Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
СТРАСТИ ПО ВЫЖАТОМУ ЛИМОНУ
рассказы
Страсти по выжатому лимону,
или Подслушанные письма
Письмо первое
Пишу это послание и бросаю его на ветер, чтобы хоть кто-нибудь услышал мой стон, крик, вопль...
... Просыпаюсь в один из дней-клонов, целиком и полностью повторяющих друг друга. И снова задаю вопрос Гамлета, который перенесся в настоящее время, поскольку укоренилась уже привычка избегать такой глагольной категории, как будущее время, — вопрос, ставший уже риторическим: «Я есть или меня нет?"...
... и каждый раз смотрю в зеркало на одну и ту же рожу (не знаю, как еще назвать это донельзя окарикатуренное лицо)...
... было немало женщин. И я уходил от них или они уходили от меня. Но когда ушла Она, Земля развернулась и стала крутиться не в ту сторону с бешеной скоростью. Все стало по-другому. Я стал неудачником и занудой. Исчезли многочисленные «друзья», а потом не стало единственного Друга. А я все еще жив, и только календари, радио, телевидение, газеты и другие источники говорят, что прошло уже...
Письмо второе
Ах, moi pardon, monsenior! Я не знаю, как Вас величать, поскольку подпись Ваша не сохранилась. Ваше письмо попало ко мне в ужасном состоянии. Дело в том, что Вы бросили его не просто на ветер, но еще и на дождь, поэтому многие строки размыло так, что их просто невозможно прочесть. Но Вы, видимо, тоже посвящены в «Великую Тайну Одиноких». И кто же виноват, что именно в «Ночь Писем» был дождь.
Хочу Вам сказать, что я тоже привык мыслить с помощью риторических вопросов. И вот Вам один из них, ответ на который Вы знаете по меньшей мере так же хорошо, как я.
Вы знаете, что чувствует выжатый лимон? Что он чувствует, когда из него по капле выжимают чистый, свежий, прозрачный, насыщенный витамином «С» сок? Вы скажете, он кислый? Может быть, Вы и правы. Тогда почему по утрам Вы пьете чай непременно с лимоном? Почему не с апельсином? Он ведь сладкий? Почему Вы предпочитаете свежий лимон псевдолимону в виде порошкообразной лимонной кислоты? Да, сегодня лимон был особенно кислый. Вы правы — он еще незрелый. Молодость, знаете ли. Но кто-то мудрый сказал: «Молодость — это недостаток, который проходит с годами». А зачем ему ждать старости и мудрости? А если он даже до зрелости не доживет? Вы ведь сами знаете, как это сейчас бывает. Вдруг налетит ураган или смерч, или ливень, или град? Или все это вместе? Или кто-то очень сильно потрясет лимонное дерево? Ведь тогда лимон упадет и разобьется, и его сок и вовсе пропадет даром. Ах, monsenior, Вы ведь знаете, как страшно теперь жить.
Друзья?.. В ту пору, когда рос я на лимонном дереве, было вокруг меня много лимонов, но настоящая и единственная крепкая дружба была с одним грибом. Мы с ним познакомились в магазине, в отделе «Фрукты и овощи». Он был подосиновиком, выросшим под березой. Когда поднимался ветер, он дрожал, а береза — нет, и поэтому больше всего в жизни ценил он понимание. И мы понимали друг друга, ведь у нас было одно чувство — страх разлуки. Каждый раз, когда продавщица в белом фартучке приближалась к грибам или лимонам, мы молились своим грибным и лимонным богам, чтобы только не в этот раз кого-нибудь из нас забрали. И однажды его унесли. Это случилось так внезапно, что я даже не успел пожать его ножку и обнять его шляпку...
Женщины?.. В ту пору, когда рос я на лимонном дереве, прилетала ко мне птичка Мандариновка. Заметьте, не к мандарину какому-нибудь, а ко мне. Она была прекрасна. Она пела мне песенку о небе. Она говорила: «Нельзя прикоснуться к небу и не опалить крыльев солнечным или лунным пламенем...» И она прилетала ко мне с ожогами крыльев разной степени тяжести, а я лечил их, смазывая своим лимонным соком. Вылечившись, она снова улетала. Но однажды ее поймали и заточили в клетку, и она разбилась о крепкие железные прутья, пытаясь снова увидеть небо...
Но что-то я совсем ушел в лирику. О чем мы? Ах, да! Знаете ли Вы, что чувствует выжатый лимон? Так вот, знаете ли, — опустошенность. И это страшно. Ой как страшно! Но есть нечто еще более страшное. Страшнее опустошенности — пустота. Ибо когда ты опустошен, у тебя еще есть надежда наполниться, а если этого не случится, у тебя хотя бы останутся воспоминания. И в долгие-долгие (гораздо более долгие, чем полярные) ночи ты будешь жить памятью о том, что тебя когда-то наполняло. У тебя будет хотя бы прошлое. А пустота — вечна и незыблема. Она повсюду. В настоящем — пустота, в прошлом — пустота, в будущем — пустота и только пустота. Знаете ли Вы что-нибудь страшнее этого? Даже эхо никогда не долетит до Вас, ведь эхо — это отраженный звук, а в вечной пустоте ему даже отразиться не от чего. Вы помните, кто-то сказал еще одну мудрую фразу, но эта фраза повела себя совершенно странно. Она посмотрела на себя в зеркало — отразилась — и запомнила себя вот так: «Пусто место свято не бывает».
А у меня есть воспоминания. И даже когда я стану сухой лимонной коркой, я буду вспоминать свои лимонные слезы, сползавшие по моим лимонно-желтым щекам. И я буду счастлив. Поверьте мне, monsenion, я буду счастлив, насколько это возможно.
Подпись: Лимон Лимонович Выжатый.
P.S. Однажды ночью, сдавшись очередной бессоннице, я подслушала в разговоре ветра и водосточной трубы «Великую Тайну Одиноких». Ветер шептал трубе, что есть раз в году одна такая ночь — «Ночь Писем». Одинокие и отчаявшиеся люди в эту ночь пишут письма и бросают их на ветер, встав лицом к нему, чтобы не видеть, куда улетают послания. А ветер заботится о том, чтобы письмо попало к родственной душе. И ровно через год, в «Ночь Писем» адресанты получают ответ от неизвестных, но таких близких и родных адресатов. Они меняются ролями. Открою великий секрет, за что меня наверняка исключат из «Клуба Одиноких», так как эту тайну могут узнать только те, кто набрал «Проходной Балл Отчаяния». Но все равно, я открою вам эту тайну, тем самым потеряв возможность воспользоваться ею самой (из чего вы можете судить, как я дорожу участием в вышеупомянутом «Клубе Одиноких»). Эта ночь бывает в постпоследний день лета — тридцать второго августа.
16 сентября — 2 октября 2001
Кудрявое облако
I
...Еще немного, и она взлетит, она уже чувствует, как крепчают крылья за спиной. Вот последний шаг по земле, а следующего не будет, потому что она оторвется и поднимется... Но запел свою электронную песенку будильник. возвращая Галку в реальность.
На кухне мама готовит любимой дочери глазунью. Отец заканчивает свой завтрак, посматривая на часы — опаздывает на работу. На бегу целует дочку в ямочку на левой щеке, на бегу собирает какие-то бумаги в «дипломат». И все-то у него на бегу. Галка остается вдвоем с матерью.
— Галь, тебе чай с молоком?
— Да.
Галка рассеянно завтракает. Мама суетится вокруг, пересказывая свой вчерашний разговор с соседкой, постоянно спрашивая, не горячо ли, не пересолено ли... А в ответ только «да», «нет», «спасибо». И так каждое утро.
Галка подолгу стоит у зеркала, расчесывая свои длинные густые волосы цвета спелого каштана. Она знает, что красива, потому что все ее таковой считают. Ее бархатные серые глаза смело смотрят из-под густых бровей, правильные черты лица напоминают греческий тип. Да, она красива. Но не потому так пристально всматривается девушка в зеркало. Каждое утро она пытается найти в себе что-то новое...
... В институт Галка ходит пешком, так как живет рядом. Пятнадцать минут ходьбы — и она на месте. Галка никогда не пропускает занятий, никогда не опаздывает, всегда делает то, что от нее требуют. И так каждый день.
Вечером ее провожает до дома сокурсник Саша. Странный парень: весь какой-то нескладный, длинный и худой, с ярко-синими глазами и светлыми волосами, с детскими непослушными кудряшками. Он любит Галку и ни от кого этого не скрывает. Они идут прогулочным шагом. Галка молчит. Саша воодушевленно размахивает руками, цитируя Шекспира, Гофмана, Достоевского, иногда читая стихи, посвященные ей, Галке. А она думает: «Как же этот чудак жить-то будет в нашем-то мире?» И так каждый вечер.
II
Но однажды в третьей, вечерней части жизни произошло нечто из ряда вон выходящее. Галка вдруг спросила Сашу:
— Ты можешь мне объяснить, что такое любовь?
И услышал в ответ горячий Сашин монолог:
— Любовь? Ты, наверное, думаешь, любовь — это то, что мы сами себе придумали? Нет! Все как раз наоборот — это любовь придумала нас. Любовь — это даже не смысл жизни — это сама жизнь! Когда любишь, не существует никаких пределов, никаких законов. Едва проснувшись, ты думаешь о любимом человеке, и целый день думаешь о нем, а уснув, видишь во сне только его. Солнечный зайчик на стене, двигаясь, словно цветной мелок, пишет любимое имя. Когда полюбишь, видишь любимого человека везде: в капле дождя, стекающей по стеклу, и в капле слезы, стекающей по щеке, в каждом дуновении ветра, в каждом опавшем листочке, в...
— За что же ты меня любишь? — прервала его Галина.
— За что? За то, что ты есть! За то, что ты такая!
— А какая я?
— Таких, как ты, больше нет на свете! Ты — тайна. Ты холодна, но в твоих глазах горит искра еще не разгоревшегося костра, который способен сжечь все на свете! Ты редко смеешься, но в твоем смехе звучит что-то совсем детское и соловьиное! Наконец, твоя душа...
— У меня нет души! — почти выкрикнула Галка...
... Надо было видеть, что сделалось с Сашей. Как вытянулось его лицо, как остановился взгляд. Схватив Галку за плечи, он стал трясти ее что было силы.
— Кто? Кто тебе это сказал?
И, отпустив ее, он стал бегать вокруг, взметая свежий снег, размахивая руками, возмущенно бормоча себе что-то под нос. Стремительно, не попрощавшись, он пошел куда-то прямо по сугробам, продолжая размахивать руками...
На следующий вечер Саша был необычайно молчалив. Уже подходя к своему дому, Галка спросила:
— А что такое душа?
— Душа — это облако. У каждого есть свое облако, которое всегда летает за нами, пока мы живем, а потом становится нашим домом.
В этот вечер Саша позволил себе неслыханную вольность. Он поцеловал ей руку. Галка поняла, что сейчас нужно посмотреть ему в глаза, она чувствовала, что он ищет ее взгляд. Но не смогла этого сделать, а медленно отняла руку и вошла в подъезд.
III
Летом Саши не стало. Он неожиданно заболел и умер. Галка помнит его бледное лицо, светлые кудри и закрытые навсегда глаза.
Теперь Галка одна идет по привычной дорожке, а воздух пахнет октябрем...
Вдруг Галка почувствовала нежное щекотание на шее. Кленовый лист, упавший на ее плечо, чуть колышется от ветра. Она положила ладонь на этот крошечный кусочек мира, почти зеленый и еще не сухой, и ветер донес до нее, словно заблудившееся эхо, знакомый голос: «...видишь любимого человека ...в каждом опавшем листочке...»
Как ты дрожишь... Тебе холодно?
И накрыв листок другой ладонью, она пытается его согреть.
IV
Сегодня у облаков праздник. Он называется День Неба. Облака знают, что у неба день рожденья, но никто не знает, сколько ему лет. Все собрались на вечеринку по этому поводу. Так всегда бывает: когда собираются облака, значит у них какой-то праздник, а если их мало, значит, день рожденья у кого-то из них, и оно пригласило только своих друзей. Когда же небо совсем безоблачно, значит нет никакого праздника. А еще там бывают войны, и тогда появляются темные или совсем черные большие облака, которые называются тучами. Но никогда не бывает на небе так много облаков, как в самый главный небесный праздник — День Неба.
Здесь облака знают друг друга. Но все они с опаской поглядывают на странное — очень белое и кудрявое — облако. В нем уже два месяца, четыре дня и восемь часов кто-то живет. Правда, у них, на небе, время измеряется совсем по-другому. Это кудрявое дружит лишь с одним облаком, в котором никто не живет. Вот и сейчас, несмотря на праздник, эти два облака летят совершенно против ветра и провожают какую-то грустную девушку, греющую нечто в своих ладонях.
сентябрь 2001
Его тень
Лезвие месяца пронзило тучу, медно блеснуло и снова исчезло. Виктор Петрович любил такие ночи, когда новая луна разрезает тучу, будто пирог, источающий аромат свежесозревшего дождя. Но именно сегодня Виктору Петровичу стало не по себе: у него появилась вторая тень. Он заметил это утром и не пошёл на работу: вдруг не только он, но ещё кто-нибудь обратит внимание на сей странный факт. Целый день сидел в комнате, прячась от жены. Надо переждать, всё опять придёт в норму.
Но не тут-то было. Вторая тень погнала Виктора Петровича из уютного насиженного гнездышка в ночь, на этот раз не просто бродить по улицам. Его словно кто-то вёл за руку по детской дороге к детскому саду. Воспоминания не терзали того, кто уже давно был истерзан.
* * *
Вторая тень была его братом-близнецом, таинственно пропавшим в их семнадцатый день рождения, а точнее, в ночь рождения. Точно такую же, с ароматом свежесозревшего дождя. Тогда два брата после выпускного школьного бала отстали от компании и остановились здесь. Между ними, держа обоих за руки, стояла она. Остановка была неслучайной: юноши потребовали, чтобы девушка выбрала наконец, кто же из них станет её мужем.
— А по моему здорово звучит: «Виктория и Виктор»! — вдруг весело сказала Вика.
— Ну что ж, желаю счастья победителям! — выкрикнул Сергей и бросился прочь. Вслед ударил гром и хлынул такой дождь, что за пеленой воды ничего не стало видно.
— Вернись, я люблю тебя! — прозвенел в ночи голос девушки, и длинные мокрые волосы убегавшей хлестнули Виктора по щеке.
С тех пор он их не видел. Никто не видел. Никто их не нашёл.
* * *
Дождь начался внезапно. Виктор Петрович явственно ощутил тепло руки на плече и обернулся. Брат был точно таким же, каким его он видел в последний раз. Почти старику вдруг захотелось отчитать этого мальчишку. Ещё бы: где-то пропадал без малого тридцать лет. Но почему-то вдруг вспомнилось, что этот юноша старше его на несколько часов.
— Ты один? А где же она? — просто спросил Сергей.
— А разве она тебя не нашла? Разве вы не встретились? — спросил в ответ почти старик.
— Это ты её погубил!
— Нет, это ты во всём виноват!
Говорят, что близнецы мыслят одинаково, чувствуют одинаково. Им вдруг захотелось ударить друг друга. Движения рук были синхронны, но между ними вновь возникла Она и вновь держала их за руки...
Она тоже нисколько не изменилась с тех пор. Погладив старика по щеке, девушка отпустила его руку, повернулась к юноше. И Виктор Петрович долго и заворожено смотрел вслед уходящим влюблённым и понимал, что если это сон, то он видит его в тысячный и последний раз.
* * *
Когда встало солнце и вобрало в себя следы дождя, два совершенно одинаковых мальчугана, сладко проспавших всю ночь и проснувшихся в эту минуту, высунули головы в сияющее окно и удивились необычайной свежести утра. Немного поспорив, они сошлись на том, что в их город вошла прекрасная и невидимая фея, и это её дыхание врывается в дом. И теперь ничто не мешало им чувствовать себя двумя птицами, парящими над рекою города.
* * *
А река города куда-то спешила. Её течение то и дело ломалось на перекрёстках, ручейки самопроизвольно впадали друг в друга и выпадали, так что невозможно было понять, где исток, где русло и куда же стремится она — лабиринт без выхода, где все ручейки заблудились навечно. Никому не было дела до пожилого мужчины, почти старика в сером пальто, бесконечно идущего по кругу Главного Перекрёстка. И только бродячий пёс цвета пыли завыл и испуганно отшатнулся от этого человека. У него было две тени, и вторая тень, обращённая не в ту сторону, что у всех людей, шагала бодро — словно была много моложе своего обладателя.
13 июня 2002
В поезде
Призрачный поезд. Ночь. Герой. Героиня.
Герой — седовласый знаток женщин со следами былого дон-жуанства в движениях и суждениях. А героине можно дать имя — Икс. И может быть Икс — это я.
* * *
— Я так давно его не видела... наяву. И так устала видеть его там — идущего в призрачном свете луны и зовущего на помощь самую черную ночь, а не меня. А когда я хочу проучить его и забираюсь на облака, чтобы сбросить оттуда сердце, а потом сказать ему: «Смотри, оно разбилось. Ты его разбил», — он бросается вниз, ловит его у самой земли, греет в ладонях... и возвращает со словами: «Это, кажется, Вы уронили?» И я падаю с облаков, а он протягивает руку и говорит: «Позвольте Вам помочь?» А когда я говорю: «Не позволю», отвечает: «Тогда я сам себе позволю». И вообще он слишком много себе позволяет, — говорит Икс.
— Мужчина позволяет себе ровно столько, сколько позволяет ему женщина, — скажет эксперт-феминолог. И будет прав.
— Так больше не может продолжаться, и именно поэтому — будет продолжаться до бесконечности. Ведь бесконечность — хоть какая-то определенность, — говорит седовласый знаток женщин и продолжает. — Мир сходит с ума. И когда это случится окончательно и бесповоротно, что же будут делать безумцы, стоящие сейчас на грани? Да ничего страшного не произойдет. Просто грань передвинется. Те, кто ходил на головах, пойдут задом наперед или, того хуже, станут на ноги, но в сути ничего не изменится: при виде их все будут уже не снисходительно улыбаться, а горько рыдать и крутить пальцем у виска в другую сторону... но снова против часовой стрелки.
— Но я боюсь даже представить, что же будет с ним самим. И еще боюсь, что однажды не помогут мои таблички, приклеенные к дверям, вроде «Выходя, не забудь вернуться!». Боюсь однажды увидеть его на другой стороне улицы в те моменты, когда почти все вдруг зрительно отдаляются на несколько метров и лишь редкие незнакомцы и еще более редкие знакомые остаются «на своем месте». И когда этот призрачный мир рядом с ним становится без него миром призраков, наверное тоже боюсь (ведь положено же бояться привидений).
— Не нужно бояться привидений. Я никогда не слышал, чтобы призраки с самого сотворения Мира сделали столько зла, сколько делает один живой человек за один день. Это сказал некто А. Дюма устами своего героя графа Монте-Кристо. И он, наверное, тоже был в своем роде экспертом, ведь он оказался прав. Любовь женщины заканчивается там, где исчезает возможность понять, угадать, предсказать... и тут начинается любовь мужчины...
Они обернутся на голос. «Подслушивала!» — мелькнет в глазах Икс неприязненно, почти презрительно. Но эту (тоже, увы, типичную) женщину, которую мы назовем Игрек, наверное, стоит понять; и для этого даже не надо угадывать источник ее горького опыта. Ее оправдывает уже то, что она права.
... И вдруг эта Игрек сорвется с места, встанет на колени перед Икс, сожмет ее холодные руки ледяными:
— Умоляю, затаите обиду, ненависть! Сделайте все, чтобы не простить его никогда! Ради всего, что Вам дорого, не прощайте! Ведь Вам, что-нибудь еще дорого?!
— Да. Он.
— Неужели же Вы его простите?
— Может быть.
Если женщина говорит «может быть», это означает «да», — скажет герой. И, может быть, будет не прав.
* * *
И, может быть, Она поведает Ему что-то еще, а быть может, и нет.
А пока ночь покинет небо, а герои — поезд. Они медленно отправятся к трамвайной остановке, и герой спросит героиню:
— Вы какой трамвай ждете?
— К нему... или от него. Какой придет первым, на том и НЕ поеду, — скажут губы Икс, не найдя поддержки голоса.
— Фантастический пример женской логики! — воскликнет седовласый знаток женщин со следами былого дон-жуанства в движениях и суждениях.
Ну, а финал этой истории останется в руках Всемогущей Судьбы, посылающей громы и молнии, разлуки и встречи, благословения и проклятия, поезда и трамваи.
апрель 2003
Новые часы
ЧЕЛОВЕК купил новые часы и решил, что настало новое время. Почувствовал себя настолько молодым, что измерил опытным путем глубину нескольких луж, оставленных только что выплакавшимися тучами, которые теперь рассеянно исчезали в направлении, определенном по компасу как юг.
ДРУЗЬЯ должны были разделить его радость. Непременно поровну. Но он не мог вспомнить ни одного телефонного номера. Телефон упрямо молчал. Друзья пришли сами, но, заходя, они почему-то тщательно и смущенно вытирали ноги, иные норовили разуться. Протягивая руку или делая приветственный жест, многие представлялись. Человек старался запомнить новые имена и все равно путался, а то и вовсе называл их по-другому. Эти другие имена казались знакомыми.
ХОЗЯИН торжественно подводил всех к обновке, заменившей на стене прежние часы с громким боем, сменившие бой на перемирие в виду полной остановки какое-то время назад. Причем, неизвестно, сколько лет или дней назад. Невозможно узнать точно, если часы не работают. Все попытки определиться во времени и пространстве по солнцу или по звездам всегда приводили его к заблуждениям. Хозяин был горд, счастлив и довольно заметно пьян. Он распевал старые песни молодых лет, забывал и переставлял слова, перевирал мелодии, плакал и смеялся над всеми и особенно над собой, был центром внимания, душой компании, пупом Земли.
НОВЫЕ ЧАСЫ сияли циферблатом, стрелками, стеклом, лакированной новизной и сознанием своего высокого предназначения. Блики играли в догонялки с лучами демисезонного солнца. Солнце снисходительно, хотя и несколько пасмурно, улыбалось всем собравшимся. Веселье было в полном разгаре.
ВРЕМЯ стучало в висках без всякой периодической упорядоченности: в часах — странно играя стрелками, то по часовой, то против нее, постоянно меняя местами часовую, минутную и секундную. Оно висело над городами и странами, повелевая миллиардами больших и крошечных, настенных и наручных, механических, кварцевых и электронных часов и часиков. Время думало о человечестве с презрением, о вечности с благоговейным страхом и совершенно не думало о себе. А, между прочим, стоило бы. У него бывали тяжелые времена, порою, просто невыносимые, бывали в общем неплохие и даже босоногие в розовых линзах. Теперь же была временная неразбериха — самое время задуматься. Но было слишком много неотложных дел.
ОПОЗДАВШИЙ ГОСТЬ оказался гостьей. Она назвалась Кэт, грациозно присела в реверансе, подхватив пальцами широкие рваные джинсы, пожала все протянутые руки, ответила тем же на все поклоны и немедленно отошла в самый дальний угол, села на что-то не похожее ни на стул, ни на табурет, ни на кресло. Сидя на пороховой бочке, Кэт рассеянно играла с зажигалкой. Просто нужно было что-то делать, хотя бы применить универсальное руководство к действию — «Вредные советы» господина Остера. Время перестало бесноваться, стало половина десятого. Кэт думала, как это странно, что можно в точности знать время в часах, минутах и даже секундах и не знать, какой сегодня день, о месяце догадываться только приблизительно по некоторым климатическим признакам, совершенно не помнить порядкового номера года и сомневаться относительно века.
ГОСТИ удивлялись совсем другому: откуда здесь могла взяться бочка с порохом и почему на ней сидит девочка, игнорируя одну из главных «заповедей»: «Не играй с огнем!», а вкупе с ней и предупреждение: «Взрывоопасно!»? Нужно что-то делать с подобными нарушителями спокойствия. Может быть, вызвать милицию, пожарных, неотложку? «Нужно что-то делать!» — красными огнями горела надпись, сопровождаемая сигналом тревоги, в потрясенном мозгу хозяина. Во второй строке, как «Mene. Tekel. Fares», одна за другой вспыхивали цифры телефонного номера Службы Спасения.
КЭТ не понравилось всеобщее внимание, и она молча встала и ушла, уронив с коленей желтую листву засохшего комнатного цветка. Проходя под окнами только что покинутой квартиры, бывшая гостья попала под дождь как из ведра. Ведро было синим, вроде бы капроновым. Зажигалка погасла и больше не хотела высекать пламя. Кэт вдруг замерзла. Выжимая свое тело, она заодно избавилась от нахлынувшей было глазной влаги, взбодрилась и приняла решение идти на юг. Кэт пошла, не торопясь, вскоре ее обогнали по одному и группами расходившиеся гости. Они тоже как будто шли на юг, но перекресток за перекрестком, один за другим сворачивали влево или вправо. Кэт осталась одна на своем пути.
ЗАВТРА вступило в права как положено утром. Человек проснулся с позавчерашними радикулитом и настроением. Голова болела. Он смутно помнил, что вчера кутил с какими-то незнакомыми и очень молодыми людьми. По-прежнему некому было даже воды подать, по-прежнему было холодно. Человек встал, оставив на кровати по-прежнему смятое и не совсем свежее белье, с трудом обнаружил свои потрепанные, давно состарившиеся тапочки. Все было совершенно как всегда. Новые часы на месте старых в красном углу покрылись глубокими морщинами.
26 февраля 2004
Горними дорогами
Выходя из состояния крайнего несчастья, Гор забыл совершить какой-то обязательный в таких случаях обряд, и Стоящая На Пороге сейчас смотрела на него в недоумении, на ходу придумывая слова утешения.
— Ну что ты? Жизнь ведь не кончена и, в конечном счете, прекрасна даже в постоянных попытках бить ключом по голове. Всякое бывает, но не стоит терять присутствия духа. Уж поверь моему горькому опыту...
И ни слова правды. Жизнь не может быть кончена, когда она еще и не начиналась (так говорили все: «Да ты еще и жить не начал!»), так же, как не может быть прекрасна (какое жалкое слово, к тому же, совершенно неприменимое к нахалке, пытающейся ударить по голове тупым металлическим предметом). Присутствия духа нельзя потерять в виду его изначального и стабильного отсутствия. И какой горький опыт мог быть у этой малышки с младенчески пухлыми розовыми губками, тщательно замаскированными ярко-красной помадой? Что ни говори, а эта дежурная проповедь была глупой и неискренней, впрочем, не более мудрой и честной, чем его лицо, обретенное в личной примерочной. Оба играли, и оба — бездарно.
— Войдешь? — спросил он, зная, что она, конечно же, не войдет, да и вовсе не желая этого.
— В другой раз, — ответила Стоящая На Пороге, зная, что другой раз будет таким же, а попросту другого раза не будет.
Стоять в дверях и говорить дежурно-банально-вежливо-ненужные слова было их привычным занятием. Они вместе посещали уроки в школе лицемерия, но Гор был лучшим учеником, а Стоящая На Пороге, скорее, — среднеуспевающим.
Видимо, заразившись недоумением, актер прошел в свою примерочную и, только взглянув в зеркало, понял причину только что произошедшего разговора: он просто забыл снять маску. Она тут же заняла полагающееся ей место среди прочих, выражающих все оттенки чувств, настроений, состояний. «Интересно, а у нее такая же богатая коллекция?» — не без гордости подумал Гор, припоминая, что актриса по нескольку дней, бывало, ходила в одном и том же лице.
Исповедь:
Бледность и бедность его лица повергли ее в непреодолимую жалость. Просительным тоном, дребезжа голосом и будто подыскивая слова, он сказал:
— Требую немедленно выслушать меня и понять!.. Я долго ждал, когда же все люди Мира выстроятся в очередь, чтобы вручить мне ключи от своих сердец, а я поступлю с ними на свое усмотрение. Одни — отомкну, распахну и оставлю их настежь, другие закрою навсегда и выброшу ключи от них. Оказалось, кто-то сделал это до меня, а мне приходится подбирать отмычки, взламывать, вышибать, отбивать кулаки. Хватит! Теперь буду снова ждать паломничества.
Стоящая на пороге только пожала плечами, сказав как-то отстраненно:
— Смени...
— Что?! Маску перепутал? — он испуганно ощупывал текущее выражение своего лица сначала руками, а потом в карманном зеркальце, с которым никогда не расставался.
— Да пластинку же. Честно, не твое это.
Исповедь медвежатника. Дубль два:
— Однажды я нашел ключ. Он валялся на дороге, в пыли, и я до сих пор не знаю, кто его потерял. Я вычислял тысячи возможных траекторий тех дорог, которые могли пройти через то самое место, где уронили ключ, и, таким образом, пересечься с моей дорогой, но тысячи возможных путей пересеклись в этой точке, и из-за их бессмысленности она тоже потеряла всякий смысл. Все это были совершенно не те пути, и путь их вычисления в корне ошибочен. Я пробовал открыть этим ключом самые разные сердца, но пока еще не нашел то самое. Знаешь, уже много лет мое самое заветное желание — найти это «то самое». С тех пор все мои дороги — пути к исполнению этой мечты, но вот беда: я то хожу по кругу, то блуждаю в дремучих лесах, то прихожу к тупикам... Точка пересечения до сих пор так и не нашлась. Я даже потерял сон и не помню, куда подевал покой. Стоит мне уснуть, как приходят люди в черном и отбирают у меня этот ключ или я вдруг обнаруживаю его пропажу. Поэтому, я всегда ношу его с собой. Я боюсь, понимаешь! Это самое дорогое, что у меня есть, понимаешь! Я уверен, что... Не могу понять, почему ты меня слушаешь почти заинтересованно, но при этом держишь у дверей.
— Странный ты все-таки человек, все как раз наоборот. Да оглянись же!
Он оглянулся, и его глаза приобрели всю будничную прелесть индустриального пейзажа, стыдливо прикрывшегося дымкой тумана. Небо по-прежнему было на высоте, оно надвигалось на дым труб, имеющий все оттенки цветоспектра. Из самых сокровенных глубин Гора вышла душа художника, чтобы восхититься и заставить запечатлевать: серебро, белила, пепел, горы, снег первого весеннего дня, гудки автомобилей, гудение заводских труб, облачность, бесконечность, вечность... Настала ночь, а он все стоял у порога и смотрел в окно. Сквозь голограмму оконной наледи с легким туманным узором на него смотрели радужные круги фонарей и нескольких окон в доме напротив. Больше ничего не было видно, кроме дымчато-шелковистой темноты, словно звезды вдруг снизошли или он взошел к ним...
Наконец ему почудился запах свежего кофе. Он повернулся к двери, чтобы сделать ей приглашение на чашечку по-турецки, от которого она все равно откажется, но ее давно уже не было. В распахнутую дверь тянуло вязким, обволакивающим и усыпляющим сквозняком. Его охватило такое желание закрыться, что мысль передалась двери, которая с громоподобным звуком захлопнулась. Частный случай телепатии — неконтролируемая концентрация в желании. Хотелось упасть на кровать и провалиться в долгий сон, но усталость не давала даже пошевелить ногой. Ему нельзя было спать, до утра нужно выучить роль — оправдать репутацию лучшего ученика вуза лице-деев (-меров). Кофе...
А назавтра он был, скажем, биржевым маклером. Скажем также, что день биржевого маклера начинался в пять утра, были назначены очень важные торги. Он переоделся в пижаму и лег в кровать без четверти пять, как только закончил разучивать новую роль. Смысла в этом, казалось бы, не было, но роль нужно играть от начала, а начало — пробуждение в пять ноль-ноль. Утренняя пробежка и вообще спорт — самое неприятное в исполнении роли, когда актер плевал на здоровый образ жизни.
И вдруг Актер встретил ее. Как ей не шла рама двери, в которой он всегда ее видел! Несмотря на столь ранний час, она шла, прогуливаясь, в клетчатом пальто и берете, и зонтиком подбрасывала желтые листья. Он остановил свой бег в своей ранней весне и заворожено смотрел на ее позднюю осень. Она увидела его, помахала свободной рукой.
Они пошли друг другу навстречу. И вот линия границы осени и весны расстелилась, словно была сложена и спрятана под асфальт. Пошел первый снег. Именно первый, ибо его запах, цвет, самое его ощущение ни с чем нельзя перепутать. Обоим стало немного зябко, ведь оба они были одеты легко — слегка не по сезону. Она сняла перчатку и подала руку...
Биржа, скажем, так и не дождалась новоиспеченного маклера. Идущая Рядом таинственно улыбнулась, Гор забыл кое-что проверить и не заметил, как Спутница незаметно вытащила из его кармана и выбросила на дорогу заветный ключ, где его через минуту уже засыпало снегом.
Что такое точка пересечения? Если дорога одна на двоих, не может же она пересекаться сама с собой.
2 сентября 2004
Правила игры
Недрама в пяти бездействиях
Бездействие первое
Если в начале пьесы кто-то забыл в ящике стола пистолет, то еще до начала кто-то забыл в нем последний патрон.
Мы встретились снова случайно. Иначе просто не бывает. Таковы правила игры.
— Я часто вспоминаю тебя, — это мог сказать только ты.
— А я никогда не вспоминаю. Я просто помню, — по всему, я. На всякий случай оглянусь. Никого.
Вошли в осень, растоптали ее, раскидали ногами свежеумершее красно-желтое лето, сели на облупившуюся скамейку с табличкой «Открашено».
Оторвано. Отпето. Отплакано. Отлично?
Бездействие второе
— Отличная осень, не правда ли? — это мог сказать кто угодно, но только не ты, но...
Слезы бессилия подступили к горлу, но их собственное бессилие не позволило им пролиться.
— Не знаю. Я давно не отличаю одну осень от другой. С некоторых пор они слишком похожи друг на друга, — это сказала я совершенно чужим голосом, в котором брызнули-таки предательские капли.
Зачем показывать, какая я сильная? Тебе. Я это делаю неприлично привычно. Пусть все знают. Но ты знаешь обратное, только ты. И потом, ведь должен же быть хоть один на свете человек, с которым можно забыть о притворстве. Ты — жертва.
Бездействие третье
Гитары и бубны. Цыгане и песни. Я смотрела тебе в глаза, поэтому они появились незаметно, подожгли листья, не позаботившись их сгрести, получился прекрасный ковер-костер. А потом были только глаза. С тех пор я знаю, на самом деле песни поются глазами. Горел огонь, бежали кони и реки, бежали мы навстречу друг другу, но почему-то всегда оказывались в разных плоскостях или измерениях и не встречались. Банальнейший кинематографический прием. Таковы правила.
Бездействие четвертое
За какую-то провинность солнце отняло у нас свет, и, похоже, давно уже.
— Тебе нужно поспать.
— Нет, я конечно не усну.
— Ночь возьмет свое.
Ночь берет свое, потом берет чужое, и, наконец, все принадлежит ей, и не замечаешь, как оказываешься на улице где-то глубоко внутри ночи растворенной ее частицей. Но надо любить ночь. Любить, а не пользоваться ею: не рассовывать по ее карманам маленькие темненькие тайны, иначе рискуешь навсегда остаться всего лишь ночным гостем в будуаре негостеприимной Хозяйки.
Бездействие пятое, и последнее
Мы долго о чем-то молчали, потом ты что-то рассказывал, и вдруг остановился...
— Привет.
— ...
— Привет!
— Да. Со мной тоже такое бывает. Вчера, например, нашла на дороге всю в пыли свою картину восьмилетней давности. Понятия не имею, как она там оказалась. Уже не понимаю, что же там изображено. Помню, что в этом был какой-то особенный смысл, но, наверное, это было в прошлой жизни...
— Приве-е-ет!!! — уже изо всех сил кричал ты.
От звука лопнули стекла в домах, стоящих чуть поодаль. Я хотела было сделать вид, что не слышала, но вспомнила наше правило: «Не притворяться!»
Ты взял меня за руку, и следующее, что я помню, как мы оказались в комнате с портьерами алого бархата, где пахло свежими книгами и свежерасплавленным воском, и ты неслышными шагами подошел к человеку, похожему на тень, держащему у виска дуло пистолета, осторожно отнял у него оружие, которое тот охотно отдал; прокрутил барабан, приставил к своему виску, нажал на курок, а потом отдал мне. А, может, кто-то забыл еще до начала пьесы забыть последний патрон в барабане? Пистолет был старинным, раритетным, с резной рукоятью и очень тяжелым. Моя практичность шепнула, что он будет отличной заменой моему слишком легкому пресс-папье... А еще он был... Холодным?.. Словно его только что довольно долго не держали в руках двое... И никого, кроме меня в комнате не было. Старый нехитрый прием с отвлечением внимания?
— До следующей случайной встречи, — прошептал за правым плечом ты, которого не было.
Вести себя нужно как можно нелепей. Расстаться нужно как-нибудь эффектно и неожиданно, чтобы уже через минуту я накрепко засомневалась, что встреча была-таки. Обратной дороги нет, есть обратное направление.
Таковы правила.
16 сентября 2004
Мой зашкафный
В углу за шкафом живет это странное существо. Возможно, это женщина, а, может быть, и мужчина, но есть вероятность того, что старик. Но чаще всего мне думается, что это ребенок. Очень уж бурно он реагирует на случайно вторгшихся в его владения солнечных зайчиков, даже выбегает и топает своими мягкими лапками, мечется по стене, осыпает известь с потолка. Но сегодня он чихнул от запаха моих новых духов и сделал это ну совершенно старчески. А я-то воображала, что аромат весьма оригинальный и просто сногсшибательный. Прости, старик! Ну, знаешь, это мелочи в сравнении с тем, что ты делаешь. Сегодня рано утром, например, я проснулась от страха, мне показалось, что кто-то наблюдает за мной в замочную скважину, а это ты притворился чужаком и напугал меня. Кстати, как думаешь, туфли лучше черные надеть или коричневые? Ну, вот теперь ты женщина, причем не из добрых: ведь сюда ж коричневые совершенно не идут.
Расскажи кому-нибудь об этом — как минимум, сочтут странной, но обитатель зашкафья существует, и он более реален, чем вот этот светофор, который давно не оправдывает своего существования, и трудится за него часто регулировщик движения. Чтоб не возводить клеветы, сегодня он исправен. Собралась было перескочить на красный, да тут бабуля внука наставляет: «Нельзя на красный сигнал идти, видишь, вот и тетя стоит, зеленого ждет». Что ж, соблюдем правила в воспитательных целях — педагог, как-никак. И, между прочим, не такая уж и тетя.
Обгоняю, обгоняют. А как же «Ахиллес никогда не догонит черепаху»? Ну да ладно, нынче и черепахи не те, да и Ахиллы давно уж пятки о стекла изранили. Между прочим, здесь много лет подряд сидел слепой старик с аккордеоном, и, казалось, ничего на свете нет более настоящего, более вечного, чем этот судьбой неизбалованный человек и бодрые марши да накатывающие на берега души дрогнувшей «Дунайские волны». Если не видеть исполнителя, подумать можно, что играет этакий крепкий и полный жизни рубаха-парень. Да разве «рубахам» такое под силу?!
Помню, как выскребла из кармана последнюю мелочь за два дня до стипендии, а потом сидела на полу в углу, на территории странного существа и рыдала. Не из-за мелочи, конечно. И не хочется думать, что от саможалости. Радиоволны устроили прилив, накатывали, перехлестывались: «Что такое осень?», «Полковнику никто не пишет», «Et si tu nexistais pas», «К Элизе». Казалось, что смоет и унесет в открытое, в свободное. Зашкафный долго сидел на кровати, то вздыхал, то скучающе качался на сетке, то принимался причитать, — явно переигрывал. Наконец, подошел, сел рядом, легко толкнул плечом в плечо, подставил свою невидимую жилетку, в которую я выплакалась... Проснулась в полночь, радио шипело, окончательно сбившись с волны. Зашкафный притащил подушку, укрыл одеялом — тяжелое, шерстяное, оно казалось невесомым. Легкость напала необыкновенная. Словно рожденная из пены морской, порхала я по коридорам и лестницам и блаженно улыбалась.
Помню, как обидела его, назвав дураком, когда он не пускал меня на одну вечеринку, прятал ключи, опрокидывал кофе на джинсы... Он несколько месяцев играл со мной в прятки, не подавал признаков жизни. Тогда еще гордость не позволяла признать, что он прав был. Но чем больше убеждалась в его правоте, тем мощнее требовались доводы для самообмана. Самообманывалась, сколько могла. Наконец, ресурсы красномыслия исчерпались... Поняла, невыносимо так, и не стоит десяток тех его одного — близкого, родного, настоящего. Звала, плакала, обещала, на колени даже бухнулась... Помирились с мальчишкой: «Мирись, мирись, и больше не дерись...». Помирились с женщиной — долго плакали, вытирая тушь одним платком. Помирились с мужчиной — подписали мировую, расписались кровью. Помирились со стариком — долго и сбивчиво рассказывали, как плохо было в полном одиночестве...
Долго ли, коротко ли, а пять лет прошли, и пора было покидать комнату в общежитии и оставлять Моего Зашкафного нынешним соседкам и будущим... И когда его снова кто-нибудь разглядит, расслышит? Долгих проводов обоюдно решили не устраивать — чего душу-то бередить? Обнялись крепко, как солдаты идущие на смерть...
Одиночество было кошмаром, поэтому помнится отрывочно, смутно. Помню, что исчезала. Во сне, наяву, духовно, физически. Конечно, не потому, что без него осталась, но, будь он со мной, не расклеилась бы так. Слезы уже не приносили облегчения. Казалось, что они все время одни и те же — этакий круговорот слез в природе — поделиться не с кем. Потом за шкафом другой комнаты стояла точно женщина, неопределенного возраста, альбинос — с бесцветными глазами, волосами, губами. Она молчала и ждала. Иногда медленно или стремительно подходила ближе, потом возвращалась, иногда подавала воды — запить таблетки. Однажды при пробуждении я заметила, что в глазах Белой появилась какая-то тайна, так мне показалось. В руках ее был ларец. Она его медленно, как-то даже торжественно открыла, оттуда все сгущающимися облаками выходил туман. Сколько его было, я уже не помню...
В следующее пробуждение я почувствовала себя... Не помню, да и не важно, как... Я почувствовала себя! Услышала знакомые шажки Моего Зашкафного. Он вылавливал сачком последнее крошечное облачко тумана, которое издевательски ускользало. Наконец, одержав победу, он быстро состарился, тяжело, но облегченно вздохнул и проворчал, мол, вот и надейся на тебя, даже в отпуск с тобой не сходишь...
Помню, как мы познакомились. Я, конечно же, ревела, не помню уж причины. Ворчун вышел, протянул платок и сказал:
— Нечего тут сырость разводить. Она в углах скапливается.
29 июня 2005
Mecum porto,
или Останусь навсегда
Он вздрогнул от ясного предчувствия и сразу за этим от вкрадчивого стука в окно. За стеклом темницы его бессонницы застыл силуэт — женщины — как он определил опытным глазом. Собственно, силуэт не застыл, потому что даже лишенный движения, был обдуваем ветрами: длинные волосы отбрасывало в одну сторону, легкие складки одежды — в другую. Она будто была олицетворением прошлого и будущего. О настоящем думать было трудно, ибо ощущение нереальности происходящего все еще не оставляло его даже притупленный бессонницей и некоторым количеством алкоголя мозг. Он долго смотрел на женщину, осознавая еще и в то же время боясь осознавать, что это галлюцинация. Наконец, рукой разогнал туман сигаретного дыма. Силуэт не исчезал, застыв, словно в ожидании.
Заставлять даму ждать было не в его правилах. Он распахнул окно своей квартиры на семнадцатом, и от неожиданности Она упала прямо в его объятия. Хотелось, чтобы так продолжалось вечно, но еще больше хотелось разглядеть ее лицо. Во вдруг усилившемся свете полной луны блестели лукавые глаза, полуоткрытые в полуулыбке губы — странно знакомые черты.
Полагалось кое-что спросить или хотя бы познакомиться, но Гостья прервала его жестом, требующим молчания, затем отняла палец от своих и прикоснулась к его губам. В этом месте должен был последовать поцелуй, точно такой же, как в голливудском фильмце «Красотка», но было не место, да и не время.
Она прошла медленно, широко, враскачку, — по-хозяйски, включила свет и повернулась. Да, он ее определенно знал...
— А у тебя ничего, уютно, только пыльно, — провела пальцем по выключателю, беззвучно чихнула. Огненные ее кудряшки при этом заплясали как языки костра. Подошла к его любимой соломенной качалке, опустилась в нее, взяла сигарету, прикурила неумело, закашлялась, но продолжала курить. Чуть склонила голову и прищурилась близоруко из-под завесы дыма.
Через все еще растворенное окно под шумок проникали два ветра: горячий сухой и холодный с каплями дождя. В месте их встречи с сигаретным дымом образовывались вихри, которые поглощали выборочно предметы, бумаги, бог весть откуда взявшихся людей, и уносили. Вместо этого воцарялся запах, букет которого включал майские ландыши, первый снег, первую грозу, последнюю электричку, красное полусладкое крепленое столовое и что-то вроде предчувствия чего-то. Комната была задрапирована белым китайским шелком, сквозь хаотичные ряды которого угадывалась Она.
Легко преодолев этот нелегкий лабиринт, он снова почувствовал в объятиях Ее, их разделяла еще последняя шелковая стена...
Утром ему показалось, что с кухни доносятся запахи настоящей пищи, потом шум воды из ванной. Он сладко потянулся и вылез из-под одеяла.
На столе действительно дымился завтрак из чего-то такого, чего точно никогда не водилось в его холодильнике. Ванная была пуста, лишь на полу остался островок пены, таявший на глазах. В это время хлопнуло окно, и он понял, что остался один.
На столике у входной двери была небрежно брошена его раскрытая записная книжка. Вот в чем дело! Она нашла все записи, все телефоны тех блондинок, брюнеток и даже рыженьких, расположенных по реестрам по признаку цвета волос, и его «остроумнейшие» комментарии, вроде «после трех рюмок» или «уж замуж невтерпеж», которые он зачитывал друзьям, закинув ногу на ногу и покачиваясь в том самом соломенном креслице... Вот идиот! Именно в этот раз он ее и не припрятал!
Книжка была открыта на последней странице «рыженьких». Им овладел приступ истерической радости. Оставила номер телефона! Подписалась: «Я. Останусь навсегда». Ну, конечно же! Он ей все объяснит и на ее глазах сожжет эту проклятую книженцию...
Позвонил ей вечером. Самый противный на свете женский голос, который всегда сообщает о невозможности связаться, сказал, что он набрал несуществующий номер... Еще и еще раз... Он стал объяснять этой самой ненавистной всеми на свете женщине, что этого не может быть, что есть же Она — огнекудрая, огромноглазая, ландышем пахнущая, — пока не понял, что разговаривает сам с собой...
Он бегал по улицам, и, казалось, то и дело настигал Ее. На это указывали появлявшиеся вдруг следы мыльной пены, таявшей на глазах. Неповторимый Тот Аромат, который перекрывался чьим-нибудь ужасным одеколоном или даже запахом резиновых шин. Белый прозрачный шелк, за который он схватился было, легко выскользнул из крепко сжатых пальцев, будто пройдя сквозь них и растворился в прозрачности холодного влажного ветерка. Правда потом, через несколько лет, ему ясно представится, что Платок Тот сгорел в ветре горячем и сухом.
Он увидел Ее сквозь стеклянную витрину кафе, Она сидела за столиком. Но когда ворвался внутрь, столик оказался пуст. Дымились нетронутый кофе и непотушенная сигарета. Официант сказал, что была тут рыжая красивая, но ушла уже с полчаса назад. Парень попался понимающий, выслушал историю, принес убойный коктейль, заказал такси...
Все, что Она унесла с собой, он знал, больше никогда не появится, да и не нужно ему это было. Но и все, что принесла, исчезло. Те, кого он приводил через дверь, тоже уносили с собой все свое, но он их сам провожал через дверь же, и, главное, они уносили себя, оставляя лишь номер телефона в пресловутой книжке. Гостья, вошедшая через окно, ушла Хозяйкой и оставила себя, но забрала Его. Аккуратно оторванный кусочек страницы, таинственно исчезнувший, был последним материальным свидетельством его Галлюцинации.
3 июля 2005
Сны дождя
Хорошо читать мысли другого человека, когда он и не пытается их скрыть. Вот так, смотреть ему в глаза и ловить, ловить. И пусть он молчит, разве это важно. Он шокирован, восхищен, влюблен, напуган... Вот теперь вдруг осмелел и строит далеко идущие планы. Хорошие планы. Хорошие мысли. Хорошо читать мысли другого человека, когда они написаны тобой.
А он тем временем входит в офис, идет по улице, курит, обедает, едет на лыжах, читает, думает о чем угодно, о ком угодно и неведомо что.
Действие закона обманутых ожиданий четко налажено, осечки быть не может. Быть может, стоит прекратить себя обманывать? Что бы там ни было, забыть. Как бы ни складывалось, бежать. Катись все к черту! И вот катишься этаким колобком. От бабушки ушел. От дедушки ушел... Умница! Два — ноль в твою пользу. Три, четыре, пять... Да тут беда: заболел актер, играющий лису. А, может, просто запил?.. Заменить некем. Играть тебе. И никуда и ни от кого ты уже не уйдешь. Прикатишься и споешь. Послушаешь и скушаешь. Несварение гарантировано.
И снова сглаживаешь углы, ушиваешь, припускаешь, округляешь. Кружок «Умелые руки» для вундеркиндов. И от собственной круглости и Земли не более квадратной путь всегда оказывается замкнутым. И никакой тебе спиралевидности. Колечко это можно расширить, растянуть, на худой конец перебросить в другое место. Сплести паутинку, заманить туда ближнего или попасть в чьи-нибудь сети. Выбор все-таки есть.
Туда, где вечно суждено замыкаться моим кругам, я приезжаю ночью. Сваливаюсь как снег на голову, сюрпризом. И никто не ждет на вокзале — отличный повод пожалеть себя. Идеальные условия для того, чтобы проникнуть тайком в собственные страхи, мечты, разочарования. Под покровом ночи просто спрятать слезы будто бы умиления: родина, все ж таки. И пахнет грядущим дождем. И шаг за шагом придаешь своей походке не просто уверенность — уверенность в том, что ты и есть главная достопримечательность этих улиц, которые не встречают тебя разбитыми фонарями и вообще спят в неведении. А тут еще собака из подворотни облаяла. Глупое животное.
Летние столики встречного кабачка зовут пьяным баском:
— Девочка, мы тут отдыхаем. Присоединяйся.
— Отдыхайте, мальчики!
После подобного диалога, между прочим, стоило бы прибавить шагу — так, на всякий случай. Но случай, видимо, не тот, да и скорость не увеличивается.
Где-то здесь и расположена шкала, на которой отмечается рост, но пока никто не видит, рука может дрогнуть, и новая черта окажется чуть выше, чем следовало. Никто не видит, никому нет дела. Досадно. Между прочим, можно выразить протест, например, пнув по колесу милицейского «уазика"... Сработала сигнализация... Полная невозмутимость, и ни в коем случае не прибавлять шагу... Что? Да, видела... Двое... На Милицейскую свернули... Нехорошо? Ничего, авось совесть и не угрызет.
И еще процедура отчета: я отчитываюсь, мама отчитывает. Тут уж никуда не денешься. Просто есть люди, которые строителя учат строить, медсестру — уколы ставить, художника — рисовать. Эти люди называются мамами. А у меня самая лучшая мама на свете. На эти отчеты легко закрыть глаза, тем более, когда и ты вроде не ангел в малиновом сиропе. И не самая лучшая на свете дочь. И отлично, что здесь никогда ничего не меняется. Сплошняк сюрпризов слишком утомителен. А тут всегда есть время не думать.
Колыбельная дождя в полной тишине... От такой полноты счастья можно ведь и с ума сойти. Но с этим ничего не стоит делать, кто-нибудь да поможет. Теперь пора влиться в сказочно-теплый ливень, просто преодолеть состояние твердого тела, потерять очертания и все остальные черты, границы, суммы, разности... Скользить по стеклу, пытаясь угадать настроение мельком увиденного ребенка, подсмотреть его сон. Проникать в тайны каминных труб, щекотать травинки, встречать утро, не решаясь еще отпустить его таинственную предшественницу... И вот уже с высоты рассматривать зонты ранних прохожих и выбирать, на какой из них упасть... Наконец, подниматься на головокружительную высоту, абсолютно не боясь ее, и стремительно разбиваться о тысячи крыш, дорожек, бордюров... Растворяться в реке, становясь ею и стремиться в открытое море...
Знай границы дозволенного, и тебе позволят остаться, и ты узнаешь... Впрочем, мне уже неизвестно, что именно. Тяжесть телесная после подобных сновидений увеличивается почти вдвое, да и на душе кошки скребут. Кстати о кошках... Рука нащупывает на одеяле кота Марса. Притягиваю этот ласковый нервный комочек, холодные лапы тайландского чудо-чудовища ложатся на шею. Мурр, говоришь? Ну, давай уж, договаривай! Не любишь дождь? Значит, приятель, сегодня не твой день... Или ночь еще там?.. И не мой, ты прав, хотя я и люблю дождь. Наши дни вообще крайне редко нам принадлежат, красавчик.
Хорошо провалиться в сон, когда все мысли отвязываются и болтаются где-то там на веревочках. Все эти размышления по инерции ничего не значат, нисколько не стоят, никому не нужны. Засыпать так, все равно, что идти в кино наугад, и что тебе покажут, то уж, пожалуйста, смотри, и чтобы без всяких там жалоб. Не понравится — радуйся, что не явь.
Внутри дождя хорошо. Плохо, когда дождь внутри тебя. Сыро и холодно в ожидании тепла перемывать косточки себе самой, вычищать затаенное, вспоминать забытое, плакать от досады и бессилия. То было напрасным, это — лишним, другое — глупым. Невыносимо состоять из ненужностей, неуместностей, несовместимостей. Все эти истерики и депрессии — беготня по кругу за собственным хвостом. Да подайте уже кто-нибудь зонт! Что не видели, как с ума сходят? Да, где-то воюют, голодают, болеют, работают, любят, ненавидят, а я тут вот чем занимаюсь. Может, всем сразу? А вообще, мне все можно, сейчас вот разбегусь, и с крыши, ливнем. Сон, все-таки.
Огромное спасибо ветру, вручившему мне вырванный у кого-то зонт, стильный, большой, в шотландскую клетку...
Мальчик с гитарой сладеньким голосом поет. Кому? Бывшие соседки по бывшей комнате — зеленые, глупые, пошлые — обсуждают цены на дубленки. Часами. Сколько можно? Самые неблизкие бывшие однокурсники делят вопросы предстоящего семинара. Дело прошлое. Прохожий, с которым здороваться бы нужно, потому что встречаю его чаще, чем кого-либо. Здесь? Дружная компания друзей и подруг разных времен. Откуда они друг друга знают? Тот, кто впрыгивал в последний вагон поезда на ходу, когда я оставалась на перроне и не могла заставить себя бежать или хотя бы рыдать на прощание, мне оставалось только ручкой сделать. С бубном? Машу рукой. И что привело всех этих людей сюда? Времени нет гадать. Они все впрыгивают в поезд на полном ходу...
Бегу по переулкам и дворам, от кого не важно. Отстреливаюсь. Неудобно на каблуках. Обувной магазин как по заказу. Продавщица с любезной улыбкой, между прочим, подруга подруги подруги, Олеся, кажется, предлагает отличные кроссовки, удобные — понимает ситуацию. Спасибо. Деньги в кармане. Откуда взялся карман, тоже гадать не стоит. Выхожу в новеньких кроссовках. Иду. Бежать незачем — не от кого...
Заканчиваю роман — настоящий, с сюжетом, идейно наполненный, без всякого там бреда, без сомокопания. Сколько лет спустя — трудно сказать... Приходит Герой, садится, читает, спорит, не хочет умирать. Убедительно излагает, бунтовщик! Живи, что мне жалко, что ли? Я — не живодер...
Суженый-ряженый, я тебя узнала. Шесть лет назад. Крещенские гадания. Я сидела между двух зеркал перед свечой, до боли в глазах всматривалась. То ли от силы самовнушения, то ли просто галлюцинацией, но ты явился, подошел сзади, улыбнулся, подмигнул, тронул за плечо. Тебя опять нет, ты — плод воображения. Да и вообще, ты тоже не важен. Я сегодня и не такое видела...
Незнакомые люди ходят, говорят, не замечают меня. Обидно. Вдруг один, средних лет, похожий на какого-то голливудского актера, останавливается, смотрит на меня пристально и печально, но проходит сквозь.
— Hello, mr. Cage!..
Впрочем, кажется это уже чужой сон...