Аннотация: Это наша жизнь, это наши воспоминания и мечты от 1945 до 2048.
"2048"
РОНИ.
Люди верят в цифры, например, в даты. Дни рождения тридцать девять или сорок девять можно отметить просто и скромно, но сорок или пятьдесят надо праздновать по-настоящему. Или стране вдруг исполнилось семьдесят лет, или муж с женой живут вместе двадцать пять лет, "серебряная" свадьба. А какой особый пиетет к первому января нового года. Фейерверки, салюты, брызги шампанского. А новый век, двадцатый или двадцать первый, мы так вообще счастливцы, пережили миллениум, двухтысячный год. Двухтысячный год отчего? От рождения Иешуа, или как его величает христианский мир, сын божий Иисус. Но Иешуа родился за несколько лет до начала новой эры, а христиане составляют сейчас меньше трети населения земли.
В ранней молодости "с подачи" папы я увлекался Чеховым, как-то "выкопал" его слова про новый год:
"Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег..."
А.П. гигант, гений, знаток душ. Спросите про него на любой улице, от Торонто до Нью-Йорка, от Пекина до Мельбурна, от Лондона до Тель-Авива и вам скажут кто такой А.П. Такая она всемирная слава, подстать Эйнштейну. А верить все равно хочется в светлое будущее, в детей и внуков, в разум, в здравый смысл, в любовь. И продолжают на тех же улицах желать друг другу счастья, здоровья, успехов, долгих лет жизни в разные даты праздников, дней рождений, юбилеев.
Я, как и Эйнштейн, тоже задумывался об относительности, не только пространства, но и времени. Когда желаете долгих лет жизни, или вам желают до ста двадцати, вспомните некоторые отправные точки. Что такое долгие лета, например девяносто или сто двадцать. Известный Мафусаил, чемпион в этой области, дожил до 969 лет, хотя возможно это был миф, говорят, время текло по-другому. Сильно не обольщайтесь, девяносто или даже девятьсот лет, ничто по сравнению с вечностью до нас и после нас. Утверждают, будто жизнь зародилась на земле четыре миллиарда лет назад, что динозавры жили 150 миллионов лет назад, а человек появился 70 тысяч лет назад. Прочувствуйте наш миг по сравнению с вечностью времени и бесконечностью вселенной.
Небольшой горный городок, можно сказать поселок, Мицпе-Рамон я нередко проезжал на пути в Эйлат или обратно. Интересно, есть места, в которые всегда тянет вернуться. Например, в Париж или Амстердам. Без Варшавы, как и без Бер-Шевы я свободно обойдусь. Мицпе-Рамон, провинциальный и малоизвестный, почему-то притягивал меня пасторальностью, идеальной тишиной и абсолютной хрустальной чистотой воздуха. Из него открывается фантастический вид на кратер, называемый махтеш Рамон. На многие километры простирается это чудо природы с разноцветными камнями и песками, черными, красными, зелеными. Геологи утверждают, что он образовался из-за эрозии пород. Мне бы больше импонировало падение метеорита, уж совсем лунный пейзаж простирается внизу под Мицпе-Рамоном. Неподалеку находится астрономическая обсерватория, выбор места для нее идеален, прозрачность воздуха и ночное небо в округе особенные, не зря махтеш Рамон причислен к всемирным заповедникам звездного света. Здесь начинаешь задумываться над временем, как будто миллионы и миллиарды лет текут перед глазами.
Когда подошла эта сакраментальная дата 31 декабря 1999 года, мне пришла в голову мысль, встретить 2000 год там в нереальном пространстве-времени Мицпе-Рамона и кратера Рамон. Благо моя жена Галит имела слабость к датам и другим сказочным вещам, она сразу поддержала мою идею. Вечером мы пустились в дорогу. Влажное тепло приморской полосы быстро сменилось на сухую ночную прохладу пустыни с предгорьем. Шоссе на Мицпе-Рамон было свободным, немногие в десять вечера ехали сюда. Галит и я непринужденно болтали, как бы забыв о наших семейных проблемах.
Она с увлечением пересказывала байки о конце света с пришествием мессии, о сбое в работе мировой компьютерной сети. В последние месяцы средства массовой информации усиленно муссировали приближение миллениума. Этим именем назывались фирмы, парки, магазины, книги. Миру, как и отдельному человеку необходимы мифы. Много лет назад я читал, что кратер Рамон, один из пяти и самый большой в пустыне Негев, имеет форму вытянутого сердца. Тогда в пору юности я посетил всех их пять, и даже ночевал в палатке в каждом из них. Сейчас же я только рассказал про форму сердца Галит, оказывается она этого не знала, приняла с восторгом:
"Ну видишь такая необычная дата, да еще в таком необычном месте. Сказка!"
Приближался Мицпе-Рамон.
"Без десяти одиннадцать", - заметил я.
"Самое время", - откликнулась Галит.
Небо было черным, как бархат, от горизонта до горизонта, на бархате, словно алмазы, рассыпались звезды. Обычно сюда в августе приезжают смотреть ежегодные метеоритные дожди, как-то раз я видел это фантастическое зрелище, лежа на спине на камнях, устремив взгляд вверх в ночное небо, а метеоры светящимися искрами прорезали темноту и гасли почти мгновенно, схожие с бенгальскими огнями.
"Когда-то в юности я подумывал стать астрономом", - мечтательно произнес я.
"Ты мне это уже рассказывал сто раз. Ранняя деменция, да?", - Галит умела одной фразой портить настроение. Сейчас у нее не получилось. Я уже заехал в сам кратер, начав слалом по вьющемуся вниз узкому шоссе. Она запустила руку в сумку-холодильник, нащупала бутылку шампанского.
"Холодное", - сообщила мне с улыбкой. К алкоголю в любом виде Галит была неравнодушна. Наверное, он был одной из причин многих наших неурядиц. Иногда же мне казалось, что это только следствие, а причины намного глубже. Какое-то внутреннее ее напряжение, стресс, который она тщательно скрывала от всех, включая себя. За год совместной жизни я всегда чувствовал это ее состояние натянутой струны. Голос, взгляд становились другими, вроде бы обычными, но готовыми сорваться на фальцет. Если Галит успевала принять порцию одного из своих любимых напитков, то струна расслаблялась, голос из резкого, чуть хриплого, гортанного, превращался в растянуто-медовый. Поначалу я любил эти переходы, потом по истечение нескольких месяцев, стал бояться. Обычно, они не предвещали ничего хорошего, или истерику или скандал.
Сказать по правде, сегодня в конце недели и долгой дороги мне тоже хотелось холодного шампанского. Я остановил машину, открыл дверь и вышел, разминая ноги, вдохнул полной грудью абсолютно сухой пустынный воздух, он пах разогретым двигателем машины, песком, камнем, знакомыми духами Галит. Она стелила скатерть, вынимала фрукты, сладости. Оставалось полчаса до миллениума.
Звезды и созвездия здесь казались намного ближе. Я обнял Галит, показывая на "Кассипею", "Медведицу", полярную звезду. Галит задрала голову к небу, сделала вид, что ей интересно, она не разделяла моего интереса к астрономии. Глаза стали привыкать к темноте. Можно было видеть слабые огоньки вдалеке. Похоже, что мы здесь были не одни, сумасшедшая идея сидеть ночью и встречать совершенно виртуальную дату пришла в голову многим чудакам.
Приближались двенадцать часов, отделяющие двадцатый век от двадцать первого и второе тысячелетие от третьего. Галит вручила мне бутылку шампанского со словами:
"Ну Рони, дорогой, открывай, дожили".
Она достала хрустальные "фамильные" бокалы.
Пробка вылетела с хлопком в темноту. Мы обнялись, поцеловались и сделали по глотку. Вдалеке были видны бенгальские огни, фейерверки в честь наступившего двухтысячного года. Минут через десять навалилась полная темнота, быстро по-пустынному холодало, мы одели свитера, в тишине слышалось завывание шакалов, звезды продолжали мерцать, как и прежде. "Конец света" отменился или отложился.
"Ты помнишь про мое положение, - ласково сказала Галит, - поэтому больше шампанское не пью". Я в восторге приподнял ее беременное, но еще легкое и стройное тело, держал Галит в воздухе, мы жарко целовались. Новая жизнь, зачатая в прошлом тысячелетии, должна была родиться в новом третьем тысячелетии. А подобные перепады от взаимных колкостей до бурных чувств и обратно сопровождали все наши отношения.
Галит быстро заснула в машине на обратном пути. Я же, счастливый, ехал, а мысли перескакивали на историю нашего знакомства.
Еще в юношеские годы я задумывался, что такое красота, она абсолютна или относительна? Если даже время относительно, то уж красота точно не абсолютна. Я помню тот давний спор со своим товарищем Йорамом. Тогда в моей жизни появилась первая необычно красивая женщина по имени Натали. Мне было тридцать три, а ей двадцать девять. Корни Натали тянулись к Восточной Европе, мама из Польши, папа из Румынии.
Она была невысокой, пропорционально сложенной с пышным бюстом, с большими светло-зелеными глазами. Спокойная и аккуратная, веселая и жизнерадостная. И то мое сумасшествие началось, когда я вдохнул ее запах. Я захлебнулся от свежести весенних трав, прозрачности, легкости. Когда в первый раз после близости с ней мы расстались, я пытался объяснить себе, что это шампуни и дезодоранты. Потом уже волна эмоций чуть спала. Сказал себе:
"Рони, какая тебе разница. Это аромат Натали, моей милой Натали".
Мы встречались, гуляли, взявшись за руки, ходили в кино, нередко целуясь в темноте зала, сидели в кафе, там под столом я гладил ее колени, она смотрела мне в глаза и шептала "Рони", потом шли к ней заниматься сексом или более корректно, любовью, она тихо или громко стонала, я был счастлив. У нас никогда не было конфликтов. Мне невероятно льстило, что около меня такая женщина. Большинство моих товарищей ее любили, только Йорам как-то "бросил":
"Я согласен, Натали красивая, но ее красота холодная".
Я вспылил: "Это ты от зависти!"
И мы тогда долго спорили о красоте. Начали с Натали и закончили золотым сечением и числом Фибоначчи. Что она, красота? Симметрия, гармония, пропорции, вздернутый нос, полные губы, большие глаза, белая кожа? В те первые дни наших отношений я готов был за нее, как лев воевать со всем миром, а не только с Йорамом.
Как-то лежа в постели, мы с Натали заговорили о красоте.
"Я тебе не говорила, но сейчас пришло время сказать. Только не обижайся, ладно, ты же знаешь, что на красивую женщину желающих очень много, а подходящих мало или совсем нет. Еще до тебя у меня был богатый любовник, заместитель ректора университета. Женат, конечно. Возил меня по разным гостиницам, по престижным и закрытым для многих клубам, в Эйлат, за границу несколько раз. Подарки дорогие делал. Вот видишь это кольцо".
Обнаженная Натали протянула палец, на котором изящное кольцо сверкало бриллиантами. Я любил ее красивые ухоженные пальчики. Но в это мгновение что-то подступило к горлу. Как-будто несколько минут назад я предавался любви не с ней, а с этим бриллиантовым кольцом.
"Ты знаешь, я с ним сейчас почти не встречаюсь, настало время прекратить".
В ту секунду я онемел, окаменел, обезумел. "А ты что хотел? Чтоб твоя красавица была ничьей или девственницей?" - мысленно одернул себя, но чувство рушащегося мира не покинуло меня.
Натали потянулась ко мне всем телом и поднесла палец к моим губам, не этот с кольцом, другой. Как бы для примирения. Обычно я целовал ее пальчики. Сейчас же для меня перестали существовать и ее красота, и ее пальцы. Только холодное дорогое бриллиантовое кольцо осталось, вытеснило все остальное. "Зачем, зачем она сказала?"
Я знал, что красота не абсолютна, но что она настолько продажна, я только читал про это, вспомнились содержанки Золя и Мопассана. Я не прерывал отношений с Натали. Внешне все оставалось, как прежде, только я начал искать другую подругу.
Новой красавицей, появившейся на моем горизонте, стала Галит. Мы познакомились через несколько лет после романа с Натали. Это случилось на работе, мы оба работали врачами в одной и той же больнице, но в разных отделениях. Меня - гериатра - вызвали к ее пациенту, там мы встретились у постели больного. Я занимался проблемой полипрагмазии*, обычно старался или отменить препараты или оставить их в минимальных дозах. Большинство терапевтов не соглашалось с этим, им нужно было быстрее поднять пациента на ноги и выписать из отделения. Как наши врачи говорили на обходе "GH", англоязычное сокращение от двух ивритских слов (гомрим-холхим), заканчиваем-уходим, а попросту выписываем. С Галит мы довольно быстро пришли к согласию в лечении. Я взглянул на часы, приближалось обеденное время.
"Пойдемте* пообедаем", - предложил я.
"Почему нет, я ужасно голодна", - ответила она, мы вместе направились в больничное кафе. Галит выглядела типичной израильтянкой, резковатой, прямой, по телефону говорила быстро, громко. Я успел мельком оглядеть ее, одетую в джинсы, свободную блузку, поверх которой была распахнутая голубоватая, застиранная, врачебная куртка с эмблемой нашей больницы. Из кармана куртки высовывался стетоскоп "Литман", а из одного уха Галит маленький пластмассовый наушник. Когда стояли в очереди с подносами, я сзади ее, мое лицо приблизилось к ее волосам, от них исходил слабый аромат незнакомых духов. Врачам не рекомендовалось сильно душиться, да и косметика была минимальной.
Мы сели напротив друг друга, разложив тарелки едой и стаканчики с питьем. Теперь я разглядывал Галит по-настоящему. Черные вьющиеся блестящие от геля волосы до плеч, карие, слегка подведенные тушью, глаза. Я думаю, кроме волос и глаз, меня поразили чуть азиатские скулы, узкий тонкий вздернутый носик, припухлые губки, еще белоснежные ровные зубки.
Не успев начать свой салат, я уже был в ее власти. В ее поведении, по выражению лица я не заметил заинтересованности моей особой, она выглядела немного рассеянной, смотрела по сторонам, поминутно заглядывала в телефон, который лежал рядом на столе, типичный "фаббинг", пристрастие к телефону даже во время встреч и бесед. В конце обеда предложил ей:
"Галит, пойдемте в буфет, выпьем по чашечке кофе".
"С удовольствием".
Мы вышли на улицу с кофе. Она закурила тонкую женскую сигаретку.
"Если б не работа, я бы от рюмочки бренди не отказалась". И она принялась рассуждать о видах бренди и коньяков.
"Так можно употребить после работы", - нащупывал я почву.
"Конечно".
"Сегодня?" - как о чем-то будничном спросил я, как бы невзначай, а сердце забилось чуть быстрее.
Галит выпустила пару колец дыма. Не успев распустить вытянутые в трубочку свои пухлые губки, бросила на меня словно изучающий, мне даже показалось испытывающий взгляд:
"Почему нет".
"А вы где живете?"
"В Бат-Яме".
"Я в Тель-Авиве".
"Пойдемте в отделение", - сказала она.
"Поговорим после работы".
"Да. У вас есть мой номер, мы перезванивались перед консультацией".
Так началось знакомство.
НАТАЛИ
Для чего я это ему рассказала? Опять подвела идиотская прямота! Искать правду? Справедливость? Мама учила никогда не обманывать. А можно ли жить только по правде и справедливости? Тоже самое, что жить прямо по линейке. Даже в самой строгой армии нельзя жить по линейке. Можно, но недолго, при этом все время страдать. Так что лучше жить по линейке и страдать или все-таки делать уступки, сворачивать вбок, иногда лгать "по-белому", как говорят "ложь во спасение", и наслаждаться, и достигать успеха? А я осталась опять у "разбитого корыта". Я сказала Моше, что прекращаю с ним отношения, собираюсь замуж. А Рони, мой любимый Рони, вместо свадьбы оставил меня почти без объяснений. Да без объяснений все понятно. Я дура. Я одна во всем виновата. Красавица е....я", - и я нецензурно выругалась про себя, чего вслух никогда не позволяла. На иврите это звучало: "Бат зона яфа вэ дфука". Я с юности пыталась разобраться в себе: "Кто я? Почему я такая, а не другая?"
Детство мое проходило в маленькой квартире в Реховоте, тогда городок был абсолютно провинциальным, тихим. Он как-то подходил моим родителям, или скорее, они подходили ему. Мама с папой всю жизнь работали, мама учительницей в школе, папа бухгалтером в частной фирме, была еще младшая сестра Сарина, совсем непохожая на меня ни внешностью, ни характером. Сейчас я знаю, что наш характер состоит из многих детских комплексов. Одним из них было неприятие имени. Что это такое, Натали? Я хотела быть, как все девочки-израильтянки Рахель, Михаль, Яэль, собиралась сменит имя, но так и осталась Натали. Я росла красивой девушкой, по семейным альбомам поняла, что унаследовала лицо и фигуру от своей бабушки по маминой линии, которую звали в Польше Мадлен. Мадлен погибла в Освенциме, но маленькую маму удалось спасти. Это отдельная история, долгая и тяжелая. До сих пор, когда я вижу людей с вытатуированными номерами на руках, я вспоминаю бабушку Мадлен. Мои родители росли после войны, особенно мама все время хотела накормить меня, еда для нее была очень важна. "Ешь вовремя, в обед закуска, первое, второе, дессерт, это залог здоровья", - постоянно поучала она. "Сейчас так никто не ест", - отвечала я, но многие из ее блюд я обожала, например картофельные оладья, так называемые латкес (драники) со сметаной. Хотя я сопротивлялась маме с ее старомодной ашкеназской едой, не любила ни холодец, ни фаршированную рыбу, но картофельные оладья научилась готовить, говорили не хуже мамы. В переходном возрасте я начала поправляться, это стало еще одним моим комплексом. Наш дом мне представлялся чужим, не похожим на обычные, немного спартанские израильские дома, казалось, он пропитан мелкобуржуазным мещанством Восточной Европы, излишний порядок, обилие ковров, старозаветные занавески, картины, фотографии, как они мне претили, я хотела иметь деньги, жить по-другому, свободнее. Вначале мой протест оставался только внутри, старалась уважать родителей, не спорить с ними, но сразу же после службы в армии поселилась на съемной квартире с двумя подругами. Там случалось всякое, девушке в неполные двадцать лет после армейской дисциплины хотелось расслабиться, попробовать все, и мальчиков, и алкоголь, и даже пару раз наркотики, но это не захватывало меня, внутри стояла цель самостоятельной безбедной жизни. В те годы престижной считалась профессия врача, так я пошла в медицину, еще через несколько лет до встречи с Рони я была любовницей Моше. Тогда все это символизировало свободу от предрассудков, экономическую независимость и мое подсознательное неприятие мещанства и убогости.
Совсем недавно меня приняли в министерство здравоохранения, конечно же по протекции Моше, просто в такие места не попадают. Я уже знала какова работа врача с больными, видела на примере Рони, молодой интерн, он только начинал специализацию, два раза в неделю дежурства, работал почти по тридцать часов подряд. Я понимала, такое не для меня, еще во время своих отношений с Моше просила его помочь устроиться. Он позвонил своему другу из министерства. Прошло немало времени, неожиданно со мной связались и предложили работу с неплохими для молодого врача условиями, главное, не дежурить, не надрываться.
Но начав, я сразу поняла в какой мир интриг и лжи попала. Сама по себе работа в отделе связи с общественностью была интересной. Я разбирала письма-жалобы населения на медицинское обслуживание. Нужно было на них отвечать, чаще письменно, изредка по телефону. На первые три месяца меня прикрепили к Эдне Леви, опытной сотруднице, начальнице отдела.
Я звала ее доктор Леви, хотя Эдна все время настаивала на имени. Мы рассматривали письмо за письмом, компьютерная почта еще не вошла в министерство. Эдна высокая курящая женщина, она очень любила украшения, яркую косметику. Голос ее был низкий, грубоватый, сигаретный дым за много лет делал свое дело, влиял на голосовые связки. Она брала меня с собой везде, на совещания, на встречи, на обеды. Мы сблизились. Однажды Эдна пригласила меня в гости к себе домой, где жила одна с собачкой по имени Блеки.
Ходили слухи, что Эдна лесбиянка. В те времена об этом старались много не говорить. Общественное мнение, несмотря на прошедшую сексуальную революцию и относительную либеральность общества, как-то не созрело.
Я же в отношении секса хотела знать все. Я читала, что гомосексуализм и бисексуализм существуют также у животных, а так как мы люди, в основе своей животные, значит у нас оно есть.
Квартира Эдны, вернее ее салон, страдал от переизбытка вещей, их эклектичности. Множество бонбоньерок и статуэток, живых и искусственных цветов. Об интеллектуальности хозяйки говорили тут и там разбросанные книги, судя по закладкам, потрепанным обложкам, книги для чтения, а не для красоты. Эдна варила кофе в турке, настоящий кофе, который любила сама. Спрашивала меня, какой я предпочитаю, крепкий или очень крепкий, с добавками, корица, хель*, ховаич*, с сахаром или без. Я отвечала ей, а сама искала намеки на ориентацию Эдны. На фотографиях Эдна была или одна или в окружении женщин, хотя я заметила пару фотографий с пикником и посещением ресторана, где были вокруг мужчины, но это относилось к работе, к сотрудникам министерства. Я успевала бросать взгляды на Эдну со спины, пока она варила кофе. На начальнице был довольно фривольный полупрозрачный халат розового цвета. На ногах домашние красные туфли с открытыми носами и пятками. И конечно, вся ее бижутерия. Когда Эдна несколько раз доводила до кипения турку, ставя ее на газ и снимая, позванивали браслеты на запястьях, на лодыжках тоже были тонкие изящные браслетики. Эдна внесла в салон маленький деревянный поднос, на котором стояла источающая невероятный аромат турка, две маленькие фарфоровые чашечки, тарелочки с печениями, пахнущими ванилью с корицей. Сели пить кофе. Говорили о кофе, о печениях, о работе в министерстве. Разговор был обычный женский, у нас он происходил впервые, да еще в ее квартире, на работе же обычно не было времени, может быть, разница в возрасте и некая субординация не позволяли.
"Пойдем, кое-что тебе покажу", - сказала Эдна, взяла меня за руку, повлекла внутрь квартиры.
"Я не очень давно сменила всю спальную. Сделала из нее конфетку".
Я села в кресло, а Эдна на край кровати.
"Все новое, шторы, кровать, столик, зеркало".
На прикроватном столике стояла ее косметика, духи. Я не осталась равнодушной, начала разглядывать каждую вещь, при всем том испытывая некоторое смущение от визита в спальную начальницы.
"Хотела тебе еще что-то показать", - сказала Эдна.
ГАЛИТ
После нескольких лет своего первого неудачного брака я сделалась раздражительной и резкой. С больными этого нельзя позволять, так большую часть дня я ходила в маске с улыбкой. Но во всех других местах с каким-то мазохистским оттенком я демонстрировала свою истинную неспокойную суть. Уже с подросткового возраста торопилась по жизни, мне казалось, что я не успеваю, делаю хуже других. Или в этом проявлялся природный перфекционизм или желание показать всему свету, что женщина, в особенности женщина с корнями из Марокко, может хорошо учиться, стать врачом, прекрасно работать. В последнее время меня успокаивали только сигареты или алкоголь. Лучше всего две-три рюмки бренди, иногда виски. Мне сразу хотелось осчастливить весь белый свет. Вместо привычного антагонизма разливалась по телу любовь. Вначале пила раз в неделю, потом чаще, наконец, каждый день, немного, но каждый день. Я иногда боялась за печень, проверялась, печеночные ферменты всегда оставались нормальными. Мой бракоразводный процесс тянулся бесконечно, хорошо, что детей не нажили, но как я хотела детей! Готова была броситься на любого мужчину, чтобы сделал мне ребенка.
В тот памятный день, в день нашей встречи с Рони в больнице, вечером мы пошли в паб. В пабе, как водится, было жарко, шумно, пахло марихуаной. Я выпила две порции виски, почувствовала, что расслабилась по-настоящему. Рони сидел рядом, пил пиво. Я ждала, я чувствовала, я смотрела в его глаза, он в мои, оба взгляда тонули один в другом. Наконец, он положил руку мне на колено.
Тихо, тихо, еле слышно в шуме электронной музыки я почти прошептала: "Пойдем ко мне". То ли он услышал, то ли по губам прочитал, но он встал, и я встала.
Как все это было я не помнила. Похоже на угар, на амок. Я раскрыла глаза, Рони спал рядом. Бросила взгляд на часы. Два часа ночи. Вдруг мне показалось, что стучат в дверь. В ухо зашептала ему: "Уходи быстрее, беги!". Моя квартира на первом этаже со вторым выходом во двор, так через пару минут Рони не было. В глазок посмотрела за дверь, никого не увидела. Приоткрыла дверь. Никого. "Почему я его выгнала? Мне показалось, что это был голос мужа. Я перепила? У меня уже галлюцинации? Или перевозбуждение от секса?"
Заснуть долго не могла с мыслями уже не о Рони и не о себе, а о возможном ребенке.
Через полтора месяца положительный домашний результат на беременность подтвердился в поликлинике. Я была счастлива, в ту же минуту позвонила Рони.
Он ехал в машине. Совершенно не стеснялся своих эмоций.
"Галитуш, я этого так хотел".
"Правда? - спросила, сама ответила, - я тоже".
"Желанные дети самые красивые и счастливые", - сказал он.
В это утро я встала не в шесть, как обычно, а почти в восемь. У меня был выходной день, принадлежащий весь мне, да еще в середине недели. Завотделением сделал мне роскошный подарок, этот день. На столе лежал лист с планами на сегодня. Звонки, встреча, покупки, другие мелочи. Вдруг взгляд мой упал на начатую бутылку "Хеннесси", стоявшую в углу на кухне. Мой любимый коньяк. Его янтарный цвет притягивал мой взгляд, его запах дубовой бочки и пробки расширял мои ноздри, знакомый вкус щекотал язык, а главное, достичь чувство беззаботности с любовью ко всему миру. Я, полуодетая после сна, едва проснувшаяся, начала бороться с собой. Вспомнила последнюю встречу с гинекологом. Я спросила его:
"Доктор, а как насчет курения и алкоголя?"
А он так полушутя ответил, мол сама врач, все понимаешь:
"Вообще не рекомендуется, в первом триместре*, в особенности".
Я взяла бутылку за горлышко, словно змею, пошла на кухню, подошла к стоявшим на полке в ряд рюмочкам. Постояла возле них несколько секунд, переживая вновь и вновь ощущения вида, запаха, вкуса, послевкусия. Повернулась на сто восемьдесят градусов, направилась в туалет. Вынула пробку, с невероятным ощущением начала выливать божественную влагу в унитаз, почему в туалете, не знаю. С таким же успехом могла вылить в раковину на кухне, или угостить знакомых, или выставить на улицу. Да мало ли чего. Но в этой борьбе с собой я хотела не только победы, но, главное, символа победы. Когда вылились последние капли, я спустила воду, как бы поставив победную точку.
РОНИ
У каждого человека есть три "Я". Одно, его суть, какой он наедине с собой без масок, без прикрас, второе, его имидж, каким его видят другие, третье, психологический образ, что и как он думает про себя, каким он хочет предстать перед другими, на кого быть похожим. Обычно человек не точно знает свою суть, чаще всего он не знает, как его воспринимают другие, но он имеет свой образ, которому хочет соответствовать. Я считал себя достаточно легкомысленным человеком, который часто поступает не в соответствии с логикой и расчетом, а по интуиции, наитию, быстротечным чувствам, при этом я хотел иметь большую семью, много детей, хлебосольный стабильный дом, чтобы сидеть в конце недели всем за столом, общаться, рассказывать истории. Когда Галит сообщила о своей беременности я возликовал, почти без размышления решив жениться на ней. По своей природе я еще большой фантазер. Фантазии вместе со здравым смыслом говорили, пришло время идти к нашим родителям, представиться всем. В голове уже созревал список гостей, кого пригласим на свадьбу. Решили первым посетить мой дом.
В отношении моих девушек, а я нечасто приводил их домой, мама с папой вели себя достаточно либерально. Папа вообще никогда не судил их ни по внешнему виду, ни по поведению.
"Тебе с ними дружить или жить, ты сам решай".
Мамочка же Авиталь, женщина тоже либеральная, но она судила моих редких подруг молодости строже высшего суда справедливости. В лоб мне не говорила, лишь могла обронить, проходя из салона на кухню:
"А эта твоя вчерашняя, как ее величают, Мирьям, бескультурье полное. Татуировки страшные, вульгарные".
Я с мамой не спорил. В случае с Мирьям был полностью согласен, домой ее больше не приводил, иногда встречались по обоюдной надобности, а вскоре расстались.
Сегодня же был случай особый. Мы готовили званный обед для знакомства с Галит. Я им конечно все рассказал про нашу дружбу, про нашу общую профессию, про беременность Галит, про решение нас обоих жениться наконец. Почему наконец? При каждом удобном случае, при встрече или по телефону родители, в особенности мама, как бы напоминали, что пришло время создать семью. Мне было далеко за тридцать, уже и сорок не за горами, они жаждали видеть меня женатым, хотели внуков. Я от этих разговоров приходил в бешенство. Упрекал их в назойливости. Пару раз даже прерывал телефонный разговор. Потом стыдился своего поведения. Убеждал себя прекратить издеваться над стареющими мамой и папой. Но одно дело понимать разумом, другое, сдержать чувства. Наделся, что сегодня с Галит они будут счастливы.
Я вызвался помогать маме. Галит должна подъехать сама. Мой старший брат Эли плохо себя чувствовал, однако обещал присутствовать на помолвке. Отношения с ним были сложные, я не был уверен, что он болен или просто нашел причину не помогать.
Галит, в отличии от меня любила мясо, много мяса, поэтому я решил приготовить для нее стейки. Мама вначале не соглашалась, убеждала приготовить что-нибудь более оригинальное и праздничное. Я же убедил ее своими врачебными доводами.
"Мамочка, - сказал я - Галит на третьем месяце, у нее легкая анемия. Так надо стейки, желательно слегка прожаренные".
Галит позвонила, что выезжает. Мама занервничала, проверила в духовке цветную капусту. Запах печеной капусты, сильный запах, присущий семейству крестоцветных, поплыл по кухне. Я же приготовил специальную рифленую сковороду, пальцами проверил стейки, снова осушил мясо бумагой.
"Иди, зови Эли, - просит мама папу, - она выехала, пусть оденется получше".
Я смотрел на часы. Пятнадцать минут ей ехать. Минут десять-пятнадцать поболтать, значит примерно через полчаса жарить. Папа заносил и расставлял приборы для еды, раскладывал тарелки, вилки, ножи, салфетки на пять человек по всем правилам аристократических приемов. Проверял на свет фужеры. Мне нравилась эта легкая семейная суматоха. Галит, стройная, миниатюрная в черных узких брючках, в голубой блузке навыпуск, на высоких каблучках, надушенная, накрашенная с очаровательной белозубой улыбкой, не вошла, влетела в квартиру. Первой перед ней оказалась мама. Галит подала ей букет белоснежных хризантем, шоколадный торт, тотчас они начали обниматься и целоваться, следуя нашим горячим ближневосточным обычаям. Папа стоял чуть сзади, за ним Эли. Галит обнялась и с ними, чуть сдержаннее, все-таки мужчины.
Последним был я в фартуке, готовый к жарке стейков. Мы целовались по-своему, уже, как муж с женой.
Запах стейков перебил запах женских духов, завладел квартирой. Я внес их, поставил на середину стола, сел рядом с Галит. Беседа текла легко, непринужденно. Папа разлил красное вино в пять бокалов, только тогда все вспомнили в каком положении Галит, вместо вина она подняла стаканчик с водой. Все шло великолепно.
Эли большей частью молчал, все время заглядывал в телефон, с кем-то переписывался. И вдруг, оторвавшись от телефона, спросил:
"А у вас родители откуда?"
"Мама из Марокко, а папа из Ирака".
Лицо Эли растянулось в неестественной, чуть циничной улыбке, похожей на ухмылку.
"Брат, - сказал он, повернувшись ко мне, - ты же знаешь, все марокканки сумасшедшие. Не завидую тебе". Он хохотнул, над столом вдруг повисла тишина, мы, словно онемели. Я встал, был готов наброситься на него с кулаками. Но, стиснув зубы, сказал только:
"Не думал, что ты вонючий расист..."
Эли в гробовом молчании вышел из-за стола, направился в свою комнату.
Мама извинялась перед Галит:
"Не обращайте внимания. У него есть проблемы. Он любитель как ее - марихуаны, а может еще чего, мы не знаем. Его жизнь накажет. Неловко так говорить про сына, но я уверена..."
"Да ничего, в каждой семье есть проблемы, - успокаивала Галит, - у меня, например, они начались рано, в университете. Я думаю, меня сильно обижало отношение сверстников. Выходцы из Марокко редко шли во врачи. А когда ты в меньшинстве или исключение из правил тебя легче обидеть".
Мама встала, подошла к Галит, положила ладонь ей на голову, сказала: "Я знаю, моя девочка, знаю".
ГАЛИТ.
Я работала с людьми и среди людей и знала про расизм не понаслышке. То тут, то там я слышала "а этот вонючий эфиоп", "а этот бандит русский", "ну что ты хочешь, это же арабы", "противный дос (религиозный, сленг)". Но когда тебе в лицо бросают "сумасшедшая марокканка", да еще в семье, с которой ты хочешь породниться, физическое ощущение грязи овладело мной. Конечно же, мой Рони другой, конечно, мы скоро поженимся, да кожа у меня от работы с больными толстая-толстая, как у слона. Кстати, долгожданный развод состоялся на прошлой неделе.
Когда вернулась домой после встречи с Рониной семьей, села на софу, начала вспоминать своих маму и папу, братьев и сестер. Мы жили поначалу в южном городке Нетивот, мои первые воспоминания связаны с посещением могилы Бабы Сали, один из моих многочисленных дядей рассказывал про чудеса, которые творил этот марокканский раввин и каббалист. Мне запомнилось с детства, как он поставил на ноги парализованного больного, наверное, подсознательно это подвигло меня к медицине. Родители жили в бедности без профессий с шестью детьми, мама с утра до ночи работала на простых работах, чтобы прокормить семью, помогала в магазинах, убиралась в разных конторах, папа работал непостоянно, много выпивал, по преимуществу арак. Я запомнила запах аниса, похожий на запахи лекарств в аптеках, он постоянно стоял в его комнате, папа выпивал три-четыре рюмки, наполнял следующую, засыпал, запах же арака наполнял комнату. Может быть, от него передалась мне тяга к алкоголю. Вот и сейчас я встала с софы, открыла шкаф, взгляд упал на бутылку "Джек Даниэл".
"Самое время снять стресс после "сумасшедшей марокканки". Но я же не одна - спорила я с собой. Он в животе не любит алкоголь. Интересно, при нем будет расизм? Будет, будет, он еще долго будет. А может всегда. Ни новые идеи, ни технологии не влияют на него. И он везде. А что я сумасшедшая, это точно. Я сумасшедшая. Что у меня? Шизофрения? Нет. Депрессия? Нет. Немного мании. Немного потеря концентрации. Гиперактивность. Чудеса. Я сама себе поставила диагноз. Я верила в чудеса". И начала вспоминать.
Несколько лет назад в клинике моего бывшего мужа работала женщина по имени Шели. Я ее видела всего несколько раз в жизни. Странная. На ней было длинное коричневое платье, похожее на балахон, из-под платья виднелись не новые спортивные туфли, на голове высокий серый тюрбан, какие носят религиозные иудейские женщины. Я спросила тогда мужа: "Она верующая?"
И он ответил: "Нет".
"А почему она так одевается?"
"Я думаю это нравится ее пациентам, вернее пациенткам, они все женщины, в большинстве, восточные женщины".
Я пожала плечами. Я знала, что Шели не врач, что она занимается решением психологических проблем в семье, что-то между психологом, психотерапевтом, раввином и шаманом, вернее шаманшей. У нее всегда была длинная очередь женщин. И моему бывшему мужу это приносило хорошие доходы.
В первые месяцы бракоразводного процесса я полностью потеряла контакт с клиникой. Был конец ноября. С утра дули сильные ветра. Необычная осенняя жара уходила, черные тучи с моря предвещали дождь. Вечером разыгралась мигрень с аурой, тошнотой и головной болью в правом виске. Я успела быстро принять свое привычное лекарство, утром проснулась уже без боли, но с тяжелой головой. С восьми до девяти в отделении шло обычное утреннее совещание врачей. Интерн докладывал о принятых в приемном покое. Я сидела сзади около выхода. Тихо на цыпочках, чтоб не цокать каблуками, вошла секретарша. Тронула меня за плечо. "Доктор Галит, вас к телефону. Я просила перезвонить позже, но женщина настаивает - срочно!". Профессор, завотделением, ничего не сказал, посмотрел на нас чуть с укоризной, только рукой показал: "Мол, выйдите отсюда, не мешайте".
"Номи, - попросила я секретаршу - переведи, пожалуйста, в ординаторскую".
Сама шла в ординаторскую, гадала, может из суда, может у сестры что случилось.
"На мое "але" после короткой паузы ответили:
"Шалом, это я, Шели".
Ее голос по телефону я не узнала, раньше мы никогда не говорили. Но других знакомых Шели у меня не было.
"Шалом, что-то срочное?"
"Да. Ваш муж уволил меня из клиники. Вы можете поговорить с ним?"
Я замешкалась.
"Шели, дорогая, но это его клиника, не моя. К тому же ты знаешь, мы в стадии развода. Но я поговорю, я поговорю. Обещаю".
Мне вдруг стало ее очень жалко, а неприятие мужа в последнее время достигло предела.
Вдруг Шели спросила, скорее сказала больше утвердительно, чем вопросительно:
"У вас сегодня голова болит".
"Да", - просто ответила я. Но как-то стало не по себе. "Как она знает? Может голос у меня грустный, подавленный".
"За правым ухом, да".
Я оглянулась в пустой ординаторской. Никого не было. Все на утренней "пятиминутке". Я посмотрела вокруг. Никаких видеокамер.
"Да у меня мигрень обычно с правосторонней гемикранией*".
Ощущение "не по себе" сменилось чувством "наваждения". Я, как врач и материалист, сталкиваюсь с чем-то нематериальным. Непонятным. Странным. Немного пугающим. От мужа я знала, что у Шели есть "пара-силы", так он их называл. Я верила в существование непознанного, но так просто утром в отделении. Вдруг. Я собралась. Как ни в чем не бывало сказала:
"Шели, я постараюсь помочь. Не уверена, что получится".
"Спасибо, - ответила она, - хорошего дня и хорошего самочувствия".
Я пыталась разобраться в своих ощущениях. В ординаторскую вошел новый интерн, обратился ко мне:
"Все в порядке? Вам помочь? Профессор просил позвать вас, мы начали обсуждать вашего больного".
Я мгновенно "одела маску" заинтересованного, занятого врача и вернулась на утреннее совещание.
В том же году через несколько месяцев у меня разыгрались боли в спине. Уже не в первый раз. Но это было сильное обострение. Один из наших больничных ортопедов порекомендовал сходить на массажи к одной его знакомой массажистке.
"Не пожалеешь", - сказал он и дал мне телефон.
Я, как обычно, "тянула" до последнего. Лечилась сама теплом, упражнениями, брала противовоспалительные, но безуспешно. Наконец, не выдержала и созвонилась с массажисткой. Ее звали Сарит. Я бы ей дала лет около сорока, чуть постарше меня. На ней были просторные легкие штаны, широкие, как юбки, сандалии, голубая, как у врачей короткая курточка. В комнате пахло сандалом, курилась палочка, звучала тихая медитационная музыка.
Она предложила мне попить, спросила, где и как болит, нужно было раздеться по пояс и лечь на живот на кушетку. Если говорить честно, я впервые в жизни получала массаж. Подумала об этом, а Сарит спрашивает: "Делали ли когда-нибудь массаж?"
Нет, она не угадывала мысли, просто совпало.
Пощупала мою поясницу и начала. Была очень болезненная точка. Когда она надавила на нее, мое тело скрутило, словно жгутом, и я тихо застонала.
"Я поняла", - сказала Сарит, уже молча продолжала массировать, не доводя меня до боли. Минут через двадцать ее движения стали более медленными и поверхностными, я поняла, что она заканчивает.
"Полежите еще немного, не двигайтесь".
Она закончила, но вдруг я почувствовала какую-то волну по спине, словно ветер. Нет, скорее похоже на прикосновение и движения длинных женских волос. "У Сарит длинные волосы?" - спросила я себя. Не смогла вспомнить. Чуть повернула голову вбок, чтоб видеть. Волосы у нее были короткие.
"Что это?" - воскликнула я.
"Еще немного, - ответила Сарит и наконец, отпустила меня, - теперь все".
"Что это было?"
"Я не знаю".
"Вы владеете бесконтактным массажем? Что это, тепло от рук?"
"Я не знаю, - повторила Сарит, - просто у меня есть это".
"Что это?"
"То, что вы чувствовали. Это не тепло. Мои руки были сантиметрах в двадцати от вашей спины".
"Но это же фантастика! Вас исследовали?"
"Почти все спрашивают одно и тоже. Несколько человек хотели повести меня на исследования. Я согласна. Но то времени ни у кого нет, то деньги нужны. Я работаю много и тяжело, держу одна троих детей. Так что никаких исследований не было".
Вечером я сидела за интернетом, искала паранормальные явления, про людей, читающих мысли на расстоянии, угадывающих цвет с завязанными глазами лишь прикосновением пальцев. Не все верят в подобное. Для меня после Шели и Сарит это не вопрос веры, это факты. Главное, через три сеанса мне стало лучше.
ДЖАМАЛЬ
Меня зовут Джамаль, я родился и рос в Джабль Мухабр*. Эта деревня часть Восточного Иерусалима. Вокруг школы, где я учился, было серовато и пыльно. Мама изредка брала меня в Старый город, на Храмовую Гору, на рынок. Я любил эти походы. Но самое большое впечатление на меня оказала обновленная Мамила*. Рядом с нами между реклам фирменных магазинов проходила раскованная, даже немного развязная, нагловатая молодежь, подростки с пирсингом и татуировками, строго одетые и оттого кажущиеся неприступными, женщины. Я глазел по сторонам. Всего этого не было в нескольких километрах отсюда, в нашем Джабль Мухабр. И тогда я спросил маму:
"У нас нет такой красоты, лимада хэда? (почему так? - араб.)
Мама спокойно и терпеливо объяснила, что в центре любого столичного города в мире не так, как в провинции и на периферии. Я как бы все понял, но когда мы вернулись и уже шли по деревне, я смотрел на кучи мусора, пластиковые пакеты, которые гонял ветер по пустырям, внутри меня, как змеиным клубком свернулось тайное необъяснимое чувство. Этой же ночью мне приснился сон. Блестящая, будто из вороной стали, кобра выползает наружу. Она выползает из меня, из Джамаля. Я видел ее хищную раскрытую пасть, красную, с черным рыскающим жалом и ядовитым зубом. Хотя она вроде и неопасна для меня, ведь я ее хозяин, мне страшно, невероятно страшно. Я проснулся. На улице еще не рассвело, только голос муэдзина в темноте раздавался из соседней мечети.
Я любил учебу в школе, новые знания меня пьянили, словно наркотики. Это внутри, это моя суть, и это дано не всем. Я любил книги, выходящие из моды бумажные книги. В последнем двенадцатом классе я неплохо знал четыре языка, арабский, иврит, английский, французский. И я мечтал только о продолжении учебы и только в европейском университете. Так получилось, что один из моих близких товарищей Ахмед уговаривал меня ехать на учебу в Москву.
Мы сидели напротив компьютера и смотрели в интернете фильм про Москву. Там, как, впрочем, и в Европе, мусульманское население почти удвоилось. Было немало роскошных мечетей, конкурирующих по богатству и красоте с мечетями Турции и Саудовской Аравии. Империя всегда имела вкус к роскоши. По рекламе интернета учеба иностранцев имела много преимуществ по сравнению с Западом, так мы через три месяца оказались уже там в этой европеизированной, но все-таки азиатской столице. На самом деле, интернет был прав, в Москве иностранным студентам жилось относительно недорого. Я записался на психологию. Каждый день я общался с родителями, мы делились новостями Москвы и Джабль Мухабр.
Раз в неделю арабская молодежь из разных стран собиралась на импровизированные вечеринки, сидели вместе, некоторые по местным обычаям выпивали алкоголь, а некоторые, их меньше, верные мусульманским традициям, не притрагиваются к нему. Говорили о религиозной войне Запада и Востока, ислама с христиано-иудейством.
"Победа близка, - вещал один студент, - нас уже много и в Европе, и в Азии, и в Америке". И далее он пространно объяснял почему это так.
С ним спорили, ему возражали. Я отошел в сторону, налил себе чуть-чуть виски, и слышал обрывки фраз: "Эль Каида, Талибан, Мусульманские братья, Джихад...", меня почему-то не интересовали ни шахиды, ни джихад.
А ночью вновь пришел тот непонятный сон со змеей. Я уже общался с двумя психологами в попытках расшифровать сон, который повторялся немало лет.
Один из них сказал мне: "Змея, это твоя мудрость. Она выходит из тебя, сталкивается с окружающим, вновь уползает в тебя. Ты намного сильнее других. Пока сила и мудрость таятся внутри. Но когда-то они проявятся. Помяни мое слово".
Я знакомился с девушками. Но первой, кто завладел моим сердцем оказалась Амина. Мы встретились не на вечеринке и не в интернете, а в музее. Мы стояли напротив картины "Похищение Европы" Серова. Первой завела беседу Амина. Она чуть скосила голову на меня и шепотом сказала:
"Салам* (привет, араб). Я видела этот сюжет и у Рубенса, и у Буше, но каждый гений видит его по-своему. Интересно, сама Европа везде разная, чуть грустная или более веселая. Я бы тоже была не против, чтоб меня похитили". Она улыбнулась белозубой и обезоруживающей улыбкой. На долю секунды я почувствовал себя быком - Зевсом. Дальше мы вместе продолжили бродить по залам Третьяковской галереи, а через неполные полгода по залам Лувра. Да, да... Через полгода Амина уговорила меня перебраться в Париж, чтобы продолжать обучение психологии в Сорбонне.
ЭДНА
"Хотела тебе еще кое-что показать", - сказала я, поставила перед Натали пластиковую белую коробку размером чуть побольше коробки для обуви. Натали подняла крышку. Я пристально следила за ее взглядом, мне это было очень важно. В коробке лежали разнообразные секс-игрушки. Она вынимала их по очереди, разглядывала с нескрываемым любопытством каждую, рассмотрев, клала на постель.
"Я тебя не шокировала?".
"Доктор Леви, мы же врачи. Все уже видели".
"Натали, в моей спальне! Доктор Леви! Эдна. Повтори, Эдна".
"Эдна. Хорошо, Эдна", - повторила Натали, держа в руках розовый силиконовый фаллоимитатор.
"Умница. У тебя есть друг, любовник?"
"Сейчас нет, а что?"
"Просто. Как у такой красотки нет никого?"
"Я хотела замуж, но моя излишняя прямота подвела. Рассказала своему другу про любовника, с которым почти рассталась".
"И?"
"И он вскоре оставил меня. А сейчас мне кажется, что уже никто не нужен".
"Ты пользуешься такими игрушками?", - я кивнула на открытую коробку.
"Пробовала кое-что".
Я чувствовала, как сексуальное напряжение нарастает, словно ток в сети, но почему-то неожиданно для самой себя вдруг сменила тему:
"Пойдем еще кофе попьем".
Натали встала, вернула игрушки в коробку, закрыла крышку, пошла в салон. Как будто ничего интимного не было.
Когда она ушла, я закрыла дверь, после прощания у лифта с поцелуями, объятиями, в глазах стояли слезы и тушь потекла по щекам. Что это? Со мной такого давно-давно не было. Пошла смыть всю косметику, вынула из ушей тяжелые золотые серьги. Как она с благоговением их трогала, касаясь пальчиками меня, да и игрушки вызвали в ней интерес. В общем, я поняла, что влюбилась в Натали. Вместе с этим я не смогла перешагнуть через барьер, раскрыться.
Я налила арак в маленькую, доставшуюся еще от бабушки рюмочку с золоченой каемкой. Отпила половину. Взяла в рот зеленую оливку с трещинкой, как у нас говорят, приготовленную по-сирийски. Вкус аниса, сорокоградусная крепость арака смешались. Я села в свое любимое кресло, начала вспоминать.
Первый сексуальный опыт я приобрела в семнадцать лет, незадолго до призыва в армию. Для тех времен это было обычно, не как сейчас уже в четырнадцать. Нельзя сказать, чтоб я сильно переживала, радовалась или страдала. Потом мы еще встречались, а через несколько месяцев уже в армии связь прервалась. Курс молодого бойца я проходила на военной базе Цирфин*. В промежутках между чисткой картошки на кухне и ночными дежурствами на сторожевой вышке, я чуть задумывалась о своем равнодушии к парням. Иногда заговаривала об "этом" с подружками-солдатками. С одной из них, Яэль, я сблизилась. Мы сидели во дворе на большом камне, курили, разговаривали об интиме. Неожиданно я бросила взгляд на тонкую смуглую шею Яэль. Почувствовала непреодолимое желание потрогать ее. И я дотронулась ладонью. Кожа была гладкая, прохладная. Яэль выразительно посмотрела на меня своими карими острыми глазками. Мы обе улыбнулись. Обнялись. Поцеловались.
Так "это" началось. А потом... потом. Много лет подряд до встречи с Натали у меня была постоянная подруга Лимор. Мы жили вместе и думали о приемном ребенке. Давление общества на однополую любовь не уступало расизму. Но мы держались вместе, дома у нас была идиллия. В министерстве я уже занимала постоянную должность. И все как-то устроилось, кроме змеиного шепота за спиной "лесбиянка".
В один из вечеров Лимор долго не возвращалась. Обещала прийти около шести вечера. Пошел девятый час. Я без перерыва звонила нашему общему знакомому. Решилась и позвонила маме Лимор, хотя она не долюбливала наш союз. Мое волнение достигло предела. Я помню, как включила телевизор. В вечерних новостях передавали о захвате автобуса террористами. Показывали кадры оттуда. И там была моя любимая Лимор. Как я ждала, как надеялась, на везение, на удачу, на нашу доблестную армию, на шабак, мосад, на ребят из командо. Но Лимор живой не вернулась. Я умерла вместе с ней. Если она страдала в тот день перед смертью в том проклятом автобусе, то я страдала годы после этого, превратившись в свою оболочку, робота. Я перестала что-то чувствовать вообще. Ампутация чувств. И это длилось до поступления Натали в мой отдел.
РОНИ.
Мой лучший и единственный друг жизни Алон любил повторять: "Жизнь - игра и относись к ней, как к игре. Все, кто относится к жизни серьезно, несчастливы и угрюмы. Играй, получай удовольствие".
Так сложилось, что мы жили в одном доме, учились в одном классе, служили вместе в "Голани".
Алон был баскетбольного роста, 193, поэтому играл со школьных лет в баскетбол в городской команде. Играл красиво, любил импровизировать. Особенно ему удавались дальние броски, приносившие три очка команде. Я нередко ходил на его матчи. И еще он любил играть на гитаре. Здесь его увлечением были "Битлз" и Шалом Ханох*. После армии Алон отращивал длинные до плеч черные волосы. На баскетбольных играх он собирал их в длинный "конский" хвост.
Я же играл в свою игру, шахматы. К ним в раннем детстве приучил мой папа Ави, воспитанный на великих шахматистах прошлых времен Стейнице, Капабланке, Ботвиннике. В наши времена скандальными кумирами стали Фишер и Карпов. На всю жизнь запомнил выражения Ави: "Расставляй", что значило, начнем партию, "Контровую", еще одну после двух-трех, "Не умею играть", после его поражения.
Я любил игру немного рискованную, обычно гамбиты, ферзевой, реже королевский. Прорвать центр, помешать рокировке соперника и атаковать, атаковать. Конечно, так получалось не всегда и не со всеми, но с папой часто да. Мы были игроками примерно одинаковой силы, может быть я чуть чаще выигрывал. Думаю, мой шахматный уровень немного выше среднего. Моя врожденная поверхностность тяготела и здесь. Мне было неинтересно вникать в теории и анализ, поэтому я и не достиг решающих успехов. Но шахматы побуждали думать обо всем, о жизни, в частности. С родителями тяготело табу, я никогда не обсуждал с ними проблемы интима и очень редко жизненную философию, так у нас повелось. Как, впрочем, во многих семьях. Но как-то я и папа Ави заспорили о концепции Алона "Жизнь-игра". И тогда он мне поведал свою историю.
"Май сорок пятого года я встретил в Праге. Кому-то из начальников пришло в голову в честь окончания войны провести футбольный матч советских военных с чехами.
Мы все были усталые, голодные. Да и играть толком не умели после четырех лет войны. Только одно придавало нам силы - победа. Ее пьянящий запах позволил нам первыми забить гол. Cделали передачу старшине Новожилову. Тот ударил сильно, хлестко. Мяч ударился о чешского защитника, отскочил к Гейко, и он не промахнулся, забил в верхний угол. Публика визжала. Через несколько минут после гола чехи загнали нас в глухую оборону и держали нас там почти весь матч. Я не знаю как, но счет один-ноль держался почти до конца. Я еле передвигался по полю. Да и товарищи были не лучше. Чехи наседали, били по воротам. А мяч то пролетал над перекладиной, то ударялся о штангу. Мы мечтали об одном. Чтоб время кончилось. Я даже сказал себе: "Ну забьют один мяч, ну ничья будет. Почетная ничья". Я знал, что такие мысли равнозначны поражению. Оставалось минут семь-восемь до конца. Чех, я до сих пор помню его фамилию, Стажек, хотел навесить на нашу штрафную, но ударил неудачно слабо, мяч попал мне в грудь, упал у моих ног, и я побежал с ним к воротам чехов. Дышал, как рыба, выброшенная на берег. Чехи растерялись, не ждали контратаки, да и устали тоже. Наши кричали мне "Передай лейтенанту, он свободный!". Но от возбуждения и от гула на трибунах я не слышал ничего, продолжая вести мяч к воротам чехов. Увидел все-таки, как двое их защитников бежали мне на перерез. Они были быстрее меня. Сейчас в доли секунды надо было решать- или бить или попытаться еще приблизиться. Второй защитник поотстал, а его товарищ перекрывал подход к центру напротив ворот. Если я попытаюсь приблизиться, то угол с воротами неизбежно увеличится, а забить под углом намного труднее. Я вспомнил, как в школе читал брошюрку по футболу с волшебным словом финт. Во дворе потом пытался повторить эти телодвижения, показать корпусом что двигаешься в одну сторону и посылаешь мяч в противоположную, обводя соперника. "Да именно так! Как мне это пришло в голову? Сделать сейчас на виду у стадиона финт". Не знаю откуда взялась сила после рывка и после восьмидесяти пяти минут игры, я побежал на защитника. Он не ожидал, но встал в защитную позу с широко расставленными ногами и полусогнутыми коленями. Я наклонился вправо. Он не выдержал, кинулся на мяч. А я, как в той школьной брошюре, откинул мяч влево, побежал с ним на вратаря, обводя защитника. Я вложил в удар все, что осталось во мне, споткнулся, упал, обдирая колени о траву. Мне не хотелось смотреть вперед. Я был практически уверен, что финт вышел, но удар нет. Лежал, уткнувшись лицом в землю. Крик трибун перешел в рев, в шквал. И в этот миг меня подхватили подмышками и поставили на ноги. Вокруг было трое, их защитник и двое наших. Меня обнимали, и тотчас я понял, что это гол... гооол!!! Счет мы не удержали, дали им на последней минуте забить мяч престижа, но победа досталась нам. В конце обменивались майками. Красная шелковая чешская майка десятки лет служила наволочкой для подушки". После паузы папа Ави сказал: "Я согласен с твоим другом. В игре и жизни много общего. Но я по жизни никогда не отличался оптимизмом, как твой друг. Да и времена были другие".
Интерес к истории родителей у меня особенно пробудился после армии. Папа и я сидели в салоне их старой квартиры. Дом был серый, четырехэтажный, выстроенный на столбах. О балконах и лифтах тогда и не мечтали. Обычный телефон стоял не в каждой квартире. У моих была телефонная линия. Я спросил:
"Пап, а как вам удалось поставить телефон?"
"Долгая история. А вкратце, у мамы есть статус пережившей катастрофу*, она в гетто была. Это и помогло".
Тотчас я понял, откуда у меня если мягко сказать "особенности характера". Я знаю только отдельные эпизоды их жизни. Но их характеры и поведение уверен вошли в мои гены. Папа Авраам, сейчас все знают его как Ави Вольф, а в прошлом Абрам Вульфович, родился в советской империи и попал на войну восемнадцатилетним парнем. Тогда первый раз ему хотели сменить имя. Он отказывался упорно, неоднократно. Так и звали его товарищи солдаты Абраша. Про саму войну он почти ничего не рассказывал. Но меня всегда поражало его знание в те годы трех языков, также полное неприятие коммунизма. Он знал русский, идиш и на очень приличном уровне немецкий. Часто помогал переводить при допросах пленных или читать некоторые документы на немецком. В отношении своего антикоммунизма таился. Никто не догадывался об этом. Только его происхождение, выразительная семитская внешность с орлиным носом, карими глазами, черными волнистыми волосами вызывала у многих подозрение. Меня же всегда привлекал его волевой раздвоенный подбородок, признак внутренней силы, упорства. Жаль, что этот подбородок не передался мне, здесь гены не сработали. К концу войны ему было чуть больше двадцати. Нынче в этом возрасте большинство просто инфантильны, относятся к ним, как к ничего не понимающим юношам. Папа же в мае сорок пятого был уже мужчиной, каждый год той войны прибавлял сразу два, а то и три.
Про время, после окончания "бойни", как он ее называл, я его много расспрашивал, поэтому знаю разные подробности. Несколько дней он был в Праге. Про футбольный матч с чехами он уже рассказывал. Я не унимался:
"Пап, девушки то были?"
"У кого как", - уклончиво отвечал мне.
"Сейчас немало пишут, как победители насиловали в Европе".
"Кто как, сын мой. Просто многие женщины приветствовали нас, нередко возникали романы. Я там познакомился с чешкой по имени Эвка. Ты знаешь, что это имя означает Ева, а Ева это Хава, а Хава дала жизнь всему роду человеческому. Так вот Эвка дала мне не просто жизнь, а новую жизнь. Без этой новой жизни и тебя бы не было".
"Ооо! Но я же не родился ни в сорок пятом, ни в сорок шестом..."
"Имей терпение, слушай. Всю свою молодую жизнь до войны и во время войны я таился и молчал. Тебе этого не понять. Ты уже родился в более или менее свободной стране. Я родился в тюремной стране, можно сказать в тюрьме. Я не мог свободно перемещаться и жить в том городе, где я хотел. Я не мог выехать за границу. Я не мог читать то, что я хотел. Главное, я не мог говорить то, что я хотел. Я должен был всю жизнь обманывать. Дома и в школе нас учили обманывать не хорошо. Жизнь нас заставляла только обманывать. Нужно было всегда соглашаться. Во время войны соглашаться и идти на смерть. Из нас делали машин, роботов. Это был идеал того коммунизма. В семье, в школе, с друзьями надо было молчать, соглашаться, постоянно обманывать. Тебе этого не понять. Ты мог открыться тогда самому лучшему другу, он же оказывался нештатным агентом, доносчиком, как их называли "сексотом". Пол страны сделались сексотами. Я, Ави Вольф, а тогда Абрам Вульфович молчал и обманывал. Спасла меня Эвка. Мы познакомились с ней в день футбольного матча. Она подошла ко мне и восхищенно сказала что-то по-чешски.
"Можно на немецком", - сказал я.
"Финт и гол были великолепны".
Я знал ее всего несколько дней. Она не была красавицей. Симпатичная невысокая блондинка, очень открытая, как мне показалось, бесхитростная. Таких открытых девушек у нас не было. Я ей рассказал то, что сейчас рассказал тебе. Я рисковал. Ведь я ее не знал.
Она обняла меня, поцеловала. Тихо шепнула на ухо: "Беги отсюда как можно скорее. Пока ваши не очухались от пьянки. У меня есть дядя, который много лет занимался мелким бизнесом с австрийцами. Он каждую неделю на своем грузовичке ездил к ним. Во времена немцев сумел получить разрешение от властей продолжать поездки. Правда во время войны ездил не каждую неделю. Но вот война кончилась, наверное, что-то изменится. Завтра я пойду к нему, спрошу".
Через несколько дней я потерял Эвку навсегда, зато через нее оказался в Австрии. Там в большинстве районов хозяйничали американцы и англичане. Я уже слышал про лагеря в Европе, откуда людей переправляли в Палестину. Наконец, моя истинная суть, как бурная река прорвала плотину коммунистического двуличия. Я уже видел себя в Палестине".
"Пап, а почему ты мне раньше ничего не рассказывал?"
"Когда ты был маленький, ты бы этого не понял. А потом стал разгильдяем. Я думаю только сейчас после армии созрел, чтоб понять и прочувствовать по-настоящему.
Слушай дальше. Мира мы тогда не знали, в Европах не бывали. И вдруг я ее увидел, Европу. Не такую, как сейчас, сытую, благополучную, буржуазную, а разрушенную, голодную. Правда голод там был несравним с голодом советским, коммунистическим. Мне рассказали, что от Италии уходят корабли в Палестину. Я уверен вы проходили в школе про незаконную алию* тех лет - "алия бет".
"Да я помню историю с "Эксодус"*. Скажи, а тебя не искали, не преследовали. Ты из армии дезертировал".
"На "Эксодусе" я не был. Про то, что искали, уверен, но не нашли в той неразберихе, как Эвка сказала "от пьянки не очухались". Потом Эвка достала мне гражданскую одежду и даже паспорт какого-то убитого чеха, на который очень умело переклеили мою фотографию. Поэтому по Европе я мытарился не как Абрам Вульфович, а как Иржи Чапек. Чешского я не знал. Она учила меня, если начнут говорить по-чешски, то ты глухонемой и прикидывайся дурачком, в остальных местах говори по-немецки.
"Старушка" Европа истекала кровью. Беженцы, пленные разных стран и народов перемещались по ней с чемоданами, узлами или без всего. В Австрии частью пешком, частью на попутных машинах потихоньку продвигался к Италии.
Оказавшись в ней, мне казалось, что я уже рядом с Палестиной. Но, Рони, ты знаешь это жизненное правило. Вот ты чего-то достиг, какой-то цели, в этот миг счастья тот наверху смеется над тобой, и ты падаешь низко-низко. Ме игара рама ле бира амиката (по-арамейски - с высокой крыши в глубокую яму).
Меня арестовали англичане с вопросом: "Что чех, говорящий по-немецки, ищет в оккупированной союзниками Италии?" Я понимал для них я личность подозрительная. Мой придуманный рассказ их не удовлетворил. Мне грозила депортация в Чехословакию.
Ночью, сидя в "кутузке", я представлял, если они узнают, что я солдат красной армии, скорее всего, вернут меня туда. А это равносильно смерти. Оставалась единственная возможность, признаться в своем происхождении и попасть в лагерь для перемещенных лиц. Британцы не были моими союзниками. Палестина находилась под их мандатом, официальный въезд туда был запрещен.
Утром меня вывели на прогулку, я завороженно смотрел на итальянское утро. Война разрушала дома, семьи и души, но она не меняла природы. Дальний низкий горизонт, подернутый легкой, почти прозрачной дымкой, словно сфумато Леонардо да Винчи. Купа итальянских пиний, похожих на зеленые зонты, небо невероятной голубизны. В утренней тишине слышалось только блеяние овец да отдельные выкрики британских командиров. Сельская итальянская атмосфера размягчила меня. Я подозвал конвоира. Попросил завести меня в комнату, а там рассказал все без утайки от своего происхождения и отношения к коммунизму до истории в Праге. Только о своей жажде Палестины умолчал.
Через несколько дней меня перевели в лагерь. Лица мужчин и женщин в контрасте с голубым небом и зелеными пиниями были серыми, помятыми, а глаза потухшими. Почти все они имели за спиной или гетто или концлагеря. Я вглядывался в них. Ужас сковывал меня, не давал ни с кем сблизиться.
Кажется, к концу недели в столовой я попросил воды. Там работала какая-то девушка. Они сидела, низко нагнувшись, чистила картошку. Услышав мою просьбу на немецком, резко подняла голову, наши глаза встретились. Таких глаз я не видел в лагере, вернее таких глаз я не видел в жизни".
"Это была мама, да?"
"Да. Конечно она. Глаза были, как у Марии на картинах художников Возрождения. Я настоящих картин не видал. Откуда. Сразу же из нашего местечка попал на фронт в восемнадцать лет. Но репродукции я любил еще подростком. Большие, огромные, миндалевидные глаза, вобравшие все страдание и все прощение миру.
"Извините, - сказала она, - у меня реакция на немецкий такая. Я понимаю, что язык не виноват, но когда ты слышишь каждый день "шнель"* или "хальт"*. Вы понимаете".
"Да, да", - только мог я ответить.
Сейчас я принесу воды.
Так все у нас началось. Ее звали Браха. Она родилась в Польше. Прошла гетто. Чудом осталась жива. А в сорок шестом на маленьком боте также чудом мы причалили к Палестине. Жара была страшная непривычная. Работали много физически. Были счастливы до небес. Я вскоре сменил имя на Ави, а она на Авиталь. Могла не менять, Брах здесь было немало.
"Я бы с удовольствием сменила бы и кожу, и сердце, и мозги, чтоб стереть все из памяти".
Несколько лет она не могла забеременеть. Уже и страна образовалась. Мы начали ходить по врачам. Одни объясняли это перенесенной травмой, другие тяжелыми местными условиями. И прошло еще несколько лет, пока один за другим родился твой брат, потом умершая маленькой, твоя сестра, наконец, по тем временам поздний ребенок, ты".
Эта наша семейная история осталась как бы в прошлой жизни. Но жизнь не прекращалась, а истории продолжались уже со мной. Я демобилизовывался в ближайшие дни из армии, с друзьями планировали длительное путешествие, спорили куда, в Индию или Южную Америку? Мечтал после путешествия учиться на врача. Я был в возрасте папы после его большой войны.
В последние месяцы "тучи сгущались" над нами. На севере непрерывно падали ракеты. Теракты следовали за терактами, покушения на дипломатов одно за другим. Мир и Запад пока молчали. Они обычно молчат, пока убивают людей не первого сорта, то есть не англосаксов, предпочитают молчать, не вмешиваться. Как говорил Трумэн: "пусть они как можно больше убивают друг друга". Я думаю, каждому нашему политику не мешает помнить это еще долго. Не льстить себя мыслями, что нас кто-то любит. И вторую его фразу желательно помнить: "Мы должны осознать, что мир необходимо строить на силе". А мы колебались, причем колебались достаточно долго. Наконец, в начале июня армия обороны страны вошла в Ливан. Нельзя сказать, что я ура-патриот, но все-же я патриот. На следующий же день еще до официального призыва я попросился на войну. Я проходил курсы скорой помощи в бою, получил все медицинскую экипировку и был приписан к танковому батальону.
Теперь я понимал папу Ави, он называл вторую мировую войну бойней, кроме того футбольного матча почти ничего не рассказывал.
Мне было не до игр. Вместо экзотического путешествия танковые атаки, взрывы, крики, стоны, приказы, запахи горелого железа и горелых тел. Мы шли на Бейрут.
Я запомнил первого своего раненого. Его звали Гай. Он успел выскочить из горящего танка. Лежал на земле с ожогами. Его молящие какие-то потусторонние глаза смотрели в небо.
"Братишка, терпи, терпи, - уговаривал я его и себя тоже, - я с тобой, ты не один". Ввел ему двойную порцию морфия и вызвал вертолет. Давал пить, он почти не пил. Я лежал рядом с ним, вжимаясь в землю при каждом разрыве снаряда или мины. Этот первый мой обстрел был достаточно серьезным. Хотя мне не с чем было сравнивать. Гай что-то бормотал. Я приблизил ухо к его лицу. В грохоте обстрела расслышал только одну связную фразу-вопрос: "Они живы? Они живы? Они...". Я знал, что они сгорели в танке. Ответил: "Живы, живы, как и ты". Я вновь вызывал вертолет. Мне ответили, что из-за зенитного огня он не может сейчас подлететь. Почувствовал, как "уходит" Гай. Ввел ему еще морфий и вынул набор для инфузии жидкости. Никак не мог попасть ему в вену, вены спались. Наконец! Получилось. Но не успел закрепить инфузию на руке Гая, смотрю метрах в ста двое солдат. Мелькнуло в голове "Может помогут его вытащить отсюда". Смотрю "Боже! Сирийцы!". Они близко, и стрелять надо наверняка. Одной рукой я держу руку Гая, а второй хватаюсь за свой автомат "Галиль". Нет, одной рукой ничего не сделать. Я шепчу ему на ухо: "Не двигайся и не стони... братишка, хотя бы минуту потерпи". Прицеливаюсь и даю очередь. Оба упали. Но один из них жив, уполз за камень, и моя новая очередь бесполезна. Он все-таки выдал себя, метнул гранату. Я вжался в землю, осколки просвистели над нами, я дал новую очередь. Был не уверен, или убил его, или он отступил. Поставил инфузию Гаю, услышал позывные: "Вертолет приближался". Больше всего я боялся плена. Если сириец успел вызвать подмогу, и вертолет не подлетит? Смогу ли я уничтожить нас обоих? Или буду держаться до последнего?
Вертолет все-таки подлетел, завис над нами, сел рядом. Унесли Гая, взяли меня. Потом затащили несколько тел. Начали набирать высоту. Я смотрел сверху на горящую ливанскую землю, дымились подбитые танки, где-то вдалеке рвались снаряды и мины. Было похоже на кино про войну. Фрэнка Коппола с музыкой. Но это не было кино. И вдруг, именно вдруг, я ощутил, что я это не я, а кто-то другой. Это он другой попросился воевать, это он другой убил человека, это он другой всерьез думал прикончить Гая и себя. Я смотрел вокруг. Понять ничего не мог. Мне дали фляжку. Отвинтили крышечку. Я понял, что надо пить. Сделал длинный глоток. Или виски или бренди. Еще глоток. Кажется, я стал различать сидевших в вертолете трех солдат в касках, лежащих раненых, в том числе Гая, несколько мешков с телами. Я всегда считал себя абсолютно здоровым и сильным. После этого дня началась новая не самая лучшая пора в моей жизни.
Между войнами бывает мир. Между моей войной и Натали долгие месяцы надо мной царствовало посттравматическое стрессовое расстройство. Все, как в книгах по психиатрии. Ночные кошмары и пробуждения с сердцебиением, потом. Однажды я взял газету. Сидел в кресле, листал ее, пил кофе. Вдруг прочитал заголовок "Годовщина начала первой ливанской войны". Перехватило горло, словно я вдохнул не воздух, а отравляющий газ. Я упал на пол, судорожно дыша. Атака длилась недолго, но была настолько сильной и воспоминания настолько яркими, что я перестал открывать газеты даже из любопытства. Меня лечили всем, чем можно, препараты, психотерапия, физиотерапия, гипноз, акупунктура. К встрече с Натали я чувствовал уже сносно, а во время нашего романа почти забыл о болезни. Но все-таки внутреннее напряжение, несдержанность оставались. Один из примеров была реакция на признание Натали, много лет спустя, уже в эру Галит, я пришел к мысли, что моя измененная войной психика разрушила наш великолепный дуэт с Натали.
Итак, мы подошли к свадьбе с Галит.
Она предпочитала скромную свадьбу, несмотря на обширные семьи родственников.
"Одну свадьбу на шестьсот человек я уже делала", - со счастливым после развода смехом говорила она мне.
"Но мои родители и родственники меня в роли жениха еще не видели".
Мы смеялись оба и решили составить предварительный список гостей. Получилось около четырехсот.
"Ну уже не шестьсот!" - порадовался я.
Радость оказалось преждевременной. Пока мы выбирали место свадьбы в списке оказалось уже четыреста двадцать, а потом еще и еще. Заказывали свадьбу на четыреста пятьдесят человек.
Галит и я, стояли на зеленой траве, взявшись за руки. Рядом принимали подарочные конверты родители, родственники. Гости подходили, поздравляли, обнимались и целовались с нами. Проходили к бару, к буфетам. Разносили мексиканские тортии, грибы, запечённые в тесте, в буфете стояли разноцветные салаты и соусы, подавали асадо, кебабы, ломтики лосося. В баре брали пиво, вино, виски и коктейли, просто воду со льдом.
Пригласили к хупе*.
Хупа была украшена белыми цветами и открыта со всех сторон. Символ дома, двери которого распахнуты для гостей. Гирлянды лампочек вели к ней. Меня сопровождали с двух сторон родители, потом завели Галит. Раввин из реформистов, молодой и смешливый, расставлял нас в хупе по принятым канонам. Быстро-быстро он наставлял меня что и когда говорить, как и что делать, пить вино, одевать кольцо невесте, читать брачный договор (ктубу). Но видя, что я донельзя взволнован, на ухо прошептал мне: "Я рядом, я тебе подскажу". Семь молитв он читал быстро речитативом. Все под хупой отпили по глотку вина. Я, как положено, раздавил ногой стакан, символ разрушенного иерусалимского храма. Кроме традиционной веками установленной процедуры, была небольшая импровизация. Мы с Галит придумали выпустить на свадьбе живых бабочек. Мой свидетель Алон и ее свидетельница Анат раскрыли небольшую картонную коробку и десятки белых бабочек, словно любящих сердец, вспорхнули вверх. Гости захлопали в ладоши, зашумели, многие пытались фотографировать бабочек. Как оказалось потом, ни у кого не получилось.
Процедура хупы закончилась. Несколько сот человек пошли рассаживаться. Официанты метались, откупоривали бутылки, приносили воду, напитки. Готовились к главным блюдам. Музыка загремела в полную силу. Молодые бросились сразу танцевать. В таком шуме почти ничего не было слышно. Тишина воцарилась лишь на несколько минут, когда объявили мой танец с Галит. Весь зал смотрел на нас, на новоиспеченных мужа и жену. Мы же во время танца смотрели только в глаза друг друга и были счастливы, по-настоящему счастливы, как те белые бабочки, выпорхнувшие ввысь.
ГАЛИТ
Наконец, моя сокровенная мечта сбылась, я родила. Лежала измотанная, но счастливая, в послеродовом отделении. Как случается с врачами, получила все мыслимые и немыслимые осложнения, от разрывов до инфекции. Но за несколько дней с этим справились, я просилась домой, меня с новорожденным выписали. Мы решили первое время жить у меня. Рони взял отпуск на три дня. Мальчика назвали Натан.
Вечером мы сидели на балконе, пили кофе. Натан после ванны и моей груди заснул. Смотрели на звезды. Рони обнял меня. Я нашла "Большую медведицу" и полярную звезду. Вдруг спросила:
"Интересно, что будет с нами со всеми лет через десять?".
Рони, известный скептик, ответил:
"Все мы станем на десять лет старше, ничего нового".
"Какой ты скучный и неромантичный. Разучился мечтать совсем. Ты станешь завотделением, профессором, известным врачом. Напишешь много интересных статей, закончишь диссертацию, опубликуешься, наконец, в "New England Medical Journal", надеюсь, книгу издашь, ты же любишь книги, когда-нибудь свою выпустишь. Имя Рони Вульф на обложке книг, представляешь. Я буду тобой гордиться, стану меньше работать, нарожаю несколько деток, переедем с тобой в пентхаус с видом на море, я хочу деток и море. Вечером будем наслаждаться закатом, он каждый день разный, я люблю закаты над морем, мечтала о них с детства. В мире же наступит долгожданный мир, мы помиримся с нашими соседями. Научатся лечить рак, продлят жизнь".
"И тогда волк будет жить вместе с ягненком, леопард ляжет рядом с козленком, теленок и лев будут вместе пастись, и дитя поведет их. Будет скучища, как в раю".
"Дурачок. Я тебе скучать не дам. Натан подрастет, станешь ходить к ним на родительские собрания. Малыши, которых я нарожаю, будут плохо спят, ты станешь работать полусонный, смешно, сонный профессор". Я рассмеялась, потянулась губами к поцелую.
Рони поцеловал меня, но вяло, видать картина рая двадцать первого века его не очень привлекла. Я чувствовала, как после родов изменилась, стала спокойнее, домашнее, мир мой ограничился Натаном, как он ел, как спал. В доме в первые дни было непривычно шумно в контрасте с той тишиной, которая долгое время царила в нем. Приходили родители, родственники, друзья, знакомые. Даже Рони отодвинулся от меня после родов на второй план. Вероятно, я слишком долго ждала, поэтому кроме новорожденного Натана меня не интересовал никто и ничто. Все шло великолепно пока, пока я не начала чувствовать какую-то тревогу, беспричинную тревогу вместе с угнетением. Усталость, забывчивость, постоянный страх что-нибудь упустить, не сделать вовремя или как надо. Часто приходили мысли, что я никудышняя мать. Постоянно раздражалась на все. А так как около меня больше всех находился Рони, то ему больше всех доставалось. Когда он уходил на работу я оставалась одна, пыталась анализировать свое состояние. Только недели через две поняла "Да это же типичная послеродовая депрессия". Итак, кроме разрывов, инфекции, кровотечения, депрессия. Несколько дней я не признавалась Рони о своем открытии. Он возвращался из больницы тоже усталый и раздраженный. Изо всех сил пытался сдерживаться, помогать мне. Наконец, в очередной шабат я рассказала все.
"Дорогой, я только не уверена, принимать антидепрессанты или нет?"
"Давай подождем еще немного, ты же знаешь, что время лучший доктор. Помнишь, как я против лекарств", - так ответил Рони и поцеловал меня.
НАТАЛИ
Эдна позвала меня в конце недели в кафе. На ее белой "Хонде" мы поехали на набережную. Солнце у нас восходит со стороны Мертвого моря и Иерусалима, а заходит над Средиземным море. Многие приезжают вечерами полюбоваться закатом. Тот, кто это любит, закат им не недоедает никогда. Он все время разный. То солнце похоже на спелый оранжевый апельсин, то на темно-красный почти бордовый гранат, то на полосатый мяч, а полосы - это вечерние предзакатные тучи. Вдруг этот апельсин-гранат-мяч погружается за кромку воды, за горизонт и небо над ним становится розово-желтым, краснеет или багровеет, вокруг все быстро темнеет. Даже для нашего современного скептического Homo sapiens это феерическое, захватывающее зрелище.
Мы расположились на открытой веранде приморского кафе "Meer", на самом пляже, до моря было метров пятьдесят, не больше.
Девушка послеармейского возраста подлетела к нам с меню, извинилась за обилие посетителей. "Придется чуть подождать", - с улыбкой сказала она. Хотела уже убежать. Но Эдна задержала ее за руку:
"А пока будем ждать принеси нам по бокалу холодного белого вина. Рислинг Кармель. Спасибо, дорогая".
Я сделала Эдне комплимент:
"Вы настоящая артистка. Я, наверное, никогда так не смогу".
"Поработаешь с мое с жалобами населения, еще как сможешь. Но я хочу, чтоб ты этому научилась сейчас, а не через двадцать лет", - теперь Эдна положила свою руку на мою. Начала ее легко поглаживать. Я смотрела на ее кисть, вытянутую, чуть сухощавую с длинными пальцами и, как обычно, с множеством украшений, экзотических колец и браслетов. Я знала эту руку, эту ладонь, эти пальцы, наизусть помнила все эднины украшения. Но сейчас... Не знаю, что на меня нашло. Логика здесь бессильна. Я поцеловала ее пальцы. Быстро, но успела вдохнуть запах ее любимых духов. Когда я подняла голову, наши взгляды встретились. У нее были такие глубокие, просто бездонные, карие восточные глаза. Я тихо прошептала:
"Спасибо".
Она только повторяла:
"Моя девочка, моя девочка".
В эту секунду официантка принесла вино.
Мы обе взяли бокалы.
"За нас, за тебя и меня", - тихо произнесла Эдна.
"За нас", - ответила я.
После ужина мы поехали к ней. И свершилось то, что она так страстно хотела, а я решила попробовать. Эдна упрашивала меня остаться на ночь. Я не соглашалась. И уже перед уходом в душе поняла, это не мое, и это не повторится. Чувства мои смешались. Зачем я это сделала? Было как-то стыдно, стыдно перед собой. Было неудобно не ответить такой интересной и экзотической женщине, как Эдна? Или к этому примешивалось, что она моя начальница? Или разочарование в мужчинах? Или любопытство понять, что это - отклонение, болезнь, психологический тип, генетика? Я же была любопытной. И последнее мучительный вопрос, как признаться Эдне? Я не смогу продолжать с ней.
Я успела завернуться в полотенце, приготовилась одеть на себя трусики и бюстгальтер. Она постучала в дверь ванной, вошла, спросила:
"Тебе помочь?"
"Спасибо, я уже помылась".
Эдна подошла ко мне вплотную и начала целовать в губы. Это был французский поцелуй, как у самых горячих любовников.
РОНИ
Депрессия Галит длилась непрерывно. Она не вставала к плачущему Натану. Приходилось мне идти к малютке, брать его на руки. Антидепрессанты она брала нерегулярно. Я стал замечать, что Галит вернулась к своим любимым напиткам. То тут, то там в доме начали появляться уже печально знакомые "Джек Даниел" и "Хеннеси". Ко мне она проявляла полное равнодушие. Но я учил всю свою жизнь - надо бороться до конца, иногда после конца, и я, как мог, боролся. Почти каждый день начинал с бесед.
"Дорогая, как ты себя чувствуешь сегодня?"
"Как вчера".
"Ты приняла таблетку?"
"Не зли меня с утра".
"Чем я тебе смогу помочь?"
"Чтоб ты быстрее ушел на работу".
"Ты помнишь, что сочетание алкоголя с антидепрессантами нежелательно".
"У меня такой же диплом врача, как и у тебя".
"У нас вечером очередь к психиатру".
"Я не уверена, что смогу пойти".
"Почему?"
"Не зли меня".
Так мы жили. В те недели и месяцы я как-то вспомнил фразу брата еще до нашей свадьбы: "Марокканки они все сумасшедшие". И тут же ответил себе: "И ты Брут! Расист говенный!" Это общее свойство человека, искать виновного там, где его нет. Виноват то сам. Во всех своих проблемах виноват сам. Вот они примеры. Расстался с красавицей Натали из-за патологической ревности к кому-то существовавшему в прошлом. Напросился на бессмысленную войну без победителей и побежденных и заработал на несколько лет посттравматическую болезнь. Отмахнулся от тревожных симптомов Галит, например тяга к алкоголю, заметных еще до свадьбы.
Ну и последнее, что происходило на работе.
В тот обычный день в середине недели меня вызвали в отделение терапии номер три. У нас в больнице их шесть и пронумерованы они буквами ивритского алфавита. Это было отделение "гимел". Располагалось оно в соседнем корпусе на втором этаже. Я шел туда по узкой асфальтовой дорожке. С обеих сторон высадили разноцветный яркий львиный зев, желтый, белый, розовый, красный. Я с детства любил потрогать его руками, нажать с боков, и львиная пасть цветка раскрывалась. Я и сейчас хотел бы присесть около цветов, поиграть с ними, как в детстве. Но времени никогда не было. Я шел в отделение проконсультировать двух пожилых больных. Больных представлял мне интерн, молодой, но серьезный врач по имени Цахи. С первым больным мы справились быстро, я лишь немного подкорректировал лечение. Со вторым девяностолетним мы как-то подзастряли. Лечили инфекцию на ноге, целлюлит. Почти два месяца давали беспрерывно антибиотики орально и внутривенно. Состояние улучшалось, а потом вновь ухудшалось, вновь повышалась температура и росли все показатели воспаления, один из которых мы врачи особенно любим, ц-реактивный белок. Обсуждали возможности суперинфекции, сопутствующих заболеваний, устойчивости к антибиотикам. К обсуждению подключился и старший врач. Когда я им высказал свое мнение сделать перерыв с антибиотиками, оба врача запротестовали. Но я стоял на своем и записал рекомендацию в его истории.
Через две недели старший врач позвонил мне, сказав сухо:
"Неделю мы сделали перерыв, как ты рекомендовал. Но состояние ухудшилось. Мы вернулись к антибиотикам".
Я, усталый и раздраженный, после утреннего разговора с Галит, потом со своим боссом, давшем мне совершенно неприемлемый график дежурств старших врачей на новый месяц, безучастно ответил:
"Вернулись, так вернулись. Есть улучшение?"
"Сегодня ночью exitus*", - так же сухо сообщил врач и отключился.
Ко всему мы привычные, но это проклятое чувство вины. Защемило где-то под ложечкой и коварно зашептало: "Ты же не Б-г и даже не его заместитель. А решения о жизни принимаешь. Жить или не жить? Вечно маленький дурачок".
Отношения с Галит не улучшались ни через год, ни через два. Но почему-то необъяснимо для нас обоих, может быть так мы хотели изменить нашу жизнь, она снова забеременела. И родилась дочь по имени Далия.
ДАЛИЯ
Я помню себя примерно с пяти лет, мама с папой уже не жили вместе. А в школе в первых классах мне дали прозвище "врачиха" из-за родителей-врачей. Я не обижалась, хотя росла нервной, стеснительной и обидчивой.
Несколько месяцев назад папа Рони вез меня куда-то на машине. Кажется в библиотеку. Он хотел приучить меня читать книги. В дороге мы разговаривали. Вообще мы разговаривали не много, папа работал в больнице. Там всегда люди, шум, напряжение. Домой он приходил усталый. Спрашивал обычно, как в школе, как я себя чувствую, и все. Мне иногда хотелось заговорить с ним. Но я понимала, что он устал. И вот в машине на пути в библиотеку он спросил вдруг:
"Далюш, так он звал меня. Далюш, а о чем ты думаешь вообще? Кем хочешь быть, когда вырастешь?"
"Кем хочу быть? - как бы переспросила я, - не знаю даже. В школе меня дразнят "врачиха".
Такого папиного смеха я не слышала никогда. Он смеялся надо всем - над этим смешным словом, над собой и над мамой, над их общей профессией, над тем, как я это сказала ему в первый раз сейчас. Дома он не часто смеялся. Мне понравилось, и я как бы "заразившись" тоже начала хохотать. Так мы оба смеялись. Наконец, "отошли", посерьезнели. Начали говорить о чтении книг.
"А что ты мне посоветуешь взять в библиотеке?" - спросила я.
"Я не знаю, что ты читала в последнее время. Например, наших знаменитостей, они немало для подростков пишут, Лею Гольдберг или Давида Гроссмана".
"Их читала, они и для детей пишут. У мамы есть несколько их книг".
"А что про мировых классиков? Жюль Верн, Артур Конан Дойль, Джек Лондон?"
"Папуш, здесь я слабее".
"Я в твоем возрасте зачитывался ими. Классика из классики "Оливер Твист" Диккенса, возьми его сегодня. Еще рекомендую Януша Корчака. Для общего развития возьми греческую мифологию, басни Эзопа-Лефонтена-Крылова".
Так я привыкала к книгам.
С трудом нашли парковку неподалеку от библиотеки. Вышли из машины. Я дала ему руку в знак какой-то близости, возникшей между нами в эти минуты. Наверное, мне не хватало тепла в детстве. Мы направились к библиотеке вдоль красивого газона цветов. Я сказала ему:
"Папуш, смотри, львиный зев". Он остановился, ответил мне:
"Вот и пришло время потрогать его, поиграть с ним. Помнишь, я тебе показывал, как он раскрывает пасть?"
"Конечно помню. С тех пор я люблю его".
"Ты сама играла?"
"Да. Часто после школы".
"А мне показывал мой папа, твой дедушка Ави".
"Интересно".
Мы присели на корточки рядом с цветами.
"Ты какой цвет любишь?" - спросил он.
"Раньше любила только розовый. Но это для малышей. А я уже не...", - мы оба снова рассмеялись. Похоже, что сегодня был день смеха.
"Сейчас я больше люблю фиолетовый".
Мы подвинулись к фиолетовым цветам, и начали им раскрывать пасти. Оба смеялись совершенно беззаботно. Я думаю, прохожие смотрели на нас, как на дурачков. И еще я думаю, что это самая интересная и веселая игра. По крайней мере, в тот день.
ДЖАМАЛЬ
Ко второму парижскому лету наметилась трещина в наших с Аминой отношениях. Без какой-то причины. Просто любовь стала угасать. Я все время искал причины меньше бывать с ней. Изменился и мой привычный сон с коброй. В последнюю ночь я увидел и запомнил новую деталь, какой-то черный ящик. Я не успел его разглядеть подробнее, нечто похожее на плоский чемоданчик, а в дневной суете и учебе быстро забыл про него. В это же время в Сорбонской библиотеке я завел разговор с одним из библиотекарей по имени Арно. Арно с шевелюрой седых волос похож на стареющего льва. Парижанин в нескольких поколениях, в один из вечеров совершенно неожиданно пригласил меня в кафе. Я же был несказанно рад, еще предлог, чтоб не быть вместе с Аминой. Мы сидели с Арно почти до часа ночи и говорили, словно старые друзья, обо всем. Начиная от французских женщин и кончая арабским Возрождением.
"В Европе Возрождение началось в пятнадцатом веке. А у вас сейчас в двадцать первом. Так что гордись мальчик, ты живешь в эпоху Возрождения. За это и выпьем. Хотя я не спросил, извини, ты пьешь?"
"В Джабль Мухабре нет. В Париже да".
"Это серьезно. Двойная мораль".
"Может быть. Но ты же снимаешь обувь, заходя в мечеть. А я одеваю кепи или кипу, заходя в церковь или синагогу".
"Ты силен, настоящий философ. Почему тебе не сменить психологию на философию".
"Я думал. Наверное, возьму дополнительный курс философии".
Так мы беседовали и засиделись за полночь. Шестидесятилетний парижанин Арно и я двадцатитрехлетний парень из Джабль Мухабр. С той памятной встречи мы не пропускали ни одной недели без бесед.
Один раз я рассказал Арно про свой сон с ящиком и змеей. В последнее время я рассказывал ему почти все, больше, чем отцу. Арно задумался, не торопясь достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку.
"Хочешь нарисовать свой сон", - предложил он мне.
"Попробую".
Немало времени я делал новые и новые скетчи. Арно успел выкурить две сигареты. Я протянул ему блокнот.
"Ооо!", - воскликнул Арно и продолжал курить и рассматривать рисунки. После долгой паузы сказал:
"Про змею я подумаю. А ящик у тебя похож или на кейс "Джеймс Бонд" или на "ядерный чемоданчик"".
"Интересно", - откликнулся я. В свободное время, которого у студента Сорбонны почти нет, я любил работать руками по дереву или железу. Наносил абстрактные рисунки на поверхности, иногда покрывал их красками, иногда вырезал объемные фигуры. Арно видел мои работы, хвалил, но изредка делал неожиданные замечания, как в случае со сном. На очередной день рождения он подарил мне великолепный немецкий набор "Дремель". Там различного рода сверла, пилки, диски укреплялись на специальной дрели с гибким приводом, позволяли обрабатывать материалы под любым углом и с максимальной точностью. Я пришел в восторг, и на следующий же день начал пробовать работать с набором. Мне приходили разного рода идеи, и как-то я вспомнил про чемоданчик из своего сна. Начал рыться в интернете, нашел там описание этих самых президентских "ядерных чемоданчиков". Были там и фото и видео. Мне захотелось смастерить подобный. Месяца два я работал над ним. Даже Арно не показывал, хотел сделать сюрприз. Было время экзаменов, постоянно не хватало времени закончить работу. И тут Арно с сердечным приступом увезли в больницу.
РОНИ
Много воды утекло. В один из вечеров на меня навалилась невероятная усталость. Изредка такое случалось. Часов в девять я повалился в постель. Открыл книгу, которую читал уже третий месяц. Это был старый роман Рея Бредбери "451 по Фаренгейту". Я его читал в студенческие годы, но многое забыл. Гениальный и пророческий роман! Война с книгой. Читать вредно и опасно. Чтение порождает сомнения. Критическое мышление заменяется виртуальными развлечениями. Одиночество, отчуждение в этом страшном современном мире. И сейчас, через 50 лет, в начале тысячелетия происходит многое, похожее на смерть бумаги и бумажных книг. Дети и юноши, возвращаются из школ, уткнувшись лицами в "умные" телефоны. Массовая культура захлестнула мир. Все доступно всем. Все и ничего. Поверхностная информация не заменяет развития душ. Телефон не заменяет человеческого общения и общения с книгой. Модернизм и постмодернизм строятся на фундаменте классики и реализма. Такие мысли, несмотря на усталость, пришли ко мне в постели у раскрытого Бредбери. Я с трудом осилил две страницы и провалился в сон.
Спал глубоко со снами, но проснулся в три часа ночи.
Не одеваясь, тихо, как кот, прошел по ночной квартире. Я постоял с минуту и подошел к спальне Галит. Дверь была полузакрыта. Здесь я вспомнил, как несколько лет назад мы и представить не могли, что будем спать в разных комнатах. Рядом в детской спали Натан и Далия. На кухне еще стоял легкий запах вечерней еды. В углу лежал белый персидский кот Бонд. Заслышав мои неслышные шаги, Бонд потянулся на полу, растянувшись подобно чулку. Я открыл холодильник, взял себе бутылку содовой воды, а коту его лакомство в маленькой баночке, влажный корм. Бонд с поднятым хвостом терся о мои ноги в предвкушении еды. Тихо мяукал.
На техническом балконе рядом с кухней наверху на полках хранились наши сумки для путешествий и чемоданы. Мне предстояло интересное путешествие. Несколько дней назад пришло решение оставить дом. С Галит вошли в состояние "холодной" войны, почти не разговаривали. Я снял с полки большой чемодан на колесиках и спортивную сумку. С чемоданом мы еще до рождения детей ездили пару раз в дальние путешествия, через океан в Штаты или Канаду. С сумкой поближе, на несколько дней в Лондон или Париж. Всколыхнулись где-то внутри воспоминания об этих поездках. Тихо я занес чемодан и сумку в свою комнату, закрыл дверь.
Несколько дней назад я присмотрел маленький домик в самом центре города. Случайно, как обычно у меня, случайно. Рано утром перед работой я иногда бегал. Уже годами один тот же маршрут. Во время бега изредка посещают интересные мысли. В ту минуту я мечтал о тихом месте, где я буду жить. Бросил взгляд чуть в сторону, и на маленьком старом домике заметил прямоугольную картонку с надписью "На съем". Опешил. Подошел ближе. Крыша черепичная, как в сказках и мечтах. Сезонные цветы перед окнами. Прованс в центре города. У меня даже руки слегка дрожали, когда я набирал телефон хозяев. На вечер назначили встречу с осмотром дома. В этот день я еле доработал до конца, сразу поехал на встречу и уже через час, заплатив за год вперед, получил ключи от волшебного домика. Во дворе в саду росли деревья авокадо, манго, папайя. Хозяин домика разрешил срывать их. Огромные тяжелые манго с красновато-желтоватыми боками, как на картинах Гогена, висели на деревьях. Меня всегда удивляло, как они удерживаются на таких тонких ветках. Я трогал их гладкую кожу и вдыхал аромат, словно экзотических духов на Таити.
ЭДНА
Как я мучилась после ее звонка. Она позвонила мне в ту же ночь, примерно через полчаса, как уехала домой. По ее извиняющемуся голосу я сразу поняла, что это не признание в любви. Я даже не помню, что отвечала ей. Была только сладкая боль и сладкое разочарование.
Вскоре подошло тридцатилетие моей непрерывной работе в министерстве. У меня появилось право выйти на преждевременную пенсию. Я воспользовалась им не без колебаний. Написала просьбу начальству и отправилась к своей тетке Рухаме за океан в Нью-Джерси. Она давно звала меня в гости. Пару раз я ее навещала, но прошло уже много лет после прошлого визита. Многочасовые полеты я переносила плохо. Не могла заснуть. Подолгу вертелась в своем кресле. Смотрела фильмы, пыталась читать. Но ни фильмы, ни чтение не увлекали, и сон не приходил. Как обычно, я прилетала еле живой, вымотанной, да еще разница времени семь часов. Пока получила чемодан, пока доехала до ее дома с пробками, еще два часа ушло.
Внешне мы очень похожи с Рухамой. Она на несколько лет постарше, я даже не помню точно на сколько. Мне хотелось ей много чего рассказать, и я сразу же после первых объятий и поцелуев, начала. Даже усталость, как рукой, сняло.
"Иди помойся, переоденься, комната для тебя готова. Потом у нас будет много времени. Живем не последние дни", - сказала тетка, помогла затащить мой громадный чемодан в комнату.
У меня давно не было такого чудного вечера. Огорчало одно - перелетная болезнь. Jet lag. Здесь еще вечер, а у нас глубокая ночь. Я сидела сонная, хотя принимала мелатонин*. Мне его многие рекомендовали для полета в Америку. Он не помог, по крайней мере сегодня в первый вечер. Рухама каждую минуту посылала меня лечь спать. Наконец, я сдалась, тут же провалилась в сон в огромной на американский манер постели. Пробудилась часа в три ночи, ведь у нас было десять утра. Тихо босиком я прошлась по дому Рухамы. Тетка спала сном праведницы. Она и на самом деле была праведницей. Жертвовала в детские дома. В свете ночных уличных фонарей я разглядела фотографии на стенах. Рухама с двумя своими детьми и четырьмя внуками. Сейчас одна семья живет в Калифорнии, а вторая в Канаде, недалеко от Виннипега. А вот Рухама в детском доме рядом с администраторами держит чек, пожертвование. Вот Рухама на фото со своим покойным мужем Ицхаком. Он в кипе, она одета традиционно, они зажигают субботние свечи. Я тихо вышла через задний выход во двор. Прохладный ночной сентябрьский воздух забрался под пижаму и заполнил легкие. Только вчера у нас ночью было около тридцати градусов с высокой влажностью. Словно в бане. Я наслаждалась этой прохладой. Вернулась в дом. Вынула свою записную книжку. Там были списки покупок, которые я хотела сделать в Штатах. Но на первом месте стоял музей Метрополитен. Я села на свою разобранную смятую постель, размечталась о Метрополитен. Я была там очень-очень давно и сейчас хотелось встретиться, как со своим старым знакомым. Я любила, конечно, Ренессанс и классику, Рафаэля, Рембрандта, Рубенса, но даже больше их, отклонявшихся от канонов Эль Греко, Босха, Брейгеля. Я посетила в жизни почти все большие музеи мира, Ватикан, Лувр, Прадо, Эрмитаж. Я помнила, что Эль Греко в Метрополитен немало, Босх и Бройгель лишь единичные полотна. Во время ужина в полудреме я слышала план Рухамы поехать сегодня в торговые центры Манхеттена. Но я буду тверда. Сегодня мы начнем с Метрополитен, а если останутся силы, то магазины.
Поутру я почти без усилий упросила тетку ехать в музей, и мы отправились на ее старом "Кадиллаке" из Нью-Джерси в Нью-Йорк. Утром и днем распогодилось. Я наслаждалась видом начавших желтеть, словно покрываться позолотой деревьев в Центральном парке. Вдыхала нью-йоркские запахи, непохожие на наши.
Я успела увидеть своих обожаемых мастеров. Только через несколько часов начала "отключаться". Желание сна было непреодолимым. Рухама сказала мне:
"Ну, мать, сегодня уже никаких магазинов. Едем домой спать. А завтра пораньше поедем, чтоб ты не так устала".
Я заснула в машине сразу же. Дома она только переложила меня в постель. В эту вторую ночь я встала чуть позже, чем в предыдущую. И это радовало.
Утром Рухама попросила меня побыстрее одеться и позавтракать, чтоб выехать в Манхеттен раньше самых долгих пробок. И на самом деле мы приехали еще до открытия многих магазинов. Я была счастлива побродить по кварталам небоскребов, зайти в торговые центры. Было утро и люди спешили на работу. Клерки, мужчины и женщины, похожие один на другого, мужчины в костюмах и галстуках, женщины в юбках, жакетах, почти все в синем. Мы же с Рухамой никуда не торопились. Зашли в одну из башен. Я захотела подняться повыше на лифте, чтоб сверху взглянуть на Нью-Йорк. Тем более, оставалось время до открытия магазинов.
В какой-то миг раздался страшный грохот, погас свет, лифт начал падать вниз. Больше я не помнила ничего.
Это было злополучное одиннадцатое сентября, когда два самолета врезались по очереди в обе башни-близнецы торгового центра. Погибло около трех тысяч человек, среди них нашли и опознали потом тела Эдны и Рухамы.
НАТАЛИ
Протекционизм, как расизм, процветали у нас. Эдна за годы нашей совместной работы наладила мне хорошие связи. Вместо нее начальницей поставили одну из сотрудниц отдела, которой оставалось до пенсии около трех лет. Она была ни рыба ни мясо, но главное, не трогала меня. Примерно за неделю до ее ухода меня вызвал большой министерский босс. Чтобы войти к нему в кабинет надо было пройти через секретаршу. Она оглядела меня с ног до головы, обыскала, обшарила глазами. Я была одета по всем правилам нашего этикета, не броско, не вульгарно, но достаточно строго и со вкусом. Со вкусом я любила сама, чтоб чувствовался стиль и правильный подбор цветов. Я гордилась этим вкусом, мне часто делали комплименты и женщины, и мужчины. Красота же моя не то, чтобы поблекла, она как-то заматерела. Ведь не за горами сорок. "Сорок лет - бабий век". Босс сидел, развалившись в кресле, толстый, пузатый, в белой рубашке.
После приветствия он встал и спросил:
"Доктор, что пьем, эспрессо или капучино?".
Направился к кофейному автомату, чтобы приготовить мне кофе. Это был известный жест для доверительного разговора.
"Капучино, пожалуйста".
Босс принес чашечку капучино и поставил ее напротив меня. Я обожала запах настоящего кофе, вдохнула его полной грудью. Вдруг почувствовала что-то правой щекой. Это босс коснулся тылом своей ладони моей щеки. Кто-то говорил в министерстве, что он неравнодушен ко мне. Но это прикосновение было первым с его стороны. В те годы ужесточились меры против сексуальных домогательств. Особенно против использования служебного положения. Но пока еще никаких домогательств не было. Я отпила кофе, а он перешел к делу:
"Вы знаете, что доктор Леви в свое время рекомендовала вас на ее место. Мы решили к вам лучше присмотреться, прошло время, место вновь освобождается и сегодня я рад предложить его вам, доктор Векслер".
Эдна уже не раз мне намекала на это.
"Я согласна", - ответила ему.
"Я не ожидал другого ответа. Надо будет подписать несколько бумаг в отделе кадров, секретарша вам все объяснит. И я надеюсь, что у нас с вами получится".
Что получится, он не пояснил. Совместная работа или намек на что-то другое. Я помнила еще от рассказов Эдны, что раз в неделю она встречалась с боссом для частной беседы. Остальных подробностей я не знала.
Первый день в новой должности начальницы начался в воскресенье*. Я еще вечером накануне составила для себя план этого дня. Утром перед работой как следует "причипуриться", и кроме обычных ежедневных дел собрать своих подчиненных на короткое совещание, а в конце дня навести порядок с бумагами, которые в отделе накопились за последние годы, мы давно перешли на компьютеры, многие из старых документов следовало перевести в архив.
Когда в этот первый день я дошла до наведения порядка, уже изрядно устала, да и до конца работы оставалось всего полчаса. Я колебалась, перенести ли это на завтра. Но мой характер немецкой пунктуальности не позволил отложить на завтра то, что можно хотя бы начать сегодня. Я подошла к шкафу, открыла его и по обилию толстых папок, плотно прижатых друг к дружке, поняла, что эта работа не на один день. Можно было попросить в помощь стажера. С другой стороны, я любила наведение порядка. Вынула самые старые две папки, в которых хранились письма, жалобы и ответы на них более чем десятилетней давности. Они пахли старой бумагой, пылью. И я уже заранее решила перевести их в архив. Начала перебирать письма тех времен. Мои сотрудницы расходились по домам, и я, не отрываясь от писем, прощалась с ними. Осталась в отделе одна. Сказала себе, что первую папку я закончу сегодня. Почти в самом конце ее я наткнулась на письмо-жалобу на доктора Рони Вольфа, врача-гериатра, отменившего антибиотики больному целлюлитом. По мнению родственников больного из-за неправильного решения врача тот умер.
"Да это же мой Рони!" - я вскрикнула вслух и оглянулась вокруг. Во мне всколыхнулось все, что могло всколыхнуться. Я встала из-за стола, поняла, что за эти годы я не влюблялась ни в кого. Я любила только его, Рони. Но он давно женат на одной докторше. У них дети. Я все равно решила тут же позвонить ему. В письме был номер телефона. Набрала номер. Автоответчик сообщил, что номер не подключен. Вначале меня это обескуражило. За многие годы телефон сменился. Сразу же сообразила, что найти телефон любого врача в министерстве здравоохранения не составляет проблем. Зашла в списки врачей и почти тотчас нашла его. Рони Вульф, заведующий отделением "гимел", того злополучного отделения, где умер больной.
Я без колебаний позвонила по его новому номеру. Его знакомый близкий голос проник в меня всю, в каждую клетку, в каждую митохондрию клетки. Похожее ощущение у меня было однажды в жизни, когда я слушала в польском костеле фугу Баха на органе. Там колебался воздух, вибрировали молекулы. И та акустика сотрясала все тело. Сейчас же тихий низкий голос Рони был подобен для меня Баху.
"Шалом, Рони, это Натали", - сказала я.
В эту паузу я хотела его видеть.
"Шалом, Натали, как ты меня нашла? Где ты?"
"Я? Я звоню со своей работы. А ты где?"
"Я дома".
"Ты с детьми, с женой?"
"Я уже несколько месяцев не живу с женой. А детей сейчас дома нет. Что у тебя? Как ты?".
У меня пересохло во рту. Я сделала глоток остатков холодного кофе с молоком. Тихо сказала:
"Я скучала... извини, что так произошло между нами..."
Вновь пауза. Мне казалось, я слышала его дыхание.
"Извини меня тоже... Ты замужем?" - спросил Рони.
"Нет".
"Ты хочешь встретиться?"
"Да"
"Когда можешь?"
"Сейчас..."
ДАЛИЯ
На мою бат-мицву* "мамуш" взяла меня с братом на Кипр, а "папуш" купил новый компьютер. Я вела дневник и записала там:
"Со следующей недели начать читать настоящие "взрослые" книги".
Книги для меня имели особое значение. Прочитав очередную книгу, я записывала в дневнике общее впечатление, выписывала показавшиеся мне интересными места, фразы, предложения, мысли. Почти для каждой книги я делала зарисовку, иногда несколько. Так постепенно получилась книга о книгах. Я любила обсуждать их с мамой и папой, чаще с мамой. Я думаю, что многие годы я все-таки была ближе к ней, к маме, но бывали периоды, когда я сближалась с ним, а по вопросам книг он был для меня непререкаемым авторитетом. В те дни я не отставала от него с вопросом:
"Папуш, какую взрослую книгу мне почитать?"
"А какие у тебя требования к книге?" - он всегда говорил со мной, как со взрослой.
"Ну чтоб я смогла ее дочитать, чтоб интерес был и действие. И рассуждения, конечно".
Он порекомендовал мне "Парфюмер" Патрика Зюскинда. "Папуш" никогда не был ханжой, и никогда преувеличенно не заботился о моей нравственности. Да уж в век интернета и так все открыто и доступно.
"Парфюмера" я "проглотила" за два вечера. Потом рисовала в своей тетради носы, длинные, горбатые, курносые, с волосами. Пара носов мне самой понравилась. Вечером после папиной работы смотрели вместе мои зарисовки.
"Вот этот нос можно на выставку послать", - сказал он и поцеловал в щеку.
А уже за ужином спорили про фантастический нюх парфюмера. От чего он зависел. Я пыталась доказать, что от носа и его чувствительности. "Папуш" склонялся к обонятельной области мозга. В конце концов, согласились с тем и другим. Закончив ужин, уже в салоне, посмеивались друг над другом, пришли к заключению - в книге это не главное, а главное психология и поведение главного героя Гренуя, гения и преступника одновременно. У себя в комнате после рисунков носов я записала "Гениальный преступник!!!"
Через несколько дней поздно вечером я набрела на интернетовский сайт "Современная литература". То, что мне нужно. Я выбрала самую последнюю книгу Амоса Оза "Повесть о любви и тьме".
Мне кто-то из подруг подарил подарочный талон на книги в магазинах "Стемацки". Я вспомнила про него. Сразу после школы пошла туда и купила Амоса Оза. Он был тяжелее Зюскинда. Но я от души посмеялась, когда при маленьком Амосе родители переходили на идиш, чтоб он не понимал их. Как мои, которые в моем детстве переходили на английский. Я смеялась и думала "Когда пишет большой настоящий писатель, как- будто написано про тебя, про читателя. Как у настоящего художника, на его портретах глаза всегда "ловят" тебя, куда бы ты не отходил".
РОНИ
Я был счастлив. Неожиданно счастлив. Натали вновь появилась в моей жизни. С ней стало спокойно. Время потекло размеренно. В конце недели обедали в нашем любимом "Нафисе"*, выезжали в заповедники. Оба любили природу, речки, которых у нас немного. Животные, например черепахи в речушке Александер. Но, ничто не вечно под луной. Примерно через месяц позвонил мой адвокат. Сообщил, что на меня заведено два дела. Одно по уплате алиментов. Второе, задержка выплаты ссуды за квартиру банку. Я понимал откуда "дует" ветер. Со стороны Галит. И я знал, что триггером этого явилась Натали. Адвокат предложил встретиться и вместе решить, что будем делать дальше. Назавтра после обеда назначили встречу.
В последние недели я много ночевал у Натали, но в эту ночь, усталый после тяжелого вызова в больницу, я спал у себя. Часов в пять утра раздался телефонный звонок. На телефоне высветилось имя Натали.
"Дорогой, - сказала она, - сейчас несколько минут назад ко мне заходили двое полицейских, этакие верзилы в форме с наручниками и пистолетами, искали тебя. Показали мне ордер на твой арест. Что случилось?"
Я сразу же вскочил с постели.
"Думаю, что это связано с квартирой и с алиментами. Спасибо. Но надо спешить. Вчера адвокат связывался со мной. Они действуют быстрее, чем мы думали. Давай поговорим чуть позже. Еще раз спасибо тебе, дорогая".
Во время разговора я лихорадочно складывал трусы, документы, деньги. Еще минут через десять запер дверь от домика, Далии сегодня не было, сел в машину.
Меньше, чем через полчаса я уже был на берегу моря.
"Здесь надо "остыть" и хорошенько подумать", - сказал я себе. В тяжелые критические времена мозг мой начинает работать, как компьютер. Быстро и четко. Ведь этого добивалась от меня система здравоохранения. Начиная от экзаменов на врачебную лицензию и кончая работой в приемном покое и в отделении. Я взглянул на часы. Через час я пошлю сообщение в отделение, что не выйду на работу. Это логично, учитывая, что до двух ночи я провел в отделении, помогая интерну- дежуранту. В восемь я позвоню Игалю - адвокату. У меня будет больше информации. Я сильно рассчитывал на его помощь. А сейчас я выпью кофе в приморском кафе, в сезон оно работало круглосуточно. Я сел на открытой веранде кафе с видом на море. Я был единственным посетителем. Смотрел на набегавшие одна за другой волны, белую пену и голубую с зеленью воду. Кроме шума волн никакие другие звуки в этот час не нарушали тишины. Не торопясь, как и положено обычному человеку, а не врачу "при исполнении", начал пить кофе. Делал глоток и подолгу смотрел на море. Еще глоток. Много-много лет назад в студенчестве один из студентов называл этот процесс "тянуть время". "Время тяни", - любил он говорить нам. Да, время, время. Мы его тянем, а оно летит незаметно, словно воздух, без вкуса, запаха, шума. Только новые морщины, новые седые волосы, душевные раны и разочарования. А вот и семь часов, я посылаю сообщение в отделение. А вот и восемь, я звоню Игалю.
"Доброе утро, не помешал?"
"Доброе утро, нет, днем встречаемся, как договорились?"
И я рассказываю все, что приключилось после звонка Натали.
"Я уже собираюсь на работу и перезвоню, мне надо кое-что посмотреть в компьютере".
"Хорошо", - согласился я, заказав еще чашечку кофе. Волны также накатывались на берег. Время также незаметно текло, летело.
Он позвонил, как и обещал.
"Новости не совсем хорошие, дело на тебя заведено в городском отделении полиции. Существует ордер на арест. Мы должны встретиться сейчас, а не днем. Ехать ко мне не торопясь, избегать полиции насколько это возможно. Если остановят по любой причине, откроют твое личное дело и арестуют тут же без промедления. Все понял?"
"Да".
"Я у себя. Жду. Будь осторожен".
ГАЛИТ
Первое время после ухода Рони я жила относительно спокойно. Конечно, в доме многие вещи напоминали о нем, и напоминали с болью. Например, простая чашка, из которой он обычно пил кофе. Стандартная китайская, как все у нас теперь, чашка. Один из его больных подарил. С надписью спасибо на нескольких языках и картинками красных сердец. Рони пил из нее почти пять лет подряд, все годы, что мы были вместе. И вдруг чашка сиротливо стоит на кухне на том же самом месте, чуть побуревшая внутри от кофе, сухая и никому не нужная.
Хорошо, что времени на переживания у меня оставалось мало. Работа в больнице выматывала все сильнее. Люди старели, накапливали хронические болезни старения, диабет, гипертония, ожирение, нарушения жирового обмена, то, что мы врачи назвали метаболическим синдромом*. Людям промывали мозги, что все поддается лечению, что надо больше обращать внимания на себя, что надо принимать лекарства, больше лекарств, постоянно, навсегда, до конца жизни, ходить к врачам и слушать врачей. Кого слушать, если нет времени объяснять. Если нет врачей. Вернее даже, нет ставок для врачей. В моем отделении мы работали, как конвейер. Выписывали больных интерны. Я, старший врач, и интерн садились у компьютера, открывали историю больного. За пару минут я проглядывала ее вместе с анализами и обследованиями. Бросала несколько фраз интерну на что обратить внимание при выписке. Он уходил делать выписки между обходами и приемами новых больных. Я шла к другому интерну. Интерны передавали выписки родственникам или самим больным. За считанные секунды пытались объяснить им, что делать. И с этими выписками бедняги шли в очереди к семейным врачам. "Одна из лучших в мире" устарелая, прогнившая система здравоохранения обеспечивала высокопоставленных чиновников от медицины высокими зарплатами и чудесными условиями, бонусами, поездками за границу, а положение рядовых лечащих врачей становилось хуже и хуже. Мои коллеги только и говорили, что о пенсиях. Ну мне то до нее далеко, как до луны.
Одна из моих подруг позвала меня вечером на встречу клуба "XXI". После ухода Рони мне нужно было отвлечься, и я согласилась, в один из вечеров пошла с ней. Мой девиз я применяла везде "Не очаровываться, чтоб не разочаровываться". И я пошла, полная здорового скепсиса. Думала: "Ну максимум потрачу пару часов". Встречались на вилле у подруги моей подруги по имени Эти.
Эти, полноватая женщина лет пятидесяти встретила нас у входа, с традиционным гостеприимством. Тепло обняла нас. Подруга представила меня ей.
Во дворе виллы на лужайке стояли два стола с легкой закуской и напитками, печенья, орешки, финики, вода, содовая, кока-кола, две бутылки вина, чай, кофе. Эти подвела нас к столам. Здесь уже хозяйничали несколько гостей. Знакомьтесь все, у нас сегодня новенькая, Галит. После кратких приветствий она чуть отвела меня в сторону и сказала:
"Не знаю, что вы про наши встречи знаете, но я думаю вам будет интересно. Мы обсуждаем проблемы нашего двадцать первого века. Пару последних раз говорили об изменении климата и один их наших гостей, он часто выступает, сказал "ну и что, через какое-то время и человек вымрет, как динозавры или мамонты, земной шар продолжит вращаться". Что вы на это скажете?"
"Я? Честно говоря, не думала об этом. Но может через несколько десятков или сотен лет человек перелетит на Марс или Венеру и там построит новую цивилизацию".
"А сегодня мы хотим поговорить о загрязнении окружающей среды", - сказала Эти.
Я отхлебнула из пластикового стаканчика белого вина и ответила ей:
"О, у меня есть много что сказать. Например, вот это".
И я повертела перед лицом Эти стаканчиком.
"Мне нравится, как вы быстро среагировали. А смотрите, на столе есть и стеклянные фужеры. Но вы взяли пластик. Наверное, это наша общая, измененная психология".
Втроем мы рассмеялись.
"Пойдемте, сейчас начнем. У нас есть выступающий. И я бы хотела, чтоб и вы выступили в обсуждении. Свежий взгляд нового участника всегда кстати".
Мы расселись на лужайке, человек около пятнадцати. Я при своем темпераменте еле досидела до конца доклада, а он, кстати, был на хорошем уровне и недолгий, минут двадцать. Я сразу же вскочила с места, набросилась с критикой на рекламу, на фирмы производители и на промывку наших мозгов. Привела пример сегодняшнего эксперимента хозяйки вечера Эти с пластиковыми стаканчиками и стеклянными фужерами. Все гости взяли стаканчики, которые вместе с остальным пластиком загрязняют наш мир. Потом обсуждали невероятное количество машин на дорогах, пробки, выхлопные газы. В те годы гибридных машин у нас еще не было. Читали про них, и ждали в ближайшие годы их появления на рынке. Все в этот вечер шло великолепно. Рассуждали, дискутировали. Лишь в самом конце ко мне подошла одна женщина, отвела меня в сторону и начала шептать, что мой муж Рони уже связался с какой-то красоткой. Я постаралась быстрее избавиться от нее, не люблю сплетен. Кажется, даже нагрубила ей, сказав: "Какое ваше дело". Но по дороге домой и дома внутри меня все кипело. Я говорила себе: "Мы не живем вместе, начали бракоразводный процесс. И каждый в праве делать, что хочет". Одно дело знать и сознавать, другое чувствовать. Вспомнила вдруг: "Мароккашка сумасшедшая". Именно "мароккашка", а не "марокканка". Еще более унизительно. Так ведь, это не он, а его брат, да и больше пяти лет пробежало. Но когда ревность, злоба, желание мести заливают мозги, логика бессильна. Я решила устроить ему "веселую" жизнь. На следующий же день позвонила адвокату. Он выслушал и ответил:
"Не волнуйся, он заплатит сполна, все законы у нас на стороне женщины".
РОНИ
Это странное и очень непривычное ощущение, когда тебя могут поймать, когда надо остерегаться, когда ты как бы вне закона. В подобных фильмах действие обычно на первом плане, у меня действия пока нет, но странное и неприятное ощущение опасности полностью овладело мной. Как врач, я нередко сталкивался с полицией. Привозили в больницу пациентов в наручниках, приходилось смотреть их, расспрашивать полицейских, подписывать бумаги. Но сейчас было совсем другое. Я следил за скоростью, постоянно смотрел в зеркала, мне казалось, что они уже могут гнаться за мной. Наконец, я доехал до Игаля.
Я знал его много-много лет, лечил от коронарной болезни сердца. После сердечного приступа и госпитализации в кардиологию он "ушел" в болезнь. Ему поставили два стента, конечно, дали весь джентльменский набор лекарств, положенный жесткими требованиями современной медицины, для снижения холестерина, для разжижения крови, для снижения давления, и еще... и еще. Но самое главное, изменился его habitus*, глаза, взгляд. В них поселились болезнь, тревога. Он жаловался на нарушения сна и неуверенность в себе. Долго и упорно занимался с ним психотерапией, пока мы вместе не вернули его прежний взгляд и юмор.
Сейчас он сидел напротив меня в просторном и удобном кожаном кресле. Я его давно не видел. Не было нужды, а друзьями мы не были. Его колючие карие глаза с легким прищуром и улыбкой светились, как до болезни. Он протянул мне бумаги, письмо адвоката Галит о моем уклонении платить ссуду за общую квартиру и алименты на двух детей.
"Что скажешь на это?" - спросил Игаль.
"Смотри, квартиру я оставил ей и считал, что она должна платить за нее. На детей я перевел ей немало денег".
"Теперь послушай меня. Я не буду сейчас вдаваться в подробности. Мы должны написать в ближайшие две недели ответное письмо, поэтому ты должен мне все описать в деталях. Полиция же начала охотиться за тобой не из-за письма Галит. Просто банк, которому вы перестали возвращать ссуду подал на вас в суд. Вы на суд не пришли, и дело передали в полицию. Помни, что тебе нельзя сейчас ни домой, ни в дом к подруге".
"Мне надо в подполье уходить?" - с усмешкой и горечью спросил я.
"Почти".
"А серьезно, что будем делать?"
Игаль пристально смотрел в мои глаза.
"Они у тебя такие же сейчас, как ты мне описывал мои несколько лет назад. Помнишь?"
"Конечно помню. Но мне сейчас не до шуток".
"Я понимаю. Серьезно. Вы должны вернуть долг банку, который каждый месяц растет. Или продать квартиру. Ты должен поговорить с Галит".
Мы простились. Выйдя на улицу, я почувствовал, как жизнь моя перевернулась за минуту. Было ощущение полного крушения. Сбережения у меня, конечно, были, я немало времени работал врачом. Но что будет в следующем месяце? Я должен буду платить и за купленную с Галит квартиру и за свой чудный съемный домик, и алименты, и помогать родителям, и Натали появилась вновь, а по письму у Игаля я понял, что "аппетиты" Галит разыгрались не на шутку. Поэтому серьезного разговора с ней не избежать. Садясь в машину, я решил сегодня же "закрыть" три вопроса - где я буду пока жить, связаться с Галит и написать письмо Игалю.
Я ехал в центре города. Вижу, как впереди у поребрика стоит полицейская машина с маячком и рядом двое полицейских останавливают проезжающие автомобили. Что делать? Я сейчас попаду им в руки! Жму на тормоз. Успеваю посмотреть, чтоб никто не врезался в меня сзади, вижу слева метрах в двадцати- тридцати переулок. Я должен свернуть туда во что бы то ни стало, иначе они остановят меня. Но есть две полосы слева, полные машин. Я продираюсь сквозь них, жестикулируя, водителям. Еще несколько метров до спасительного переулка. И вдруг я вижу знак - поворот запрещен! На глазах полиции я поворачиваю, и там даю полный газ насколько можно. Дышу тяжело, сердце готово выскочить, майка прилипла к телу. Километра через два я поворачиваю еще в переулок налево, потом направо, останавливаюсь, как кажется, в тихом надежном месте. Но успокоиться не могу. "Что делать? Куда ехать? А если была камера? А если они ищут меня?"
Рядом маленький садик. Я иду туда. С одной из скамеек я могу видеть свою машину.
Я в полном шоке. Я не могу ни писать письмо, ни говорить с Галит. Вместо этого я звоню в отделение, прошу срочно недельный отпуск. Хорошо, что у меня накопилось больше месяца. С трудом, но все-таки я получаю отпуск. Я звоню Алону.
"Дружище, я смогу пожить у тебя неделю? Почему, расскажу вечером при встрече".
"Ты же знаешь, есть одна комната пустая. Будет твоя".
"Спасибо, дружище. Я тебе невероятно благодарен".
АВИ ВОЛЬФ
В последнее время я много читал Экклезиаста. Его скепсис и мудрость были близки мне. Например, "поколение приходит и поколение уходит". Немного грустно, но естественно. Особенно грустно после поставленного мне диагноза "рак легкого". Это случилось месяц назад. Я выучил все подробности моей неприятной болезни. Ее начало, лечение и конец. Первой моей реакцией было прекратить сопротивление сразу. Очень просто, подняться на девятый этаж и прыгнуть. Свои восемьдесят лет я уже прожил. Зачем ждать конца, стать несамостоятельным, обузой для семьи, страдать, вызывать страдания окружающих. Потом, изучая материал в интернете, я понял онкологические заболевания одна из главных причин смертности в развитых странах. Значит я не исключение, а подтверждение правила. Успокоило ли это меня? Не очень. Каждый не верит до конца в конец. Кто дал такое испытание человеку? Знать, понимать все. Ощущать безнадежность и безвозвратность, а перед ней страдания. Онкологи меня не обнадежили. Двадцать процентов умирает в течение года. Я принял решение в оставшееся мне время делать что-нибудь полезное и интересное для себя и для других. Что например?
Вместе с Авиталь взяли внуков Далию и Натана на три дня на север страны. Заказали домик в поселении Рамот рядом с Кинеретом. Я считал своим долгом показать и рассказать про наш север. За три дня я успел показать им орлов и развалины Гамлы, рассказать про иудейскую войну и Иосия Флавия, объехать вокруг великолепного Кинерета и истоков Иордана. Раскрыв рты, они слушали мои рассказы про христианские мифы Кфар Нахума (Капернаума). Мы подъезжали к Хермону и замку Нимрода, а последний день посвятили природе в национальном парке Ахула. В этот день я чувствовал себя плохо, кашлял, тяжело дышал, поминутно пользовался ингалятором. Авиталь настаивала на больнице, можно было поехать в Пурию или в Цфат. Я ни за что не соглашался. Максимум, на что я согласился, дать ей вести машину. На обратном пути одышка усилилась. Уже не спрашивая меня, Авиталь поехала в "Лениадо" в Натанию. Дети притихли, Натана посадили спереди, Далия сжалась сзади, я полулежал рядом с ней. Слышал, как шепотом жена объясняла Натану:
"Дедушке плохо, он болеет, мы повезем его в больницу".
Я почувствовал что-то на лбу. Открыл глаза. Это была маленькая нежная ручка Далии. Она нагнулась к моему лицу и тихо сказала:
"Дедуля, я тебя люблю".
Я поймал ее ручку и целовал ее.
"Далюш, я тоже люблю тебя. Мы еще заберемся с тобой на Хермон. Все будет хорошо".
Я знал, все будет плохо. В приемном покое покоем не пахло. Сестры и медбратья бегали от больного к больному, брали кровь, ставили системы, меряли давление. Тикали мониторы у тяжелобольных. Врачи, большинство стажеры и интерны, осматривали больных, давали назначения, сидели у компьютеров, говорили по телефонам. Родственники больных "приставали" к врачам с надеждой узнать что-то новое. По внутреннему громкоговорителю почти без перерыва сообщали:
"Уролога в приемный покой. Кардиолога в приемный покой. Гинеколога в приемный покой". Группы врачей и сестер из скорой помощи завозили новых больных. На каталках больных увозили и привозили с исследований, госпитализировали в разные отделения. Сестра лет сорока, усталая, но улыбнувшаяся мне, сказала:
"Сатурация низкая, я дам вам пока кислород. Через несколько минут врач осмотрит вас".
Я лежал на кровати-каталке, сзади меня была стена, с трех сторон занавеси. Боковые занавеси служили стенами, передняя - дверью. С кислородом стало чуть легче. Смотреть было больше не на что, я стал прислушиваться и принюхиваться. Пахло разными людьми, дезодорантами, лекарствами, кровью, у нее тоже есть запах. Когда я подумал о запахе крови, ко мне вошел молодой медбрат брать кровь. Он говорил с арабским акцентом, во многих больницах говорят немало по-арабски, особенно в субботу. Кровь взял профессионально, быстро и безболезненно. Теперь к запаху крови других присоединился и мой. Когда он вышел, заглянули мои. Дети уже повеселели, им здесь было интересно. Натан на правах старшего объяснял что-то Далии. А что не знал, спрашивал у Авиталь. Авиталь села рядом на койку, успокаивала меня, хотя я думал, больше себя. Зашел врач, и мои сразу вышли.
Я провел в приемном покое часа четыре. Дети устали, хотели спать. Я страдал из-за того, что они страдали. От кислорода моя сатурация поднялась и меня выписали с рекомендацией несколько часов в день применять кислород и дома. В конце я не выдержал, "отпустил" шутку врачу, выписывающему меня. Авиталь не слышала, занималась детьми.
"А, когда этот рак сожмет клешнями мои бронхи и трахею, то уж кислород не поможет".
Врач виновато и устало улыбнулся. Он был хороший умный врач.
"А если я выйду завтра с дежурства после тридцатичасовой работы, от усталости на скорости врежусь в столб. Или кто-нибудь другой по другой причине врежется в меня. Что ж я сегодня буду думать об этом?"
"Конечно нет".
"Так я вам советую сегодня не думать ни о чем. У вас прекрасная жена и внуки. До свидания".
"Спасибо, вы не только хороший врач, но и изумительный психотерапевт. За одну минуту вы сделали то, что другие не могут сделать за месяцы. До свидания".
ДАЛИЯ
Я закончила последний двенадцатый класс "юд бет" и ждала призыва в армию. В нашем классе все до одного хотели в армию. Хотя я слышала о снижении мотивации в последние годы. Так пишут и говорят, "промывают" нам мозги. Климат ухудшается, среда загрязняется, густонаселенность, пробки, транспорт, дорожные аварии, молодежь тупеет от компьютеров и телефонов. Чтобы запугать окончательно вещают о войнах, прошлых и будущих, массовых убийствах и терактах, о голоде, эпидемиях, экономических катастрофах, падении биржи, застое, депрессии. Нельзя сказать, что все это ложь, это правда, но часть правды, как в известной притче о стакане, наполовину наполненном водой. Один человек видит воду, для него стакан наполнен наполовину и это правда. Однако второй видит не воду, а воздух, для него стакан полупустой. Таковы мы люди. Мы очень выносливы и приспособляемы к войнам и катастрофам. Страх сильнее самих событий. Возможно, мы когда-нибудь и вымрем, похоже на мамонтов и динозавров от похолодания или потепления, от астероида или атомной бомбы. Тогда придут другие виды более сильные, умные, приспособляемые. Вырождение молодежи замечали еще триста-четыреста лет назад, и до сих пор рождаются гении. В учениках нашего класса я не замечала никакого вырождения.
А книги, книги, мои любимые книги. На днях я прочитала Маркуса Зусака "Книжный вор". Поняла, уже все было на свете - и вырождение, и возрождение. Книги сжигали на кострах. Сейчас их только выносят на улицы и выбрасывают. За семьдесят лет человечество продвинулось вперед. Как он пишет! Сравнения и метафоры, описания цветов неба, как переливы наших душ. Страх, "Майн кампф", будто защитная стена, надежды и разочарования. Меня очень взволновал "Книжный вор". Настоящий подарок перед армией.
Дедушка Ави жил с мечтами видеть меня в армейской форме. Говорил:
"Есть моя пожелтевшая фотография времен второй мировой бойни. Я и мой товарищ стоим в освобожденной Праге. Есть фотография Ронечки уже в нашей форме в Ливане. Хочу увидеть тебя солдатку тоже в форме". С его установленным диагнозом он жил почти три года, врачи с удивлением рассказывали, что это рекорд, объясняли преклонным возрастом, когда развитие и распространение опухоли замедляется. Некоторые врачи говорили, что у него необычайно сильная иммунная система. Я вспомнила слова одного из известных ученых: "В науке все объяснено, но ничего не доказано".
Мы были очень близки. Почти месяц после школы я проводила время около него. Дедушка знал, что конец близок, но со мной заговорил об "этом" только раз, в последнюю неделю.
Я запомнила его слова на всю жизнь.
"В детстве об этом никто не думает. В твоем возрасте думают, что это так далеко и нереально. Ближе к середине лет в сорок, когда понимают, что может случиться с каждым, начинается так называемый кризис середины жизни. Большинство приспосабливаются неплохо. Я, например, прошел его незаметно, потому что в молодости видел все и настрадался, - на пятерых хватит. И вот сейчас до самого конца надеялся, со мной это не случится. Ан нет. С каждым это случится. Ты у меня книгочейка, "книжный червь", так читай Экклезиаста. Вон он на столе лежит. Принеси".
Я принесла ему потрепанный томик с множеством закладок и надписям на них. Дедушка сразу же открыл нужную страницу. Начал читать мне. Голос его прерывался кашлем. Слабел. Он хрипел, останавливался. Но откашливался и вновь продолжал читать. Я закрыла глаза и мне виделось. Человек падает и вновь встает. Падает и встает. Падает и встает. Дует сильный ветер, сбивает его с ног, а он встает и упрямо идет против ветра вперед.
"Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать...
Всему свой час и время всякому делу под небесами; Время родится и время умирать; Время насаждать и время вырывать насаженное; Время убивать и время исцелять; Время разрушать и время строить; Время плакать и время смеяться; Время стенать и время плясать; Время разбрасывать и время собирать камни; Время обнимать и время избегать объятий; Время искать и время терять; Время хранить и время тратить; Время рвать и время сшивать; Время молчать и время говорить; Время любить и время ненавидеть; Время войне и время миру".
Размышления про время были просты и понятны, казалось, что это я так думаю, что это мой внутренний голос, сразу же дала себе слово заняться Экклезиастом. Повертела в руках книгу с закладками, из задумчивости меня вывело дедушкино хриплое дыхание, он погрузился в дрему, голова откинулась на подушку, на лбу выступила испарина. Лицо было белым, как подушка. Я взяла лежавшее рядом полотенце, не выпуская из руки книги, обтерла лоб. Отложила все в сторону, вначале дотронулась до его руки, взяла холодную высохшую кисть, начала греть ладонями и своим дыханием.
Через несколько дней пришло его время, время моего любимого дедушки Ави.
АЛОН
Рони появился у меня часов в шесть вечера. "Лица на нем не было". Сразу видно, что человек в полном шоке.
"Давай, давай, иди в душ. Потом ужинаем и общаемся".
К его приходу я сделал салат по-гречески, - кроме овощей положил брынзу "Пиреус" и черные маслины. Пока он мылся, положил в печку куски лосося. Я готовил их, смазывал оливковым маслом, посыпал смесью специй, называемых у нас "Баарад". Иногда я клал розмарин, но розмарина не было, а в "Баараде" преобладал сильный аромат гвоздики. Так что кладем или розмарин, или "Баарад". Лосось бывал готов примерно минут за двадцать, так что я правильно рассчитал время, поставил на стол хумус с орегано, питы, белое вино к лососю и виски. Многие годы игры в баскетбол я не пил алкоголь вообще, но времена менялись. Tempora mutantur nos mutantur in illis*, так любил говорить врач Рони. Я ушел на тренерскую работу, изредка можно себя побаловать бокалом-другим. Виски же стояли в моем баре иногда по несколько месяцев, ждали моих друзей, немногие из которых употребляли их. Сегодня же мы с Рони были обязаны выпить, особенно он. Я еще толком не знал, что произошло, но в последнее время проблемы преследовали его одна за другой. Бесконечный бракоразводный процесс с Галит, возобновившийся роман с Натали, жалобы в больнице, особенно одна их них, когда умер больной после отмены антибиотиков. Но я чувствовал, было еще что-то, оно привело его ко мне.
Мы сели.
"Сними стресс", - сказал я, наливая виски.
"Можно, можно... Завтра на работу не идти. Мне надо пожить у тебя несколько дней".
"Ты в отпуске? Или что?"
"Да, в отпуске".
Мы подняли наши стаканчики, дружно сказали "Лехаим"*. И Рони начал свой рассказ.
"Дружище, тебе нужны деньги?" - спросил я.
"Нет, я завтра открою свои накопления "керен иштальмут*", но ты же знаешь нашу бюрократию и получить деньги займет не один день. А потом перевести их в банк. А потом ждать от банка решения отозвать их иск к нам, ко мне, в первую очередь. Вопрос в другом, нужно найти компромисс с Галит, - или продать квартиру, или как-то выплачивать ссуду. Иначе через несколько месяцев все опять повторится".
"Я понял и постараюсь тебе помочь. Давай еще раз "лехаим" и пора вынимать лосося".
Запах стоял обворожительный. Горячий розовый лосось и гвоздика. Кто-то скажет, что оливковое масло не пахнет. Для меня оно сильно пахнет. От этих запахов даже язык защипало. Нервы мои от рассказа Рони напряглись, я расчувствовался. Подал на стол лосося. Обнял Рони и сказал.
"Клади себе. Я помогу, не волнуйся. Первое, ты возьмешь у меня деньги, я выпишу тебе чек сегодня, завтра погасишь свой долг в банке. А мне отдашь потом со своих сбережений. Второе, завтра я позвоню Галит. За столько лет я ее немного узнал, и на пикники вместе ездили, и за границу. После ужина ты должен помочь мне с частностями, о каких суммах идет речь. Что ты от нее хочешь. И прочее. Я должен быть готов к разговору".
Рони фыркнул:
"Я бы сказал не к разговору, а к переговорам".
Я не выдержал, рассмеялся.
За четыре дня я с его помощью устроил все. Я отвез Рони в банк, где мы вложили чек. Нам сказали об отмене санкций в течение 72 часов. При нем я говорил с Галит. Мы пришли к соглашению. Она оставалась в квартире и со следующего месяца начинает выплачивать ссуду. Вместе с Рони сели за компьютер, написали это телефонное соглашение. Подписали его. На следующий день я поехал к Галит. Обнялись и по-дружески, как у нас принято, поцеловались. Я был знаком с ней с первых же дней ее знакомства с Рони.
Давно я не видел ее. А как сейчас, одетую по-домашнему, в свободной майке с надписью "Love" и в шортах, не помню ее вообще. Роскошные волосы рассыпались до плеч. Она занималась спортом, и не смотря на возраст фигурка у нее оставалась как у молодой. Галит была босиком. С ногтями на ногах, покрытых ярко красным лаком. После первых приветствий она пошла приготовить мне кофе. Пятки быстро шлепали по плиткам пола. Я смотрел на нее сзади. "Нефертити", - подумалось мне. Она что-то говорила, спрашивала, какой кофе, сколько сахара, молока. Я что-то отвечал. И вспомнил, как подобное чувство к ней однажды нахлынуло на меня много-много лет назад. Две пары, Галит и Рони, и я со своей бывшей женой путешествовали по Италии. В одной из гостиниц, кажется во Флоренции, да во Флоренции, Галит пошла приготовить кофе в номере. Тогда я тотчас подавил в себе все эти эмоции, ведь она жена моего друга. Сегодня же она уже не его жена. Я подошел сзади и обнял ее. Слышал ее дыхание, ощущал запах волос, тепло тела. Галит положила руку на мою руку, высвободилась из моих объятий и тихо сказала: "Нет... не сегодня... ладно".
Мы посидели еще немного, попили кофе, поговорили о том о сем, подписали соглашение. На прощание она сама обняла меня, шепнула на ухо, показывая интимность:
"Не исчезай, пожалуйста. Позвони в ближайшие дни".
ДЖАМАЛЬ
Две ночи я провел в палате интенсивной терапии. Видел всех родственников Арно, бывших жен, детей, внуков, подруг и друзей. Они менялись, а я находился около своего товарища. Я сидел тихо, не докучал расспросами врачей и сестер. Мне достаточно было видеть, что они делали, о чем говорили, и я представлял картину сердца и сосудов Арно, пораженных атеросклерозом и расширенных специальными баллончиками. Вставленные внутрь артерий спирали выделяли в кровь препараты, в вены капались жидкости, а мониторы попискивали в такт работы сердца Арно. На третий день утром я ушел домой. Расположился у себя на мансарде. Сделал в турке кофе с хелем. Не торопясь, прихлебывал его и смотрел сверху вниз на перекрестье узких парижских улочек. Накрапывал легкий дождь. Парижане шли с раскрытыми зонтиками. Заходили в кафе, в цветочный магазин. На моем столике пребывало три предмета - чашечка кофе, альбом Лувра, раскрытый на репродукции "Похищение Европы" Буше и, наконец, почти законченный "ядерный чемоданчик". Я устал после двух бессонных ночей в больнице и как бы задремал, сидя в кресле на мансарде, и тогда между легким сном и явью вновь привиделась та же змея. Тяжело дыша, я пытался понять, что за связь змеи, чемоданчика и "Похищения Европы", но так и не понял.
Незадолго до окончания Сорбонны я вновь посетил одну из мусульманских студенческих тусовок. Говорили все о том же, как нелегко арабскому населению в Европе. Я бросил только одну фразу: "И все-таки здесь им живется намного лучше, чем в Сирии или Ираке". Несколько человек обернулись на меня, молча посмотрели, словно на предателя, и ни в чем не бывало продолжили разговор. Я одел куртку, собрался выйти на улице. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. В полумраке нельзя было разглядеть кто это. Но незнакомец заговорил. "Я уверен тебе рассказывали про двоюродного брата из Катара. Меня зовут Мансур. Твои родители писали мне, что ты в Москве".
"Я был там три года назад".
"А я тебя сразу узнал по фотографиям. Родители послали".
"Я через несколько месяцев заканчиваю учебу и возвращаюсь в Иерусалим, домой".
"У меня к тебе есть предложение погостить у нас в Катаре. А потом поедешь домой".
"Я не против".
Вдвоем мы вышли на парижскую улицу.
"Ты прав мой брат, здесь им живется намного лучше. Но иногда лучшее на чужбине становится хуже, чем худшее дома. Многие из них совершенно чужие здесь, никакого участия в социальной жизни не принимают, а значит думают о плохом - о грабеже и терактах".
Эти несколько слов, брошенные двоюродным катарским братом, запали мне в голову. С особой отчетливостью я вспомнил их, сидя на веранде их дома на окраине Доха. После Парижа катарская жара накрыла с особой силой. Брат что-то говорил, а мои мысли вертелись вокруг чемоданчика и "Похищения Европы". За несколько дней мы с братом сблизились, все время проводили вместе. Брат работал на "Аль Джазире".
На следующее утро я встал первым в доме. Только светало. Сегодня я вдруг понял, что мне нужно делать. После утреннего кофе я позвал Мансура прогуляться.
"Мне надо с тобой поговорить про дело чрезвычайной важности и абсолютной секретности", - начал я.
"Ты меня интригуешь, но я обещаю молчать".
"Хорошо. Мне нужна помощь с "Аль Джазирой".
"Что именно?"
"Мне нужно... нужно только пятнадцать минут в самое "горячее" время вечером, чтоб выступить".
"Ты понимаешь, это практически невыполнимо".
"Практически да. Но мы с тобой должны его получить. И я тебе скажу почему. Только молчать и в случае успеха, и в случае неудачи. Пойдем подальше отойдем от домов. Я тебе все расскажу".
После нашего разговора прошло недели две. В телецентре вечером сновали люди. Мансур, как сотрудник, прошел свободно, зато мне пришлось выложить все из карманов, снять пояс и часы, пройти все положенные проверки.
"Это мой двоюродный брат", - представил меня Мансур. Мы проследовали наверх в лифте в какую-то маленькую комнатенку. Мансур приоткрыл боковую дверь, и я увидел оттуда одну из роскошных студий "Аль Джазиры".
"Через двадцать минут через эту дверь войдешь в студию. Пойдешь, глядя только вперед, со сдержанной улыбкой. Сядешь с края за стол. Незаметно из-под своего стула выдвинешь чемоданчик. Когда тебе дадут слово, положишь его на стол и начнешь говорить. Говорить четко, не торопясь, уверенно, как говорят президенты перед народом".
Мое напряжение достигло предела. Входя в студию, я почувствовал прохладу от мощных кондиционеров, но светло-голубая рубашка под серым пиджаком мгновенно прилипла к спине. Пока все шло по плану, по моему плану с Мансуром. Я знал, что синхронный перевод моего короткого выступления будет и на Би-Би-Си и на Си-Эн-Эн, а потом в новостях во всех мировых каналах. В последние секунды перед выступлением я вспомнил две картины - Серова и Буше.
После краткого вступления я раскрыл свой чемоданчик, повернул его к камере и сказал:
"... Я обращаюсь ко всем без исключения правительствам Европы. Посмотрите на красную кнопку этого чемоданчика. Ее нажатие после набора соответствующих кодов стирает с лица земли столицы европейских стран. Мои требования максимально просты и справедливы. В месячный срок ввести в парламенты и правительства представителей мусульман в соответствии с их квотой в населении. Эти люди должны участвовать в управлении всеми европейскими государствами. Я верю в вашу благоразумность и преданность идеалам демократии..."
Первым сдался Париж. Через три недели средства массовой информации сообщили о введении активистов и политиков мусульман в правительство. За Парижем это проделали еще более пятидесяти стран. Последней сдалась Москва.
Я сидел в маленьком иерусалимском кафе. По ватсапу разговаривал с Мансуром. Сейчас мы могли это себе позволить. Мы победили. Все месячные усилия интерпола найти нас не увенчались успехом. Теперь же после бескровной революции поиск потерял смысл.
"Ты знаешь, что блефовать и притворяться большой грех", - сказал Мансур.
"Если бы Зевс не прикинулся быком, он бы не похитил Европу. Если бы я не сделал этого, Европа никогда бы не была нашей", - ответил я.
НАТАЛИ
То, что жизнь идет волнами, я выучила давно. Прилив-отлив. Так было у меня, так было у Рони, так было у моих знакомых и коллег. В последнее время я почти не читала, но из немногих книг-биографий я знала, что так было и у великих, например у Эйнштейна.
Я продолжала заведовать в министерстве бывшим отделом Эдны. "Обросла" связями. Смогла противостоять посягательствам босса. Многие мне советовали написать на него жалобу в полицию. Я вначале колебалась, даже написала письмо. В конце концов, так и не отнесла его. Вместо этого пошла к боссу, "закрыла" с ним проблему. Думала перед этим: "Ну уволить он меня не уволит, не те времена, все-таки двадцать первый век и элементы закона у нас есть. Может начать "зажимать", ничего, я сильная, выдержу. Еще не то выдерживала". И на самом деле проблема "рассосалась".
Про мою бедную любимую Эдну я думала постоянно. Я не сомневалась, что любила ее. Просто это была другая любовь, не та, которую она хотела. Первые годы каждое утро, когда я заходила в офис, смотрела на ее фотографию у меня на столе. Улыбающаяся Эдна за несколько месяцев до 11 сентября. Тогда эта моя рана кровоточила. Каждый день я касалась ее. Потом со временем вместо раны остался рубец. Мы привыкаем к любым потерям. Даже не привыкаем, а смиряемся. Нет другого выбора. Так я осталась жить с Эдной.
Кроме Эдны я осталась жить с Рони. Он, наконец, вышел из своих проблем. Заведовал отделением. Мы имели хорошие зарплаты. Купили дом. Как я мечтала о своем доме. Кроме меня и Рони жила в нем старенькая мама Рони Авиталь и наши с ним двое детей. Да, да!!! На старости лет после сорока я родила двойню. Дани и Даниэла. Для меня это были принц и принцесса. Все свободное время я уделяла им. Вначале подгузники, ежедневные ванны, детские сады, няни. Потом школа, кружки, электронные игры, умные телефоны, друзья, подружки, протесты против нас, старших.
Обычно в конце недели к нам приходили дети Рони от Галит, Далия и Натан. Я, как примерная мать и жена, готовила. Рони был счастлив, когда все собирались вместе. Он пытался внести в них классическое воспитание. Рассказывал поучительные истории, иногда читал короткие рассказы или отрывки из Сэлинджера, Оруэлла, Мураками, Шалева.
Далия знала и читала все мыслимые и немыслимые книги. Она никогда не молчала на рониных чтениях. Спорила, вставляла замечания. Папа был доволен. Остальные же, Натан, Дани и Даниэла обычно сидели с телефонами и лазили по интернету. Фэйсбук уже устарел для них. Они любили инстаграм. Рони иногда их что-то спрашивал, они отвечали невпопад. Даниэла чаще молчала. Или, не отрывая головы от телефона, обрывала отца: "Я занята. Не мешай". Поначалу он пытался наладить с ней диалог по книгам и рассказам. Но как-то получил длинную отповедь:
"Папочка, почему ты думаешь, что все это очень важно и всем интересно. Если бы мир жил по-твоему, жили бы одни врачи, и читали бы одни и те же скучные книжки, и слушали поучительные истории. А мне это абсолютно не интересно. Я никогда не буду врачом".
Даниэла с вызовом, протестуя, сделала ударение на "абсолютно не интересно", "никогда не буду".
В тот раз вспыхнула дискуссия, и Рони, и дети пытались что-то возразить. Даниэла демонстративно вышла из-за стола, пошла в свою комнату. Я же почти не вмешивалась, только думала:
"А ведь она во многом права. Я часто дискутировала с мужем о воспитании детей, об их будущем. При всем том, что я выглядела и жила довольно консервативно, по убеждениям я была стопроцентная либералка. Как маме мне надлежало остудить юношескую несдержанность Даниэлы, также поддержать авторитет отца".
Иногда бабушка Авиталь сидела с нами. Я любила ее, иногда мне казалось, что я ближе к ней, чем ее родной сын Рони. Может из-за того, что я женщина. Рони был погружен в работу. После заведования отделением он ехал в свою клинику. Уезжал к 8 утра, возвращался после 8 вечера. На дом, детей и маму времени не хватало. Хорошо, что на меня периодически хватало. А у меня, как у большинства женщин, времени хватало на все. Даже на беседы с Авиталь. Она намного пережила мужа Ави, страдала от одиночества. А тут еще весна 20-20 наступила. Совсем мрачные времена настали. Нам не хватало террора, коррупции, роста цен, бюрократии, расизма, кризиса всех государственных систем, религиозного давления, так еще и эпидемия началась. В нашем министерстве всегда царил балаган, а в эти дни официального объявления эпидемии все завертелось, закипело, задвигалось. Как в дни начала войн привычный балаган превратился в неописуемый бардак. Никто не понимал, кто за что отвечает, кто главный, есть ли план защиты. И был ли план? За что это нам еще одна казнь египетская? Или скорее китайская, как ее сразу окрестили "корона". Многие шутили, есть пиво "корона", по рекламам лучшее пиво в мире, а тут просто корона, коронавирус. В первые же месяцы поняли, что надо выделить группы риска. Я сразу же всполошилась, бабушка Авиталь страдала и диабетом, и повышенным давлением. Запретила ей выходить из дома, не обниматься, не целоваться с нами. Лечения никакого не было. Маски, расстояние два метра, мыть руки, меньше контактов. Ходили слухи, пересылалась в интернете информация. Будто бы помогают витамин Д, цинк, дексаметазон. Отсутствие информации со слухами порождают тревогу. Тревога нарастала, начались ограничения и карантины. Закрылись кафе, рестораны, потом многие магазины, прекратилась учеба в университетах, школах, закрылись детские сады, прекратились полеты самолетов. Запрещалось ходить без масок, навещать родственников, праздновать вместе праздники, собираться группами, выходить из дома на определенное расстояние. Я подумала, если предыдущему поколению выпали большие войны, то нам досталась пандемия короны. Я работала из дома через компьютер, Рони же как обычно. Рассказывал нам по вечерам, какая неразбериха в больнице, у них было открыто специальное отделение для вирусных больных. Персонал там работал с особым напряжением в закрытых комбинезонах. Немало врачей и сестер заразилось, были смертельные случаи. Все это напоминало фильмы, книги о конце света, которые стали популярными в последние годы. Если говорить честно, я всегда уделяла немало времени своему здоровью, наверное, это пришло от моих родителей, мама и папа в один голос твердили, кушать в одно и тоже время, следить за зубами и лечить их, слушаться врачей. В начале эпидемии мое напряжение достигло предела, в первую очередь я волновалась за Рони, работающему в отделении, за детей, их невозможно было оградить от контактов. По вечерам долго не могла заснуть, ночью снились кошмары, тогда начала принимать снотворные. Я боялась привыкнуть у ним и каждый день говорила себе, сегодня последний день принимаю, но так шли день за днем, а я продолжала, утром корила себя, что не держу слова. Среди знакомых, родственников многие страдали от страхов, депрессии и начали принимать препараты. В супермаркете рассказывали, что увеличилось употребление алкоголя.
В общем, стало невесело. В один из вечеров бабушка Авиталь пожаловалась мне на головную боль. Я меряла ей давление. Оно повысилось. Дала ей дополнительную таблетку. Через час таблетка подействовала, моя тревога прошла. Мы поцеловались, сказали друг дружке спокойной ночи, разошлись по кроватям.
РОНИ
Итак, двадцать лет прошлого века прошло и двадцать нынешнего. Рутина внезапно прервалась коронавирусом. Даже наши местные проблемы с террором как-то отошли, почти рассосались. В эти дни особенно явственно ощутил, что нашу жизнь творят средства массовой информации. С утра до вечера обсуждались цифры заболевших, тяжело больных на искусственном дыхании, умерших. Ну, мы врачи, привычные ко всему, простым людям каждый день внушалось: "Вот она здесь. К вам подкрадывается". Я не разделял этой истерии. Пока еще никто не знал ничего. В интернете рассказывали о "конспирации" в виде мирового заговора, о возможном китайском биологическом оружии. И вдруг стало ясно как слаб, уязвим наш современный технологический мир. А сами люди полны слухов, предрассудков, веры, почти не изменились с доисторических времен.
Ночью дежурный интерн позвонил мне. Вначале я хотел проконсультировать его по телефону. Наш разговор затянулся. Мы подключили инфекциониста. В конце концов я решил ехать в отделение. А когда возвращался домой, уже занимался рассвет. От возбуждения я никак не мог заснуть и думал уже и не пытаться. Все-таки усталость сморила меня. Я даже сон какой-то видел. Что я маленький. Папа и мама вели меня за руку. Времена, места во снах обычно перепутаны. Вот и в этом сне. Мама Авиталь с папой Ави уже старые, а я маленький. "Может это не я, а мой сын, их внук, или Натан или Дани". С этим не решенным во сне вопросом я проснулся. Натали ушла на работу, оставив записку.
"Дорогой мой. Я знаю, что ты устал ночью, не хотела тебя будить. Вечером у бабушки поднималось давление. Дала ей каптоприл*. Проверь пожалуйста утром. Хорошего дня. Целую".
Я пошел в комнату мамы. Она смотрела телевизор.
"Мамуль, доброе утро. Как самочувствие?"
"Спасибо. Не очень".
"А что с тобой?"
"Вечером болела голова. А сейчас как-то не по себе. Слабость".
"Давай давление померяем и температуру".
Я дал ей в рот градусник.
"Ооо! Тридцать восемь и шесть".
Давление было 140 на 80.
"Мам, надо взять акамол*. Я тебя послушаю".
Я маму не слушал много лет. Увидел ее сухую кожу на спине с пятнами депигментации*. Как гериатр, я сразу отметил признаки старения, но то мама, не просто очередной больной.
"Дыши, дыши глубже".
Она задышала и закашляла. В легких слышались единичные сухие хрипы с обеих сторон. Налил воды, дав ей запить таблетку. Связался с ее семейном врачом Ициком.
"Привет Ицик, где ты?"
"Где мы можем быть. Как обычно, в своем кабинете. Больных тьма. Не продохнуть. В туалет некогда выйти".
"Ну в вашей поликлинике всегда так".
"Да, конечно. Чем я тебе могу помочь?"
"Давай сделаем маме анализ на корону".
"Нет проблем. Что у нее?"
"Температура выше 38. Возраст. Кашель. Сопутствующие болезни".
"Хорошо, позвони на скорую. Они приедут, возьмут дома".
"Спасибо. Не буду тебя отвлекать".
Через день пришел положительный результат, мы оказались в изоляции. Надо было что-то делать с мамой. Состояние не улучшалось.
"Только госпитализация", - по-министерски категорично заявила Натали. К вечеру того же дня маму положили в отделение больных коронавирусом. Мы же оставались в изоляции. Я знал, как коварен этот вирус. У многих он вообще бессимптомен. А некоторых переводит в иной мир за считанные дни или даже часы. Посетителей в отделение не пускали, к тому же мы были в десятидневной изоляции. По очереди я и Натали звонили в отделение. Новостей не было. Состояние мамы средней тяжести, но стабильное. Так нам отвечали в первый, во второй день. Времени у меня было много. Днем обычно читал медицинские статьи, вечером замечательную книгу профессора Харари "История будущего". В новостях кроме эпидемии рассказывали о распространении воинствующего ислама в Европе и Америке. В голове у меня вертелось "эпидемия... будущее... ислам... Европа". Завтра заканчивалась изоляция. Было довольно поздно. Около одиннадцати вечера. Я собирался ко сну. Раздался звонок.
"Состояние вашей мамы Авиталь резко ухудшилось. Дыхательная недостаточность. Мы должны перевести ее на искусственное дыхание".
"Я приеду сейчас", - я еле сдержался, чтоб не крикнуть от отчаяния.
"Вы в изоляции. Это невозможно".
"У меня завтра заканчивается ее срок. Сейчас почти одиннадцать. Через час завтра. А по традиционным иудейским законам завтра уже наступило*".
Я не сдержался, крикнул: "Я врач!".
"Я знаю, - спокойно ответил интерн, - я понимаю, мама. Я позвоню сейчас же своему завотделением, сразу же перезвоню вам".
Минут через пятнадцать он позвонил: "Приезжайте".
Ночью мамы не стало.
ГАЛИТ.
Роман с Алоном никак не мог начаться. Наверное, я растратила огромный запас безрассудства со своими двумя мужьями. Я нуждалась в мужской близости, как в воздухе, но какие-то новые внутренние барьеры мешали мне сблизиться с ним. Он иногда звонил, мне же казалось, что он звонит редко и формально, разговаривает чуть суше, чем я хотела бы. Пару раз у меня просто не было времени с ним встретиться. В один из вечеров я просто очень хотела мужчину, чисто физически. Дети ночевали у Рони, я позвонила Алону сама, говорила, удивляясь, как умею соблазнять мужчину, ворковала, словно голубка на крыше. Но в этот вечер он был занят, вновь ничего не свершилось. В последние же две недели часто приходили слова "марокканка сумасшедшая". Когда мы разговаривали, то этот рефрен не оставлял меня. Я сразу же вспоминала брата Рони, также то, что у Алона ашкеназские корни. Я начала бороться с собой, пытаясь выбросить воспоминания из головы, они же навещали меня вновь и вновь, иногда по несколько раз в день.
На работе профессор предложил мне курсы усовершенствования, подал список курсов:
"Не очень хочу тебя отпускать, в отделении работать некому, но делать нечего. Начальство говорит, что ты уже год не училась, надо тебя послать. Выбери из этого списка, завтра или послезавтра скажешь мне. Буду просить помощь на время твоего отсутствия".
Вечером я просматривала список. Привлекли две темы "Спортивная медицина" и "Особенности лечения разных этнических групп". Остальные были достаточно избиты, "Сердечная недостаточность", "Хронические заболевания легких", "Новое в лечении онкологических болезней". Я несколько дней колебалась, уже профессор напоминал. Решению помогли мои планы заняться как следует своим телом, тренировками, так я выбрала "Спортивную медицину". Самая сладкая минута наступила по окончании рабочего дня накануне начала курса. "Ура! Неделю отключусь от больницы!" Вечером я лежала в ванной, будто смывая многомесячную рутину своего отделения. Пахло новым шампунем, смесью ванили и цветов, запах слегка синтетический, но приятный, расслабляющий. Не торопясь, рассматривала свое, как будто чужое тело. Много лет не было времени заниматься собой, работа, дети, все на бегу между делом, каким делом? Алон любил делать мне комплименты, не раз напоминал, что я выгляжу, как девочка. Я же видела сейчас в ванной всю правду - на плечах, где должны быть трицепсы безвольно провисали словно мешочки жира, грудь, которой я всегда гордилась, с трудом напоминала мою гордость, внизу живота под кожей в косом свете неяркой лампы, похожие на молнии, розовели мелкие полоски - стрии. В этот вечер накануне курса мое решение заняться тренировками окрепло окончательно.
Утром я, разумеется, опаздывала. Мой Рони обычно "кипел", когда мы с ним собирались, а из-за меня опаздывали. В самом конце перед выходом чувство времени покидало меня, я то вспоминала, что не одела любимый браслет, то хотела сменить помаду. В те минуты мне казалось это самым важным на свете, никакие доводы рассудка не помогали. Сегодня опоздала всего минут на пятнадцать, лекция только началась. В небольшом зале, скорее большой комнате, сидело человек тридцать. Кондиционер работал хорошо, я сразу же начала остывать после нашей летней влажной жары. Заметила несколько знакомых лиц, хотела пройти на задние ряды, уже зацокала своими каблуками, стараясь идти тихо на цыпочках. Сзади услышала голос лектора:
"Доброе утро, садитесь здесь". Я оглянулась, он рукой указывал на первый ряд. Пошла назад, без колебаний села туда. На стуле лежал красивый блокнот, ручка с рекламой одной из фармацевтических фирм. Тема лекции была "Общая психология спорта", а читал ее молодой психолог, кажется, из института Вингейта*. Я еще не могла сконцентрироваться после опоздания. Поправляла блузку, искала место для сумочки, спрашивала у соседа имя лектора, он не знал, открыла блокнот, записала дату, название лекции.
Через несколько минут я остыла полностью, сосредоточилась, наконец, по-настоящему взглянула на лектора. Он был похож на одного из красавчиков турецких сериалов с пышными черными волосами, аккуратно подстриженными тонкими усиками над верхней губой, смуглой гладкой кожей, выразительными, карими, выпуклыми, я бы сказала, харизматическими глазами. Одежда спортивного типа, наверное, чтоб передать направление лекции, по фирмам брюк с рубашкой навыпуск, кроссовкам, недешевая и тщательно подобранная. Теперь, в его безукоризненном иврите я расслышала слабый арабский акцент. Я была известной специалисткой по акцентам. В нашей стране я знала их все, эфиопский (амхарский), йеменский, марокканский, турецкий, курдский, ливийский, иранский, русский, французский, испанский, американский, друзский, бедуинский, иерусалимский.
Этот парень меня вдруг сильно заинтересовал. Я почувствовала именно то волнение, который не чувствовала с Алоном. Часто лектор выбирает глазами в аудитории слушателя или несколько слушателей, словно постоянно поддерживает с ними контакт, а через них с остальными. Я ощущала его взгляд на себе, в ответ я глупо улыбалась ему, кивала головой как бы в знак согласия, иногда даже не вдаваясь в смысл сказанного. Он объявил перерыв. Ноги помимо моей воли пошли к нему. Я спросила:
"Я чуть опоздала, извините. Вы можете представиться?"
Он чуть улыбнулся, сказал: "Ничего, ничего", подал мне визитную карточку. Продолжения разговора не было, потому что вокруг него собралось несколько слушателей, одна из них, врач, узнала меня, сразу потащила в коридор пить кофе. Я от всех своих чувств сделалась рассеянной, абсолютно не понимала, что она меня спрашивала, при этом автоматически отвечала, сконцентрировалась только на одном. Кончился перерыв. Я села на свое место, несмотря на настойчивые просьбы знакомой пересесть к ней. Разжала руку, рассматривая визитную карточку.
На одной стороне на иврите, а на второй на английском и арабском было написано:
"Джамаль Дарауи, спортивная психология, Институт Вингейта". И далее телефоны, адреса электронной почты.
"Интересно, сколько ему лет? - спрашивала я себя, обычно я с легкостью угадывала возраст, на его висках я заметила несколько седых волос, это ни о чем не говорит. Ему могло быть от тридцати до пятидесяти. Такой типаж. В любом случае он моложе меня. Адреналин бушует внутри. Чтоб успокоить его раньше мне нужен был алкоголь, потом семья, дети. Сейчас мне нужен молодой любовник".
ДЖАМАЛЬ.
В последние несколько месяцев инфернальный сон со змеей и чемоданом больше не повторялся. После всех своих московских, парижских, катарских приключений, после не получившегося романа с Аминой, а затем глупого кратковременного брака с девушкой из Джабль-Мухабр, я был разочарован в арабских женщинах. Скорее всего, я был разочарован в женщинах вообще и даже в себе в отношениях с женщинами, но где-то внутри теплилась надежда, что есть другие женщины, с другой ментальностью. Мне уже было больше тридцати лет, я снял квартиру в Иерусалиме, кстати рядом с Мамиллой, о которой мечтал еще школьником. Эта крохотная квартира-студия стоила баснословных денег, но я уже решил для себя, мы живем, чтоб исполнять наши мечты, пусть мелкие, пустые, нелогичные. Одной из них была моя мечта жить в иерусалимском квартале Мамилла. Вечером я пил свой любимый кофе, как много лет назад разглядывал идущую вдоль дорогих фирменных магазинов толпу, абсолютно иррационально автоматически вылавливая глазами женщин. Как прежде много лет назад они казались отстраненными и неприступными, я также не чувствовал в себе смелости просто познакомиться, хотя выглядело такое знакомство элементарно просто, спуститься вниз, где-нибудь при входе в магазин или в самом магазине заговорить с одной из них. От нескольких женщин на работе в институте я получал ежедневные комплементы, но большинство из них были замужем, некоторые имели постоянных партнеров. Одна из них, разведенная, щедро напоминала мне, что я "красавчик", но вероятно, мое мусульманское происхождение ставило некий подсознательный барьер, не давая нам по-настоящему сблизиться.
В институте я вел с успехом пару проектов, в знак признания успехов попросили прочитать несколько лекций врачам, это давало не только респект, но неплохую прибавку к скромной зарплате. Кроме того, я подумывал открыть свою клинику спортивной психологии. Но самым заветным проектом оставался другой, способный изменить мир, а после "похищения Европы" я ощущал в себя силы, не раз вспоминал французского психолога, толкователя странных повторяющихся снов со змеей. Правда, сейчас я больше думал о другом.
На первой вводной лекции я очень волновался, помню пропустил даже целый раздел, расстроился, хотя вида не показал. Врачей, в большинстве женщин, поначалу от волнения я просто не замечал, они долго собирались, обнимались, щебетали подобно птицам. Я включил компьютер, настроил свою презентацию, окинул взглядом зал, приготовился начать. Взгляд мой быстро скользил по рядам, почти не задерживаясь, врачи доставали блокноты, шептались с соседями, поправляли волосы, заглядывали в мобильные телефоны. Я приготовился сказать: "Отключите, пожалуйста, телефоны", и вдруг поймал взгляд женщины с первого ряда. Она ни с кем не разговаривала, слева от нее на стуле лежала сумочка, справа место пустовало, не все любят сидеть напротив лектора, она смотрела на меня прямо, во взгляде ощущалось внимание и нескрываемое любопытство, на лице играла еле заметная улыбка, непроизвольно я улыбнулся ей в ответ. Встреча наших глаз, улыбок длилась считанные секунды. Тогда я сказал сакраментальное "Шалом. Отключите, пожалуйста, телефоны". От этой встречи взглядов и улыбок мое настроение поднялось, лекция потекла своим руслом, я же периодически посылал взгляд в ее сторону, но встретиться больше не получалось, то она что-то записывала, то вглядывалась в мой очередной слайд на экране. В перерыв я поспешил выйти из зала, попить в буфете кофе, врачи громко переговаривались, сразу же разом включили телефоны.
Моя виртуальная пассия с первого ряда оказалась тут, она наливала молоко из картонного пакета в стаканчик кофе. Я смотрел на ее склоненную тонкую шею, внутреннее волнение было совсем другим, не таким, как с Аминой, например. Когда она выпрямилась, повернувшись в мою сторону, я спросил:
"А вы каким видом спорта занимаетесь?".
Как лектор, я мог не представляться, не знакомиться подобно обычному мужчине.
"Я много лет ходила в тренажерный зал, а последнее время все забросила, - ответила доктор, - с чего бы вы посоветовали начать?"
Я смотрел на нее, почувствовав тоже, что в самом начале лекции. Любопытство, желание продолжения, какого, еще не ясно.
"Вас как зовут?"
"Галит".
"Очень приятно, меня Джамаль".
"Я знаю, вы мне дали вчера визитную карточку, и мне очень приятно".
"Я не смогу вам ответить сейчас, перерыв уже заканчивается, чтоб дать профессиональный совет нужно время и некоторая информация".
"Я понимаю, если вы не против я напишу вам на почту, а вы спросите меня, что нужно для рекомендаций".
Галит улыбалась. Я тоже улыбнулся ей, ответил:
"Конечно, буду ждать".
В моей микроскопической комнате выдающееся место занимало роскошное окно, около которого я соорудил небольшой, но высокий столик, похожий на барную стойку, рядом поставил два высоких табурета-стула в стиле модерн ярко красного цвета, которые долго искал, наконец купил их в "Икее". Все мои гости обычные или случайные сразу же забирались на них, наслаждались внизу видом Мамиллы, а вверху вечным всегда разным словно море, небом. На этом месте я проводил много свободного времени, ставил на стойку свой микрокомпьютер, чашечку кофе, и взглядом, и мыслями, блуждая от кофе до компьютера, от тротуара до небес. Вечером после душа я привычно забрался на свой "насест", позвонил маме, товарищу по "Вингейту", включил компьютер, ответил на звонки брата и сестры. Привычно открыл файл с названием "ПРОЕКТ". Большую часть деловой переписки я вел на иврите, немного на английском, большую часть частных писем на родном арабском, исключительно "ПРОЕКТ" велся параллельно на трех языках, потому что он "ПРОЕКТ" с большими буквами, а не обычно "Проект".
Сумерки быстро спускались над Иерусалимом. Я любил эти минуты, обычно вспоминал, с какой скоростью мы крутимся все время вокруг своей оси и вокруг солнца, не чувствуя этой скорости. Я часто задумывался, а с какой скоростью летит во вселенной с нами солнце, обычно собирался посмотреть в интернете или спросить у одного знакомого астронома, но все как-то откладывалось, забывалось. Сейчас я заглянул в интернет. Сделал глоток крепчайшего кофе, вдохнув в себя весь его аромат, а сегодня мне захотелось побыть снобом, я молол зерна дома, заполнив все пространство экзотикой Южной Америки. Итак, в это мгновение я вращался с землей вокруг оси со скоростью пол километра в секунду, с землей вокруг солнца тридцать километров в секунду, со всей солнечной системой вокруг центра галактики более двухсот километров в секунду. Кофе в чашке не колыхнулось от этих скоростей, "лимада хада?"* - спросил я себя, с самим собой обычно говорил на родном языке. Люди, как обычно, шли по тротуару Мамиллы, не задумываясь над подобными глупостями.
В углу компьютера загорелась маленькая красная точка, показывая, что пришло новое сообщение. Писала моя утренняя знакомая. Признаться, я ждал, но не верил.
"Здравствуйте, Джамаль,
Вы помните, что обещали помочь мне составить спортивную программу для себя.
Буду рада вашей помощи,
Доктор Галит".
Я искал в этом сообщении какие-нибудь косвенные намеки, например, смешную рожицу или добавку прилагательного в обращении, дорогой, тщетно, все было сухо, строго. Но она написала первой, а это давало мне возможность перехватить инициативу. Я ответил:
"Дорогая Галит,
Спасибо за обращение.
Уверен, что смогу вам помочь.
Если вы не против, то завтра после лекции мы могли бы посидеть и пообщаться.
Спокойной ночи,
Ваш Джамаль".
Через несколько секунд пришло ее сообщение:
"Дорогой Джамаль,
Я не против.
Приятных снов".
А в конце долгожданная рожица с улыбкой. Это было, словно катарсис. Я сразу закрыл компьютер, боясь расплескать ощущение радости от ее письма. За окном на иерусалимском небе высыпали звезды, дурманящий аромат кофе рассеивался, аромат приближающейся завтрашней встречи витал надо мной, словно ангел.
ДАЛИЯ
Наконец, я оказалась в форме, в которой меня мечтал увидеть дедушка. Она пахла армией, то ли прачечной, то ли песком пустыни, то ли звездной ночью с воем шакалов, то ли завывающим ветром, она пахла тревожным пограничьем, пограничной охраной, в которой я начала проходить службу. Первые месяцы предстоял курс молодого бойца. Я неплохо знала арабский после школы, да и по виду во мне виделось нечто библейско-арабское, вероятно от предков мамы Галит. Черные, как смоль, волосы, миндалевидные карие глаза. Через пару месяцев меня вызвал командир Ави, тезка моего покойного любимого дедушки, и предложил курс продвинутого арабского.
"Мне надо, чтоб ты говорила без акцента", - сказал он.
"Зачем?" - спросила я.
И тогда он пространно объяснил про обстановку на территориях, про нашу роль в сохранении безопасности границ, про сотрудничество с арабским населением. В конце намекнул:
"Мы готовим некоторых девушек к спецоперациям, после курса арабского у тебя будет реальный шанс поучаствовать в них. Подумай. И почитай вот это".
Ави прищурился, он был близорук, а сидел напротив меня без очков. Протянул довольно старую слегка пожелтевшую от времени газету.
"Почитай сама, можешь дать своим подружкам, я уверен им будет интересно, например, Сигалит точно подойдет для наших курсов".
"Сабаба*", - ответила я.
Это была статья в "Гаарец"* под названием "Замаскированные под арабок". На целом развороте фотографии трех молодых израильтянок в платках на головах под названием хиджаб. А далее представлены интервью с каждой из девушек, служивших, как и я сейчас, в пограничной службе во время второй интифады Аль Аксы*. Статью дали напечатать за давностью лет. Каждая из солдаток рассказывала о рискованных приключениях на территориях. Каждая из них страдала посттравматическим синдромом с ночными кошмарами, тяжелыми воспоминаниями, раздражительностью, вспышками страха и гнева.
Вместе с Сигалит читали статью. Она много курила, я только иногда, чтоб поддержать компанию. Когда коснулись пост-травмы, моя подруга сразу же воскликнула:
"Ну это не для меня!"
Мне же почему-то все понравилось. Я думала, что в память о дедушке Ави, о его участии в самой большой войне прошлого века, о бабушке Авиталь, прошедшей гетто, наконец, из рассказов папы о Ливане с его же пост-травмой, мне нужно будет пройти все, что когда-то прошли девушки из статьи. Это не был голос разума, что-то внутри меня говорило:
"Да, это для тебя. Если ты не пойдешь, то всю жизнь будешь корить себя за малодушие".
Прошло еще пару недель, как нам поставили задачу, участвовать ночью в операции разрушения дома семьи террориста. Почти до последнего не говорили, где это будет, кажется, где-то в районе Восточного Иерусалима. Только в последний вечер сказали: "Джабль Мухабр". Террорист оттуда несколько месяцев назад задавил солдатку пограничной службы, мы все помнили жуткое событие, и это было не первым его преступлением, поэтому решили сносить дом семьи. Лично я считала такую меру, принятую еще англичанами в бурскую войну и в подмандатной Палестине, неэффективной, только порождающей новую ненависть, насилие, к тому же организации террористов выплачивали семьям деньги на лучшие новые дома. Но нам не полагалось много рассуждать, надо выполнять приказы.
Вызвездило, ночь выдалась холодной, мы ехали в армейском джипе, в полной выкладке, в касках вместо привычных беретов, с М-16 на ремнях. Почти все молчали, только слышалось шуршание и стук камней под колесами джипов. На душе было тревожно, все-таки первое боевое крещение после курса молодого бойца, но страха не было, я вспоминала дедушку Ави всякий раз, когда бросала сзади взгляд на спину Ави командира. Ехали долго, я даже задремала, в коротком сне оба Ави слились воедино, не запомнила, или дед Ави молодой или командир Ави старый, смешение времен часто случалось в моих снах.
Из сна меня вытолкнула команда покинуть джип и толчок в бок Сигалит. Мы выпрыгнули наружу, я некстати рассмеялась, то-ли не отойдя ото сна, то-ли от нахлынувшего ночного иерусалимского непривычного мне холода. Руки примерзали к ружью, я одела перчатки. Неподалеку прорезали темноту армейские прожектора, направленные на дом, ревели бульдозеры, бегали солдаты. Поодаль стояли несколько десятков жителей, мужчины, женщины, дети. Нашей задачей было сохранение порядка. Прогремело два взрыва, большая часть дома развалилась, я услышала, как за клубами дыма, пыли запричитали по-арабски женщины, когда пыль и дым начали оседать, несколько мальчишек метнули камни в сторону солдат, кто-то из солдат выстрелил в воздух, и тогда началась настоящий хаос (фауда*). Из соседнего дома прогремела очередь, один из солдат упал. К нему побежали, я же инстинктивно, забыв все инструкции не стрелять, дала очередь из своей автоматической винтовки в место откуда стреляли. Бульдозеры разваливали остатки дома, мальчишки пустились наутек, нашего солдата клали на носилки и перевязывали, соседний дом окружили.
"Молодец!" - крикнул мне на бегу Ави.
Вначале меня переполняла гордость, я чувствовала себя достойной дедушки и папы. Спустя несколько минут сказали, что от моей очереди был тяжело ранен террорист, а также маленькая девочка, игравшая в той же комнате. Гордость тотчас перешла в шок. Я убила малыша! Я гнусная убийца! Несмотря на прохладу спина под формой вспотела холодным потом брезгливости к себе и неизведанного еще никогда раскаяния.
"Продолжать наблюдение! Операция не закончена! Возможны еще беспорядки" - командует Ави.
Я видела, как солдаты вели несколько арестованных в наручниках, заталкивали их в джипы. Из шока было невозможно выбраться, только на обратной дороге я вновь задремала. На этот раз в кратком дорожном сне увидела свою летящую пулю. В углу комнаты сидела девочка с куклой. Я кинулась к ней, пытаясь задержать пулю, но было поздно. Тогда я заорала на иврите: "Ложись! Ложись!". Девочка не отпускала куклы, подняла на меня огромные глаза с невероятно длинными ресницами. Она не видела пули. А я продолжала безумно кричать уже по-арабски: "Эдтожа! Эдтожа!". Проснулась от кошмара. "Неужели началось?" - спросила себя.
Ави хвалил меня, собирался представить к награде. Он сообщил, что девочка жива, госпитализирована в тяжелом состоянии в больницу Хадасса Эйн Карем. Я умоляла навестить ее. Но все оказалось намного сложнее и запутаннее, чем мне, наивной, казалось. Идти мне в больницу, где вокруг нее собралась вся семья, было невозможно, меня бы разорвали на куски несмотря на любую охрану. Все СМИ, газеты, телевидение без перерыва обсуждали этот случай. Камеры запечатлели все, небо со звездами, нас и наших солдат, технику, дома, оружие, арабское население, детей с камнями, меня с закрашенным лицом, Смадар, Ави, стреляющего террориста, мою очередь, арестованных, бедную девочку на носилках. Я не представляла сколько толкований могут вмещать короткие ночные часы в Джабль Мухабр.
Один комментатор рассуждал об использовании террористами живого щита, ребенка в нашем случае, о провокациях с бросанием камней детьми.
"Вот оно, истинное лицо палестинских лидеров!" - восклицал он.
Возмущению си-эн-эн не было конца:
"Как может регулярная армия с современным оружием воевать с мирным населением, убивать детей?".
"Ихса"* - подумала я.
Награждать меня пока не стали, вместо наград решили созвать комиссию по расследованию, о чем сообщали уже в дневных новостях. После новостей очередной политолог вещал, входя в раж:
"Хотят расследовать действия наших солдат. А кто посылал их туда, на территории, воевать почти каждый день? Кто решал за них, что надо делать? Так пусть расследуют тех, кто решал и посылал!".
ГАЛИТ
Во время учебы я позволяла себе ложиться на час-полтора позже, и вставать чуть позже обычного. Но в этот вечер я не могла думать о сне от возбуждения. Позвонил Алон, разговор с ним меня нисколько не занимал, я уже жила завтрашней встречей с Джамалем. Ни ванна, ни порция виски не успокоили меня. Тогда занялась ногтями на руках и ногах, маникюр и педикюр чуть привели меня в равновесие. Завтра я должна быть в форме. Подбирала цвета лака. Обычно я ходила к своей профессиональной маникюрше, сегодня же был особый случай, встреча. На руках я покрасила в розовый, а на ногах в ярко красный. Знакомый запах ацетона, исходивший от лаков, настроил меня по-домашнему, я даже начала зевать, почувствовала, что готова заснуть. Подождала еще несколько минут, пока лак высохнет и направилась в кровать.
Сны не были легкими, больше тревожными, я не раз просыпалась. В одном из них, предутреннем, я никак не могла найти место нашей учебы, блуждала по каким-то входам без выходов, чувствовала, что опаздываю, наконец, опоздала, искала Джамаля, хотела позвонить ему во сне, но в телефоне его номера не нашла, отчаяние охватывало меня, так я проснулась окончательно. Вышла на балкон, закурила свою любимую сигарету "Вог" с ментолом. Утро занималось, пока не жаркое, но уже влажное, птицы распевали на все голоса. Где-то вдалеке в начале улицы зарычал, подобно тигру, муниципальный уборочный самосвал. Заводились пока редкие автомобили, люди выезжали на ранние работы, открывать частные магазинчики или фалафельные, или на утреннюю смену в охрану, надо успеть до пробок нашего сумасшедшего Гуш-Дана*. Я не торопилась, приготовила в кофейной машине микроскопическую чашечку крепчайшего эспрессо, вновь вышла на балкон. Разглядывала свои ногти, думая о предстоящей встрече с Джамалем. Предстояло самое трудное и интересное, подобрать одежду с украшениями.
Я открыла шкаф, с наслаждением оглядывая свой гардероб. Вынимала одно за другим платья, вспомнила про его возможные мусульманские вкусы. Тут же начала сомневаться, или одеться поскромнее ближе к арабской женщине, или наоборот ярче, чуть провокативнее, чтобы сразу привлечь его. Наконец, выбрала больше черного, - узкие брюки, свободную блузку, несколько серебряных украшений, браслет, кольца, кулон, кстати тонкий изящный браслетик на щиколотку, все-таки во мне теплились марокканские гены. Туфли тоже черные открытые на высоком каблуке, это будет эротическое и в то же время достаточно скромное сочетание таких туфель, браслетика и полуоткрытой внизу голени.
В отличие от моего запутанного сна наяву с утра все шло великолепно. Я осталась довольна своим нарядом, косметикой, духами, ехала не быстро, но не попала в пробки, приехала вовремя, даже на несколько минут раньше лекции, успела поговорить по телефону с подругой Эмили из отделения, наконец издали в коридоре увидела Джамаля. Он подал мне руку, от первого нашего прикосновения чуть быстрее забилось сердце.
"После лекции встретимся внизу у входа", - спокойно сказал Джамаль, соблюдая некоторую дистанцию, кивнул мне и прошел к своему месту лектора, я привычно села на первом ряду. Во время лекции изредка наши взгляды пересекались и расставались с легкими понимающими улыбками. Сегодня я совершенно не слышала лекции, просто не хотелось, не хотелось сосредотачиваться, не хотелось логики и мыслей, хотелось свободы чувств, хотелось встретиться с ним наедине, я смотрела на соседей-врачей, в окно с урбанистическим пейзажем, смотрела на свои красные ногти на ногах, мне было беспечно и хорошо, просто хорошо, пришла желанная атараксия*. Внизу у входа после лекции я ждала его.
"Смотрите, на той стороне улицы кафе, пойдемте посидим там", - предложил он.
"Конечно", - согласилась я.
Он шел рядом со мной, но как-то чуть отстраненно, на несколько сантиметров дальше, чем принято у нас, мы же не Швеция или Швейцария, мы же все любим без конца соприкасаться, обниматься, целоваться. Быстро на ходу я объясняла себе, во-первых, мы в статусе лектора и студента, потом наша разница в возрасте, я вполне могла быть его мамой, наконец, разница происхождения и религии. В кафе стоял полумрак, подбежал молодой, похоже до армии, официант, чуть полноватый, немного взъерошенный и смешной, словно только проснулся. Сказал с детской улыбкой:
"У нас в эти часы обычно пусто, зато к вечеру будет большоо-о-ой шум". Он растянул "большооой".
Мне он понравился, этот Винни Пух, так что настроение еще поднялось, я только ответила:
"Нам пока тишина нужна и пару кофе".
"Что пьем?", - "Винни Пух" смешно переводил взгляд с меня на Джамаля и обратно. Мы оба заказали эспрессо. После заказа первое напряжение спало, мне казалось, что я будто не в первый раз сижу с Джамалем. Решила, что инициативу разговора передам в его руки. И все потекло само собой, ненавязчиво, он задавал вопросы, я отвечала, вначале только про спорт, потом как-то незаметно, про еду. И я его начала спрашивать, и он отвечал. Кофе подали прекрасный.
"Хотите пирожное или печение?", - спросил Джамаль.
"Сейчас нет, обычно я люблю это часов в десять вечера".
Он рассмеялся широко, открыто, вдруг положил мне ладонь на мою руку, чуть приблизился ко мне через стол, тихо, как по большому секрету сказал:
"И я тоже, иногда и позже, уже ночью".
Я смеялась вместе с ним, чувствовала, что готова поцеловать его. А он не отнимал руки, продолжая что-то говорить. Словно ток тек через его руку ко мне. Теперь я знала, что он захотел меня, как женщину.
В этот момент затренькал его телефон. Ему пришлось убрать руку. Он отвечал по-арабски, я понимала часть его ответов, но не все. Они были односложными: "Да", "Нет", "Я немного занят", "Может к вечеру". Было слышно, как на него кричали, я чувствовала, что Джамаль нервничает, перекладывает телефон из руки в руку, от уха к уху. Жестами показывает мне "Мол все будет хорошо, не волнуйся". Женские истерические крики в телефоне продолжались. Джамаль ответил: "Халас"* и отключил телефон.
"Что случилось?".
"Хмм, - чуть замялся он, - в деревне, где живет моя семья был балаган, стреляли, кого-то ранили, кого-то арестовали, надо разобраться. Они хотят, чтоб я немедленно приехал в Иерусалим, в больницу". И он в растерянности засобирался, попросил официанта счет.
"Я сожалею. Если нужна моя помощь, позвоните, вы же помните, что я врач". Джамаль не успел открыть рта, как зазвонил мой телефон. Это была Далия.
"Мамочка, привет".
"Привет, Далюш, как ты? Я все время за тебя переживаю".
Вдруг, вдруг... Она расплакалась.
"Что, что случилось, сладкая?", - я вскочила с места.
"Мамуль, мамуль, я не могу, нельзя по телефону, посмотри вечером новости", - она продолжала плакать. Я не могла отойти от шока. Я очнулась около выхода из кафе, оказалась в объятиях Джамаля. Он гладил мои волосы и шептал:
"Ну, ну, пройдет, образуется. Все будет хорошо. Она жива, все остальное можно исправить".
Я уткнулась ему в грудь и рыдала. Официант принес воду. Джамаль поцеловал меня в ухо. Поцелуй вернул меня к действительности.
РОНИ
После обеда один за другим меня взбудоражили звонки от Далии, Галит, а в довершении от Натали. Далия ничего не могла объяснить, только плакала, просила посмотреть вечерние новости. Галит и Натали добавили мне исключительно женские эмоции. Хорошо, что я в этот день не работал до вечера, да и не смог бы работать, мое воображение лихорадочно представляло сцены сексуальных домогательств или, даже насилие над моей дочерью. Армия есть армия, я ее неплохо знал, всякое могло случиться. Довольно долго мы втроем, я, Галит и Натали перезванивались, решив перед вечерними новостями около восьми часов собраться у нас дома. Женщины сразу же разбили мои соображения о насилии, сказав, что в новостях этого никогда не покажут. Галит с Натали по прошествии многих лет довольно лояльно относились друг к другу, у каждой из них было по двое детей от меня, приходилось встречаться на семейных праздниках, вот и сейчас они вместе в напряжении ожидали новостей. Снова и снова гадали, что же произошло.
Мы вслушивались в каждое слово диктора. Повисла тишина. Сигарета Галит дымила и догорала в пепельнице.
"События в Джабль Мухабр", - начала наша симпатичная дикторша с 13 канала. Мне она всегда нравилась, в отличие от многих наших ведущих, комментаторов отличалась спокойствием, доброй улыбкой, редкими пропорциями лица.
"Ночью силы армии и пограничной охраны вошли в Джабль Мухабр, откуда полгода назад вышел террорист, задавившей на смерть сержанта Ирис Вакнин. Дом террориста был разрушен. Отмечались нарушения порядка жителями деревни, дети бросали камни в солдат. Один наш солдат легко ранен выстрелами из соседнего дома. Стрелявший террорист был нейтрализован. В результате операции ранена девочка. Террорист с тяжелыми ранениями, девочка в состоянии средней тяжести и солдат армии обороны госпитализированы в больницу "Хадасса Эйн-Керем".
"Так это же она, Далия!", - вскрикнула первой Галит, указывая на экран.
Да, да это была она, наша дочь, которая нейтрализовала террориста! Героиня восемнадцати лет! Я тут же звонил ей. Далия не отвечала. Мы начали шумный спор, перебивая друг друга. "Умница! Семья может гордиться ей! Она спасла не одного нашего солдата! Но почему она плакала?"
Я, как единственный воевавший, взял бразды в свои руки, сказал:
"Вам незнакомо чувство, когда первый раз стреляют в человека. А я помню с времен Ливана. Меня отпаивали виски в вертолете, я потерял чувство реальности. Что вы хотите от девушки, вполне понятная реакция".
Жены, бывшая и настоящая, вместе и по очереди начали набирать номер Далии, но ответа не было. Я сослался на усталость, ушел в свою комнату. Как зверь в своей норе, здесь начал отходить от всех волнений дня. Сел в любимое кресло-качалку. Прикрыл глаза.
Будто наваждение меня унесло в годы детства. Мне было лет девять или десять, и я пристал к папе Ави.
"Пап, ты многих убивал на войне?".
В те годы он работал в "Керен каемет"*. Вернулся с работы еле живой от усталости, а тут надо отвечать на такой вопрос. Рассказывать про ту войну-бойню он не любил. Я же не понимал тогда, что любое касание раны болезненно, даже не знал, что все его перепады настроения, бессонница, приступы ярости и страха все оттуда, что есть этому название "пост-травма" на долгие года, возможно, на всю жизнь. Похоже, как я сейчас, он, вымотанный, сел на старый наш в дырах от кошачьих когтей, диван, вытянул натруженные ноги с синими веревками вен на икрах, сказал мне:
"Я служил в минометном взводе. Ты, я помню, полно фильмов про войну смотрел. Там часто показывают легендарные "Катюши", а у немцев были похожие, как мы их звали "Ванюши". Летят эти штуки со страшным душераздирающим свистом. Разрываются, если попадают в цель, разрывают в клочья человеческое мясо. Вот смотри".
Папа выставил свое левое колено. Внизу бедра между волос и на колене полосой белел не очень заметный шрам, я, кстати, его никогда у папы не замечал.
"Это осколок "Ванюши". Я думаю, наши мины убили многих. Ты еще маленький, чтобы понять, этого многие взрослые не понимают. Что значит убивать и как убивать. Не дай бог тебе. Я только примеры приведу. Человек, который отдал приказ начать войну, своими руками никого не убил, но от его приказа гибли миллионы. Солдаты, например, которые душили в газовых камерах наш с тобой народ, говорили потом "Мы выполняли приказ". А попробуй не выполни, тебя прикончат. Представь себе, чтоб я родился немцем и оказался бы в гитлерюгенд и в эс-эс. Чтоб я делал? Бежал? Протестовал? Выполнял ли приказ? Не знаю, у меня нет ответа. Или, одно дело выпустить мину, даже не зная точно убила ли она кого-нибудь, или заколоть штыком ударом в живот, видеть, как ты выпустил из него кишки. Или просто ехать на машине и случайно задавить. Или ночью к нам в дом ворвется вор-бандит и захочет украсть тебя или убить маму, я не возьму нож и не зарежу его? Наши мозги не всегда способны это понять. Все, хватит, не могу, сейчас начнется".
Помню, папа тяжело задышал, нижняя челюсть агрессивно выдвинулась вперед.
"Папочка, прости, я больше не буду". Я побежал в кухню за водой, обливаясь слезами, и руки дрожали, я никак не мог налить воду.
Сейчас в своем домашнем кабинете по прошествии десятков лет я словно услышал над собой свист "Катюш" и "Ванюш". Тотчас мне привиделась "первая ливанская". Горящие танки, пушечные разрывы, горящая земля, первый мой раненый Гай. Я вспомнил лица двух сирийцев. Наверное, были такие же "нормальные" ребята, как и я. Но им промыли мозги, сказав, что там на юге враги, которые угрожают нам, которых надо уничтожить. Они поверили, пошли, а может заставили идти. А я? Я? Меня не заставляли. Мозги, конечно, были промыты, спора нет. Говорили и писали, надо защищаться. Надо показать силу. Пресловутый патриотизм. В голове еще сидела война папы Ави. Так и я должен. Что? Кому? Отомстить? Уничтожить? Быть достойным папы? Испытать себя? Кстати, Далия никогда не спрашивала меня многих ли я убил на войне. Наверное, ей в голову не приходило, что ее папа может убивать. Но я-то знаю, что могу. Только до сих пор не могу объяснить себе - зачем. Я платил за все это той же пост-травмой, раскаянием, чувством вины, я до сих пор задаю себе неотвеченные вопросы.
В ту же секунду раздался звонок, то была Далия, моя Далия. Она уже не плакала. Я так разволновался, что только повторял: "Моя Далия, моя Далия...". Наконец, она начала рассказывать.
"Ты все по телевизору видел. Ты знаешь, что я сильная, я не плакса. Но я никак не могу совладать с собой. Когда я выстрелила, это был, как рефлекс без команд командира. Но откуда он у меня был. Рефлекс надо же вырабатывать, а я первый раз в жизни стреляла в человека. Может это генетически передалось от тебя и дедушки? Пап, ты знаешь, я попала не только в него, я ранила ребенка. Папа, а если девочка умрет, пап я не смогу жить с этим..."
Она заплакала снова. Я много чего ей хотел сказать, но я молчал. Вспомнил только "Гармония мира не стоит слезинки замученного ребенка".
ДЖАМАЛЬ
Два одновременных телефонных звонка мгновенно сломали нашу встречу. Мне было не по себе. Садясь в машину, я чувствовал своим шестым чувством связь между звонками, пока еще не мог понять какую. Не ехал, летел быстро и рискованно к Иерусалиму, крутые повороты подъемов сменялись тоннелями, вдоль первого шоссе белели срезы известняка, зеленели сосны с кипарисами, группами словно в природном музее стояли броневики времен войны 48-го года. Я позвонил сестре, сообщил, что приближаюсь к Хадассе. Моя сестра Айша была женщина сильная, строгая, несмотря на то, что мужу выказывала полнейшую покорность, как положено у нас по традиции. Мать пятерых детей, это немного в наших краях, но на дворе уже двадцать первый век, времена чуть меняются. К тому же она с образованием, работает учительницей арабского языка в школе. Айша только пробурчала мне в ответ:
Да, прием меня ждет нелегкий, подумалось мне. Не из-за конкретной причины, просто отношения у меня с нашей обширной родней уже много лет прохладные и натянутые. Объяснение самое простое:
"Я отбился от стаи".
Новая больница, целый кампус с огромными корпусами, просто великолепна. Я давно не был здесь, несколько лет, не узнал "Хадассу". Вспомнил только, когда парковался, с парковкой перманентная проблема. Довольно быстро я нашел неотложную хирургию. В лобби, примыкавшем к самому отделению, расположилась целая хамула*, часть из них ели питы с хумусом или лабане, дети бегали, гонялись один за другим. Почти все лица были мне знакомы. Я колебался, или быстро пройти мимо них внутрь, кинув всем "Салям" или... Я избрал "или", подходил к каждому, обнимался, обменивался парой фраз, улыбался. Потом раздал ребятишкам по шоколадке, которые купил внизу в больничном киоске. Меня все это настроило на позитив, так я зашел в отделение, почти сразу увидел Айшу, мы отошли в сторону к окну.
"Ты вообще в курсе, что произошло ночью?" - спросила Айша.
"Если честно, не очень".
"Так вот, ночью "твои друзья" вошли в деревню. Я давно не видела столько солдат, бульдозеров, танков. Со всех сторон слепили прожекторы. Они появились, чтоб развалить дом Ахмеда. Ты его помнишь?"
"Нет".
"А Салама помнишь с соседней улицы?" - спросила меня Айша.
"Салама помню. Он на год младше меня, мы играли в детстве", - ответил я.
"Так вот Салам выстрелил и попал в солдата. Одна их сучка тут же ответила очередью, Салам здесь, в критическом состоянии, его дочка Насрин тоже ранена. Кто-то из наших все это заснял, уже переслали в Аль-Джазиру".
Во мне сразу всколыхнулось, Аль-Джазира, Катар, "Похищение Европы". Я хотел спросить, что сделал Ахмед, зачем разрушали его дом, зачем Салам стрелял в солдат, но я сдержался, понимая, что я по другую сторону баррикады от свой сестры. Хотя я давно тщетно хочу разрушить эти баррикады. Сейчас неуместно спорить.
Я смолчал и предложил пойти к Саламу.
"Пойдем", - тихо сказала сестра. Мы посмотрели друг на друга, что-то дрогнуло внутри нас, семейное, общечеловеческое, высшее, чем разница во взглядах или в образе жизни, мы обнялись, тесно прижались, чувствуя дыхание и биение сердец. Мы нечасто встречались с Айшей, а такой близости к ней я не чувствовал со времен нашей юности. Мы не пошли в палату, взявшись за руки, продолжали стоять у окна, я все спрашивал ее:
"Как мама, где мама? Как брат, где брат?"
Айша отвечала:
"Мама плохо себя чувствует, не может справиться со своим диабетом. Сахар у нее скачет от 150 до 250. Ест все, переживает, мало двигается, лекарства берет нерегулярно. Брат работает на стройке, много часов на жаре, тяжело работает, но рад, что есть работа и неплохо зарабатывает, обеспечивает семью. А как ты, когда женишься, наконец? Есть подруга?"
Я не мог играть с сестрой:
"Мне кажется я неравнодушен к одной женщине, мы с ней сегодня встречались, когда ты позвонила, она врач, очень милая".
"Наша арабская девушка? Откуда?"
И снова мне пришлось сказать правду сестре:
"Не арабская и не девушка, а взрослая женщина".
"Ой, Джамаль, Джамаль! Нам проблем не хватает, ты их еще ищешь. Ты видишь, что у нас происходит. Ты думаешь твоя сестра глупая примитивная женщина. Ой, Джамальчик, я все вижу и понимаю, наше пустое насилие здесь будет продолжаться вечно. По крайней мере, на наш век и на век наших детей и внуков точно хватит. Пока что нет силы, которая может прекратить ненависть".
Я вновь обнял сестру.
"Айшик, я тебя люблю. Я знаю, что ты все понимаешь. Ты понимаешь, что любовь иррациональна. Эта женщина запала мне в сердце, у нас еще ничего не было, может статься ничего и не будет. Но я попробую. А по поводу бесконечного насилия, ненависти, я знаю, как это изменить. Ты мне не веришь. Ты смотришь на меня, как на наивного ребенка".
Она действительно смотрела на меня, как фантазирующего десятилетнего мальчика.
"Ты забыла про "Похищение Европы". Кто сделал это, тихо, без крови, без насилия?"
"Ты, Джамальчик".
"Так вот, я надеюсь, что в ближайшее время смогу представить тебе свой проект. Я называю его не "проект", а "ПРОЕКТ" с большими буквами. Не только представить, я хочу, чтоб ты в нем участвовала. Если похищение Европы было тайным, то сейчас мне нужна помощь многих людей. Твоя помощь, особенно".
Айша поцеловала меня в щеку, тихо, быстро шептала мне на ухо: "Дай бог, дай бог, боже, храни тебя...".
В коридоре рядом с палатой сидели двое вооруженных охранников из шабака*, двое других немного поодаль. Меня и Айшу проверили, впустили внутрь. Заинтубированный и занаркотизированный Салам лежал под простыней на спине, из двух капельниц в вены на руке и ноге вливались жидкости и кровь, его большие голые ступни высовывались из-под простыни. От лодыжек к ножкам кровати тянулись никелированные цепи наножников. "Зачем? - подумал я, - под наркозом он и так никуда не денется". Усмехнулся собственным мыслям.
"В этой сюрреалистической картине заключался сюрреализм нашей действительности. Приложить все усилия, чтобы спасти опасного для страны человека, потом представить его перед судом, приговорить к пожизненному заключению, разрушить его дом".
ГАЛИТ
Назавтра был последний день нашего короткого курса. Поздно вечером дул сильный ветер с пылью, завывало, словно выла стая волков. Спала я плохо из-за Далии и из-за этого, действующего на нервы свиста, утром на окнах и на балконе лежал толстый слой рыжей аравийской пыли. Жара стояла редкая даже для наших краев, тяжелый хамсин накрыл весь Гуш Дан и почти всю страну. Песок заволок солнце, от этой темноты казалось, что будет буря, гроза. Утром голова не болела, но была тяжелой, да и настроение под стать погоде мрачноватое, к тому же я бросила взгляд на вчерашние свои украшения, разбросанные на столе, сразу вспомнила о неудавшемся свидании с Джамалем. Он, кстати, не звонил, не писал. Все одно к одному. На лекции я сидела рассеянной, правда несколько раз мы перекинулись улыбками, выглядел он тоже не лучшим образом, заглядывал в свои записи, сбивался с темы на тему. После лекций я все-таки решила попрощаться с ним, прохаживалась по холлу недалеко от выхода, болтала по телефону с подружкой, чтоб встретиться с ним как бы между прочим. Вдруг почувствовала прикосновение к своему плечу, обернулась, это был Джамаль. Тотчас я попрощалась с подружкой, а Джамаль с улыбкой сказал:
"Нам вчера не дали пообщаться, я извиняюсь, но сегодня я вас приглашаю на тоже место, мы продолжим, как будто ничего не было".
"Интересная мысль, мне она нравится", - ответила я.
На этот раз никакого напряжения или дистанции, подобных вчерашним, между нами не чувствовалось. Мы сразу же обсудили хамсин, который навалился и не думал "ломаться" (закончиться), с этой страшной жары с пылью вошли в кондиционерную прохладу кафе.
"Вы помните, что я вас пригласил".
"Да, хотя я не очень чувствую себя удобно", - ответила я.
Тут Джамаль сделал ход, достойный классного шахматного игрока:
"Несмотря на то, что вы старше меня, я пока еще ваш лектор, а вы студентка".
Я расхохоталась, даже коснулась рукой его руки, так что чувства и фантазии последних дней вернулись ко мне с новой силой.
"Сегодня мы заказываем посерьезнее, чем кофе, я страшно голоден".
"Я тоже".
Мы вместе начали изучать меню.
"Можно спросить, что произошло с вашей дочкой, она вчера звонила вам и плакала? Как ее зовут?"
"Далия, она служит в армии, в пограничной охране. Недавно закончила курс молодого бойца. Вчера ночью из взяли в дело по-настоящему. Террористы затеяли стрельбу, она ответила, ранила одного из них и еще... еще ранила маленькую ни в чем неповинную девочку, переживает конечно. Вчера вечером все показали в новостях".
Вдруг я взглянула на Джамаля, нельзя было сказать, что он побледнел, с такой смуглой бронзовой кожей бледность трудно разглядеть, он просто "спал" с лица. Смотрел на меня как-то странно, скорее виновато, словно побитая собака. Взял меня за руку, тяжело дыша, сказал:
"Этого террориста зовут Салам, он был моим другом детства в деревне, мы вместе росли в Джабль Мухабр, сегодня утром мне позвонили, что его состояние критическое, а девочка, это его дочка Насрин. Что с нами происходит? Боже!"
"Ну успокойтесь, успокойтесь. Вы же знаете где мы живем. Давайте поедим, еда успокаивает. А потом мы поедем в Иерусалим в Хадассу, проведаем их".
Итак, мы принялись за еду. Салат заказали один на двоих, порции были огромные. Официант забыл принести по тарелке, чтобы разложить каждому.
"Я так проголодалась, что давайте начнем", - и я наколола на вилку салатный лист и маленькую, как вишенка, помидорку. Джамаль последовал моему примеру, так что мы стали поглощать этот салат вместе из одной тарелки. Совместная трапеза придала нашей встрече настоящую интимность, то тяжелое и неприятное, что сопровождало нас последний день, спряталось, уползло куда-то внутрь, мы вспомнили о ночных событиях только в самом конце, допивая кофе.
"Сейчас я расплачусь, вы помните, что я вас пригласил, и поедем в Иерусалим", - сказал Джамаль, успокоенный сытной едой. Я кивнула, и через пару минут мы вышли на раскаленный мутный воздух хамсина. Расселись по своим машинам. В это время самое горячее время на дорогах, "пробки" преследовали нас и около Латруна*, и в Шар-а-Гай*, и при въезде в город, и по дороге в Эйн Карем. Я поставила музыку для фона, музыкальный канал "Галгалац", всю дорогу переговаривалась с Джамалем, с подружками, раз удалось "пробиться" к Далие. Мне пришлось признаться, что я еду проведать жертв ночного происшествия, только про Джамаля ничего не сказала, да и утаивать пока нечего было.
"Мамочка, - попросила Далия, - вначале зайди к нашему раненому солдатику, потом к девочке". Голос ее прервался. Я почувствовала, как ей тяжело.
"А потом, если будет желание, к тому, в которого я стреляла".
"Обещаю, Далюш. Я тебе позвоню вечером, расскажу".
Мы сговорились с Джамалем встретиться в приемном покое Хадассы. Я шла туда, но в голове не укладывалось, романтика с моим молодым учителем и стрельба Далии в друга Джамаля. Когда я увидела его, сказала про себя со смехом:
"Сумасшедшая "мароккашка" престарелая мамочка Галит и арабский жеребец, годящийся ей в сыновья, Джамаль".
"Джамаль, у меня есть просьба".
"Конечно, все для вас".
"Я кое-что должна купить. Вначале мы пойдем к нашему раненому солдату, потом к девочке, потом к вашему другу".
"Хорошо, нет проблем. Куда вы хотите".
Мы зашли в больничный магазин, я купила три большие мягкие игрушки, медведя, зебру и динозавра. Расплатилась, и мы пошли в отделения. Нашего солдата звали Лиор. Он встретил нас с улыбкой, чувствовал себя неплохо. Его рана на ноге была в порядке. Я представилась, представила Джамаля, вынула для него пушистого медведя со словами: "Будь силен, как он". Все рассмеялись, мы посидели минут 15 и направились искать девочку. Она лежала с капельницей, в сознании, с большими грустными глазами. Красивая девочка. С ней мне было намного труднее психологически, ведь ее ранила пуля Далии. Я вынула зебру, сказала ей: "Наша жизнь полосатая, то черная, то белая. Пусть у тебя будет больше белых полос". Девочка не ответила, перевела глаза на Джамаля, тогда он ей сказал тоже, но по-арабски. Она только повернула голову ко мне, тихо произнесла: "Шукран"*. Внутри меня все перевернулось, я сумела сдержаться, только погладила ее ручку. Мы пошли к другу Джамаля. Он лежал на аппарате искусственного дыхания, прикованный к кровати. Я положила рядом у его ног смешного динозавра. Слышать он не мог, но я в пол голоса произнесла: "Чтоб все террористы вымерли, как динозавры". Вдруг, словно споткнулась, показалось, что ударилась лицом о спинку кровати. Очнулась, лежа на полу. Поднималась, болела скула. В палате был шум, несколько арабских мужчин и женщин что-то кричали, охранники в черном расталкивали их, одному заломили руки за спину, рядом пытался добраться до меня Джамаль. Через несколько минут я все поняла, кто-то из них ударил меня в лицо. Примерно час длилось расследование прямо в коридоре. У меня кружилась голова, я пожаловалась, что больше не могу. Один из сотрудников безопасности дал бумагу, через три дня явиться на продолжение расследования.
"Сейчас поедем ко мне", - сказал Джамаль.
"У тебя есть виски?", - спросила я. В экстремальных ситуациях мы уже переходили на ты.
"Да, шотландский".
"Вы, мусульмане, не пьете".
"Обычно для гостей, хотя я иногда могу выпить очень мало, в Европе научился".
"Поехали. Будешь отпаивать меня виски".
Это был длинный, как бы абсолютно лишенный логики, день. Я уже отошла от удара, чуть болела скула, но Джамаль настоял на посещении приемного покоя. Как врач я понимала, что надо сделать снимок, исключить перелом, самое главное официально зарегистрировать происшествие для расследования. Другое дело, когда врач становится пациентом, он превращается из "полу-бога" в обычного человека с капризами. Я чуть покапризничала, но быстро согласилась. Перелома не нашли, на скулу положили маленькую наклейку, посоветовали принимать анальгетики и освобождение от работы на несколько дней. Мы сели в его машину, поехали по уже темным улицам Иерусалима. Как у нас говорят, "хамсин сломался", пустынная аравийская пыль осела, воздух очистился, жара спала.
"Откроем окна, - сказал Джамаль, - надоел целый день кондиционер".
В машину влился вечерний иерусалимский ни с чем не сравнимый воздух предгорий, прозрачный словно хрусталь. К нашей столице у меня было неоднозначное отношение, это город, которого нет больше в мире. Но мне в нем всегда было не просто, то дорогу спутаю, то в какой-нибудь проблематичный квартал заеду, да и сегодняшний день подтверждение. Ехали из Хадассы до Мамиллы долго, везде стояли в пробках. Я думала об Иерусалиме, как голос Джамаля вырвал меня из раздумий.
"Галит, вы помните, как несколько лет назад "нашумела" история с Европой?"
"Джамаль, я думаю пришло время говорить на ты независимо от нашей разницы в возрасте".
"Да, конечно, просто у нас есть уважение к старшим".
"Я помню ту историю, почему ты спросил?".
"Тот проект назывался "Похищение Европы". Это сделал я. Ты первая, кому я открыто говорю. К тому же больше семи лет прошло, за давностью лет преступления списываются".
"Все читали про ту тихую революцию, но я думала, что израильтяне в ней не замешаны. А ты молодец". Я потянулась к нему и дружески чмокнула в щеку. Джамаль чуть смутился, его откровение и мой жест окончательно сломали преграды между нами. Он неожиданно положил свою правую руку мне на коленку. Улыбнулся и тихо сказал:
"Спасибо".
До самого дома он рассказывал ту захватывающую детективную историю. А войдя в его квартиру, я сразу же прижалась к нему, и мы начали бурно целоваться. В фильмах обычно всегда за этим следует секс, но я отстранилась, сказав:
"Ты обещал виски для своей раненой".
Мы оба рассмеялись, я уже знала, сегодня отдамся ему. Увидев два красных пятна, словно ван-гоговских высоких стульев, на фоне желтого света ламп его квартиры, я сразу же устремилась туда, забралась на стул. Джамаль поставил початую бутыль "Блэк лэйбл", рядом два пузатых стаканчика, небольшую розеточку с черными блестящими оливками.
"Я сама разолью, хорошо, на правах старшей".
"Мне совсем немного", - сказал он, сев на второй стул рядом.
Я разлила, себе раза в два больше, чем ему. Мы чокнулись с традиционным "Ле хаим".
"Ты извини, что так получилось у Салима, это я виноват, должен был предусмотреть".
"Нет, я виновата со своим дурацким динозавром. Кто-то из них слышал мою реплику про динозавров и террористов".
Мы выпили, тогда он начал:
"Галит, я не зря рассказал про Европу, у меня есть новый проект, хочу с тобой поделиться. Ты первая, кому я это рассказываю. Чтобы историй с динозаврами больше не было. Я его называю "ПРОЕКТ" с заглавными буквами, на этот раз он не секретный, наоборот, я хочу, чтоб больше людей о нем знали, он потребует долгого времени, сил, терпения, главное, связей на самом высоком уровне".
Я была заинтригована, в голову ударили виски, желание Джамаля, его таинственное вступление, обида и боль от полученного удара.
Он продолжал:
"Ни армия, ни полиция, ни тюрьмы, ни разрушения домов не помогают уже десятилетия. Им противодействуют промывание мозгов, нищета, подстрекательство. Я пошел по другому пути, мы должны разрушить мифы, мы должны делать совместные проекты, мы должны выйти из порочного круга. Мой ПРОЕКТ провести в 2048 году олимпиаду в нашем регионе. Ты понимаешь почему именно в 2048 году?"
"Ну конечно, сто лет нашей стране".
"Да. Я надеюсь привлечь своих знакомых в Эмиратах, и сделать часть олимпиады у нас, часть в Эмиратах, чтобы приехало как можно больше арабских спортсменов, к тому же двум достаточно процветающим, но небольшим странам, будет легче осуществить такой проект. Я уверен олимпиада принесет больше эффекта, чем любая пропаганда...".
Я же вдруг потеряла нить его монолога, просто "отключилась".
ДЖАМАЛЬ
Настоящую нашу близость я почувствовал, когда она, не допив виски и не дослушав моего ПРОЕКТА, уронила голову на барную стойку. Понес ее на софу, она во сне, как ребенок, обнимала меня. Снял с нее туфли, вдыхал запах ее тела, укрыл легким одеялом. Этих ощущений у меня не было ни с одной из прежних женщин. Зазвонил в ее сумочке телефон, я разглядел имя - Далия, перевел телефон на тихие звонки. После двух подряд посещений Хадассы на меня тоже навалилась невероятная усталость. Пошел спать, назавтра предстояло ее отвезти к машине, опять в Хадассу, а потом ехать в институт Вингейта.
Что-то мешало мне спать, как будто пух попал в нос. Я повернулся на бок, но ощущение пуха не прошло. Я открыл глаза, тотчас разглядел в темноте рядом со своим лицом руку Галит. Она наклонилась надо мной и прядью своих смоляно-черных локонов щекотала мне ноздри. Слышалось ее дыхание, я чихнул, а она рассмеялась, еще ближе придвинув ко мне свое лицо. Теперь ее волосы рассыпались, повисли надо мной подобно колоколу, и я оказался внутри этого колокола, там царили ее запахи волос, духов, дыхания, косметики, которые дурманили меня, еще сонного. Я потянулся к ней руками, а Галит упала на меня, дав ощутить все ее теплое миниатюрное тело на себе, несколько часов назад я относил ее в постель, но то было абсолютно другое чувство. Мы обнимались, целовались, переворачивались, вновь обнимались. В сексе Галит была гибкой, как змея, и горячей, как огонь, ничего подобного с другими женщинами у меня не случалось. Мы хотели друг друга бесконечно, так продолжалось пока не засиял иерусалимский рассвет.
Когда я ее отвозил, ощущение новой близости завладело нами. Мы поминутно прикасались друг к другу, смеялись беззаботно, счастливо, правда уже перед самой Хадассой я вновь завел разговор о "2048".
"Я помню, дорогой, - сказала Галит, - поговорю со знакомыми, но пока мне кажется, что это полнейшая фантастика. Мне она нравится. Спасибо за помощь, спасибо за сказочную ночь". Она вышла из машины. Я тоже вышел. Мы постояли, прижавшись один к другому на прощание и поехали, я в институт Вингейта на работу, она к себе домой.
В институте мои коллеги поздравляли меня с проведенным курсом, оказывается получили анонимные анкеты врачей с отзывами, так почти все из них поставили мне максимальный балл. Для меня это было неожиданностью, я себя оценил намного ниже, особенно в тот злополучный день событий в Джабль Мухабр. В обеденный перерыв в кафе я оказался за одним столиком с Офрой, той сотрудницей, которая делала мне постоянно самые горячие комплементы.
"Смотрите, - сказала она, - у нас вкусы абсолютно одинаковые", и кивнула на тарелки, стоящие перед нами, у каждого был такой же салат, шницель с рисом, и даже такой же лимонад.
"Но и выбор здесь небольшой, не мудрено взять одно и то же", - ответил я.
"Да, конечно. Я рада за ваш успех с курсом, вижу и вы светитесь от успеха".
Я подумал, что "светился" от ночи с Галит, но не дай бог даже намекнуть одной женщине про другую.
Я только сказал Офре: "Спасибо, конечно приятно".
Не знаю почему, но неожиданно для себя самого я начал во время обеда рассказывать про "2048". Она слушала с интересом, правда пару раз ей звонили, она извинялась. Мы сидели напротив друг друга, заканчивая обед, потягивая лимонад, я же взахлеб второй раз за день убеждал ее и себя вместе с ней о необходимости у нас олимпиады.
"Вы же понимаете, сколько бюрократии, какой долгий путь нужно преодолеть. В вашем проекте есть много интересного, сама я не думаю, что смогу помочь, но мой знакомый в министерстве спорта, возможно поможет, попробуйте поговорить с ним. Сейчас я ему позвоню, если он согласится, свяжетесь с ним".
Офра набрала номер.
"Цахи, привет, как дела? Я знаю, как ты занят, но может найдешь время поговорить с моим коллегой, у него есть интересный проект. Да, да, пока, я дам ему твой телефон, он скажет от меня".
Я ликовал, что-то сдвигалось. Записывал телефон. В эту же секунду пришло сообщение от Галит:
"Была у своего врача, дал мне целых пять дней больничного. Так что я всю неделю свободна. И для тебя тоже. Позвони вечером. Целую".
Все складывалось чудесно, в любви и в делах, мое настроение, несмотря на усталость, поднималось. Но "Homo proponit, sed Deus disponit"*, любил повторять мой парижский друг и наставник Арно. Я уже записывал в телефоне план на ближайший день, как раздался звонок от Айши:
"Салам умер, приезжай на похороны, ты же помнишь, что он не только был твоим другом, но они наши дальние родственники".
Я и Офра вернулись в отдел, я сообщил о смерти своего родственника, поехал в Джабль Мухабр. С начала и до конца пути мной владела единственная мысль - Салама застрелила дочь моей любовницы Галит. Я пытался то свыкнуться с этой мыслью, то отгонял ее от себя, спорил сам с собою, но пока все было тщетно. Уже въезжая в деревню, понял, она пока была сильнее меня. Но что я буду делать дальше, как жить с этим - я не знал.
НАТАЛИ
Да, кто бы мог подумать про цифры 2000, 2010, 2020, это наше время от рождества Христова или новой эры, как кто хочет. Время, как воздух, не видим, не чувствуем его. Вдруг, навалится приступ астмы или сердца, не хватает такого привычного прозрачного невесомого воздуха, тогда начинается суматоха, врачи измеряют сатурацию, дают кислород, ищут причины. Время же всесильно пока, ни сатурация, ни кислород не помогут, вращается земля, сменяется осень на весну, лето на осень, и наша весна лет в двадцать или тридцать сменяется на осень лет в пятьдесят или шестьдесят, а то и на зиму склонится этак к семидесяти-восьмидесяти.
В этот осенний вечер чуть странно, но абсолютно реально, позвонила Галит. Мы не враждовали, нет, но общались нехотя, как-то отстраненно, в ролях, она, бывшей жены и мамы их детей, я, жены ее бывшего мужа и радушной хозяйки для Далии и Натана. ,Буквально на днях она была у нас в тот вечер, когда показывали Далию в Джабль Мухабр.
"Натали, добрый вечер, - сказала Галит, - как живешь? У меня есть к тебе просьба, а по большому счету, целый разговор. Сможешь прийти завтра? Я не хочу говорить при Рони у вас. Можно и в кафе, если хочешь".
"Это срочно? - спросила я - просто завтра у нас в министерстве нелегкое совещание после обеда, скорее всего я вернусь домой никакая. Намекни хотя бы про что разговор, а то я не засну сегодня".
Галит рассмеялась.
"Абсолютно не срочно. Как раз про твои связи в министерстве".
"Тогда засну спокойно", - отшутилась я, и мы договорились, что я приду к ней домой послезавтра.
Жизнь моя в последнее время устоялась, приняла некий буржуазный оттенок, против которого я протестовала в молодости. Дни недели были похожи один на другой. Утром я вставала в шесть часов по годами заведенным биологическим часам без будильника. Рони официально начинал работу в восемь, но всегда приходил в отделение за полчаса, а то и минут за сорок до начала. Утром до его ухода я успевала накормить дворовых кошек, которых у нас водилось великое множество. Дома жил в последнее время только один кот по имени Бамба, рыжий пушистый с огромным, как у лисы, хвостом, он был из говорящих кошек, когда что-то хотел, то вился вокруг ног и громко, выразительно мурчал, думая, что мы понимаем его слова, я же думала, что я его всегда понимала. Потом делала для Рони и себя кофе, раньше варила в турке, теперь все чаще в машине с капсулой. Готовила его любимый бутерброд с соленым лососем, и после прощального поцелуя у двери он выезжал в больницу. Я несколько минут стояла во дворе, смотрела на чистое, словно голубое стекло, небо летом, которое стояло у нас примерно полгода, в марте-апреле и в октябре-ноябре набегали с моря облака, похожие на белые каравеллы, и наконец, зимой иногда серо-черные тучи с радугами и дождями баловали взгляд. Теперь наступало время детей, моих сладких близнецов, Дана и Даны. Будила их, готовила завтраки, отправляла в школу. У многих знакомых и коллег в моем возрасте дети уже были в армии или после нее, но мои то родились поздними, зато я переживала за них, как молодая мама, мне казалось, что так продлевается ощущение молодости. Они уходили, шум стихал, можно было заняться перед работой своей особой. Эти минуты бывали самыми интересными для меня в целом дне. Я не торопилась, как Рони, меня слава богу не ждали больные и больничный распорядок, в министерстве царствовали другие нравы, особенно для начальников, позволявшие задержаться. Один из моих патентов состоял в том, чтобы приготовить одежду с вечера, так что оставалось принять душ, немного косметики, я готова к выходу. До выхода успевала еще посмотреть по телевизору новости. Без наших вечных горячих новостей не начинался и не заканчивался ни один день. Про новости надо сказать отдельно, как они важны в нашей культуре почти в каждой семье. Никто не выйдет на улицу, не узнав прогноз погоды, надо признать, что он обычно точен, страна то небольшая, узкая на карте, словно язык. А бесконечные политические страсти правых и левых, светских и религиозных, этнических большинств и меньшинств, иногда похоже на цирк, на клоунаду, на клоуна, который в одно и то же время веселый и грустный. Так проходило обычное утро.
Свою работу за многие годы я полюбила, привыкла к заведенному в отделе порядку. Мои девушки стали давно профессионалками, дружили со мной, всегда были готовы прикрыть меня в случае необходимости. Два-три раза за день я и Рони переписывались по телефону, на работе обычно хватало времени и кофе попить, и по телефону поговорить, но я, в отличии от многих, этим не злоупотребляла, всегда находились дела. Совещания, разборы жалоб населения, жалоб из года в год становилось больше, я большую часть времени тратила на связь с администраторами больниц, поликлиник, медицинских центров. Скучать было некогда, вечером ждала домашняя рутина, которую я любила, дети, муж, свои дела. Раз в неделю я писала список покупок для Рони, один вечер у него был свободный, тогда он ехал в супермаркет. Раз в неделю приходила в дом уборщица, два раза в неделю я возила детей на кружки, Дана на баскетбол, Дану на плавание. Оба были увлечены спортом, я это, как могла, поощряла. Так текли день за днем недели, месяцы. Наверное, я должна была родиться не в двадцатом, а в девятнадцатом веке до эмансипации. Тогда большинство жен врачей не работало, жили обеспеченно, как за "каменной стеной", не торопились, имели больше детей, прислугу. Изредка я мечтала о такой жизни, хотя была довольна своей, с улыбкой и немного с грустью вспоминала свое прошлое, желание вырваться из мещанства, попробовать все на свете, любовника Моше, эксперименты с Эдной.
Итак, я пришла вечером к Галит. На ней были шорты и просторная майка, распущенные вьющиеся волосы ниспадали до плеч, она ходила по квартире босиком и абсолютно без косметики. После объятий и приветствий, она извинилась:
"Когда я без косметики, чувствую, как будто голая, но после отделения пошла в душ, все смыла, хочу, чтоб тело отдохнуло".
"Я тебя понимаю".
"Что ты хочешь пить, кофе, сок, вино? Или поесть?"
"Только воду похолоднее".
Она принесла высокий стакан воды со льдом и тарелку с фруктами, финики, бананы, манго.
После вежливых вопросов о детях, о семье, о работе, она перешла к делу. Неожиданно для меня начала:
"Ты знаешь, у меня новый роман".
Я была удивлена началом, мы не были подружками, не делились подробностями. Но спросила обычно, не подавая вида:
"С Алоном?"
"Нет, слушай. Не удивляйся, что тебе рассказываю. Просто, это имеет отношение к разговору. Парень моложе меня лет на двадцать, к тому же он из Джабль Мухабр, его зовут Джамаль, он, оказывается, провернул историю с "Похищением Европы", ты помнишь шумиху в СМИ. Сейчас он снова задумал нечто грандиозное, хочет к столетию страны организовать олимпиаду на Ближнем Востоке, думает, что это сможет изменить наше общее положение. Вначале у меня это вызвало смех, затем размышления, сейчас же я думаю помогать ему с проектом. Я знаю, что проект безумный, утопический, знаю все "contras". Мне нужны связи в министерстве спорта для начала, потом в министерстве финансов, а уж потом, в случае успеха, на самом высоком уровне, включая главу правительства".
Я, обескураженная, отпила воду и взяла финик, ответила ей:
"Да уж, даже не знаю, что сказать. Единственно, что я могу, поговорить со своим боссом. Много лет назад я хотела подать на него в суд за сексуальные домогательства, но потом все образовалось. У него исключительные связи в верхах. Думаю, что как для любого проекта, нужно красиво и грамотно написать, тогда я смогу пойти к боссу. Кстати, Дан и Дана увлекаются спортом, правда они будут уже старые для чемпионов к тому времени".
Мы посмеялись. Я допила воду. Галит же продолжала:
"Хорошо, я попробую представить написанный вариант. Хочу еще что-то сказать тебе, только пока без излишнего распространения. Тот террорист, которого недавно ликвидировала Далия, друг детства и дальний родственник Джамаля. Ты понимаешь абсурдность ситуации, моя дочь убивает родственника моего любовника".
"Нет, пока еще ничего не уложилось в моей голове, ни твой новый друг, ни его проект, ни связь нашей Далии с этим делом, все как в приключенческом романе".
Я встала, готовясь распрощаться.
ДАЛИЯ
Итак, вместо наград, комиссия по расследованию. Меня несколько раз вызывали на беседы с сотрудниками шабака. Самое парадоксальное, эти встречи успокаивали мой внутренний голос, я бы сказала, мои угрызения совести. Я понимала, что выполняла приказы и инструкции, но в то же время спорила с собой вновь и вновь, ведь нацисты тоже выполняли приказы, уничтожая мой народ. А если б я родилась в другое время, в другом месте, была бы мальчиком в гитлерюгенд, а потом под давлением семьи оказалась бы в эс-эс, и бросили бы меня на восточный фронт, и заставили бы стрелять, душить, сжигать, чтобы я делала? Вопросы без ответов не давали покоя, мучили меня, первым человеком, с которым я заговорила про все это, был Ави. Мне везло с Ави-дедом, мне везло с Ави- командиром.
Он вызвал меня после очередной встречи с сотрудником шабака. Начал с места в карьер:
"Ты не передумала про курс арабского и его продолжения, помнишь наш разговор?"
"Конечно помню, я жду с нетерпением".
"Ты меня приятно удивила, я начал в тебе сомневаться. Просто вижу, как ты переживаешь после Джабль Мухабр. Ты должна собраться, раз в неделю будешь ходить к психологу. Комиссия по расследованию, кстати, не рекомендовала направлять тебя на курс, но я настоял, и подключил полковника, его голос оказался решающим. Комиссия продолжит работу еще долгое время, возможно после твоей демобилизации, большинство уверены, что это пустая трата времени. Но ты уже взрослая, понимаешь, во всей игре вокруг тебя есть политический оттенок".
Я кивнула, начала рассказывать про свои сомнения, неразрешимые вопросы.
"Девочка, на твои вопросы нет однозначных ответов, каждый человек действует в согласии со своей совестью и по возможности с обстоятельствами. Я думаю, были подростки, которые находили причины не идти в гитлерюгенд, потом уклониться от эс-эс и так далее. Некоторые протестовали открыто, они арестовывались, некоторые уничтожались. Поезжай завтра домой, отдохни, на днях начнем курс. Самое главное, про наши планы не рассказывать никому, ни семье, ни подругам, ни друзьям, еще раз, никому. Подготовка предстоит долгая с проверками, симуляциями. Я уверен, ты выдержишь до конца. Успехов".
Ави дал понять, что разговор окончен. Я по полной форме встала, отчеканила: "Да, командир!".
Наступил "хамшуш"*. Чтобы по-настоящему скучать по дому, надо покинуть его. Весь курс молодого бойца больше трех месяцев я не была дома. Ехала с базы на автобусе, постоянно "проваливаясь" в сон и пробуждаясь, больше всего, чего мне не хватало в армии, так это сна. Мы ехали по самарийскому шоссе, во время пробуждений я бросала взгляды на холмистые пейзажи Самарии с камнями и деревьями, безбрежным небом, господствовали три цвета, лазурь от горизонта до горизонта, пятна белил на небе, пена облаков, на земле разбросанные камни, наконец малахит трав и куп деревьев, по преимуществу олив. Я закрывала глаза, продолжала видеть, как фотографию в голове, пейзаж, вновь погружалась в дрему. В одно из пробуждений Самария сменилась на урбанистические картины наших городов, мы приближались к дому, к Гуш-Дану, Рош-Айн, Петах-Тиква, Бней-Брак, Рамат-Ган. Дома, серые, чаще четырехэтажные на столбах, шестидесятых-семидесятых годов, белые уже с балконами, девяти-двенадцати этажные девяностых и начала двухтысячных, наконец, тель-авивские стеклянные башни в сорок-пятьдесят этажей нашего времени.
Мама трижды звонила на телефон, посылала сообщения одно за другим, что она на полчаса задержится на работе, потом на час, но это было не важно, у нас будет с ней весь конец недели. Она писала, что она купила, что сварила к моему приезду, конечно, любимые мои вещи: фаршированные перцы, рыбу в остром соусе, под названием харайме*, приготовила домашний лимонад. Когда я открыла дверь, запахи дома накрыли меня с головой словно волны моря, не раздеваясь, в форме и армейских ботинках прошла в свою комнату, села на застеленную кровать, почувствовала слезы на глазах от избытка чувств. Придя в себя, переоделась, пошла в душ, выйдя из него, увидела мамочку, бросилась в ее объятия. Рассказам, разговорам и еде не было конца. Мы сидели втроем, мама, я и Натан. Натан был на три года старше меня, он уже демобилизовался, собирался поехать с друзьями в Южную Америку, расслабиться после армии, как он выразился. Он превратился в высокого, мускулистого крепыша с короткой черной бородой, и мог бы с успехом служить в отделении "замаскированных под арабов", куда собиралась я. Как же я хотела рассказать ему, да и маме тоже, про то, что ждет меня через несколько дней. В ушах звучал голос командира "не рассказывать никому, никому". Неожиданно разговор Натан повернул на вопрос: "Что значит быть израильтянином?".
Я, кипя армейским патриотизмом, сразу ринулась вперед:
"Защищать свою страну, свою семью, свой дом".
Губы Натана растянулись в улыбке, без слов давая понять, какая я наивная и примитивная.
"Тебе уже успели промыть мозги, с этим в армии успешно справляются. Чем мы тогда выше обычных зверей, защищающих свою территорию от чужаков, это рефлекс, инстинкт, заложенный природой. А мой вопрос о смысле, общечеловеческом, также нашем, израильском".
В спор вмешалась мама:
"Быть израильтянином, это давать, помогать".
Но и с ней Натан перешел в наступление:
"Давать хорошо, но не все этого достойны. Дашь палец, хотят руку, а не дашь руку, станешь врагом до конца дней".
"А ты сам что думаешь?" - спросила я.
"Во-первых, я думаю, что наша особенность - это безрассудство, которое обычно побеждает. Мы способны идти против течения. Нам говорили, основать страну - это утопия, а мы ее основали. Нам говорили, что воевать против всего мира бессмысленно, а мы воевали..."
Мама встала из-за стола и пошла на кухню. Я заметила, что по ее лицу словно туча прошла. Я тоже встала, пошла за ней:
"Мамочка, что-то случилось?"
"Нет, нет, все нормально. Я так рада, что ты дома, наконец-то. Расскажешь мне завтра всю эту историю с разрушением дома, я хочу от тебя услышать. Ты-то как сейчас?"
"Намного лучше, за меня не беспокойся". Мы обнялись на кухне, от маминого тепла, от тепла дома мне на самом деле стало спокойно.
ДЖАМАЛЬ
Я опаздывал на похороны Салама, застряв в вечных пробках, по навигатору оставалось около двадцати минут, но каждую минуту добавлялось и добавлялось время. Уже несколько раз звонила Айша, в последний раз сказала мне, что имам начал читать молитву. Я говорил с ней, видя, как пытается прорваться ко мне Галит. В конце концов связался с ней. Почувствовал экзальтацию Галит, еще не привык к таким всплескам женских эмоций, ничего подобного с Аминой и с еще парой знакомых у меня не было. Возможно, мы совпали с Галит по фазе, пришло мое время настоящей любви, настоящих страстей. Теперь ко мне прорывалась Айша.
"Где ты?" - спрашивала сестра.
"Приближаюсь".
"Надо было выехать раньше".
"Как ты мне позвонила, я почти сразу выехал".
Айша только вздохнула, сказав мне:
"Будь осторожен на дороге".
Вновь начал размышлять о Галит. Ее дочь Далия застрелила Салама. Она действовала по инструкциям, как маленький винтик в армейской системе. Потом, мама за дочь не отвечает. Но это все разум, а эмоции говорят о другом. Мы не просто чужие, мы из разных лагерей, мы не живем в вакууме, моя Айша уже намекала мне на проблемы.
Наконец, я припарковал машину недалеко от нашего дома в деревне. Неизбывная пыль и запущенность окружила меня. Вновь звонила Айша, на этот раз в великом возбуждении, как психологу, показалось в аффектации, только через минуту я понял, что ошибся, все оказалось абсолютно реальным.
"Ты где?" - почти кричала она.
"В машине рядом с домом".
"Не ходи сюда, они сумасшедшие стреляют. Ты слышишь?"
Я слышал в ее телефоне выстрелы с криками.
"Не выходи из машины. Я сейчас приду".
Запыхавшаяся Айша забралась на переднее сидение, мы обнялись, она попросила:
"Давай отъедем к дому Фатимы". Фатима была вдова, жила много лет одна на окраине деревни. Я поехал туда, стараясь не приближаться к району кладбища, оттуда в отдалении слышались очереди выстрелов.
"Слышишь?", - снова спросила Айша.
"Да".
"Они орут: "Аллах акбар*! Смерть убийцам!", тебе не надо быть там. Ты понимаешь почему".
"Да".
"Джамаль, ты в курсе, что твой брат Джабриль в Хамасе?"
"Не может быть! Он же сейчас первая мишень нашей семьи".
"Джамаль, я боюсь за всех, за вас, за детей, все так запутанно у нас". Айша не выдержала, разрыдалась, упала мне на грудь. Это было неожиданно, обычно она вела себя спокойно, рассудительно на зависть многим мужчинам в деревне. Я гладил ее лицо, руками вытирал слезы, спросил:
"Где Джабриль?"
"Больше трех месяцев его не видели, телефон не отвечает, ты же знаешь для безопасности они меняют телефоны, вставляют другие сим-карты. Если его поймают на каком-нибудь деле, арестуют и тебя, и меня, могут и наш дом разрушить".
"Будем надеяться на его благоразумие".
"Джамальчик, какое там благоразумие, они такого слова не употребляют. Ты слышишь, до сих пор стреляют. Хорошо, что пока в воздух".
"Ну ты у нас учительница, учи их благоразумию. Все из семьи да из школы идет".
"Я-то учу. А вот другие не уверена. Как-то после урока подошли ко мне двое из нынешних друзей Джабриля, у меня небольшой перерыв был, так начали мне про ислам лекцию читать, потом просят "Мы хотим на вашем уроке поприсутствовать. Хотим детский спектакль в школе сделать". Я их к директору отослала. На мой урок они так и не выбрались, зато спектакль с разрешения директора организовали. Ты знаешь, в духе сегодняшних похорон, с автоматами, только игрушечными. И "Аллах акбар!" учились выкрикивать. А ты говоришь учить благоразумию".
Я подождал пока сестра не пришла в себя, стала обычной рассудительной, даже чуть строгой и властной Айшей, настоящей учительницей, вернул ее домой, мы обнялись, распрощались, она вздохнула, вышла из машины, я же поехал к себе.
Пробок на дорогах уже не было, довольно быстро добрался до Мамиллы, словно переместившись в иной мир. По дороге пару раз пытался связаться с Джабрилем, но как предупредила Айша, безуспешно. Решил, что дома поищу телефоны наших общих друзей, попробую через них узнать о Джабриле.
Дома же царствовала атмосфера только что прерванной любви. Две разворошенные постели на софе и раскладном кресле, недопитые виски, везде мне чудилось ее присутствие, запах под колоколом ее волос. Я неприкаянно прошелся по квартире взад-вперед, вновь и вновь вдыхая, вспоминая, переживая все, что произошло со вчерашнего вечера в Хадассе и сегодня до возвращения из Джабль-Мухабр. Я бездумно сел на свой красный насест, взял стаканчик с остатками виски, кажется он был ее, со следами помады, я сделал длинный, как сегодняшний день, глоток, допив виски до конца. Придя в себя, набрал телефон товарища Джабриля, Халеда. Он ответил.
"Халед, привет, - сказал я, - как поживаешь? Я не могу дозвониться до брата".
"Ничем не могу помочь, Джамаль", - Халед отключился.
То же самое случилось и со вторым товарищем Мухамадом.
Дело, плохо. Значит все они прослушиваются шабаком, значит и я теперь попал в этот список и все мои знакомые тоже. Жалко, что я сразу не сообразил, и Айша не напомнила, ну она была не в том состоянии.
Я был без сил, но все же немного прибрался, послал сообщения Галит и Айше.
Уже лежа в постели, спрашивал себя "Какой дух во мне преобладает израильский или арабский?"
И засыпая, дал ответ "Общий, скорее ни тот, ни другой. Я неисправимый мечтатель, сумасшедший фантазер. Раньше я мечтал о Европе для всех, сейчас об олимпиаде для всех нас, для наших многострадальных народов, для всего горячего неспокойного района под названием Ближний Восток".
НАТАЛИ
Вечером через несколько дней я получила по компьютерной почте от Галит текст на трех языках под заглавием "ПРОЕКТ (ОЛИМПИАДА 2048)". Автор: Джамаль Дарауи. Иерусалим, Израиль. Еле дождалась, когда все улягутся спать, прошлась по дому, прибрала несколько чашек на кухне, поправила одеяла в детских у Дана и Даны, заглянула в спальню, Рони заснул, тогда отправилась, как кошка, в свой угол. У меня была отдельная рабочая комната, кабинет, но самые интимные вещи я любила читать в этом углу на софе с небольшим старомодным светильником около лестницы, ведущей на второй этаж.
Галит мне уже рассказала суть проекта, но я предпочитала посещать босса во всеоружии, для этого надо было читать от начала до конца. Прочитав все, я поняла, что часть олимпиады планируется провести в Израиле, часть в Арабских Эмиратах. Идея была понятна, экономическая и политическая, но был ли прецедент в истории олимпиад? Я открыла интернет, оказывается прецедент был. В 1956 олимпиаду принимала Австралия. Соревнования же по конному спорту проводились в Швеции из-за формальных проблем на ввоз лошадей в Австралию. Другой вопрос, который занимал меня, на сколько лет вперед планируют место проведения олимпиад? И это я нашла, примерно на четыре олимпиады вперед, что значит, примерно на 16 лет. Итак, решив, что готова идти к боссу, я распечатала текст.
Наутро позвонила ему, знала, между восьмью и девятью его можно поймать.
"Тебе надолго?" - спросил он.
"Вообще, да. Но для первой встречи может минут десять хватит".
"Ооо, серьезно, ты уже меня на несколько встреч хочешь".
"Да, я такая".
"Давай, быстрее зайди, пока нет никого".
Я не сомневалась, что он примет меня, когда я захочу, но мне хотелось представить проект по свежим следам, чтобы босс был сконцентрированным, не уставшим.
Он сидел один, занятый бумагами, в полу-распахнутой белой рубашке, толстый, пыхтящий, подобно старым паровозам, сколько его помню, ему всегда было жарко. На столе кроме бумаг лежал галстук, мобильный телефон, в пепельнице дымилась сигарета, его вечный "Time", секретарши не было, дверь из секретарской в кабинет не закрыта.
"Через час она придет, через полтора часа совещание. Излагай", - сказал он.
"Тогда оторвись от документов".
"Хорошо".
Я за несколько минут рассказала о проекте. Он молчал, только красноречиво повертел пальцем у виска.
"Ты увлеклась фантастикой?" - спросил с улыбкой.
"Вот тебе сам проект, почитай пожалуйста, сможем завтра обсудить?" - за долгие годы совместной работы иногда я вела, как его начальница.
"Ты серьезно? Стоит тратить время?"
Не дождавшись моего ответа, босс заглянул в компьютер:
"Послезавтра к пяти вечера подойди. Что кроме этого? Как там с бесконечными жалобами Симы Лейбович?"
"Ее психиатр мне звонил, она сейчас в стадии мании".
"Приложи к нашим ответам официальное психиатрическое заключение. Дома все хорошо?"
"Да, слава Б-гу".
"Ладно, хорошего дня", - он положил свою пухлую горячую руку на мою. Теперь я знала, что это никакие не домогательства, просто он любил прикосновения, как бы выражение доверия, близости. Родительские корни Йорама тянулись к Египту, может быть, оттуда шла эта привычка дотрагиваться. За годы совместной работы отношения наши установились дружеские, теплые, так нередко бывает "из врагов в друзья", хотя случается и наоборот "от любви до ненависти один шаг". Несколько раз он с женой Вики бывал у нас дома, а я с Рони у него, чаще же встречались на разных министерских корпоративах в залах или ресторанах.
Кстати, выходя от него, вспомнила, что завтра день официальной свадьбы с Рони.
Обычно эту дату мы не праздновали, но сейчас я подумала: "Почему нет. Есть причина, чтоб отвлечься от рутины". Я написала ему сообщение, хотя знала в эти часы он занят. Рони позвонил около двенадцати дня. Мы решили отпраздновать тихо дома вечером с бутылкой хорошего вина, кроме всего прочего мне не терпелось поведать ему о проекте. Связей в правительстве у Рони не было, но возможно среди его многочисленных пациентов найдутся нужные связи. Идея увлекала меня все больше и больше, я еще не была знакома с Джамалем, однако чувствовала его харизму даже в написанном синопсисе.
Вечером Рони вернулся с работы на час раньше обычного. В его руках был букет белых лилий и пакет с бутылкой белого вина "Гевюрц", все то, что я любила. Мы поцеловались, тогда я сказала:
"Дорогой, если ты помнишь, то событие завтра, не сегодня".
"Дорогая, я помню, - ответил он, - а что нам мешает отметить сегодня, цифры, даты, они виртуальны, помнишь, говорили об этом. К тому же завтра я не смогу рано вернуться".
Хорошо, что я купила форель, так у нас будет праздничный ужин с форелью и "Гевюрцем".
"У тебя есть час привести себя в порядок, потом мы сядем".
"А где дети?"
"Идут вместе на какую вечеринку, а потом остаются у друзей".
Мы поцеловались, обстановка намекала на такой редкий у нас интим. Я улыбнулась, вспоминая всю нашу историю с Рони от первого знакомства, расставания, потом нового сближения, наконец, детей. Было интересно, как в кино, как будто все это случилось не со мной, не с нами. Из печки уже потянулся рыбный запах. Минут через десять форель будет готова. Я успела покрошить салат, выключила печку. Рони, кажется, еще не вышел из душа. Я же решила одеть свое старое, как мы его называли оба, "эротическое" красное платье с глубоким вырезом, элегантные туфли, наложила чуть гуще косметики, гулять так гулять, неожиданно вырисовался праздничный вечер. Стол я накрыла, хотя без скатерти, но с золотистыми салфетками, которые в обычные дни лежали спрятанными.
Рони появился, посвежевший, улыбающийся.
"Ну ты меня удивила, мать!" - воскликнул он, и в третий раз за вечер мы поцеловались.
В этот вечер я забыла про проект, потому что переместилась во времени в нашу с Рони молодость. Мы ели, пили, смеялись. Вдруг Рони спросил:
"Помнишь, почему мы расставались?"
"Да, из-за кольца, ты дурачок приревновал меня к прошлому".
Рони не спеша, полез куда-то, вынул какую-то синюю коробочку, подал мне, открыла ее, там посверкивало бриллиантом колечко. Я, словно девочка, вскрикнула от радости, сразу одела его на палец.
"Ну, как, нравится?"
Я не сдержалась, встала, начала целовать Рони, а он поднял меня на руки.
"Ой, ой, надорвешься", - слабо, с радостью протестовала я, но он уже нес меня в спальню.
ДАЛИЯ
Курс начался, сердце мое билось чаще и ликовало, я так ждала начала уже несколько месяцев. В группе девушек было 18 человек, мы знали заранее, что пройдут не все. В первой же лекции было сказано:
"Теперь у вас начинается курс театра и кино, каждая вживается в свою роль арабской палестинской девушки, разница с кино, что ранить или убить могут по-настоящему, ошибиться нельзя ни в чем, ни в одежде, ни в поведении, ни в языке, ни даже в интонации. Каждая должна помнить свою легенду, город или деревню откуда вы, знать знакомых, друзей, родственников, запомнить лица, места, времена. Каждую из вас могут проверить каждую минуту при малейшем подозрении, даже и без подозрения".
Я поняла, что предстоят лекции, практические занятия по языку, одежде, косметике, истории, географии, а затем начнутся симуляции на местности. В конце дня я получила листы со своей легендой. Учить ее предстояло постоянно, пока она уложится в сознание и в подсознание.
Так кто я теперь.
"Муна Хамдан, 19 лет, родилась в деревне Аль-Джания в 8 километрах от Рамаллы. Папа Мустафа, мама Фатима, в семье шестеро детей, четыре дочки и два сына. Муна жила в деревне до пяти лет, потом воспитывалась у дяди Мухаммада в Рамалле с его детьми. Жила на улице Аль-Фараби, 27. Училась в нескольких городских школах. В возрасте 18 лет познакомилась с молодым человеком из Рамаллы по имени Айман, который часто бывал в доме дяди, помогал ему в совместном бизнесе по продаже детских игрушек. Муна и Айман решили пожениться".
На двух страницах описывались все подробности деревни Аль-Джания и семьи Хамдан, дом, где я родилась, вид и привычки родителей, братьев, сестер, ближних родственников, дяди и его семьи, школы, где я училась, подруги по классам, включая мельчайшие подробности, на которых я могла засыпаться.
Я вышла на улицу, на базе стояла тишина, лишь вдалеке подвывали шакалы. Ночное небо расстилалось над Самарией, мерцали огромные звезды, которых не увидишь в городах. Прохлада забралась внутрь под форму, прошлась по рукам, спине, ногам. "Салам, Муна, дочь Мустафы и Фатимы", - сказала про себя, чуть улыбнулась. Но тотчас после этого навалилось не знаю что, страх, одиночество, оторванность от мира, пустота, было невозможно объяснить, словно завывали шакалы во мне. "Я не смогу, все время притворяться, быть другой, проходить курс обмана, мама и папа постоянно учили правде, я презирала ложь. Теперь же мне придется жить во лжи". Я продолжала спорить с собой "Ложь, которая поможет защитить людей, предупредит убийство неповинных. Где граница этой "белой" лжи от другой "черной", кто установил границу, вдруг им, террористам, шахидам говорят тоже самое? Вы защищаете народ, вы герои. Уверена, что им говорят тоже самое". Я прошла несколько шагов вперед-назад, закурила. Чуть успокоилась, согрелась. "Как же дедушка Ави? Он шел в атаку, лез под танки, ему тоже внушали ложь. А любимый папуля Рони, что он делал в Ливане?"
Окончательно запутавшись, но придя в себя, я затоптала сигарету и вернулась внутрь.
Сон овладел мной сразу, но он был полон странных снов, с которыми я просыпалась несколько раз в эту ночь. Один из них был "умная пуля". Как тогда, после моей стрельбы в деревне, снилась пуля, летевшая в девочку, но сейчас она летела в меня, летела, не торопясь, будто зная, что попадет наверняка. Я в ужасе пряталась от нее в каких-то коридорах, бежала, задыхаясь от бега и страха, но она всюду настигала меня, приближалась к телу, создавала ощущение безвыходности, отчаяния. Когда же я открыла глаза, стояла ночь, середина ночи.
Другой сон, который я назвала "мыльный пузырь". Вдруг я оказалась внутри огромного пузыря, он переливался всеми цветами радуги, несмотря на его кажущуюся хрупкость, я могла в нем стоять и сидеть, а он слегка двигался, подпрыгивал как мяч, даже чуть поднимался в воздух. В нем было не так уж и плохо, только он создавал полную изоляцию, в нем ничего не было видно, кроме переливающейся тонкой пленки, не было слышно ни единого звука, этакая "башня молчания".
Наутро снова продолжали курс. Поднимали вопросы психологической подготовки. Я в это же утро поняла, что мотивация у меня сильная, но я невероятно чувствительна, в нашей группе нужно быть холодной, как лед, уметь не спать, не есть, переносить боль, страх, работать на чужой местности, как машина. Нам приводили примеры двадцатилетней давности, когда девушек только начали брать в нашу группу, в обществе шли дискуссии, этично ли использовать женщин для целей безопасности, сторонницы эмансипации и анти-шовинизма победили. Оружие, средства связи, форма, все делалось для парней, для мужчин, рассказывали, какие открытые раны были у девушек на теле от этой мужской амуниции, на форме пятна крови, они же выполняли задачи, не спали толком по два-три дня, страдали, но добивались целей, собирали информацию, выслеживали террористов, участвовали в операциях по их захвату и нейтрализации.
Каждый этот факт я переносила на себя. Оружием я пользовалась великолепно еще с курса молодого бойца, кстати, та ночь в Джабль Мухабр я показала на что способна. Кроме того, у меня с детства отмечали фотографическую память, надеялась, что она поможет мне в деле. Но не спать, терпеть боль и сохранять хладнокровие, над этим я должна работать.
Сегодня же мне добавили новую информацию.
"Друг и жених Муны, Айман, двадцатидвухлетний палестинец из Рамаллы. Студент Бирзейтского университета*, изучает право и государственное управление. (Для моего особого внимания, ознакомиться с университетом и его выпускниками от террористических лидеров, как Марван Баргути, до известных ученых интеллектуалов, как Сари Нусейбе). Семья Аймана (длинное перечисление от родителей, братьев, сестер, до дядь и теть)"
После этой бумаги я поняла, что меня готовят не просто к роли "переодетой", но быть шпионкой на территориях, этакой Матой Хари. Я не знала точно наших обязанностей, однако решила вопросов не задавать, хотя после каждого занятия спрашивали: "Есть вопросы?"
ГАЛИТ
Да уж, сумасшедшая мароккашка. Если бы больные в отделении знали бы мою истинную суть, авантюрную, непредсказуемую, но в больнице я играла роль рассудительной, всегда улыбающейся докторши. Они уважали и любили меня, уверена не все, хронических больных с многократными госпитализациями я знала наперечет, и к врачу, и к болезням своим они относились в соответствии с их характерами, одни всегда приносили цветы, другие славились сладкоречием, третьи были трогательно манипулятивны. Я почти никогда не показывала им своего раздражения или недовольства, относилась, как к малым и неразумным детям, делала снисхождение на нездоровье. На себе испытала не раз, что значит быть больным, страдать, всегда помнила о своих тяжелых мигренях, грыжах в позвоночных дисках, послеродовой депрессии. В последнее время навалились признаки климакса, приливы, сердцебиения, но я была уверена, что секс с Джамалем и занятия спортом, помогут мне противостоять им. Начала посещать тренажерный зал, "накачивать" мышцы, бегать на дорожке, потом расслабление в сауне, джакузи, бассейне.
Конец недели я провела дома вместе с Далией. Поздно вечером мы сидели на балконе, окруженные коллекцией суккулентов. Моя любимая дочь не только успевала читать, но великолепно ориентировалась в ботанике, она трогала сочные тела растений, называя их Эхеверии, Хаворции, Литопсы*, осторожно дотрагивалась до колючек Феррокактусов, Гимнокалициумов, Астрофитумов*. Я в восторге обняла Далию, спросила:
"Дочка, откуда ты все их помнишь?"
Она ответила мне поцелуем в щеку:
"Мамуля, ты забыла о моей фотографической памяти".
Покончив с суккулентами, начали пить кофе с марокканской шебакией*, которую Далия обожала с детства, называла их сладкими змеями.
"Ну давай, рассказывай", - я подвинула свой стул вплотную к ней. Как будто и не было почти четырех месяцев армии, как будто она еще училась в двенадцатом классе. Словно прочитав мои мысли, Далия сказала:
"Мамуль, а я совершенно другая, мне кажется, что прошло не четыре месяца, а четыре года, или сорок лет, Моисей же водил народ сорок лет по пустыне. Я же прошла сорок лет за четыре месяца".
Я еще не отошла от шока с ее фотографической памятью и с чтением мыслей, посмотрела ей в глаза, в ее карих, библейских, схожих с маслинами глазах, стояли слезы.
"Доченька, - я вновь прижала ее к себе, - что ты?"
"Я все время думаю, как она там?"
"Кто? Кто она?"
"Насрин".
Далия начала рассказывать про сны с медленно, но верно летящей пулей, рассказывала сбивчиво, тяжело дыша, я видела с каким напряжением дается ей этот рассказ. Тогда подошла моя очередь рассказывать про Хадассу. Я не выдержала, не утаила ничего от курса спортивной медицины, до Джамаля и наших встреч, наконец, о происшествии в Хадассе. Теперь мы поменялись ролями, у меня перехватывало горло, текли слезы, она же успокаивала меня.
"Знаешь, - сказала она, - я хочу встретиться с Насрин, хочу, чтоб ты и Джамаль помогли мне со встречей. Ты извини, что из-за меня тебе выпало столько неприятностей".
"Далюша, армия есть армия, ты рвалась в боевые части, а то, что произошло, так это случайность и роковое совпадение обстоятельств. Про встречу с Насрин ты понимаешь, что пока ты служишь в армии, это невозможно, да и потом будет не легко. Кстати, уже час ночи, ты мне должна еще рассказать про твою службу со всеми подробностями".
"Мамуля, - Далия сделала паузу, - ты уже все знаешь, армия, как армия, сейчас начала спецкурс".
"Что за спецкурс?"
"Мамочка, ты сама служила, не все, что делается там, можно рассказывать".
"Хорошо, хорошо, пойдем спать, ты же с дороги, устала, я помню, самое неприятное там - нехватка сна".
Мы распрощались перед сном, но мне еще долго не спалось. Я знала свою дочь, так я думала, по крайней мере. Если она мечтает о встрече с Насрин, так добьется своего, мне же придется ей помочь через Джамаля.
С ним я говорила на следующее утро. Стояло тихое субботнее утро. Машин не было, только распевались утренние птицы. Жара еще не успела навалиться. Далия спала, да и большая часть страны в это время отсыпается за неделю. Я посмотрела в телефон, увидела в "WhatsApp", что Джамаль на связи, еще не знала его привычек, тем более субботних, решилась позвонить.
"Доброе утро, дорогая", - раздался его бодрый голос.
"Доброе утро, мой сладкий", - ответила я.
"Ты хочешь встретиться сегодня?"
"Я не смогу, у меня Далия до завтра".
"Как она?"
По его небольшой паузе почувствовала, как всколыхнулись некие внутренние струны, заделась за живое рана недавних событий в Джабль Мухабр.
"Она ничего. Расскажу при встрече".
"Знает про меня?"
"Да, я ей все рассказала".
"Мне тоже есть, что тебе рассказать".
"Хочешь встретимся завтра вечером, сладкий?"
"Да, дорогая. Ты приедешь ко мне в Иерусалим?"
"Нет, ты наконец приедешь ко мне в Бат Ям".
"Я уже скучаю по тебе, дорогая".
"Целую тебя всего, мой сладкий".
НАТАЛИ
Я смотрела на свой палец с обновкой и улыбалась, так замкнулся круг тридцатилетней давности, старое кольцо, чтоб не наводить Рони на неприятные мысли, хранилось в моей заветной шкатулке под замком, новое поблескивало на указательном пальце. "Обязательно похвастаюсь перед боссом, все-таки наши мозги стареют по-другому, чем тела, почти шестидесятилетней бабе хочется похвастаться, как девчонке, вот и все".
"Ну, как ты?" - спросил босс, потягивая сигарету, развалясь в своем кресле. Я его обычно представляла, приросшим к этому креслу, символу бюрократической власти.
"Все чудно, вот Рони подарил к дню нашей свадьбы", - я протянула ему палец.
"Сколько лет вы вместе?"
"Ты забыл, я тебе рассказывала, у нас сложный подсчет".
Он засмеялся: "Вспомнил". Посерьезнел, пододвинул к себе листы бумаги, сказал: "К нашим "баранам". Вначале я хотел эту ненаучную фантастику просто спустить в унитаз. Но ты меня знаешь. Я отложил проект в сторону и на следующий день до работы прочитал его вновь. Некоторые идеи мне показались близкими. Например, про разрушение домов и тюрьмы, я не утверждаю, что все это надо сразу отменить, думаю, надо сочетать методы сдерживания и сближения. Я не специалист в олимпиадах, но уверен, спорт может только помочь сближению. В деталях есть немало замечаний, главное, не ставить на первой странице имя Джамаль Дарауи, ты же понимаешь, это как красная тряпка для наших "бычков", проект "забодают" сразу же. Дай мне еще несколько дней, в конце недели я встречусь с одним товарищем по армии, он дослужился до генерала, у наших генералов иногда больше реальной силы, чем у министров".
Что ж еще несколько дней подождем. Вечером я все-таки выбрала время показать проект Рони. Вначале он читал его перед телевизором, потом ушел к себе в комнату, в кабинет. Сидел там долго, почти час. Наконец, вышел и заключил:
"Чушь собачья. Олимпиады разорительны для стран, и ничего хорошего не несут для мира, если мир к ним не готов, вспомни олимпиаду в Берлине в 1936. Она помогла миру? Через три года после нее разразилась мировая война. Западные демократы согласились провести олимпиаду у нацистов, а цель нацистов была одной - доказать превосходство несуществующей "арийской" расы. Вспомни наше время, олимпиада в Москве в 1980 году, пол мира игнорировали ее из-за советской агрессии в Афганистане. Она должна была демонстрировать силу социализма, а через несколько лет загнивающий Советский Союз и весь лагерь его сателлитов развалился", - он протянул мне измятые, исчерканные листы проекта Джамаля.
В словах Рони было много правды, так что я посмотрела на проект чуть с другой стороны. Он пожелал мне спокойной ночи, приятных снов, мы обменялись традиционными у нас поцелуями перед сном. Но я не пошла спать, а пошла к компьютеру, тотчас открыла олимпиаду в Берлине в 1936 году. Усмехнулась про себя - скоро я буду специалистом по олимпиадам. В этом мы были очень похожи с Рони, если уж заниматься чем-то, то изучить тему до глубин, так я могла делать доктораты по поварским рецептам блюд, которые готовила, или по географии, истории стран, куда мы ездили, или по политике, когда мы до помрачения спорили с друзьями. Итак, олимпиада 1936 года.
Я открыла для себя немало интересного. Это была первая олимпиада, когда по эстафете бежали с олимпийским огнем из Афин. Писалось, что нацисты были неравнодушны к факелам, кроме того, проводили параллель между новой сильной, свободной Германией и Древней Грецией. Комментаторы говорили, что нацисты хотели получить максимальный пропагандистский эффект, убрали даже все провокационные антисемитские лозунги, пригласили спортсменов Палестины, и они показали наивному Западу свою прекрасную немецкую организацию, мирный настрой, по общему количеству медалей опередили всех, доказали силу "арийцев". Были и сбои. Например, чернокожий "недочеловек" Джесси Оуэнс получил четыре золотые медали, заставив фюрера покинуть трибуны. Так в историю олимпиада вошла под именем Оуэнса.
Самое интересное началось через пару минут. Я взяла на кухне стакан воды, переключилась на олимпиаду 1980 года в Москве. Мне показалось, что я только что читала об этом про Берлин 36 года. Я слышала про бойкот Картера, но я впервые узнала про массовые высылки людей из Москвы за сто первый километр. Тому же наивному западному миру надо было показать чистый примерный организованный социализм. Создавались заранее комитеты по очистке и "зачистке" столицы от бомжей, нищих, недовольных, проституток, конечно, вездесущий КГБ продолжал работать. И вновь, Советы, как и нацисты, получают больше всех медалей в мире, а на следующих местах кубинцы, восточные немцы, но это объяснимо, конкуренты не приехали.
Теперь я лучше поняла взгляд Рони на олимпиаду 2048. Следуя моей научной методе, предстояло выслушать другую сторону, именно Джамаля. Завтра я буду говорить с Галит. Было поздно, я послала ей сообщение:
"Пообщаемся завтра по телефону после работы?"
Тотчас получила ответ: "Конечно".
На следующий день я в подробностях рассказала ей про встречу с боссом, описала его реакцию.
"Мне показалось он серьезно отнесся к проекту, обнадеживает", - ответила Галит.
"Он такой, слушает меня, - пошутила я, - у меня к тебе просьба, Галит. Я хочу встретиться с Джамалем. Конечно, бабье любопытство, но все-таки главное, мне кажется, он харизматический человек, хочется выслушать его доводы, рассуждения, почувствовать вблизи эту харизму".
"Нет проблем, Натали, он общителен и готов говорить про проект бесконечно, а харизма конечно есть, без нее он бы не сделал переворот в Европе".
"Теперь он хочет сделать переворот у нас".
"Будем на связи, на днях встретимся", - сказала Галит.
ДАЛИЯ
Я непрестанно учила арабский, но чувствовала неудовлетворенность, мне казалось, что мои обороты какие-то искусственные, не настоящие. В один из дней после учебы меня окликнули:
"Муна, останься".
Я сразу откликнулась, их было двое, один как-то появлялся на курсе, я даже вспомнила две недели назад в среду, второго я никогда не встречала. Он пропустил меня вперед в маленькую комнату, они сели напротив, словно рассматривая меня под микроскопом. Особенно пронзительный был взгляд у второго, которого я видела впервые.
"Меня зовут Юваль, ты меня даже во сне зовешь Юсуф. Завтра затемно поедем в Рамаллу. Остановимся на пару часов у моего знакомого, потом встречаемся в кафе с Айманом. После этого зайдешь в один магазин. Если не будет никаких изменений, вернемся на базу. Сегодня проверяешь связь, оружие, одежду, макияж, вспоминаешь про свою деревню Аль-Джазию, семью Хамдан, главное ведешь себя завтра, как скромная и молчаливая арабская девушка".
Мы все трое позволили себя улыбнуться. Юваль-Юсуф был черноглаз, чернобров с густой недлинной бородой и смоляно-черными короткими волосами, под черной майкой почти в обтяжку и с короткими рукавами бугрились мускулы. Обратила внимание на его темно-карминовый перстень с надписью "Аллах акбар".
Заговорил другой парень, он был чуть старше Юсуфа, выше его, голова побрита на голо, безбород и безус. Представился, Галь.
"Юсуф будет твоим постоянным партнером по работе на территориях, у него уже большой опыт в этом деле, поэтому не помешает слушаться его советов. Связь держать со мной. Надеюсь ребята, что завтра у вас все пройдет тихо без ненужных эксцессов. В экстренных ситуациях нужна инициатива, быстрая реакция и холодный рассудок. Успехов".
Они встали, пожали мне и друг другу руки.
На этот раз Юсуф широко, открыто улыбнулся:
"Вечером встретимся".
Теперь я окончательно Муна, но куда деть мои комплексы, долг перед дедушкой и папой, чувство вины, навязчивое желание увидеть маленькую Насрин, запойное чтение перед армией, воображение о себе, то как о Мата Хари, то как о Шуле Коэн*, то как о Саре Ааронсон*. Все это перемешалось, смешивалось с сомнениями, на которые я уже жаловалась. Я не могла пока избавиться от комплексов и сомнений, но мне удавалось загонять их в себя все глубже и глубже. Вначале я думала поделиться вечером с Юсуфом, своим новым напарником, однако решила отложить все сомнения в сторону до лучших времен.
Мы расположились недалеко от нашей столовой на куске бетона, похожем на импровизированную скамейку. Юсуф начал рассказывать:
"Ты знаешь, недавно на территориях начали использовать бесшумные дроны в виде птиц, по размеру и виду неотличимы от птиц, на дронах стоят камеры высокого разрешения, с ними можно наблюдать в любую погоду, в любое время суток. Такой дрон, как птица, садится на деревья, крыши домов, на балконы и заборы, может наблюдать и фотографировать в постоянном режиме. Дрон может запускать микрокамеры в раскрытые окна, они спонтанно приклеиваются к стенам или потолкам, передают каждое движение жителей дома".
"Фантастика! - воскликнула я, - но ты не думаешь, что это вмешательство в личную жизнь и нарушение прав человека?"
"С такими мыслями тебе лучше на территории не выходить, - среагировал Юсуф, - ты думаешь "умные" телефоны последнего поколения, которые ты и я используем, это не вмешательство в нашу с тобой личную жизнь? Где границы вмешательства? Социальные сети, информационный бум, виртуальная реальность, я слышал, что уже создан глобнет*, который должен поглотить и интернет, и твиттер, и вайбер, и инстаграм, и прочая, и прочая, нас превращают в гигантский человеческий муравейник. Только пирамидальная иерархия со времен древнего Египта, Вавилона, Шумер, несмотря на скачок технологии, остается многие тысячи лет прежней. На вершине пирамиды сидит кукла, символ власти, фараон, царь, президент, под ними узкий слой реально держащих власть жрецов, советников, богачей, олигархов, наконец, большая часть пирамиды до ее основания, это мы, народ - муравьи, рабы, рабочие, солдаты, ученые, строящие, поддерживающие пирамиду, платящие налоги, воображающие, что можем влиять или выбирать верхушку. Да, иногда мы меняем куклу на верхушке или даже уничтожаем слой, придерживающих власть, но приходят новые властители, а строение пирамиды не меняется. Иногда даже один из муравьев становится "куклой", раб становится царем, а пирамида остается, лишь меняя названия, демократия, республика, диктатура, монархия. Я так себе представляю египетские пирамиды, как символы".
Выслушав монолог Юсуфа, я почувствовала, что он не только стал моим партнером, но и учителем, "гуру".
Рано утром "Пежо" с палестинскими номерами вез меня и Юсуфа на территории.
"Я вас высажу на автобусной остановке через пару километров, - сказал наш шофер, - первый автобус до Рамаллы подойдет минут через сорок, придется подождать, надеюсь, что людей в это время на остановке не будет".
За поворотом показалась пустующая остановка, мы вышли.
"Говоришь и думаешь на арабском, контролируешь, чтоб вдруг не прорвались ивритские слова, междометия, - наставлял меня Юсуф, - в автобусе молчишь. Моего знакомого в Рамалле зовут Мухаммад, я вас знакомлю, представляю тебя, как свою дальнюю родственницу. Его ни о чем не спрашиваешь, подашь нам кофе. На его вопросы отвечаешь тихо, лаконично. Мы пробудем у него часа два, потом пойдем пешком на встречу с Айманом".
До прихода автобуса я успела незаметно проверить оружие, связь, посмотрелась в зеркальце в своей сумочке, брови, ресницы в порядке, "хиджаб" на месте, оглядела руки, ногти, подстриженные, как здесь принято, прямо, "лопатой", огляделась вокруг. Луна тонким серпиком, словно на мечети, блестела над Рамаллой. Звезды заметно таяли на утреннем светлеющем небе. Стояла абсолютная тишина, я прислушалась к ней, впустила ее в себя, почувствовала успокоение, руки потеплели, отпустило под ложечкой. Я полностью собралась с мыслями, не хватало улыбки, тогда я изобразила ее, заставила застыть в углах рта. Юсуф оторвался от своего телефона, взглянул на меня, не говоря ни слова, тоже улыбнулся.
В автобусе сидело несколько человек, три женщины на заднем сиденье, два парня через проход чуть сзади от меня и Юсуфа. Пахло свежими питами и лабане*, парни подкреплялись, негромко переговаривались. Одна из женщин дремала, две другие занимались телефонами. Я включила свою фотографическую память, могла бы назавтра рассказать о каждом пассажире, о каждой остановке автобуса.
Мухаммад оказался большим мужчиной, высоким, но еще больше толстым, рыхлым, темнокожим, похожим на темное тесто из ржаной муки, пах крепким потом, ногти на руках были с черной каемкой.
Юсуф перехватил мой взгляд и тихо сказал: "Он работает в гараже много лет".
Я только кивнула. Сразу после знакомства Мухаммад спросил, где я родилась, кто родители, чем занимаюсь в жизни. Вдруг, именно вдруг, я начала импровизировать, рассказала, что закончила школу, рассказ про нее уже был заготовлен, но меня "понесло", призналась, что мечтаю продолжить учебу в Бирзейтском университете, что сегодня встречаюсь с одним из студентов университета поговорить о моей дальнейшей учебе, имея ввиду Аймана. Помня наставления Юсуфа, я не вдавалась в подробности, а пошла на кухню, подать мужчинам кофе и сладости. Я невероятно проголодалась, словно чувствуя это, Юсуф шепнул Мухаммаду, тотчас на столе появились питы, хумус, салаты. Я давно с таким наслаждением не ела. Мужчины после импровизированного завтрака вышли по двор покурить, я же осталась в доме, убрала и вымыла посуду, осмотрела висящие на стенах молитвы, семейные фотографии в рамках, пытаясь понять, кто есть кто.
РОНИ
Уверенно вперед двигались двадцатые годы двадцать первого века. Я же как-то незаметно перешагнул свои шестьдесят и двигался к пенсии. Докторская диссертация, статьи, профессорская карьера все, что я сделал, отодвинулось на задний план. Цели достигнуты, для меня они стали малоинтересными. В последние годы я увлекся писанием беллетристики. Вначале это были просто дневники, что произошло сегодня, что вчера, о чем я задумывался и задумываюсь, мои мечты, фантазии, отношения с людьми, с семьей, с женщинами. Потом дневниковые записи переросли в рассказы, и даже один из них сделался похожим на повесть, под стать толстовскому "Детству, отрочеству, юности".
Раз я дал это почитать детям, Натану и Далии. Я чуть волновался, слишком много интимного было в повести. Я знал, что Натан не дочитал до конца, потому что фыркнул что-то невнятное. Зато Далия сказала мне:
"Я прочитала все два раза, а некоторые отрывки снова и снова. Как хорошо, что ты это написал, как чудесно, что я это читала. Ты понимаешь, многие дети абсолютно не знают своих родителей, как, впрочем, и наоборот. Теперь я узнала тебя по-настоящему. Я даже подчеркнула некоторые места. Слушай:
"Впечатления детства самые яркие и стойкие, остающиеся на долгие годы, а иногда на всю жизнь. На кухне утром мама Авиталь жарила мне яичницу. Мне было лет семь или восемь. Я подошел к ней сзади, обнял, уткнувшись лицом в ее одежду на спине. Пахло мамой, я не мог объяснить этот запах, наверно так безусловно младенец тянется к материнской груди, а котенок к кошке.
"Роничка, ты мешаешь, я чуть сковороду не перевернула, да и кипящее масло может попасть тебе в глаза".
Я выглянул из-за мамы, увидел скворчащую глазунью из двух яиц. И теперь запах глазуньи стал для меня запахом дома, запахом утра, запахом мамы.
"Иди, садись. Я сделаю тебе бутерброд, обязательно с маслом, должен съесть все, понял".
Я ненавидел сливочное масло, но у мамы с военных времен, я думаю, осталось стремление накормить маслом сына.
Она всегда клала вилку с левой стороны зубьями вверх, а нож с правой, салфетки присутствовали постоянно. Настоящий завтрак. Пить полагалось обычно какао, я любил его, иногда просил добавки".
"Папуш, это просто и гениально!" - воскликнула Далия.
"То, что просто, согласен" - откликнулся я.
"Слушай дальше".
"Первые эротические воспоминания наверное самые наивные и самые эротические. Примерно в том же возрасте несколько раз в неделю у меня была няня, как сейчас их называют беби-ситер. Я думаю, ей было до тридцати лет, но времена и возрасты всегда относительны, как у Эйнштейна. В семь лет двадцатипятилетняя тетя, почти старуха. В двадцать пять кажется, что после сорока уже закат жизни. В сорок бывают кризисы, как будто ты достиг вершины горы и предстоит спуск. В шестьдесят конец представляется горизонтом, к которому все время приближаешься, но никогда не достигаешь. Головой ты понимаешь, что это не так, что конец не за горами, но вся суть бунтует, пытается доказать самой себе, что и семьдесят, и восемьдесят еще не конец. А перед вечностью то, и год и тысяча лет, один и тот же миг.
Итак, няня Керен. Она была дочерью подруги моей мамы, в ней смешались польские ашкеназские гены маминой подруги и восточные сефардские гены мужа, выходца из Египта. Головка Нефертити оказалась на полноватом белом теле. Обычно Керен приходила одетой в простенькое платье до колен. Иногда мне очень хотелось потрогать ее колени или локти. Однажды она задремала на софе в салоне, я дотронулся до коленки, мне показалось, что меня дернуло током, Керен пробудилась, сказала:
"Я очень устала, ночью не спала, ухаживала за больным папой, он в тяжелом состоянии. Извини, малыш".
Слезы стояли в ее египетских глазах. Я пытался успокоить Керен, приговаривая: "Ну, может все обойдется, он выздоровеет". Я гладил ее колени, руки, вытирал пальцами слезы со щек. Наконец, легкая улыбка показалась на ее лице, у меня сразу же исчезла причина прикасаться к ней, я отстранился. Но эти прикосновения к молодому женскому телу запомнились мне навсегда.
В один из дней, когда Керен хлопотала на кухне, к нам заглянул сосед по имени Амос. Он был скульптор, несколько раз я бывал у него в доме, пораженный гипсовыми античными торсами и футуристическими творениями в стиле Умберто Боччони*, о котором я узнал позже, в период увлечения изобразительным искусством. Керен и Амос познакомились, она продолжала что-то готовить для меня, а он приблизился к ней, начав горячо шептать на ухо. Сцена, когда незнакомый мужчина шепчет женщине на ухо, сама по себе была сильно эротичной для меня. Все следующие дни, в которые приходила Керен, Амос оказывался у нас около нее. Я конечно же догадался, что он выспросил у женщины распорядок ее приходов, она же дала его. Он также часто и долго шептал ей на ухо, чтоб я не слышал, но все-таки до меня долетали отдельные слова. "Так когда?" - спрашивал он. "Никогда", - отвечала Керен, и смех ее рассыпался по квартире. Кажется, недели через две или три Керен сказала мне: "Малыш, мне надо выйти на полчаса. Побудь один, почитай ту книгу, что мы читали в прошлый раз. Веди себя хорошо". Она поцеловала меня легким дружеским поцелуем в лоб, обдала запахом новых цветочных духов, словно фея выпорхнула из квартиры. Я остался один, прошелся по всем комнатам, раскрыл, потом закрыл книгу, включил и выключил телевизор, бездумно заглянул в холодильник. Вдруг я решил выглянуть из квартиры, наискось была дверь Амоса. Босиком на цыпочках я приблизился к ней, надеясь что-нибудь услышать. Было абсолютно тихо, но дверь оказалась не закрытой до конца. Через щель я увидел сидящую на стуле Керен со спущенным платьем. Я мог видеть только ее обнаженную словно перламутровую спину, я не знал тогда Ренуара, но позже я понял, что это была ренуарова спина. Амоса я не видел, только мелькали его руки с белым гипсом. Меня захлестнула буря неясных эмоций, стыда, эротического томления, ведь я видел только ее спину, а он видел ее всю. Я почти мгновенно заскочил домой, сердце стучало, никак не могло успокоиться".
"И еще одно", - восторженно продолжала Далия.
"Как большинство, я страдал в жизни от различных комплексов, один из самых болезненных было преодоление галута*и катастрофы, засевшее в генах. Как-то вечером, кажется в День Катастрофы или накануне, Натали смотрела телевизор с тяжелыми рассказами о прошлом. Мы почти не вспоминали это, но сегодня вдруг она не могла сдержаться. Сидела в салоне напротив телевизора, тяжело дыша и вздыхая, начала рассказывать про Ицхака Бельфера, недавно умершего последнего ученика Януша Корчака. "Я все еще семилетний ребенок Корчака", - с широкой улыбкой говорил этот израильский скульптор и художник. Слезы навернулись на глаза Натали.
Я сел рядом с ней, обнял ее. "Ну что ты? Что? Милая...". В такие минуты слова не даются. Наконец, она пришла в себя:
"Мы, второе поколение катастрофы, но мы несем в себе ее тяжесть".
"Я знаю, меня это не редко тревожит. Наши дети, новое поколение должны помнить, все помнить. Надо давать им читать, смотреть фильмы, рассказывать", - настаивал я.
"Они никому ничего не должны, наши дети. Они абсолютно свободны, а мы нет. Мы, пережитки катастрофы, жертвы, хотим все время чего-то доказать, что мы герои, сильнее всех, часто мы упиваемся своими страданиями, вновь и вновь ворошим Освенцим или Бабий Яр, мы хотим извлечь уроки - это не должно повториться. А на деле среди нас есть разные и герои, и трусы, и сильные, и слабые, как среди всех остальных. Все время возвращаться к страданиям не стоит. Уроков истории никто не извлекает, подобное катастрофе всегда и везде может повториться", - так возражала мне, консерватору, либеральная Натали".
"Папуш, это надо публиковать, чтобы читали люди" - сказала Далия.
ДЖАМАЛЬ
Мы встречались последнее время два раза в неделю, или у меня в центре Мамиллы или у нее в Бат-Яме с видом на море и на закат. Я рассказал ей про историю с братом, она мне про желание Далии встретиться с Насрин. Я обдумывал, как это сделать, Насрин уже выписали из больницы, но встреча должна быть абсолютно безопасной, не такой, как случилась с Галит. Я был просто уверен, что и хамасники и шабак контролируют ситуацию, очень хорошо знал наши израильские реалии. Даже мой телефон находился под контролем. Я только ждал, когда шабак вмешается в мою жизнь.
Параллельно со всеми этими историями я занимался проектом, в один из вечеров связался с товарищем из Эмиратов Фаруком. После каждого разговора с Эмиратами мне казалось, что я разговаривал с будущим, меня радовало развитие отношений между нашими столь разными, но все-таки чем-то похожими странами. На этот раз Фарук стал рассказывать мне о новом эмиратском проекте "Солнцмобиль"*. Вскоре после разработок Маска с электромобилями и выхода "Теслы" на мировые дороги в Эмиратах начали думать о будущем поколении машин, двигающихся на солнечной энергии. Прототип уже был создан. В проект вкладывались миллиарды. Затем Фарук вернулся к моей идее.
"Я говорил с некоторыми важными особами по поводу твоей олимпиады, они проявили интерес, несмотря на то, что есть впереди больше двадцати лет, работать надо начинать сейчас, умные люди это понимают. Приезжай в следующем месяце, я помогу тебе со своими связями в Эмиратах".
В ближайших планах у меня стояли также встречи с одним из отставных генералов израильской армии, которую через Натали организовал ее босс, и с Цахи, одной из важных фигур в министерстве спорта, на которого меня вывела Офра из института Вингейта.
А через два дня мне позвонили с закрытого номера, пригласили на беседу в шабак. Несмотря на то, что я ждал этого, буря эмоций захлестнула меня, в этот вечер я не мог даже говорить с Галит.
Напротив меня за столом сидел капитан Мизрахи. Он был сухощав, просто одет, с волевым лицом и пристальным взглядом. Руки жилистые, в переплетении вен, бугры плечевых мышц сразу же сказали мне, профессионалу, что он немало тренируется. Он постукивал пальцами по столу, как будто волновался, я же сцепил ладони, показывая спокойствие и готовность к защите. Правда Мизрахи и не думал нападать.
"Господин Дарауи, как поживаете?" - спросил Мизрахи сразу же после того, как представился мне.
"У меня все нормально, живу, работаю".
"Мы знаем про вашу интересную работу в области психологии спорта, уверен, что она найдет применение у многих израильских спортсменов".
"Спасибо", - ответил я.
"Вы интересный и умный человек, как вы думаете, почему я вас вызвал сюда?"
"Я думаю из-за брата Джабриля".
"Вы правы, с ним у нас большие проблемы, но я не думаю, что вы сможете помочь с этим. Он тесно связан с хамасом, участвовал не в одном теракте. Мы найдем его и будем судить по всей строгости законов".
"Я не отвечаю за него и никогда не поддерживал терроризм".
"Нам известно и это, и ваша роль в так называемом "похищении Европы". Вы очень элегантно провели ту операцию, я, как сотрудник шабака до сих пор восхищаюсь ей".
От его слов холод пробежал по моей спине.
"Как вы думаете, почему мы вас не вызвали тогда?"
"Не знаю".
"Мы хотели знать есть ли у вас сообщники в стране, нащупать ваши связи в Катаре, проследить за вашими дальнейшими планами, но очень скоро мы убедились, что сообщников у вас нет, с Катаром вы связь почти не поддерживали и новых проектов не задумывали. Нет, здесь я уточню, у вас сейчас есть проект с Эмиратами".
Новая волна холода накрыла меня, сердце дико застучало.
Капитан продолжал:
"Вы незаурядный человек, господин Дарауи, в вашей голове рождаются идеи, которые ни у кого другого родиться не могли, в чем-то вы опережаете свое время. После похищения Европы я стал вашим поклонником, идея проведения олимпиады на Ближнем Востоке, да еще в год столетия страны, просто гениальна, и я считаю, что несмотря на всю ее сложность, мы должны вам помочь".
Холод сменился жаром. Я молчал, но лихорадочно думал: "Что это? Правда? Или уловка шабака? Или еще что-то, более страшное, изощренное?"
Мизрахи тоже выдержал паузу.
"Мы и лично я поможем вам, а вы со своей стороны должны помочь нам. Продолжайте вашу обычную жизнь, включая связи с Эмиратами, обязательно поезжайте туда, но до вашей поездки мы должны будем встретиться, вот мой телефон, примерно за неделю до отъезда позвоните мне. Подготовьте ваш проект, я должен знать детали, чтобы помогать вам".
Когда я вышел и шел под палящим полуденным солнцем к машине, спрашивал себя:
"А ты хотел, чтоб в нашей стране с именем Джамаль Дарауи шабак не знал про тебя всего? Тебя удивило, что они заинтересованы в твоей помощи?"
Стало смешно, я вслух рассмеялся, как бы выходя из волн холода и жара, которые нагонял на меня капитан.
НАТАЛИ
Когда я бросала взгляд на свое поблескивающее бриллиантом колечко, настроение мое улучшалось, взгляд теплел, едва заметная в углах глаз и губ улыбка озаряла лицо. До чего же я легкомысленная, при всем своем статусе министерской начальницы, строгой мамы и жены, держательницы дома и домашнего очага, а ветреная суть вот она между колечком, запертым много лет в шкатулке до этого, сидящего на указательном пальце левой руки. Да и моя первая любовная связь с Рони во время еще не кончившейся связи с Моше лишь доказывают мою легкомысленность.
Так думала я, одеваясь перед встречей с Джамалем и Галит. Пролетали незаметно годы, я по-прежнему любила стиль, вот и сегодня, прихорашиваясь перед зеркалом, тщательно подбирала цвет помады, румян в тон блузки и брюк. Галит пригласила меня на обед с Джамалем в ресторан итальянской кухни "Франческа". Пригласивший у нас обычно платит, я пыталась сопротивляться, уговаривала Галит, что за себя заплачу сама, она же осталась непреклонной, только сказала:
"После того, как ты помогла с проектом, я считаю, что мы делаем общее дело, сегодня же знакомство и одновременно деловая встреча, я тебя пригласила, я и заплачу".
Ресторан "Франческа" выбрали они. Я любила разные спагетти и лазании, но старалась ограничивать себя с углеводами, располнела после прекращения менструаций, но не до безобразия, набрала около десяти килограммов, старалась больше двигаться, ограничить мучное. Галит заказала места, когда я пришла, они уже сидели, при моем появлении Джамаль встал, я подала ему руку. Его рука и лицо излучали энергию, которую я почувствовала раньше при чтении проекта. С Галит мы обнялись, трижды поцеловались в воздух, прижимаясь щеками, словно давние подруги. Последние недели нас сблизили. Джамаль был в полуспортивной, но дорогой и фирменной одежде, она в обтягивающих ноги джинсах, с прорехами на коленях, как любят молодые девушки, блузке с одним голым плечом. По ее чуть фривольной одежде, по некоторым жестам я почувствовала, что при Джамале Галит старается молодиться. Кстати, если смотреть на них со стороны, то разница в возрасте почти не чувствовалась. При мне они не целовались и не обнимались, только между прочим, словно невзначай, касались друг друга, то ладонью ладони, то рукой коленки или плеча, а еще взглядами обменивались, поддерживая бессловесную связь. Я сразу же почувствовала их редкую близость.
"Давайте закажем", - предложила Галит, тогда мы втроем уткнулись в меню, я в свое, а они вместе в другое.
Я первая выбрала лазанию. Они чуть спорили. Но наконец, Галит остановилась на равиоли, а Джамаль на спагетти с грибами.
"По бокальчику вина", - спросила Галит.
"Я - за", - ответила ей, Джамаль кивнул головой в знак согласия.
Я поняла, что сегодня Галит взяла в руки правление обедом и разговором. Поэтому не удивилась ее следующей фразе:
"Ну, а как мы продвигаемся с проектом Джамаля?"
Сам Джамаль усмехнулся открытой белозубой улыбкой и отпил воды, которая уже стояла на столе. Через несколько секунд горячий дух равиоли, лазании, спагетти повис над столом, и тогда я начала говорить:
"Первое, что я хочу сказать, почти все, кто читал, признали фантастичность проекта, бюрократические, финансовые, политические трудности. Самое интересное, большинство скептиков полюбили идею олимпиады на Ближнем Востоке. Один из критиков сказал так:
"В сороковых годах двадцатого века создание новой страны казалось многим утопией, а Бен-Гурион несмотря на все трудности провозгласил страну, получилось даже очень неплохо. То же скажу и про будущую олимпиаду, я верю, что она будет...".
В это мгновение официант принес три бокала вина, мы подняли их с возгласом "Ле хаим! За олимпиаду!". Рассмеялись и принялись за еду. Лазания оказалась необыкновенно вкусной, а я изрядно голодной.
Джамаль сказал:
"В жизни каждого человека присутствует фантастика, она у каждого становится реальностью. Я помню себя учеником школы лет четырнадцати, когда в класс заходила учительница арабского языка тридцати лет, мы ее считали старухой. Я думал тогда, что тридцать лет - это фантастика, сейчас мне уже больше тридцати".
Мы почти доедали свои порции, когда я начала наступление, рассказывая Джамалю про прошлые олимпиады, особенно про ту предвоенную в Берлине.
"Какой же мир она принесла миру? - спросила я Джамаля - вы уверены, что наша будущая олимпиада принесет нам мир?"
Он сделал глоток вина, обтер салфеткой губы и усы:
"Первое, мы - не нацистская Германия, у нашей маленькой страны никогда не было имперских замашек, мы боролись за существование, мы выжили, теперь мы сможем продемонстрировать миру свои мирные устремления. Второе, уверенным быть никогда нельзя, но если не пытаться изменить мир к лучшему, он не изменится никогда. Успех моего проекта "Похищение Европы" доказывает это. Мусульманские лидеры вошли в парламенты почти всех стран Европы, уменьшилось напряжение среди эмигрантских общин с Ближнего Востока. Я уверен, что в связи с олимпиадой увеличится приток туристов к нам, особенно из арабских стран, а общение народов, туризм, путь к пониманию".
Мне понравился его ответ.
"Давайте закажем десерт, что-нибудь итальянское, вкусное, - предложила Галит, положив руку на колено Джамаля, - и вам не надоело говорить об олимпиаде, о политике. Скоро будут встречи в министерстве спорта, потом с каким-то генералом, там наговоритесь".
"К тому же я собираюсь посетить Эмираты, там тоже есть контакты", - сказал Джамаль.
"Что ж, поедем в Эмираты", - согласилась Галит.
"Первый раз я поеду один, а если дело пойдет, тогда уж с тобой".
Галит выразительно посмотрела на Джамаля, демонстрируя чуть показную ревность, сказала:
"Ну да, чтоб ты там нашел молоденькую эмиратскую принцессу", - и с саркастической улыбкой высунула свой язычок.
Джамаль сдержанно улыбался, а я чуть позавидовала их страсти, игре, немного детской, но непосредственной с налетом некой экзотичности, возможно из-за разницы в их возрасте и происхождении.
ДАЛИЯ
Я первый раз в жизни была в Рамалле. Мое представление о жалкой грязной арабской деревне, подчерпнутое в Джабль Мухабр или в телесериале "Фауда", полностью перевернулось в центре Рамаллы, дома стояли современные, огромные рекламы звали купить модную одежду или еду, тротуары хорошо убирались, названия международных фирм мелькали на зданиях, дорогие автомобили везли людей на работу. Особенно впечатлило здание в форме корабля. Мы приближались к кафе, от предстоящей встречи с глазу на глаз с Айманом волнение вновь овладело мной. Руки похолодели. Здесь мы должны расстаться с Юсуфом. На сегодня были поставлены две задачи, разведать настроения в Бирзейтском университете и попытаться выйти на разыскиваемого террориста Джабриля Дарауи, брата Джамаля. По данным палестинской разведки, переданными в шабак, у Аймана через его знакомых был контакт с Джабрилем. Я знала, что Айман связан также с людьми из службы безопасности. Через них организовывали нашу встречу.
Юсуф наблюдал за мной, как я приближалась к кафе. Он расположился метрах в пятидесяти. Я чувствовала его взгляд спиной, руки стали просто ледяные, хотя утро уже занялось и становилось жарко. Аймана не было. Я незаметно обвела взглядом все столики, немногочисленных посетителей, никого похожего на него не заметила. Официант или распорядитель сразу подошел, спросил, хочу ли я сесть, заказать что-нибудь. Я указала на место, попросила стакан воды и пошла в туалет. Лихорадочно думала, что буду делать - спокойно сидеть в ожидании Аймана, связаться с Юсуфом, это случайное опоздание, работа спецслужб... или самое неприятное, вмешательство террористов. Я вышла из туалета, прошла как ни в чем не бывало к столу, где уже стоял стакан воды. Попросила кофе "экспрессо" и кнафе*. Мне показалось, что я не теряла самообладания, хотя внутреннее напряжение достигло предела. Пить надо было не торопясь, чтоб не вызвать никаких подозрений. Все-таки включила фотографическую память. Я смогу рассказать, какие и где посетители сидели, где находились официанты, что я видела из окна. Потом спросила себя "Какое это будет иметь значение, если двое-трое с "Калашниковым" закроют выход и схватят меня? Я даже не успею дотянуться до своего пистолета. А может успею?" Прошло минут пятнадцать, я попросила счет, подала наличные. Официант ушел принести сдачи. Мне казалось, что его нет слишком долго. Может быть, он звонит своим. Ноги мои, как пружины были готовы к бегу, но я приказала себе продолжать сидеть. Наконец официант вернулся, принес на тарелочке несколько шекелей, я оставила ему на чай, поблагодарила, направилась к выходу. До этого я сидела спиной к стене, теперь же в мою спину упирались их взгляды. Было ли страшно? Было невероятно страшно! Как будто в спину упирались дула автоматов.
На улице яркое солнце брызнуло мне в глаза, я зажмурилась на мгновение, свернула за угол, заметила приближающегося Юсуфа, остановилась.
"Он не пришел", - с трудом вымолвила я пересохшими губами.
"Я знаю", - безразлично ответил Юсуф.
"Он звонил тебе?"
"Нет. Извини, но с самого начала это была проверка, как ты себя поведешь в нестандартной ситуации".
"Не сердись, все через это проходят. Сейчас подойдет машина, увезет нас на базу".
Когда мы сели на заднее сиденье, подступило чувство полуобморока, "отходняк", выход из стресса.
"Дай закурить", - попросила я, и глубоко затянулась сигаретой. Вдруг почувствовала что-то на колене. Это была рука Юсуфа.
"Убери сейчас же руку", - сказала я твердо.
"Успокойся", - я поймала его взгляд, в котором было больше, чем желание успокоить меня.
"Не смей пользоваться моей минутной слабостью, - я с силой столкнула его руку с колена, - если такое повторится, я попрошу дать мне другого партнера".
"Сейчас пойдешь отдыхать, вечером будет разбор симуляции".
Оставшись одна в нашей маленькой казарме, я почувствовала невероятную усталость и опустошение. Было душно, девочки с утра ушли на учебу. Начала с того, что включила кондиционер, в то же мгновение, неожиданно для самой себя, принялась срывать черные одежды, сбрасывать их на пол, топтать босыми ногами с остервенением, будто они были в чем-то виноваты, комок в горле прорвался, начала орать про себя "Сволочи, обманщики, проститутки!!!", слезы покатились по щекам, голая, я кинулась в душ.
Легла на свою койку. Когда закрыла глаза, словно магнитофонная запись зазвучала во мне:
"Я не смогу, все время притворяться, быть другой, проходить курс обмана, мама и папа постоянно учили правде, я презирала ложь. Теперь же мне придется жить во лжи. Ложь, которая поможет защитить людей, предупредит убийство неповинных. Где граница этой "белой" лжи от другой "черной", кто установил границу, вдруг им, террористам, шахидам говорят тоже самое? Вы защищаете народ, вы герои. Уверена, что им говорят тоже самое".
Сон навалился мгновенно.
А сон во сне, не успев растаять при пробуждении, представил меня и Юсуфа, сидящих в каком-то кафе, не похожем на Рамаллу, похожем на Тель-Авив, кажется море виднелось рядом. Я пила фруктовый коктейль через розовую пластиковую трубочку. Даже во рту чуть защипало наяву от ананасного островкусия. Вдруг что-то коснулось моего левого колена, тихо незаметно поднялось выше к бедру. Я увидела, что это была ладонь Юсуфа, во сне его звали Юваль. Ладонь поднималась выше, ощущение становилось эротически-приятным. Во сне все происходило без слов. Я вдруг вспомнила, что сидела в кафе без трусиков, и волна стыда накрыла меня. Я проснулась в то мгновение, увидела, что спала голая.
Я почти забыла своего первого мальчика, помнила только наше общее прерывистое дыхание, общие стоны, крик, больше ничего, никакой романтики, просто желание попробовать, как все. Потом несколько лет у меня никого не было, вдруг сегодня после этого сна я поняла, что мне хочется пережить все снова, но по-другому, что я уже настоящая женщина. И еще я поняла, что внимание Юсуфа к этому абсолютно не относится. Кто-то меня ждет впереди.
ДЖАМАЛЬ
Поверьте мне, чувствовать, как за каждым твоим шагом следят, слушают все телефонные звонки, ощущение не из приятных. Оно прочно поселилось во мне после посещения капитана Мизрахи. Неумолимо приближалась поездка в Эмираты, в Дубай, а значит приближалась новая встреча с капитаном. Но перед этой встречей были другие, с референтом министра спорта Цахи Азулаем и генерал-майором в отставке Эли Негби. Я не раз обсуждал планы этих встреч с Галит.
"Понимаешь, - говорила она, - давай будем абсолютно откровенны. Предубеждение к арабскому населению существует у нас на всех уровнях. Как бы ты не был умен и интеллигентен, этого не избежать. Но мы не собираемся сейчас бороться с расизмом, нам нужен результат с олимпиадой. Я предлагаю идти на встречи группой, кроме тебя и меня взять Натали и ее мужа Рони. Натали много лет работает в министерстве здравоохранения, Рони врач, профессор, заведующий отделением, они люди солидные, уверена, что их присутствие поможет тебе".
"Я подумаю, дорогая", - отвечал я.
Я сразу же был согласен с ней, но одна мысль не давала мне покоя. Если я под "колпаком" шабака, то все, с кем я общаюсь, окажутся там тоже. Имею ли я моральное право на это? Еще до посещения капитана, я говорил с Галит о возможном наблюдении, только в те первые дни мы горели от страсти, она тогда ответила:
"Ну и что. Мне все-равно. Я никому ничего плохого не делаю. Дочь моя служит. Нам нечего бояться".
Но о визите к капитану я не мог рассказать ей, Мизрахи запретил мне говорить об этом. Я запомнил его слова:
"Ни семье, ни сестре, ни вашей близкой знакомой, - здесь он понимающе улыбнулся, - повторяю, ни ей, ни коллегам по работе, никому не рассказывать о наших встречах". Он сказал "встречах", подразумевая нашу совместную работу. Это был главный вопрос, который не давала мне покоя, соглашаться или нет на сотрудничество с шабаком. С этой мыслью я просыпался утром и засыпал вечером. С одной стороны их поддержка моего проекта выглядела весьма заманчиво. С другой, неизвестно, что они попросят взамен. Я знал, что, начав сотрудничать с ними, я не смогу быстро закончить этого сотрудничества. Нужно будет всю жизнь скрываться, молчать, обманывать. Так без окончательного решения проходили дни за днями.
Относительно предложения Галит, пойти на обе встречи вчетвером, я быстро согласился. Она вела переговоры с Натали, а та с мужем, который, как мне казалось, не очень-то был расположен заниматься моим проектом. Обе женщины, бывшая его жена и настоящая, уговорили его.
Отставной генерал Негби встречал нас на веранде своей виллы. Он был высоким жилистым сильным мужчиной чуть больше пятидесяти лет, с глубокими морщинами, прорезавшими лоб и щеки, придававшими ему суровый вид. Несмотря на внешнюю суровость он принял нас радушно, каждому пожал руки, представившись просто "Эли". Одет генерал был по-домашнему, чуть с нашим киббуцным оттенком, шорты-бермуды цвета хаки, видавшие виды неновые сандалии, майка на выпуск, изначально голубая, но изрядно выцветшая на солнце. Он сел на один из стульев, предварительно рассадив нас, одел очки. На столике стояло легкое питье, печение, фрукты.
"Угощайтесь", - сказал генерал, пододвинув к себе поближе мой распечатанный проект. Я подумал, что он сразу начнет разговор о нем, но он начал издалека, рассказал вкратце про себя, про свою семью, попросил рассказать и нас про себя. Этот легкий светский разговор пересыпался междометиями, шутками об общих знакомых, о известным всем событиях нашего небольшого, горячего края. После короткой паузы он кивнул на меня и сказал:
"Я догадался молодой человек, это вы автор проекта, а они группа поддержки".
Все понимающе заулыбались.
Я ответил: "Именно так".
Негби начал разбирать проект, как говорят, по косточкам, с генеральской скрупулёзностью. Меня это обрадовало. Сидящая рядом Галит, незаметно толкнула меня коленкой. В ее жесте я почувствовал поддержку, близость и удовлетворение генеральской педантичностью. После небольшой дискуссии с известными вопросами, он перешел к заключению.
"Друзья, я понимаю, что вы ждете от меня помощи. Кстати, я, как и вы, мечтатель, несмотря на то, что всю жизнь служил в армии, участвовал почти во всех наших войнах. Я согласен с автором проекта, что нужно искать новые пути мира, понимания, терпения. Только путь этот долог, он длится тысячи лет".
"Генерал, - вмешался я, - у нас есть время до 2048".
Все рассмеялись. Генерал же показал эрудицию:
"В нашем случае намного меньше, за три-четыре олимпиады, то есть примерно до 2032-2036 годах. Учитывая, что все у нас движется медленно, очень медленно, надо начинать работать сейчас. Лобби, ребята, лобби, это самое главное. Я надеюсь помочь вам с лобби. Олимпиада 2048 должна состояться в Иерусалиме".
Генерал встал, намекая, что встреча закончена. Я и все мы были в шоке, в позитивном шоке. В те дни я думал, что нет смысла в контактах с шабаком, когда у нас такой союзник, как генерал. На той же неделе предстояла встреча в министерстве спорта. Натали накануне приболела, Рони же без нее не пошел.
"Ничего, справимся", - подбадривала меня Галит, когда мы подходили к кабинету референта министра.
"Цахи Азулай, - он подал нам руку, - присаживайтесь. Чай, кофе, воду?"
"Воду", - попросила Галит. Цахи налил нам из кулера два стакана. Он был слегка полноватый мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, одетый в белую рубашку с короткими рукавами и темно-синими брюками, на нем был галстук, чуть приспущенный на расстегнутом воротничке рубашки. Он нам располагающе улыбался, но пока молчал.
"Я вам посылала наш проект по электронной почте недели три назад", - начала Галит.
"Сейчас посмотрим", - сказал Цахи и погрузился в компьютер.
"Неужели он не удосужился прочитать материал", - мелькнуло у меня. Галит выразительно посмотрела мне в глаза. Мы терпеливо ждали. Не изменившись в лице, с той же улыбкой, Цахи обратился к Галит:
"Может быть поможете мне найти ваше сообщение. Идите сюда".
Галит встала, подошла к компьютеру. Я же смотрел, как она шла, покачивая изящной выпуклой попкой, обтянутой черными брючками. Желание неожиданно подкатило ко мне. Так захотелось сейчас же уйти отсюда ко мне в Мамилу. Я подавил это чувство. Они копались в его электронной почте.
"Возможно, моя секретарша по ошибке стерла сообщение, - вывернулся референт, - напомните, о чем оно было".
Я вмешался в разговор, чуть резко и, кажется, с неприязнью:
"Проект проведения олимпиады к столетию страны".
"Ах, я вспомнил, я прочитал проект, может быть не так внимательно, как хотелось, было мало времени. Какую помощь вы ждете от меня?"
Я уже начал вскипать:
"Олимпиада, наверное, имеет отношение к министерству спорта".
Галит вернулась на место. Цахи откинулся на свое кресло.
"Дорогие мои, олимпиада в Иерусалиме по определению невозможна из-за политических, экономических, религиозных причин. Я только назову главные из них: причины политические - многими странами мира город не признается, как фактическая столица Израиля, экономические - наша страна тратит непомерные расходы на оборону и не способна "поднять" дорогостоящую олимпиаду, религиозные - этот центр трех главных монотеистических религий мира находится в состоянии неустойчивого равновесия, как его называют "status quo", вы знаете о претензиях на Храмовую гору, о трех "святых" днях в неделе - пятнице для мусульман, субботе для иудеев, воскресенье для христиан, каждый из них молится в разные дни, а вы хотите, чтоб в этом центре страстей проходила олимпиада".
Мы встали, готовясь к выходу. Галит сказала на прощание:
"Ваш подход понятен, но мы надеемся на то, что кажется фантастикой сейчас, станет реальностью через двадцать с лишним лет. Спасибо за прием и ваше потраченное время". После обмена рукопожатиями мы вышли.
"Бюрократ несчастный", - не выдержал я в коридоре.
"Джамальчик, мой милый, во всех государственных инстанциях нас ждет тоже самое, к сожалению", - отозвалась Галит.
ДАЛИЯ
На второе уже реальное свидание с Айманом я пришла абсолютно спокойной. Он ждал меня в том же кафе, даже столик был рядом с тем, где я сидела в прошлый раз. Не могу сказать, что его внешность меня впечатлила, он даже в подметки не годился маминому другу Джамалю, который на фото напоминал какого-то турецкого актера. В лице Аймана не было ни одной характерной черточки, за которую можно зацепиться. Но он располагал к себе и обладал положительной аурой, я ее очень чувствую, ей доверяю. Разговор потек сразу, словно у старых знакомых. Тогда я отметила его открытый взгляд и частую улыбку. Я пыталась анализировать, аура, взгляд, улыбка, но приятные ощущения были почему-то внизу живота, то, что Юсуф хотел со мной, я хотела с Айманом. Просто, я в первую же встречу захотела его, именно его, то, что в романах называют любовь с первого взгляда.
Мы говорили про Бирзейтский университет. Я знала, что разговор записывается, поэтому не позволяла ни одного лишнего слова, даже намека. А ощущение внизу живота росло, захватывая меня полностью.
Айман добросовестно рассказал про все факультеты, особенно подробно про свой, права и государственного управления. Я осторожно спросила про студенческую обстановку. Он хмыкнул, улыбнулся и сказал:
"Всякие студенты есть, как и преподаватели, немало радикально настроенных, от некоторых остальные сильно страдают. Вы понимаете, подстрекательство, политическая несдержанность, даже открытые призывы к сопротивлению. Я считаю себя настоящим палестинцем, но думаю, что прежде всего я человек. Зло порождает зло, месть порождает месть, и так крутится вечное колесо насилия. Вы читали "Сын хамаса" Мусаба Хасана Юсефа?".
"Нет", -честно призналась я.
"У нас его считают предателем, а имя его презренно из-за сотрудничество с израильтянами, но книга великолепная, рекомендую. Хотите, принесу вам почитать?"
Его намек на следующую встречу я поняла сразу. То чувство внизу живота уже распространилось выше, захватило все тело. Моей левой рукой я нащупала глубоко под платьем пистолет, как будто он мог помочь мне вернуться к действительности. На секунду я не смогла понять нахожусь ли на боевом задании или на простом свидании. Неважно, сейчас это одно и тоже. Айман улыбнулся. Я, как воспитанная арабская девушка, не смотрела ему в глаза, тихо ответила:
"С удовольствием почитаю".
"Кстати, - продолжал он, - опубликована уже его новая книга "Путь к свободе", но у меня ее еще нет".
Мы пили чай с кнафе. Я взяла себя в руки. Уже собиралась перевести разговор на Джабриля. Вдруг Айман бросил взгляд на часы:
"Мы заговорились, а мне уже давно пора в университет. Давайте обменяемся телефонами, договоримся о нашей встрече. Какой у вас номер?"
Я сказала, он набрал его, в моей сумочке раздалась мелодия Трио Джубрана*.
"Теперь у нас есть связь", - Айман улыбнулся, расплатился с официантом, мы вышли на залитую солнцем улицу Рамаллы. Ему очень хотелось подвести меня на машине, но я сказала ему, что моя машина стоит неподалеку. То ли он захотел проверить, то ли просто, Айман вызвался проводить меня до машины. Я согласилась, потому что с машиной все было чисто, моя "Мазда", официально зарегистрированная в автономии, стояла за углом. Я специально припарковалась за углом в тихом переулке. На всякий случай, так учили на курсе. Я открывала дверь "Мазды". Неожиданно широкая мягкая ладонь Аймана оказалась на моей ладони. Даже сейчас меня не покинуло чувство игры, или это реальный порыв мужчины или очередной шаг опытного агента. Вспомнились все дамы Джеймса Бонда. Я не убрала руки, вместо этого я поймала его взгляд, улыбку, он сказал:
"Мне было приятно познакомиться, Муна. Я надеюсь на скорую встречу, обязательно принесу обещанную книгу".
Тогда я высвободила руку:
"Мне тоже было приятно. Я позвоню завтра или послезавтра, или пошлю сообщение. До свидания, Айман". Я забралась в "Мазду", махнула ему рукой, тронулась. Сзади никто не ехал за мной. Ликование накрыло меня с головой, я хотела его, как женщина. Это было, как продолжение сна. Мне стало абсолютно неважно с какой целью он коснулся меня. Я запела вслух, подражая Офре Хаза*:
"Я и ты изменим этот мир,
Я и ты - тогда придут и остальные,
Это уже говорили раньше до меня,
Все равно - я и ты изменим мир...".
Певица я была никудышная, чем-чем, а слухом и голосом всевышний меня обделил начисто. Но внутри все пело и рвалось наружу. Издали я увидела машину Юсуфа. В нее я должна пересесть, в ней мы должны вернуться на базу.
В машине я продолжала тихо напевать, похоже отключившись от действительности, почувствовав себя в полной безопасности. Юсуф вел машину, пока через несколько секунд мы не встретились взглядом, он рассмеялся, я тоже вместе с ним.
"Ты хочешь закурить или выпить?"
"Ни то, ни другое".
Мы вновь рассмеялись. Я начала ему рассказывать о встрече.
"Дорогая, я все слышал, все записано, что ты можешь рассказать новенькое?"
"А я забыла, расслабилась".
"Тебе положено расслабиться. Но все же, что-нибудь можешь рассказать о языке его тела, мимики, жестов?"
В ответ я спросила:
"Ты читал "Сын хамаса"?"
"Да, а что?"
"В следующий раз он принесет мне эту книгу. Можешь сказать в двух словах какое заключение автора?"
"Как сын хамаса, в шабаке его звали "зеленый принц" из-за зеленого флага организации, заключил, что борьба страны с террористами хамаса, также и с другой стороны, борьба хамаса будто бы за палестинский народ, не имеет конца, поэтому зеленый принц оставил и шабак, и наш Ближний Восток".
"Так чем мы с тобой занимаемся, если не будет конца?"
"У нас нет другого выбора и у нас есть надежда". - ответил Юсуф.
"Сабаба" - отозвалась я.
ДЖАМАЛЬ
Больше этот звонок нельзя было оттягивать. На следующий день после визита в министерство, к вечеру, уже сидя на своем высоком красном стуле "насесте", поглядывая вниз из окна на Мамиллу, я набрал телефон капитана Мизрахи.
"Мизрахи слушает".
"Это я, капитан, на этой неделе собираюсь купить билет в Дубай".
"Очень хорошо. Хотите зайти завтра или послезавтра?"
"Сейчас я посмотрю. Минуту. Послезавтра вас устроит?"
"Хорошо, только с утра, после обеда я занят".
"Нет проблем, капитан".
"Джамаль, в десять часов у меня. Хорошего вечера".
"До свидания, капитан".
Я поужинал бутербродом с сыром и чаем, взял яблоко, беспокойство же не оставляло меня. Оно не оставило меня ни через час, ни через два, уже в постели я ворочался, посматривая на свои настенные часы. Был двенадцатый час, не было даже намеков на сон. С утра предстояла важная работа в институте, я не мог позволить себе ни опоздать, ни явиться до крайности усталым после бессонной ночи. Вначале, чтобы успокоиться, я закурил. Но это не помогло, приближалась полночь. Тогда принял таблетку лоривана*. Изредка, но приходилось обращаться к помощи лекарств. Я не заметил, как провалился в сон.
Утром в машине на пути к "Вингейту" понял, что не научился владеть собой.
Звонила Галит, приглашала вечером приехать к ней. Я знал, что надо будет отказаться, сказать про утреннюю встречу с капитаном я не мог, начал что-то мямлить про плохое самочувствие, на это Галит, сказала:
"Я тебя уже немного знаю, ты, кажется, сильно взволнован чем-то. Потом расскажешь. Тогда завтра я сама приеду к тебе. Целую, дорогой".
"Я тебя люблю, дорогая, до встречи".
Сам же подумал, теперь все время придется быть настороже, играть роль, прикидываться, иметь наготове отговорки. При всем этом день проходил спокойно, на работе я отвлекся от своих нелегких мыслей, только к вечеру дома вновь вернулся к ним. Я мерил шагами комнату, придумывая истории для Галит, для Айши и всей семьи, для коллег по институту, наконец. Это забавное занятие поглотило меня. Я вдруг понял, что уже принял предложение шабака, включился в игру. На реплику Галит "Я тебя уже немного знаю, ты, кажется, сильно взволнован чем-то. Потом расскажешь" приготовил рассказ о беседе с Фаруком из Дубая, которому собирался позвонить назавтра после встречи с капитаном. Кстати, завтра взял выходной на работе, сказав, что есть неотложные дела в семье в Джабль Мухабр. Итак, утром встреча с Мизрахи, потом звоню Фаруку, вечером принимать Галит. Некий порядок в голове успокоил меня окончательно, я почти мгновенно заснул, не просыпаясь до шести утра. Мог бы встать и позже сегодня, но ежедневный рефлекс сработал.
Перед дверью капитана я почему-то вспомнил дверь в студию Аль Джазиры многолетней давности. Боже, как я волновался тогда, сейчас же волнения почти не было.
Капитан встал, подал мне руку и запер за мной дверь кабинета.
"Как поживаете, Джамаль?"
"Отлично".
"Я рад. У вас есть время сегодня?"
"Я никуда не тороплюсь. Вот мой проект", - я подал капитану бумаги.
"Хорошо. Я прочитаю позже и свяжусь с вами. Теперь поговорим о нашей связи. Вот вам телефон, им пользуетесь только для наших служебных дел. Если находитесь в общественном месте или в кругу знакомых, постарайтесь незаметно удалиться во время связи. Лучше всего чтоб не было таких моментов, пишем друг другу сообщения о времени связи. Хранить телефон в надежном месте".
Капитан говорил долго, на телефонные звонки отвечал односложно: "Я занят". Я сидел молча, только кивал головой. Наконец, Мизрахи заключил: "Джамаль, теперь я вас называю Джими, а вы меня Мизи. Вам все понятно?"
"Почти, кроме самого главного, какую помощь вы ждете от меня, капитан?"
"Мизи, - с улыбкой поправил меня Мизрахи, - я ожидаю вашей помощи, Джими, с братом Джабрилем. Он в списке террористов хамаса, которые подлежат ликвидации. Вы сможете спасти брата, но ему придется отбывать длительное заключение в тюрьме. Сейчас сосредоточьтесь на вашей поездке в Эмираты, после приезда сразу же займетесь братом. Я перед отъездом позвоню, мы поговорим о наших возможностях помочь вам с проектом".
Мы попрощались.
Вернувшись домой, я сразу же связался с Фаруком.
"Я ждал твоего звонка, Джамаль".
"Все время дела, каждый день откладывал разговор с тобой, но сегодня, кажется, часть дел рассосалась, я смогу завтра купить билет к вам".
"Дорогой, не покупай. Я тебе организую все и хороший полет и гостиницу Burj Al Arab Jumeirah. Ты еще не был в Эмиратах, посмотри в интернете, что это за гостиница. О ценах не беспокойся, фирма тебя пригласила, она оплатит. На следующей неделе полетишь, организую пару встреч, покажу тебе Дубай, дней пять-шесть нам хватит. А сейчас я немного занят, позвоню дня через два, пока".
"Ну вот, все чудно, все устраивается", - подумал я. Пообедал и прилег на софу отдохнуть. Сегодня я мог это себе позволить. Сомкнул глаза. Но вместо покоя вспомнилась фраза капитана Мизи "Он в списке террористов хамаса, которые подлежат ликвидации. Вы сможете спасти брата, но ему придется отбывать длительное заключение в тюрьме". Боже, я должен им выдать брата! Капитан дал понять, что я спасаю брата от смерти. Но я обрекаю его на пожизненное заключение. А что еще может случиться при аресте? Пристрелят при сопротивлении или попытке к бегству. Я не смогу жить после этого. Вместо отдыха на софе я лежал и ворочался словно на раскаленных углях. Нельзя посоветоваться ни с кем, ни с Галит, ни с Айшей.
Кстати, Галит должна появиться с минуты на минуты. Я вскочил с софы, пытаясь немного прибраться в доме, сменил рубашку, побрызгался модным французским одеколоном, который недавно подарила мне Галит. Посмотрелся в зеркало, поглубже загнав тяжелые мысли о брате. Дверь в квартиру оставил открытой. Выставил на стол ее любимые печения, шоколад.
Она ворвалась, как смерч, сразу оказалась в моих объятиях.
"Соскучилась", - лепетала она.
"Хочешь кофе?", - спросил я.
"Нет, пока только тебя", - и она расстегивала блузку.
С ней я потерял счет времени. Мы лежали в развороченной страстью постели. Ее миниатюрное горячее тело, ноги, руки, спутались, переплелись с моими.
"Теперь можно кофе", - со счастливой улыбкой попросила Галит.
Я принес в постель кофе, печение, шоколад, смотрел, как она отпивает кофе, откусывает печение, заметил между белыми маленькими зубками розовый быстрый язычок, чуть было не накинулся на нее снова.
"Ну рассказывай, рассказывай", - повторяла она.
"Я через несколько дней поеду в Эмираты, говорил перед твоим приходом с Фаруком".
"Ну так он ищет уже для тебя эмиратскую принцессу?"
В ответ я поцеловал ее в низ живота.
"Уф, я снова хочу тебя", - и мы предались любви.
Недопитый кофе остывал на полу рядом с кроватью, а печенье я раздавил ногой, обхватив Галит сзади.
Так прошел этот вечер. Ночевать она не осталась. Я вышел проводить ее до машины.
"Я отвезу тебя в аэропорт", - сказала она.
"Может быть еще увидимся до отъезда".
"У меня на этой неделе два дежурства из дома*, в последнее время почти всегда вызывают в больницу, а на софаш* Далия приезжает. Так что не знаю, как получится".
Рядом с ее машиной мы без устали обнимались и целовались, как будто расставались не на неделю, а на год.
РОНИ
Мое ближайшее будущее я видел в книге. Да, да, уже два года я писал книгу. Мне кажется, что в генах родителей сидело это неуемное желание писать, они оба писали воспоминания о своей жизни, а я решил воплотить их дневники и свои собственные мысли в книге. Вначале я писал тоже в стиле дневника, первым критиком которого была Далия. Затем я решил, что вместо дневников с воспоминаниями должен родиться роман со "скромным" названием "Книга Века". Итак, два года я писал книгу века. Приближалась пенсия, и с ней мой фантастический возраст шестьдесят семь, мне же все казалось, что я молодой перспективный начинающий. На самом деле фантастика. Но фантастика быстро становилась былью, до окончания книги было далеко, я решил, что в первый же год пенсии я ее закончу и опубликую.
В один из вечеров после работы я отослал написанное двум знакомым, причастным к писательству, получить от них неформальный отзыв о моем еще незаконченном творении. Один из них писал биографии за плату, второй издал уже несколько книг романов и рассказов. С замиранием сердца, как приговора, ждал их оценки. Шли дни, недели, отзыва не было. Я сидел в нашей больничной столовой за обедом со своим коллегой, профессором Хаимом Цуром. Он, как давний товарищ, а мы вместе проходили специализацию в молодости, знал о моих литературных экспериментах. Я давал ему почитать некоторые отрывки, они ему неизменно нравились, хотя иногда он высказывал сильные критические замечания. Иногда я с ними соглашался, иногда спорил.
"Хаим, - сказал я, - уже две недели не могу писать, жду отзывов от своих знакомых".
"Зря, Рони, пиши. Пиши, как ни в чем не бывало. Представь, что один даст положительный отзыв, а второй отрицательный, очень вероятная ситуация в искусстве. Что тогда? Ты не будешь заканчивать роман? Оба дадут отрицательные отзывы. И что? Все субъективно. Оба дадут самые теплые отзывы. Может они твое творение не читали с начала до конца, или просто хотят польстить, может подбодрить товарища. Даже, если вообще не пришлют отзывов. Не страшно. Все люди занятые".
Я любил свой угол в домашнем кабинете. Он успокаивал меня, приводил в нужное для сочинительства равновесие. Там стояло старинное французское бюро. Когда-то вместе с Далией я купил его на блошином тель-авивском базаре, оно казалось мне изящным, как французская женщина. На панелях красовались завитушки а-ля барокко. Продавец сказал, что "скелет" бюро привезли в страну из Европы, по старинным чертежам в мастерских Тель-Авива реставрировали его, сделанного в начале девятнадцатого века из орехового дерева. В многочисленные ящички я разложил ручки, карандаши, разные канцелярские принадлежности, записные книжки, лупы, конверты, листы бумаги, наверху на самом бюро стояли часы "под старину", настольная лампа "ретро", подаренная кем-то шкатулка, наполненная разными ключами, визитными карточками, лежали морские раковины из наших морей Средиземного, Красного, также из Персидского залива, несколько монет Эмиратов, Иордании с профилем короля Абдаллы, Египта с пирамидами.
Передо мной на откидывающемся столике бюро светился переносной компьютер, лежали книги, словари. Такой представлялась внешняя "кухня" творческого процесса. Итак, сегодня вечером я продолжал:
"Двадцатые годы начались с пандемии коронавируса. Она захлестнула мир, как цунами. Семь дней в неделю, двадцать четыре часа в день почти два года подряд рассказывали сколько тысяч, затем миллионов заболело, сколько из них умерло. Жизнь сразу же изменилась. Президенты, премьер-министры, принцы, короли появлялись только в масках. Периодическое закрытие ресторанов и магазинов, школ и университетов, отмена полетов самолетов, ограничения выхода на улицы, дистанция в два метра между людьми, агрессивная реклама мытья рук, так выглядел первый год. В нашей больнице переболела немалая часть персонала с несколькими смертельными исходами. Было открыто отделение коронавируса. Врачи и сестры работали там, падая с ног. Страх и неопределенность, экономический упадок сковывали население. Хотя... хотя, как известно, для некоторых настали неплохие дни. Один из знакомых в первый месяц эпидемии заработал немало на масках. Он с товарищем поехали на территории*, купили за бесценок десятки тысяч масок, успешно продали их втридорога, пользуясь дефицитом того времени и страхом людей. Владелец винного магазина рассказывал, что для него настали чудесные времена. Рестораны закрывались, даже на праздник не могли встретиться с родственниками, так покупали алкоголь намного больше, чокались с пожеланиями здоровья через видеосвязь ЗУМа в компьютере. Потом наступила эра прививок. Каждые несколько месяцев новая прививка, три, четыре, пять подряд. Началось также анти-прививочное движение. Его участники пытались доказать неэффективность и даже вред от них, поговаривали о гигантском глобальном эксперименте на людях. Процветала конспирология, - теории об участии мирового заговора в распространении самой инфекции, потом будто бы в прививочной профилактике.
Наконец, "корона" пошла на убыль. Мы все ждали восстановления, экономического роста. Понемногу поднимались на ноги туристические фирмы, открывались рестораны. Началась русско-украинская война. В мире усилилась инфляция, опять падала биржа, росли цены на все. Миллионы беженцев метались по Европе, дошли и до нас, до нашей Земли Обетованной. Множились слухи о возможном применении атомной бомбы, о приближении новой катастрофы - третьей мировой войны".
Так писал я в тот вечер. Встал из-за бюро. Прошелся по кабинету, туда-сюда. Подумал о будущем. Вспомнил недавнюю беседу с одним профессором геофизики. Он сказал:
"Не думай, что солнце будет светить вечно, есть расчеты, что через сорок-пятьдесят миллионов лет оно погаснет".
"Для нас с тобой это не будет иметь никакого значения", - ответил я.
"Безусловно. Только вспоминай об этой перспективе, когда ты нервничаешь на работе, сердишься на детей или на жену, споришь о политике, беспокоишься о своем здоровье".
Сейчас, в этот вечер, продолжая книгу, я вспомнил про будущее солнца.
ДАЛИЯ
Юсуф продолжал оказывать мне знаки внимания, хвалил за работу, как мне казалось преувеличенно. При каждом удобном случае касался моего плеча, коленки. Апофеоз пришелся на мой день рождения в августе, месяце ав*. Почти год я служила в нашем отделении. Накануне дня рождения пришлось работать на местности, ловить Джабриля, брата маминого друга. Это был матерый террорист, готовый к новым все более изощренным терактам.
Ликвидировать его в этот день можно было без труда. Но шабак хотел получить его живым. Мы знали, что Джабриль должен выйти из дома в сопровождении охраны автоматчиков. Обычно их бывало девять человек, пятеро садилось в одну из машин, четверо других вместе с Джабрилем во вторую. Все они были одинаково одеты в хамасовскую униформу. Конечно, мы знали кто из этих девяти Джабриль, но имел значение фактор времени, они выходили быстро, все время меняясь местами, до машины оставалось всего несколько десятков метров. Вокруг всю эту группу держали под прицелом снайперы. Моя задача была создать суматоху около машины Джабриля. Неподалеку начеку курил Юсуф и еще несколько наших парней. Это была не первая попытка поймать Джабриля, однако всякий раз он ускользал.
Они уже расселись по машинам. Я начала не торопясь переходить улицу перед самой машиной Джабриля. Один из его охранников открыл окно, крикнул "Проходи быстрее!", я сделала вид, что тороплюсь, как бы запнулась, упала перед самым бампером. Охранник выскочил, стараясь поставить меня на ноги. Раздались несколько сухих выстрелов в сторону второй машины, кажется, снайперы ликвидировали их, Джабриль с охранникпми, стреляя во все стороны из автоматов, начали убегать. Я успела вытащить пистолет и уложить того, который оттаскивал меня в сторону. Надо мной свистели пули. Я стояла на корточках, прячась от пуль за их машиной. В дыму и в суматохе метались, разбегаясь жители, я увидела, как четверо наших тащили в наручниках и в мешках на головах двоих, затащили в джип, взревев, тот сразу рванул с места. Отдельные выстрелы не давали мне встать. Наконец, я услышала рядом голос Юсуфа: "Быстрее в джип". Он схватил меня за руку, за углом нас ждала машина. Там сидело несколько наших. Я кричала, как сумасшедшая:
"Его взяли?".
"Взяли, взяли, успокойся", - ответили мне и протянули сигарету. Двое переговаривались по рации. Один докладывал об операции. Второй кричал "Где Бени?" "Ранен. Сделай реверс, быстрее". Джип подал назад. Втащили Бени. Парень лежал на полу, в сознании, но в шоке. Я хорошо учила шок на наших курсах. На коленках, путаясь в своем черном до пят наряде, я командовала: "Жидкость, жидкость быстрее". Джип помчался, одна из раций верещала, несколько пуль ударило сзади и с боку в джип. "Колеса береги!" - крикнул кто-то. Я возилась с иголками, улица была неровной, машину подбрасывало, шофер делал резкие повороты, пока не погнали по трассе. Тут я вошла в вену и поставила инфузию. Абсолютно мокрая, задыхаясь, с разодранными локтями и коленками, но не чувствуя боли, я забралась на сидение.
Так прошел день накануне дня рождения. Думаю, что проспала часов шестнадцать подряд. Когда открыла глаза, в комнате висели разноцветные шарики, а девчонки почти сразу запели всем известную песенку "Счастливого дня рождения". Мы все целовались, о вчерашнем напоминали только наклейки на коленях и локтях. "Вечером будем праздновать", - они заторопились, двое из них уже были в черных хламидах. Оставшись одна, я подошла к своей брошенной на пол арабской одежде с несколькими дырками на локтях. У меня вдруг созрела идея, я аккуратно сложила платье и хиджаб в самый низ своего огромного армейского вещевого мешка. В будущий приезд домой я привезу эту одежду, а после демобилизации воспользуюсь ей. Потом пришел Юсуф, принес торт, мы обменялись дружескими объятиями и поцелуями, но вдруг его губы стали искать мои, а руки стали прижимать мое тело к нему. Я резко отстранилась и шепотом, похожим на внутренний крик, сказала: "Юсуф, халес - перестань. Мы же договорились. Ничего романтического". Он тяжело дышал. Сел, успокоившись.
"Почему ты избегаешь меня?", - спросил Юсуф.
"Тебе сказать правду? Я скажу. Я влюбилась. Знаешь в кого? В Аймана. Я встречалась с ним всего два раза. Но это сильнее меня, это настоящее, первое. Я никогда не любила. Мне сегодня девятнадцать лет. Как бы я хотела видеть его сегодня".
"Далия, - он назвал меня моим настоящим именем, - ты с ума сошла, Айман - палестинец, а ты служишь в спецподразделении армии. Эта связь к добру не приведет, ни для него, ни для тебя".
"Юваль, ты любил когда-нибудь?"
"Да, но моя любовь не была счастливой. Я страдал, когда мы расстались. Наверное, это одна из причин, что я пришел служить сюда. И сейчас, я полюбил тебя. Уже год, как я люблю тебя".
Я подошла к нему, гладила его жесткие черные волосы:
"Ювальчик, мой дорогой, милый Ювальчик. Асифу* за все, я невыдержанная, грубая, тупая. Я была несправедлива к тебе, к моему учителю, гуру, наставнику, спасителю. Только вчера ты вытаскивал меня из-под пуль". Он сидел, я стояла перед ним, целовала его волосы. Я не плакала, но глаза от избытка чувств наполнились слезами.
"Ювальчик, я хочу Аймана".
В комнате повисла долгая пауза. Наконец, мы оба пришли в себя.
"Далия, обещаю на этой неделе организовать новую встречу с ним. Он надежный парень, вывел нас на Джабриля. Но будь осторожна, территории не терпят сентиментальности. Ни в коем случае не встречайся с ним в гостинице. Ты помнишь Мухаммада, у которого мы завтракали перед первой встречей с Айманом. Сможешь воспользоваться его квартирой. Возьми".
Юваль вынул из кармана огромную связку ключей, снял с нее ключ, протянул мне.
"С восьми утра до шести вечера можешь быть там в безопасности. Я сообщу ему".
За помощь в поимке Джабриля Айману полагалась немалая сумма денег, я не знала сколько, даже не интересовалась. Мне было важно встретиться с ним, а передать вознаграждение, как повод, придумал Юваль. Я написала сообщение Айману о нашей встрече на квартире. Он подтвердил встречу, я же пыталась в его ответе хотя бы между строчками заметить что-нибудь кроме служебного интереса. Не нашла. Я понимала, что любой контакт его и мой проверяется. Вдруг подумала, все таки уже работало что-то от разведчицы, возможно в доме Мухаммада стоят камеры, скорее всего стоят. А если все прослушивается? Скорее всего да. Без прикрытия одной нельзя было выехать на территории. Юсуф сидел на переднем сиденье рядом с шофером, я сзади. Теперь каждый из нас знал и соблюдал в общении status quo. В машине молчали. Рядом с домом мы вышли, обнялись.
"Удачи, - сказал он и передал пакет для Аймана, - в неординарной ситуации звонишь мне". Я сама полезла обняться с ним. Он сделал для меня все, что мог. Оставалось чуть больше получаса. Я сказала Юсуфу, что приму душ, на самом деле пошла в душ, но успела проверить камеры и микрофоны. Я нашла их в душевой, также в других комнатах. Прежде всего я обезвредила спальню. Подумала
"Может быть не трогать остальные". И я не тронула их. Вынула пакет для Аймана, пошла в душ. Раздетая, проверила все свои интимные места, после душа побрызгалась любимыми духами "Бритни Спирс". Чувствовала немного нелепо в черных традиционных хламидах и с ароматом "Бритни". Но так уж повелось, вся жизнь наша одна большая игра и нелепость. Многие это понимают к старости, я же поняла в свои девятнадцать.
В моем возбужденном воображении проносились картины, как я его буду соблазнять, словно царица Савская царя Соломона. Он тихо постучал в дверь с опозданием в две минуты.
"Точность-вежливость королей", - сказала я, мы по-прежнему сохраняли дистанцию.
"Я чувствую, что я король... с тобой", - рассмеялся Айман, сокращая дистанцию.
Я подошла к столу, протянула ему пакет. "Это для тебя".
Он не пересчитал денег. Он просто протянул мне руку. А потом притянул меня к себе. Так я оказалась в его объятиях. Дальше не смогу ничего описать. Шторм первой страсти и полное безумие. Это было мое ближайшее сладкое будущее.
ДЖАМАЛЬ
Позвонил Фарук.
"Друг мой, мы тебя ждем послезавтра. Ты летишь не простым, а экспериментальным рейсом. Это разрабатываемый нами совместно с вашей авиационной промышленностью гражданский сверхзвуковой самолет. Ты слышал о подобных самолетах, их создавали много лет назад, но не преодолели многих проблем, в частности, шум и дороговизну. В ближайшие три-четыре года наши самолеты завоюют рынок, они необходимы для тех, кто торопится. Перелет из Европы в Америку будет меньше четырех часов, а ты до Дубая долетишь всего за час. Только взлет и посадка будут из необычных аэропортов. У вас это военный аэродром Тель-Ноф рядом с Реховотом, у нас километрах в десяти от Дубая, я тебя там встречу. Приезжать за три часа до рейса не нужно, достаточно минут за сорок, в самолете будет немного людей, поэтому система проверок намного упрощается. До встречи".
Итак, чудеса будущего начались. Пока я разговаривал с Фаруком, по известному второму телефону начал прорываться "Мизи". Я ответил ему: "Шалом, вернусь через несколько минут". А когда вернулся к нему, капитан сказал:
"Джими, первое относительно проекта. Я его внимательно изучил. Ты можешь его представить в Эмиратах, но будет намного эффективнее, если проект исходит не от частного лица, а от организации. Я понимаю, что пока нет возможности подписать ни министерство спорта, ни институт Вингейта, я пришлю тебе все данные полу-виртуальной компании, которая якобы занимается твоим проектом в числе других. Почитай, ознакомься. Вероятно, потом придется приглашать твоих эмиратских знакомых к нам. И второе. Мы арестовали Джабриля. Когда вернешься, потребуется твоя помощь. Будь здоров и счастливого пути".
Мой любимый брат в их руках! Наверное, его бьют, добиваются какой-то информации. Бедный Джабриль. Я лечу наслаждаться в Дубай, а он будет страдать в застенке. Я не смог выдержать напряжения, снова звонил капитану.
"Мизи, я должен его видеть до отъезда". После короткого молчания он ответил:
"Хорошо, завтра".
Меня предупредили, никаких физический прикосновений к брату, встреча будет в присутствии сотрудника шабака. Я вошел в полутемную комнату, слабый свет падал откуда-то сбоку на стол. За столом сидел мой брат, прикованный наручниками. Они поблескивали, я их увидел сразу, лица же Джабриля я поначалу не мог разглядеть пока глаза не привыкли к темноте. Я сел напротив него, нас разделял этот достаточно широкий стол. Брат сильно зарос, усы, борода, волосы, вместе похожие на непроходимые джунгли, только знакомые карие глаза излучали недоброе, я бы сказал волчье.
"Здравствуй Джабриль, как ты?", - начал я.
"Зачем пришел? Они послали тебя?", - он кивнул в сторону стоящего в углу сотрудника.
"Когда я узнал, что тебя арестовали, сразу же решил прийти".
"Нечего меня навещать, ты с ними работаешь".
"Джабриль, я работаю в Институте Вингейта, занимаюсь психологией спорта, так зарабатываю себе на жизнь. Думаю, что и тебе надо остепениться, заняться делом...", - я не успел закончить.
"Самое важное дело освободить наш народ, а уже потом все остальное".
"Я не против борьбы, но я против убийства. Ты помнишь, как удалось без единого выстрела "похитить Европу", и уже немало лет мусульманское население там участвует в жизни разных стран".
"А у нас здесь врага щадить нельзя".
"Джабриль, брат...".
Он плюнул мне в лицо. Я молча встал. Сотрудник подошел, протянул мне салфетку и резко ударил Джабриля. Я уже выходил, обернулся, из разбитой губы брата текла кровь, он смотрел на нас по-звериному, сардонически улыбаясь.
Я же должен лететь назавтра в будущее, на встречу с Фаруком и фирмой "Future".
Когда я поднялся в небольшой самолет с четырехцветным эмиратским флагом и израильским бело-голубым маген давидом, сразу же погрузился в слабый ванильный запах салона, необычный, слегка искусственный, но приятный, казалось, что его хотелось вдыхать вновь и вновь. Широкие кресла стояли в самолете в один ряд у каждого борта. Вместо стюардессы у входа стоял робот со смешным лицом, поздоровался со мной на двух языках, указал пальцем на какое-то маленькое светящееся окошко на своей груди, попросил приложить туда мой телефон с электронным билетом. После этого он указал рукой, сказав: "Шестое кресло справа". Я сел, закрыл глаза. Ванильный воздух словно дурманил меня, похожий на легкий приятный наркотик. Прикрыв глаза, я увидел сидящего в полумраке, прикованного к столу с разбитой губой и сардонической улыбкой, брата, его горящие ненавистью, глаза, ощутил его плевок на своем лице. Я открыл глаза, отбросил наваждение. В самолет заходили люди, рассаживались, вся посадка заняла минут пять-семь, не больше. Робот закрыл дверь, сообщил: "Наш рейс Тель-Ноф-Дубай будет проходить на высоте четырнадцать тысяч метров, время полета пятьдесят минут. Пристегните ремни. Счастливого пути".
Уже через час я оказался в объятиях Фарука. В Дубае было жарко и сухо.
"Ну как полет? Твое мнение в числе остальных очень важно. Сегодня ты у нас подопытный кролик", - смеялся Фарук.
"Было намного удобнее, мало людей, широкие кресла. Интересная "стюардесса". Ощущение сжавшегося пространства, какой небольшой земной шар. Кстати, что это за ванильный запах, я подумал уж не наркотики ли вы распыляете?"
Мы двигались к его машине.
"Сейчас объясню, - Фарук включил электромобиль, кондиционер и продолжал, - извини, что я не на "солнечной" машине, она у нас называется "Suncar-21" с намеком на наш век, но еще не прошла некоторые испытания, хотя могли бы спокойно доехать от этого аэродрома до Дубая. По поводу твоих ощущений в самолете. Ты не первый, кто рассказал подобное. Про запах. Это смесь феромонов и освежителей воздуха, говорят, что они успокаивают, располагают к медитации, я в этом не сильно разбираюсь".
Я на секунду прикрыл глаза и вновь увидел Джабриля.
"Сейчас я тебя завезу в гостиницу, примешь душ, отдохнешь. Вечером встретимся и поужинаем вместе, поговорим, деловая встреча в "Future" у нас завтра".
Оставшись один в роскошном номере с видом на Персидский залив, прежде чем пойти в душ, я связался с Галит.
"Милая, я уже в гостинице, смотри". Я ей послал воздушный поцелуй, начав показывать в камеру телефона гостиничный номер с видом за окном.
"Джамальчик, а где принцессы?"
"Ты - моя принцесса".
"Сладкий, люблю тебя", - пропела Галит.
"А я тебя".
Мы разъединились, Галит была в клинике. После душа я решил прогуляться. На улице стояла жара, но она переносилась легко из-за сухости пустынного воздуха. Я снял туфли, закатал почти до колен джинсы, зашел в воду. Справа простирались песчаные пляжи, в глубине виднелся деловой центр "downtown" Дубая с лесом высотных зданий всевозможных форм, пирамид, цилиндров, колец, шаров, с пока возвышающейся над всеми супер-небоскребом Бурж-Халифа. Поговаривали, что начнут строить еще более высокую башню. Слева искусственный остров Пальма Джумейра. Впереди голубел Персидский залив, несколько белоснежных парусов вдалеке. Вода ласкала мои ноги, в октябре она еще хранила летнее тепло, в наших краях она бывает такой в разгаре лета, в августе, рядом с берегом плавали стаи мелких рыбок, блеск их чешуи преломлялся водой в лучах солнца.
Ощущение райского покоя. В ноздрях еще стоял фантастический ванильный аромат самолета, я даже прикрыл глаза. И вновь, как наваждение, Джабриль в полутемной комнате шабака в наручниках.
ДАЛИЯ
На втором году моей службы в подразделении в конце недели меня вызвал командир Ави.
"Как тебе служится?", - спросил он.
"Да все нормально, командир".
"Да, ты так думаешь? Я думаю по-другому. Мы терпеливо наблюдали за твоим романом с Айманом. Вначале мы думали, что это необходимо в служебных целях. Наконец, стало понятно, что никаких целей нет. Есть просто роман израильской солдатки спецподразделения Армии Обороны и палестинского студента. Так что тебе, дорогуша, придется выбирать между романом и подразделением. Как я ни люблю и не поддерживаю тебя, в начале недели ты должна будешь сообщить о своем решении. Только помни еще до принятия решения, роман с гражданином автономии к хорошему не приведет".
"Есть, командир", - я встала, повинуясь армейской дисциплине.
Автобус ровно гудел, несся по самарийскому шоссе, вокруг преобладали серые краски камней, высохшей за лето зелени. Я вынула книжку, которую принес мне Айман "Сын хамаса", но читать в автобусе у меня не получилось. Голова поминутно падала, я задремывала, пока не погрузилась в сон. А там... там в тумане двигалась фигура "зеленого принца". Вначале мне показалось, что это Айман, я видела его сзади, он оборачивался, но уходил от меня. Я побежала, я умела бегать, ноги же почему-то были тяжелые. Он снова повернулся, тогда я поняла, что это не Айман, а "сын хамаса". Я дернулась между сном и явью, пробудилась, левую ногу я поджала под себя, так что она ничего не чувствовала.
На этот раз мама уже была дома. После жарких объятий, она сказала:
"От тебя пахнет армией. Поверь мне, я узнаю этот запах с юности, когда служила, как ты".
У меня с мамой было разделение талантов, мой - с фотографической памятью, ее - с запахами и знанием акцентов языка.
"Так я пошла помыться, мамуля", - поволокла свою огромную привычную сумку в свою комнату. Потом уже из душа кричала ей:
"Я приму ванну, наполняю ее. Делай свои дела, я буду долго".
На самом деле вдруг захотелось полежать в ароматной воде с пеной, смыть все, что как-бы физически налипло на меня за последнюю неделю службы. Ванна получилась королевской, из пены высовывались только лицо, соски и пальцы ног. Я лежала, отключенная от действительности, в нирване, слушала, как лопались пузырьки пены в ушах. Никаких мыслей, никаких переживаний. Но когда я вылезла из ванны, "оно" навалилось. Я сушила волосы, думая о предстоящем решении. Я любила свое подразделение, своих девочек, не простую работу на территориях, Юваля и совсем по-другому я любила Аймана. Как же можно выбрать, как можно отказаться? Что у меня за судьба? Все время принимать решения.
Наконец, я выбралась к маме, мы снова обнялись.
"Больше не пахну армией?" - спросила ее.
"Нет пахнешь нашим шампунем "Пинук"*. Пойдем кушать. Я сама проголодалась. Заказала пиццу, у меня в эти дни не было времени готовить. Сейчас разогрею ее".
Тотчас из печки разнесся знакомый запах. Через несколько минут мы уже поглощали пиццу, как две голодные волчицы.
"Пойдешь спать сейчас?" - она лучше всех чувствовала меня. Обычно я отвечала: "Конечно, мамуля", но не сегодня. Сегодня я произнесла необычную для себя фразу:
"Я бы хотела с тобой поговорить, мамуля".
"Ну конечно", - она сделала вид, что это само собой, но я знала, как она удивлена.
"Мамуля, - начала я, - ты помнишь, как я жаждала призваться в армию, хотела продолжить семейную традицию воевать, как дедушка и папа. После той истории в Джабль Мухабр я пошла в специальное подразделение, "маскирующихся под арабов". Вот смотри".
Я вытащила свое заготовленное черное платье с дырками на локтях и коленях и платок, быстро одела все на себя.
"Зовут меня теперь Муна Хамдан".
Она молча обняла меня, а в ее глазах стояли слезы, такие редкие слезы, я даже забыла, когда я видела слезы у мамочки.
"Мамуля, - продолжала я, - сегодня мне нужен твой совет". И я в подробностях рассказала ей всю историю, не опуская деталей, как меня домогался мой партнер по работе Юсуф, а я влюбилась в Аймана.
"Но он же палестинец!" - не выдержала, закричала она.
"Ну и что, а твой друг Джамаль тоже из наших двоюродных братьев*, да еще моложе тебя на двадцать лет, я тебе что-то говорила".
"Далюша, я старая, я уже замуж не собираюсь, у меня с Джамалем это когда-нибудь пройдет, тогда я женю его на молоденькой арабской девушке, у них пойдут детишки, как в любой нормальной семье, а тебе жить да жить и начинать с таких проблем не стоит".
"Мамуля, а тебе не кажется, что ты самая обычная расистка. Мне все равно нужен твой совет. Командир поставил ультиматум, или моя служба в подразделении, или мой роман с Айманом. После этих выходных через два дня я должна дать ответ".
Она встала, прошла из пинат-охэль* на кухню, начала чем-то заниматься, наконец, сказала:
"Далюша, у нас есть в запасе два дня, давай завтра вернемся к нашему разговору. А сейчас я хочу заложить посуду в машину и постирать твои вещи, собери их. Сними эту черную хламиду, ее надо или выбросить или починить, смотри она вся в дырках. Кстати, откуда дырки?"
"Несколько дней назад мы арестовали Джабриля, брата твоего Джамаля, во время ареста моя задача была упасть перед их машиной, помешать им тронуться, в этой суматохе его взяли. У меня же дырки на платье".
"Хорошо, что на платье, а не в голове, не дай Б-г".
"Я сама заштопаю его", - поцеловала маму в щеку и уединилась в своей комнате, пытаясь успокоиться за починкой платья. Начала, как обычно, мысленно разговаривать сама с собой, со своим вторым "Я".
Итак, я люблю свое подразделение и Аймана. Я должна выбрать между первым и вторым. Уже год меня усиленно учат притворяться, маскироваться, придумывать, обманывать. Кажется, я в этом преуспела. Поэтому свой новый талант надо использовать. Я буду его использовать. Мое черное платье, которое я сейчас чиню, пригодится еще не раз. После службы в моем подразделении я смогу выйти из любого положения. В будущем. В самом ближайшем будущем.
ГАЛИТ
Я закладывала посуду в моечную машину, мыслями все время возвращаясь к нашему с Далией разговору. На деле оказалось, что я расистка, "сумасшедшая маррокашка". Как меня это задевало раньше, особенно после случая с рониным братом. Так я еще хуже по отношению к собственной дочери. Что это? Существующая у всех нас ксенофобия*? Или просто страх перед неудобствами? Представляю, ее друг палестинец появится в нашем доме. Обсуждение, осуждение друзей, знакомых, соседей, родственников. А опасность? Возможно, он связан с террористами. Начнется слежка шабака, достаточно моей связи с Джамалем. Потом Далюшу не станут брать на все места работы, повсюду секреты. Просто мне надлежало сдержаться в разговоре. Единственно правильное, что я сделала, отложила все решения на завтра. хотя единственное решение уже есть, она должна решить сама. Если армия дает ей возможность принимать решения на территориях, пусть и сейчас решит все самостоятельно. А как бы я решила на ее месте? Уверена, я бы выбрала любовь. Что я и сделала с Джамалем. Сделала ли бы я это в возрасте девятнадцать лет? Думаю, да. Я была "сумасшедшей маррокашкой", ей и осталась. Почему у моей дочки должны быть только гены "рассудительности" от папы, у нее есть и "безумные" гены от мамы.
В эту секунду зазвонил телефон, это Джамаль из Дубая. Я верю в приметы, различные совпадения, хотя считаю себя материалисткой и работаю врачом. Только о нем подумала, как он звонит, по голосу поняла, Джамаль на подъеме.
"Дорогая, как ты без меня?"
"Скучаю, хотя сейчас дома Далия, она скучать не дает".
"Что-то случилось?"
"Нет, слава Б-гу. Приедешь, расскажу"
"Я тоже хотел рассказать по приезде, но не выдержал. Чувствую будто бы переместился в будущее".
"Интересно".
"Была встреча в фирме "Future". Они рассказали о своих фантастических проектах".
"У тебя есть время? Я выйду на балкон покурить и хочу послушать, что они там выдумали".
"Сладкая, есть время. Жаль, что ты не со мной".
"Ты меня не взял, наверное уже нашел дубайскую принцессу".
Джамаль рассмеялся. Я так любила его смех.
"Будешь слушать?"
"Да. Видишь, на улице уже стемнело".
"Здесь в Дубае тоже. Слушай. Сверхзвуковой пассажирский самолет и солнечный автомобиль я уже попробовал. Они сделали какие-то разработки, с американцами, с японцами, с нами, что такие самолеты и машины будут экономичны, дешевы, тогда они завоюют все рынки. Другой проект века у них клонирование человека. Уже есть очередь богачей, которые после смерти завещают клонировать себя, как раньше разрешали замораживать в жидком азоте. Сделали соглашения у лучших адвокатов. Все это баснословные деньги. Еще проект, связанный с твоей медициной. В ближайшие пять лет они хотят первыми пересадить голову на другое тело, решают проблему сращения головного и спинного мозга. Ты в этом лучше понимаешь".
"Да, про это писали в фантастических книгах и рассказах, например рассказ "Пересадка", - вмешалась я, - а тебе дали рассказать про твой фантастический проект?"
"Во-первых, это уже наш проект. Дали, конечно, Фарук специально пригласил меня, он у них на должности "Охотник за проектами".
"Ну и?"
"Я им накануне встречи раздал отпечатанный вариант, Фарук разослал всем участникам по электронной почте. Дали мне десять минут, потом засыпали вопросами. Например, неразработанная финансовая часть Олимпиады. Посоветовали взять консультанта финансиста, у них там сидел на встрече специалист по экономике. Назначил мне на завтра частную беседу с ним".
"Здорово!"
"Подумай, кого мы сможем привлечь из наших".
"Хорошо, мой дорогой".
"Я люблю тебя, сладкая", - сказал Джамаль, наступила минута, когда мы начали рассыпаться в признаниях и воздушных поцелуях.
После разговора с ним, выкуренной сигареты, я успокоилась, постучала в дверь комнаты Далии.
"Мамуля, я уже спать укладываюсь".
"Спокойной ночи Далюша, давай, что стирать".
Я забрала ворох грязной одежды, мы обнялись, как ни в чем не бывало. Теперь негромко ворчали две машины, посудомоечная и стиральная. Я вновь устроилась на балконе с новой сигаретой, приготовила чашку кофе. Ночь опустилась на землю, в ночном небе плыли с моря облака причудливых форм, похожие на фантастических зверей, рыб, птиц, в небе между облаками блестели звезды. Я почувствовала, что успокоилась окончательно. Осмотрела себя, ноги, руки, этим часто занимаются женщины, намного чаще мужчин, на этот раз осталась довольна, подумала, что регулярный спорт в тренажерном зале и секс с Джамалем делали свое дело. Улыбнулась при воспоминаниях.
Наверное, от дубайских впечатлений Джамаля переключилась на размышления о будущем. Вначале как бы продолжала мысль, брошенную мной Далие, когда-нибудь надо расставаться с Джамалем. Сейчас это казалось нереальным, но в том то свойство будущего, оно кажется нам нереальным. У меня не было для него знакомых арабских девушек, надо просто дать ему больше свободного времени. Он или на работе, или со мной, или со своим проектом. Он будет теперь иметь связь с Дубаем, так пусть ездит туда один без меня, когда-нибудь его подцепит дубайская принцесса, не зря я шучу с ним о принцессе. А мне уже надо о пенсии думать во всех смыслах, я снова улыбнулась.
А что нас ждет в будущем вообще. Как-то Далия подсунула мне книгу профессора Харари "Краткая история завтрашнего дня", сейчас она лежала на прикроватной тумбочке в моей комнате. Я прочитала большую часть книги. Мне нравился его стиль, его блестящие и нестандартные примеры. Наверное, он немало ошибался, размышляя о войнах и эпидемиях, предсказывал, что их будет меньше и меньше, через несколько лет после выхода книги разразилась пандемия "короны", вслед за ней долгая война в Европе. Дубайские проекты будущего дразнили воображение. Я мечтала о победах над раком, старением, об освоении человеком далеких миров, о невероятном технологическом прогрессе.
Сейчас, выкуривая вторую сигарету, любуясь облачно-звездным небом, я начала понимать еще одно свойство будущего. Любовь и добро будут всегда, но всегда, по крайней мере, в обозримом будущем будут ненависть, зависть, обман, предательство, подкуп, преступления, убийства.
Вдруг протопали босые ноги, я оглянулась, Далия стояла уже на пороге балкона. Я не любила курить при ней, но она вдруг спросила:
"Мамуля, дай сигаретку, у меня кончились".
Я знала, что она тоже иногда курит, протянула ей пачку, дала прикурить.
"Мамуля, извини, я была слишком резкой".
"Далюша, и ты извини меня".
Мы обе затянулись, тогда я выдохнула, сказала ей:
"Мы можем не ждать завтрашнего разговора, да и говорить особо не о чем. Ты сама должна решить, что тебе делать, что тебе выбрать".
В ответ она только обняла меня, поцеловала в щеку.
ДАЛИЯ
Мамины слова подкрепили мои внутренние решения. Командиру я сообщила о своем желании продолжать службу в подразделении. Он был искренне рад, обнял меня со словами:
"Я в тебе не сомневался".
Итак, первая часть моего проекта выполнена, вторая же его часть заключалась в продолжении связи с Айманом. Я понимала, что теперь они начнут следить за каждым моим шагом с удвоенным вниманием. Становилось интересно. Сменили моего напарника по работе на территориях, вместо Юваля назначили Айелет, девочку из нашего подразделения. Я же приобрела новую сим-карту для телефона, чтобы общаться с Айманом безопасно. У меня оставался ключ от квартиры Мухаммада, только в последний момент я вспомнила что там видеокамеры. Тогда я написала Айману, чтоб он подыскал безопасное место для встречи с намеком на продолжение нашей любви. Он ответил довольно осторожно про приготовленную мне обещанную книгу. Я же намекнула:
"Проверь свой телефон, чтоб там не было разных "багов"*. Надеялась, что он понял намек. В эти дни жизнь моя на самом деле превратилась в детективный роман. В день моего выхода на территории я приготовила свое старое запасное платье, чтобы одеть его перед свиданием с Айманом. Долго изучала оружие, пока нашла там жучок для прослушивания, придется удалить его на время нашего свидания. Айелет я напомнила, что на территориях иногда нет связи, чтобы она не паниковала в случае, если связь временно прервется. Туфли я не стала проверять, не было времени, решила просто снять их, перед встречей оставить за дверью.
Мы, Айлет и я, выполняли задание, продолжали следить за одним из известных террористов "Хамаса" с кровью израильтян на руках. В эти дни на территориях было неспокойно, с юга, из Газы на страну летели десятки ракет, в первую очередь на близлежащие к границе южные поселения, на многострадальный Сдерот, потом на Ашдод, Ашкелон, Бер-Шеву. Боевики "Хамаса" накануне минометным снарядом убили двух жителей, включая одного палестинского рабочего, им все равно кого убивать, лишь бы убивать, а потом вещать миру о своих победах и своей освободительной войне. Я сразу же предупредила Айелет, что днем у меня будет встреча часа на два, мы разделимся, потом снова встретимся, кстати, у Айелет тоже было какое-то небольшое дело, таким образом алиби у меня обеспечено. Все шло по плану, я ликовала, ожидая свидания с Айманом. Он назвал мне адрес, это было недалеко, минут в пятнадцати ходьбы. Перед самой встречей я связалась с Айелет и с командиром, чтобы их успокоить.
Айман после первых приветствий не потащил меня в постель, как я жаждала, а положил передо мной "Сына хамаса" со словами:
"Я решил подарить тебе эту книгу, смотри", - на первой странице было написано по-арабски: "Дорогой Муне на память от Аймана". Я не выдержала, поцеловала его в губы, тогда уже мы предались любви. Несмотря на то, что время перестало существовать для меня, я все же очнулась минут за десять до встречи с Айелет. Сказала Айману, что невероятно тороплюсь, оставив его голого и обескураженного в постели, выскочила на улицу, включила связь, проверила оружие, а через несколько минут, как ни в чем не бывало, уже шла рядом с Айелет. Как будто все это происходило не со мной. Мы стояли рядом с овощной лавкой, разговаривали о фруктах, одновременно всматривались в один из домов, где по имеющейся информации прятался наш клиент. Подъезжали машины, кто-то входил, кто-то выходил, наконец из черного BMW выскочил он и быстро вбежал в дом. Мы передали это командиру.
"Покинуть территорию", - приказал он. Мы отошли метров на триста, как услышали в воздухе вертолеты. Одна за другой две ракеты ударили в дом. Клубы дыма заволокли небо, мы побежали. Визжала скорая помощь палестинцев, раздавались крики, но мы уже добежали до нашей машины и понеслись к базе.
Поздно вечером, девочки спали, я вышла во двор, сменила в телефоне СИМ-карту, написала сообщение Айману. Ответа не было. "Наверное, устал, заснул", - подумала я, усмехнулась про себя, довольная и счастливая вернулась, почти сразу отключилась от всего.
Только пробудившись, я вновь послала сообщение Айману, обратила внимание, что вчерашнее вечернее он не прочитал. Немного взволновалась, но армейская ежедневная суета заглушила все. За целый день я послала около десятка сообщений, он не прочитал ни одно из них. Возможно, потерял телефон, возможно что-то заподозрил, затаился. Я проигрывала разные сценарии. Вечером перед сном начала читать "Сын хамаса". Прочитав первую страницу, вернулась к надписи "Дорогой Муне на память от Аймана". Так я продвинулась на пять-шесть страниц, уже в полудреме, прошептала: "Дорогой Муне на память от Аймана". Он не отвечал и не читал сообщений, тогда к концу недели я поняла, что произошло нечто серьезное. Обычно я искала выход из любых ситуаций, боролась до конца, как учили папа и дедушка, это было в моей крови, но сейчас я чувствовала себя полностью подавленной, разбитой на мелкие кусочки, как упавшая на пол стеклянная вазочка. Вокруг меня не существовало человека, с которым я могла бы посоветоваться или просто поделиться горем. Айман исчез, Аймана нет! Все кричало, рвалось внутри, но надлежало являться обычной, хладнокровной. Я звала свою интуицию, вглядывалась в лица Айелет, командира, Юваля, подруг, но не видела, не чувствовала ничего, все мои способности были парализованы. Я не могла об этом рассказать ни маме, ни папе, ни Натали. После недели этой страшной пытки я написала рапорт об увольнении, попросила двухнедельный отпуск, также перевода в обычное не боевое подразделение недалеко от дома, чтобы дослужить там. Только по тому, как все довольно быстро разрешили без бесед мотивация, как их называют, я могла догадываться, что это их рук дело, но мне уже стало все равно. Я только каждый день открывала страницу с надписью "Дорогой Муне на память от Аймана".
Первую неделю отпуска я провела дома, никуда не выходя, ни с кем не общаясь. Я рассказала, наконец, всю историю маме, папе, но это не помогло, двигалась, ела, спала автоматически, словно зомби. В один из вечеров, сидя в своей комнате, дочитывая "Сына хамаса", я бросила взгляд на свою армейскую сумку. По приезду домой я освободила ее, сейчас же я решила убрать ее подальше с глаз, под кровать. Перед этим опустила в сумку руку, пошарила там, ощутила что-то мягкое. Оказалось черное заштопанное платье, которое я одевала на последнем свидании с Айманом. Я уткнулась в него лицом, вдыхая смесь запахов и воспоминаний, разревелась, плакала долго беззвучно, мне казалось, что половина платья промокла от моих слез. Когда чуть отошла, вдруг вспомнила, я же не навестила Насрин. Мне срочно нужен был Джамаль. Звонить ему сейчас было поздно, я еле сдержалась, но рано поутру я позвонила ему. После традиционных "Сабах эль хир"* и "Киф аль халь?"*, я сразу же попросила: "Джамаль, мне надо в Джабль Мухабр".
"Я понял, - ответил он, - мне твоя мама не раз об этом говорила. Я постараюсь что-нибудь сделать дня через два-три".
"Джамаль, пожалуйста, как можно быстрее, у меня уже меньше недели отпуска".
"Я постараюсь", - повторил он.
Если сказать честно, кроме той злополучной ночи, я ни разу не была в Джабль Мухабр. Я сидела справа от ведущего машину Джамаля, мы болтали по-арабски, он хвалил меня за язык без акцента. Я ехала без оружия и без средств связи, одетая в черный хиджаб и свое заштопанное платье, вместо пистолета или М-16, в кармане лежал чек на пять тысяч шекелей для семьи Насрин.
"Мне там не очень стоит появляться", - сказал Джамаль.
"Тогда высади меня на соседней улице, только скажи, как пройти".
"Хорошо, - я заеду домой, - а ты мне позвонишь, когда закончишь".
Улица, по которой я шла, выглядела очень даже приятно, двух- и трехэтажные, похожие на кубики, дома, нормальная дорога, чуть пыльновато и грязновато, так у нас в центре Иерусалима или Тель-Авива не чисто. Я свернула на улицу семьи Насрин, после ликвидации Салама и разрушения дома, они поселились на время у родственников. Джамаль предупредил, что я его дальняя родственница Муна Хамдан, занимаюсь помощью пострадавшим семьям. Приняли меня радушно, вдове Салама по имени Амина я передала чек, а Насрин пакет с игрушками. Я смотрела на Насрин и радовалась, что по ней не было видно никаких признаков моего ранения.
"Как она?", - спросила я Амину.
"Спасибо Аллаху, все хорошо".
Меня угощали чаем и пахлавой. Я же не сводила глаз с Насрин, как она играла со своей старшей сестрой и ее подружкой. Посидела минут двадцать, поговорили о том о сем. При прощании Амина крепко обняла меня, благодарила со слезами на глазах. Если б она знала, кто я на самом деле. Я недалеко отошла от дома, позвонила Джамалю, чтоб он меня встретил. Настроение мое поднялось, я садилась в его машину с ощущением выполненного долга, начала рассказывать об Амине, Насрин. Джамаль тронулся, кивал мне с улыбкой.
В ту же долю секунды что-то взорвалось.
Когда я очнулась, то через звон в ушах я слышала словно издалека чьи-то голоса, жгло ногу, похоже на туман, пелену, плыли облики мамы и папы. Все эти видения и голоса почти сразу исчезли. Когда я очнулась вновь, то более четко увидела маму. Она держала меня за руку, потом ее лицо приблизилось, она что-то сказала, но я не разобрала. Я пошевелила губами, мне казалось, что я сказала: "Привет, мамочка. Где я, где я?" и снова все погрузилось в темноту. Наконец, я смогла слышать:
"Далюш, попей. Скажи что-нибудь".
Тогда я прошептала: "Мамочка, я тебя люблю".
Она улыбалась мне.
Мы были в отделении реанимации Хадассы. Машину взорвали, чтобы уничтожить нас. Джамаль, как и я, остался тоже в живых
Рони
Я помню, как сейчас то раннее субботнее октябрьское утро, залпы ракет обрушились на страну, кстати, к ракетам мы давно привыкли, просто год от году они становились мощнее и летели дальше.
Я вел старомодный не компьютерный дневник, увлекался им не на шутку, иногда по полтора-два часа исписывая бумагу. Вот, что я писал в то памятное утро.
"Месяц октябрь, тишрей я любил особой любовью, в тишрей начинается новый отсчет года, словно перелистывается страница в жизни, условная эфемерная грань, мое ощущение всегда было сродни дням рождения, которые тоже были в тишрей. А через неделю просят прощения в Иом Кипур, а далее Суккот, и в довершении Симхат Тора, самый веселый день, со вчерашней пятницы на сегодняшнюю субботу пришелся этот праздник. Я давно не читаю Тору, разве краткие молитвы при зажигании шабатних или праздничных свечей, сегодня же мне просто весело ранним утром, день занимается безоблачным теплым, но уже без летней изнуряющей жары. По шабатам я обычно просыпаюсь первым, Натали в этот день позволяет себе поспать часа на два дольше, дети приближаются к окончанию школы, они в том возрасте, что могут спать до полудня. Заведенным порядком около семи утра каждую субботу я собирался на утреннюю прогулку, это была быстрая ходьба около часа по привычному много лет маршруту. Я хочу прерваться писать и натягиваю на ноги кроссовки. Вдруг воющая сирена режет утреннюю субботнюю тишину. Я рефлекторно нажимаю пульт телевизора, в то же мгновение жена и дети уже вскочили, сонные, растрепанные мнутся около защитной комнаты. По телевизору оповещают о ракетной атаке террористов с юга...
Продолжаю писать минут через пятнадцать. Мы все успели заскочить в комнату, закрыть стальным щитом на колесиках окно, потом закрыли дверь. Где-то вдали раздались взрывы, по телевизору сообщали о сбитых ракетах, о падениях, о новых атаках. Ни Дана ни Даниэль не выказывали никакой тревоги, мне показалось, их больше тревожило, что не дали спать. Натали, в отличии от них, напряглась, сразу "прилипла" к телевизору. Дети после тревоги разошлись по комнатам. Не прошло пяти минут, новая сирена...
Мы снова встречаемся в защитной комнате. "Что-то происходит на юге" - говорит Натали. "Пусть дети останутся спать здесь" - откликаюсь я перед тем, как выйти из комнаты.
Действительно на юге что-то происходит. Пишу урывками. Несколько часов продолжаются ракетные атаки, я не помню, чтобы раньше на центр страны они были такими долгими и интенсивными. Уже известно о террористах, прорвавшихся в южные кибуцы, в Сдерот, об убитых и раненых наших жителях. Ощущение полной нереальности, как будто я перенесся на 50 лет назад в войну Судного дня, я был тогда подростком, уже кое-что понимал, вспомнил чувства растерянности, желания участвовать, помочь, тогда я не мог этого сделать из-за возраста, наверное, позже в Ливане я реализовывал те давние стремления. Сейчас ровно через пятьдесят лет похожее начало, внезапное, жестокое, рано утром в праздник, в выходной день. В перерывах между сиренами я сажусь писать, смотрю телевизор, успокаиваю Натали, звоню Галит, Далии, Натану, друзьям, знакомым, некоторые звонят сами, беспокоятся за нас, еще бы, наш район по сводкам один из "горячих", куда падают ракеты, где над нами сбивают их, в большинстве сбивают, система "Железного купола" работает эффективно, если бы такая система была бы в каждом из нас, особенно в наших лидерах.
Растерянность и неразбериха в чувствах царят весь шабат, за обедом мы ругаем правительство, наверное, справедливо, но беда не в одном правительстве, а во многих прошлых правительствах, которые бесконечно говорили, но мало делали, не боролись по-настоящему с террором. Как-то Далия подсунула мне книгу "Сын хамаса", написанную "зеленым принцем" Мосабом Хассаном Юсефом, а сейчас я дочитывал его вторую книгу "Путь к свободе". Я читаю его словно про эту начавшуюся сегодня войну, откуда берет деньги хамас? Потоки денег террористам, официально и неофициально доллары в чемоданах, идут по всем мировым каналам, из Америки, Европы, арабских стран, при участии нашей страны. В этом слабость демократий, они борются, они же помогают террору, что с успехом террор использует против них".
Я помню, как сейчас, те телефонные диалоги с Далией и Натаном в тот первый день войны.
"Пап, я в любом случае должна быть там, даже если меня не вызовут", - сказала Далия. На нормальном языке это означало, что, если она не получит мобилизационного предписания, называемого у нас "цав щмонэ*", она пойдет добровольцем.
"Пап, Натану уже позвонили, он собирается".
"Дай мне его", - прошу я. Далия пошла в другую комнату, слышу их приглушенные голоса.
"Пап, он сказал, что перезвонит тебе".
"Ладно, вырастили вас большими патриотами. Держись, Далюш".
"А ты не был патриотом в ливанскую?"
"Был, но в то время сильно промывали мозги. Сейчас другое время, сорок лет прошло".
"Пап, поверь мне, мозги за сорок лет не изменились. Они даже за четыре тысячи лет не изменились, в древнем Египте, фараон и жрецы мозги промывали, а сейчас просто названия изменились".
"Да, ты хорошо подковалась в истории, в социальной психологии".
"А ты вспомни чем я в армии занималась".
"Я помню всю твою эпопею, ты думаешь из-за твоего романа с палестинцем тебя не вызывают?"
"Я не думаю, я уверена. Чтобы простили, я должна была покаяться, а я не покаялась. Видно, пришло время".
"Ладно Далюш, у нас опять атака, слышишь сирену?"
"Пап, иди быстрее, целую".
Звонит Натан, я не ожидал от него такой точности, видно обстоятельства меняют всех нас.
"Береги себя, сынуля", - сказал я, кажется, голос у меня тогда дрогнул, помню почувствовал сдавило горло.
"Ладно тебе, пап, мы этих бандитов быстро утихомирим. Ты помнишь, что я на "Меркаве"*?"
С сыном мы были немногословны.
"Береги себя, при возможности звони", - и мы попрощались.
НАТАЛИ
Я всегда считала себя прямой бабой, которая первый раз "завалилась" из-за прямоты с Рони, из-за нее я не продвинулась в министерстве, оставалась много лет в той же должности, хотя предлагали, но политика с интригами в высших эшелонах были не для меня. Недоговоренность, ложь, даже "белая", как называл ее Рони, казались отвратительными. Ежедневная размеренная почти буржуазная жизнь впервые дала трещину во время пандемии короны, последним летом как-то утром я проснулась, почувствовала тяжесть в правой груди, привычно пощупала ее, почувствовала, что-то изменилось с последней пальпации*, это было уплотнение примерно сантиметра полтора-два. Первой реакцией был страх, конечно, рак, но, как врач, я начала размышлять, с одной стороны, пугает то, что на прошлой неделе я ничего не чувствовала и ничего не нащупала, значит она растет быстро. С другой стороны, возможно, она росла долго и только сейчас ее стало возможно пальпировать. Мне показалось, что уплотнение с неровными границами, а значит ... значит оно злокачественное. Но это субъективно, прощупыванием чаще всего невозможно определить характер опухоли. Я чуть успокоилась, сегодня же надо заказать ультразвук.
Вторая трещина появилась в тот день, когда после ультразвука и грудного хирурга, после магнитного резонанса и биопсии, мне написали настоящий диагноз, который я видела десятки раз в документах министерства, но только у других женщин, не у себя, аденокарцинома. Я понимала, что по большинству признаков смогу жить достаточно долго, но диагноз, словно приговор, похож на висящий над головой меч бесконечных исследований, проверок, пожизненного лечения. Я не смогла заснуть до трех часов ночи, выпила подряд две таблетки снотворного, впервые опоздала на работу. Самый главный вопрос, который я не могла решить, как сказать про все это Рони и детям. Я откладывала с дня на день, понимая и мучаясь от невозможности продолжать свое молчание, которое сродни "белому" обману, обману во спасение.
Вдруг, или нам кажется, что вдруг, а на самом деле постепенно созревало, развивалось, вдруг только прорвалось, как моя опухоль, новая война, сирены, бесконечные сирены, разрывы вдали, вблизи, забегания, выбегания из защитной комнаты, телевизор, противоречивые, непонятные новости сбитых с толку комментаторов, обычное для наших нынешних политиков, молчание, полный мрак и неразбериха.
Вечером второго дня войны шел дождь, я работала из дома, сидела за компьютером, близнецы занимались своими делами, Рони только вернулся с работы. Без предисловий, меняя одежду на домашнюю, сказал:
"Я не хочу при детях рассказывать, но чтоб ты знала, это кошмар даже для видавшего виды, врача, больница принимала раненных оттуда из поселений. Вчера эти бандиты прорвались через границу, громили все, насиловали женщин, детей, убивали младенцев, стариков, о таком варварстве мы слышим раз в год, в день Катастрофы, рассказывают про Аушвиц, Треблинку, Бабий Яр, так, по-моему, сейчас катастрофа нашего времени. Мне кажется, что я в фильме, в голове ничего не укладывается. Я спрашиваю себя - Где мы? Что с нами? Ты знаешь, немало людей они захватили заложниками. Мы не знаем точных цифр убитых, раненных, захваченных, но думаю по размерам нашей страны их будет очень много".
Я не видела мужа в таком состоянии никогда.
"Иди мойся, сейчас будем ужинать".
Я пошла на кухню, разогреть в микроволновке ужин, думала "Какие мелкие проблемы у меня, что такое опухоль в груди по сравнению с десятками убитых, замученных, изнасилованных. Сегодня я должна семье сказать о своей болезни...".
Мысли прервала сирена, мы помчались в защитную комнату. В нашей зоне служба тыла давала полторы минуты, чтобы спрятаться, столько летят ракеты из Газы до центра страны. Дана сидела в наушниках, что-то слушая, Даниэль играл в телефоне, как хорошо, что они отключены от действительности, последним заскочил Рони с мокрыми волосами, завернувшись в полотенце, приятно пахло шампунем. После тревоги рекомендовалось десять минут не выходить из убежища, ждать пока осколки от сбитых ракет не упадут на землю. Обычно, мы выходили раньше, не дожидаясь. В эти минуты после борьбы с собой я решилась, Рони уже открыл дверь.
"Стой, - попросила, - я должна что-то сказать тебе и детям".
"Что-нибудь случилось?"
"Да. Дана, сними наушники".
"Ну что опять, мам?"
"Даниэль, оторвись от телефона".
Он поднял голову.
"Мои дорогие, несколько дней назад у меня обнаружили злокачественную опухоль груди, осталось сделать одно исследование - PET-CT*, чтобы ответить на вопрос - есть метастазы или нет", - я не сдержала волнения, слезы непроизвольно навернулись на глаза.
"Мамочка...", - только сказала Дана, встала, прижалась ко мне, "Мам, обойдется", - отозвался Даниэль, сын тоже прижался ко мне, Рони молча поцеловал меня в лоб, а я дала волю слезам, зарыдала вслух. С этой минуты я почувствовала будто их отношение ко мне изменилось, они стали вежливее, предупредительнее, мне показалось, что я пересекла невидимую черту, за которой уже нет обычной жизни.
Было поздно, дождь перестал, мы с Рони вышли на балкон. Он потянул носом, сказав:
"Как пахнет дождем, мокрой землей, природа жива".
"Дождем и ракетами", - сказала я.
Он обнял меня:
"Успокойся, война кончится, долго нам воевать не дадут, ты же помнишь, есть "мировое сообщество", "миротворцы", "палестинофилы". Дорогая, я уверен, твоя проблема тоже скоро решится. Сейчас я еще раз просмотрел в интернете про аденокарциному, по всем признакам она не агрессивная".
"Я знаю, я уж не раз читала, через десять дней PET-CT, пока не будет результата, я не смогу успокоиться".
"Так попроси, чтоб завтра или послезавтра сделали, ты же начальница в министерстве".
"Не напоминай мне про это, противно, тысячи людей ждут исследования неделями, иногда месяцами, их жизнь менее важна, чем моя? Знаешь, как эта болезнь называется? Протекционизм".
"Ладно, успокойся. Я с этим сталкиваюсь каждый день, сейчас весь мир держится на протекции".
"Значит, плохой, несовершенный мир".
ГАЛИТ
Я прижалась лбом к окну, стекло было прохладным, а дождь с шумом ударялся о пол балкона, один из первых дождей в году. Я смотрела на воду и слышала сзади себя телевизор, там передавали про войну. Впервые ее назвали войной. Натан и Далия уже там.
Настроение было подстать погоде, как выражался мой любимый папочка Ицхак, настроение "похоронное". Я задала себе вопрос - Если бы мне было сейчас двадцать - двадцать пять я бы не рвалась туда? Я была не просто патриоткой, ура-патриоткой, супер-патриоткой, так меня воспитали, сумасшедшую марокканку. Патриотизм передался моим детям.
Пора на улицу, словно фокусница, я раскрыла зонт у выхода из дома, так же закрыла его, садясь в машину. Все-таки ноги промокли, дождь хлестал с ветром косой, никакой зонт, никакие фокусы не помогли, вспомнила, порадовалась, что на работе всегда есть запасные туфли.
Как обычно, в сильные дожди часть светофоров не работала, я продиралась через перекрестки, занимаясь фигурной ездой, по радио передавали о войне на юге и севере страны, сегодня с утра обстановка обострилась. Далия прислала сообщение, что у нее все в порядке, я знала, что с начала войны она где-то в районе Дженина, там всегда было гнездо террора. Она писала мне:
"Мамочка, не волнуйся, работа мне знакомая, чувствую себя хорошо, скучаю, говорят, что на этот раз заваруха продлится долго".
Я знала, во время езды телефоном заниматься опасно, но все же умудрилась ответить ей:
"Далюш, будь благоразумной, не бери в пример твою мамочку. Люблю".
Натан воевал в Газе, где точно, я не должна была знать, меня волновало его молчание, я отсылала одно сообщение за другим.
Когда подъехала к больнице, то по закону Паркинсона дождь ослаб, теперь уже зонт хорошо защищал, наконец, в отделении сменила обувь, через несколько минут мое "дождливое" настроение исчезло, вместо него навалилась работа. Ежедневная рутина на работе отвлекала меня от действительности, мы не могли позволить себе даже в войну работать из дома, как многие, например программисты или бухгалтера. Единственно, что изменилось, все лекции, курсы усовершенствования проводились виртуально через компьютеры, собирать людей в залах во время ракетных обстрелов стало опасным. На одной из лекций обсуждалось, как часть врачей в будущем будет работать дистанционно без прямого контакта с больным, я была уверена, моего поколения врачей это не коснется, я любила утренние обходы, консилиумы, я привыкла заглядывать в глаза, взгляд говорил мне иногда больше, чем голос.
До утреннего врачебного совещания профессор постучал в дверь моей маленькой комнатки, она полагалась мне по должности заместителя заведующего, ее трудно было назвать кабинетом, но она давала необходимые минуты уединения. Я сосредоточенно писала новое сообщение Натану.
Профессор сел, вздохнул, положил свою большую прохладную ладонь на мое предплечье, мы с ним работали много лет, некоторые в больнице даже думали, что у нас романтические отношения. Когда-то, еще до романа с Джамалем, я подумывала о профессоре, он мне нравился, к тому же в то время он рассказывал о плохих отношениях с женой. Его откровения звучали, как намек, но не сложилось, может быть к лучшему, романы на работе чаще всего не приносят добра.
"Я понимаю, тяжелые времена", - начал он, кивнул на мой телефон.
"Натан не отвечает".
"Часто им запрещают использовать телефон, не волнуйся".
"Спасибо, что в отделении?", - я знала, что он много лет приходит первый, беседует с дежурантами до совещания, иногда смотрит больных.
"Ничего нового, ночью твоя Кохава поступила с обычным своим приступом. Сегодня у меня к тебе особая просьба, к нам в больницу попало около двадцати человек оттуда, пострадавшие. Почти все требуют консультации, я думаю, ты не будешь против, тем более, Далия и Натан..."
Я не дала ему договорить: "Конечно, разумеется".
"Чудесно. В отделении я сделаю обход с интернами, а ты на весь день пойдешь к ним. Держись, я думаю, будет не просто", - он встал, ушел, я же дописала сообщение, послала его Натану, другое послала Джамалю. Через несколько минут получила список, кого надо осмотреть. Они находились в разных отделениях, я сгруппировала их, травма, хирургия, нейрохирургия. Я была суеверной, наверное, марокканская кровь говорила, сказала себе: "Как с первым пациентом утро займется, так весь день пойдет".
Первой в списке стояла Шира Вайс, она участвовала в известной вечеринке на юге, когда на них напали боевики хамаса. Осколок гранаты раздробил ей берцовую кость, сделали операцию в травматологии, на четвертый день после операции появился кашель, поднялась температура, на снимке легких нет данных за пневмонию, для прикрытия назначен антибиотик, три дня лечения не дали эффекта.
Итак, Шира Вайс, двадцати семи лет, когда я шла к ней, то размышляла, расспрашивать ли ее, да и других потом, о тех страшных событиях начала войны или наоборот не говорить о них? Я решила не расспрашивать, дать возможность рассказывать самой Шире.
Я представилась, спросила:
"Как себя чувствуешь, как боли?"
Что меня интересовало больше всего, так это язык ее тела и лица, мимика. Я была мало опытна в работе с пострадавшими от войны или терактов, за всю мою карьеру вспомнила только несколько таких случаев, в большинстве они страдали от посттравматических расстройств, профессор не дал никаких наставлений, он считал достаточным мой огромный врачебный опыт, я же чувствовала себя с Широй не совсем уверенно. Ее мимика и поведение не поведали мне ничего, она довольно бодро поздоровалась со мной, улыбнулась приятной улыбкой, обнажив ряд ровных белых красивых зубок.
"Мне дают от боли много лекарств, я почти пол дня сплю".
"Давай послушаем легкие, - попросила я - повернись на бок, на какой тебе удобно".
Приставила к ее спине стетоскоп, почти сразу услышала крепитацию*, потом смотрела на температурную кривую, сегодня утром было 38,3.
"Что у меня?" - спросила Шира.
"Я думаю воспаление легких, оно нередко случается после травматологических операций с долгим наркозом.
"Ну я буду жить?", - она снова улыбнулась.
"Девочка, если ты выжила после такой атаки хамаса, то ты уже точно выживешь сейчас, я назначу тебе все, что надо".
"Спасибо, доктор".
Я почувствовала, пришло время спросить:
"Было страшно?"
"Может быть, но только несколько секунд, что-то взорвалось, мне потом сказали граната, я уже ничего не помнила. Доктор...", - Шира замешкалась, ее лицо исказила гримаса, она разрыдалась.
"Доктор, извините... мои две подруги погибли там... еще одну взяли в заложники... я знаю... мне уже сказали... мой друг...", - она не могла продолжать.
Я целовала ее в горячий лоб, в мокрые щеки, шептала на ухо:
"Девочка, девочка моя, ты сильная, мы сильные, будем продолжать бороться".
Когда я вышла из палаты, тут же вынула сигареты. Это был самый трудный, самый длинный день моей работы за последние много лет. В четыре часа дня я вспомнила, что не обедала, только пару раз в разных ординаторских пила кофе с каким-то печением, сигареты кончились, оставалось осмотреть еще троих больных. Это можно было сделать завтра, но я решила закончить сегодня. Домой приехала около семи, полуживая.
Телефон вырвал меня из крепкого предутреннего сна. В это время обычно властвуют сны, мне сегодня снился какой-то незнакомый город, может быть город детства, там я искала свою машину, искала долго и безуспешно, в этой машине словно сосредоточилась вся моя жизнь. Надо обязательно ее найти, но нет, я кружусь, иду словно по кругу, снова и снова попадаю в те же места, ничего не нахожу. Я пыталась во сне найти выход, бороться, не сдаваться.
Звонили с закрытого номера, что-то подсказало мне это был армейский телефон, мое сердце, не успокоившееся от нелегкого сна, забилось еще сильнее.
"Натан ранен, госпитализирован в больницу "Сорока", состояние средней тяжести".
Я кинулась умыться, что-то одела на себя, выскочила на улицу, отъехав, вспомнила, не взяла ни права, ни деньги. Еще не рассвело. я неслась по пустым городским улицам, приближаясь к выезду на шоссе. Ехать примерно час на юг, километров сто, проносятся, словно пули, отдельные машины по ночному шоссе, и я лечу, не обращая внимания на скорость, сто двадцать, сто тридцать, сто сорок в час. Рассветает, слева занялась заря над пустыней, голова пустая, только при подъезде к Бер-Шеве мысли сконцентрировались, я стала думать о Натане.
В палате около него сидело двое, солдат и солдатка.
"Жив?" - я как тигрица бросилась к кровати.
"Еще как", - солдат встал и неуклюже обнял меня. Солдатка, миниатюрная черноволосая девушка, поднялась, подставила мне стул. Я нагнулась у изголовья кровати, гладила ему лоб. "Мой мальчик, сынуля, как же так?", - шептала, но он не слышал, солдатка потянула меня за руку.
"Сядьте, ему сделали операцию, сейчас он под наркозом, я вам расскажу, как это произошло". Я слышала только последние слова: "... хорошо, что на нем бронежилет был... одна дырка прямо напротив сердца... он все-таки успел уничтожить снайпера... я увидела, что из артерии на ноге хлещет кровь, зажала ее, а потом уж сделали все как надо...".
Я сидела молча, окаменев, только сказала: "Спасибо, милая, спасибо, ты спасла его".
Солдатка гладила меня по голове, а солдат налил воду из крана, подал мне стакан.
ДЖАМАЛЬ
Война началась, как водится, в самое неурочное время, в разгар моих планов с олимпиадой, говорить с кем-то об олимпиаде стало невозможным. Какой мир, когда народ жаждет мести, то тут, то там слышится: "Стереть Газу с лица земли! Убивать всех без разбора! Атомную бомбу! Иерихо-1, 2 или 3*" Месть или возмездие, не важно, это в нашей природе, я такой же, хотя я понимаю, что уничтожить идеологию или религию невозможно, жив и где-то дремлет фашизм, коммунизм, также дремлют, периодически взрываясь, антисемитизм, антимуслемизм, антиамериканизм. Сейчас, этой осенью хамасовские бандиты взорвались, они зарвались, убивая, насилуя, мучая без разбора всех, иудеев, мусульман, христиан, буддистов. Я смотрю на поведение нашего арабского меньшинства, я восхищаюсь им, большинство помогает стране, воюет, работает, добровольцы посылают солдатам одежду, еду, бедуины, друзы выказывают чудеса героизма. Всю жизнь я мечтал сделать изменения в мире бескровно, без войн и революций, сейчас я понимаю свою наивность, называя их современными утопиями, сейчас кровь снова льется обильной рекой у нас на Ближнем Востоке, в Европе, на Украине. Я всегда старался смотреть на события шире, я понимал, что между этими войнами есть связь, как есть связь между добром и злом.
Кстати, ракеты не падали ни в Иерусалиме, где я жил, ни в районе Натании, где я работал, только несколько раз в Бат-Яме у Галит мы сидели полуголые после занятий любовью в ее защитной комнате, прижавшись друг к другу, обнимаясь и целуясь. Надо сказать, что страсти наши чуть поугасли, все чаще она напоминала мне про дубайскую принцессу, а я в последнее время иногда задумывался над этим всерьез. Кроме того, после злополучного взрыва в машине вместе с Далией в Иерусалиме я нередко чувствовал себя плохо, накатывались головные боли, тошнота, чувство страха, врачи сказали, что похоже на пост-травму, но не в тяжелой форме, поэтому никакого специфического лечения не назначили. После теракта я чувствовал некое отдаление от Галит и сближение с Далией, каждый день я писал Далие сообщения, она отвечала мне, я писал на иврите, она отвечала по-арабски, в конце концов, мы оба начали переписываться по-арабски. Во время войны она служила на территориях Иудеи и Самарии, войны и ее службы мы не касались, оба знали, что есть военная цензура. Я писал ей про Проект, который обрастал новыми деталями, пожалуй, она оставалась единственным человеком в стране, с кем я делился планами, по ее ответам я понимал, эта тема ее живо интересовала. Вторым человеком был Фарук, с ним мы перезванивались часто, он ждал меня в Эмиратах.
Наконец, на несколько дней наступило перемирие с освобождением заложников в обмен на заключенных. Дня за два до этого в один из ранних осенних вечеров, время уже перевели на зимнее, мне позвонил Мизи:
"Как дела, Джими?" - спросил он.
"Как у всех сейчас", - ответил я.
"Правильный ответ, чем занимаешься в эти военные дни?"
"Работаю обычно, в конце недели собираюсь поехать вместе с подругой в кибуц, помочь с помидорами. Многие таиландцы уехали, в сельском хозяйстве не хватает рабочих рук".
"Молодцы! Теперь о деле, на днях будет перемирие с обменом заложников на заключенных, твой брат в списке на освобождение".
Я был в шоке, знал, что террористов с кровью израильтян на руках обычно не отпускают.
"Я понимаю, о чем ты думаешь, - похоже он читал мои мысли, - не нам решать, это политические решения. Мне будет нужна твоя помощь, ты знаешь, они в большинстве возвращаются на путь террора. Мы сможем завтра вечером встретиться у меня?"
"Да", - без раздумий ответил я.
"Что у нас со списком подозреваемых в покушении на тебя и Далию?"
"Я подготовил его, завтра передам".
"Очень хорошо, кстати, как идет с Эмиратами?"
"Надо будет туда ехать".
"Завтра поговорим и про это".
Разговор совсем выбил меня из колеи, я нервно заходил по квартире, автоматически включил телевизор, уже несколько недель подряд без перерыва, как говорят 24/7, круглосуточно, еженедельно, по всем программам передают одно и тоже. Я не врач, не политик, еще даже не сотрудник шабака, но как психолог, думаю, что такое мощное воздействие на психологию масс, беспрерывные рассказы о войне, убийствах, захвате заложников, бомбардировках приведет к массовым психологическим, даже к психическим расстройствам. Я вздохнул, почти сразу выключив телевизор. Подошел к окну, военная, ноябрьская Мамила была пуста, серое небо предвещало дождь, бросил взгляд вниз на асфальт, действительно, заморосил дождик, спускались сумерки. В моей душе было также пусто и сиро, я вновь заходил по квартире. Заработала интуиция, мне казалось, что нужно свертывать роман с Галит, мне все меньше и меньше хотелось встречаться с ней, да о дубайской принцессе можно подумать, подспудно хотелось теплого дома, семьи, детей. История с братом тоже не добавляла мне покоя, я любил его, он ненавидел меня за сотрудничество, для него сотрудничество, если я просто мирно живу и работаю в этой стране. Все казалось зыбким неопределенным, как нынешнее положение на войне. Мои жалкие наивные потуги принести каплю мира, света, справедливости раньше с Европой, сейчас с олимпиадой, кому это надо? Человек не сможет жить без тьмы, войн, убийств, он выродится.
От навалившейся тоски я написал длинное письмо Далие, оделся, вышел на улицу, дождь перестал, стало прохладнее. Мне захотелось деревьев, земли, травы, первым желанием было поехать в иерусалимский лес рядом с горой Герцеля, потом передумал, пошел пешком в сторону парка Независимости. На ветру шелестели листья деревьев, после дождя высохшая за лето земля запахла, задышала, в парке кроме меня почти не было людей, двое занимались спортом, бегали по аллеям. Я, не торопясь шел по мокрой траве, вдыхал полной грудью свежий иерусалимский воздух, кажется, начало отпускать, тоска незаметно отступала, я переключился на мысли о будущем.
На встрече капитан просил меня быть на связи, что значило следить за Джабрилем после его освобождения, передавать информацию в шабак. Я уже понимал их язык, их игру. В заключении капитан сказал:
"Чтоб ты знал, Джамаль, он один из первых кандидатов на ликвидацию, любое его движение в сторону террора, это конец, поэтому жизнь брата в твоих руках".
"Я понял, капитан", - мне показалось, что мы на одной волне с ним.
"Вот и хорошо, а теперь возьми эти бумаги, я тебе подготовил для партнеров в Дубае, дома почитаешь, перед отъездом встретимся поговорим. Компьютером советую не пользоваться, ты понимаешь почему".
Уже сев в машину, я не выдержал, включил свет, начал читать:
"Директор израильской компании "Atitude" Джамаль Дарауи...", завел машину, отложил до дома письмо в Дубай, теперь я директор компании "Atitude" для встреч с эмиратской фирмой "Future".
Письмо подняло мое настроение, я позвонил Фаруку, выслал ему фото письма, он читал во время нашего разговора, закончив, сказал:
"Теперь наши отношения выйдут на новый уровень, официальный, буду рад посетить тебя в Иерусалиме".
"Я тоже, только после войны".
"Я не уверен, что после, вы слишком любите воевать".
Мы оба расхохотались, уже после разговора я повторял про себя "Вы слишком любите воевать", смеялся вновь и вновь. Даже на следующий день, уже по пути на работу эта фраза Фарука звучала во мне, веселя меня и поднимая мне настроение. На работе с утра все складывалось неплохо. В последний месяц у нас сменился начальник, где-то до обеда он позвонил мне, попросил зайти. Я шел по коридору института, напевая про себя. Нового начальника звали Авнер, я про него знал только, что он из бывших военных, кажется полковник, взгляд у него был прямой, острый, колючий. Мужчина лет пятидесяти с резкими морщинами на лбу и на щеках.
"Как поживаешь, Джамаль в наше нелегкое время?"
"Я думаю, как все", - ответил я.
Вдруг без перехода Авнер, не отрывая от меня взгляда, сказал:
"Я уверен, что ты не можешь чувствовать, как все, твои братья по крови убили более тысячи наших жителей, захватили более двухсот заложников, учинили резню в поселениях, каждый день обстреливают нас ракетами".
Во мне всколыхнулись самые низменные чувства, надо защищаться.
"Они убили и захватили также "моих братьев по крови", что из этого, они террористы".
"А твой родной брат Джабриль не террорист хамаса, он не убийца? - начальник не кричал, говорил спокойно, но глаза его дышали ненавистью, - пока никто в институте этого не знает, мне придется сказать правду людям".
Остаток дня окрасился для меня уже в черный цвет, я раздумывал, что буду делать, сразу же уволиться, продолжать работать, как ни в чем не бывало, просить помощи у капитана Мизрахи? Я знал про ту ненависть, которая кроется в немалой части населения, сейчас мне выплеснули ее в лицо.
В довершении всего на обратном пути домой недалеко от Тель-Авива раздалась сирена, я резко затормозил, выскочил, добежал до обочины и лег на живот, закрыв голову руками. Так рекомендовала служба тыла. В вышине гремели взрывы, система "Железный купол" сбивала ракеты, я насчитал шесть взрывов. Во рту скрипел песок, по виску что-то текло, я потрогал, кровь была на пальцах, я поцарапался о камень.
ДАЛИЯ
Как у нас говорили, территории "разогревались", это значило, что активизировались террористы, усилилась террористическая пропаганда, особенно беспокоили нас Дженин и Шхем, чемпионом конечно был Дженин, операции там не прекращались. Через несколько дней после начала войны я позвонила Ювалю, он с девочками навещал меня в Хадассе после злополучного взрыва.
"Как себя чувствуешь?" - спросил Юваль.
"Все зажило, как на собаке, хочу в Дженин".
"Я понял, поговорю с командиром".
Через полчаса он вернулся ко мне:
"Приезжай. Ты в Бат-Яме?"
"Да".
"Вас там обстреливают, будь осторожна".
"Ты знаешь меня, я всегда осторожна" - этой фразой вызвала его безудержный смех.
На самом деле поездка была не из приятных, в центре страны сирены звучали одна за другой, потом мне надоело выскакивать из машины, я оставалась внутри, пережидая атаку, такая я была "осторожная", вся в мамочку и папочку, наверное, больше в мамочку. Они мне постоянно звонили, пару раз звонил Джамаль, кстати, после взрыва мы сблизились, в этом не было ничего романтического или интимного, для меня он оставался другом мамы, но мы обсуждали многие темы, со мной он все время делился планами будущей олимпиады.
Он всего несколько минут назад написал мне необычно длинное сообщение, заканчивалось оно интригующей фразой:
"Хотелось написать еще немало, но лучше поговорим при встрече".
Когда она будет встреча? Теперь я снова Муна Хамдан. Или нет? Я ничего не знаю? Сейчас никто ничего не знает. Я ехала в темноте, приближаясь к базе и думала. Интересно, наш начальник генштаба, министр обороны, премьер-министр, владеют информацией? Возможно, информацией она владеют, но ситуацией точно нет. По радио передавали, что не все террористы на территории страны ликвидированы, потом о захваченных, убитых на молодежной вечеринке в Реиме, потом о дискуссиях в правительстве начать наземную операцию или нет. Я была в шоке, я была готова мстить и убивать.
Кроме Юваля знакомых почти не осталось, командира Ави перевели в другое место, в группе были совершенно новые девушки. Юваль и я обнимались, я вспоминала, как он любил меня, хотела спросить, есть ли у него подруга, Юваль же предложил сесть:
"Ты знаешь, времени мало. В Дженине хамас пользуется полной поддержкой, часть бандитов, участвовавших в резне, скрылась там, по данным разведки более десяти человек. Нам нужно выяснить, где они".
"Покажи мне, если есть фотографии, ты помнишь про мою память?"
"Конечно, про нее до сих пор ходят легенды. Смотри, кое-что имеется".
Я смотрела на несколько нечетких фотографий с видеокамеры. Внезапно вспомнила и спросила:
"А где Аелет? Я с ней раз выходила".
Юваль посуровел:
"Убита".
Я вскочила с места, закричала: "Что?"
"Сядь, успокойся".
"Убийц поймали?"
"Нет, ищем".
"Из тех, кого ты показывал, они могут быть?"
"Да, возможно этот" - Юваль пододвинул мне одну из фотографий.
Я всмотрелась в нее, когда ушла к себе, зажмурила глаза, вновь и вновь представила эту гнусную бородатую физиономию. Чувство мести захлестывало меня, первобытное животное чувство. Никогда не представляла, что такое может быть, жажда мести вместе с варварски начавшейся войной, переполняла, я готова была ликвидировать их всех, без конца, без разбора. Такого яростного чувства я не испытывала после покушения на нас с Джамалем, еле уняла дрожь а руках, позвонила Ювалю: "Можно еще на минуту прийти?"
"Давай".
Вернулась к нему:
"Ты помнишь Джеймса Бонда, его "License for killing". Мне нужен от тебя "License for killing", чтоб не было потом второго Джабль Мухабр".
"У тебя он есть, сейчас война".
"Спасибо, я пошла спать". Перед тем, как лечь в постель, с каким-то сладострастием проверяла оружие, пистолет с глушителем.
Назавтра я была в Дженине, мне было сказано, в какие районы не заходить, там работала армия, могли прихлопнуть запросто. Юваль посоветовал обследовать район рынка, присмотреться. На этот раз со мной пошел новый партнер, мужчина, одетый под взрослую арабскую женщину. Он был толст, одышлив, с большим животом и подкладным бюстом, в черной палестинской хламиде, даже с походкой неотличимой от женской, он играл роль моей мамы, а я его дочки. Кстати, в такой одежде было очень удобно прятать оружие. "Мама" шла по рынку, чуть опираясь на мою руку, подходила к продавцам, торговалась, разговаривала о том о сем, я в это время стояла за ее спиной, прочесывая взглядом округу. Ничего подозрительного не замечала, в такой толпе главное сосредоточиться на ключевых приметах, излишняя осторожность в поведении или скрытая охрана. Единственное, что мне мешало, жажда мести, я боролась с ней, как могла. Неожиданно из-за угла вышла троица, словно равнобедренный треугольник, один на два шага впереди, двое других чуть сзади, типичная охрана. Я сказала "маме", что хочу в туалет и приблизилась к троице. Передний что-то сказал двоим сзади и свернул в дверь, они же остались стоять, закурили. Я прошла мимо них, бросила взгляд на дверь с надписью "Фалафель", быстро юркнула внутрь, слева недалеко от входа был туалет. Я подошла к умывальнику, наклонилась над ним, боковым зрением увидела "его". Я не была уверена, что он убийца Айелет, но у меня был "License for killing", я отошла от умывальника, уступая ему место, и оказалась за его спиной. Моих выстрелов не слышал никто, мне повезло, в этот момент в фалафельную зашли несколько человек, я с удовольствием уложила бы и охранников, но важнее было исчезнуть незаметно. Я закрылась в туалете и через маленькое окошко пролезла в грязный захламленный двор заведения, отряхнулась, как ни в чем не бывало вернулась к "маме". "Она" успела купить несколько дженинских бананов по дешевке по сравнению с нашими, до хамасовской суматохи с застреленным мы успели сесть в машину.
Когда просматривали видео по моей камере в заколке головного платка, оказалось, ликвидированный участвовал в октябрьской резне, но это не он убил Аелет.
"Пока я его не ликвидирую, не успокоюсь" - сказала я Ювалю.
Но через некоторое время объявили перемирие для обмена заложников на заключенных, я получила сообщение от Джамаля, что освобождают его брата. Это был для меня новый шок во время войны.
"Как, как? Мои товарищи и я рисковали жизнями, были раненые, сколько сил, нервов потратили, все понапрасну, пустая суета, ловить, выпускать, снова ловить, для чего сизифов, смертельно опасный труд? Кому нужна моя служба, я не хочу, не хочу больше! Я не развиваюсь, не читаю, не прогрессирую, я вся во власти разочарования и мести!"
ЭПИЛОГ
Почти десять лет минуло. Кто-то родился, кто-то умер, кто-то повзрослел, кто-то постарел, кто-то нашел счастье, кто-то потерял его. Кончались и начинались войны, рисовались картины побед.
Неожиданно вечером после нескольких лет молчания Джамаль позвонил Галит. Как она предсказывала, они довольно быстро расстались, Джамаль познакомился на одном из семинаров по спорту с молодой женщиной, на ней он вскоре женился. Поначалу Джамаль и Галит перезванивались, однажды, совершенно счастливый, он сообщил, что у него родился мальчик. Она поздравила его, а их телефонные беседы становились все реже и реже, пока совсем не прекратились. Этот звонок по прошествии нескольких лет был для нее сюрпризом.
"Галит, вчера Олимпийский комитет принял решение провести летние игры 2048 года в Иерусалиме. Сказка стала былью".
"Ура, ура!", - в восторге крикнула Галит в телефон.
"По случаю этого хочу пригласить на ужин в ресторан, всех, всех, кто участвовал, кто помогал, а ты помоги мне собрать народ".
"Кого ты хочешь видеть?"
"Тебя конечно с детьми, можете привести своих друзей".
"Далия обязательно будет, я уверена вместе с мужем Ювалем, ты знаешь, что у них второй ребенок родился?"
"Да, мы с ней после того теракта, как брат и сестра".
"Я позову своего старинного товарища Алона, у Натана надо будет спросить, он сейчас в разводе. Еще кого?"
"Натали с Рони, конечно, их детей".
"Кстати, как Натали себя чувствует? Я помню у нее была онкология".
"Она с тех пор на пенсии, прошла лечение, восстановилась. Я попробую их всех организовать, ты как свадьбу собираешь".
"Так это и будет свадьба Олимпиады".
Они расхохотались и распрощались. Вечером в новостях сообщали о решении олимпийского комитета.
Примерно через месяц настало время "свадьбы". Пришли все. Было шумно. В ресторане заказали большой стол. Начали рассаживаться. Пенсионеры Рони и Натали, Алон, Галит еще работала, но тоже готовилась к пенсии. У Джамаля пробивалась седина на висках. Далия с Ювалем, Натан, Дана и Даниель пришли одни.
Джамаль спросил всех:
"Начать с хорошего или не очень?"
Большинство хотели с хорошего.
"Самое хорошее, что будет Олимпиада". Все дружно закричали "Ура!". "Кроме того, создана совместная израильско-дубайская фирма, участвующая во многих проектах будущего. Мы можем летать на сверхзвуковых самолетах и ездить на солнечных автомобилях, мы можем видеть первого клонированного мамонта и недалеко время, когда мы увидим клонированного человека, провели первую операцию по пересадке головы, к сожалению, она не увенчалась успехом. Продвигаемся с созданием искусственного интеллекта. При всем этом, природа человека почти не меняется. Даже для такого чистого спортивного дела, как Олимпиада, пришлось заплатить солидную взятку, чтобы победить в конкуренции с Сан-Франциско и с Дели. Здесь все свои, поэтому можно сказать об этом открыто. Спасибо всем за участие, помощь, я тоже хочу услышать ваши рассказы".
Зашумели все, и молодые, и старые.
"Сейчас я, сейчас я, - просилась Далия, - только с помощью маскировки и придуманных историй я достигала успеха несколько лет назад. Я хотела увидеть девочку Насрин, которую случайно ранила. Просто и открыто было невозможно это сделать. Если бы я открыто пришла к ней в Джабль Мухабр, мне бы устроили "линч". Мне пришлось утаить в армии свою арабскую одежду и так появиться в деревне у Насрин. Я рассказала семье фантастическую историю своего происхождения, подарила девочке игрушки, а семье деньги".
Натали уже порывалась сказать свое. "Моя мама всегда учила меня говорить правду. В первый раз, когда мы с Рони познакомились, я рассказала ему правду про своего бывшего друга, Рони был в шоке, почти тотчас бросил меня. Натали похлопала мужа по плечу. Тогда он женился на ней. Она кивнула на Галит. А я много месяцев корила себя - зачем рассказывала об этом, а не скрыла. Зато на свет появились Далия, Натан, а потом Дана и Дани". Смеялись все. И приступили к трапезе, к многочисленным салатам, некоторые заказали пиво, некоторые вино.
"Давайте выпьем ле-хаим, и за олимпиаду у нас, и за правду, когда-нибудь она восторжествует, - на правах старшего провозгласил Рони, - я всегда повторял, есть ложь черная и белая. Как врач скажу, что без белой мы врачи не обходимся. Я за свою карьеру почти каждый день использовал ее. Безнадежный больной спрашивает тебя: "Это правда, доктор, что мне осталось две-три недели, не больше?" и смотрит прямо в глаза своими большими грустными глазами с желанием услышать белую подслащенную ложь. А в отношении ее, Рони кивнул в сторону жены, я просто в свое время приревновал ее к прошлому. Сейчас начали клонирование и пересадки головы, скоро начнут пересадки генов, но ревность с шекспировских и до шекспировских времен ослепляет человека".
Алон рассказал свою короткую историю. "Рони помнит, как я занимался баскетболом. Один из моих товарищей играл намного хуже меня, но очень активно делал свою спортивную карьеру, меня же часто держали в запасе. Конечно, я завидовал ему, только позже узнал, что продвигался мой товарищ по протекции. Когда раздалось ключевое слово - протекция, закричали все, у каждого было, что сказать. Я начал с зависти, а кончил протекцией. И еще про зависть. Когда Рони был женат на Галит, и я был женат, но жил с женой плохо, мы вчетвером не раз ездили вместе за границу. Я сильно завидовал их чудесной паре, так что и зависть, и протекция никуда не делись. Может найдут гены зависти или ревности или обмана, и мир изменится".
Тут не выдержала Галит. "Я не очень давно слышала, что есть чипы, которые собираются вживлять в мозг, превращать людей в роботов. Возможно, надо вмешиваться в человеческую природу, уменьшать агрессивность, преступные наклонности, но никто не знает границы этого вмешательства. Я, как врач думаю, если подавлять агрессию внутри, не станет ли человек болеть и вырождаться? Если победить зависть, ревность, обман, месть, останется ли человек человеком?"
Обращения "Вы" и "Ты" - в иврите, как в английском, не отличаются. Дан русский контекст обращений, к незнакомым, малознакомым и более старшим обращаются на "Вы", (с.7).
Хель - кардамон (ивр.), с.11.
Ховаич (ивр.) - смесь приправ, применяемая в Йемене для готовки блюд, для чая и кофе. Обычно туда входит кардамон, гвоздика, корица и др., с.11.
Триместр - первая треть беременности, первые три месяца, (с.13).
Гемикрания - боль в половине головы, (с.19).
Джабль Мухабр - деревня, часть Восточного Иерусалима, (с.21).
Мамила - район престижных магазинов и туристическое место в центре Иерусалима, (с. 21).
Цирфин - военная база в центре страны (с.25).
Шалом Ханох - известный израильский певец (с.26).
Катастрофа - имеется ввиду катастрофа европейского еврейства во 2-ю мировую войну (с.28).
Алия бет - незаконный переезд евреев в Палестину в сороковые годы 20 века (c.31).
"Эксодус" - известный корабль, который англичане не пропускали в Палестину и вернули обратно (c.31).
Мелатонин - препарат от нарушений сна, есть данные, что
эффективен при перелетной болезни (c.49).
Рабочая неделя в Израиле начинается в воскресенье (первый день недели), с.52.
Бат-Мицва (ивр.) - совершеннолетие девочек по Торе в 12 лет (c.54).
Нафис - сеть ресторанов, с.55.
Метаболический синдром - несколько, связанных собой состояний и болезней, например, избыточный вес, повышенный сахар и артериальное давление, высокий холестерин в крови (с.58).
Habitus (лат.) - внешность , с.60.
Tempora mutantur nos mutantur in illis (лат.) - времена меняются и мы меняемся с ними, с.68.
Лехаим (ивр.) - за жизнь, аналог тоста -за ваше здоровье (с.68).
Керен иштальмут (ивр.) - социальная накопительная программа у многих работающих, фонд развития, с.68.
Каптоприл - препарат для снижения артериального давления, акамол - препарат для снижения температуры, с.77.
Акамол - парацетамол, препарат для снижения температуры, с.77.
Депигментация - белесые пятна на коже с потерей пигмента меланина, один из признаков старения кожи, с. 77.
...завтра уже наступило - по иудаизму новый календарный день наступает не в полночь, а вечером после появления трех звезд на небе (с. 79).
Институт Вингейта - национальный институт физической культуры и спорта (с.81).
Лимада хада? (араб.) - почему так? (с. 85).
Сабаба (хорошо), - сленг, часто армейский с. 87.
"Гаарец" - ежедневная газета (с.87).
Интифада Аль Аксы - палестинские волнения, начавшиеся в 2000 г. (с.87).
Фауда (араб.), - хаос, суматоха, необычайно популярный израильский сериал с тем же названием, с.88.
Эдтожа (арпб.) - ложись, с.89
Ихса (отвратительно), - сленг, с. 90.
Гуш-Дан - конгломерат городов вокруг Тель-Авива в центре страны, "Большой Тель-Авив", с.91.
Глобнет - фантастическая сеть будущего, следующее поколение интернета, с.133.
Лабане - кисло-молочный йогуртовый творог, с.134.
Умберто Боччони - итальянский скульптор и художник, теоретик футуризма, с.137.
Галут - изгнание, с.138.
Солнцемобиль - экспериментальный автомобиль, работающий на солнечных батареях, с.139.
Кнафе - арабская сладость, с.145.
Трио Джубрана - трио братьев из Назарета, исполняющее традиционную палестинскую музыку на удо, с.153.
Офра Хаза - известная израильская певица с трагической судьбой, умерла от приобретенного иммунодефицита, с.153.
Лориван - успокаивающее и снотворное из группы бензодиазепинов, с.155.
Дежурство из дома - конанут, старшие врачи и заведующие отделений по очереди дежурят, дают консультации по телефону из дома, в случае необходимости приезжают в больницу, с. 158.
Софаш - в иврите сокращение соф щавуа (конец недели), с.158.
Территории - имеются ввиду территории палестинской автономии, с. 160.
Месяц ав - один из 13 месяцев еврейского календаря, обычно в июле-августе, с. 161.
Асифу (араб.) - извини, с.163.
Пинук (ивр.) - дословный перевод наслаждение, название фирмы по производству шампуней и других предметов туалета, с.170.
Двоюродные братья -считается, что евреи и арабы двоюродные братья, с.169.
Пинат-охэль (ивр.) - уголок еды, обычно между салоном и кухней, с.171.
Ксенофобия (греч.) - страх перед всем чужим, с.172.
Баг - сленг в программировании, ошибки в программе, с.176.
Сабах эль хир (араб.) - доброе утро, с.179.
Киф аль халь? (араб.) - как дела? с.179.
Цав шмонэ (ивр) - предписание о мобилизации, с. 182.
"Меркава" - название израильского танка, считающегося одним из лучших в мире, с.183.