает: "Делали ли когда-нибудь массаж?"
Нет, она не угадывала мысли, просто совпало.
Пощупала мою поясницу и начала. Была очень болезненная точка. Когда она надавила на нее, мое тело скрутило, словно жгутом, и я тихо застонала.
"Я поняла", - сказала Сарит, уже молча продолжала массировать, не доводя меня до боли. Минут через двадцать ее движения стали более медленными и поверхностными, я поняла, что она заканчивает.
"Полежите еще немного, не двигайтесь".
Она закончила, но вдруг я почувствовала какую-то волну по спине, словно ветер. Нет, скорее похоже на прикосновение и движения длинных женских волос. "У Сарит длинные волосы?" - спросила я себя. Не смогла вспомнить. Чуть повернула голову вбок, чтоб видеть. Волосы у нее были короткие.
"Что это?" - воскликнула я.
"Еще немного, - ответила Сарит и наконец, отпустила меня, - теперь все".
"Что это было?"
"Я не знаю".
"Вы владеете бесконтактным массажем? Что это, тепло от рук?"
"Я не знаю, - повторила Сарит, - просто у меня есть это".
"Что это?"
"То, что вы чувствовали. Это не тепло. Мои руки были сантиметрах в двадцати от вашей спины".
"Но это же фантастика! Вас исследовали?"
"Почти все спрашивают одно и тоже. Несколько человек хотели повести меня на исследования. Я согласна. Но то времени ни у кого нет, то деньги нужны. Я работаю много и тяжело, держу одна троих детей. Так что никаких исследований не было".
Вечером я сидела за интернетом, искала паранормальные явления, про людей, читающих мысли на расстоянии, угадывающих цвет с завязанными глазами лишь прикосновением пальцев. Не все верят в подобное. Для меня после Шели и Сарит это не вопрос веры, это факты. Главное, через три сеанса мне стало лучше.
ДЖАМАЛЬ
Меня зовут Джамаль, я родился и рос в Джабль Мухабр*. Эта деревня часть Восточного Иерусалима. Вокруг школы, где я учился, было серовато и пыльно. Мама изредка брала меня в Старый город, на Храмовую Гору, на рынок. Я любил эти походы. Но самое большое впечатление на меня оказала обновленная Мамила*. Рядом с нами между реклам фирменных магазинов проходила раскованная, даже немного развязная, нагловатая молодежь, подростки с пирсингом и татуировками, строго одетые и оттого кажущиеся неприступными, женщины. Я глазел по сторонам. Всего этого не было в нескольких километрах отсюда, в нашем Джабль Мухабр. И тогда я спросил маму:
"У нас нет такой красоты, лимада хэда? (почему так? - араб.)
Мама спокойно и терпеливо объяснила, что в центре любого столичного города в мире не так, как в провинции и на периферии. Я как бы все понял, но когда мы вернулись и уже шли по деревне, я смотрел на кучи мусора, пластиковые пакеты, которые гонял ветер по пустырям, внутри меня, как змеиным клубком свернулось тайное необъяснимое чувство. Этой же ночью мне приснился сон. Блестящая, будто из вороной стали, кобра выползает наружу. Она выползает из меня, из Джамаля. Я видел ее хищную раскрытую пасть, красную, с черным рыскающим жалом и ядовитым зубом. Хотя она вроде и неопасна для меня, ведь я ее хозяин, мне страшно, невероятно страшно. Я проснулся. На улице еще не рассвело, только голос муэдзина в темноте раздавался из соседней мечети.
Я любил учебу в школе, новые знания меня пьянили, словно наркотики. Это внутри, это моя суть, и это дано не всем. Я любил книги, выходящие из моды бумажные книги. В последнем двенадцатом классе я неплохо знал четыре языка, арабский, иврит, английский, французский. И я мечтал только о продолжении учебы и только в европейском университете. Так получилось, что один из моих близких товарищей Ахмед уговаривал меня ехать на учебу в Москву.
Мы сидели напротив компьютера и смотрели в интернете фильм про Москву. Там, как, впрочем, и в Европе, мусульманское население почти удвоилось. Было немало роскошных мечетей, конкурирующих по богатству и красоте с мечетями Турции и Саудовской Аравии. Империя всегда имела вкус к роскоши. По рекламе интернета учеба иностранцев имела много преимуществ по сравнению с Западом, так мы через три месяца оказались уже там в этой европеизированной, но все-таки азиатской столице. На самом деле, интернет был прав, в Москве иностранным студентам жилось относительно недорого. Я записался на психологию. Каждый день я общался с родителями, мы делились новостями Москвы и Джабль Мухабр.
Раз в неделю арабская молодежь из разных стран собиралась на импровизированные вечеринки, сидели вместе, некоторые по местным обычаям выпивали алкоголь, а некоторые, их меньше, верные мусульманским традициям, не притрагиваются к нему. Говорили о религиозной войне Запада и Востока, ислама с христиано-иудейством.
"Победа близка, - вещал один студент, - нас уже много и в Европе, и в Азии, и в Америке". И далее он пространно объяснял почему это так.
С ним спорили, ему возражали. Я отошел в сторону, налил себе чуть-чуть виски, и слышал обрывки фраз: "Эль Каида, Талибан, Мусульманские братья, Джихад...", меня почему-то не интересовали ни шахиды, ни джихад.
А ночью вновь пришел тот непонятный сон со змеей. Я уже общался с двумя психологами в попытках расшифровать сон, который повторялся немало лет.
Один из них сказал мне: "Змея, это твоя мудрость. Она выходит из тебя, сталкивается с окружающим, вновь уползает в тебя. Ты намного сильнее других. Пока сила и мудрость таятся внутри. Но когда-то они проявятся. Помяни мое слово".
Я знакомился с девушками. Но первой, кто завладел моим сердцем оказалась Амина. Мы встретились не на вечеринке и не в интернете, а в музее. Мы стояли напротив картины "Похищение Европы" Серова. Первой завела беседу Амина. Она чуть скосила голову на меня и шепотом сказала:
"Салам* (привет, араб). Я видела этот сюжет и у Рубенса, и у Буше, но каждый гений видит его по-своему. Интересно, сама Европа везде разная, чуть грустная или более веселая. Я бы тоже была не против, чтоб меня похитили". Она улыбнулась белозубой и обезоруживающей улыбкой. На долю секунды я почувствовал себя быком - Зевсом. Дальше мы вместе продолжили бродить по залам Третьяковской галереи, а через неполные полгода по залам Лувра. Да, да... Через полгода Амина уговорила меня перебраться в Париж, чтобы продолжать обучение психологии в Сорбонне.
ЭДНА
"Хотела тебе еще кое-что показать", - сказала я, поставила перед Натали пластиковую белую коробку размером чуть побольше коробки для обуви. Натали подняла крышку. Я пристально следила за ее взглядом, мне это было очень важно. В коробке лежали разнообразные секс-игрушки. Она вынимала их по очереди, разглядывала с нескрываемым любопытством каждую, рассмотрев, клала на постель.
"Я тебя не шокировала?".
"Доктор Леви, мы же врачи. Все уже видели".
"Натали, в моей спальне! Доктор Леви! Эдна. Повтори, Эдна".
"Эдна. Хорошо, Эдна", - повторила Натали, держа в руках розовый силиконовый фаллоимитатор.
"Умница. У тебя есть друг, любовник?"
"Сейчас нет, а что?"
"Просто. Как у такой красотки нет никого?"
"Я хотела замуж, но моя излишняя прямота подвела. Рассказала своему другу про любовника, с которым почти рассталась".
"И?"
"И он вскоре оставил меня. А сейчас мне кажется, что уже никто не нужен".
"Ты пользуешься такими игрушками?", - я кивнула на открытую коробку.
"Пробовала кое-что".
Я чувствовала, как сексуальное напряжение нарастает, словно ток в сети, но почему-то неожиданно для самой себя вдруг сменила тему:
"Пойдем еще кофе попьем".
Натали встала, вернула игрушки в коробку, закрыла крышку, пошла в салон. Как будто ничего интимного не было.
Когда она ушла, я закрыла дверь, после прощания у лифта с поцелуями, объятиями, в глазах стояли слезы и тушь потекла по щекам. Что это? Со мной такого давно-давно не было. Пошла смыть всю косметику, вынула из ушей тяжелые золотые серьги. Как она с благоговением их трогала, касаясь пальчиками меня, да и игрушки вызвали в ней интерес. В общем, я поняла, что влюбилась в Натали. Вместе с этим я не смогла перешагнуть через барьер, раскрыться.
Я налила арак в маленькую, доставшуюся еще от бабушки рюмочку с золоченой каемкой. Отпила половину. Взяла в рот зеленую оливку с трещинкой, как у нас говорят, приготовленную по-сирийски. Вкус аниса, сорокоградусная крепость арака смешались. Я села в свое любимое кресло, начала вспоминать.
Первый сексуальный опыт я приобрела в семнадцать лет, незадолго до призыва в армию. Для тех времен это было обычно, не как сейчас уже в четырнадцать. Нельзя сказать, чтоб я сильно переживала, радовалась или страдала. Потом мы еще встречались, а через несколько месяцев уже в армии связь прервалась. Курс молодого бойца я проходила на военной базе Цирфин*. В промежутках между чисткой картошки на кухне и ночными дежурствами на сторожевой вышке, я чуть задумывалась о своем равнодушии к парням. Иногда заговаривала об "этом" с подружками-солдатками. С одной из них, Яэль, я сблизилась. Мы сидели во дворе на большом камне, курили, разговаривали об интиме. Неожиданно я бросила взгляд на тонкую смуглую шею Яэль. Почувствовала непреодолимое желание потрогать ее. И я дотронулась ладонью. Кожа была гладкая, прохладная. Яэль выразительно посмотрела на меня своими карими острыми глазками. Мы обе улыбнулись. Обнялись. Поцеловались.
Так "это" началось. А потом... потом. Много лет подряд до встречи с Натали у меня была постоянная подруга Лимор. Мы жили вместе и думали о приемном ребенке. Давление общества на однополую любовь не уступало расизму. Но мы держались вместе, дома у нас была идиллия. В министерстве я уже занимала постоянную должность. И все как-то устроилось, кроме змеиного шепота за спиной "лесбиянка".
В один из вечеров Лимор долго не возвращалась. Обещала прийти около шести вечера. Пошел девятый час. Я без перерыва звонила нашему общему знакомому. Решилась и позвонила маме Лимор, хотя она не долюбливала наш союз. Мое волнение достигло предела. Я помню, как включила телевизор. В вечерних новостях передавали о захвате автобуса террористами. Показывали кадры оттуда. И там была моя любимая Лимор. Как я ждала, как надеялась, на везение, на удачу, на нашу доблестную армию, на шабак, мосад, на ребят из командо. Но Лимор живой не вернулась. Я умерла вместе с ней. Если она страдала в тот день перед смертью в том проклятом автобусе, то я страдала годы после этого, превратившись в свою оболочку, робота. Я перестала что-то чувствовать вообще. Ампутация чувств. И это длилось до поступления Натали в мой отдел.
РОНИ.
Мой лучший и единственный друг жизни Алон любил повторять: "Жизнь - игра и относись к ней, как к игре. Все, кто относится к жизни серьезно, несчастливы и угрюмы. Играй, получай удовольствие".
Так сложилось, что мы жили в одном доме, учились в одном классе, служили вместе в "Голани".
Алон был баскетбольного роста, 193, поэтому играл со школьных лет в баскетбол в городской команде. Играл красиво, любил импровизировать. Особенно ему удавались дальние броски, приносившие три очка команде. Я нередко ходил на его матчи. И еще он любил играть на гитаре. Здесь его увлечением были "Битлз" и Шалом Ханох*. После армии Алон отращивал длинные до плеч черные волосы. На баскетбольных играх он собирал их в длинный "конский" хвост.
Я же играл в свою игру, шахматы. К ним в раннем детстве приучил мой папа Ави, воспитанный на великих шахматистах прошлых времен Стейнице, Капабланке, Ботвиннике. В наши времена скандальными кумирами стали Фишер и Карпов. На всю жизнь запомнил выражения Ави: "Расставляй", что значило, начнем партию, "Контровую", еще одну после двух-трех, "Не умею играть", после его поражения.
Я любил игру немного рискованную, обычно гамбиты, ферзевой, реже королевский. Прорвать центр, помешать рокировке соперника и атаковать, атаковать. Конечно, так получалось не всегда и не со всеми, но с папой часто да. Мы были игроками примерно одинаковой силы, может быть я чуть чаще выигрывал. Думаю, мой шахматный уровень немного выше среднего. Моя врожденная поверхностность тяготела и здесь. Мне было неинтересно вникать в теории и анализ, поэтому я и не достиг решающих успехов. Но шахматы побуждали думать обо всем, о жизни, в частности. С родителями тяготело табу, я никогда не обсуждал с ними проблемы интима и очень редко жизненную философию, так у нас повелось. Как, впрочем, во многих семьях. Но как-то я и папа Ави заспорили о концепции Алона "Жизнь-игра". И тогда он мне поведал свою историю.
"Май сорок пятого года я встретил в Праге. Кому-то из начальников пришло в голову в честь окончания войны провести футбольный матч советских военных с чехами.
Мы все были усталые, голодные. Да и играть толком не умели после четырех лет войны. Только одно придавало нам силы - победа. Ее пьянящий запах позволил нам первыми забить гол. Cделали передачу старшине Новожилову. Тот ударил сильно, хлестко. Мяч ударился о чешского защитника, отскочил к Гейко, и он не промахнулся, забил в верхний угол. Публика визжала. Через несколько минут после гола чехи загнали нас в глухую оборону и держали нас там почти весь матч. Я не знаю как, но счет один-ноль держался почти до конца. Я еле передвигался по полю. Да и товарищи были не лучше. Чехи наседали, били по воротам. А мяч то пролетал над перекладиной, то ударялся о штангу. Мы мечтали об одном. Чтоб время кончилось. Я даже сказал себе: "Ну забьют один мяч, ну ничья будет. Почетная ничья". Я знал, что такие мысли равнозначны поражению. Оставалось минут семь-восемь до конца. Чех, я до сих пор помню его фамилию, Стажек, хотел навесить на нашу штрафную, но ударил неудачно слабо, мяч попал мне в грудь, упал у моих ног, и я побежал с ним к воротам чехов. Дышал, как рыба, выброшенная на берег. Чехи растерялись, не ждали контратаки, да и устали тоже. Наши кричали мне "Передай лейтенанту, он свободный!". Но от возбуждения и от гула на трибунах я не слышал ничего, продолжая вести мяч к воротам чехов. Увидел все-таки, как двое их защитников бежали мне на перерез. Они были быстрее меня. Сейчас в доли секунды надо было решать- или бить или попытаться еще приблизиться. Второй защитник поотстал, а его товарищ перекрывал подход к центру напротив ворот. Если я попытаюсь приблизиться, то угол с воротами неизбежно увеличится, а забить под углом намного труднее. Я вспомнил, как в школе читал брошюрку по футболу с волшебным словом финт. Во дворе потом пытался повторить эти телодвижения, показать корпусом что двигаешься в одну сторону и посылаешь мяч в противоположную, обводя соперника. "Да именно так! Как мне это пришло в голову? Сделать сейчас на виду у стадиона финт". Не знаю откуда взялась сила после рывка и после восьмидесяти пяти минут игры, я побежал на защитника. Он не ожидал, но встал в защитную позу с широко расставленными ногами и полусогнутыми коленями. Я наклонился вправо. Он не выдержал, кинулся на мяч. А я, как в той школьной брошюре, откинул мяч влево, побежал с ним на вратаря, обводя защитника. Я вложил в удар все, что осталось во мне, споткнулся, упал, обдирая колени о траву. Мне не хотелось смотреть вперед. Я был практически уверен, что финт вышел, но удар нет. Лежал, уткнувшись лицом в землю. Крик трибун перешел в рев, в шквал. И в этот миг меня подхватили подмышками и поставили на ноги. Вокруг было трое, их защитник и двое наших. Меня обнимали, и тотчас я понял, что это гол... гооол!!! Счет мы не удержали, дали им на последней минуте забить мяч престижа, но победа досталась нам. В конце обменивались майками. Красная шелковая чешская майка десятки лет служила наволочкой для подушки". После паузы папа Ави сказал: "Я согласен с твоим другом. В игре и жизни много общего. Но я по жизни никогда не отличался оптимизмом, как твой друг. Да и времена были другие".
Интерес к истории родителей у меня особенно пробудился после армии. Папа и я сидели в салоне их старой квартиры. Дом был серый, четырехэтажный, выстроенный на столбах. О балконах и лифтах тогда и не мечтали. Обычный телефон стоял не в каждой квартире. У моих была телефонная линия. Я спросил:
"Пап, а как вам удалось поставить телефон?"
"Долгая история. А вкратце, у мамы есть статус пережившей катастрофу*, она в гетто была. Это и помогло".
Тотчас я понял, откуда у меня если мягко сказать "особенности характера". Я знаю только отдельные эпизоды их жизни. Но их характеры и поведение уверен вошли в мои гены. Папа Авраам, сейчас все знают его как Ави Вольф, а в прошлом Абрам Вульфович, родился в советской империи и попал на войну восемнадцатилетним парнем. Тогда первый раз ему хотели сменить имя. Он отказывался упорно, неоднократно. Так и звали его товарищи солдаты Абраша. Про саму войну он почти ничего не рассказывал. Но меня всегда поражало его знание в те годы трех языков, также полное неприятие коммунизма. Он знал русский, идиш и на очень приличном уровне немецкий. Часто помогал переводить при допросах пленных или читать некоторые документы на немецком. В отношении своего антикоммунизма таился. Никто не догадывался об этом. Только его происхождение, выразительная семитская внешность с орлиным носом, карими глазами, черными волнистыми волосами вызывала у многих подозрение. Меня же всегда привлекал его волевой раздвоенный подбородок, признак внутренней силы, упорства. Жаль, что этот подбородок не передался мне, здесь гены не сработали. К концу войны ему было чуть больше двадцати. Нынче в этом возрасте большинство просто инфантильны, относятся к ним, как к ничего не понимающим юношам. Папа же в мае сорок пятого был уже мужчиной, каждый год той войны прибавлял сразу два, а то и три.
Про время, после окончания "бойни", как он ее называл, я его много расспрашивал, поэтому знаю разные подробности. Несколько дней он был в Праге. Про футбольный матч с чехами он уже рассказывал. Я не унимался:
"Пап, девушки то были?"
"У кого как", - уклончиво отвечал мне.
"Сейчас немало пишут, как победители насиловали в Европе".
"Кто как, сын мой. Просто многие женщины приветствовали нас, нередко возникали романы. Я там познакомился с чешкой по имени Эвка. Ты знаешь, что это имя означает Ева, а Ева это Хава, а Хава дала жизнь всему роду человеческому. Так вот Эвка дала мне не просто жизнь, а новую жизнь. Без этой новой жизни и тебя бы не было".
"Ооо! Но я же не родился ни в сорок пятом, ни в сорок шестом..."
"Имей терпение, слушай. Всю свою молодую жизнь до войны и во время войны я таился и молчал. Тебе этого не понять. Ты уже родился в более или менее свободной стране. Я родился в тюремной стране, можно сказать в тюрьме. Я не мог свободно перемещаться и жить в том городе, где я хотел. Я не мог выехать за границу. Я не мог читать то, что я хотел. Главное, я не мог говорить то, что я хотел. Я должен был всю жизнь обманывать. Дома и в школе нас учили обманывать не хорошо. Жизнь нас заставляла только обманывать. Нужно было всегда соглашаться. Во время войны соглашаться и идти на смерть. Из нас делали машин, роботов. Это был идеал того коммунизма. В семье, в школе, с друзьями надо было молчать, соглашаться, постоянно обманывать. Тебе этого не понять. Ты мог открыться тогда самому лучшему другу, он же оказывался нештатным агентом, доносчиком, как их называли "сексотом". Пол страны сделались сексотами. Я, Ави Вольф, а тогда Абрам Вульфович молчал и обманывал. Спасла меня Эвка. Мы познакомились с ней в день футбольного матча. Она подошла ко мне и восхищенно сказала что-то по-чешски.
"Можно на немецком", - сказал я.
"Финт и гол были великолепны".
Я знал ее всего несколько дней. Она не была красавицей. Симпатичная невысокая блондинка, очень открытая, как мне показалось, бесхитростная. Таких открытых девушек у нас не было. Я ей рассказал то, что сейчас рассказал тебе. Я рисковал. Ведь я ее не знал.
Она обняла меня, поцеловала. Тихо шепнула на ухо: "Беги отсюда как можно скорее. Пока ваши не очухались от пьянки. У меня есть дядя, который много лет занимался мелким бизнесом с австрийцами. Он каждую неделю на своем грузовичке ездил к ним. Во времена немцев сумел получить разрешение от властей продолжать поездки. Правда во время войны ездил не каждую неделю. Но вот война кончилась, наверное, что-то изменится. Завтра я пойду к нему, спрошу".
Через несколько дней я потерял Эвку навсегда, зато через нее оказался в Австрии. Там в большинстве районов хозяйничали американцы и англичане. Я уже слышал про лагеря в Европе, откуда людей переправляли в Палестину. Наконец, моя истинная суть, как бурная река прорвала плотину коммунистического двуличия. Я уже видел себя в Палестине".
"Пап, а почему ты мне раньше ничего не рассказывал?"
"Когда ты был маленький, ты бы этого не понял. А потом стал разгильдяем. Я думаю только сейчас после армии созрел, чтоб понять и прочувствовать по-настоящему.
Слушай дальше. Мира мы тогда не знали, в Европах не бывали. И вдруг я ее увидел, Европу. Не такую, как сейчас, сытую, благополучную, буржуазную, а разрушенную, голодную. Правда голод там был несравним с голодом советским, коммунистическим. Мне рассказали, что от Италии уходят корабли в Палестину. Я уверен вы проходили в школе про незаконную алию* тех лет - "алия бет".
"Да я помню историю с "Эксодус"*. Скажи, а тебя не искали, не преследовали. Ты из армии дезертировал".
"На "Эксодусе" я не был. Про то, что искали, уверен, но не нашли в той неразберихе, как Эвка сказала "от пьянки не очухались". Потом Эвка достала мне гражданскую одежду и даже паспорт какого-то убитого чеха, на который очень умело переклеили мою фотографию. Поэтому по Европе я мытарился не как Абрам Вульфович, а как Иржи Чапек. Чешского я не знал. Она учила меня, если начнут говорить по-чешски, то ты глухонемой и прикидывайся дурачком, в остальных местах говори по-немецки.
"Старушка" Европа истекала кровью. Беженцы, пленные разных стран и народов перемещались по ней с чемоданами, узлами или без всего. В Австрии частью пешком, частью на попутных машинах потихоньку продвигался к Италии.
Оказавшись в ней, мне казалось, что я уже рядом с Палестиной. Но, Рони, ты знаешь это жизненное правило. Вот ты чего-то достиг, какой-то цели, в этот миг счастья тот наверху смеется над тобой, и ты падаешь низко-низко. Ме игара рама ле бира амиката (по-арамейски - с высокой крыши в глубокую яму).
Меня арестовали англичане с вопросом: "Что чех, говорящий по-немецки, ищет в оккупированной союзниками Италии?" Я понимал для них я личность подозрительная. Мой придуманный рассказ их не удовлетворил. Мне грозила депортация в Чехословакию.
Ночью, сидя в "кутузке", я представлял, если они узнают, что я солдат красной армии, скорее всего, вернут меня туда. А это равносильно смерти. Оставалась единственная возможность, признаться в своем происхождении и попасть в лагерь для перемещенных лиц. Британцы не были моими союзниками. Палестина находилась под их мандатом, официальный въезд туда был запрещен.
Утром меня вывели на прогулку, я завороженно смотрел на итальянское утро. Война разрушала дома, семьи и души, но она не меняла природы. Дальний низкий горизонт, подернутый легкой, почти прозрачной дымкой, словно сфумато Леонардо да Винчи. Купа итальянских пиний, похожих на зеленые зонты, небо невероятной голубизны. В утренней тишине слышалось только блеяние овец да отдельные выкрики британских командиров. Сельская итальянская атмосфера размягчила меня. Я подозвал конвоира. Попросил завести меня в комнату, а там рассказал все без утайки от своего происхождения и отношения к коммунизму до истории в Праге. Только о своей жажде Палестины умолчал.