Пушкин есть чудо - это знают все. Но в каком именно смысле? Чудес на свете много. Можно сказать, что само сущее (бытие) чудесно от начала до конца - иначе его просто не было бы. И вот посредине этого изначально чудесного бытия появляется как бы сгусток света, имя которому Пушкин. Одно чудо порождает другое, они отражаются друг в друге. "Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи..." Искусство Пушкина являет собой не только правду чуда, но и чудо правды. Как они соотносятся друг с другом? Говоря философским языком, создания пушкинской музы сияют в божьем луче, занимают определенное место в иерархии мироздания. Н. А. Бердяев в своей книге "Смысл творчества" много размышлял о том, как связаны между собой слово Александра Пушкина и святость его современника Серафима Саровского. Это действительно сложная проблема, особенно если помнить, что главная добродетель христианина - кротость и смирение, а змей соблазнял Адама и Еву именно божественным всезнанием и всемогуществом. Порой кажется, что Пушкин действительно почти Бог ("Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь..."). Но мы, вопреки Сальери, должны отличать гармонию от алгебры, Творца от творения, Бога от человека. В творчестве Александра Пушкина нашла свое выражение великая тайна - тайна человеческого богосыновства по благодати. Попытаемся на этих страницах коснуться пушкинской тайны, помня, что чудеса бывают и ложными, и даже темными, злыми (черная магия). Впрочем, путеводителем нашим будет сам Пушкин.
Начнем с того, что человек создан по образу и подобию Божию, и потому способность к творческому деянию имманентно присуща его естеству. Более того, творческая способность человека предположена в самом устройстве мироздания "Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей" (Быт. 2 : 19). По сути, это означает, что Бог дал человеку место рядом с Собой, предложил ему вместе обустраивать мир1. Именно так понимали свое дело средневековые строители и иконописцы: их задача была сотворческая, а не космогоническая. Они не соперничали с Создателем за авторство вселенной, а хотели прославить Его - и тем самым себя.
К сожалению, так было далеко не всегда, причем не только исторически, но мистически. Уже первые созидатели культуры - горожане - были, согласно Библии, потомками Каина: именно они выдумали игру на гуслях и свирели, а также стали мастерить орудия из меди и железа (см.: Быт. 4). Иными словами, культура стала для грешных потомков Адама и Каина заменой рая, суррогатом прямого богообщения. Понадобились колоссальные усилия - и прежде всего крестный подвиг Иисуса Христа - чтобы вернуть человеку его богоподобие, и то в возможности, в потенции, опирающейся на синергию, то есть согласное действие божественной и человеческой воли. В настоящей главе у меня нет, конечно, возможности описывать этапы и результаты синергического процесса в области культуры: назову только великие псалмы и акафисты, крупнейшие христианские соборы, наконец, "Троицу" Андрея Рублева. Упомянутые, как и многие другие, произведения человека на земле суть символы рая, свидетельствующие о том, что божьи изгнанники не оставлены без помощи, что они и в падшем состоянии своем способны к творческому акту. Вот это-то и есть подлинное чудо: Пушкин из их числа.
Согласно философской формулировке А. Ф. Лосева, чудо есть совпадение случайно протекающей эмпирической истории личности с ее идеальным заданием.2 Под это определение подпадают все виды чуда, в том числе и чудеса демонические, бесовские.3 Ниже мы еще затронем отношение пушкинского гения к магии и волшебству, пока же постараемся вникнуть в само понятие чуда как божьего дара. Чудо - именно даровое, а не трудовое и вымученное; оно дается по любви, а не по принуждению, от избытка, а не от недостатка. Чудо нельзя заслужить или вычислить: оно или есть, или его нет. Я приведу сейчас обширную выписку из труда Лосева "Диалектика мифа", чтобы нам иметь содержательную предпосылку для дальнейших рассуждений, а затем уже перейдем непосредственно к Пушкину. Речь идет о личностной - то есть, в конечном счете, божественной - характеристике чуда: "Чего хочет личность как личность? Она хочет, конечно, абсолютного самоутверждения. Она хочет ни от чего не зависеть или зависеть так, чтобы это не мешало ее внутренней свободе. Она хочет не распадаться на части, не метаться в противоречиях, не разлагаться во тьме и в небытии. Она хочет существовать так, как существуют вечно блаженные боги, вкушающие бесконечный мир и умную тишину своего ни от чего не зависящего, светлого бытия. И вот, когда чувственная и пестро-случайная история личности, погруженной в относительное, полутемное, бессильное и болезненное существование, вдруг приходит к событию, в котором выявляется эта исконная и первичная, светлая предназначенность личности, вспоминается утерянное блаженное состояние и тем преодолевается томительная пустота и пестрый шум и гам эмпирии - тогда это значит, что творится чудо. В чуде есть веяние вечного прошлого, поруганного и растленного, и вот возникающего вновь чистым и светлым видением. Уничтоженное и опозоренное, оно незримо таится в душе, и вот - просыпается как непорочная юность, как чистое утро бытия. Прошедшее - не погибло. Оно стоит незабываемой вечностью и родиной. В глубине памяти веков кроются корни настоящего и питаются ими. Вечное и родное, оно, это прошедшее, стоит где-то в груди и в сердце; и мы не в силах припомнить его, как будто какая-то мелодия или какая-то картина, виденная в детстве, которая вот-вот вспомнится, но никак не вспоминается. В чуде вдруг возникает это воспоминание, возрождается память веков и обнажается вечность прошедшего, неизбывная и всегдашняя. Умной тишиной и покоем вечности веет от чуда. Это - возвращение из далеких странствий и водворение на родину. То, чем жила душа, этот шум и гам бытия, эта пустая пестрота жизни, эта порочность и гнусность самого принципа существования - все это слетает пушинкой; и улыбаешься наивности такого бытия и жизни. И уже дается прощение, и забывается грех. И образуется как бы некая блаженная усталость плоти, и надвигается светлое утро непорочно-юного духа".4
*
Пушкинское чудо как свидетельство блага
Я помню чудное мгновенье
А. С. Пушкин
Выше я уже писал о том, что пушкинская поэзия и проза представляют вселенную любви, которая не определима никак, и наоборот, все собой определяет.5 Можно взять наугад любую строчку Пушкина, и вы увидите в ней прямой свет - или отблеск - божественного Логоса мира, который есть любовь:
Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Если перевести этот сюжет на язык смиренной рациональности, позволительно сказать, что мы встречаемся здесь с чудом первого порядка - с поразительным фактом наличия именно этого моря с корабликом и волнами, и парусами. Никакой теорией, никакой необходимостью этот кораблик с морем не полагается - они положены исключительно чудесной волей Бога, который любит мир как свое дитя, и потому продолжает творить его и держать его - Творец-Вседержитель - в каждой клеточке космического пространства-времени. Существует Нечто (именно, этот кораблик на море), а не ничто - вот первое и главное доказательство всемогущества и благости божией. Рушатся империи, извергаются вулканы, взрываются целые галактики - а кораблик бежит себе и бежит на раздутых парусах. В своих "Категориях" Аристотель различает сущности (усии) первого и второго порядка; первые суть имена, вторые суть понятия.6 Так вот, в пушкинском словоупотреблении чудесны уже самые обыкновенные предметы, имеющие данные человеком наименования: море, кораблик, волна, парус. Подобно Адаму в раю, Пушкин познает-творит вещи и существа с помощью корневых слов-логосов, гениально подтверждая тем самым мысль евангелиста Иоанна: "В начале было Слово" (Ин. 1 : 1). Примерно через сто лет после Пушкина акт словотворения - точнее, творения словом - станет предметом философской рефлексии (А. Белый, М. Хейдеггер, Л. Витгенштейн), а выдающийся немецкий поэт Р.- М. Рильке напишет:
Быть может, мы здесь для того,
Чтобы сказать: "колодец", "ворота", "дерево", "дом", "окно".
Особенность пушкинского именования (имяславия) мира заключается в том, что в его стихах и прозе собраны первичные эйдосы (идеи) вещей, не отделенные вместе с тем от них, а в них светящиеся:
Эхо
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом -
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Отклик Пушкина на зов Бога - это наиболее чистый и мощный животворящий жест во всей известной нам мировой литературе. Пушкин дал достойный ответ Богу на русском языке - и тем самым способствовал, помог Господу в его мироустрояющем усилии. Между пушкинским словом и божьим Логосом нет никакого зазора, никакого шума и гама, никакой лжи - и вот это и есть первое чудо Пушкина. И зверь, и рог, и дева, и кораблик окликнули Пушкина: посмотри на нас, мы божьи твари! Он посмотрел, откликнулся, и назвал себя эхом; как раз такой эхо-эффект предположен в христианском понимании космоса - не нам, не нам, но имени Твоему! Веселый подмастерье в деле божьем - вот кто такой Пушкин; не дай Бог нам возомнить себя мастерами.
*
Итак, онтология пушкинского творения есть прежде всего онтология верности идеальной - богосозданной - природе вещей, а поэтическое осуществление такой райской онтологии в условиях лежащего во зле мира есть первое пушкинское чудо. Читателю Пушкина иной раз грезится, что горизонт "Евгения Онегина" или "Капитанской дочки" не подвергся изначальному искажению, не подлежит первородному греху, что герои Пушкина (и "добрые" и даже "злые") в некотором роде не продавались за чечевичную похлебку - хотя, конечно, это не так (иначе Пушкин был бы демиургом, то есть соперником Создателя). В том-то все и дело, что пушкинское просветление бытия имеет своим источником благодатную энергетику самого Логоса, воспринятую и усиленную - царство небесное силой берется - человеческой мерой автора "Пророка". Не впадая в кощунство, скажу, что по отношению к Пушкину жертва Христова оказалась не напрасной: смертный и грешный поэт оказался на высоте трансцендентной задачи. Один из учителей Церкви, Симеон Новый Богослов, написал о себе: "Ты, Господи, даровал мне, чтобы эта тленная храмина - моя человеческая плоть - соединилась бы с Твоей Пресвятой Плотью, и чтобы моя кровь смешалась бы с Твоей; и отныне я член Твоего Тела, прозрачный и светящийся..." 7 Различие между Пушкиным и Симеоном Новым Богословом - художником и святым - состоит в том, что святой осуществляет фундаментальную структуру мира божьего на деле, а художник - в созерцании, но онтология эта в обоих случаях одна и та же.
Пушкин как совершенное эхо Бога - вот что останавливает прежде всего наше внимание в пушкиниане с точки зрения бытийной основы христианского искусства. Но это только первый шаг. Если вновь обратиться к Стагириту, то мы заметим, что в своей квалификации сущностей второго порядка он имеет в виду "усии" собирательного типа, объединяющие тварные существа по их сходству или различию.8 Переведя эту мысль на христианский язык, мы получим различие даров людей по их достоинству, или, наоборот, недостоинству показаться перед лицом божьим. По неисповедимой премудрости Троицы, одному дается одно, другому - другое, а третьему вроде бы и ничего. Вот афористическое, как всегда, предельно завершенное, пушкинское выражение этой мудрости в стихах:
К***
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресни вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Почему именно Пушкину было дано чудное мгновенье? - мы не знаем. На то оно и чудное. Тысячи людей живут всю жизнь, понятия не имея о том, что такое любовь и вера - и ничего. Уже здесь, таким образом, мы встречаемся с неким различением, с некоторым отделением "овец от козлищ", а это есть вторая ступень экзистенциальной иерархии, выделяющая среди насельников подлунного мира избранников божиих. В терминах религиозной философии это означает, что первое чудо - наличного бытия - даровано от Отца, а второе чудо - любви и веры - явлено от Сына, ибо Отец не судит никого, но все отдал в руки Сына (Ин. 13 : 3). Подобно солнцу, Отец посылает свои лучи по всей эйкумене, на праведных и неправедных, на постившихся и не постившихся, на талантливых и бездарных, тогда как в Евангелии от Луки сказано: "Много званных, но мало избранных" (Лк. 14 : 24). Каждым своим словом Александр Пушкин подтверждает, что он причастен чудесному выбору и в первом и во втором смысле: он освещен Солнцем, и он же в состоянии послать навстречу Его лучу личный ответный взгляд - прими, Господи...
Но мало того, Пушкин как поэт и как человек не только испытал чудное мгновенье в жизни - он его и утратил. Конечному уму недоступно усмотрение какой-либо причины отнятия дара не только у грешника, но даже у праведника. Этим вопросом задавался, как известно, святой многострадальный Иов, и сам же ответил на него: Бог дал, Бог и взял, благословенно имя Его. Существует в Писании и еще более запредельный, неизмеримый человеческим "эвклидовым" сознанием ответ: "Господь, кого любит, того наказывает" (Евр. 12 : 6). Чудное мгновенье в этой жизни есть именно мгновенье: оно мимолетно само по себе, оно ежеминутно может смениться мраком заточенья в глуши (и именно так и происходит) - и все же поэт благодарит за него Господа Сил и Светов, обогащая Его творение красотой своего страдания и страданием своей красоты. Кто сказал, что божественный дух не может испытывать страдательных состязаний? Если бы это было так, голгофская жертва была бы одной сплошной иллюзией.9 Бог по определению может и знает все - следовательно, и страдание (кенозис). Богоизбранный гений Пушкина шел именно по этому жертвенному пути: "я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Утрата любви есть такое же чудо, как и ее обретение - дар слезный. И жизнь, и слезы, и любовь - такова формула бытия у Пушкина. Если угодно, в эту формулу укладывается весь сюжет русской православной литературы, и даже русской истории вообще - от "Слова о полку Игореве" до "Солнца мертвых" Ивана Шмелева. Как великий национальный поэт, Александр Сергеевич Пушкин объединил в одно целое любовь и утрату, страдание и радость, вдохновение и божество - и Россия полюбила его навеки, потому что нашла в ней полнейшее отражение своей собственной судьбы. И художественно, и мистически "Пушкин - это Россия, выраженная в слове".10
Имеется много оснований думать, что Пушкин знал указанную свою двойную избранность. Я не буду приводить здесь его дневниковые записи, или отрывки из писем, достаточно сослаться на его стихи, обращенные к жене:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит,
Бегут за днями дни и каждый день уносит
Частицу бытия, а мы с тобой вдвоем
Располагаем жить. И глядь - все прах: умрем!
На свете счастья нет, а есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля,
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег...
Обитель дальняя трудов и чистых нег - вот что привлекало Пушкина к себе как источник всех чудес бытия, обязанных своим происхождением струящимся оттуда силам. Поэт чувствовал свое родство с этими силами, а свою миссию осознавал именно пророчески - как передатчика энергетической подпитки мира дольнего от мира горнего. Как раз по этой причине создания Пушкина - как и вся русская классическая литература, впрочем - есть лучший довод против того мнения, что божественное участие в мире иссякает. Пушкинская поэзия не имеет ничего общего с абстрактной стихийностью, как это казалось Александру Блоку;11 еще менее она связана с природным дохристианским язычеством, с древним дуализмом Востока, как думал М. Гершензон.12 Двойная избранность Пушкина - благодатное пушкинское чудо - проявляется именно в том, что он не делит людей на потомство Ормузда и Аримана, а воспринимает их всех как детей любви, искупленных кровью и воскресением Христа. "Туда б, в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне" - пишет Пушкин, и это его действительно заветное желание свидетельствует не об исчерпании творящего Слова в мироздании, а об осмыслении (рефлектированности) отечественным православным просвещением своих корней - "без Меня не можете делать ничего" (Ин. 15 : 5).
*
После изложения "методологии" пушкинского чуда перейдем теперь непосредственно к анализу его сказок. Сказки Пушкина - это настоящий кладезь чудесного, причем и в первом, и во втором смысле слова: во-первых, здесь чудесно все от начала до конца, и, во-вторых, здесь выступают избранники чуда, которым Бог очевидно дарует своё изобилие.
Первая пушкинская сказка, как известно - "Сказка о попе и работнике его Балде". На ней мы не будем специально останавливаться: это первая проба пера поэта в жанре переложения народной легенды. Здесь все ясно и просто: жадный поп, хитрый работник, заслуженное воздаяние. Рискну даже высказать предположение, что в этом произведении пушкинский гений лишь играет тем, что Анна Ахматова назвала "грозными законами нравственности" применительно к фольклорному их истолкованию. Фольклор как таковой функционален;13 более того, он амбивалентен. Православному сверхсознанию Пушкина не так просто было преодолеть языческую инерцию древнего правила "кровной мести". Как свидетельствуют черновики, развитие его поэтической мысли шло по линии постепенного ослабления финального щелчка Балды, оказавшегося под конец все же не смертельным.14
Совсем иное - "Сказка о царе Салтане". Субстанция чудесного здесь распространена по всему горизонту повествования, и вместе с тем в ней явно присутствуют сгустки чуда, своего рода каналы соприкосновения миров. Сохраняя в качестве "золотого ключа" идею Лосева о совпадении в чуде сущего и существования, можно выделить ровно пять (пять) явлений чуда в этой сказке:
1. Участие царевича в схватке Лебедя с Коршуном:
Тот уж когти распустил,
Клёв кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела -
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьем криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит -
И царевичу потом
Молвит русским языком:
"Ты, царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,
Что стрела пропала в море;
Это горе - все не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду...
Как видим, в приведенном отрывке речь идет вовсе не о "пустяках" вроде нарушения законов тварного времени ("и растет ребенок там не по дням, а по часам"), и даже не просто о путешествии в засмоленной бочке по морю, а о схватке, сшибке двух противонаправленных астральных сил, принявших на этот раз облики Лебеди и Коршуна. Дело, таким образом, заключается в том, что в мире идет война (невидимая брань), которой человек своими "эмпирическими" глазами может даже не замечать (пока ему не объяснят: ты не коршуна убил...), но в которой он вольно или невольно принимает решающее участие. Стрела царевича - это победный вклад в битву добра и зла: человеку дана свобода воли, и от его выбора в конечном счете зависит весь исход сражения.
2. Появление на пустынном острове города:
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей.
Он скорей царевну будит;
Та как ахнет!.. "То ли будет?
Говорит он, - вижу я:
Лебедь тешится моя".
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон
К ним народ навстречу валит,
Бог церковный Бога хвалит...
Обратим внимание на то, что Лебедь построила на острове не просто город, а город христианский, с церквами и монастырями, с колокольным трезвоном и хором, славящим Бога. Да полно, построила ли его Лебедь? Быть может, она его просто показала царевичу и его матери, что называется, открыла им глаза. Высшая реальность чудесного города гарантируется именно тем, что в нем идет богослужение - единственное человеческое действие, где потомки Адама впрямую расширяют действительность (мерность) мироздания. Эмпирическая натура существует в падшей реальности, имеет дело со вселенной как мертвый механизмом - а Лебедь дает возможность увидеть град Китеж как совершенно живой русский город ("молвит русским языком"). Праздничный колокольный трезвон отмечает здесь именно встречу наличного и предназначенного - вечного города и входящего в него православного царя - князя Гвидона.
3. Белка:
Князь пошел к себе домой;
Лишь ступил на двор широкий -
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет
И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
Во саду ли, в огороде.
Изумился князь Гвидон.
"Ну, спасибо, - молвит он", -
Ай да лебедь, - дай ей Боже,
Что и мне, веселье то же".
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом,
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.
Во всей этой картине поражает прежде всего ее простота и веселость. Чудо - вот оно, рукой подать, творится оно при всем честном народе, да еще под славную песенку "Во саду ли, в огороде..." Было чему дивиться князю Гвидону, хотя сам он до того успел побывать комаром. В самом деле, чудо в его христианском понимании - это не всеобщее оборотничество, а напротив, прояснение бытия, обнаружение в нем покамест скрытого, но подлинного смысла. Белка ведь не просто балуется орехами; орехи эти золотые, а золото не только благородный металл, а видимое сияние божьей славы. Изумрудные ядра орехов также свидетельствуют о первозданности той материи, с которой сближает человека благодатное чудо; в отличие от алхимии и магии, христианское приятие богатства вселенной есть прежде всего благодарность Творцу за свет жизни, а не попытка узурпировать Его тайну. Как православный русский писатель, Пушкин положил изумруды и золото к подножию человека, удостоенного такой судьбы - и вместе с тем прибыли: князю прибыль, белке честь. В этом, по-видимости, приземленном и чуть ли не "буржуазном" окончании эпизода с белкой мне видится многократно отмеченная исследователями духовная трезвость Пушкина: князь ведь не "купоны стрижет", а чудесные орехи собирает - плоды, так сказать, домашней волшебности Китеж-града. Впрочем, сказка о царе Салтане и начиналась с того, что царь стоял "позадь забора" - чего же ожидать еще от его сына?
4. Тридцать три богатыря:
Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,
Идут витязи четами,
И, блистая сединами,
Дядька впереди идет
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
"Лебедь нас к тебе послала,
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли".
Все потом домой ушли.
Заметим первом делом, что тридцать три богатыря - родные братья Лебеди, они слушаются ее наказа, и следовательно, принадлежат к светлой стороне сущего, к "миру правой руки". Однако это явно не люди; они покрыты чешуей как броней, их природа скорее морская, нежели земная или воздушная - ну и что из того? Вопрос не в том, каково их "вещество", а в том, каково направление их воли. Будем город твой хранить, и дозором обходить - говорит морской дядька, а это значит, что любая материальная среда подлежит духовному преобразованию и даже пресуществлению, если есть на то благословение Творца. В своих сказках вообще - и в данном эпизоде в частности - Пушкин выказывает удивительную метафизическую интуицию, касаясь предметов многовековых религиозно-философских споров. И шмель, и комар, и золотая рыбка служат носителю высшего - сверхприродного, личного - начала, потому что сотворены они были в пятый день, а человек как венец космоса - в "день шестый" (см. "Беседы на Шестоднев" св. Василия Великого). Православное богословие не признает "супранатуральной" благодати, как бы надстраивающейся над естеством: божия энергия действует в самой природе как ее внутренний исходный импульс, как ее причина и цель. Чудесные изменения живых существ у Пушкина - это космический аналог человеческого подвига любви. Вместе с тем - точнее, несмотря на - столь глубокие по сути прозрения, сцена с богатырями, как и вся сказка о царе Салтане, пронизана у Пушкина добрым народным юмором: "второпях народ бежит", "все потом домой ушли" и тому подобное. Сила Пушкина как художника-мистика и состоит, между прочим, в том, что он сверху видит все - и тайное, и явное, и смешное, и великое - и всякому находит его цену.
5. Наконец, явление самой Царевны-Лебеди:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит...
В предыдущей главе уже шла речь о том, что встреча князя с Царевной Лебедью рисуется как встреча с самой Софией-Премудростью: "месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит". Вместе с тем и это "чудо так уж чудо" предстает у Пушкина как имманентно присущее творению: не ищи далеко, ищи близко. В ответ на пылкие заверения князя о готовности идти за своей суженой за тридевять земель Лебедь, вздохнув глубоко, молвила: "Зачем далеко? Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта - я". Еще раз приходится напомнить читателю о том, что Пушкин - не романтик и не идеалист, а православный поэт. Романтики и идеалисты сочиняли гимны о Прекрасной Даме, а Пушкин имел четверых детей от любимой Наташи. После всего этого выглядит вполне естественным "приплод от чуда": стаи жить на поживать, ведь семья есть малая церковь.
Финал сказки о царе Салтане выглядит прямо всеобщим торжеством. Да он и есть такое торжество (катарсис): царь вновь обретает жену, и сына, и невестку, злые тетки во всем повинились и признались, "царь для радости такой отпустил всех трех домой",15 история завершается веселым пиром. Если рассматривать создания Пушкина в категориях вселенского света и тьмы, то сказка о царе Салтане является, бесспорно, одним из самых светлых его произведений: мировое зло лишь слегка задело золотой космос этой сказки своим "пурпурово-серым" (А. Блок) крылом. В полном соответствии с христианским вероучением, здесь чудо происходит от веры, а не вера от чуда: "блаженны не видевшие и уверовавшие" (Ин. 20 : 29). Да и могло ли быть иначе на острове князя Гвидона, в этом граде Китеже, где расположен рай и все счастливы, потому что здесь доброе и веселое православно-русское чудо столь же естественно, как сама природа вещей, точнее, неотъемлемо от этой природы. Единственный темный персонаж сказки - Коршун - творил чудо от себя, а не от Бога, и поплатился за это; уж он то не пошел бы за благословением к святой иконе. В своей мистике Пушкин очень точен: здесь он такой же реалист, как и во всем прочем. По верному замечанию В. В. Розанова, Пушкин "был серьезен, был вдумчив; ходя в саду Божьем, он не издал ни одного "аха", но как бы вторично, в уме и поэтическом даре, он насаждал его, повторял дело божьих рук... Но уже выходили не вещи, а идеи о вещах - не цветок, но песня о цветке, однако покрывающая глубиною и красотою всю полноту его сложного строения".16 Как мы помним, затем и призвал Творец человека в мир, чтобы посмотреть, как тот назовет его...
В следующем разделе мы поговорим о других сказках Александра Сергеевича Пушкина, где духовная тональность чудесного будет несколько иною.
*
Серебряное чудо
Поскольку Провидению не свойственно насиловать
природу, то мы не станем принимать во внимание
нелепое мнение толпы, утверждающий, будто
Провидение и против воли должно вести нас
к нравственному совершенству.
Дионисий Ареопагит
Итак, в "Сказке о царе Салтане" мы видели божий луч и танцевали в нем вместе с автором и героями этого сияющего повествования. Темное облако противо-божественной воли лишь один раз показалось на горизонте, и тут же сгинуло, задетое стрелой царевича. Несравненно значительнее зло проявляет себя в последующих сказках Пушкина - в "Сказке о рыбаке и рыбке" и в "Сказке о мертвой царевне и семи богатырях". В названных созданиях чудо как бы растянуто между полюсами Блага и его отрицания: здесь уже господствует не золото солнца, а серебро луны.
На первый взгляд, в "Сказке о рыбаке и рыбке" мы обретаемся в том же православно-русском "сегменте" вселенной, что и в легенде о князе Гвидоне и прекрасной Лебеди. Однако на этот раз матушка Русь повернута перед нами как бы другим своим боком - "кондовым, избяным, толстозадым". У всех свои недостатки, и нам незачем скрывать правду: "русский человек скорее может быть святым, чем честным" (К. Н. Леонтьев). Если действительно слабости суть продолжение силы, то наша главная национальная черта заключается в готовности "вынести все, что Господь ни пошлет" (Н. А. Некрасов). Христианское по идее, это качество в его падении оборачивается нередко равнодушием к собственной (и другого) участи, а порой и цинизмом: не согрешишь - не покаешься. В "Сказке о рыбаке и рыбке" Пушкин смело вводит в искусство моральную проблематику, хотя ему же принадлежит суждение, что поэзия выше нравственности.17 Что касается начала чудесного, то в этой сказке оно предстает перед нами во всей красе - мы знакомимся с Золотой Рыбкой.
Кто такая Рыбка? Как мы помним, вся история начинается с просьбы Рыбки, пойманной стариком в сети: "Отпусти ты, старче, меня в море, Дорогой за себя дам откуп: Откуплюсь, чем только пожелаешь". Если Рыбка столь богата и могущественна, что в состоянии все отдать за себя, то почему она столь беспомощна в неводе? Если же она сама нарочно попалась в ветхие сети, и дает свои обеты только для испытания рыбака - то разворачивающаяся на наших глазах коллизия что-то сильно напоминает - она архетипична.
В самом деле, Старик идет домой, и получает от жадной Старухи приказ выпросить у рыбки новое корыто; потом - новую избу; потом - дворянское достоинство; потом - царское величество; наконец, хочет быть она владычицей морскою, и чтоб служила ей рыбка золотая, и была у нее на посылках. Что называется, посади свинью за стол, она и ноги на стол. Однако, как нетрудно убедиться, нравственная сторона происходящего в творчестве Пушкина вообще, и в рассматриваемой сказке в частности, есть только один из уровней космической иерархии: для чего нужна вся поразительная сюжетная канва, если для целей назидания достаточно было бы произнести простую мораль? В том-то и дело, что Пушкин не баснописец: его чудо реально. Если уж говорить начистоту, то Золотая Рыбка в сказке символизирует Абсолют, который для какой-то одному ему ведомой задачи умалил себя до видимого бессилия (нисхождения любви). Более того, она позволяет человеку до поры до времени противиться себе и как будто нарушать Его планы. Богословы первых веков много спорили о том, не нарушило ли грехопадение Адама божественный план мироздания, пока Церковь уставами св. Григория Богослова не определила это "нарушение" как часть Домостроительства Сына, приносящего Себя в жертву; ибо "человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силою, и возвел нас к Себе... Таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием".18
Итак, соприкосновение между божественным могуществом (Рыбка), смирением (Старик) и бесовским честолюбием (Старуха) - таков глубинный сюжет короткой пушкинской сказки. Как видим, здесь дело идет отнюдь не о морали, вернее, не только о морали: дело идет о силах, борющихся между собой в мире при свободном участии человека. Каждый человек выбирает невидимую силу, которой он служит - но и невидимая сила выбирает для себя послушного человека. Ясно, что чудо здесь входит в самую сердцевину действия, а отнюдь не является неким внешним атрибутом происходящего. Если уж искать аналогии между пушкинским Морем и Рыбкой, с одной стороны, и иными духовными проявлениями космической тайны, то современный читатель сразу вспомнит о мыслящем Океане из романа Станислава Лема "Солярис" и одноименного фильма А. Тарковского. Однако существенное различие между образами Пушкина и Лема-Тарковского заключается в мере заслуженности рождаемых Морем "гостей": у Пушкина Рыбка беспрекословно выполняет все просьбы Старика и Старухи (до последнего дня), тогда как у авторов XX столетия Океан имеет как будто собственные цели в отношении побеспокоивших его людей, играет с ними в свою игру. Если мы примем теперь в расчет православное учение о спасении как благодати, на которое опирался Пушкин, то должны будем согласиться с В. С. Непомнящим в том, что суд Рыбки отнюдь не жесток: каждый получает свое.19 Всяческий рационализм (законничество), равно как и самодовлеющее чародейство (магия) чужды создателю Золотой Рыбки. Никакие заслуги еще не гарантируют человеку спасения, равно как и никакие грехи не в состоянии перевесить божьей любви - вот что надо твердо усвоить, когда приближаешься к творчеству Пушкина ("здесь русский дух, здесь Русью пахнет"). Понятые в таком ключе, Старуха и Старик являют собой два полюса православного мироотношения - стяжания и жертвы, отдания своего и присвоения чужого. Старуха все "гребет под себя", а Старик все терпит и страдает, терпит и страдает... и этим самым как бы искупает чудовищность своей супружеской половины. Жена мужем спасается, сказано в Писании, точно так же, как и муж женою. Вся динамика религиозно-мистического символизма в "Сказке о рыбаке и рыбке" построена на нарастании напряжения между злом (Старуха) и искуплением его (Старик), что в итоге дает основание Рыбке вынести нейтральный, а не осудительный приговор этим людям. Воспользовавшись еще одним образом из литературы XX века, скажем, что Старик - и благодаря ему его Старуха - не заслужили света: они заслужили покой. Сознательно или бессознательно, Старик у Пушкина выполнил наказ апостола Петра ("Слуги, со всяким страхом и повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо это угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдания несправедливо" - 1 Петра 2 : 19-20) - и тем самым спас свою жену и себя. Чудо этой замечательной сказки не в том, что здесь рыбка "голосом молвит человечьим", а в том, что здесь Страшный Суд милосерден и прост: да будет каждому по делам его. Бог никого не приводит к Себе насильно, Старуха в роли царицы - все равно что бес в раю: им нечего там делать. Личное избранничество каждого дыхания священно для Господа; быть может, к этому и сводится смысл истории. Единственная "игра" Создателя с нами заключается лишь в том, что Он избирает нас постепенно (во времени), тогда как для Него все известно до начала мира ("помутилось синее море"). "Сказка о рыбаке и рыбке" - об этом.
*
Еще одна "серебряная" легенда Пушкина - "Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях". Пользуясь вышеприведенным сравнением, скажу, что доля серебра - разумеется, серебра символического - здесь еще выше, чем в сказании о Золотой Рыбке. Если Старик из предшествующей сказки выглядит просто чудаком ("чудиком", как сказал бы В.М.Шукшин), а Старуха способна замутить на мгновение синее море - но не более того, то Царица-Мачеха дважды посылает свою падчерицу на смерть: это уже серьезно. Да и зачин сказки о мертвой царевне менее всего походит на идиллию: