Памяти Виктора Конецкого (6 июня 1929г. - 30 марта 2002г.г.)

1

Честность в литературе и жизни - явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно - ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.

Иногда мне кажется, что некоторые писатели 80-90-х годов вышли не из традиционной гоголевской "Шинели", а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить.

Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания.

Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.

Книги Конецкого в 70-80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо "зачитывались" в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям, как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился, как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.

...Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению - в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги-художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах - массовка производственной темы. Он же показывал жизнь, какой она была на самом деле - честно.

Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого. Владимиру Высоцкому дали Государственную премию - посмертно. О чем бы сейчас пел Высоцкий?..

Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливков в качестве закуски?

Я вижу картинку: "Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов". Правду-матку - в глаза! Это его кредо писателя и человека.

Есть ощущение, что власть побаивалась Конецкого до последних дней его жизни.

Из ничего ничто не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка "Эрика" в потертом футляре... Четыре ордена: "Знак почета" - дважды, "Трудового Красного Знамени" и "За заслуги перед отечеством" - все награды за нелегкие морские переходы, за флотскую службу.

Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей - он находится в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице лжи.

Иногда казалось, он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, матерится, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг - вот он! - реет и реет над попавшим в бурю кораблем.

Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал - в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как я... Родная душа.

2

Чертовски трудно написать о знакомстве с Конецким так, чтобы было написано о Конецком, а не о себе рядом с Конецким. Ибо, бес не дремлет, а подталкивает тебя примазаться к всенародно любимому писателю и нашептывает в самое ухо, чтобы ты немедленно сотворил воспоминания в стиле: "Вот мы с Виктором Викторовичем однажды..." Или еще круче: "Помню, Викторыч меня спрашивает: а как ты думаешь..." Но, чур, меня, чур! Попытаюсь не сбиться с курса.

3

Не будет преувеличением сказать, что со времен Василия Тёркина русская литература жила без народного героя. Героев-персонажей хватало, но ни один из них не стал любимым, с которым не тягостно и помолчать, и водки выпить, и попасть в переделку в штормящей Атлантике.

Герой-рассказчик Конецкого буквально с первой книги путевой прозы "Соленый лед" стал таким героем. Героем нашего времени.

Эту книгу с библиотечным штампом я самым наглым образом стибрил в колхозе "на картошке", сочинив хозяину - рыжему парню с кафедры теории корабля историю про ночное падение в реку и страшной силы водоворот, вырвавший из рук издание и унесший его в темные воды. Судя по бешеному выражению его лица, он собирался начать метелить меня сразу же после завтрака, но, выпив чаю и выкурив сигарету, буркнул в мою сторону: "Альфонс Невезучий!" и переменил свое решение.

Вот она, смягчающая сила настоящего искусства!

До самого отъезда в город меня так и звали Альфонсом Невезучим, а в институтскую библиотеку вместо тоненького "Соленого льда" я отнес три внушительной толщины книги: Мариэтту Шагинян, Георгия Маркова и Павло Загребельного.

"Соленый лед" была первая книга, которую я сознательно спер. Я не мог ее не спереть - в ней была еще не расшифрованная мною формула честной жизни, к которой меня почему-то тянуло.

Потом "Соленый лед" сперли и у меня, но к тому времени я уже владел вкусно пахнущим томиком "Среди мифов и рифов", добытым в давке книжного магазина "Бригантина" возле главных ворот Ленинградского морского порта, и мне казалось, я начинаю понимать, как жить дальше.

Точнее - как жить и как писать. Это было начало семидесятых, я пописывал в городские газеты юморески, сотрудничал внештатником в "Известиях" и был напрочь лишен какой-либо литературной компании. То, что печатали журналы, мне категорически не нравилось; то, что мог предложить журналам я, не понравилось бы им. Иными словами, мои представления о жизни сильно расходились с представлениями о жизни работников толстых и тонких литературных журналов. Мрак, жуть. И зачем я только втянулся в это писательство!..

Выражаясь в образах того времени, проза Конецкого молнией расколола тьму, и я разглядел вокруг себя реальные очертания мира. Оказывается, писать-то можно! Вот она жизнь! Вот ее красота и ужас! Ах, какой замечательный писатель, как я его люблю!..

К тому времени я уже перетряхнул две районные библиотеки и прочитал все, написанное Конецким. Выводы я сделал самые оптимистические и мобилизующие: "Писать не только можно, но и нужно! И нужно попытаться познакомиться с выдающимся писателем!"

4

Вскоре знакомство и состоялось: в апреле 1974-го мне удалось пригласить Виктора Конецкого на встречу с преподавателями, студентами и аспирантами ЛИВТа - Ленинградского института водного транспорта, где я уже работал на кафедре технологии судостроения и судоремонта.

Поклонников творчества собрать человек десять, - все студенты рванули в общежитие на площади Стачек, где в тот же день и час должен был выступать неведомый мне сатирик Жванецкий.

Конецкий на встречу опоздал.

- Это виноват не я, а Советская власть! - громко и иронично заявил он, поднимаясь по ступеням главной лестницы. - Она в свои пятьдесят семь лет не может организовать ритмичную работу городского транспорта!

Секретарь комитета ВЛКСМ Паша Чудников слегка присел от испуга и быстро оглянулся: не слышит ли кто? Я почувствовал некоторую неловкость и одновременно гордость за приглашенного мною гостя: во дает! и он прав!..

Конецкий был в ярком клетчатом джемпере под пиджаком, много курил и тряс чубом. Героем без морской формы он не смотрелся, это уж точно, но то, что говорил, звучало для нас откровением...

После встречи мы завели Конецкого в редакцию многотиражки "Советский водник", и мне удалось взять у него интервью. Говорил он свободно и, выражаясь языком недалекого будущего, как-то по-дессидентски. В некоторых местах его речи главный редактор газеты делал мне страшные глаза, и я выключал кассетный магнитофон "Романтик", но вихрастный писатель махал рукой: "Да бросьте вы! Я ничего не боюсь! Это все пустяки!"

Интервью напечатали в двух газетах - во всесоюзном "Водном транспорте" и многотиражке "Советский водник".

Перед этим Конецкий исчиркал предъявленный ему для визирования текст со словами: "Этой хреновины я ни говорил! Этой хреновины я просто никогда сказать не мог!" Его замечания касались красивых, как мне казалось, оборотов, которые я вложил в уста интервьюируемого. Надавав мне таким образом по башке, Конецкий несколько смягчился и за чаем выслушал мои сбивчивые мечтания о литературном будущем.

- Во-первых, - нацелил он в меня палец, - мой тебе совет: делай биографию! Без биографии в литературе нечего делать! Во-вторых, - важно и "что сказать", и "как сказать". Но "что сказать" - важнее! Будет содержание - придет и форма. И третье: вот ты спрашиваешь про подражание. В частности, Конецкому Вэ Вэ. Да подражай на здоровье! Все равно получится по-своему! Все мы начинали с подражаний!..

Выскочив в зазеленевший первыми листочками садик на улице Ленина, я радостно наддал ходу к своей холостяцкой комнате на Большом проспекте: дорабатывать интервью и думать, чем бы обогатить свою биографию...

5

В августе 1983-го я закончил повесть "Феномен Крикушина". Писал сразу начисто. Некоторые фразы переделывал раз по десять. Несколько раз перестраивал композицию. Этой повестью я намеревался сразить наповал любого издателя.

Жена прочитала.

- По-моему, - говорит - хорошо. Лично мне нравится. Но ты еще кому-нибудь покажи, лучше писателю.

Набрался смелости - созвонился с Конецким, (немного подумав, он сказал, что вроде меня помнит).

- Виктор Викторович, вы не могли бы прочесть мою первую настоящую повесть? - дрожу от страха.

- Смотрите, - пугает Конецкий, - я судья строгий, поблажек не будет. И быстро не прочитаю - у меня сейчас работы много. Но первая повесть - всегда интересно. Привозите.

Отвез. Пригорюнился - раздолбает старый моряк. А если раздолбает - это конец. Лучше бы я кому-нибудь попроще повесть отдал.

Через три дня - телефонный звонок. Я коврик пылесом чищу. Жена говорит испуганно: "Тебя Конецкий!". Она тоже волновалась - я карьеру ученого к тому времени бросил, сутки через трое в гараже работал. Получится из меня писатель - не получится ...

Пылесос вырубил, беру трубку. Голос Конецкого:

- Вы молодец, я давно так не смеялся. Для меня одно ясно: вы - писатель. Бог дал вам легкое перо, что редко бывает. Но не все просто и однозначно. Приезжайте завтра - есть о чем потолковать...

Я трубку повесил, и слезы потекли.

И не стесняюсь их. Жена поняла, что я от радости. Светится вся. Обнялись.

Приехал к Конецкому, привез несколько бутылок сухого вина. Потолковать же пригласили, а какое толковище без легкой выпивки?

- Я тебе уже рекомендацию в "Неву" печатаю, - кивает на машинку Виктор Викторович. - Сейчас закончу, наливай пока. Вчера жутко злоупотребил с одним капитаном, даже самому противно. А вот скажи - почему ты не пишешь правду? Понимаю, что это - фантастический реализм, и жизнь там есть, характеры есть, но повесть - придуманая! Хватит, хватит, полстакана, не больше. Ты вот расскажи о себе, о своих корнях. У писателя должна быть биография! Ну, будь здоров! - И садится на диван, облокачивается на подушку.

Я бегло рассказал. Про семью рассказал, про погибших братьев. О своих передрягах немного...

-Да, - Конецкий поднялся и стал вразвалочку, по-морскому прохаживаться по комнате - А почему же ты об этом не пишешь? - Обернулся ко мне.

- Не знаю, - говорю. И тоже поднимаюсь. Чтобы он не забыл к пишушей машинке подсесть и рекомендацию в журнал закончить - У меня сейчас вторая повесть в черновиках зреет - "Записки шута". В том же стиле.

- А вот это ты брось на время! - садится обратно Конецкий. - Брось! Мой тебе совет! - И целится мне пальцем в глаз. - Ты должен написать о матери! Понимаешь, должен! Об отце должен! О старших братьях должен! Кроме тебя этого никто не сделает. Напиши всю правду, вот так, как ты сейчас рассказывал!

Ты же восьмой ребенок в семье, - это не баран начихал! Это история страны, семьи!

Часик посидели, пока вино не кончилось. О Чехове говорили, о Библии, о Паустовском. Напомнить о рекомендации в журнал язык не повернулся.

Утром позвонил ему и спросил, что же мне делать с повестью? Может, отдать в какой-нибудь журнал, например, "Аврору"? Конецкий сухо сказал, что подобные вопросы я должен решать сам.

- Разбивайте себе морду о редакционные двери, боритесь, входите в литературу, - он вдруг снова перешел на "вы". - Это ваше право! Самое главное я вам сказал: вы - писатель! Пишите! - А теперь он хочет поспать, потому что принял снотворное. И хлопнул трубку.

Вот тебе раз! - повесть похвалил, но посоветовал писать другую.

Отдав "Феномен" в "Аврору", я принял его совет - взялся за повесть "Мы строим дом". И меня вдруг понесло, как на крыльях. Название придумалось в самом конце...

Когда она вышла в Москве отдельной книжечкой, я сунул ее с благодарственно-дарственной надписью в раздолбанный почтовый ящик Виктора Викторовича. Несколько раз звонил по телефону, но никого не заставал дома.

Думал, он в плавании. Оказалось - в санатории "Черная речка" после инфаркта...

6

В 1992 году Виктор Конецкий дал мне рекомендацию в Союз писателей и, думаю, тут же забыл обо мне.

Его слава была уже выше кремлевских звезд, выше Эйфелевой башни, почти достигала уровня славы поэта Евтушенко и прозаика Аксенова вместе взятых. Он больше не ходил в плавания, от читательских писем не было отбоя. Возможно, тогда Виктор Викторович задумал книгу с подзаголовком "Вокруг и около писем читателей". (Она и состоялась в 1998 году под названием "Эхо", вызвав небывалый прилив читательского интереса - Конецкий поделился в ней воспоминаниями о некоторых писателях.)

В парадной его дома по-прежнему плохо работал скрипучий лифт, и навещавшим его капитанам и адмиралам иногда приходилось подниматься пешком, останавливаясь на этажах и прислушиваясь к сердцу.

Заходили друзья-писатели: Илья Штемлер, Александр Володин, Александр Житинский, Михаил Глинка, Глеб Горбовский, Михаил Демиденко... Заезжали шумные москвичи.

Конецкому я не звонил, понимая, какая огорчительная для меня бездна лежит между известным писателем и автором двух тонких книжонок, пусть даже и похваленных мэтром. Одно дело, когда ты совсем-совсем начинающий и зеленый автор, помочь такому - святое дело. И совсем другое, когда у тебя в кармане удостоверение Союза писателей, ты встал на крыло: летите, сударь! трепещите крыльями! достигайте высот!

Ах, в какое нехорошее время угодила тогда вся литературная молодежь! Да и старики тоже. Государственные издательства приватизировались, начинали гнать "Анжелик", "Похождения Тарзана", но при этом некоторые издавали и возвращенную прозу. Вместе с шедеврами прошлых лет хлынуло откровенное коммерческое барахло тиражами в сто тысяч и более. На дверях литературных журналов и издательств разве что не вешали объявления: "У нас все есть, и нам ничего не надо!" Многие растерялись: что писать и для кого писать? О прошлом все написано до нас, о будущем - братьями Стругацкими, о нынешней жизни писать не интересно, интереснее жить и читать...

По давнему совету Конецкого я почти ежедневно писал в дневник.

Проза, ушибленная духом времени, выходила у меня глупая, ерническая и бессмысленная. Примерно такая же, как у моих литературных приятелей, быстро становившихся бизнесменами. Литературный мир словно сошел с ума.

Я рвал написаное, доставал с полки книгу Конецкого и отправлялся со старыми знакомыми в очередной арктический рейс...

7

В мае 1997 года мне удалось открыть на набережной Адмирала Макарова "Центр современной литературы и книги", своеобразный писательский клуб, отчасти заменивший сгоревший пять лет назад Дом писателей им. В.В. Маяковского.

Дым коромыслом стоял несколько дней - пили, закусывали, радовались встречам. Конецкий не приехал - плохо себя чувствовал, но договорились провести его творческий вечер в октябре, если в его доме будет работать лифт и позволит здоровье.

Виктор Викторович с Татьяной отобрали живописные работы для выставки - их оказалось более сорока, все прекрасно вписались под сводчатыми потолками "Центра".

Конецкий прибыл в приподнятом настроении, при полном гражданском параде. Жена Татьяна Валентиновна была встречена цветами и аплодисментами.

- Я, етитская сила, уже несколько лет ни на какие мероприятия не ходил, - признался он, обнимаясь со старыми друзьями. - Хорошо вы тут устроились!

Пришел Аркадий Крамарев, депутат Законодательного Собрания, бывший главный милиционер города, с которым Конецкий знаком с давних времен, когда ходил к молодому следователю выручать своего нашкодившего матроса.

Выпили, повспоминали. Конецкого не хотели отпускать, забросали вопросами: как пишется, как живется, о чем думается?..

Конецкие стали бывать в "Центре". Виктор Викторович вошел в Попечительский совет...

Несколько раз я навещал Виктора Викторовича дома, - говорили, даже выпивали. Я понял, что Татьяна - тот человек, которого может послать человеку только судьба: она глубоко любит и уважает своего мужа, занимается всей секретарской работой, печатает тексты, которые наговаривает Виктор Викторович, ведет переписку, и, быть может, - даже читает ему вслух. Причем, библиотекарь по образованию, она следит за новинками и замечательно разбирается в литературе.

8

В декабре 1999-го собрался по путевке ЮНЕСКО в Международный центр переводчиков и писателей на греческий остров Родос. Зашел к Конецким попрощаться.

- Смотри, не сглядуйся там, - с улыбкой предостерегает Виктор Викторович. Он сидел на диване и постоянно курил. - Гречанки - страстные женщины, ети их мать...

- Что вам привезти, Виктор Викторович?

- А привези нам ветку грецкого ореха!

- Попробую...

В Греции я все время вертел головой, пытаясь угадать дерево с орехами. Не нашел. Незадолго до отъезда нас повезли на экскурсию по острову, и микроавтобус остановились около красивого монастыря, лежащего в низинке у дороги. Белая колоколенка церкви утопала в зелени. Утреннее солнышко, золотистые сосны, стриженые кусты, поют птички, никого не видно.

В церкви - резной деревянный иконостас шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Я поставил свечи и подошел к священнику. Разговорились.

Отец Виктор, оказалось - бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку, сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась- родители невесты были против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви.

Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:

-Плавал?

- Нет, судостроение-судоремонт.

- А я пять лет на сухогрузе отходил,- улыбнулся батюшка.- Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...

-Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами. Меня Виктор Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?

- Виктор Викторович?- Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест.

Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.

- Етитская сила, прости меня, Господи!..- Он возвел глаза к небу- Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком?- Он тревожно покосился на меня.- Как он поживает?

Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому- годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие...

-Люблю!- Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста.- Ой, люблю...

Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: "Пошли!"

Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева- кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.

Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.

-Во славу Божию!- Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше.- Писатели- Божьи люди, как дети малые... Я и сам в миру стишки кропал... Довезешь?..

Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю.

Так все и получилось.

Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни.

- Я тебе тоже подарок приготовил! - Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. - Имей в виду: у моряков коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане... - он произнес их короткое название. Мы обнялись.

...Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.

9

Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому - его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Восьмитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости.

Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера.

Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет с бригадой корреспондентов. Но то, что годилось одним, не подходило ему.

Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.

Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Общероссийского движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.

- Стоя! - призывно раздалось в задних рядах. - Конецкого будем слушать только стоя!

И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся...

Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором подсмеиваясь, говорил: "Пустяки, мне ведь и лет немало..." И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни, и как тяжело ему работалось...

Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим, и мы были бы другими...

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. "Никто пути пройденного у нас не отберет..."

-------------------