Врублевская Катерина
Первое дело Аполлинарии Авиловой

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 21/08/2010.
  • © Copyright Врублевская Катерина (info@seferisrael.co.il)
  • Размещен: 01/10/2008, изменен: 02/10/2008. 450k. Статистика.
  • Роман: Детектив
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
  • Аннотация:
    Изысканный эпистолярный детектив. Время действия - конец XIX века. Бал в институте благородных девиц губернского города Н-ска заканчивается трагедией. Чтоб спасти от обвинения невиновных, молодая вдова Полина Авилова берется за поиски настоящего убийцы.Читатель пройдет вместе с героями через чопорные дворянские гостиные, мрачное святилище дикой богини на экзотическом острове, спальни публичного дома и классные комнаты - приведет ли этот путь к разгадке тайны? Или прошлое окажется сильнее ...Страницы романа перенесут вас из среднерусского Н-ска на экзотический остров, а когда имя убийцы будет уже известно даже полиции, загадки отнюдь не будут исчерпаны...
    •    Катерина Врублевская
       Первое дело Аполлинарии Авиловой
       (эпистолярный детектив)
       info[at]seferisrael.co.il
      
      
       Глава первая. Имеем честь пригласить...
      
       Приглашение.
       Ваше высокоблагородие, господин надворный советник Л.П. Рамзин и госпожа А.Л. Авилова.
       Попечительский совет института губернского города N-cка под патронажем Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны имеет честь пригласить вас на Рождественский бал, который состоится Декабря 23-го дня сего года в главной зале Института в 6 часов пополудни.
      
       Recevez les assurances de ma parfaite consid?ration.1
       Варвара фон Лутц.
       (приписка сбоку: гости пансионерки Анастасии Губиной)
      
       * * *
      
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
       Милая Юленька, подруга моя институтская, как же ты далеко, и как же безмерно я по тебе скучаю! С тех пор, как муж забрал тебя в Крым, к месту службы, я вдруг остро почувствовала: исчезла частичка моей жизни. Ни сестер, ни кузин у меня нет, так что одна ты была мне всегда внимательной слушательницей.
       Выполняю обещание писать регулярно и подробно. Может быть, эта переписка заменит в какой-то степени наши доверительные разговоры. Хотя - увы, бумаге не доверишь того, что можешь доверить близкому и родному человеку. Да и может ли бесстрастное перо передать интонацию, взгляд?.. Впрочем, закончу на этом утомительный пролог и перейду с новостей.
       Вскорости после твоего отъезда я познакомилась с Николаем Львовичем Сомовым, артиллеристом, штабс-капитаном гарнизона, квартирующим в нашем N-ске. Ранее я год носила траур по мужу и без нужды не выходила из дома. Только читала и читала все подряд. Да еще рассматривала свою коллекцию - я начала ее собирать еще при тебе. А спустя несколько дней после окончания траура отец вывез меня к Елизавете Павловне - ее "четверги" продолжаются уже более четверти века, там я и познакомилась с Сомовым.
       Сказать тебе правду, он не произвел на меня впечатления рокового мужчины, сердцееда и прочая, описанием которых полны страницы дамских романов. Уже следующим утром он занес нам карточку, потом несколько раз заходил и развлекал меня зимними вечерами, рассказывая случаи из своей полковой жизни. А однажды отец обратился ко мне, когда я внимательно слушала штабс-капитана, старательно рассказывающего об очередном марш-броске через горный перевал, и показал конверт:
       - Что будем делать, Полина? Двадцать третьего у меня заседание. Когда закончу - Бог весть, так что на бал вряд ли успею. Не пойдешь ли без меня?
       - Но одна я там заскучаю и рано уйду. Настенька обидится.
       - Жаль... - сказал отец негромко. И добавил со вздохом: - Бедный Владимир! Он так любил вывозить тебя в свет... Только ему это не часто удавалось.
       И вдруг, после короткой приличествующей паузы он спросил другим тоном:
       - Почему бы тебе не пригласить штабс-капитана, Полина?
       Я была поначалу удивлена, а заметив в глазах отца озорных чертиков, и вовсе смутилась. Правда, тут же нашлась:
       - Не мне говорить, какие там строгости. Постороннего мужчину ни за что не пустят.
       - Почему постороннего? - заговорщически подмигнул отец. - Я напишу в институт, что штабс-капитан - кузен нашей Настеньки. Неужели мне не поверят?
       - Н-ну, - заметила я, - мы ведь не знаем мнения самого господина Сомова. Ему может показаться скучным пребывание на таком балу...
       Но Николай Львович с восторгом принял предложение; отец написал письмо начальнице института. Настеньку мы предупредили, так что жди от меня, милая Юленька, следующего письма уже после бала.
       Целую.
       Твоя подруга Полина.
      
       ***
       Мария Игнатьевна Рамзина - графу Кобринскому, Петербург.
       Любезный друг мой, Викентий Григорьевич, давненько не писала тебе, прости, старую. Как твое здоровье? Не шалит ли подагра? Не злоупотребляешь ли мадерой? Не думай, что я ворчу по-стариковски, но в нашем с тобой возрасте давно пора подумать об облегчении страданий.
       Ты попросил меня рассказать тебе по старой дружбе о моем родственнике, Лазаре Петровиче, и о его дочери-вдове. Не буду тебя расспрашивать, зачем тебе понадобилась вся подноготная - судиться вздумал, или сына женить, но напишу тебе все, что знаю.
       Не будь Лазарь Петрович Рамзин племянником моего покойного мужа, и тогда бы я сказала, что он весьма достойный человек, адвокат, член судейской коллегии, обладатель широких взглядов и солидного капитала, нажитого собственным искусством и красноречием. Уложение о наказаниях знает, как собственные пять пальцев - сама недавно советовалась, не поверив стряпчему. Росту высокого, собой хорош, могуч, владелец роскошных усов и бархатного баритона. Живет вместе с дочерью в центре N-ска. Дом содержится хорошо, хозяйством ведают экономка, горничная и камердинер. Там же проживает и секретарь Лазаря Петровича, поскольку по службе г-н Рамзин принимает на дому. Лазарь Петрович - специалист по уголовным делам, умеет убеждать, и берется за самые сложные дела.
       Он рано остался вдовцом: жена умерла в родах, так что Поленька матушку свою никогда в жизни не видела. Лазарь Петрович более в брак не вступал, хотя большой охотник до женского пола, на которых изливал весь нерастраченный в супружеской жизни пыл. Я видела, что иногда Полина просто не успевала познакомиться с очередной отцовской пассией. Но чего у него не отнять - от своих метресс Лазарь Петрович требовал быть с сиротою приветливыми и ни в чем ей не перечить.
       Не удивляйся тому, Викентий, что я так свободно говорю на такую деликатную тему. Ты знаком со мной не первый год, я помню твои безумства, хотя смешно сейчас об этом тужить. Мне мало осталось, и лицемерить для меня - слишком большая роскошь.
       Вот чего я не одобряю в этом достойном во всех отношениях человеке, так то, что он с ранних лет дал Полине чрезмерную свободу. Рамзины хотели мальчика, а родилась девочка. Сызмальства к ней были приставлены няньки, мамки, бонны да гувернантки, которые шагу не давали ступить, как и полагается благовоспитанной барышне. Но при том отец часто забирал Полину с собой, чему она вовсе не противилась, а, наоборот, в охотку ездила верхом, причем в мужском седле, играла в лаун-теннис, модную спортивную игру, привезенную из Европы, а также, когда удавалось, не вылезала из приемной Лазаря Петровича.
       Поля с детства крутилась у отца в приемной, ловила каждое слово, и вдруг захотела поступить на высшие женские курсы, - и не для чего иного, как для того, чтобы стать судебным медиком и помогать отцу в работе! Полагаю это в высшей степени странной прихотью для девушки из хорошей семьи, но отец и тут всячески поощрял затеи дочери.
       Чего может понабраться юная благовоспитанная особа в приемной у адвоката по уголовному праву? Кого только там не встретишь! И отец, занятый своими делами, не обращал на сей вопиющий факт никакого внимания, пока однажды я не приехала и не устроила ему самый настоящий выговор. Хоть Полина и называет меня старой козой (да-да, сама слышала!), однако полагаю себя совершенно правой. Негоже барышне слушать про убийства и блуд, а также присутствовать при составлении речей, оправдывающих сии противоправные действия.
       После этого случая Полиньку стали усиленно готовить к поступлению в N-ский институт, где она вскоре и очутилась, к великой своей печали и вящему моему облегчению.
       Все, дорогой друг Викентий Григорьевич, что-то расписалась я. Руки дрожат. Пойду прилягу. Ты пиши, ежели еще что надобно будет.
       Остаюсь,
       М. И. Рамзина, вдова статского советника Ивана Сергеевича Рамзина.
      
       ***
       Из дневника Аполлинарии Авиловой.
       Уже три месяца прошло. Тягучих, долгих три месяца без тебя.
       Милый, милый Владимир, как это долго - три месяца! Прежде я всегда знала, что ты вернешься. И ждала, терпеливо и безмолвно. А теперь ты ушел в свое последнее путешествие, из которого нет возврата.
       Уныло мне, тоскливо. И вот отчего-то явилось у меня желание рассказать сызнова, на страницах дневника, историю нашего знакомства. Странное желание, не правда ли? Однако повествуя о том времени, я словно бы заново переживаю недавние, но ушедшие годы, и словно вновь вижу тебя живым и здоровым, любящим и любимым. И когда пишу я, старательно выводя на бумаге твое имя, ты предстаешь предо мною, и чтобы продлить эти мгновения, я пишу долго и тщательно: Владимир Гаврилович Авилов. Географ-путешественник, член Географического общества, доктор естествознания. И словно входишь ты в дом - высокий, худощавый, с обветренным лицом и пронзительными синими глазами, составляя разительный контраст своему другу - моему отцу, полноватому и черноусому, с холеными ногтями и всегда безупречно одетому.
       А далее, чтобы еще раз пережить все те счастливые и слегка сумасшедшие годы, старательно описываю историю своего замужества за человеком, бывшим старше меня на тридцать лет. Помню все, до мельчайших подробностей. Не буду более обращаться к тебе, чтобы не походить на истеричных героинь дешевых романов. Просто опишу, как оно было.
       Владимир Гаврилович появлялся в нашем доме редко. Но зато каждый раз из очередного путешествия привозил мне подарок. Это могли быть веточка коралла, кусок скалы с отпечатком крупного насекомого, или костяные бусы, сработанные далекими мастерами. Но больше подарков меня привлекали его истории. Рассказывал он великолепно, и я как будто сама оказывалась в тех местах, о которых шла речь.
       Однажды, когда мне было тринадцать, он пришел к нам и увидел, что я читаю "Графа Монте-Кристо" писателя Дюма.
       - Нравится? - спросил он.
       - Конечно! - воскликнула я. - Эдмонт Дантес такой красавчик!
       - Но там есть кое-кто гораздо умнее и интереснее твоего спесивого графа!
       Я широко раскрыла глаза:
       - И кто же это?
       - Аббат Фариа, - ответил он.
       - Что ж в нем интересного? - разочарованно спросила я. - Сидит в тюрьме, а потом умирает, так и не выйдя на волю...
       - Аббат очень умен и проницателен, - объяснил Авилов серьезно. - Обрати внимание, как он ловко распутал задачу и узнал, кто посадил Дантеса в тюрьму! И ведь аббат Фариа никогда в жизни не видел этих людей и не был в том городке. Что мешало самому Дантесу распутать узел и отвести от себя обвинения?
       - Не знаю, - я пожала плечами. - Наверное, он сильно любил свою невесту.
       - Одно другому не мешает, - Владимир Гаврилович рассмеялся. - Просто аббат умел делать правильные выводы из полученных сведений. А Дантес - нет. Именно это и называется умом.
       После этого разговора я вернулась к началу и перечитала роман заново, обращая внимание на отца Фариа, и не могла не восхититься точностью оценки Владимира Гавриловича. А для себя решила, что друг отца ничуть не глупее аббата.
       Прошло три года. Авилов уехал в Манчжурию и долго не возвращался. Он писал нам чудесные письма, полные описаний приключений и опасностей. И однажды, в день посещений, ко мне пришел отец. Рядом с ним стоял высокий седой мужчина. Поначалу я его не узнала, а когда поняла, что это Владимир Гаврилович, то с радостным возгласом кинулась ему на шею, совершенно забыв, как это выглядит со стороны.
       Кто бы мог подумать, что такое нарушение благонравия приведет к непредсказуемым последствиям! После окончания визита отца и Авилова, ко мне подошла дежурная "синявка" - классная дама. Мы в институте называли их так за форменные синие платья. "Синявка" кипела от бешенства:
       - Как вы себя вели, мадемуазель Рамзина? Это верх неприличия - бросаться на шею мужчине! Вы поставили под удар репутацию института! Я немедленно доложу о вашем непристойном поведении начальнице.
       Несмотря на то, что я была уже взрослой семнадцатилетней девицей и вскоре должна была сдавать выпускные экзамены, быть исключенной из института после семи лет мучений, да еще с записью "за неблагонравие", мне вовсе не улыбалось.
       Мадам фон Лутц, грузная начальница института, сидела в удобном кресле с подлокотниками, а на ее коленях покоился жирный пудель, вылитый портрет хозяйки.
       - Что вы скажете в свое оправдание, мадемуазель? - хрипло спросила она, задыхаясь от гнева. - Вы преступно забылись, и теперь мне остается одно - исключить вас из института. Как вы могли? В зале для посещений находились младшие воспитанницы. Какой пример вы им подали? И что скажут их родители? Что мы воспитываем ... э... - тут она запнулась, но справилась с собой, - кокоток?
       Стоя с опущенной головой, я чуть не прыснула - оказывается, Maman знает слово, известное мне из романов г-на Бальзака. "Синявка" тихонько ахнула и прикрыла тонкогубый рот. Лицо мое мгновенно вновь приобрело серьезный и даже виноватый вид
       - Господин Авилов, пришедший с отцом, известный путешественник и давнишний друг нашего дома, - тихо сказала я. - Он вернулся после длительного отсутствия, и моя радость при виде его была вполне понятна.
       - Но это не дает вам право забываться, мадемуазель Рамзина. Где ваша гордость и девичья честь?
       Внезапно меня осенила дикая мысль:
       - Господин Авилов - мой жених, - я в упор посмотрела на начальницу честными-пречестными глазами. - Он просил моей руки, и отец дал согласие.
       Начальница и классная дама переглянулись. Наступило молчание.
       - Ну, что ж, это меняет дело, - уже другим тоном сказала мадам фон Лутц, но тут же голос ее стал жестче: - Я немедленно посылаю за вашим отцом, чтобы он подтвердил ваши слова. Надеюсь, вы не лжете, мадемуазель... Ступайте.
       Я присела в реверансе и, дрожа от волнения, покинула кабинет мадам фон Лутц.
       Нужно было немедленно предупредить отца. Но как? Кого послать с запиской? Сторожа Антипа, который время от времени выполнял поручения институток?
       Но тут я заметила, что Долгова, "синявка", устроившая мне это наказание, идет за мной с явным намерением следить. Так и вышло.
       Ни жива ни мертва я просидела полтора часа в дортуаре, и меня снова позвали в кабинет начальницы.
       Увидев отца и Владимира Гавриловича, я несколько приободрилась.
       - Подойдите ко мне, мадемуазель, - почти ласково сказала Maman. Я робко приблизилась, и она потрепала меня по плечу. - Ваш отец и месье Авилов подтвердили ваши слова, и вы можете продолжать учебу в институте. Но я приказываю вам - никаких вольностей в дальнейшем. Вам понятно?
       - Да, Maman, - чуть слышно ответила я, не решаясь поднять глаза, и присела в глубоком реверансе. Щеки мои горели, будто их хлестали.
       - Идите и подумайте над моими словами.
       Повернувшись, я вышла из кабинета, но перед дверью обернулась. В глазах отца плясали смешинки, а Владимир Гаврилович смотрел на меня как-то странно.
       Отец рассказал мне потом, что приглашение приехать в институт сразу же, после возвращения оттуда, не сулило ему ничего хорошего. Он взволновался, и мой будущий муж вызвался поехать вместе с ним. Их провели в кабинет к мадам фон Лутц, и та, не давая им опомниться, сразу же задала вопрос:
       - Скажите, месье Рамзин, правда ли то, что утверждает ваша дочь?
       - Моя дочь никогда не обманывает. Она всегда говорит чистую правду.
       - Только что, на этом месте, она сказала, что месье Авилов - ее жених!
       Отец удивленно посмотрел на начальницу.
       - Полина сама вам это сказала?
       - Да, сама. Что вы на это ответите? Подтвердите ее слова?
       Владимир Гаврилович вмешался в разговор:
       - Ваша воспитанница и дочь моего близкого друга говорит чистую правду. Третьего дня я просил ее руки и получил согласие у Лазаря Петровича.
       Вот так была спасена моя честь и учеба в институте. Вскоре после того случая Авилов действительно попросил моей руки, и я согласилась, несмотря на его седину и тридцатилетнюю разницу в возрасте. Ведь я была в него влюблена с самого детства! Отец дал свое благословение; мы сыграли свадьбу через два месяца после окончания мною института.
       А через шесть лет мой муж скончался в возрасте пятидесяти трех лет. Изнурительные путешествия подорвали его здоровье, а из последнего, в Южную Африку, он вернулся совершенно больным и тихо угас у меня на руках. Я осталась вдовой в двадцать четыре года с приличным состоянием и без детей. В душе моей образовалась пустота, и я решительно не знала, чем ее занять. После окончания траура вокруг меня стали виться поклонники, но среди них не было ни одного, кто умом и характером хоть сколько-нибудь приблизился к моему супругу.
      
      * * *
       Полковник Савелий Васильевич Лукин - Елизавете Павловне Бурчиной.
       Дорогая Елизавета Павловна!
       Выполняю свое обещание и хочу рекомендовать вам г-на Сомова, штабс-капитана, переведенного неделю назад из Москвы в наш N-ский артиллерийский гарнизон. Г-н Сомов, Николай Львович, двадцати восьми лет, не знаком ни с кем в нашем городе, посему даю ему рекомендацию, прошу любить и жаловать. Надеюсь, что вам понравится его присутствие на ваших прекрасных "четвергах".
       Обязательно загляну к вам на неделе, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
       Остаюсь вашим искренним другом,
       Полковник Лукин,
       N-ский гарнизон
      
       * * *
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Милый мой братец Иванушка! Получила от тебя письмо, спасибо, что не забываешь обо мне. Всю ночь перечитывала. Как тебе там сложно и трудно! Ну, ничего, Бог даст, выйдешь в офицеры, приедешь навестить нас. Я буду идти с тобой под руку, а наши пансионерки глядеть во все глаза и шептаться. Особенно Милочка - она, кстати, меня спрашивала о тебе и просила передать поклон.
       Скоро рождественский бал. Как жаль, что тебя не отпускают! Мне хотелось бы, чтобы ты был моим визави на мазурке. А потом и с Милочкой потанцевал. Мне не жалко.
       Вот сижу, пишу тебе всякие глупости, а самой страшно стало. Какие же мы с тобой счастливые! Если бы не Лазарь Петрович, как бы мы с тобой сейчас жили? Я же совсем несмышленышем была, а ты далеко, в кадетском корпусе. Полина лишь недавно рассказала мне, как все случилось, я ее очень просила. Не знаю, известны ли тебе подробности давней той истории.
       Лазарь Петрович не был ни нашим родственником, как я думала по наивности, ни близким другом. Он лишь защищал нашего отца, Ивана Николаевича Губина, полкового казначея, от обвинения в растрате. Дело продолжалось долго, в конце концов деньги нашлись, не без деятельного участия Лазаря Петровича в расследовании, но папа не выдержал бед и позора, свалившихся на него, и скончался в тюрьме до окончания следствия, а через месяц после оправдательного приговора умерла и мама. Ты помнишь, Ванечка? Ты же старше меня.
       Я осталась совсем одна, и господин Рамзин, вняв последней просьбе матери, взял меня, сироту к себе и оформил опекунство. Полина тогда уже не жила у него, она вышла замуж сразу по окончании института. Мне отвели ее комнаты, горничная Вера стала ухаживать за мной, как когда-то ухаживала за нею, и я почувствовала себя дома. Вечно Бога буду молить за них за всех! А потом Лазарь Петрович определил меня в институт, где до того училась его дочь. И ты смог спокойно продолжать учебу в кадетском корпусе, а я - писать тебе о всяких пустяках: о мазурке и Милочке. Не правда ли, я глупа? И ладно! Пойду выполнять экзерсисы по латыни, а то завтра у нас этот противный Урсус.
       До свидания, дорогой мой братец.
       Я еще буду тебе писать.
       Целую.
       Твоя сестра Настенька.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Милый друг мой, Алексей Федорович!
       Как и обещал тебе, пишу регулярно, письмо в неделю, с тех пор как волей судьбы заброшен из первопрестольной в этот губернский городишко. Только ты, мой единственный друг, знаешь истинную причину моего появления здесь, поэтому для тебя не будет сюрпризом узнать, что я познакомился с молодой вдовой Аполлинарией Лазаревной Авиловой. Произошло это в один из званых вечеров, которые дает местная львица, мадам Бурчина. Сразу скажу: ничего хорошего я от этого вечера не ждал. Провинциальные нравы, траченные молью салопы и полушалки на сопящих в креслах барынях, да подмигивание старичков: "Ну, милсдарь, не угодно ли в вист по копеечке?". И думалось мне, что так и проживу здесь отпущенное мне время совершеннейшим монахом, если бы не мадам Авилова. Начну я свой рассказ с того, что нас с Полиной (вот видишь, я уже ее так называю, но в моих словах нет ни грана амикошонства - видел бы ты ее очаровательную улыбку!) пригласили на рождественский бал в институт. Да-да, здесь есть и институтки. И балы, и надменные лакеи с пригласительными билетами. Все, как в столице! Только название немного помельче: не Смольный институт благородных девиц, а просто: N-ский институт.
       Итак, все по порядку...
       Поначалу хочу описать тебе ее отца, так как этот человек привлек мое внимание незаурядной внешностью и отменным вкусом. Явившись к Полине с визитом, я застал Лазаря Петровича Рамзина у дочери, они о чем-то бурно спорили. И в этот момент удивительно походили друг на друга. Отец ее, красавец-мужчина, несколько полноват, но стремителен в движениях. Одет прекрасно, на безымянном пальце левой руки массивный перстень с печаткой. Принял меня радушно, тотчас прекратив спор, и приказал подать вина и сигар.
       Спор у них произошел из-за того, что Лазарь Петрович не мог присутствовать на балу у своей воспитанницы, так как уезжал на важное судебное заседание. Приход мой оказался как нельзя кстати; г-н Рамзин тут же предложил дочери пригласить меня.
       Полина возразила, что в институт ни за что не допустят постороннего мужчину и что ему грех предлагать такое; и неужто он забыл историю с ее помолвкой? Мне очень захотелось узнать, что же такого произошло в институте во время помолвки мадам Авиловой, но я промолчал, надеясь, что когда-нибудь Полина расскажет мне сама.
       Адвокат меж тем придумал следующий трюк: он напишет в институт письмо, что я - кузен его воспитанницы Настеньки; тем самым препятствие устраняется.
       Полина спросила:
       - Николай Львович, вы согласны быть моим кавалером на рождественском балу, если мадам фон Лутц не будет против?
       Я был в восторге от этого предложения! Куда угодно, лишь бы находиться рядом с ней, видеть и слышать ее.
       - Только учтите, может быть скучно, - Полина сморщила носик.
       Вот так, Алеша, через несколько дней я сыграю роль "cousin"1 на балу и буду развлекаться, как смогу, глядя на кружащихся институток в пелеринках.
       А пока закругляюсь, труба зовет.
       Твой друг Николай Сомов.
      
       Глава вторая. Траты и утраты.
      
       Счета, предъявленные г-же Авиловой.
       Шляпа "Trocadero" из коричневого бархата с эгреткой из страусиных перьев - 35 руб.
       Патентованный корсет Пабста "Удобство" на китовом усе - 7 руб. 50 коп.
       Шелковые французские чулки - 12 руб. за три пары.
       Бальное платье из португальского атласа, с бисерным шитьем - 280 руб.
       Браслеты-змеи, золото, инкрустированное изумрудом, мелкого плетения - 2 штуки - 200 рублей.
       Услуги "Куафер де Пари" - 50 рублей.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Алеша, душа моя!
       Пишу тебе ночью. Спать совершенно не хочется, и я спешу рассказать тебе о невероятных событиях, происшедших со мной нынешним вечером.
       Этикет требовал остановиться перед входом в бальный зал, украшенный к Рождеству.
       - Госпожа Авилова и штабс-капитан Сомов! - громко произнес церемонимейстер.
       Навстречу чинно шествовала совсем юная девушка. Было заметно, что она хочет броситься к нам, но старалась не давать волю чувствам.
       Она легко поклонилась и повела представлять нас Maman.
       Уверяю тебя, Алексей, со стороны мы смотрелись прекрасной парой. Полина - высокая изящная дама с прекрасной осанкой, во французском туалете и модной шляпке. И хотя в этом цветнике было множество достойных особ, все же моя спутница выглядела самой очаровательной.
       Мадам фон Лутц, начальница института, походила на пупырчатую жабу, а ее жирный пудель хрипло тявкнул и пустил слюну.
       - Maman, c"est mon cousin...1 Позвольте вам представить, Maman, дочь моего опекуна, госпожу Авилову и моего кузена штабс-капитана г-на Сомова, - Настя произнесла это, приседая в глубоком реверансе.
       Начальница протянула пухлую руку в перстнях, пришлось мне прикоснуться к ней губами, выдохнуть с чувством "enchante"2, а Полина вослед за Настенькой присела в долгом реверансе.
       - Помню, помню вас, милая, - хриплым голосом по-французски сказала Maman. - Немало вы доставляли мне треволнений. И вашим классным дамам тоже.
       Две сухопарые дамы в синих форменных платьях, стоящие за стулом начальницы, закивали в такт, как китайские болванчики.
       Полине пришлось присесть еще раз. На этом официальное представление было закончено, и мы отошли в сторону, уступив место другим парам.
       - Милая Полина, я так рада, что ты пришла! - прижалась к ней Настенька.
       - Неужели ты думала, что мы с Николаем Львовичем не придем? - грудным контральто, сводившего с ума не только меня, но любого, слышавшего этот божественный голос, спросила она. - Мы же обещали.
       Улыбнувшись, я еще раз, более внимательно глянул на зардевшуюся девицу. А она, право, не дурна. Нет, до мадам Авиловой ей далеко, разумеется, но девушка обещает быть чертовски милой. И я машинально подкрутил развившийся ус.
       Подскочивший кадет отвесил энергичный кивок и пробормотал:
       - Mademoiselle, un tour de valse?3 и умчал Анастасию танцевать, а Полина хлопнула меня веером по руку.
       - Месье Сомов, вы опять за свое?
       - Что, моя бесценная?
       - Когда вы крутите ус, вашу голову посещают скабрезные мысли!
       Признаюсь, не первый раз поражала меня ее наблюдательность...
       Она слегка щурилась, глядя по сторонам, - не хотела доставать лорнет.
       - Знаете, г-н Сомов, - обратилась она ко мне, - столько воспоминаний!.. Боже, как я стояла вот здесь, у стены, ожидая отца, который приезжал каждый раз с новой ослепительной красавицей, и каждый раз с замиранием сердца гадала: не она ли станет моей мачехой? - Полина обвела взглядом зал. - Бальная зала ничуть не изменилась с того времени, когда я была воспитанницей и носила форменное камлотовое платье с пелериной. Та же Maman, те же пепиньерки и синявки, только постарше и посуше. Как будто время совершенно не движется в этом стоячем болоте.
       Странно, наверное, тебе слышать, что я, чьи похождения в Москве тебе известны не понаслышке, вдруг заинтересовался ее семьей, отцом, стал посещать балы в качестве "кузена". Поверь, я иду на это не скуки ради и не из каких-либо иных соображений. Мне нравится Полина. Что же до событий невероятных и странных, то их здесь предостаточно. Но об этом позже.
       Отдельной группой стояли учителя в мундирах. Скучные и сутулые, они были похожи друг на друга, как близнецы, но не фигурами, а особенным выражением лица, словно им пришлось проглотить горькую облатку. Мне стало интересно, как мужчины, даже такие невзрачные, чувствуют себя, находясь постоянно в окружении прелестных нимф.
       - Аполлинария Лазаревна, чем занимаются эти четверо личностей в синих вицмундирах? - спросил я. - Сеют разумное, доброе, вечное? И как, удается достичь урожая?
       - Это наши учителя: Сверчок, Ранжир и Урсус, - с лукавой гримаской сказала она. - Такие занудные господа! Как мы их боялись в институте. Боялись, и все равно обманывали.
       - И кто дал им такие прозвища?
       - Не знаю, когда я начала учиться в институте, их уже так называли. Сам посмотри, Николай: Андрей Степанович, учитель словесности, - вылитый сверчок. Слышал бы ты, как он стрекочет, читая воспитанницам Державина. Он после Державина да Сумарокова никакой литературы не признает. Для него Пушкин с Гоголем - новомодные щелкоперы.
       Действительно, маленький, ледащий учитель словесности выглядел настоящим сверчком, коленками назад. Особенно сходство это проявлялось, когда он нелепо задирал голову, чтобы ответить другому учителю - неповоротливому мужчине огромного роста в плотно сидящем сюртуке, готовом треснуть по швам.
       - А этот, стало быть, Урсус, - показал я на него подбородком. - Наверное, латынь преподает.
       - Точно! - засмеялась Полина. - Медведь, он и есть медведь. Хотя papa высоко ценит его умение играть в шахматы и часто приглашает к нам. Бывало, Урсус приходил на урок пьяненьким и заставлял нас учить наизусть латинские выражения. До сих пор помню: "Quod licet Jovi, non licet bovi!" Что дозволено Юпитеру... Естественно, под Юпитером он подразумевал себя. А мы выпускали вперед Егорову, и она, обладательница великолепной памяти, тарабанила наизусть все эти пословицы. Тогда Урсус блаженно улыбался.
       - А кто это Егорова?
       - Она стоит около портьеры, в сером форменном платье, пепиньерка. Из бедной семьи, получила хорошую аттестацию, и после окончания института Maman предложила ей остаться в качестве пепиньерки, помощницы классной дамы. А через год, глядишь, и в синявки выбьется.
       - Куда?
       - В классные дамы! Они в синих платьях. Вон, как Марабу, которая с Ранжиром разговаривает.
       - Мадам Авилова, вы меня убьете! - я от души рассмеялся. - И что, они все знают о своих прозвищах?
       - Конечно, не знают! Иначе бы не выйти нам из института с аттестацией.
       - Значит, Сверчок, Урсус и Ранжир, - попробовал я на вкус прозвища. А того как зовут?
       - Иван Карлович, учитель ботаники, протеже какой-то знатной особы - так говорила Марабу, а уж она все сплетни знает. Его прозвища я не знаю. Настя говорит, что очень хороший учитель. - Вдруг Полина прервалась на полуслове и легонько коснулась моего плеча. - Тихо! Смотрите вон в ту сторону.
       Внезапно музыка смолкла, и центр бальной залы опустел. Институтки построились в шеренги. Перед каждым классом стояла классная дама и строго смотрела, чтобы никто не выбился из строя.
       Maman поднялась со своего трона и передала пуделя одной из помощниц. Гости стояли позади институток и перешептывались. Оркестр после небольшой паузы грянул нечто бравурное.
       В зал вошли губернатор с супругой, следом - еще один важный господин в зеленом мундире статского советника и с Анной на шее. Начальница, мадам фон Лутц, раскланялась с новоприбывшими, и все четверо пошли вдоль шеренги институток. Воспитанницы с приближением гостей приседали и повторяли одну и ту же фразу: "Soyez les bienvenus, votre Excellence!"1
       - Кто это? - наклонясь к Полине спросил я.
       - Попечитель института, Григорий Сергеевич Ефиманов, очень щедрый человек. Многое жертвует на содержание казеннокоштных воспитанниц, - тут она замолчала и отвернулась.
       Тем временем Григорий Сергеевич обходил шеренгу институток, приближаясь к нам. У иных он что-то спрашивал, отечески улыбаясь. На вид ему было около пятидесяти лет, небольшого роста, с хищным носом и пышными бакенбардами. Некоторых девиц гладил по головке, отчего те вспыхивали нежным румянцем. Наконец, обход закончился, зазвучал полонез, открывающий танцевальную часть вечера, гости уселись на приготовленные для них почетные места и церемонно заулыбались, наблюдая за танцующей публикой.
       К нам подскочила разгоряченная после танца Настенька:
       - Полина, m-r Сомов, попечитель потрепал меня по щеке и спросил, нахожусь ли я на иждивении казны или же за меня платят. И я с гордостью ответила, что за меня платит опекун, Лазарь Петрович Рамзин, и что сумма шестьсот рублей золотом в год. А он спросил, почему опекун, и я сказала, что сирота!.. - выпалив это, она снова упорхнула, услышав "En avant! Rond des dames! Cavaliers solo!"1
       Вскоре все перешли в столовую, украшенную по-праздничному - еловыми лапами и стеклянными шарами в честь Рождества Христова.
       Ох, милый Алеша, если бы не славные улыбающиеся лица вокруг, я бы тут же покинул это пиршество. Есть, по моему разумению, было абсолютно нечего. Какие-то непритязательные пироги, вареная курица и овсяное печенье. Но для девушек и такая еда была богатой и обильной, и они поглощали ее с завидным аппетитом. Полина сидела молча, ни до чего не дотрагиваясь, только нервно крошила хлеб на тарелку.
       Григорий Сергеевич встал с места, и тут же Maman постучала ложечкой о край хрустального бокала. Шум стих мгновенно.
       - Медам, месье, - раздался его хрипловатый, с легкой гнусавинкой, голос. - Мне поручена великая честь передать вам августейшие поздравления с рождеством и пожелать здоровья, прилежания в науках и примерного поведения на благо вашим учителям, родителям и отечеству.
       - Он забыл о будущих мужьях, - наклонившись, прошептал я Полине. - Вот для кого в самый раз и прилежание юных девиц, и примерное поведение.
       - Николай Львович! - возмутилась она, и, клянусь тебе, Алеша, мадам фон Лутц тут же вперила в нас свой совиный взгляд.
       Попечитель продолжал свою речь, а институтки сидели, с тоской глядя на еду, не решаясь до нее дотронуться. Наконец, вновь упомянув монаршую милость, он плавно завершил выступление. За столами вздохнули посвободнее и вернулись к еде, а Григорий Сергеевич уселся на свое место и продолжил беседу с начальницей.
       Мы танцевали польку, вальс, галоп, лансье и, наконец, котильон. Я кружил Полину, Настеньку, двух ее подружек и был в совершеннейшем восторге. И когда котильоном завершился бал, я был уже в полном изнеможении. Нет, не танцами. Мне сильно хотелось курить, и я, попросив разрешения у Полины, вышел на веранду, окружающую дом со всех сторон.
       Алеша, меня срочно вызывают к полковнику Лукину. Допишу завтра, не прощаюсь...
      
       * * *
       Аполлиннария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Дорогая моя Юленька!
       Только что вернулась с бала, устала и вся дрожу. Но мне обязательно надо записать все по свежим следам, дабы потом не восстанавливать в памяти эти ужасные мгновенья. Не знаю, сумеешь ли ты представить ужаса, испытанный, и не только мною, нынешним вечером.
       Сначала все шло как обычно - молебен в институтской церкви все с тем же отцом Алексием в фиолетовой рясе, представление начальнице и прочее. Я встретила Егорову - она подурнела и осунулась в пепиньерках. Бедняжка! Она так посмотрела на мою "Trocadero", что мне стало немного не по себе.
       Нас посетили губернатор и Григорий Сергеевич. Фон Лутц отвратительно лебезила перед ними.
       Танцы начались с полонеза - этого чопорного полонеза, на который соглашаются даже великие княгини. Мой спутник проявил себя истинным кавалером - танцевал со мной, Настенькой, даже пригласил одну пепиньерку на вальс.
       Время было позднее и чувствовалось, что институтки устали. Григорий Сергеевич встал со своего места, где он неподвижно просидел весь вечер, и тут же раздался протестующий голос мадам фон Лутц:
       - Но как же так?! Вы уже нас покидаете? Останьтесь, прошу вас...
       - Не могу, мадам, надо идти, дела. Нет, не провожайте, я знаю дорогу, - он улыбнулся, отчего его левая половина лица скривилась; затем прошелся вдоль радов выстроившихся институток со словами "Adieu, mes enfants, conduisez-vous bien..."1, а Настенька подошла ко мне и заговорщицки произнесла:
       - Полина, у меня для тебя подарок. Сейчас принесу. И она умчалась.
       Тем временем попечитель раскланялся с начальницей и важным шагом направился к выходу из зала. Мадам с пуделем семенила за ним. Они выглядели комичной парой, ведь Григорий Сергеевич был ниже ростом и старательно распрямлял плечи, добавляя себе пару вершков.
       Проходя мимо нас, он строго бросил начальнице:
       - Нет, не стоит меня провожать, я здесь не впервые. Займитесь воспитанницами, - и скрылся за тяжелыми портьерами, обрамлявшими входную дверь.
       С его уходом началась та суета, которая обычно предшествует разъезду. В миг потерялись десятки шалей, их принялись искать, толкаясь и заглядывая за кресла. Матери звали дочерей, чтобы расцеловать их на прощанье. Учителя, степенно попрощавшись с начальницей, гуськом стали выходить в служебную дверь. Дежурные пепиньерки собирали в пары пансионерок, остающихся ночевать в институте.
       Как вдруг чей-то пронзительный вопль разорвал гулкий однообразный шум в зале. Публика замерла, словно остановленная мановением руки невидимого дирижера. Начальница подняла одну бровь, и в наступившей тишине громко завыл пудель.
       Затишье тут же прекратилось. Мадам фон Лутц приказала Марабу пойти проверить, кто это смеет нарушать покой института. Марабу вернулась через несколько тягостных мгновений, пошатываясь и хватаясь за тяжелую портьеру. Лицо ее обычного тусклого цвета стало лимонным.
       - Там... там... - прошептала она и свалилась в обморок. К ней подбежали пепиньерки, стали поднимать обмякшее тело, а начальница нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:
       - Узнайте же кто-нибудь, что там происходит!
       Штабс-капитан мой оказался очень кстати и тут же решительно двинулся к выходу. Я последовала за ним. За нами потянулась цепочка из матерей, девочек и учителей.
       Из классной комнаты с распахнутой настежь дверью доносились громкие всхлипывания.
       В углу, прижавшись к стене, рыдала Настенька. Ее платье было заляпано кровью. Посередине классной комнаты лежал попечитель. Вокруг его головы расплылась бордовая лужа. За моей спиной заахали. Я бросилась к Настеньке, а мой спутник - к лежащему, осторожно проверил пульс, потом обернулся, поднялся с колен и стал выталкивать ротозеев, приговаривая:
       - Господа, медам, ничего интересного, выйдите, пожалуйста. Нужно немедленно вызвать полицию!
       - Врача! Вызовите врача! - истерически закричала полная дама.
       - Увы, врач уже не поможет... Разве что констатирует смерть.
       Но меня в тот момент куда больше заботила Настя. Девушка дрожала в моих объятьях. Я гладила ее по голове и шептала:
       - Успокойся, моя дорогая, вот увидишь, все образуется, это страшный сон, он пройдет, и все будет в порядке.
       Но я знала, что уже не будет. Начнется расследование, подозрения и все то, чего я навидалась, сидя с малолетства в служебном кабинете отца.
       В комнату вошла мадам фон Лутц. Следом бочком протиснулся Урсус. За его спиной стояли Сверчок и Ранжир. Начальница, достав из бархатной сумочки лорнет, посмотрела сначала на тело, потом на штабс-капитана, стоящего возле двери, а потом уже и на нас с Настей.
       - Что здесь произошло? - скрипучим голосом спросила она. Выдержка не покинула начальницу, она даже не изменилась в лице.
       Настя не отвечала, только еще сильнее уткнулась носом мне в плечо. Я гладила ее по голове и шептала успокаивающие слова.
       Учитель латыни сел на низенький стул для учениц, отчего тот закряхтел под его весом. Сверчок потирал руки, оглядываясь, а Ранжир прошел в заднюю комнатку и начал громко хлопать дверцами от шкафчиков.
       - Мадемуазель Губина, - выскочила из-за спины фон Лутц "синявка" по прозвищу Дерюга. Ее фамилия была Дерюгина и воспитанницы, не мудрствуя лукаво, назвали ее Дерюгой. - От вас ждут ответа!
       В дверном проеме, удерживаемая храбрым штабс-капитаном, замерла толпа любопытствующих.
       - Она не будет отвечать, - резко ответила я. - Вы не полицейский следователь, а Анастасия - несовершеннолетняя и сирота. Она ответит на вопросы полиции только в присутствии опекуна. Лучше вызвали бы полицию и перекрыли все входы-выходы.
       Урсус встал со стула и пожал плечами.
       Дерюга задохнулась от возмущения.
       - Что вы себе позволяете?! - но тут же запнулась, услышав не терпящий возражений голос начальницы: "Вы слышали, мадемуазель Дерюгина? Выполняйте!"
       Дерюга опрометью бросилась вон из комнаты, а Николай предложил:
       - Господа, покойному мы уже ничем не поможем, а полиции надо предоставить место преступления нетронутым. Давайте-ка выйдем отсюда, ни к чему не прикасаясь, и закроем дверь.
       Он подождал, пока вышли все, находящиеся в комнате. Потом осмотрел комнатку за ученической доской - там никого не было и особенного беспорядка не наблюдалось. Заглянул под кафедру, тянущуюся вдоль доски, и разочарованно произнес:
       - Преступника нигде нет.
       - Не думаю, что он будет под столом сидеть, нас дожидаться, - ответила я и подумала, что иногда Николай бывает донельзя наивным. Хотя, бесспорно, он поступил по-мужски: быстро понял, что к чему и взял бразды правления в свои руки.
       Юленька, я продолжу эту историю, как только у меня будет достаточно новых известий. А пока до свидания и жди новых писем.
       Твоя подруга Полина.
      
       * * *
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Ванечка, милый, приезжай! Со мной произошло ужасное! Я в отчаянии!
       Я - убийца, Ваня, я убила нашего попечителя. Толкнула, а он упал и умер! И теперь меня посадят в тюрьму. Как папу. Что делать?!
       Я удавлюсь, я не знаю, что с собой сделаю! Мне стыдно в глаза смотреть всему свету. Все шепчутся, показывают на меня пальцами, и я слышу мерзкий шелест: "Убийца! Яблоко от яблони!"
       Ваня, что мне делать? Помоги!
      
       (Письмо прочитано и спрятано Аполлинарией Авиловой).
      
      
       * * *
       Аполлиннария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Юленька, я продолжаю.
       Мы вышли в коридор, я поддерживала бедную девушку, у которой подкашивались ноги. Она то и дело готова была упасть.
       Отойдя немного подальше вдоль по коридору, я усадила Настю на скамью, стоявшую у стены, и спросила:
       - Ты в состоянии рассказать что-либо?
       Она отрицательно замотала головой, не в силах проронить слово.
       - Настенька, милая, успокойся, - сказала я, - расскажи мне. А мы что-нибудь придумаем. Ведь сейчас сюда явится полиция, и тогда они будут тебя спрашивать. А на их вопросы ты будешь обязана ответить.
       - Я... я не убивала! - она подняла на меня свои огромные глаза, на дне которых плескалось отчаяние. - Я не знаю, кто это сделал. Ты мне веришь, Полина?
       - Ну, конечно, моя девочка! Конечно, верю. Просто расскажи мне, как ты очутилась в этой комнате. И как там оказался попечитель?
       Настя высвободилась из моих объятий, вздохнула и начала свой рассказ:
       - У меня для тебя был приготовлен рождественский подарок. Шелковый мячик. Все девочки делают такие мячики, и каждая старается, чтобы ее мячик вышел самый красивый. Я сделала синий и обмотала его золотой ниткой. Знаешь, как я старалась, чтобы он получился! - ее плечи вздрогнули.
       - Ладно, ладно, не будем об этом. Продолжай.
       - Мячик я оставила в классной комнате, в ящике стола. Знаешь, Полина, я ужасная растеряха, и я долго не могла его найти, все копалась в ящике. И вдруг кто-то схватил меня сзади. И... и... - она зарыдала.
       - Анастасия, возьми себя в руки! - строго сказала я, отчего девушка моментально перестала трястись, хлюпнула носом и продолжила свой рассказ.
       - Кто-то подошел ко мне сзади, задрал мне юбку и стал гладить мне панталоны. Я чуть не умерла на месте. Обернулась и вижу попечителя. А в руках у него мой мячик. Говорит: "Будешь хорошей девочкой - получишь назад свой мячик". И мерзко улыбается. Дернув юбку, я вырвалась и говорю: "Зачем вы так, Ваше превосходительство?" И отскочила в сторону. А он идет на меня и бормочет: "Будешь дерзить - вышвырну тебя из института с волчьим билетом! Ни в один порядочный дом тебя не возьмут. Ни замуж, ни гувернанткой. Думаешь, тебя твой опекун вечно в нахлебницах держать будет? Лучше иди ко мне, порадуй меня, деточка."
       Анастасия вопросительно взглянула на меня:
       - А что такое волчий билет? Наверное, что-то нехорошее?
       - Не обращай внимания на глупости, продолжай.
       - Вдруг он полез в карман и достал оттуда двух шахматных королев. Это я взяла дома и ничего не сказала Лазарю Петровичу, - Настя понурила голову, а потом быстро добавила: "Я ничего плохого не хотела, просто показать Милочке в классе, какие красивые фигурки. Мы даже наряды им придумывали."
       - А как ферзи оказались у попечителя?
       - Мы так увлеклись, что не заметили, как подошла Марабу и отобрала у нас фигурки. Она еще сказала страшным голосом: "Все, мадемуазель Губина, вы долго испытывали наше терпение, но сейчас..." Думаю, что она передала их попечителю с жалобой на меня.
       - Когда это было, Настя? - спросила я.
       - Третьего дня. Прости, я не успела ничего вам сказать. Мне очень жаль, - ее плечи затряслись, и она уткнулась носом мне в плечо. Я гладила ее по голове, пытаясь успокоить. Но в душе меня точила досада - эти шахматы Владимир привез в подарок отцу из своего последнего путешествия. Будет жаль, если ферзи пропадут.
       - Полина, на меня как морок нашел. Я стояла возле стены и не могла пошевелиться. Меня же выгонят! Он расскажет обо мне гнусные вещи - что я воровка, что я обкрадываю своего благодетеля! Нельзя было этого допустить! И эта мысль придала мне силы. Я кинулась к нему, чтобы отобрать фигурки, толкнула его, он пошатнулся, а я выскочила за дверь. Оказалось, что я отобрала только черную королеву, а белая осталась у попечителя. Нужно было бежать к тебе. И тут я вспомнила, что и мячик мой остался в классе. С чем же идти к тебе? - она вопросительно посмотрела на меня. - И я вернулась обратно.
       - Какие глупости! - всплеснула я руками. - Так рисковать из-за какого-то глупого мяча.
       - И совсем не глупого! - возразила мне Настенька. - Хороша я была, если бы, пообещав подарок, вернулась к тебе с пустыми руками. Да и фигурки необходимо вернуть. Чем Лазарь Петрович будет играть в шахматы? Я же слышала, как королева отлетела и ударилась об пол. Надо было только немного подождать, пока Григорий Сергеевич выйдет из класса. Заберу и пойду, и так много времени потеряла, - иногда Настя умиляет меня своей рассудительностью. - И когда я вошла снова в класс, начала искать королеву - ее нигде не было. И вдруг я увидела попечителя. Он лежал почти у самой кафедры. Мне стало страшно, неужели я его так сильно толкнула? Я подошла поближе и потрясла его легонько. А из-под него как кровь хлынет - мне на передник и пелеринку... Я закричала. Потом Марабу пришла и увидела меня возле него. Вот и все.
       Мы молчали. Анастасия, выговорившись, немного успокоилась, а я, наоборот, встревожилась. Ее рассказ так взволновал меня, что я не смогла усидеть на скамье и, встав, начала расхаживать вдоль коридора. Я мучительно размышляла, как вытащить девушку из беды, обрушившейся на нее? Она первая подозреваемая, и тут срочно надо будет просить помощи у отца.
       Вот такие у нас дела, дорогая моя подруга. Я очень беспокоюсь за душевное здоровье нашей Насти - на нее обрушилось страшное горе.
       Вскорости жди нового письма.
       Твоя подруга Полина.
      
       ***
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Душа моя, вернувшись от полковника, я заснул, как убитый! Проспал утреннюю отправку почты. Поэтому письмо запечатываю в тот же конверт. Смотри, не перепутай, с чего начинать читать.
       Пока я гулял по веранде и ежился на свежем морозце, в зале зашумели. Я не обратил на звуки особого внимания.
       Вдруг мимо меня пробежали какие-то люди. Я увидел двух учителей, сторожа, истопника в измазанном углем фартуке. Поспешил и я.
       Боже, Алеша, что я увидел! Смерть всегда неприглядна, но вот так, в классной комнате! Статский советник лежит с проломленным черепом, а вокруг топчутся зеваки. Отвратительное зрелище!
       Я тут же навел порядок. Выставил всех за дверь, нисколько не чинясь. Полина утешала Настеньку - девушка была сама не своя.
       В рекреации послышался шум, и из-за колонны показалась группа полицейских. Впереди шел небольшого роста человек с самым деловитым выражением лица. Лет пятидесяти, залысины, обвисшие усы. Рядом с ним мрачный тощий господин в очках и с медицинским саквояжем в руках. Замыкали шествие четверо городовых.
       Усатый подошел к мадам фон Лутц и отрекомендовался:
       - Агент сыскной полиции Ипполит Кондратьевич Кроликов. Проводите меня к месту... э-э... происшествия.
       Мадам, не вставая, махнула рукой по направлению к классной комнате.
       - Попрошу всех пока не покидать здание. С вами поговорим позже, - сурово сказал Кроликов и вошел в класс.
       За ним вошел человек с саквояжем, двое городовых остались у двери, а вторая пара спустилась вниз, ко входу в институт.
       Они пробыли там не более десяти минут. За это время я видел, что Полина с Настей места себе не находили. Особенно когда дежурная оторвалась от начальницы, медленным шагом приблизилась к ним и вернулась обратно, ничего не говоря. Но выражение лица у нее было самое многозначительное.
       Подойдя к Полине, я встал рядом и погладил Настю по голове.
       Дверь открылась, оттуда вышел агент и, обводя всех взглядом из-за насупленных бровей, проговорил:
       - Ну-с, приступим. Кто нашел тело?
       - Она, - пришедшая в себя Марабу вытянула длинный палец по направлению к нам, хотя наверняка сама учила институток, что показывать пальцем неприлично.
       - Кто она? - переспросил Кроликов. Полина с Настей присели в реверансе.
       Марабу подскочила к нам, и я удивился, сколько прыти в этой желчной синявке:
       - Анастасия Губина, сирота на попечении, отец умер в следственной тюрьме. Я вошла и увидела ее всю в крови, около тела его превосходительства, невинно убиенного!
       Такой наглости Полина стерпеть не могла:
       - Постыдились бы, Зинаида Богдановна! При чем тут покойный отец Анастасии? Говорите по делу, то, что видели, а не возводите напраслину на честную девушку!
       - Простите, с кем имею честь? - спросил Кроликов, сверля глазами мою храбрую Полиньку.
       - Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора Владимира Гавриловича Авилова, дочь опекуна мадемуазель Губиной.
       Сыскной агент посмотрел на нее с некоторым уважением.
       - Хорошо, - он кивнул, - я хочу побеседовать с мадемуазель Губиной. Пусть она пройдет в класс.
       - Никуда она не пойдет! - твердо возразил я. - Мадемуазель Губина несовершеннолетняя и будет отвечать на ваши вопросы только в присутствии ее опекуна. Или в присутствии госпожи Авиловой.
       - Кто вы? - спросил меня Кроликов, впрочем, ничуть не смутившись.
       - Штабс-капитан артиллерийского полка N-ского гарнизона Николай Сомов.
       - Кузен мадемуазель Губиной, - внесла лепту высунувшаяся некстати Марабу.
       - Как начальница этого заведения, я должна знать, что совершила мадемуазель Губина, - заявила мадам фон Лутц.
       - Но тайна следствия? - попытался было возразить Кроликов.
       - Я буду жаловаться губернатору! - грозно отмела его возражения фон Лутц. - И Игорь Михайлович мне не откажет.
       Следователь оказался в неловком положении. Наконец, он справился с собой и широким жестом пригласил нас в классную комнату. На пороге он обернулся:
       - Господин штабс-капитан, - внезапно обратился он ко мне, - проследите, чтобы никто из присутствующих здесь не покинул коридор.
       Я вышел, дверь закрыли, и что происходило в классной комнате, мне пока неизвестно. Полина скупа на объяснения.
       Вот такие дела, брат.
       Запечатываю и отсылаю - не заметил, как обедать пора. Поеду в трактир, оттуда к Рамзину. Может, что-то и прояснится. До встречи, Алеша!
       Твой Николай Сомов.
      
       ***
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Милый братец!
       Прости меня за ту отчаянную записку, которую я отправила тебе, не помня себя от горя. Теперь я успокоилась и могу связно описать все произошедшее после того, как я обнаружила в классной комнате Григория Сергеевича, лежавшего в собственной крови.
       Как я боялась заходить туда, где лежал этот несчастный! Тело попечителя прикрыли серой холстиной, полицейский врач копался в саквояже, а нас Кроликов усадил так, чтобы мы сидели спиной к месту преступления.
       - Ну-с, начнем, медам. Расскажите, мадемуазель, как было дело?
       Полина ободряюще посмотрела на меня и сказала:
       - Я зашла в класс, чтобы взять из ящика мячик, свой подарок Полине, то есть мадам Авиловой.
       - Как вы смели, мадемуазель Губина? - прервала меня возмущенная начальница. - Вы нарушили дисциплину! Институткам запрещено входить в классные комнаты, когда нет занятий.
       Но тут вмешался этот страшный полицейский с висячими усами:
       - Прекратите, мадам фон Лутц, - твердо сказал Кроликов. - Вы здесь присутствуете как свидетельница того, что с мадемуазель поступают по закону. Когда мне необходимо будет вас допросить, я вам об этом скажу. А сейчас попрошу не вмешиваться в ход допроса.
       К моему великому изумлению, начальница немедленно замолчала, а следователь посмотрел на меня прямо-таки ласково:
       - Продолжайте, дитя мое.
       Нет, он, оказывается, совсем не страшный. И я продолжила:
       - Мячик я нашла не сразу. А потом его превосходительство подошел сзади и... - тут я с мольбой посмотрела на Полину. И снова разрыдалась. Сил нет такое рассказывать, да еще при мужчине.
       Как долго я рыдала не помню. Полицейский врач подошел к нам, достал из саквояжа какие-то капли, налил из графина стакан воды и подал мне. Я не могла сделать глотка, чтобы не расплескать воду, губы стучали о край стекла.
       - Говори все, как было, Анастасия. Как мне рассказывала, - Полина обняла меня и погладила по спине.
       - Нет... не могу... - ответила я и отвернулась.
       Этого начальница стерпеть уже не смогла.
       - Мадемуазель Губина, говорите! Не смейте ничего утаивать! Вы запутываете следствие и мешаете поискам истинного убийцы.
       Полина возмутилась и решительно поднялась с места:
       - Почему вы давите на мою подопечную! Кто дам вам право, мадам фон Лутц? - и, обратясь к следователю, бросила в сердцах: - Это не допрос, а форменное самоуправство. Я буду жаловаться!
       - Сядьте, сударыня, - приказал он ей, а на фон Лутц даже не глянул.
       И тогда я решилась:
       - Я его оттолкнула и выбежала за дверь. Но на полдороге спохватилась и вернулась за мячиком. И когда я нагнулась, то увидела, что его превосходительство лежит. Мне даже в голову не пришло, что он мертв. Подойдя к нему, я дотронулась, и вдруг хлынула кровь.
       - Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?
       - Протестую, господин агент, - остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. - Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.
       Кроликов посмотрел на нее с интересом:
       - Где вы научились так говорить?
       - У моего отца - адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.
       Начальница снова что-то недовольно проворчала.
       - Ну, что ж... - обратился он ко мне: - "Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?"
       - Нет, никого. Все были на празднике, в зале.
       - А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?
       - Не знаю...
       - Позвольте мне вмешаться, - попросила Кроликова Полина. - Под кафедрою находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.
       - Я уже осмотрел, - кивнул Кроликов. - К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.
       От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:
       - На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.
       Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.
       - Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, - сказала Полина, - не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?
       - Верно, совсем забыл, - согласился он. - Пойдемте, я провожу вас.
       Чем это кончится, не знаю... Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.
       Твоя бедная сестра Анастасия.
      
       * * *
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Здравствуй, дорогая!
       В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли.
       Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого - ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся.
       Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да - кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое-что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний.
       Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят.
       Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.
       По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.
       Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.
       Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и "синявка" перехватила одну из них.
       Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.
       - Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? - нахмурившись, спросил он.
       Настя опустила голову и не отвечала.
       - Я спрашиваю, - в голосе попечителя зазвенела сталь.
       - Простите меня, - прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, - я больше не буду.
       - Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.
       Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.
       - Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? - прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.
       Настя еще ниже опустила голову.
       - И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия? Отвечайте!
       - Нат Пинкертон, - чуть слышно прошептала Анастасия.
       Она брала у меня книжки в желтых обложках и читала. Правда, я ее просила ее не носить их в институт, но Настя не послушалась и даже дала почитать их своей подруге Милочке. Я не вижу в этих книжках ничего плохого, но, Юлия, ты же знаешь наших институтских сушеных каракатиц. Они яйца куриными фруктами называют! А уж Нат Пинкертон для них - это верх неприличия и морального падения!
       Григорий Сергеевич вышел из-за стола.
       - Вы понимаете, мадемуазель Губина, что стоите на грани исключения из института? Первый раз вы громко хихикали на уроке латыни, и вам было сделано внушение. Теперь еще более тяжелый проступок. Что вы скажете на это?
       - Простите меня, - не поднимая головы, прошептала Настя.
       - Если я вас прощу, кто сможет дать мне уверенность в том, что вы не согрешите и в следующий раз? Ведь однажды вы так же, как сейчас, просили прощения.
       Настя молчала.
       - Вы не оставляете мне выбора. Придется подписать прошение о вашем исключении, - вздохнул Ефиманов и направился к столу.
       - Нет, прошу вас! Только не это! Я не хочу, ваше превосходительство, пожалуйста... - она разрыдалась.
       - И я этого не хочу, девочка моя, - скорбно сказал попечитель. - Но я не могу ничего поделать. Читал твое личное дело. Читал...
       Наступило тягостное молчание. Настю била крупная дрожь. Она мяла в руках мокрый носовой платок и умоляюще глядела на Ефиманова. А тот наслаждался страхами и терзаниями девушки.
       - Простите меня, я больше не буду! - вымолвила она. - Я на все готова, лишь бы остаться в институте.
       - На все, говорите, мадемуазель? - попечитель с интересом посмотрел на Настю.
       Он снова поднялся с места и, подойдя к девушке, кончиками пальцев поднял ее подбородок.
       - Ну, полно, полно... Не надо так расстраиваться. Ты же хорошая девушка. И я надеюсь, что мы поймем друг друга, - проговорил он вкрадчиво.
       Григорий Сергеевич вытащил из кармана кружевной батистовый платок и промокнул Насте глаза. Она посмотрела на него с благодарностью.
       - Я, я... Я буду стараться. Только не выгоняйте.
       - Ну, что ты, что ты, моя хорошая, - прошептал он, склоняясь к ее лицу. - Разве можно такой милой барышне плакать? А если барышня будет еще и умненькой, то вскоре и похвальный лист по прилежанию получит.
       И его рука медленно спустилась с ее лица на грудь. Ефиманов тяжело задышал и придвинулся еще ближе к Насте. Девушка отпрянула.
       - Успокойся, милая, я не сделаю тебе ничего плохого. Дай мне только немного тебя поласкать. Тебе будет приятно.
       - Что вы делаете, Григорий Сергеевич? - наконец, подала голос Настя. - Это... Это нехорошо. Стыдно!
       Она попыталась отстраниться, но попечитель не дал ей этого сделать.
       - А если будешь строптивой - не видать тебе института, как своих ушей! Выгоню!
       Его злой голос привет Настю в чувство. Она резким движением отбросила его руки, повернулась и выбежала за дверь.
       Стоявшая у двери Марабу еле отскочила в сторону, иначе бы ее пришибло.
       - Мадемуазель Губина, что вы себе позволяете? Остановитесь! - закричала она вслед Насте, то несчастная девушка бежала по коридору, не видя и не слыша ничего.
       - Оставьте ее, госпожа Радова, - сурово приказал ей его превосходительство. - Зайдите и притворите дверь.
       Вот такие дела происходят в нашем милом институте, дорогая моя подруга. Себя ругаю: ну, как я не обратила внимания на то, что в последнее время Настя замкнута и молчалива? Она могла бы давно рассказать мне об этом вопиющем случае, и может быть, удалось бы избежать этой страшной трагедии. Хотя после того, что я узнала, нет у меня к этому сластолюбцу никакой жалости!
       Поэтому я прошу тебя, Юлия, если ты хоть что-то знаешь о подобных случаях, напиши мне срочно. Это очень важно!
       Спасибо тебе.
       Твоя Полина.
      
       * * *
       Мария Игнатьевна Рамзина - графу Кобринскому, Петербург.
      
       Почтенный друг мой, Викентий Григорьевич, получила намедни твое письмо. Спешу ответить сразу же, после будет недосуг, так как все мысли мои заняты тем скандалом, в котором боком оказалась замешанной и наша фамилия.
       Ты наверняка уже знаешь о смерти статского советника Ефиманова. Слухами мир полнится, а почта в Петербург и того быстрее доходит. Я заказала молебен за упокой его души, знала Григория Сергеевича немного, хоть и не приятельствовали мы с ним. После молебна мне полегчало.
       Не буду докучать сплетнями, расскажу лишь о том, что видела своими глазами.
       Третьего дня, в сочельник, поехала с визитами к графине Лужиной, к Сонечке Зарубиной и по пути заглянула к племяннику, Лазарю Петровичу, чьей дочерью ты весьма интересуешься. Вся семья была в сборе. Лазарь, его воспитанница Губина и Полина сидели вокруг стола. При моем появлении все встали, племянник подошел ко мне и проводил к месту рядом с собой.
       - Рады видеть вас, тетушка, - Рамзин поцеловал мне руку. - В добром ли вы здравии, как ваша спина?
       - Спасибо, милый, - ответила ему, усаживаясь. Все же спина у меня так и ломит, особенно после тряски в карете. И когда наш губернатор всерьез озаботится дорогами?
       Полина с воспитанницей молчали.
       Только я собралась высказать им все, что думаю о происшествии, как Полина сказала:
       - Тетушка Марья Игнатьевна, мы с отцом решили забрать Настю из института. Не место ей там.
       - Да что ты говоришь, Аполлинария? - я была возмущена. Сколько трудов стоило моему племяннику пристроить сироту, да и я руку приложила, нажала кое на кого, и теперь все прахом пойдет! - Как это забрать?
       - Не учат там ничему хорошему, - ответила она. - Лучше найму Насте учителей, пусть дома обучают ее математике и географии.
       Разорение какое - частных учителей нанимать! Откуда деньги? На наследство мое рассчитывает! Я, Викентий Григорьевич, хоть и не родная тетка Полине, но люблю ее, как свою дочь - не дал мне Господь своих детей. А она этим и пользуется.
       - Ты, милостивая государыня, большой афронт мне нанесла, - сказала я ей. - Как так учиться дома? Со студентами? А потом экстерном экзамены держать? За что тогда деньги плачены? Шестьсот червонцев!
       - Тетушка, - вмешался Лазарь Петрович. - Настенька пережила ужасную трагедию. Ей будет тяжело возвращаться после рождественских каникул в институт.
       Хотела я возразить, да тут как раз появилась горничная и сообщила, что пришли из полиции.
       - Проси, - коротко бросил ей Рамзин и поднялся навстречу гостю.
       Им оказался полицейский чин, отрекомендовавшийся Кроликовым. Росту небольшого, полноват, с залысинами. Беспрестанно теребил обвисшие усы.
       Племянник моего мужа всегда отличался непомерной демократичностью. Он тут же пригласил Кроликова за стол. Перед агентом поставили прибор и тот, не чинясь, взялся за куриную ногу.
       - Что нового в расследовании? - поинтересовался Лазарь Петрович.
       - Идет своим ходом, - ответил агент, занят более едой, а не беседой, - мы арестовали подозреваемую.
       - Как? - воскликнула я. - Уже?
       - Наша полиция, сударыня, всегда стоит на страже подданных его императорского величества, - торжественность его слов была несколько испорчена тем, что Кроликов продолжал обгладывать ногу с такой жадностью, словно его сроду не кормили.
       - И кто же убийца? - в один голос спросили мы с Полиной.
       - Подозреваемая, - с нажимом произнес Кроликов это слово, - мадемуазель Егорова, пепиньерка N-ского института.
       - Нет, нет! - закричала вдруг Анастасия и громко навзрыд расплакалась.
       Рамзин позвонил в колокольчик, и горничная увела плачущую девушку. Очень хорошо. Негоже ей присутствовать среди взрослых бесед. Не спорю, ей досталось, но кто знает, что явилось истинной первопричиной этой трагедии?
       Когда все немного успокоились и за столом воцарилась тишина, Рамзин спросил агента:
       - Господин Кроликов, почему задержана мадемуазель Егорова?
       - Она сама призналась, что убила его превосходительство, - тут он покосился в мою сторону.
       - Каким образом? Чем и когда?
       - Простите, господин Рамзин, - твердо ответил Кроликов, - но вы не являетесь адвокатом мадемуазель Егоровой, и поэтому я не буду отвечать на ваши вопросы. Я пришел сюда по приглашению госпожи Авиловой...
       Полина посмотрела на отца и произнесла:
       - Папа, я хочу, чтобы ты стал адвокатом мадемуазель Егоровой. Она ни в чем не виновата, я уверена. Это оговор и трагическое недоразумение!
       - Но, Полина, - возразил ей отец, - мадемуазель Егорова не просила меня стать ее адвокатом. Может быть, у нее уже есть адвокат?
       - Нет, уважаемый Лазарь Петрович, - Кроликов покачал головой, - у нее нет адвоката.
       - Откуда у нее может быть адвокат, папа? Она бедна, как церковная мышь!
       Нет, поистине моя внучатая племянница так и не научилась хорошим манерам.
       - Однако, господа, давайте перейдем к делу, - полицейский взял в руки бразды правления. - Вы, госпожа Авилова, пригласили меня для того, чтобы...
       - Рассказать вам о вопиющем и недостойном поведении статского советника Ефиманова, - договорила за него Полина.
       - Очень интересно, мадам, весьма интересно, - с удивлением воззрился на нее Кроликов. - И что вам известно?
       Далее, Викентий Григорьевич, я услышала то, во что мой разум отказывается верить, а подагрические пальцы описывать пером. Полина поведала нам о том, что попечитель, этот благородный и уважаемый в свете человек, известный не только у нас, в N-ске, но и в Петербурге, соблазнял Губину, воспитанницу, принятую в дом из жалости и по сердоболию мужниного племянника! Ей бы тише воды, ниже травы быть, а она вот что удумала, такого человека в грязных помыслах обвинять!
       Тут я не выдержала, поднялась с места и сказала, что ноги моей в этом доме не будет, раз тут такие разговоры ведутся, да еще в присутствии полицейских чинов! Хоть племянник и уговаривал меня остаться, я была непреклонна. А Полина даже словечка мне не сказала, упрямица! На богадельню капитал отпишу, монашкам-чернорясницам, пусть так и знают!
       Вот и все, Викентий. Напиши мне, как отозвались об этом происшествии в свете - а о другом мне и знать не интересно.
       Остаюсь твоя старая приятельница,
       Мария Игнатьевна Рамзина
      
       Глава третья. Сим присовокупляю...
      
       Полицейскому следователю Ипполиту Кондратьевичу Кроликову.
       Предписание.
       Вам следует в трехдневный срок представить доклад по делу об убийстве статского советника, председателя попечительского совета института, Григория Сергеевича Ефиманова.
       К докладу приложить:
       - акт осмотра места убийства г-на Ефиманова,
       - материалы об организации охраны института губернского города N-cка вообще и во время пребывания г-на Ефиманова на рождественском балу в частности,
       - списки присутствовавших на балу,
       - протоколы допросов подозреваемых,
       - протоколы осмотра финансовых бумаг, переписка, квитанции N-cкого института,
       - послужные списки служащих и учителей института, а также материалы расследования деятельности должностных лиц на занимаемых постах,
       - свидетельские показания прислуги, родственников, знакомых и др, имеющих непосредственное отношение к делу,
       - справки и отчеты о расходовании средств, отпущенных на агентуру, о выплате суточных и т.п.,
      
       Заведующий особым отделом Департамента полиции П.В. Шелестов.
      
       ***
       Протокол допроса Анны Егоровой.
       Следственная тюрьма N-ска.
      
       - Ваше имя?
       - Анна Георгиевна Егорова.
       - Вероисповедание?
       - Православная.
       - Сословие?
       - Дворянка.
       - Ваш адрес?
       - Проживаю в институте, по месту службы.
       - Чем занимаетесь?
       - Пепиньерка младших классов.
       - Что вы можете рассказать по делу об убийстве статского советника г-на Ефиманова?
       - Это я убила его.
       - За что?
       - Он сломал мою жизнь.
       - Расскажите подробнее.
       - Я из семьи обедневших дворян. Отец умер рано, остались у матери моей я и двое младших братьев. Я уже училась в Институте, но после смерти отца у нас не было денег, чтобы платить за мое обучение. Я переживала, отметки мои становились хуже, и меня вызвал к себе господин попечитель. Он был добр ко мне и сказал, что поможет моей семье. И действительно, он внес плату за полгода, чтобы я могла продолжать учебу.
       - Он что-либо требовал от вас?
       - Поначалу нет, а потом как-то пригласил в кабинет и сказал, что наступил срок оплаты за следующие полгода. И что он попытается перевести меня на казенный кошт. Я была ему так благодарна, что целовала руки. А он меня гладил по голове и спине. Но я тогда считала это проявлением доброты и участия.
       - Г-н Ефиманов выполнил свое обещание?
       - А он и не обещал. Просто сказал, что поспешествует. А потом снова вызвал меня и сообщил, что в прошении отказано. Я растерялась, ведь была почти уверена, что все уладится. Не знала, как быть, и очень расстроилась. Тогда попечитель подошел ко мне очень близко, взял за руку и сказал, что если я буду умной и хорошей девушкой, то он все уладит.
       - Что значит "умной и хорошей"?
       - Я поняла, что мне надо будет учиться еще лучше и следить за своим поведением. Я очень старалась, зубрила ночи напролет, но у меня некоторые оценки были невысокие. Г-н Ефиманов мне сказал, что дело не в учебе. Что мы сейчас выйдем из института и по дороге он мне все объяснит. Но я должна буду выйти сама, а через две улицы меня будет ждать его коляска. Я была настолько не в себе, что, как сомнамбула, выполнила все, что он приказал. Г-н Ефиманов привез меня в гостиницу "Провансаль", в двенадцатый нумер, и там совершил надо мной насилие.
       - Сколько вам было лет?
       - Шестнадцать и три месяца.
       - Что было дальше?
       - Он действительно заплатил за последний год моего обучения, но в течение всего года я, подчиняясь его приказанию, каждый второй и четвертый вторник приходила сама в гостиницу "Провансаль". Иногда он отменял встречи, но никогда не переносил их. Он говорил, что это плата за мою учебу в институте.
       - Вы совершали ваши действия в полном уме и здравии?
       - Да, я знала, на что иду ради учебы в институте.
       - А господин Ефиманов?
       - Думаю, тоже.
       - Может, он предлагал вам горячительные напитки?
       - Нет, никогда, хотя сам он, прежде чем лечь в постель, принимал какое-то снадобье с резким отвратительным запахом и запивал его стаканом воды. Меня мутило от этого.
       - Что это за снадобье?
       - Мне это неизвестно, я не спрашивала его. Наверное, что-либо сердечное, для укрепления сил.
       - После окончания института вы продолжали встречи с г-ном Ефимановым?
       - Нет. По получении аттестации мадам фон Лутц предложила мне остаться в институте пепиньеркой младших классов с проживанием, столом и жалованием.
       - Это назначение было по протекции г-на Ефиманова?
       - Мне это неизвестно.
       - Кто-нибудь из руководства института знал о ваших отношениях с убитым?
       - Я не знаю.
       - Перейдем непосредственно ко дню совершения преступления. Расскажите, как все произошло.
       - В тот день я с шести утра занималась своими подопечными - проверяла чистоту фартуков, туфель, закалывала им волосы. Потом я со своим классом отправилась на молебен, а затем на рождественский обед. Младшие воспитанницы не должны были оставаться до окончания бала. В половине восьмого я забрала свой класс, и мы вернулись в спальные комнаты. Там я проследила за тем, чтобы пансионерки отошли ко сну, а после спустилась вниз по лестнице и прошла через главный рекреационный коридор, чтобы присутствовать на балу. Я находилась в подавленном состоянии, так как вновь увидела господина попечителя, вид которого напомнил мне, как низко я пала... Пройдя до середины, я обратила внимание на то, что открылась дверь и оттуда выбежала, вся в слезах и закрывая руками лицо, Анастасия Губина, институтка. Она пробежала мимо меня, никого не замечая, и скрылась за поворотом. Я вошла в класс и увидела г-на Ефиманова со знакомым выражением похоти и злобы на лице. Поняв, что только что по отношению к этой невинной девушке было совершено то же самое, что и ранее ко мне, меня обуяли гнев и ненависть к этому презренному старцу. Не помня себя, я схватила большой округлый камень из геологической коллекции на полке рядом с дверью и ударила его по голове. Он упал, а я вышла из классной комнаты.
       - Где камень, орудие преступления?
       - Я выбросила его... Кажется, во дворе.
       - Что было дальше?
       - Я вышла из комнаты, а через мгновение туда снова забежала Настя и закричала. Потом пришла Марабу, простите, мадемуазель Радова, ну, а дальше уже вы знаете.
       - Вы видели еще кого-нибудь, кроме институтки Губиной?
       - Нет, никого.
       - Вы заходили на место убийства после того, как там появились люди?
       - Нет, я ушла к себе в дортуар.
       - Почему вы решили признаться?
       - Я не хотела, чтобы пострадала невинная душа, Анастасия Губина.
       - Вам больше нечего сказать по делу?
       - Нет. Я ни на миг не раскаиваюсь в том, что сделала. Г-н Ефиманов был порочным человеком, растлителем, и еще не одна девушка бы могла пострадать от его сластолюбивых намерений. Теперь зло наказано.
      
       Подпись: с моих слов записано верно. Анна Егорова.
       Допрашивал: следователь И.К. Кроликов.
      
       * * *
       Юлия Миронова, Ливадия, Крым - Аполлинарии Авиловой, N-ск
      
       Здравствуй, моя дорогая Полинька!
       С ужасом прочитала твое последнее письмо. Я не узнаю нашего любимого института! Ты описываешь, как досталось бедной твоей воспитаннице. Поверить не могу, что это случилось у нас. Мы же были все как одна семья, дружная и счастливая! Я вспоминаю наш танцкласс, молебны в институтской часовне и даже вкус черничного пирога, которым нас угощала Гладышева, дочка управляющего поместьем графов Мещерских. Мне так не хватает визитов, встреч с подругами, ведь здесь у меня совсем нет знакомых нашего положения! Разве только приезжие чахоточные. Даже портнихи местные никуда не годятся, не могут отличить эгретки от эспри!
       Что же до твоего вопроса, то поначалу я не вспомнила ничего. И лишь потом пришла мне на ум давняя история. Помнишь ли ты Ксению Блох? Она была на год старше нас. Мы ее еще Блохой называли. К пятнадцати годам выросла в такую пышную красавицу, что подружки по сравнению с ней казались серенькими уточками.
       Ее мать, графиня Мещерская, восьмая дочь в семье, вышла замуж, почти без всякого приданого, за поручика из обрусевших немцев Карла Блоха. Обрадовались этому мезальянсу все: Мещерские, разорившиеся из-за страсти графа к польскому банчку, - что еще одну доченьку сбыли с рук. Блох - что получил родовитую жену.
       Отец Ксении, человек тихий и незаметный, рано полысел, раздобрел, и любимым делом у него было гонять голубей у себя в имении под N-ском. Трудно было назвать их покосившийся домик мелкопоместных дворян имением, но Ксения гордо именовала его именно так, пока одна из институток, Наташа Ругова, не поехала гостевать к родным, жившим по соседству, и не посетила ее "родовое поместье". Она не преминула рассказать всем о том, что видела, и над бедной мадемуазель Блох, гордо именовавшей себя графиней Мещерской, долго смеялись.
       Та не растерялась. Подстерегла Ругову в туалетной комнате, накинула ей на голову полотенце и жестоко избила. Родителям Руговой пришлось забрать Наташу из института, дело замяли, виновных не нашли, а Блох долго еще повторяла: "Она получила по заслугам за свой язык. Бог наказал ее".
       Уличить преступницу было невозможно. Сделав черное дело, она мигом прибежала в спальную комнату, и так как ее кровать стояла возле двери, никто и не заметил, как она юркнула в постель. А несчастную Ругову спустя несколько часов нашла Дерюга и подняла ужасный крик.
       После того случая Ксения очень изменилась. Она стала развязной, грубила "синявкам" и часто ходила в "мовешках", что ее ничуть не смущало. Помнишь, наши глупые прозвища: "парфетка" - хорошая девочка, "мовешка" - плохая. И кисточки нам раздавали: синие - за прилежание, красные - за поведение. А мы их на ушки вешали и так к родителям выходили, чтобы все знали, какие мы хорошие девочки. Как давно это было!
       Ксения не играла в наши игры, а только смеялась и называла нас глупыми институтками, которые никогда не узнают, что такое настоящая жизнь. Это она намекала, что уж ей-то все известно о взрослой жизни... И находились глупенькие, которые всерьез ей верили и слушали, затаив дыхание, ее нелепые рассказы.
       Полина, милая, а ведь только после твоего письма я задумалась, действительно ли ее рассказы были столь нелепы и фантастичны, как это казалось нам? Помню, краем уха я слышала: она говорила о том, что у настоящей дамы должен быть покровитель, обязательно богатый, в чинах и не скупящийся на подарки.
       Вокруг Ксении всегда собирались обожающие подруги, которые сидели рядышком и внимали ее бойким речам. Она ходила по коридору, окруженная свитой, провожающей ее в обеденный зал и в классы.
       Вот чего я не могу понять: и "синявкам", да и самой мадам фон Лутц словно глаза затмило. Они не замечали ни ее отвратительного поведения, ни вызывающих манер, словно так и надо было себя вести. Зато другим, особенно пансионеркам, спуску не давали - придирались к каждой мелочи. У Ксении появились дорогие корсеты, шелковое белье под форменным платьем с пелеринкой, а однажды она даже демонстрировала подружкам большую атласную коробку с французскими духами и притираниями.
       Институт Ксения закончила посредственно, если не сказать хуже. На выпускных экзаменах она еле-еле бормотала что-то невнятное, и учителя выставляли ей оценки, скорее, из сострадания и смущения.
       Потом, когда вы с мужем уехали в Санкт-Петербург, я частенько встречала Ксению в Александровском парке. Пышная, рыжеволосая и белокожая, затянутая в корсет-дудочку, в шляпке с пером попугая, она прохаживалась по аллеям каждый раз с другим кавалером и заливисто смеялась. А когда мы с маменькой посещали "четверги" Елизаветы Павловны, то Ксения Блох была там притчей во языцах. Рассказывали, что барон И*** купил ей дом, а полковник В*** - бриллиантовый гарнитур. Из-за нее стрелялись поручик Дубинин и штабс-капитан Голиков. Обоих выслали из N-ска, полковник Л*** надавил на все пружины, и добился их перевода куда-то в провинцию.
       Мне давно уже не приходилось ничего слышать о Ксении. После той истории с дуэлью она перестала показываться в парке, а на "четвергах" наши почтенные матроны поджимали губы, только услышав ее имя. Вскоре я вышла замуж и покинула N-ск вместе с Аркадием.
       Не знаю, милая Полина, удалось ли мне помочь тебе своим рассказом, но это единственное, что я знаю.
       Аркадий тебе кланяется и спрашивает, когда ты приедешь к нам в Ливадию.
       Остаюсь твоя верная подруга
       Юлия.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Алеша, душа моя, совсем тебе не писал, хотя получил целых три твоих ответа, чему премного обрадовался. Жениться я не собираюсь, ежели честно - пока даже не надеюсь поцеловать Полине ручку, хотя она не невинная девушка, а зрелая дама, вдова. Держит себя со всей строгостью, недаром получила институтское воспитание.
       Она очень обеспокоена судьбой своей воспитанницы, сопровождает ее всюду. Мы ездим кататься на санках с Еловой горы, покупаем в Александровском саду пончики с заварным кремом и стараемся растормошить Настю всеми доступными способами.
       Третьего дня Полина меня очень удивила. Только я зашел в гостиную, она встретила меня вопросом:
       - Николай Львович, я могу надеяться на вашу помощь?
       - Разумеется, - ответил я, - вы еще сомневаетесь? Вот не ожидал!
       - У меня очень щекотливое дело. Мне нужно найти в N-ске одну даму.
       - Так в чем же дело? Обязательно найдем.
       Полина как-то странно на меня посмотрела, а потом, собравшись с духом, сказала:
       - Г-н Сомов, эта дама не нашего круга. То есть она дворянка, выпускница института, в котором я училась, но сейчас она - кокотка. У нее есть собственный дом, но, как вы сами понимаете, я не могу туда пойти. А мне настоятельно необходимо с ней поговорить и кое-что разузнать.
       И я отправился на поиски. Дом на Староямской улице я отыскал сразу. Из-за живой изгороди разглядеть его подробно не представлялось возможным. Да и вход был так запрятан, что я еле его нашел. Позвонив в колокольчик у двери, я еще долго топтался у входа, пока, наконец, мне не открыла смазливенькая горничная в кружевной наколке.
       - Вам кого? - спросила она меня.
       - Прошу простить за беспокойство, здесь ли живет мадемуазель Ксения Блох? Позвольте представиться: штабс-капитан Сомов. Пришел к мадемуазель Блох по неотложному делу.
       Она попросила подождать, быстро вернулась, и провела меня внутрь.
       Дом, я тебе скажу, Алеша, ничего особенного собой не представлял. Обычный, на шесть комнат, с мезонином и флигельком во дворе.
       Навстречу мне вышла очень красивая дама, среднего роста, белокурая, в зеленом шелковом капоте.
       - Чем обязана? - спросила она меня настороженно, нервно запахивая на груди капот.
       - Прошу простить меня великодушно за незваное вторжение. Штабс-капитан Николай Сомов, - отрекомендовался я. - Я имею честь разговаривать с госпожой Ксенией Блох?
       В ее глазах, Алеша, я заметил быстро промелькнувший испуг, но она быстро овладела собой и произнесла:
       - Нет, вы ошиблись. Здесь нет такой.
       - Может быть, вы поможете мне найти ее? По моим сведениям, когда-то этот дом принадлежал именно ей.
       - Ни о какой мадемуазель Ксении Блох я не слышала и считаю ваш визит недоразумением, - резко сказала она.
       - Тогда откуда вы знаете, мадам, что Ксения Блох мадемуазель, а не госпожа, мадам или вдова?
       - Я прошу вас покинуть мой дом, штабс-капитан. Здесь вы не найдете искомого, - она повернулась и вышла из гостиной.
       Появилась горничная и провела меня к выходу.
       Вот так, несолоно хлебавши, я возвратился к Полине.
       Они с отцом обедали. Настя была в своей комнате, а Полина по обыкновению спорила с Лазарем Петровичем. Увидев меня, она обрадовалась и усадила за стол. Приятно, Алеша, что такая женщина вспыхивает при твоем появлении.
       На обед подавали гуся. Управившись с солидным боком, положенным Полиной мне на тарелку, я рассказал о своей конфузии.
       Лазарь Петрович проявил живейший интерес к моему рассказу. Переспросил адрес, потребовал описание белокурой красавицы и вдруг заявил, что сможет нам помочь.
       - Как-то мне пришлось давать совет одному моему клиенту, - начал рассказывать господин Рамзин. - Я не буду упоминать его имя, скажу лишь, что человек он не из последних в нашем городе и весьма состоятельный.
       Отец Полины отпил вина и продолжил:
       - Его главной страстью были женщины. Если одни проигрывают состояния, другие топят свой разум в вине, то мой знакомый не пропускал ни одной юбки. Характер Дон-Жуана, наклонности Казановы, а темперамент - языческого фавна. Кстати, на фавна он походил весьма: маленький, с козлиной бородкой, но женщины просто сходили с ума от него. И самое интересное, что порядочные дамы его ничуть не привлекали. Он находил удовольствие, общаясь с самыми падшими из них.
       - С какими только особями тебе приходится общаться, папа! - вздохнула Полина.
       - Это даже интересно! - оживился Рамзин. - Придет к тебе эдакий тип, а я думаю: "И где ты, голубчик, раньше-то был? Посоветовался бы заранее, и дров не наломал, и денег меньше бы потратил". Эх... Мы, адвокаты, как золотари работаем: никто нас видеть не хочет, вспоминать о нас и не думают, а в дерьмо вляпаются, прости, Полюшка, тут же адресок заветный достают, давай, милейший, разгребай!..
       Лазарь Петрович достал вересковую трубку, набил ее и с наслаждением закурил. Несколько минут мы сидели молча. Я поглядывал на Полину, она на меня, пока, наконец, ее отец не отложил трубку в сторону:
       - Мой клиент встретил даму, которая поразила его воображение. Ею и оказалась Ксения Блох, которую вы разыскиваете, штабс-капитан. На него как затмение нашло - всю жизнь скакал по девкам, а тут зацепило его. Замуж ее стал звать, а она ему в лицо рассмеялась, мол, за нищего не пойду, пусть деньги немалые принесет. У нее тогда в покровителях генерал ходил. Клиент мой потратил на нее оставшиеся от продажи имения средства, а она деньги взяла, но замуж не пошла, сказала, что ей и за генеральской спиной неплохо.
       - Как это, папа, - удивилась Полина, - у генерала была на содержании, а амуры с твоим подзащитным крутила?
       - А почему бы и нет? - возразил ей Лазарь Петрович. - Генерал - человек степенный, женатый, у нее появлялся не каждый день. Так что мадемуазель Блох была предоставлена самой себе на многие часы. Отчего же не поразвлечься?
       - И что потом было? - спросил я.
       - Подзащитный мой, поняв, что хитрая бестия его обокрала, лишила родового имения, взял пистолет и отправился к мадемуазель Блох. Выстрелил в упор, ранил ее в лицо. Она упала, обливаясь кровью, а тот, испугавшись деяний рук своих, бросил пистолет и убежал. Разум оставил его.
       - Папа, почему я ничего не слышала об этой драме? - спросила удивленная Полина.
       - Деточка моя, вы с Авиловым были в Петербурге - до вас здешние слухи и не доходили.
       - А где сейчас Ксения Блох? Она выжила после этого ужасного нападения? Папа, не томи, расскажи все до конца.
       Лицо Рамзина помрачнело, он испытующе взглянул на Полину.
       - Ты уверена, что хочешь это знать, дорогая? - спросил он.
       - Разумеется, иначе бы не спрашивала.
       - Ну, хорошо, - вздохнул Рамзин. - Мне многих сил и трудов стоило добиться от суда более мягкого приговора. Моему подзащитному заменили каторгу поселением, чему он был весьма рад. Генерал от Ксении отказался, дабы не опорочить репутацию. А она выжила. Только лицо ее пересекает от левого уха до губы грубый шрам. Красота ее исчезла без следа. Пышная фигура стала тучной. Но деньги свои, накопленные, пока она жила у генерала на содержании, она, с немецкой скрупулезностью, сохранила и приумножила. И теперь она владелица...
       - Публичного дома на Вешенке! - воскликнул я, хлопнув себя по лбу ладонью. - Мадам со шрамом! Ее же имени никто не знает, все называют только Мадам.
       Выкрикнув это предположение, я осекся. Лазарь Петрович смотрел на меня, пряча в усах усмешку, а во взгляде Полины можно было легко прочитать удивление, смешанное с толикой сарказма.
       Боже, какой я идиот, Алеша! Так нелепо подставиться! Чего доброго, Полина меня заподозрит в том, что я охотно посещаю злачные притоны. А я и был там всего раза два... Или три.
       Вот такие дела, Алеша.
       Пойду вымаливать прощение. Не понравилась мне ее улыбка.
       Прощай. Напишу позже.
       Николай.
      
       * * *
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Юленька, спасибо тебе за твое письмо. Ты мне очень помогла, даже не представляешь как!
       Спешу поделиться с тобой событиями, происшедшими накануне. Столько всего произошло, что я боюсь потерять путеводную нить.
       Итак, мы нашли Ксению Блох! И в этом нам помог мой отец. Оказывается, он защищал одного несчастного, которого она обобрала, а он не выдержал и выстрелил в нее. Вследствие этого суд приговорил его к семи годам поселения, а Ксения осталась обезображенной на всю жизнь - со шрамом через все лицо. Счастье, что не был задет глаз.
       Ты меня спрашивала об Анне Егоровой, нашей соученице. Она, бедняжка, до сих пор в следственной тюрьме. Отец, по моей просьбе, взялся защищать ее, но пока у него нет каких-либо успехов. Не отпускают ее, ведь такой вельможа убит. Она замкнулась, на встречах с отцом утверждает только одно: убила Ефиманова, так как давно этого жаждала. Ударила его камнем из минералогической коллекции. Следователь Кроликов дал приказ своим агентам обыскать институтский двор, куда, по ее словам, Егорова выбросила камень. Ничего не нашли. Отец настаивает на освобождении подзащитной под залог, который мы сами же и внесем - откуда у нее деньги?
       Только поимка настоящего убийцы может спасти невинную пепиньерку. Но как это сделать? И я придумала план.
       Юля, помнишь, еще с института я собирала коллекцию париков? Начало ей положила наша горничная Вера. Она попала к нам после того, как закончила карьеру инженю. Весь ее багаж составлял два баула с театральным реквизитом и пуделиха Дженни. Отец не побоялся взять в дом женщину, которая всю жизнь разъезжала по городам и весям, выступая на сценах провинциальных театриков.
       Сложением Вера напоминает кузнечика, поэтому до самого конца артистической карьеры играла Гаврошей и мальчиков-с-пальчик. Никогда ей не доставались первые роли, она не блистала красотой, и говорит тоненьким голосом.
       Помню как она, укладывая меня спать, присаживалась рядышком и рассказывала о своих странствиях. Вскочив, начинала изображать шестерых жен Генриха восьмого, Счастливцева или цыганку Азу. Я слушала ее, затаив дыхание, и мечтала поступить на сцену. Но Вера меня отговаривала:
       - Что вы, барышня! - испуганно говорила она мне. - Мыслимое ли дело, институтке на сцене паясничать? Это мы, простые люди, себе такое пустое дело позволить можем, а вам ни-ни.
       Но когда на институтском вечере мы играли пьесу "Барышня-крестьянка", Вера меня так загримировала под Берестова, что даже фон Лутц снизошла до скупой похвалы.
       В доме Вере отведена комната и небольшая кладовка, где хранятся ее парики, натянутые на болванки. Наша горничная очень любит в редкие свободные минутки причесать, вымыть эти накладные волосы, а уж историю каждого парика я знаю наизусть.
       Мой муж, увидев верино собрание, подарил ей несколько париков, потом я привезла из Санкт-Петербурга понравившиеся мне экземпляры, и теперь наша горничная - счастливая обладательница трех дюжин накладных волос, усов, бород и прочей декорации. Она говорит, что эти предметы напоминают ей театральную молодость.
       Помня, как Вера меня причесала, а главное, научила держаться, как мужчина, я обратилась к ней с просьбой снова загримировать меня под "Берестова", благо костюм с того театрального вечера остался, а я нисколько не раздалась в бедрах.
       Ты меня спросишь, Юленька, зачем мне все это надо? Дело в том, что я хочу навестить Ксению Блох. А живет она в доме, куда порядочным женщинам вход запрещен. Осталось уговорить Николая, и он будет меня сопровождать в публичный дом, где начальствует Мадам со шрамом - наша знакомая, мадемуазель Блох.
       Нужно найти убийцу Ефиманова и тем самым спасти невинную Егорову и Настеньку, за душевное здоровье которой я все более и более опасаюсь. А Ксения - ниточка, ведущая к развязке.
       Остаюсь твоя взбалмошная подруга Полина.
      
      
       Глава четвертая. Остерегайтесь подделок!
       ТРЕБУЙТЕ ВЕЗДЕ!
       Карманные часы из американского настоящего нового золота, крытые, мужские, с тремя крышками, анкерные, механизм высшего сорта (удостоен медали на женевской выставке 1899 года). Часы трудно отличаемые, даже специалистами, от настоящих, дорого стоящих золотых.
       Цена 12 руб. и 15 руб.
       Такие же дамские 13 рублей. Во избежание подделок на часах требовать пломбу "Женева", утвержденную Департаментом Торгов и Мануфактуры за Љ 19857.
       За пересылку не платят.
       При заказе на 2 шт. уступается 50 коп., на 3 шт. - 1 руб.
       Часы отпускаются тщательно выверенные и обтянутые и снабжаются ручательством за прочность металла и верность хода на шесть лет. По желанию заказчика с его монограммой на верхней крышке.
       К часам прилагается изящная цепочка с брелоком, тоже американского нового золота. Многия фирмы предлагают золоченые часы вместо часов из новаго золота, поэтому обращаем внимание гг. покупателей, что наши часы, в отличие от золоченых, имеют две марки на внутренней стороне крышки: "Женева" и "donble or".
       Имеются также золоченые часы мужские крытые в 8 руб. и 9 руб.
       Наши часы в 8 руб. и 9 руб. продаются магазинами в 10 руб. и 12 руб.
       Адрес: Ю.Губер. Одесса, Почтовая Љ2, склад женевских часов.
       Множество благодарных писем и отзывов.
       Остерегайтесь подделок!
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Алексей, друг мой!
       Ты представить себе не можешь, что предложила мне Полина. И я, влюбленный идиот, согласился!
       Когда закончился обед, во время которого я сидел, как на иголках из-за своей обмолвки, Полина поманила меня к себе и предложила:
       - Г-н Сомов, не хотите ли вы посмотреть мою коллекцию.
       Обрадовавшись, я вскочил со стула, и тот со страшным грохотом опрокинулся позади меня. Лазарь Петрович даже не оторвался от "Губернских ведомостей", за которые он принялся по окончании десерта, а Полина усмехнулась, но ничего не сказала.
       На втором этаже дома Рамзиных я еще не бывал ни разу. Я шел, понимая, что мне оказана великая честь, и вскоре очутился в небольшой комнатушке, вроде чулана.
       В полумраке я сначала не понял, что передо мной, и вздрогнул: комната выглядела, как святилище безумного индейца. Везде были скальпы. Болванки, числом около сорока, с напяленными на них париками, производили впечатление отрубленных голов.
       - Что скажете? - улыбнулась Полина.
       - Интересно, откуда у вас столько? - спросил я, разглядывая головы из папье-маше.
       - Эту коллекцию начала Вера, наша горничная, бывшая инженю провинциальных театров. А я продолжила. Вот этот парик, - она взяла в руки две толстые косы, - из пьесы Островского "Снегурочка". Между прочим, настоящие косы, у одной крестьянки купленные.
       - А это что? - я ткнул пальцем в нечто блестящее, круглой формы.
       - Это бычий пузырь, - засмеялась Полина. - Если нужно лысину изобразить, бычий пузырь самый лучший материал. Только его все время распятым держать надо и маслом смазывать, иначе рассохнется.
       Полина села и внимательно посмотрела на меня.
       - Николай Львович, я хочу попросить вас об одной услуге.
       - С радостью, - воскликнул я, счастливый, что она на меня не сердится.
       - Вы не могли бы быть моим провожатым... - она сделала паузу, - в публичный дом мадам со шрамом.
       Алеша, я оцепенел от изумления. Чтобы дама, вдова, бывшая институтка, могла предложить такое! Уму непостижимо! Стоя истуканом, я даже не пытался возразить. А Полина продолжала:
       - Дело в том, что я пойду туда не в своем облике, а переоденусь мужчиной. Да-да, и не спорьте, я не впервые это делаю. То есть не публичные дома посещаю, а переодеваюсь в мужской костюм. Все началось с того, что я играла мужчину в спектакле "Барышня-крестьянка" по Пушкину. Однажды, переодевшись, вышла на улицу. И никто, представляете, Николай Львович, никто не усомнился. На меня просто не обращали внимания. Как это прекрасно! На тебя не оборачиваются, не провожают взглядом. Не нужно брать с собой горничную или компаньонку, чтобы соблюсти приличия. Даже корсет не нужен - мужская одежда такая удобная.
       Ее глаза сверкали, щеки раскраснелись, она была прекрасна, хотя и говорила невероятные вещи. Я не знал, как возразить этой новоявленной Жорж Занд.
       - Аполлинария Лазаревна, дорогая, - наконец, решился я, - вы себе не представляете, какие грязные люди могут там оказаться. Вам совершенно не подобает с ними общаться. Они приходят туда лишь за одним...
       Тут я запнулся, так как не в силах был объяснить порядочной даме, зачем туда приходят мужчины.
       - Ах, оставьте, штабс-капитан, - она устало махнула рукой. - Вы обращаетесь со мной, словно я несмышленая институтка. Мне двадцать четыре года, и я вдова. О том, что публичные дома посещают не для распевания псалмов, я знаю...
       Она замолчала.
       - Вы хотя бы можете объяснить, зачем вам это надо? - осторожно спросил я.
       - Надо, Николай Львович, очень нужно. Я чувствую - там разгадка. Если я не помогу своим близким, Егорова не выйдет из тюрьмы, Настенька будет опозорена, а убийца - гулять на свободе. Хотя покойный был премерзким человечишкой, но заповедь "Не убий!" еще никто не отменял.
       - Но для этого есть сыскная полиция!
       - Что полиция?! - возмутилась она. - Сколько времени уже прошло, а полиция только и смогла, что посадить безвинную девушку, страдавшую от притязаний покойного! Вот что, штабс-капитан, если вы мне не поможете, я все равно пойду. Без вас!
       Разве я мог допустить такое? Отпустить ее одну и подвергнуть опасности ее жизнь! И я принял решение. Все равно мне ее не отговорить, лучше буду ее охранять. Так спокойнее.
       - Успокойтесь, дорогая Аполлинария Лазаревна, не надо так расстраиваться. Лучше расскажите мне, как вы это себе представляете?
       Полина прижала ладони к щекам, успокаивая кровь, и начала говорить:
       - В конце концов, никто нас не заставляет идти в кабинеты. Мы можем посидеть, заказать вина, поговорить с... - тут она запнулась. - Побеседовать с девицами, оценить обстановку. Приглядеться к посетителям, послушать, о чем они говорят, может, найдем какую-нибудь зацепку. А если удастся и с хозяйкой побеседовать, то на многое прольется свет.
       Когда я увидел Полину в образе молодого человека, то не смог сдержать возгласа удивления. Передо мной стоял юноша лет девятнадцати, тонкий, с небольшими усиками и смущенной улыбкой.
       - Добрый вечер, господин штабс-капитан! - сказал он мне ломким голосом. - Вы обещали свести меня в одно интересное местечко. Что ж, я готов.
       - Не может быть! - изумился я. - Глазам своим не верю! Настоящий франт из вас получился.
       Она подошла к креслу, опустилась в него, приняв совершенно расслабленную позу.
       - Меня зовут Евгением, - глядя мне в глаза, произнесла Полина. - Мы с вами недавно познакомились. В N-ске проездом из Санкт-Петербурга, по поводу наследства любимой тетушки. Не забудьте. Нет мадам Авиловой, иначе навлечете на нас обоих большие неприятности. Ну что, пошли?
       Мы вышли из дома Рамзиных, я подозвал извозчика, и вскоре ванька домчал "гуляющих господ" до заведения мадемуазель Блох. Мы остановились возле дубовой двери с начищенной медной табличкой и колокольчиком. Я нетерпеливо позвонил, дверь открылась и мы с Полиной, нет, с Евгением, очутились в "богопротивном вертепе".
       Швейцар с седыми бакенбардами, принимая у нас верхние вещи, наклонился к моему уху и прошептал:
       - Не желают ли господа альбомов во французском жанре? Намедни новые получили, прямо из Парижа.
       От альбомов мы твердо отказались и прошли за тяжелую бархатную портьеру, загораживающую вход в залу.
       - О! Штабс-капитан, душка! Давненько вы нас не радовали своими визитами, - воскликнула одна из девиц, Клотильда, пышная брюнетка, к которой я не раз хаживал. Я уж было смутился, что подумает Полина, но она украдкой ободряюще пожала мне ладонь, и я воспрянул духом.
       - А кого это ты к нам привет, какой красивенький. И молоденький! - к нам подскочила юркая рыжая Лизка-оторва, маленького роста, которую обожали звать в нумера "папеньки" почтенного возраста. Лизка изображала капризную девочку, клиенты шлепали ее по попке, перегнув через колено. Лизка отчаянно визжала и просила прощенья, а потом получала в подарок конфеты и богатые чаевые. Конфет она не ела, а меняла в буфете на водку. - Иди ко мне, сладкий мой, а то у меня эти старые хрычи вот уже где сидят!
       Мой "Евгений" мягко оторвал от себя ее руки и потрепал по щеке:
       - В другой раз, моя милая.
       Но она не отставала:
       - Тогда закажи мне шампанского!
       Мне пришлось вмешаться:
       - Лизка, зачем тебе эта кислятина? Ты же не пьешь шампанского! Давай я тебе водки куплю. А к молодому человеку не приставай, дай осмотреться. Не видишь, он тут впервые.
       - Не надо ей водки, - раздался низкий звучный голос. - Напьется, буянить начнет.
       В зале появилась мадам. Ее пышные телеса были укутаны в креп-жоржет цвета маренго, а страшный шрам на лице скрывала густая вуаль. Она прошла к небольшому диванчику, села, и тут же горничная в белой наколке поставила перед нею столик с разнообразной выпечкой.
       Мы оба обернулись к ней и щелкнули каблуками.
       - Вот, привел вам своего молодого приятеля, Евгения. Прошу любить и жаловать, - представил я Полину.
       - И полюбим, и жаловаться не на что будет, - ответила она, приторно улыбаясь. - Сейчас с девушками познакомлю. Здесь не все, Любочка и Кончита сейчас спустятся. У них гости.
       Она махнула рукой, и сидящие на диванах и пуфах ее подопечные оторвались от своих гостей и подарили нам ослепительные улыбки.
       "Евгений" отошел от Мадам и оперся на крышку кабинетного рояля.
       - Может, сыграете нам что-нибудь? - спросила худенькая блондинка с боа из перьев на шее.
       - А что бы ты хотела?
       Блондинка задумчиво посмотрела на потолок и прошептала:
       - Что-нибудь романтичное.
       Мой спутник открыл крышку, пробежался по клавишам и запел низким волнующим голосом:
      Пара гнедых, запряженных с зарею,
      Тощих, голодных и грустных на вид,
      Вечно бредете вы мелкой рысцою,
      Вечно куда-то ваш кучер спешит.
      Были когда-то и вы рысаками,
      И кучеров вы имели лихих,
      Ваша хозяйка состарилась с вами,
      Пара гнедых!
       Полина пела о такой же дамочке из веселого дома, как и сидящие вкруг рояля девицы. Те слушали очень внимательно. А когда она дошла до слов "Старость, как ночь, вам и ей угрожает..." тут слушательницы отчаянно захлюпали носами, а Лизка-оторва зарыдала в голос, кляня судьбу.
       Песня смолкла.
      Конец формы
       - Браво! - донеслись возгласы. - Молодец! А можешь, еще?
       Моего "Евгения" обступили, похлопывали по спине, и тут по внутренней лестнице спустились две девушки. Я не поверил своим глазам - одна была в форме институтки, в пелеринке и шляпке, из-под которой выбивались непокорные светлые локоны. Вторая - жгучая брюнетка в узком платье с низким декольте, выглядела как обычная кокотка. Брюнетка смотрела на нас пронзительными карими глазами.
       - А вот и девочки! - фальшиво воскликнула мадам. - Подойдите сюда, познакомьтесь. Ах, как жаль, что вы не слышали прекрасный романс, который исполнил нам молодой человек. Я в восторге, полном восторге!
       Произнося это, мадам вперила взгляд в Любочку, и та ответила ей еле заметным кивком. От "Евгения" не ускользнуло это движение, и он, беря быка за рога, быстро произнес:
       - Можно пригласить вас, Люба?
       Она посмотрела на него, чуть склонив головку, и, подойдя, взяла его под руку. Я заволновался.
       - Евгений...
       - Николай, не волнуйся. Это не тот случай, чтобы сопротивляться.
       - Конечно, - хохотнула брюнетка, - оставь его. Пойдем лучше со мной. Я за стеночкой. И мне будет хорошо, и тебе спокойнее.
       И она потащила меня за собой.
       На этом, Алеша, я заканчиваю свое послание, так как о том, что последовало вслед за этим, писать не пристало, да и нет в этом занятии ничего нового.
       Всех тебе благ, милый.
       Николай.
      
       ***
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Уговорила я все же Николая на эту авантюру! Переоделась в мужской костюм, парик с короткими волосами, приклеила усики и вышла к изумленному штабс-капитану эдаким кавалером. Видела бы ты выражение его лица! Я с трудом удержалась от смеха.
       Николай быстро пришел в себя, мы вышли на улицу, и первый же извозчик, которого удалось поймать, отвез нас к заведению.
       Мы вошли в слабоосвещенную большую комнату. Посредине стоял кабинетный рояль, на стенах развешены фривольные гравюры Патена "Кавалер ловит блоху у дамы", "Сорванный поцелуй" и другие, которых я просто не разглядела.
       Больше всего меня поразили запахи. Пахло пачулями, старой обивкой и пороком. Да-да, не удивляйся, у порока есть свой запах, как есть он у нищеты, старости и смерти. И женщины, сидевшие на честерфильдовских диванах, выглядели уставшими в резком свете ламп. Они были сильно накрашены, одеты в платья, подчеркивающие изгибы тела, и манили мужчин ненатуральной чувственностью.
       Одна из них, по имени Люба, в институтской форме с пелеринкой, тут же привлекла мое внимание. Я подумала: уж не посещал ли ее Ефиманов? Почему она одета именно так? Вероятнее всего, это приказ хозяйки, на себе испытавшей, как притягательны невинные существа для сластолюбивых старцев.
       Николай очень волновался за меня. Это было так трогательно наблюдать, как он пытался перетянуть внимание на свою персону. А когда я подошла к роялю и запела романс Апухтина, он озирался по сторонам, всматриваясь в лица. Разумеется, это была дерзкая выходка, но надо было каким-то образом почувствовать себя свободнее.
       А дальше следовало заняться тем, зачем приходят в публичный дом. Не представляя себе, как буду выходить из этой двусмысленной ситуации, я подошла к "институтке", перекинулась с ней парой слов и, уже собираясь подняться к ней в комнату, была остановлена Николаем. Это просто смешно! Он так и не понял, что я занимаюсь делом, а не играю в бирюльки. Его со смехом отвлекла на себя полуобнаженная брюнетка, мой штабс-капитан как зачарованный поплелся за ней, и смятенные чувства полностью отражались на его честном лице.
       Комната Любы (так звали девушку, к которой я пошла) полностью отвечала моим ожиданиям. В центре большая двуспальная кровать, застланная плюшевым покрывалом, на стенах - скрещенные веера и лубок "Целующиеся голубки". В углу ширма, за ней - рукомойник с тазом.
       - Ах, милый, - манерно протянула Любочка, - ты не хочешь заплатить барышне за усердие?
       - Я заплачу, - сказала я, - а если ты проявишь не только усердие, но и благоразумие, получишь вдвое против условленного.
       На лице Любочки отразилось непонимание. Мне показалось, что никто в этой комнате не призывал ее к благоразумию. Скорее наоборот - требовали от нее африканской страсти. Но спустя мгновение она спохватилась и, подойдя ко мне, обвила мою шею руками:
       - Ах да, я же совсем забыла, ты же мальчик, девственник! Как интересно! - она прыснула. - У меня еще не было девственников. Они ищут тех, кто поопытнее, как наши Кончита с Хуанитой. Не бойся, Любочка не сделает тебе больно - вот увидишь, тебе понравится. Хорошо, мой славненький?
       И она принялась расстегивать пуговицы на моем жилете.
       Мягко отведя ее руки, я подвела ее к кровати и усадила, ведь в ее комнатушке больше негде было сидеть.
       - Послушай, Люба, - сказала я как можно строже. - Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
       - Поговорить? - она в изумлении посмотрела на меня. - Как поговорить? Ты разве за этим пришел?
       - Скажем так, и за этим тоже.
       - Может быть, ты боишься? Не бойся, это с каждым в первый раз такое приключается, - вдруг некая мысль пришла ей в голову, и она испуганно вскочила с кровати. - А может, я тебе не нравлюсь? Конечно, я не такая полная, как Кончита и Эсмеральда, у них все при всем. Но знай, я многое умею. Разочарованным не останешься!
       - Тьфу ты! - в сердцах рявкнула я. - Как же ты, однако, глупа! Не можешь выслушать, о чем я тебе толкую! Пойми, я задам тебе несколько вопросов. Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать - повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!
       Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего-нибудь путного.
       - Ладно, - хмуро сказала она, - спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?
       - Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?
       - Посетитель принес.
       - Какой посетитель?
       - Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.
       - Это почему же?
       - Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает - он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.
       "Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?" - подумала я.
       - Как он выглядел, Люба?
       - Среднего роста, худой, а руки большие, - она задумалась. - Не богат, скорее бедствует - белье у него несвежее.
       - Лет около пятидесяти? - я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.
       - Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.
       - Лыс?
       - Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие - в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить - в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?
       Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.
       - Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой-нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов - старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.
       - Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.
       В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:
       - Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?
       Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:
       - Не мешайте, в накладе не останетесь!
       - Ну, хорошо, хорошо, - раздался голос за дверью. - Я ведь просто так, мадам узнать велели.
       Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.
       - Держи, - сказала я, - а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.
       Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.
       - А теперь не хочешь поваляться, миленький? - спросила она. - А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?
       - Так, человек один, - ответила я. - А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.
       - Давай! - загорелась она. - Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся - в шею. Очень полезная вещь.
       Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.
       - Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.
       Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.
       - Люба, ты слышишь меня?
       - Да, - ответила она безжизненным голосом.
       - Что делал с тобой человек с пегими волосами?
       - Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив - он был для меня самым лучшим на свете.
       - Что было дальше?
       - Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.
       - Ты можешь вспомнить что-нибудь из того, что он говорил?
       - Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, - это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.
       - Он не называл своего имени?
       - Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.
       - Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет "три" ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два...
       Я не успела сказать "три", дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:
       - Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! - она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. - Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю...
       - Три! - закричала я. - Люба, проснись!
       С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.
       - Что? Где? Ой, мадам, а мы тут с Евгением...
       - Дура! - заорала на нее мадам Блох. - Не можешь отличить кто перед тобой? Ты разве в штаны ей не лазила? Она же женщина! Проверять нас пришла! Что ты ей наговорила?
       В это время швейцар Тимофей крепко держал меня за запястья, а я вырывалась из последних сил.
       Неожиданно в комнате появился Николай. Тимофей получил умывальным тазом по затылку. Штабс-капитан схватил меня за руку, и мы побежали сломя голову вниз по ступенькам, сшибая по пути слуг и зевак.
       Вот такая история, дорогая Юля. Пишу тебе по свежим следам, так как нервы на пределе, и, если бы не Николай, мне бы не поздоровилось.
       Пойду зализывать раны и раздумывать, что же означали слова, произнесенные человеком с пегими волосами.
       Всего тебе самого наилучшего.
       Твоя рисковая подруга Полина.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Алеша, здравствуй, дружище!
       Получил твое письмо, и нахожусь в полном недоумении. Ты упрекаешь меня в нерешительности и советуешь, как ты пишешь, "взять мадам Авилову в оборот, дабы неповадно ей было вертеть таким молодцом, как я". Да знаешь ли ты, что я безмерно счастлив, что она обратила на меня свое внимание! Я просто диву даюсь, за что мне такое счастье! Женщина богатая, свободная, образована отлично, почему бы ей и не найти себе пару по сердцу? Прожила она с мужем в любви и достатке и непроизвольно сравнивает претендентов на руку с покойным супругом. Вот я и держусь подле нее, чтобы всегда быть рядом, невзирая на тяготы службы.
       Продолжу свой рассказ о том, что произошло с нами в борделе мадам Блох. После того, как пышногрудая фемина увела меня к себе, я форменным образом забылся. Полина дает мне лишь поцеловать ручку, и я не вижу ничего дурного, чтобы время от времени побаловаться в веселом доме.
       Но на этот раз... Все произошло, как в дешевом водевиле. Сначала я пытался прислушиваться, что происходит за дощатой перегородкой, разделяющей нас с Полиной, но потом увлекся Кончитой, которая и завладела целиком и полностью моим вниманием.
       Не помню, сколько прошло времени, но, когда я, уже одетый и готовый к выходу, собрался проститься с пылкой красавицей, послышались крики. Выскочив в коридор и с ходу врезав в скулу детине, околачивающемся возле соседнего нумера, я распахнул дверь и увидел, как мою обожаемою Полину держит за руки швейцар. А мадам со шрамом потрясает париком, как индеец скальпом.
       Чтобы не вдаваться в ненужные подробности, скажу только, что я схватил Полину в охапку, и мы с ней ринулись вниз, прочь из этого вертепа. На улице удалось тут же свистнуть извозчику, и только уже при подъезде к дому г-на Рамзина ее перестала бить крупная дрожь.
       - Я сама расскажу отцу об этом происшествии, - сказала Полина. - Вы только не вмешивайтесь, хорошо?
       Лазарь Петрович сидел в гостиной и беседовал с Настей.
       - Полина, - радостно воскликнула она, увидев нас. - Егорову отпустили! Лазарь Петрович добился.
       - Слава Богу! - она перекрестилась. - Слава Богу!
       Тут господин Рамзин только обратил внимание на ее наряд.
       - Полина, в каком ты виде? - удивленно спросил он. - И вы, штабс-капитан, позволяете ей идти рядом с вами в мужском платье? Может, вы были на маскараде, хотя мне ничего не известно о том, что сегодняшним вечером в городе устраивали нечто подобное.
       - Я переоденусь и скоро выйду к вам, господа. Настя, пойдем со мной.
       Я остался наедине с г-ном адвокатом.
       - Николай Львович, я, как отец, должен знать, в какую авантюру вас впутывает моя дочь. В конце концов, вы разумный человек, офицер, а идете навстречу прихотям взбалмошной женщины! Не поверю, что вы ее поддерживали и не отговаривали.
       Мне было чрезвычайно неловко, ведь Лазарь Петрович был прав. Пепиньерку Егорову он освободил из-под стражи, Настя выглядела нормально, от былой подавленности не осталось и следа. Для чего нужны были причуды Полины - не понимаю.
       Вышла Полина, переодетая в домашнее платье. И от этого она стала такой милой и близкой, что я хотел только одного - быть рядом с ней, целовать руки и вновь делать все, что она попросит.
       Но госпожа Авилова, скорей всего, была другого мнения. Она холодно посмотрела на меня и вымолвила:
       - Г-н штабс-капитан, полагаю, вас заждались на службе. Не смею больше задерживать и благодарю за помощь.
       После этих слов мне только и оставалось, что откланяться. Пошел в кабак и напился с двумя поручиками.
       (На следующий день)
       Алеша, друг, тут такое произошло!
       Утром просыпаюсь, а мне денщик говорит:
       - Слышали, барин? Хозяйку веселого дома, ту, что со шрамом, подушкой придушили.
       Голова гудела, глаза слипались, но от этого известия я окончательно проснулся.
       - Кто? Когда?
       - На улице говорили. Мол, девица из тех, кто в доме жила, накинула подушку на лицо и задушила. Потом все золото забрала, а бумаги по комнате рассыпала, паспорт искала вместо желтого билета своего. Сбежать хотела, да не вышло. Ее в холодную отвели.
       Наскоро ополоснув лицо и надев мундир, я бросился прямиком в дом Рамзина, к Полине, а там меня ждал неприятный сюрприз. В центре гостиной восседал знакомый агент из сыскной полиции, г-н Кроликов.
       Как назло, Лазаря Петровича дома не было, и Полина одна принимала гостя.
       - Госпожа Авилова, свидетели показывают, что вас видели вчера вечером в заведении мадемуазель Блох, в мужской одежде и парике. Так ли это?
       - Вы меня допрашиваете? - спросила Полина Кроликова.
       - Ни в коем разе! - всплеснул тот руками. - Если бы допрашивал, то мы бы с вами не здесь разговаривали, а совсем даже в противоположном месте. Просто мне бы хотелось узнать истину. Были ли вы в заведении?
       - Была.
       - Позвольте полюбопытствовать, зачем вам понадобилось совершать столь авантажный поступок? Вы же не писательница Жорж Занд, в конце концов!
       - Вот уже десять дней прошло, как убит г-н Ефиманов! Егорову выпустили только благодаря стараниям моего отца, наша подопечная Анастасия Губина все это время находилась в тяжелом нервном расстройстве, по городу ползут слухи, а полиция ничего не делает, дабы вернуть девицам доброе имя.
       Кроликов повернулся ко мне и приподнялся на стуле:
       - А вот и вы, милостивый государь, бесстрашный Вергилий, присаживайтесь да присоединяйтесь к нашей беседе, авось и вытащим истину за ушко да на солнышко.
       - Что вас интересует? - спросил я сухо.
       - Все! - живо ответил он. - Зачем ходили, о чем говорили?
       - Известно зачем, - возразил я, - неужели вам не ясно, зачем посещают такие заведения?
       - Но не каждый раз туда берут даму. Да еще переодетую мужчиной. И не какую-нибудь искательницу приключений, а ту, к которой питают самые добродетельные чувства.
       Мне стало неприятно оттого, что кто-то лезет в мои отношения с Полиной, и я нахмурился:
       - Я бы попросил вас...
       - Нет, это я вас хочу попросить, расскажите все без утайки, глядишь, дело и прояснится.
       Полина вмешалась в наш диалог:
       - Оставьте его, г-н Кроликов. Штабс-капитан всего лишь выполнял мою просьбу. Жизнь у меня вдовья, бедна развлечениями, вот и придумала со скуки.
       - Лукавите, любезнейшая Аполлинария Лазаревна, - погрозил мне пальцем Кроликов. - Не вы ли нападали на сыскную полицию за нерасторопность и благодушие? Вне всякого сомнения, захотели сами взять расследование в свои руки. И что же вышло? Отделению - убийство, а вам - скандальная известность. Вот что делается, когда сапоги начнет тачать пирожник. Поэтому и обращаюсь к вам пока с просьбой: расскажите, почему вы пошли именно в публичный дом мадемуазель Ксении Блох и что там искали? Еще более обяжете, если поделитесь, что же вам удалось там отыскать?
       Полина посмотрела на меня вопросительно, а я чуть пожал плечами, мол, буду поддерживать ее во всем.
       - Хорошо, я расскажу вам, Ипполит Кондратьевич, - Полина кивнула. - Все началось с письма, которое прислала мне моя подруга Юлия. Она в нем описывала бывшую институтку, старше нас по году выпуска, Ксению Блох, которая, как и несчастная Анна Егорова, и Настенька, а быть может, и многие другие институтки, о которых нам ничего не известно, стала жертвой преступного сладострастия г-на Ефиманова. Но в отличие от пепиньерки Егоровой, m-lle Блох нимало не тяготилась своим положением, а наоборот, научилась извлекать из него определенную пользу.
       - Весьма интересно, - пробормотал Кроликов. - Весьма... Вы позволите мне глянуть на это письмо, уважаемая Аполлинария Лазаревна?
       - Только держите его содержание в секрете, прощу вас, все-таки это частное письмо моей подруги, и мне бы не хотелось...
       - Не извольте беспокоиться, г-жа Авилова. Кроме как по служебной надобности это письмо никто не прочитает. Продолжайте.
       Я смотрел на мою обожаемую Полину и восхищался. Как она спокойна, как держится! И в такой момент не забывает о конфиденциальности отношений с подругой. Даже немного отвлекся, рассматривая луч света, игравший ее развившимся локоном. Из небытия меня вывел ее голос, произнесший мою фамилию:
       - ...И тогда я попросила штабс-капитана Сомова сопровождать меня в публичный дом, где намеревалась найти m-lle Блох и поговорить с ней.
       - Почему же вы этого не сделали, придя на место? - спросил Кроликов, избегая называть вещи своими именами.
       - Прежде всего я увидела хозяйку публичного дома, невероятно толстую и в вуали, прячущей уродливый шрам на лице. Трудно было представить, что она захочет рассказывать мне о тех временах, приведших к ее нынешнему состоянию. Чтобы немного оттянуть время, я села за рояль и спела романс, попутно размышляя, где же мне добыть хоть немного сведений. И тут случай пришел мне на помощь. В зал вошли две проститутки. Одна, обычная накрашенная брюнетка, а вот другая была одета в институтскую форму, точь-в-точь такую я носила в отрочестве - камлотовое платье, передник и пелеринка на плечах. И я поняла, что мне нужно поговорить с ней. Ведь любители молоденьких девиц будут приходить к m-lle Блох не для того, чтобы наслаждаться видом ее шрама, а именно за такими девушками, вместе с платьем надевающими на себя маску невинности.
       - И вы решили поговорить с ней, а для этого пошли к ней в комнату?
       - Да, - ответила Полина.
       - И она вас не разоблачила? - изумился Кроликов, но тут же поняв двусмысленность своих слов, добавил: - Она не поняла, что вы - женщина?
       - Люба не успела. Сначала мы немного поговорили, а потом в комнату вбежала хозяйка и сорвала у меня с головы парик.
       - Как вы думаете, откуда она узнала, что вы - женщина?
       Полина недоуменно посмотрела на него:
       - Помилуйте, Ипполит Кондратьевич, да откуда мне знать? И, вероятнее, никто уже не раскроет, каким образом покойной стало известно об этом. Наверное, у нее был большой опыт по этой части. Впрочем, какую ценность могут иметь мои измышления по сравнению с событиями, увиденными собственными глазами?
       В очередной раз я мысленно восхитился ею. Полина не теряла присутствия духа ни при каких обстоятельствах! Решив немного помочь ей, я вмешался в беседу:
       - Может быть, в комнатах есть отводные трубки, а владелица заведения подслушивала разговор? Я читал, так в одном замке делали, и все секреты становились явными. Надо у девушки спросить, с которой г-жа Авилова разговаривала, есть ли у нее в комнате такая трубка или нет?
       - Зачем же спрашивать? - Кроликов повернулся ко мне. - Мы уже там с утра обыск провели. Никаких трубок, ловушек и прочих монтекристовских подземных ходов не обнаружено. Обычные стены, тайников нет.
       - А девушку, Любу эту, спрашивали? Мне денщик сказал, что ее в тюрьму посадили.
       Сыскной агент внимательно посмотрел на меня, потом на Полину, словно взвешивая, говорить или нет, и произнес после паузы:
       - Не посадили, врет ваш денщик. Пропала Люба, или правильнее, Прасковья Маланьина, крестьянка Псковской губернии.
       - Как пропала? - воскликнули мы с Полиной в один голос.
       - Очень просто. Нет ее нигде. В розыске она теперь. Так что если вдруг каким боком узнаете - покорнейше прошу сообщить в полицию.
       Сыскной агент поднялся со стула, пригладил усы и, надев форменную фуражку, откланялся. Уже в дверях обернулся и сказал серьезным тоном:
       - Отеческий совет, Аполлинария Лазаревна: не ищите приключений, они вас сами найдут.
       И вышел из гостиной.
       Вот такие дела творятся, Алеша, в старинном сонном N-ске.
       Пойду немного посплю, уже третий час ночи.
       Твой друг Николай.
      
       * * *
       Мария Игнатьевна Рамзина - графу Кобринскому, Петербург.
      
       Здравствуй, Викентий Григорьевич!
       Сразу же, как получила твое письмо, прочитала не откладывая. Ты просишь поспешествовать тебе в одном деле. Что ж, я всегда рада тебе угодить, ведь ты не чужой мне человек.
       Третьего дня послала Полине письмо с просьбой навестить меня, старую тетку. Ее дома не оказалось, слуга вернулся ни с чем. На следующий день тоже ни слуху ни духу, а вот вчера она у меня объявилась, но до этого узнала я, что ввязалась племянница в неприглядное дело. В дом Рамзиных приходила полиция! И не по адвокатской надобности, а с подозрениями! Никогда не было в нашей семье подобного позора, и вот дождались!
       Даже если бы ты меня не попросил поговорить с племянницей, я бы все равно ее вызвала к себе. Негоже так поступать! Ко мне уже и Наталья Лаврентьевна, почтмейстерша, заезжала, и первая сплетница нашего N-ска, Аделаида Федоровна. Чего только не говорят, какую только напраслину не возводят, и все корни оттуда идут, из этого змеиного гнезда Елизаветы Павловны, будто на ее "четвергах" больше и говорить не о чем, как о нашей семье.
       Не спорю, Полина тоже хороша. Так испортить себе репутацию, посещать притоны - я всегда говорила, что воспитание Лазаря Петровича до добра не доведет. Если бы я тогда не настояла на определении девушки в институт, сейчас и не знаю, что с ней стало бы!
       Что-то я заговорилась. Вернемся к нашим баранам, то есть к твоей просьбе.
       Я всегда говорила, что у тебя доброе сердце! И когда ты написал, что хочешь представить на комиссию императорского географического общества бумаги и записи Авилова, дабы впоследствии, после высочайшего одобрения, издать книгу его путешествий, я даже всплакнула. Так заботиться о нас, живущих в провинциальной глуши. Так вот зачем ты спрашивал о моей племяннице! Прочитав, что я пишу о бедной вдове, решил помочь, а заодно и прославить нашу фамилию.
       Честь тебе и хвала, Викентий! Знал бы ты, как я сожалею о ее поведении, особенно после твоего благородного предложения.
       Итак, вчера моя беспутная племянница, наконец, изволила посетить меня. Все-таки я ее люблю, Викентий. Всем хороша: и статная, и умница редкостная. Тоща только, да ничего, после родов наберет округлостей. Выдать бы ее замуж, чтобы голова не болела у меня, как пристроить племянницу. Грешным делом думала я, что ты ею интересуешься, жениться хочешь, потому что холост всю свою жизнь. Ошиблась.
       Опять я заговорилась. Впрочем, в мои годы это не мудрено.
       Полина была прекрасно одета. В простое полотняное платье, сидевшее на ней, как влитое. Я даже не удивлюсь, узнав, что она не носит корсета. С ее привычкой заниматься лаун-теннисом всего можно ожидать.
       Поцеловав меня, она села напротив и посмотрела мне в глаза:
       - Как вы себя чувствуете, тетушка?
       - Твоими молитвами! - не удержалась я. - Скажи мне, душа моя, что за слухи о тебе по городу ходят?
       Она сделала вид, что не понимает, о чем я толкую:
       - Какие слухи, Мария Игнатьевна?
       - А такие, моя милая. Будто подозревают тебя в убийстве кокотки. Может, и не сама убила, но при этом присутствовала. Люди говорят.
       - Люди говорят глупости, - резко ответила она. - И слушать их, только время терять. Ведь вы меня не за этим позвали, тетушка? Чтобы я выслушивала сплетни записных болтушек, как Наталья Лаврентьевна и Аделаида Федоровна.
       И все-то она знает!
       Полина отпила чаю и резко сказала:
       - Если вы за этим позвали, то мне лучше будет уйти. Дела накопились.
       - Сиди, сиди, - я остановила ее, уже готовую подняться с места. - Ишь, прыткая какая! Раз позвала, значит, дело к тебе имеется. Мне тоже недосуг сплетни выслушивать, да приходится иногда. Не буду же я, как ты, с места вскакивать.
       - Тогда чего ж вы хотели, ma tante1? - спросила Полина с интересом. Даже чашку в сторону отставила.
       - Хочу тебя обрадовать, моя дорогая! - сказала я ей. - В Императорском географическом обществе хотят выпустить в свет книгу о твоем покойном супруге!
       - Не может быть! - всплеснула она руками. - Сколько писем он написал, самому Семенову несколько раз! Но тот был в экспедиции на Тянь-Шане и не смог ответить. Зато другие отвечали, у меня все письма сохранились. Не интересуют никого бумаги моего мужа! А ведь он столько пережил, о стольких событиях рассказать хотел! Я все его бумаги бережно храню. Уже и рукопись к публикации была готова. Владимир закончил ее, будучи совсем больным.
       Полина поднесла к лицу платок и вытерла набежавшие слезы. Я так была рада, что, благодаря тебе, исполнится мечта ее мужа.
       - Успокойся, дитя мое, - сказала я ей. - Вот видишь, стоит только усердно молиться Богу и наши желания исполняются. Я все время молюсь. И за тебя, и за твоего отца, и панихиды по усопшему своему мужу заказываю. Жить надо по совести.
       - А кто поспешествовал этому решению? - вдруг спросила она.
       - Мой старый друг, граф Кобринский, действительный член географического общества.
       Полина посмотрела на меня недоуменно.
       - Постойте-ка, тетушка, но одним их тех, кто отказывал Владимиру, был именно граф Кобринский!
       Я рассердилась:
       - Тогда отказывал, а ныне благоволит. Делали вы дела через теткину голову, так оно и выходило. А теперь, наоборот, положительно смотрят на прошение покойного Авилова.
       Полина бросилась мне на шею и стала благодарить! Что и говорить, мне было приятно, хотя только мы с тобой знаем, что последнее слово оказалось за тобой. Это тебя надо благодарить, а я тут совсем ни при чем.
       Что-то я, Викентий, заговорилась. Голова плохо меня слушается, мысли заплетаются, устала очень.
       Поэтому заканчиваю свое письмо. Полина пообещала, что подготовит дома все бумаги и вышлет их тебе в ответ на официальное письмо на гербовой бумаге Императорского географического общества.
      
       Молюсь за тебя.
       Твоя давнишняя знакомая,
       Мария Игнатьевна Рамзина.
      
       * * *
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
      
       Милый мой брат!
       Корю себя, не писала тебе целую неделю! Но теперь постараюсь рассказать обо всем и ничего не пропустить.
       Кончились рождественские каникулы, и я вернулась в институт. Приняли меня по-разному. Подруги тут же подошли, расспрашивать стали, охать сочувственно. А когда я сказала им, что не хочу даже вспоминать об этом страшном событии и что для меня все было, как во сне, они немного отстали.
       Зато толстая Вересова, с вечно недоеденным калачом в руках, цеплялась ко мне, словно репей:
       - Расскажи, как это было? А что ты сказала? А как он тебя поймал? А тебе правда было страшно? И много крови натекло?
       Она так замучила меня своими расспросами, что в перерывах между уроками я пряталась от нее в рекреации.
       Более всего мне достается от синявки Марабу. Видя меня, она поджимает губы и говорит со мной таким презрительным голосом, будто я повинна во всех смертных грехах!
       - М-ль Губина, у вас опять пятно на фартуке. Как можно быть такой грязнулей? Хотя понятно... - и она корчит такую гримасу, будто до жабы дотрагивается. А сама жаба и есть!
       За кляксу в тетрадке я должна была триста раз написать по-французски: "Я неряха и не умею писать без клякс!" Марабу оставила меня после уроков, когда все уже разошлись, я писала и плакала. Одна слеза упала на страницу. Все расплылось, и мне пришлось выдирать листы и писать заново.
       Единственный, кто меня жалеет, это учитель ботаники и географии. Я думала, что он такой же, как все, а оказалось - нет, он добрый и великодушный. Когда он меня вызвал к доске и я перепутала тычинки и пестик в цветке ириса, только покачал головой и, вздохнув, мягко сказал:
       - Останьтесь на пять минут после моего урока, м-ль Губина.
       Мне стало не по себе. Неужели Иван Карлович тоже хочет заставить меня триста раз переписывать на латыни названия этих глупых тычинок?
       Я осталась. Прождала в классе четверть часа, а его все не было. Наконец он пришел, и сел напротив меня.
       - М-ль Губина, - сказал он мне печально, - я нахожусь в затруднительном положении. Вы не успеваете по моим предметам, и я просто обязан доложить об этом мадам фон Лутц. Мне крайне жаль, но, может быть, я вызову вашего опекуна, или напишу ему записку, чтобы он каким-то образом вмешался. Нанял бы вам учителя. А если дорого, то студента, студенты сейчас немного берут за уроки.
       Ваня, мне так было стыдно! Повторялось то же самое, что и с Григорием Сергеевичем, нашим попечителем. Но в отличие от него, ботаник не угрожал мне, не смотрел пронзительно, так, что мне становилось страшно. Он искренне пытался мне помочь, и я это чувствовала.
       Совсем забыла описать его тебе. Он человек пожилой, лет сорока или сорока двух, росту высокого такого, что руки вылезают из рукавов форменного мундира. У него траурная кайма под ногтями, это делает его ногти неухоженными, но он все время возится в нашей институтской оранжерее, и, наверное, поэтому ему трудно отмыть землю с рук. Наши Бубенцова и Ключарова влюблены в него и по вечерам рассказывают, как они "обожают" Ивана Карловича. А Цыпкина и Холодова, наоборот, смеются над ним, называют "чухонцем" за немецкий акцент и обожают француза - учителя ритмики и танцев. У нас все институтки кого-то "обожают". Кто начальницу мадам фон Лутц, но таких мало и они подлизы, кто учителя математики, а целых три пансионерки обожают сторожа Архипа! Ходят к нему, просят набойки на сапожки набить - Архип еще и сапожным делом у нас занимается, и за глаза "пусей" называют. Смешно, право. Это все такие глупости, но, впрочем, нет, Ваня, как только я услышала, что Иван Карлович участлив ко мне, я тоже решила его "обожать".
       - Скажите, Настя, - обратился он ко мне, - что мешает вам сосредоточиться на занятиях? Может быть, какие-то мысли, страхи? Может, стоит показаться врачу, попить микстуры с бромом?
       - Нет, ничего, - ответила я, - это пройдет. Просто после того случая...
       - Да, - вздохнул он, - я понимаю. Если позволите, попробую посоветовать вам нечто. Я недавно прочитал в одном биологическом журнале статью Корсакова Сергея Сергеевича. Это известный доктор, специалист по душевным болезням. Нет-нет, дорогая Настя, я уверен, что вы совершенно здоровы, нет у вас болезни. Просто я подумал, если вы сделаете так, как описано в той статье...
       - А о чем там пишет этот доктор? - полюбопытствовала я.
       - Он советует тем, у кого произошла трагедия в жизни, страшный случай или несчастье, не замыкаться в себе, не уходить от людей, а рассказать все, что произошло. Вслух. И страшные тени отступят - они боятся света.
       - Но я уже все рассказывала, - возразила я ему. - И Полине, и господину полицейскому. А освобождения все нет.
       Иван Карлович улыбнулся:
       - А вы подумайте, как вы рассказывали? Как вы пришли в класс, когда попечитель вошел, что сказал, что потом произошло. Верно?
       Я кивнула.
       - Корсаков же пишет о совершенно другом: что вы чувствовали в этот момент, чего боялись, чего хотели? Что пронеслось перед вашим внутренним взором? Советую вам, Настя, подумайте об этом и расскажите близкому человеку. Но только подготовленному к вашей откровенности, иначе не миновать вам гнева неправедного. Или напишите. Можете даже мне написать. Я пойму. Уверяю вас, после того, как вы выложите ваши чувства на бумагу или в откровенной беседе, все горести и напасти оставят вас, вы снова достигните прилежания и успехов в учебе. Профессор Корсаков знает, что говорит.
       Он еще раз улыбнулся и вышел из класса. А я осталась.
       Ванечка, какой хороший у нас учитель! Решено, я буду его обожать! Он пуся!
      
       До свидания, мой милый брат!
       Скоро напишу еще.
       Твоя сестра, Анастасия.
      
       * * *
       Письмо, оставленное в кабинете Лазаря Петровича Рамзина его дочерью Аполлинарией Лазаревной.
      
       Папа, я должна срочно уйти. Когда придешь, прочитай немедленно то, что я вложила в конверт. Это рассказ Насти. Я волнуюсь за нее, с девушкой надо что-то делать. Буду к ужину, возможно, с Николаем.
       Полина.
      
       * * *
       Записка Анастасии Губиной к учителю ботаники и географии Ивану Карловичу Лямпе.
      
       Дорогой Иван Карлович! Всю ночь не спала, раздумывала над вашими словами. И поняла, что вы совершенно правы. Все, что произошло тогда, в те страшные минуты, произошло из-за меня, из-за того, что я оказалась такой нехорошей и безнравственной особой.
       Дело все в том, что я сама хотела оказаться в такой ситуации. Мне было очень горько, когда умерли мои родители и я осталась сиротой. Меня усыновил Лазарь Петрович, добрейшей души человек, и я благодарна ему всем сердцем. Но словно какой-то бес противоречия вселился в меня. Я дерзила Полине, на красоту которой не могу налюбоваться, - она для меня идеал. Я обманывала синявок, нарушала правила института, и меня поймали только за малую толику моих нарушений. Однажды я утащила у горничной Веры ее микстуру от желудка и подлила ее в молоко к Вересовой, чтобы та, наконец, перестала изводить меня расспросами, хорошо ли мне жить, как в приюте. Вересова два дня не выходила из туалетной комнаты, ее даже освободили от занятий. А я злорадствовала.
       Другой пансионерке я тихонько вылила воску на волосы за то, что она назвала меня при всех тюремным выкормышем. Ей потом отстригли огромный клок на затылке. И никто не знал, что это сделала я. В следующий раз она поостережется бросаться такими словами. Хотя почему? Она же не знает, что это я.
       С попечителем же произошло вот что. Я очень завидовала тем институткам, которые получали из рук его высокопревосходительства знаки отличия и прилежания. Для меня подобное было недостижимо. Я не успевала по французскому и словесности, а про арифметические задачи даже и не вспоминаю.
       И тогда я решила привлечь к себе внимание другим способом. Не дают мне награды - и не надо! Обойдусь! Но сидеть скромно в углу серенькой мышкой и терпеть насмешки соучениц тоже не буду. Пусть меня наказывают, пусть вызывают к мадам фон Лутц или к самому попечителю. Но обо мне будут знать и не посмеют больше проходить мимо меня, как мимо пустого места!
       Мне недолго удалось походить в "отчаянных" - так мы, институтки, называем между собой учениц, с которыми сладу нет. Обычно такие девушки долго не задерживаются здесь, если им не покровительствует кто-либо из начальства. Бедных просто исключают, а богатые платят большие деньги за экзамены и аттестации. Эта безумная мысль (стать гадкой девчонкой) пришла мне в голову примерно за месяц до рождественского бала, поэтому я не успела настолько нагрешить, чтобы быть исключенной из института. Но потом, когда я поняла, что могло бы со мной случиться, если бы я потворствовала своим гадким желаниям, меня охватило раскаяние. Неужели я могла так вести себя?
       И вдруг это страшное убийство... Мне стало понятно - вот она, расплата за мои грехи. Я хотела быть "отчаянной", не слушаться учителей и классных наставниц, так теперь буду подозреваемой в убийстве.
       Больше всего меня мучает страх. Страх, что я не все рассказала Полине и полиции. И еще: я боюсь убийцу. Он на свободе, и я чувствую, как он ходит кругами около меня. Однажды он подойдет ко мне совсем близко и...
       Нет, я не буду его бояться, я все расскажу. Открою то, о чем тогда смолчала.
       Когда я вновь вошла в класс за мячиком и наклонилась над лежащим Григорием Сергеевичем, сзади меня мелькнула тень. Я не успела обернуться, как чьи-то руки зажали мне лицо, и я услышала шепот: "Только посмей слово сказать. Найду и убью. Поняла?"
       Еле живая от страха, я кивнула. Шепот продолжался: "Закрой глаза. Ляг на него и уткнись носом в мундир. Когда досчитаешь до ста, откроешь глаза. Не раньше. Не то убью!"
       Эти минуты были самые долгие в моей жизни. Я лежала, зажмурившись, и считала: "девяносто один, девяносто два...". Как только дошла до сотни, то осторожно подняла голову и огляделась. В комнате никого не было. Но когда я взглянула вниз, на лицо попечителя, на свой фартук, залитый кровью, то решимость меня оставила, и я закричала так сильно, как только смогла.
       Ничего больше не помню. Только чуть заметный запах. Руки того человека пахли каким-то странным о-де-колоном. Никогда прежде я не слышала такого запаха.
       Потом прибежала Марабу, ну, а дальше я уже рассказывала полиции. Я открыла им все, кроме того, что слышала убийцу. Эта тайна теснила мое сердце. А сейчас мне легче, будто освободилась от тяжкого груза. И будь что будет, пусть этот страшный убийца меня находит - не боюсь я его.
       Спасибо вам, Иван Карлович. Прав был ваш профессор Корсаков, надо не таить в себе, а рассказать людям, так, чтобы тебя поняли и помогли. Вы сняли с меня чрезмерную ношу, и теперь я за вас Бога молить буду.
       Посоветуйте, стоит ли рассказывать об этом полиции? Ведь я ничего не видела. Вдруг теперь меня арестуют за сокрытие или подумают, что я заодно с преступником? Что делать? Вы умный, вы обязательно посоветуете мне что-нибудь правильное.
       Остаюсь ваша ученица,
       Анастасия Губина.
      
      
      Глава пятая. Духи и д?ухи.
      
       Борно-тимоловое мыло провизора Г.Д. Бюргенса. Против излишней потливости и дезодорирующее. Благовонное туалетное мыло высшего достоинства. Продается везде! 1 кус. 50 коп. 1\2 кус 30 коп. В магазинах Высочайше утвержденного Товарищества высшей парфюмерии - духи ЛЕВКОЙ. Поставщик Высочайшего Двора А. Ралле и К". "Настоящая VIOLETTE de Parme. Пармская фиалка пользуется старинною репутацией, постоянно увеличивающеюся."
      
       ***
       Аполлинария Лазаревна Авилова, N-ск - графу Кобринскому, Санкт-Петербург
       Ваше сиятельство,
       Обращаюсь к вам по просьбе Марии Игнатьевны Рамзиной, моей родственницы. Она передала ваше великодушное предложение издать записки моего покойного мужа Владимира Гавриловича Авилова о путешествиях.
       Все бумаги его в полном порядке, пронумерованы в хронологической последовательности и готовы к изданию. Немедленно по получении официального письма Императорского географического общества вышлю все копии, имеющиеся в моем распоряжении. Я переписывала их собственноручно, так как многие записи подпорчены водой, а в некоторых местах выцвели чернила.
       Примите уверения в глубочайшем уважении и совершеннейшем к Вам почтении.
       Аполлинария Авилова, вдова коллежского асессора Владимира Григорьевича Авилова.
      
       ***
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.
      
       Прости, друг мой, совсем тебя забыл и не пишу уж который день! Служба отнимает все время, у Полины бывал крайне редко, можно сказать, что до вчерашнего дня не видел совсем, но сегодня с утра я всецело принадлежал ей.
       Зайдя давеча к ней с визитом, сразу заметил ее озабоченность чем-то.
       - Николай Львович, - обратилась она ко мне, - что вы делаете завтра утром?
       - Как всегда, служба, - ответил я ей.
       - Как жаль, - Полина выглядела разочарованной. - Мне необходимо ваше общество.
       И она так посмотрела на меня, что я тотчас поспешил к гарнизонному начальству и выпросил отпуск назавтра. И вот с утра, весь в нетерпении, я был у дверей ее дома. Ведь я счастлив, когда Полина нуждается в моей помощи!
       Моя радость немного поблекла, когда я понял, что несравненная мадам Авилова не собирается провести со мной весь день наедине. Рядом с ней, одетой на выход, стояла ее подопечная Анастасия.
       Нет, я ничего не имею против, девушка мила, как нераспустившийся розан, но все мои мечты рухнули.
       - Г-н Сомов, не согласитесь ли вы сопровождать нас на прогулке? - спросила меня Полина и улыбнулась.
       Ее улыбка несколько ослабила мое разочарование. Мы пошли пешком. Погода стояла чудесная, морозная, после прошедшего ранним утром снежка воздух был свеж и прозрачен, а крыши домов сверкали белизной на солнце. Полина взяла меня под руку, и мне на плечо упали яркие снежинки с ее шляпы. Мы оживленно беседовали, только Настя шла рядом, угрюмая и сосредоточенная.
       - Что с ней? - наклонился я к уху моей спутницы.
       - Мы собираемся провести химический научный опыт, и Настенька внутренне к нему готовится.
       Меня это известие несколько встревожило. Прошлый "химический опыт" с переодеванием и посещением борделя закончился приходом к Полине сыскного агента. И вот новая игра с огнем.
       -Может быть, расскажете подробнее? - спросил я осторожно.
       - О, ничего особенного! - рассмеялась она. - Мы просто ищем некий О-де-Колон в подарок. Будем выбирать запах. По научному.
       - Хорошо, что сейчас не лето, - вдруг сказала молчавшая до этого Настя. - Летом запахов много. Трава пахнет, пыль, дождем прибитая, цветы...
       - Конский навоз, - добавил я, совершенно не осознавая, что говорю.
       - Фи, штабс-капитан! - Полина скорчила смешную гримаску, - вы не на конюшне! Мы же с девушкой разговариваем, институткой. У нас "синявки" от такого брутального оборота в обморок упали бы. А вы о прозе жизни вспомнили.
       Я даже покраснел, что со мной давно не случалось! Хотел что-либо ввернуть, да ничего на ум не пришло, лишь подкрутил ус и хмыкнул.
       Тем временем мы вышли на главную улицу N-ска, Торговую. Скажу тебе, Алеша, что губернский город, хоть и не первого класса, как Киев или Одесса, в которой мы с тобой квартировали, но тоже очень приятный и просвещенный. Мы шли мимо лавок с вывесками. На одной из них, с надписью "Зубные средства от благочинных монахов Крестовоздвиженского монастыря - пасты, эликсиры, порошки и ополаскиватели. Основан в 1808 году" был изображен толстый монашек с улыбкой от уха до уха - вылитый Санчо Панса. Мы уже прошли пассаж со шляпной и перчаточной витринами и площадь, в центре которой разбит фонтан, не действующий по причине зимнего времени, и завернули за угол. Перед нами показалась роскошная вывеска, украшенная золотом и вензелями: "N-ское отделение магазина Высочайше утвержденного Товарищества высшей парфюмерии. Братья Нелидовы"
       - Сюда, - зачарованно глядя на вывеску, сказала Настя. - Аня Нелидова у нас учится. В первом отделении, для знатных. От нее всегда сильно духами пахнет, хотя она говорит, что ничего на себя не брызгает, просто к отцу в магазин заходит. А я здесь еще никогда не была.
       - Вот сейчас и побываешь, - весело сказала Полина и первая поднялась по ступенькам.
       С бодрящего морозного воздуха мы вошли в магазин, наполненный удушающими запахами всяких кремов, духов и притираний. Тысячи разных флаконов и банок с французскими надписями теснились на полках. Мои дамы чувствовали себя здесь, словно рыбы в воде. Моего терпения хватило на несколько минут. Извинившись, я вышел подышать и закурить. Когда папироса была уже докурена, я вновь вошел в магазин и увидел такую картину: перед Анастасией на прилавке стояла чуть ли не сотня флакончиков, она подносила к носу одну душистую полоску бумаги за другой и каждый раз отрицательно качала головой. Полина брала другую полоску, а продавцы все подносили и подносили новые флаконы.
       - Николай Львович! - воскликнула она, оборачиваясь. - Куда вы исчезли? Подойдите сюда, помогите нам. Мы никак не можем придти к решению, что выбрать.
       - А что именно вам надо? - спросил я, с опаской глядя на заваленный парфюмерией столик.
       - Нужен мужской О-де-Колон. Такой... - Полина неопределенно повертела в воздухе пальцами, а потом показала на Настю. - Она тебе скажет.
       - Может быть, вам подойдут духи "Левкой"? - предложил продавец услужливо изгибаясь. - Или VIOLETTE de Parme. Пармская фиалка - многие берут и очень довольны.
       - Мы же ищем мужской запах! Причем тут пармская фиалка?
       Временами Полина бывает очень резка. Я взял из рук продавца флакон и понюхал:
       - Прелестный запах, - сказал я, хотя уже одурел от духоты. - Думаю, вам он очень подошел бы.
       Это была моя маленькая месть Полине за скуку, перенесенную мною в парфюмерии.
       Полина недовольно взглянула на меня:
       - Николай Львович, вам бы все шутить... - и, обращаясь к Насте, спросила: - Может быть, это был запах лимона, или табака, или хвои? Вспомни, пожалуйста.
       Но Настенька коснулась рукой до лба и проговорила:
       - Полина, мне дурно, давай выйдем на воздух.
       Мы распрощались и вышли из лавки. На свежем морозном воздухе девушка пришла в себя и порозовела. Она смотрела по сторонам и улыбалась. Полина же была невесела.
       - Что случилось, дорогая? - спросил я ее.
       - Ничего, просто все напрасно, - печально ответила она. - А я так надеялась, что Настя узнает запах.
       И Полина рассказала мне леденящую историю о том, как убийца зажимал рот Насте и его ладони пахли каким-то странным запахом. Не то парфюмерия, не то мыло какое-то, но странный запах для мужчины. Вот они и решили перенюхать всю лавку, но не нашли ничего похожего.
       Опять моя милая авантюристка лезет не в свое дело! Ну, чего ей стоило рассказать Кроликову об этом запахе? Может быть, в полиции есть химическая лаборатория для опытов. А Полина поступает, словно неразумный школяр!
       Вот так, слегка препираясь, мы вошли в городской сад, где, несмотря на крещенский мороз, было довольно многолюдно. Вертелась расписная карусель, торговцы держали в замерзших руках петушков на палочках, а неподалеку раскинулся цирк-шапито.
       При входе в цирк зазывала кричал зычным голосом:
       - Заходите, не жалейте, грусть-тоску свою развейте! Здесь слоны и попугаи, кони ржут, собаки лают! Фокусники, акробаты - все тут бравые ребята! Есть борцы и силачи, клоуны и трубачи! За билет лишь заплатите и быстрее в цирк входите! Начинаем представленье - публике на удивленье!
       Такие складные стишки, Алеша, что я их сходу запомнил.
       Настя потянула Полину за рукав:
       - Полиночка, я очень хочу в цирк, давай пойдем!
       - Прекрасная мысль! - поддержал я ее и отправился за билетами.
       Купив самые дорогие, я протиснулся сквозь толпу и провел моих спутниц на места во втором ряду около прохода.
       Мы наслаждались представлением. Выступали дрессированные собачки, приведшие Настю в полный восторг. Полина смеялась над проделками клоуна, гуляющего по проволоке, а я залюбовался каучуковой женщиной. Вот бы с такой... Хотя нет, это я заговариваюсь.
       Пока я предавался мечтам, Полина, явно чувствуя неладное, повернулась ко мне.
       - Посмотрите туда, - она показала на выход с арены.
       - Где?
       - Вот там, в проходе, узнаете?
       Я посмотрел туда, куда мне показывала моя спутница, но ничего толком не увидел.
       - Ее надо найти! Идемте! - Полина поднялась с места.
       - Барышня, сядьте! - зашипела на нее сзади возмущенная старушка. - Мне ничего не видно!
       На арене тем временем каучуковую акробатку сменил фокусник в тюрбане, с огромными усами, торчащими вверх, как две пики, и с бородкой клинышком. Он махнул рукой, на сцену вынесли какие-то длинные ящики с отверстиями, и в тот момент, когда Полина выпрямилась во весь свой немаленький рост, он, неожиданно улыбнулся, раскланялся публике и подошел к нам.
       - Прошу вас, мадам, - сказал он и протянул ей руку. А потом, обратившись к залу, громко сказал: - Я счастлив, что прелестная госпожа согласилась участвовать в таком опасном и увлекательном фокусе. Но уверяю вас - ни один волос не упадет с вашей головы. Передайте мне шляпку, пожалуйста.
       Полина вышла на арену, а мы с Настей затаили дыхание. Я все еще сомневался в разумности этого шага, но Полина, повинуясь циркачу, уже укладывалась в узкий длинный ящик, из которого нам была видна лишь ее голова в шляпке и ступни в изящных сапожках.
       Двое служителей вынесли на арену длинную пилу и встали около фокусника. Тревожно забили барабаны, и этот мерзкий шут стал перепиливать пополам улыбающуюся Полину. Я похолодел. Настенька вцепилась в меня и не сводила с арены взгляда. А этот наглый фигляр, разрезав пополам мою любимую женщину, вставил в прорези дощечки и раздвинул ящик. Ноги и голова Полины оказались на разных сторонах арены. А она продолжала улыбаться.
       Но этим дело не закончилось. Те же служители выкатили на арену два высоких черных ящика, похожие на узкие шкафы. В каждый служитель внес по половинке Полины (как это ужасно об этом писать), запер дверцы и передал ключ фокуснику. Снова заиграла музыка, чертов Мефистофель хлопнул в ладоши, его помощники отперли дверцы шкафов, и на сцену выпорхнула девушка в шляпке Полины. Второй шкаф зиял пустотой.
       Этого я не смог выдержать! Я выскочил на сцену, схватил мерзавца так, что на нем треснула его распроклятая мантия, и зарычал:
       - Куда ты дел ее, аферист?! Немедленно верни мне Полину!
       Публика хохотала, уверенная, что все именно так и было задумано. Фокусник испуганно озирался, пытаясь при этом еще и раскланиваться. На арену выбежали клоун и два крепких служителя. Клоун стал кувыркаться и пускать слезы фонтанчиками, а служители подхватили меня под локотки и препроводили с арены. Уже за кулисами я дал себе волю, орал и топал ногами так, что разве только львы не сбежались.
       Конечно, ты можешь сказать, что это недостойно офицера, но когда у тебя на глазах сначала режут на кусочки любимую женщину, а потом прячут ее в шкафу, где она и исчезает, поневоле начнешь буянить!
       Меня наперебой уговаривали:
       - Господин офицер, успокойтесь, мы найдем вашу даму. Мы сами в недоумении, куда она могла подеваться из запертого ящика! Но мы ее найдем и вернем вам в целости и сохранности!
       - В целости? - закричал я. - Я же своими глазами видел, как вы ее перерезали пополам!
       - Это был фокус, иллюзия, обман зрения, - пролепетал испуганный фокусник.
       - У всего зала обман?
       Еще бы минута и бедняге не поздоровилось бы. Но тут я услышал откуда-то сверху знакомый голос:
       - Ah, Nicolas, je vous admire, ma parole d'honneur.1 С чего ты так разбушевался? Оставь артиста в покое - он ни в чем не виноват.
       - Полина! - ахнул я. - С вами все в порядке?
       Если не считать немного растрепанных волос и помятой юбки, моя спутница была цела и невредима. Ее лицо горело праведным гневом, и всем своим видом она напоминала Орлеанскую девственницу, гордо идущую навстречу своим врагам.
       - Где вы были? - обеспокоился я.
       - Не сейчас, Николай Львович, пойдемте...
       И, не взирая на расспросы цирковых, она потащила меня к выходу, где нас ждала встревоженная Настя со шляпой Полины в руках.
       - Едемте домой, штабс-капитан. Поймайте извозчика.
       Мы сели в сани, я укрыл дам медвежьей полостью, и извозчик щелкнул кнутом:
       - Эх, залетные!
       Полина отказывалась говорить при Насте, а потом услала меня, наказав придти к ним завтра пополудни.
       Так что прощай, Алеша, остальное допишу в следующем письме.
      
       Твой Николай.
      
       * * *
       Граф Кобринский, Санкт-Петербург - госпоже Авиловой, N-ск.
      
       Сударыня, спешу уведомить Вас в том, что бумаги Вашего покойного мужа получены. Секретарь географического общества, г-н Милютин, сличил их с реестром, хранящимуся в архиве общества, и сообщил, что в Ваших бумагах отсутствует личный дневник путешествий В.Г.Авилова.
       Прошу Вас незамедлительно переслать сей дневник, дабы включить содержание оного в книгу, издаваемую Императорским географическим обществом. В противном случае отчет о путешествиях члена общества окажется неполон и издание сей книги состояться не сможет.
       Остаюсь,
       Действительный член Императорского географического общества, граф В.Г.Кобринский.
      
      
       * * *
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
       Дорогая Юленька!
       Пишу тебе после одного смешного происшествия, которое приключилось со мной. Из-за своего любопытства и неспособности усидеть на одном месте я постоянно попадаю во всяческие забавные ситуации. Вот и нынче оказалась распиленной пополам огромной пилой.
       Не пугайся! Сейчас я все расскажу тебе.
       Николай пригласил нас с Настей в цирк. Мы вошли, сели на очень хорошие места справа от арены во втором ряду и наслаждались представлением. Глядя в лорнет на выступление дрессированных собачек, я вдруг заметила знакомое лицо, мелькнувшее из-за кулис. Присмотревшись, я узнала Любу, девушку из заведения Ксении Блох, исчезнувшую после убийства мадам. Она подхватывала на руки убегающих собачек и выносила их с арены.
       С той минуты я перестала смотреть на циркачей и думала, как мне зайти за кулисы и переговорить с Любой.
       Когда она появилась еще раз, я встала с места и махнула ей рукой, но тут ко мне подскочил артист, сменивший собачек, и вывел меня на арену.
       Тут же сообразив, что могу прямо с арены попасть за кулисы, я согласилась на его просьбу лечь в узкий ящик и вытащить руки сквозь боковые отверстия в стенках.
       Как я жестоко ошиблась! Думала, что хлопот на минуту, а оказалось... Впрочем, обо всем по порядку.
       Сначала он стал пилить меня пополам. Впрочем, мне совершенно не было больно, я ничего не чувствовала, и вскоре ящик запихнули в другой, побольше, фокусник лишь шепнул мне, чтобы я не двигалась, и я оказалась в кромешной темноте.
       Мне только не хватало быть его добровольной помощницей! Я не для того согласилась выйти на арену, чтобы участвовать в его фокусах. У меня были свои планы.
       Кое-как выбравшись из узкого ящика, я нащупала в днище кольцо для люка и, потянув за него, открыла крышку, под которой оказалась винтовая лестница, ведущая вниз.
       Спустившись по лестнице, я оказалась за кулисами, именно там, где и хотела быть. Навстречу мне попались две артистки в облегающих трико.
       - Скажите, пожалуйста, - обратилась я к ним, - где находится уборная дрессировщицы собачек?
       - Сразу за конюшней, - показала одна из них.
       Немного поплутав, я вышла, наконец, на заливистый собачий лай. Женский голос приговаривал:
       - Бедные вы мои, голодные. Не ели с утра. Вы хорошо поработали, и я вас покормлю. Порежу вам вкусной печенки. Я знаю, вы любите печенку. И Моська любит, и Жулька, и даже пудель Арамис не откажется от куриных потрошков.
       - Люба, - окликнула я ее. - Хорошо, что я тебя нашла.
       - Кто вы? - она глядела на меня со страхом. Даже ее собачки присмирели и только угрожающе рычали, беспокоясь за свою трапезу. Но тут она присмотрелась и ахнула, прижав руки к груди. - Зачем вы здесь? Уходите! Уходите немедленно! Я никого не убивала!
       - Успокойся, Люба, я пришла не за этим. Ты напрасно скрываешься. Раз ты невиновна, то тебе лучше всего пойти в полицию и все рассказать. Я понимаю, что это не мое дело, но я желаю тебе добра.
       Она немного пришла в себя: заученными движениями раздавала корм, отшвыривала в сторону наиболее ретивых собачек и старалась делать вид, что все ей глубоко безразлично. Давалось ей это с трудом: руки тряслись, собаки, чувствуя ее нервическое состояние, недовольно лаяли.
       - Спрашивайте, что вам надо, и уходите, - хмуро сказала она, не глядя на меня, - а то хозяйка сейчас придет. Не поздоровится мне, если вас увидит. Тут же меня взашей выгонит. И так кормлюсь здесь божьей милостью вместе с собаками. Каждый раз, как вас вижу, все расспрашиваете меня. А потом у меня беды приключаются.
       - Я тебе денег дам, только ответь. Скажи мне, Люба, тот мужчина, что к тебе приходил, может, он пахнул как-то иначе, чем остальные? Туалетной водой или О-де-Колоном каким-либо? Не вспомнишь?
       Она задумалась.
       - Как же я смогу вам ответить? Он как приходил, везде свои курительные палочки зажигал. По всей комнате. Дух от них такой тяжелый шел, что я наутро с больной головой просыпалась и окно настежь распахивала. Он говорил, что не может без палочек ничего. Как будто мне от него подвиги нужны были! Заплатил и довольно. Нет, не могу сказать.
       - А что за палочки?
       - Да их в персидской лавке по копейке штука продают. Я специально однажды зашла и спросила. На Моховой перс сидит, кофием торгует. Вот у него в лавке тоже так пахнет.
       Поняв, что более мне от нее ничего не добиться, я вручила Любе ассигнацию и вышла за дверь. И совершенно правильно поступила, так как до меня донесся разъяренный голос моего штабс-капитана, грозящего разнести весь цирк в щепки, если ему не вернут его Полину. Мне не хотелось показывать, откуда я вышла, поэтому я вбежала по лесенке на небольшую площадку, а оттуда спустилась спокойным шагом, чем привела Николая в изумление.
       Не давая ему опомниться, я подхватила его под руку и, извиняясь перед артистами, вывела его из цирка, где перед входом стояла и ждала нас перепуганная Настя с моей шляпой в руках.
       Вот так мы погуляли, Юленька.
       На этом заканчиваю, жду от тебя письма. Не забывай меня.
       Твоя Полина.
      
       * * *
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Дорогой мой брат!
       Спешу обрадовать тебя: у меня все в порядке. Учусь хорошо, и воспоминания о страшном происшествии постепенно тускнеют. Пансионерки перестали донимать меня расспросами, и даже классная дама Марабу смягчилась и уже не так язвит, когда делает мне замечания. Я понимаю, она не виновата, у нее такая служба.
       Воскресный день был прекрасным. Мы с Полиной и ее штабс-капитаном Сомовым (я писала тебе о нем) вышли на прогулку. Сначала были в парфюмерной лавке, где я до дурноты надышалась разными запахами. Полина купила душистое тимьяновое мыло и салфетки для лица, а мне маленький флакончик розовой воды.
       А потом мы пошли в цирк. Штабс-капитан такой пуся! Он купил билеты. Нет, не буду его так называть, ты в прошлом письме запретил мне это делать, извини, вырвалось. Но вычеркивать не буду, так как помарки портят письмо, а переписывать мне лень.
       Больше всех мне понравился фокусник. Настоящий волшебник, в золотой парче и с пронзительным взглядом. Я вся заледенела, когда он на меня посмотрел. А Полина такая храбрая! Пошла и легла под пилу, когда фокусник ее позвал. Я бы там умерла со страха, прямо в ящике!
       Потом в цирке случился переполох. Из ящика вышла совсем другая мадемуазель, но в полининой шляпке. А из другого ящика никто не вышел, ни Полина, ни половинка от нее. Господи, да что я такое пишу?! Опять вымарывать придется.
       Когда г-н штабс-капитан увидел, что Полины нет, он так разволновался, что велел ждать у входа в цирк, а сам бросился за кулисы. Сначала я хотела пойти с ним, но потом передумала и решила повиноваться. Вышла из цирка и стала ожидать. Вдруг ко мне подскочила циркачка в накинутой на трико шубке и сунула мне в руки шляпку Полины. Я обмерла - от моей любимой наставницы осталась одна шляпка. В диком волнении я прохаживалась перед входом в шапито, и вдруг какой-то господин устрашающей наружности посмотрел на меня пронзительным взглядом из-под мохнатых бровей. Его губы были вывернуты, словно у негра, а поломанный нос торчал в сторону. Урод приподнял шляпу, здороваясь со мной, и произнес:
       - М-ль Губина? Воспитанница Лазаря Петровича? Очень, очень приятно. В цирке были? - Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать ручку, но я отшатнулась.
       Сзади раздался знакомый басовитый голос:
       - М-ль Губина, что вы тут делаете одна?
       Обернувшись, я увидела толстого Урсуса - нашего учителя латыни и Ивана Карловича, ботаника. Страшный человек, увидев приближающихся учителей, мгновенно исчез. Лев Евгеньевич, то есть Урсус, держал в толстых пальцах сигару и, чуть ли не тыкая ею в меня, продолжал возмущаться:
       - Девица! Институтка! Одна на улице! В увеселительном саду! - он говорил и задыхался от негодования. Иван Карлович пытался его остановить, но не тут-то было.
       Спасти меня могло только испытанное средство. Я присела глубоко в реверансе и произнесла:
       - Pudet haec opprobria nobis, - что означало "мне стыдно, что эти попреки мне услыхать довелось" и, посмотрев ему в глаза, добавила. - Я не одна, Лев Евгеньевич, сейчас подойдет дочь моего опекуна - вот шляпа г-жи Авиловой, и мы отправимся домой.
       - Что, Лев Евгеньевич, - засмеялся Иван Карлович, - не вышло у тебя пожурить девушку? Как она тебе ответила? Pudet haec... Каково?
       Урсус помотал головой, словно лев гривой.
       - Malo cum Platone errare, quam cum aliis recte sentire! - подняв палец назидательно ответил он. - А чтобы ты, Иван, понял мои слова, переведу: "Лучше ошибаться с Платоном, чем судить правильно с другими". Вот как!
       Желая польстить ему, я спросила:
       - А сколько вы языков знаете, Лев Евгеньевич? Мы в классе спорили, кто говорит - четыре, а кто и все семь.
       - Восемь, милая барышня, восемь. Не говорю о французском, немецком и итальянском, которые должен знать каждый образованный человек, помимо латыни и древнегреческого изучал древнееврейский и санскрит. Прелюбопытнейшие языки! У истоков стоящие...
       - А что такое санскрит? - спросила я.
       - Язык древних индийцев. В предгорьях гималайских на нем говорят, - и, тут же переменив тему, добавил, - А вы, барышня, поосторожнее... Разный сброд здесь ходит.
       Урсус, попыхивая сигарой, двинулся дальше. Иван Карлович посмотрел на меня пристально, дотронулся до края шляпы и пошел следом за ним. Все-таки неплохой человек наш Урсус. А умный какой, столько языков знает! Не зря мой опекун приглашает его к нам играть в шахматы. С кем-нибудь Лазарь Петрович не играл бы. Может, мне перестать обожать Ивана Карловича и начать называть "пусей" Льва Евгеньевича? Ой, опять написала! Да что это со мной?
       Мне навстречу быстрым шагом шли Полина и штабс-капитан.
       - Настя, ты, наверное, совсем замерзла? - спросила меня Полина. - Пойдем скорее, Николай Львович возьмет извозчика. - И, обращаясь к г-ну Сомову, продолжила свой разговор с ним: - Помнишь сбежавшую Любу? Она сейчас в цирке, я говорила с ней.
       Мы обогнали учителей, сели на извозчика и через пятнадцать минут были уже дома. Вот так я погуляла.
       Заканчиваю писать, Иванушка, пора за экзерсисы.
       Отвечай мне.
       Твоя сестра Настя.
      
       * * *
       Мария Игнатьевна Рамзина - графу Кобринскому, Петербург.
      
       Обращаюсь к тебе, граф, в полной растерянности!
       Намедни была у меня Полина. Навестила старую.
       Стала я ее расспрашивать: как живет да что с книгой? Как дело продвигается? А она мне:
       - Никак не движется. Не будут книгу в свет выпускать. Говорят, что неполные бумаги.
       Я удивилась:
       - Как так неполные? Потерялись что ли?
       Полина объяснила: без личного дневника Авилова ты не хочешь книжку печатать. А она его не дает. Стала я ее увещевать, мол, там у вас в Петербурге не дураки сидят. Понимают люди, что можно печатать, а что и скрыть надобно. Выпишут из дневника нужную им географию, а ее в покое оставят.
       Но она ни в какую! Говорит, что в дневнике его личные письма к ней. И то, что он описывает - не для чужого глаза. И еще: муж ее покойный приказал ей этот дневник беречь, так как в нем вся его любовь к ней записана.
       Вот я и думаю: зачем эти записки вашему географическому обществу? Пусть их!
       Полина мне не чужая, и я очень хочу помочь ей. Прошу тебя, граф, не отбирай у нее этот дневник, издай книжку как есть. Видел бы ты, как она мучается, даже любопытно мне стало, какая такая любовь скрыта в этих страницах. Да и не мудрено, покойник-то на тридцать лет старше нашей Полинушки.
       Но она-то как любит, даже удивительно! И то, что про нее злые языки болтают, да завистницы со сплетницами, враки все! Я ведь вижу. Вот и обращаюсь к тебе с просьбой. И не Полина попросила меня словечко за нее замолвить, а я сама прошу: сделай так, чтобы книга вышла, иначе впустую пропадут деяния и плоды трудов Владимира Гавриловича. А он достойным человеком был, не чета нынешним!
       На этом заканчиваю. Как запечатаю, Прошка отнесет на почту, и сразу к тебе пошлют. Ты уж ответь мне, не забудь.
       Остаюсь вечной твоей должницей,
       М.И.Рамзина
      
       * * *
       Лазарь Петрович Рамзин - Илье Семеновичу Окулову, Санкт-Петербург
       Здравствуй, Илья!
       Прости, что, как обычно, обращаюсь к тебе только по надобности, но дело не терпит отлагательства. Ты в своих "Петербургских ведомостях" наслышан обо всем и обо всех. Прошу тебя, не в службу, а в дружбу, расскажи мне о графе Викентии Григорьевиче Кобринском. Меня интересуют последние годы, и особенно, был ли он связан с попечителем нашего N-ского института, Григорием Сергеевичем Ефимановым?
       И еще одна просьба: планирует ли Императорское географическое общество выпустить в свет книгу географа и путешественника, а также моего покойного друга, Владимира Гавриловича Авилова?
       Напиши мне, не откладывая, это очень важно.
       Буду тебе весьма благодарен.
       Твой всегда,
       Лазарь Рамзин.
      
       ***
       Глава шестая. Тебе я мысли поверяю.
      
       Кораблекрушение - Помощь туземцев - Прекрасная Тоа - Подорожник - Гнев жреца - Поиски "инли" - Мать-Богиня - Чудесные семена - Побег - Спасение - Русский консул - Происшествие на корабле.
       (а-ля Луи Буссенар)
      
       ***
       Из дневника Владимира Гавриловича Авилова.
       Судно "Святая Елизавета", 7 марта 1885 года.
      
       Не знаю, девочка моя, дойдут ли до тебя эти строки, но буду писать, потому что, пока я жив, остается надежда увидеть тебя, вдохнуть аромат твоих волос и вновь удивиться своему счастью! Когда я пишу, то представляю тебя рядом: ты со мною, в тесной каюте или в тростниковой хижине, в которой я провел последние месяцы. Хотя я и не считаю убогую туземную лачужку подходящим местом для такой царственной дамы.
       Я возвращаюсь из Кейптауна, где провел около трех недель в ожидании этого корабля. Судно "Святая Елизавета" идет с грузом вина и табака в Киль. Оттуда я надеюсь добраться до России. Пока же я выхожу из каюты лишь для того, чтобы немного подышать свежим морским воздухом, а все остальное время посвящаю составлению отчетов в географическое общество, да и вот этому дневнику.
       С первых страниц я заклинаю тебя: никому не показывай его. Все, что я пишу, предназначено только тебе и никому другому. Только так я смогу правдиво описать все то, что произошло со мной за последние месяцы, иначе перо мое будет сковано людскими предрассудками и осуждением моих действий.
       Отчет о путешествии я вышлю с оказией в Санкт-Петербург - в нем я подробно описываю места, в которых побывал, виды растительности и животных, а также новые сведения по минералогии и погодным условиям. Все образцы, сохраненные мною, я тщательно препарирую и снабжаю бирками - это тоже позволяет мне скрашивать однообразие поездки. А для тебя, моя Полина, я собственноручно нанизываю бусы из семян чудесного дерева - о нем подробнее позже. Я уверен, что эти семена приносят здоровье и долголетие, а бусы из них будут великолепно смотреться на твоей нежной шее. Я разделил семена строго пополам - половина тебе, а половина будет передана в географическое общество.
       В моих письмах был большой перерыв, я не хотел тебя пугать недобрыми известиями, но так как пока этот дневник со мной и я еще не скоро увижу тебя, то скажу - наше судно потерпело крушение у берегов Африки. Бравому голландцу, нашему капитану Ван Гастену, не удалось обогнуть мыс Доброй Надежды. Вот как далеко меня занесло...
       Не помню, сколько дней меня носило по волнам. Я уцепился за бревно, выкорчеванное бурей из палубы, и держался за него даже тогда, когда терял сознание. Хуже всего была жажда - вокруг столько воды, а пить нельзя. Я не страшился ни морских хищников, ни палящего солнца, ни отсутствия воды - во мне жила надежда обнять тебя вновь.
       Я не помнил, сколько я плыл - день, ночь или годы, светлое и темное время суток мелькали перед глазами, как полоски на волчке. Иногда ко мне приближались странные существа - рыбы, медузы или просто планктон - я не различал, так как был в забытьи. Они разговаривали со мной, манили русалочьими голосами вглубь океана, обещали усладу и успокоение, но я не верил им и продолжал плыть неизвестно в каком направлении.
       Пытаясь вглядываться вдаль, я воображал себе острова с хрустальными водопадами, сочными фруктами, и мне казалось, что вот он, остров, рядом, только протяни руку. И я протягивал, и рука безвольно падала на водную гладь.
       Мне повезло, акулы не нашли меня, иначе я не писал бы сейчас эти строки. Только юркие рыбы шныряли и, наверное, удивлялись, как это я до сих пор жив.
       Когда я совсем отчаялся и безвольно лежал на водной глади, передо мной возник красочный в своем великолепии мираж. Гористый остров со склонами, обросшими лианами и папоротниками, шум волн, бьющих о берег - все это так ярко предстало перед моими глазами, что я подумал: "Это последнее, что я вижу. С этой красотою умру".
       Но мираж не исчезал, и я мог уже различить облака, зацепившиеся за верхушку утеса, проплешины, незатянутые травой, изрезанную линию лагуны.
       Мысли с трудом ворочались в моей голове, но я заставил себя посмотреть против солнца - передо мной, действительно, был остров.
       И тогда я отдался на милость волн. Я лежал на поверхности океана, и только ждал, когда волны выкинут меня на пологий песчаный берег.
       Наконец, мои ноги нащупали каменистое дно. Несколько шагов - и я упал лицом в ракушки, которыми был усыпан берег.
       Сколько я так пролежал на коралловом берегу - минуту, час или сутки - не знаю. Я просто лежал и наслаждался тем, что я на твердой земле, а не на водной зыби.
       Проснулся я от еле слышного шороха. Открыв глаза, я увидел, что меня обступили туземцы. Вид у них был самый воинственный: они держали в руках копья, а их лица покрывали полоски охры.
       Не в силах встать на ноги, я повернулся с живота на спину, раскинул руки в стороны и разжал ладони, дабы показать, что в них нет оружия. Туземцы молчали.
       Мне удалось сесть, и я принялся тыкать пальцем в сторону океана. Потом я сделал в воздухе несколько гребков руками.
       Они начали переговариваться, а один из них подошел ко мне и дотронулся до моего плеча.
       - Пить, - сказал я ему, словно туземец мог меня понять. - Я хочу пить, воды!
       Эти движения меня совершенно утомили, и я снова впал в забытье.
       Я очнулся в хижине от того, что мне в рот лилось терпкое молоко кокосового ореха. Надо мною склонилась туземка с костяной иглой, продетой в ухо, и что-то приговаривала, пока я все пил и пил невероятно вкусную жидкость.
       А потом меня подкосила лихорадка. И опять я потерял счет дням. Меня то знобило, то бросало в жар, я покрывался ледяным потом и бился в судорогах. Не помню, в какой из дней моей болезни, в хижину, согнувшись, вошли двое туземцев. Один из них держал в руках большую плетеную корзину. Открыв корзину, туземец вытащил оттуда птицу с ярким оперением и, бормоча заклинания, отсек ей голову прямо надо мной. Горячая свежая кровь залила мне лицо, я принялся отфыркиваться, но туземцы еще не прекратили своих действий. Они начали заунывно петь, раскачиваясь из стороны в сторону.
       Вдруг один из них заверещал тоненьким голоском, и на его крик в хижину вползла девушка. Кроме набедренной повязки, ее одежду дополняло лишь ожерелье из розовых раковин. Пушистыми листьями она отерла мне лицо, измазанное кровью принесенной в жертву птицы, и легла рядом со мной.
       Болезнь терзала меня, Полина, но ты далеко, а я привык честно смотреть тебе в глаза. Эта девушка возбудила во мне огонь! Но не лихорадочный, иссушающий душу и тело, а сильное мощное пламя, горевшее ровно и неугасимо. Запах ее тела сводил меня с ума, руки сами тянулись к ее упругой груди, а лоно сверкало каплями влаги. Где я, что со мной? Мне не было дела до всего света, только бы она была рядом со мной.
       Понимаю: читая эти строки, ты испытываешь боль. Но я не хочу ничего от тебя скрывать. Да, это было, и было прекрасно. И после той ночи я пошел на поправку. На следующий день смог уже сидеть и есть протертую кашу из бататов, а потом даже вылез из хижины и сидел, прислонившись к стволу пальмы.
       Тоа была все время рядом со мной. Она кормила меня с рук, вытирала мне лицо и вливала в меня силу своего молодого тела. На вид ей было около пятнадцати лет, этот возраст у туземцев считается вполне совершеннолетним. Тоа оказалась девственницей, и, как я потом понял из объяснений шамана и его помощника, приславших ее ко мне, именно это меня и вылечило. Скрывая сомнения в душе, я все же, как мог, выразил им свою признательность.
       Постепенно я стал выходить из хижины и знакомиться с жизнью туземцев, спасших меня. Эти люди маленького роста, коренастые, из одежды носят только набедренные повязки. Украшают себя татуировкой и серьгами, ручными и ножными браслетами. У многих кольца в носу. Женщины плетут циновки, выделывают шкуры, собирают злаки. Мужчины рыбачат, так как охотиться на острове практически не на кого. Я не заметил у них каких-либо металлических предметов.
       Еда скудная, преимущественно растительная. На окраине деревни, в загончике, я увидел несколько коз и жестами показал, что хочу молока. Как ни странно, меня поняли и принесли пахучее молоко в глиняной плошке. Я выпил его с наслаждением! Туземцы смотрели на меня во все глаза и смеялись. Прибежали женщины и дети, все окружили меня и дивились на то, как я пью молоко. Оказалось, что молоком у них поят только детей, отлученных от груди. Взрослые его не употребляют. Также ни сыры, ни простокваша им неизвестны.
       С тех пор ежедневно мне приносили молоко, но больше не глазели на меня и не смеялись. Они назвали меня Амрта, что на их языке обозначало "взрослый человек, который пьет молоко, как ребенок".
       У них много различных табу. Например, они едят птиц, коз, рыбу, в изобилии водящуюся в реке неподалеку. Туземцы ловко бьют ее острогой. Но нельзя есть крокодила и гиппопотама, которые хоть и не водятся на этом небольшом острове, но туземцы о них знают, так как изображениями этих животных они украшают свои щиты. Вероятно, эти тотемы они привезли с собой с "Большой земли" - из Африки. Странное табу, так как за все время моего пребывания там я не видел ни одного зверя, крупнее козы.
       Как вскоре оказалось, меня прибило к острову, на котором жило только одно это племя. Они себя называли Веуи. У туземцев были выдолбленные лодки, на которых они огибали остров и даже могли путешествовать на другие острова. Когда же я просил их перевезти меня на материк, в Африку, они то ли не понимали, то ли делали вид, что не понимают, и укоризненно качали головой. А вечером приводили еще одну девицу, столь же искусную, как и первая Тоа. И вновь я забывался.
       Может быть, меня поили чем-нибудь возбуждающим, вроде отвара женьшеня? Но нет, я сам набирал себе воду в ручье и никому не давал к ней прикоснуться. В еду тоже ничего не подмешивали, но каждый раз, когда очередная новая девушка проскальзывала ко мне в хижину, я терял голову. Наверное, что-то витало в самом воздухе этого острова.
       А природа и в самом деле была необыкновенной. Мягкий климат, густые леса, полные разной съедобной живности, ручьи пресной воды, в изобилии бьющих из благодатной почвы. Мирный нрав туземцев, не имеющих врагов и живущих всем племенем, как одна большая семья. И если бы не тоска по родине и по тебе, Полина, я бы чувствовал себя там совершенно счастливым человеком.
       Понемногу я осваивался на острове. Окреп, загорел, и цветом кожи почти не отличался от туземцев. Мои прогулки становились все длиннее, иногда я даже ухитрялся ловить и приносить разную живность, чтобы не быть нахлебником у добрых островитян.
       Однажды я нашел растущий возле тропинки подорожник. Эта находка так заинтересовала меня, что я осторожно, чтобы не повредить корешки, сорвал несколько листиков и принес в хижину, чтобы рассмотреть на досуге. Я ничуть не сомневался, что это самый настоящий подорожник с продольными волокнами на каждом листе. И откуда он в тропиках?
       Около костра сидел и скулил парнишка, баюкая раненную руку. Его мать хлопотала вокруг него, собираясь посыпать рану на предплечье золой из костра. Осмотрев ранку, она, к счастью, была небольшой и не успела воспалиться, я помыл ее и наложил листья подорожника. Мальчик не сопротивлялся, его мать смотрела на мои действия с интересом и только смешно цокала языком. Жестами я показал, чтобы он три дня не снимал листья, которые я сверху обмотал куском тонкой циновки, поданной мне удивленной женщиной.
       Через два дня ко мне в хижину после наступления темноты, проскользнул тот самый мальчишка. Я уже знал, что его зовут Лон. Повязки на руке не было, и я спросил его, зачем он ее снял. Из его объяснений я понял, что повязку сорвал один из старейшин. При этом старый туземец ругался, топал ногами и изрыгал проклятия. Суть проклятий сводилась к следующему: "Инли - табу!" Рядом с ним стоял рослый туземец, заросший густыми волосами, и смотрел на меня ненавидящим взглядом. Он смотрел на меня так с того момента, как Тоа отдала мне невинность.
       Что такое "инли" Лон не знал. Расспрашивать старейшин мне тоже не хотелось, чтобы не навлечь на себя их гнев. Здесь была какая-то загадка, и ее раскрытие стало для меня смыслом существования на этом тихом острове. Я даже загадал себе, что если я найду это неизвестное "инли", то смогу выбраться отсюда и вновь сжать тебя в своих объятьях, моя Полинушка.
       Больше за границы деревни меня не выпускали. Только я собрался пойти на прогулку, как два туземца (один из них был тот, заросший) остановили меня и угрожающими жестами приказали вернуться. Стало ясно, что я нахожусь под домашним арестом, и неизвестно, как долго он продлится.
       Самые близкие отношения у меня сложились с Тоа. Именно с ней я намеревался поговорить и выяснить, что же за таинственное "инли" запрещает мне лечить раны подорожником? Да и откуда он взялся здесь, на этом острове?
       Однажды Тоа пришла ко мне и сказала, что в полнолуние будет праздник. Всю ночь племя будет плясать, бить в тамтамы и пить местный слабонаркотический напиток, сброженный на соке агавы. А утром пойдут провожать самых сильных парней, отплывающих на пирогах на соседние острова. Какова цель поездки, мне было неведомо, Тоа сказала, что так делают каждый год, и мне показалось, что этот день будет самым подходящим для того, чтобы пойти вглубь леса и поискать "инли". Наверняка оно было рядом с тем местом, где вырос подорожник.
       - Тоа, ты пойдешь со мной? - спросил я ее.
       - Нельзя! Там табу! Духи не велят.
       Она смотрела на меня так жалобно, и столько страха плескалось на дне ее глаз, что мне захотелось оставить эту затею. Но мысль о тебе заставила меня стоять на своем.
       - Тогда я пойду один. Завтра меня никто не остановит. Только не мешай мне. А сейчас иди ко мне.
       И опять я не спал всю ночь.
      
       ***
       На рассвете меня разбудили звуки тамтамов. Они проникали в глубину сознания, будоража потаенные страхи. Я ворочался, хотелось, как в детстве, укрыться с головой пуховым одеялом, чтобы чудища, окружавшие мою постель, не смогли до меня добраться.
       Но внезапно я вынырнул из мира грез и кошмаров. И вспомнил. Мне предстояло убежать из-под домашнего ареста. Еще я надеялся, что Тоа не передумает.
       Собраться было делом пары минут. Отогнув полог, я вышел в предрассветные сумерки. Тоа сидела на корточках возле входа в хижину.
       - Ты уже здесь? - обрадовался я.
       - Идем, - прошептала она, оглядываясь. И, не поднимаясь во весь рост, бросилась в заросли, окружающие хижину. Как я был рад тому, что она не оставила меня одного.
       Я еле успевал за ней. Она бежала, низко пригнувшись, и так тихо, что ни одна травинка не шуршала. Звуки барабанов становились все глуше, и мы остановились только тогда, когда совсем рассвело.
       - Можно отдохнуть, - Тоа остановилась и посмотрела по сторонам. - Мы зашли далеко в джунгли - нас не найдут.
       Растянувшись на траве, я бездумно смотрел в начинающее синеть небо и чувствовал, как ноют мои кости от бешеной пробежки в темноте, среди зарослей. Тоа опустилась на колени возле меня и принялась массировать мне ноги. Ее сильные пальцы мяли и тянули, разгоняя боль и усталость, и вскоре я почувствовал себя отдохнувшим.
       - Спасибо, милая, - я притянул ее к себе и поцеловал. Она хихикнула. Туземцам неведом поцелуй, а мне так захотелось научить эту девушку, во многом более опытную, нежели я, умению радоваться прикосновению любящих губ.
       Я ласкал ее, закрыв глаза, и представлял тебя, Полина. Я вспоминал твою нежную шейку, на которой бьется голубая жилка, твои губы, похожие на свежий розовый лепесток, и сладость языка, когда ты принимала меня и позволяла сполна ощутить наше единение.
       Одного я не мог представить. Я забыл пряный и в то же время ненавязчивый запах пармской фиалки, которым ты благоухала. Здешние запахи были другими. Тоа пахла мускусом и еще чем-то неуловимым, не имеющим названия, приводившим меня в исступление. К ней нельзя было подойти ближе, чем на два шага, чтобы не пожелать тут же на месте соединиться с ней, ибо соитие каждый раз было столь бурным, что я начал уже опасаться за свою душевную сохранность.
       И на этот раз мы презрели опасность быть обнаруженными, и долго не могли оторваться друг от друга.
       Тоа подняла голову и прислушалась.
       - Пора, - сказала она мне, - солнце уже высоко.
       - Скажи мне, куда ты меня ведешь? - спросил я. - Ты знаешь, что надо искать?
       Она не отвечала, лишь неуклонно шла вперед, раздвигая руками хлесткие ветви.
       Спустя несколько часов мы вышли на вершину пологой горы.
       - Ты видишь, как хорошо, что мы уважили Мать-Богиню и порадовали ее у подножья. Она приняла нашу жертву, и мы легко добрались наверх. А теперь мы около ее кулака - видишь тот каменный валун.
       - О какой жертве ты говоришь? - удивился я.
       - О нашем соитии. Нет ничего лучше для Матери Богини, чем видеть, как совокупляются люди. Она одаривает нас за это множеством крепких детей.
       Мне стало понятно, что в этом племени, как и во многих других первобытных племенах, отсутствует причинно-следственная связь между собственно физическим актом и зарождением ребенка во чреве.
       - Буду ждать тебя здесь. Иди к Матери Богине. Там "инли". А мне нельзя. Останусь здесь и буду тебя ждать, - и она уселась в тени деревьев с намерением никуда более не двигаться.
       С сожалением приняв ее решение, я поднялся и пошел по склону, к маячившему впереди, примерно в десяти - двенадцати саженях, валуну.
       Идти было нелегко. Воздух словно стал гуще, он сопротивлялся мне, словно я шел против ветра, хотя ни одна травинка не шелохнулась. Вокруг все дрожало в плывущем мареве, деревья теряли свои резкие очертания, затих гомон птиц, и даже солнечный свет приобрел странный зеленоватый оттенок.
       До валуна, который не смогли бы обхватить и сотня мужчин, осталось совсем немного. Меня все больше и больше гнуло к земле, и последние шаги я прополз на четвереньках.
       Валун был высотой с нашу церковь, но гораздо шире в основании. Прикоснувшись к нему рукой, я почувствовал шершавый прохладный камень, который, словно большой магнит, притягивал к себе мою ладонь.
       Меня уже не гнуло к земле, воздух снова стал обыкновенным, прозрачным. Из леса под горой донеслись обычные земные звуки, смолкнувшие было во время моего подъема к вершине.
       Не отрывая ладони от каменной громады, я пошел вдоль нее, размышляя по дороге, какая сила могла бросить валун на вершину холма, и ничего, кроме как мысль о метеоритном происхождении камня, не приходило мне в голову. И еще не я не представлял себе, насколько глубоко вошел метеорит в землю при падении? Ведь эта неимоверная тяжесть должна была смести весь остров с лица земли и погрузить его в пучину, а он еще и остался на самой высокой точке этого небольшого клочка суши.
       Неожиданно моя рука провалилась сквозь тонкий слой лишайника, покрывавший стены валуна. Я принялся обдирать мох, и вскоре моим глазам предстал узкий лаз. Отверстие выглядело так, словно гигантский червяк прогрыз себе дыру в каменном яблоке. Навстречу мне зиял чернотой вход в неизвестность.
       Перекрестившись, я огляделся по сторонам и нырнул в черную дыру. Ее величина была соразмерна моему телу, и я лишь опасался, что далее проход будет суживаться. Если не выйдет - вернусь назад, как бы обидно не было, и буду искать новый путь открыть тайну загадочного валуна.
       Прогрызенный неведомым червяком путь был извилист, но короток. Изогнувшись несколько раз, я заметил просвет и выпал на небольшую поляну, окруженную со всех сторон стенами валуна. Камень был полым! Поэтому он весил немного по сравнению с его размерами, не утонул и не уничтожил островок, давший ему последний приют в его долгих скитаниях по небу.
       Несмотря на то, что стены валуна закрывали солнце, внутри распространялся какой-то мерцающий серый свет. Его было достаточно, чтобы до мельчайших подробностей видеть все вокруг. Если я догадался верно, то свет источал некий сорт лишайника, похожего на плесень. Светящиеся пятна усеяли стены и свод валуна, словно пятна на шкуре гепарда.
       Взяв в руки немного светящейся плесени, я обтер ею выход, чтобы не потерять его, когда мне придется обследовать пещеру. Покончив с этим важным делом, я вытер руки от остатков плесени и вдруг почувствовал нечто странное. Если снаружи, около валуна, воздух был тяжелым и густым, трудно дышалось и тянуло к земле, то здесь, внутри, мне стало покойно и радостно. Я почувствовал, как написано у Гоголя: "легкость в членах необыкновенную", и от этого пришел в эйфорический восторг. Мне захотелось петь, плясать, сочинять вирши о ножках, глазках и прочих прелестях.
       С трудом я обуздал себя. Сел, прислонился спиной к светящейся стене и напряг мышцы тела. Держался недолго, но эта бездумная легкость отпустила. Скорее всего, внутри валуна был избыток кислорода, источаемый плесенью, или же она выделяла в воздух некую наркотическую субстанцию. Нужно было набрать образцов, обследовать пещеру и выбираться отсюда.
       Поднявшись, я снова пошел вдоль стены, как это было некоторое время назад, но тогда я находился с внешней стороны валуна и даже представить себе не мог, что находится внутри.
       Ноги утопали в мягком мхе, я смотрел по сторонам, часто нагибался, чтобы спрятать в сумку образцы камней и растительности. Так я подошел к единственному дереву, росшему у противоположной от входа стены валуна.
       Оно выглядело очень странным. У растения не было ствола - оно состояло из множества переплетенных корней, поднявшихся над землей на высоту полутора аршин. Казалось, что кустарник стоит на ходулях, вот-вот оттолкнется от стены и пойдет на меня. Листья, узкие, с мою руку длиной, имели неживой пепельно-красный, цвет. Они были столь жесткими, что не сгибались, а ломались. Крона дерева упиралась в потолок и распласталась по нему.
       Я неплохо знаю флору Южных морей, но такой экземпляр мне попался впервые. Растение напоминало волокнистый панданус, произрастающий в тропических районах Азии, Африки, на северо-востоке Австралии и островах Тихого океана, но я никогда не видел столь огромного пандануса с непонятным цветом листьев.
       От них исходил пряный аромат. Так пахла Тоа, когда приходила ко мне. И от этой мысли мне вдруг безумно захотелось увидеть ее и показать это удивительное зрелище внутри каменной скалы.
       И снова я заставил себя остановиться. Я, прежде всего, ученый, и исследование сего непонятного явления может принести большую пользу русской науке. Нельзя опускаться и давать волю низменным инстинктам.
       Обойдя растение, я присел на выступавшую корягу и провел ладонью по стене. Пальцы мои нащупали странные бороздки под светящимся лишайником, покрывавшем стены. Быстро принявшись обрывать его, я оголил достаточно большую поверхность, и перед моими глазами предстала надпись на английском языке: "Look here!" и стрелка, указывающая вниз.
       Под выступавшим из земли корнем лежал камень. Я раскачал его и откинул в сторону. Под камнем темнела влажная земля. Посмотрев по сторонам, я нашел какой-то сук и стал яростно расковыривать слежавшуюся землю. Наконец, деревяшка зацепилась за что-то, и я вытащил наружу холщовый мешок, пропитанный воском, чтобы внутрь не попала влага.
       Осторожно приоткрыв слежавшуюся ткань, я обнаружил внутри крупный плод в твердой кожуре, величиной с два моих кулака. Внутри скорлупы перекатывались и громко стучали зерна. Расковыряв дырочку, я высыпал на ладонь черные семена, абсолютно круглые, похожие на крупные блестящие бусины.
       От них также исходил знакомый приятный аромат, и я понял, что передо мной семена таинственного дерева без ствола и с воздушными переплетенными корнями. Я осторожно разломил одно семя и увидел внутри него темно желтый порошок, напоминающий пыльцу или споры.
       Пора было выбираться отсюда. Аккуратно сложив находки в сумку, я пошел вдоль стены в обратном направлении. Выход тускло светился - не зря я предусмотрительно обтер его лишайником.
       Выбраться оказалось несложно. Протолкнув мешок перед собой, я вылез из узкого лаза и направился к тому месту, где меня ждала Тоа.
       Она встретила меня радостным возгласом, вскочила и прижалась ко мне. Я почувствовал, как трепещет ее сердце.
       - Не надо, не надо, моя хорошая. Я с тобой, все в порядке, успокойся, - я гладил ее по голове, но она все сильнее прижималась ко мне и всхлипывала.
       - Я боялась, что Мать-Богиня забрала тебя к себе. Ты нарушил табу! Ты приблизился к семени Небесного Отца, я видела!
       - Ничего, ничего, Мать-Богиня добрая. Она отпустила меня с миром. Все хорошо.
       Тоа дрожала в моих объятьях, но постепенно страх ее стал проходить. И я решился:
       - Послушай, Тоа, я хочу тебя спросить кое о чем. Скажи, когда-нибудь приходил к вам другой белый человек, не я?
       Она посмотрела на меня со страхом.
       - Инли? Ты видел его? Мать-Богиня забрала его к себе, чтобы он не превратился в злого духа! Чтобы не смеялся над нею!
       - Подожди, о чем ты говоришь? - я пытался остановить ее возмущенные возгласы, боясь, что нас услышат. Хотя мы находились на высоте около версты над уровнем моря и между нами и прибрежными джунглями была пустая полоса, просматриваемая со всех сторон.
       Из сбивчивого рассказа моей подружки я понял следующее: когда-то, давным-давно, племя жило на большой земле, и было куда многочисленнее. Они поклонялись духам моря и джунглей, приносили дары Матери-Богине. Но не всегда счастье было с ними, и потому на их племя нападали другие туземцы, уводили в плен их женщин, убивали мужчин и забирали скот.
       Тоа рассказывала, сидя на корточках передо мной: "Люди нашего племени влачили жалкое существование. И тогда они взмолились Матери-Богине: "Мать-Богиня, мы дети твои, плоть от плоти твоей, не дай нас истребить!" И отвечала им Мать-Богиня: "Что я могу сделать для вас? Небесный Отец больше не оплодотворяет меня, недоступно мне его божественное семя, и поэтому трудно мне помочь вам." И тогда обратились люди нашего племени к Небесному Отцу: "О, Небесный Отец, не дай нам умереть от стрел соседних племен, голода и напастей! Оплодотвори Мать-Богиню! Дай ей силы защитить нас!"
       Долго не отвечал Небесный Отец, но однажды выпил он веселящего напитка, собранного на висках возбужденного слона и пахнущего мускусом. Смешал его с вином и медом. Возжелал он Мать-Богиню, но не мог придти к ней, так как нельзя ему спускаться вниз, на землю, и уронил с неба свое сверкающее семя, не имеющее себе равных. Приняла Мать Богиня семя Небесного Отца в себя и удовлетворила бушующую страсть. И сидела она на этом семени, как несушка на яйцах, и нагрела его своим телом. Загорелась земля, загорелась вода, и поднялась из воды земля, и насыпала остров в двух днях плавания от того места, где мы терпели мучения. И стало наше племя жить там, возделывать землю, добывать плоды и коренья и забыло то место, откуда мы прибыли, так как не хотело, чтобы кто-нибудь пришел нашим путем.
       Мои предки перебрались на остров, где жили в довольстве и счастье и не забывали приносить дары Матери-Богине и Небесному Отцу. Его каменное семя венчало гору, и никто из людей племени не подходил близко к нему, ибо это было табу.
       Однажды к ним пришел белый человек. Он долго пробирался через джунгли, очень устал и был болен. Его выходили, научили нашему языку. Его звали Жон-инли. Сначала мы не знали, что он белый - его лицо и руки были такими же темными, как и у нас. Но когда старейшины племени раздели его, больного и слабого, чтобы обтереть его целебными травами, то увидели, что его тело цвета козьего молока. "Как у тебя, Амрта," - хихикнула Тоа.
       Насколько я смог сделать предположения из ее повествования, это был английский миссионер по имени Джон. А Тоа продолжала свой рассказ:
       - Жон-инли всегда улыбался, говорил очень тихо и каждый день от рассвета до заката смотрел на странную вещь: сверху обтянутую кожей, а внутри состоящую из множества тоненьких одинаковых кусочков материи, на которых были нарисованы черные червячки. Жон-инли шевелил губами и водил пальцем по этим червячкам.
       Однажды старейшины племени спросили его, что он делает и не пугает ли он духов воды и леса тем, что шепчет что-то с закрытыми глазами?
       Белый человек сказал, что в этой вещи внутри заключен рассказ о самом главном духе всех белых людей - Ишу, который умер за то, чтобы всем было хорошо.
       - И нам хорошо? - удивились старейшины. - Но нам и так хорошо. У нас есть плоды, вкусная вода и прирученные звери. Только другие племена нападают на нас. Можешь ли ты, Жон-инли, пойти к ним и сказать, чтобы они нас не трогали? И тогда нам будет еще лучше, даже без твоего Ишу.
       Жон-инли страшно рассердился, затопал ногами и сказал, что его Ишу главнее наших духов и что наши жертвы Матери-Богине напрасны, так как ее нет, а только Ишу властвует над всем миром.
       Старейшины подумали, что злые духи, поселившиеся в Жон-инли, еще не отпустили его, и поэтому он так кричит и пускает пену изо рта. Они стали бить в тамтамы и танцевать вокруг белого человека, чтобы духи вышли из него и танцевали вместе с ними, но Жон-инли отвернулся, сел в тень и снова принялся шевелить губами над червячками.
       Духи не вышли и старейшины снова начали думать.
       "Мы будем ждать знака, - сказали они. - Наша Мать-Богиня покажет твоему Ишу, что она сильнее его. И тогда ты поверишь в нее и принесешь ей в жертву черного петуха." - "Никогда!" - ответил Жон-Инли и продолжал смотреть на червячков и шевелить губами.
       Все это было задолго до моего рождения. Много лет Мать-Богиня не пускала к себе людей моего племени. Но однажды один юноша дед моего деда, сумел подняться на вершину горы и принести дорогой подарок - слезы Матери-Богини. Маленькой части ее слезы хватало, чтобы вылечить человека, дать ему силу, крепкое потомство и долгую-предолгую жизнь. Но эти слезы нельзя было собирать чаще, чем раз в дюжину лет. Иначе они не созреют и племя останется без силы Матери-Богини.
       Но Жон-инли не послушался и полез на вершину. Он никому не сказал, что идет для того, чтобы украсть целительные слезы. Он даже построил плот, чтобы убежать. Но старейшины ему не дали этого сделать и убили его.
       - Что это за слезы? - спросил я ее. - На что они похожи?
       Тоа сняла с себя ожерелье из раковин, среди которых был маленький кожаный мешочек.
       - Смотри, - сказала она и вытащила из мешочка семя-бусину. Точно такие же семена лежали у меня в холщевой сумке, завернутые в навощенную ткань. - Понюхай, как пахнет. Это запах Матери-Богини. От него у мужчин кружится голова, и они в любви становятся исполинами. А маленькая крупинка этого семени излечивает болезни, продлевает жизнь и отгоняет смерть. Это тайна нашего рода, которую хотел украсть белый Жон-инли. Теперь ты понимаешь, почему он табу и все, что он делал, - табу тоже?
       У меня просто не повернулся язык сказать, что в моем мешке лежит целый плод, спрятанный английским миссионером. Я не знал, выберусь ли я отсюда, но моя находка явилась бы истинной ценностью для русской науки! Если одно семя излечивает болезни, то скольких больных можно вылечить лекарством, приготовленным по формуле препарата, извлеченного из этого плода! Я должен буду написать отчет в Географическое общество. И поэтому мне нельзя было пренебречь даже малой надеждой на спасение.
       Обязательно нужно было вернуться и снарядить сюда научную экспедицию, проверить магнитное поле вокруг валуна, его влияние на панданус ароматный и химический состав плодов. Это был бы переворот в науке! После такого открытия можно было бы спокойно жить в N-ске с Полиной и более никуда не рваться, так как вершина моей жизни вот тут, на этом острове.
       Но у меня не было ничего для определения координат острова. Если бы в мои руки попал секстант! Только по Южному Кресту я понимал, что нахожусь в южном полушарии, но это было ясно и по тому, что шторм разнес в щепки наше судно у мыса Доброй Надежды - самой южной точки африканского континента.
       Девушка сказала, что ее племя прибыло сюда с большой земли, где водились крокодилы и гиппопотамы. Значит, я нахожусь возле Африки. Но где? И как отсюда выбраться?
       - Тоа, - сказал я, умоляюще глядя ей в глаза, - ты должна мне помочь! Мне нужно уплыть с твоего острова. Особенно после того, как я побывал у Матери-Богини.
       - Это она велела тебе покинуть меня?
       - Да, она, - я решил сыграть на суевериях девушки, хотя внутренне чувствовал себя омерзительно, обманывая ее. - Мне обязательно надо домой. У меня там жена, я ее люблю.
       - Она лучше меня? - Тоа подняла на меня глаза, полные боли. - Ты только скажи, и, если я тебе не нравлюсь, приведу тебе младшую сестру. Ндару еще не трогал мужчина - ты будешь у нее первым и поблагодаришь меня за то, что я привела ее тебе.
       Тоа опустила голову, заплакала, и ожерелья затряслись на ее шоколадной коже.
       - Я вернусь, милая, я обязательно вернусь, - шептал я ей. - Мне очень нужно побывать на родине. А потом я приеду на большой белой лодке и привезу тебе много красивых вещей - бус, тканей. И если захочешь, увезу тебя с собой. Только скажи мне, где находится та большая земля, откуда пришло ваше племя.
       - Хорошо, - согласилась она, - я скажу тебе, но ты должен отплыть сегодня, пока все празднуют на другом конце острова. Я возьму каноэ, запас воды и сушеного мяса. Здесь, под горой, небольшая лагуна. Жди меня, я приплыву.
       Не знаю, сколько прошло часов, уже совсем стемнело, но я сидел и ждал. Я не думал о предстоящем путешествии, мои мысли занимал странный метеорит, дерево с плодами жизни и непонятные физические явления вокруг него.
       Послышался плеск, и я увидел силуэт девушки, светящийся на фоне полной луны.
       - Тоа! Ты вернулась! Спасибо тебе! - я кинулся ей навстречу.
       - Здесь немного воды, сушеного мяса и фруктов. Беги. Ты должен плыть туда, куда заходит солнце, и через три дня пути будешь на большой земле. Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
       Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
       Неожиданно она отпрянула:
       - Опасность! - ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
       - Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
       Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело - они падали в воду позади лодки и тонули.
       И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял - Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок...
       Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
      
       ***
       Я прогневал своей ложью богов - мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.
       Сколько я ни вглядывался в горизонт - земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз - все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
       Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился - больше ничего не оставалось делать.
       Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
       Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
       Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз - я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
       И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель - я знал, куда мне плыть.
       - Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! - молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
       Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
       Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
       Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали - подозревали, что я слегка тронулся умом.
       Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше - переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
       Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
       - Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
       И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места - так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
      
       ***
       Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом "Святая Елизавета" повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.
       Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь-камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
       Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики - несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
       Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
       Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент - в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
       - Merci, monsieur! Qui ?tes vous? Le m?decin?1 - спросил он меня по-французски. - Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
       - Это настойка из корней одной лианы, - почему-то соврал я.
       Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше - пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
       С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
       Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела - прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы - мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.
       Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа - его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь - его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.
       Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи - его подобрали монахи и отнесли в монастырь.
       В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.
       Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.
       С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал - убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.
       Конечно, я, воспитанный на постулатах "Не убий!" и "Подставь правую щеку" в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.
       Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.
       - Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, - и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
       - Шахматы! - обрадовался я. - Откуда они у вас?
       - Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать - в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое - вам принес, вы человек образованный.
       Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке - и понял, что выточила их рука европейского мастера.
       - К ним нужна еще доска, - сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
       - Какая доска? - не понял Марко.
       - Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, - я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
       - А что это вы пишете? - спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. - И не жалко столько чернил тратить?
       - Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
       "Если только жив я буду,
       Чудный остров навещу,
       У Гвидона погощу..."
       Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев - я же путешественник и обязан вести дневник.
       Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
       Вдруг Марко повел носом:
       - Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? - спросил он. - Вот этим порошком?
       - Да, - ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
       - Это то самое лекарство, которое спасло меня? - Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
       - Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество - пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
       - Извините, - смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
       Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
       А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.
      
       Глава седьмая. Газеты сообщают, что...
      
       Петербург, газета "Гражданин", 20 сентября, Љ261. 1885 год.
       В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины - панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.
       В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.
       Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.
       20-го в Александринском театре в 7 ч. "На всякого мудреца довольно простоты".
       В Мариинском - 7 ч. 30 мин. - Демон.
       В Немецком театре 8.30 - в последний раз "Семь швабов".
       Василеостровский театр, 7.30 - "Гроза".
       В Љ262 дневник обозревателя от 20 сентября - о духе дворянства.
      
       В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.
       До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.
       На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.
       Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.
       Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:
       - Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись - ведь столько времени прошло.
       - Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, - кивнул я, - это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было...
       - Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, - удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.
       - Благодарю вас за оценку моего скромного труда, - поблагодарил я.
       Граф посмотрел на меня с интересом:
       - Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности - я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно...
       Он встал, вышел из-за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.
       - Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.
       Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное - семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.
       - Что это? - заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.
       - Удивительный плод, ваше сиятельство, - ответил я.
       - Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.
       Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.
       - Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.
       Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой:
       - Отчет отчетом, но я хочу выслушать о вас повесть ваших приключений. Чтобы не занимать ни моего, ни вашего времени, начните вот с этого, - он показал на плод в руке.
       И я рассказал о том, как попал на остров, как меня лечили, как мне захотелось узнать побольше о таинственном "инли", о валуне, упавшем с небес, о дереве внутри него... Только о своих отношениях с девушкой-туземкой не рассказал я графу. Это была моя тайна, которую я не хотел открывать никому, кроме тебя, Полина.
       Наша беседа продолжалась около четырех часов. За это время я ответил на сотни вопросов графа, рассказал в подробностях ритуалы аборигенов и легенду о Матери-Богине. Его интересовало все, до мельчайших подробностей, особенно лечебные свойства спор из семян пандануса. Рассказ об излечении припадка падучей у матроса со "Святой Елизаветы" вызвал у Викентия Григорьевича живейший интерес. Граф сочувствовал мне, когда я рассказывал о сутках, проведенных в океане, о борьбе со стихией, и даже смеялся, когда я описывал ему обычаи туземцев и как чудом избежал свадебного ритуала. Но, несмотря на то, что он был прекрасным собеседником и слушателем, по окончании беседы я чувствовал себя выжатым лимоном.
       - Что ж, Владимир Гаврилович, - сказал мне граф Кобринский на прощанье. - Думаю, что после предоставления доклада на высочайшее имя мне удастся добиться для вас ордена за заслуги перед отечеством.
       - Благодарю, вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.
       - Полно... - улыбнулся он. - Ведь мы с вами не чужие люди. Вы женаты на племяннице Марии Игнатьевны, удивительной женщины! Передайте обязательно ей поклон от меня, как вернетесь.
       - С удовольствием, передам непременно.
       - И вот еще что, - остановил он меня, когда я уже был у двери, - вы передали географическому обществу все документы и образцы?
       - Разумеется, - ответил я, скрыв, что из части семян сделал бусы для тебя, Полина. Мне не хотелось возвращаться домой с пустыми руками.
       - Хорошо, - наклонил он седую голову. - Идите, Владимир Гаврилович, постарайтесь отдохнуть и принимайтесь за книгу. А уж мы здесь, в столице, посодействуем, чтобы ее издали.
       Радостный и обласканный графом, я еще раз поклонился и покинул Императорское географическое общество. Меня точила только досада, что я его обманул с пресловутыми бусами, но вскоре я забыл об этом пустяковом инциденте - я всегда привозил тебе, Полина, подарки из дальних странствий, и непонятно было, почему на этот раз я должен был отказаться от нашей традиции, ведь я отдал половину зерен.
      
       * * *
       В поезде Санкт-Петербург - N-ск, 30 сентября 1885 год
       Вот и подошло к концу мое путешествие. Последние слова дописываю в поезде. Телеграмма уже послана, и надеюсь, что, как и в прошлые разы, ты будешь ждать меня на перроне, несмотря на поздний час. Сейчас я закончу свою летопись и вручу дневник тебе, моя жена.
      
       * * *
       Там же спустя час.
       Нет... Не хочу омрачать твое чело подозрениями, что кто-то лучше тебя, что я был тебе не верен. Дневник спрячу, а прочитаешь ты его лишь после моей смерти. Так будет лучше и покойнее для всех нас. Хочу, чтобы мои последние слова к тебе в этом дневнике были: "Милая Полина, я люблю тебя и счастлив, что прожил с тобой пусть такие короткие мгновения. Меня уже нет на этой грешной земле, но знай: я никогда не переставал любить тебя, моя путеводная звезда".
      
       Твой Владимир
      
       ***
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлии Мироновой, Ливадия, Крым
       Юля, дорогая, здравствуй!
       У меня меланхолическое настроение - читала дневник мужа и плакала. Как он любил меня! Не забывал даже в самые отчаянные мгновения жизни. Мне пусто без него, и даже Николай не может скрасить своим присутствием эту пропасть в моей груди.
       Мне не дает покоя вопрос - кто же убийца? Сколько смертей еще следует ожидать? В одном уверена: это не безумец, наподобие того, о ком два года назад писали газеты. Помнишь - Джек-Потрошитель из Лондона? Правда, Потрошитель не лишал жизни попечителей института, а здешний убийца не распарывает животы несчастным, хоть и пропащим женщинам.
       Газеты пишут, что следует всех подозрительных подвергнуть бертильонажу - измерению всех пропорций тела, а потом сравнить. А я думаю - с чем сравнивать? Друг с другом? С непойманным Потрошителем? Какие только глупости не пишут в газетах! Интересно, через сто лет газеты будут также исправно поставлять читателям разные досужие вымыслы, а не истинные события?
       Я тебе писала, что тот неизвестный господин, приходящий к Любе, молился на латыни. Представь, я даже поняла, что это за молитва - "Credo", просто девушка не могла правильно выговорить слова. Значит, он - католик. Но я в городе не знаю ни одного католика! Или он тщательно скрывает свою веру? зачем? Католики - те же христиане и веруют в Господа нашего, Иисуса.
       Если этот человек из мещан - мастеровой или торговец какой-либо, то ему незачем скрывать веру - на доходе не отразится, привык ли он слушать мессу или ходить к всенощной. Но если он дворянин, и служит в присутственном месте, то можно предположить, что начальство будет косо смотреть на его веру и не повышать по должности. Оттого у него и белье такое... Хотя причем тут белье?
       Ох, Юля, совсем я запуталась. Пытаюсь рассуждать, а ума никакого. Владимир бы сразу все распутал, а его нет... Может быть, с papa поговорить? Решено, за ужином, когда отец вернется с заседания адвокатской коллегии, спрошу его, что он думает обо всей этой истории. Да и Настенька меня волнует.
       Вечером к нам зашел с визитом Лев Евгеньевич, наш Урсус.
       - Вот, мадам, - сказал он, целуя мне руку, - пришел к вам, так сказать, sine prece, sine pretio, sine poculo, что означает "без просьбы, без подкупа, без попойки", хотя от стаканчика винца не отказался бы.
       - Милости прошу, Лев Евгеньевич, мы очень вам рады, - я пригласила его за стол и попросила Веру подать еще один прибор.
       - Не помешал? - Урсус задал риторический вопрос, нисколько не дожидаясь ответа, и тут же принялся за курицу в сметанном соусе.
       - Давненько я не брал в руки шашек, - усмехнулся мой отец. - Что, Лев Евгеньевич, сыграем в шахматы? На этот раз я вас начисто обставлю. И не спорьте!
       При этих словах я взглянула на Настю, которая сидела ни жива ни мертва и боялась, что откроется, как пропала белая королева. Но никто не заметил ее состояния.
       - Как успехи в институте, барышня? - спросил Урсус Настю, промокая усы салфеткой. - Знаете ли вы, что tantum possumus, quantum scimus? Мы можем столько, сколько мы знаем.
       - Да, - пискнула Настя, и мне стало ее жалко. - Я стараюсь, учу языки.
       - Похвально, похвально, - прогудел учитель латыни, довольный и насытившийся, - благовоспитанной барышне совершенно необходимо знание языков. А вдруг кавалер из Конго объявится? С косточкой в носу? - он помахал перед собой куриной костью и положил ее обратно на тарелку. - На каком языке вы с ним говорить будете?
       - Полно вам, - я попыталась урезонить Урсуса, но разве это было возможно? - зачем вы девушке такое желаете? Инородца чернокожего! Что она с ним будет делать? В цирке показывать?
       - Это я так, для экзерсисов и мозгового развития. Чтобы глупостями да сплетнями не занимались.
       - А позвольте я отвечу вместо Настеньки, - вмешался отец.
       - С превеликим удовольствием, Лазарь Петрович, слушаю вас, - гость посмотрел на него вопросительно.
       - Газеты пишут, что власть в Конго принадлежит бельгийскому королю Леопольду II, а в Бельгии говорят и на французском, и на фламандском языках. Значит, придется моей воспитаннице вдобавок к французскому, учить еще и фламандский язык. Иначе никак она не сможет понять своего суженого.
       - Не нужен мне никакой арап, - Настя насупилась, не понимая, что над ней дружески подшучивают. - Я санскрит буду учить, как вы, Лев Евгеньевич, или мадам Блаватская.
       - Это еще что за новости? - удивилась я. - Откуда ты знаешь про мадам Блаватскую?
       - У Пети взяла, - опустив голову, тихо сказала Настя.
       Петя был студентом и приходящим учителем, которого нанял Лазарь Петрович, чтобы улучшить настины оценки по разным предметам.
       - Не стоит тебе, моя дорогая, читать такие вещи, - голос отца был мягок, но я знала, что он раздражен, - а с Петей я поговорю.
       - Не прогоняйте его, Лазарь Петрович, он ни в чем не виноват! - умоляюще произнесла Настя. - Это я сама взяла. Интересно было, что читают студенты.
       Мне это все очень не нравилось. Настя опять взяла чужую вещь без спросу и еще читала то, что совершенно ей не предназначено. Кто знает, к чему может привести "Тайная Доктрина", не имеющая ничего общего с ценностями христианства. Об этой книге мне рассказывал Владимир. Он восхищался Блаватской, посвятившей жизнь обнаружению истины, первой русской женщиной, принявшей американское гражданство в 1878 году. Мне было интересно слушать его, но я дама замужняя, а юной девице совершенно непозволительно знать такие вещи! Не правда ли, Юлия, я рассуждаю, как моя дражайшая тетушка, Мария Игнатьевна. Но я же не за себя волнуюсь, а за нашу воспитанницу. Что скажет ее супруг, если Настя вдруг уподобится мадам Блаватской, сбежавшей в юном возрасте от мужа, чтобы путешествовать по Турции, Египту и Греции?
       - Настя, - сказала я ей строгим голосом, чтобы она поняла мое недовольство ее поведением, - поди в мою комнату и принеси шахматы. Они на лаковом столике возле зеркала. Пусть Лазарь Петрович сыграет с Львом Евгеньевичем.
       - Ох, суровы вы, матушка, - Урсус покачал головой, - хотя, может быть, так и надо.
       Настя вернулась спустя несколько минут. Положив мешочек и шахматную доску на уже убранный Верой стол, она повернулась ко мне, и я увидела, какая она бледная и встревоженная.
       - Играйте, господа, - сказала я отцу и нашему гостю, - только хочу извиниться - куда-то пропал белый ферзь. Надо будет хорошенько поискать в моей комнате.
       - Ничего, нечего, - отмахнулся Лев Евгеньевич, которому уже не терпелось начать игру, - а мы заменим его вот этой рюмочкой. Заодно и коньячку можно будет выпить. Очень удобно.
       - Поищи, Аполлинария, - сказал мне отец, расставляя фигуры. - Все же подарок Владимира. Жалко будет, если пропадет навсегда.
       Но я знала, что белая королева в руках убийцы и что я смогу вернуть ее только отыскав его. А вот смогу ли я это сделать? Ненависть переполняла меня - у меня был личный счет к этому мерзавцу.
       - Полина, - позвала меня Настя. Бледность не сходила с ее испуганного лица. - Я хочу тебе кое-что сказать. Пойдем в твою комнату.
       Обняв ее за плечи, я попрощалась с гостем, и мы покинули столовую.
       - Рассказывай, что произошло? Отчего ты такая бледная и вся дрожишь? - спросила я Настю, когда дверь была плотно притворена.
       - Полина, я не знаю даже, что сказать... Только не думай, что я сошла с ума... Мне и так плохо, а тут такое...
       Настя металась по комнате, обхватив голову руками, а я ничего не могла понять из ее сбивчивого рассказа.
       - Сядь и успокойся, - сказала я ей. - Я ничего не понимаю. Сосредоточься.
       - Хорошо, хорошо, Полина, - Настя прекратила свой бег по комнате и присела на кровать. - Когда ты меня послала за шахматами, я не сразу нашла их. Сначала я подумала, что они в этой лаковой шкатулке с Иваном-царевичем. Открыла ее, а оттуда пахнет тем же запахом, как пахли руки убийцы! И это не о-де-колон! Так пахнут твои бусы. Ты понимаешь, Полина, что из этого получается? Григория Сергеевича убил тот, кто приходил к тебе в комнату и украл бусины из этой шкатулки!
       Юля, я ошеломлена! Мысли мои не находят выхода из положения. Выходит, что я должна подозревать близких людей: отца, Веру, Николая, наконец. Что же делать?
       - Настя, ты не ошибаешься? - спросила я, с подозрением глядя на нее.
       - Нисколько! Могу побожиться, - она перекрестилась.
       - Но в шкатулке ровно тридцать две бусины, - я пересчитала их. - Никто ничего не украл! Бусин всегда было тридцать две. Ты, наверное, что-то путаешь! Или тебе запах померещился.
       - Ничего я не путаю, - строптиво ответила Анастасия. - И не мерещится мне. Так пахли его руки. Будто он клубнику руками ел, а потом не мыл их неделю.
       Вот на этом я и заканчиваю свое письмо. Время позднее, голова идет кругом, и я тщательно запру комнату перед тем, как отойти ко сну.
       Я напишу тебе, Юля. Просто сейчас нет сил.
       Остаюсь,
       Твоя расстроенная подруга Полина.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - Аполлинарии Авиловой.
       Милая, дорогая моя Аполлинария Лазаревна!
       Вы будете удивлены тем, что я пишу вам, хотя видимся мы почти ежедневно. Но я не могу сказать всего: мне стыдно глядеть вам в глаза. Лучше уж напишу.
       Год назад довелось мне быть в отпуске в Санкт-Петербурге. Устроившись в гостиницу, я шел по Невскому и наслаждался картиной, которую не видел лет десять - судьба меня забрасывала далеко и надолго. Мимо проходили барышни в модных нарядах под руку с кавалерами, кареты спешили по Невскому проспекту, горели фонари, и настроение у меня было распрекрасное.
       Вдруг я услыхал: "Николай, вот встреча!"
       Ко мне направлялся Валентин Даргомыжский, знакомый мне еще по кадетскому корпусу. Он был в форме поручика лейб-гвардии Измайловского полка. Мы обнялись и троекратно расцеловались. - Куда путь держишь?
       - Да так, гуляю, - ответил я. - Только что приехал, не знаю куда идти.
       - Прекрасно! - хлопнул он меня по плечу. - Пойдем со мной - прекрасное место, клуб, без рекомендации не пускают. Скажу, что ты со мной. Публика там самого что ни на есть разбору. Что скажешь?
       - Прекрасно! - решился я, и мы направились в клуб.
       Не сказать, что я был так уж близок с моим новоявленным приятелем. Он из петербургской семьи и, помнится, очень гордился своим родственником, композитором. Я, правда, его произведений не слышал, но почему бы и не погордиться, ежели человек хороший.
       У входа в старинный особняк стоял чопорный привратник, важный и надутый, словно генерал-аншеф. Он еле-еле поклонился нам и пропустил внутрь. В гардеробной другой лакей, не моложе, принял наши шинели, и мы вошли в залу.
       Было несколько сумрачно. Лампы горели на стенах и еще стояли подсвечники на двенадцать свечей на каждом столе. Не за каждым столом шла игра: кто курил, кто вполголоса разговаривал. Дам не было.
       - Смотри, там свободные места, - прошептал, наклонившись ко мне, Даргомыжский. - Пошли, сыграем.
       Мы подошли, учтиво поклонились и сели. Кроме нас за столом сидели двое - полный мужчина в штатском, с расчесанной надвое бородой, отрекомендовавшийся колежским асессором Аникеевым, и высокий старик с окладистой бородой, в мундире географического общества, граф Кобринский.
       - Во что играем, господа? Вист? Бостон?
       - В фараона, - сообщил Аникеев. - Желаете понтировать?
       - Что ж, - сказал, я, - можно и в фараона. Кто держит банк?
       Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.
       Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.
       - Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, - услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.
       Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь "семпелями", "мирандолями" и "семикратными руте".
       Несчастье, которое должно было случиться, случилось. На этот раз банкометом играл Кобринский. Я поставил все, что у меня было, вытянул карту и, как Германн, проиграл... Не помню, как добрался до гостиницы - кажется, меня привез Даргомыжский, уже под утро, пьяного и отупевшего от поражения.
       Проснулся я в три часа пополудни. Напротив меня сидел Валентин, словно злой демон из стихотворения, правда, не знаю, из которого.
       - Это ты... - простонал я, обхватив голову, разламывающуюся от боли. - Скажи мне, что я натворил?
       - Ты проигрался, Николай, - ответил он мне с грустью в голосе.
       - Много? - спросил я, надеясь, что все каким-то образом уладится.
       - Тридцать восемь тысяч ассигнациями.
       - Откуда столько? Кому? Тебе? Я не могу сейчас! - я заметался по гостиничному нумеру.
       - Графу Кобринскому.
       Я остановился. "Боже мой..."
       - Валентин, что же мне делать? Почему ты меня не остановил? Как это получилось?
       - Тебя остановишь... - усмехнулся он. - Ты рвался в бой: выписывал векселя, клялся усопшей бабушкой, которая оставила тебе деревеньку, уверял, что у тебя еще много денег.
       - Какая бабушка? Какая деревенька? - я ничком повалился на кровать и замер, не желая слышать более этот кошмар. Сколько я так пролежал - не знаю. Карточный долг - долг чести. Но мне неоткуда было взять деньги. Не выходить же с кистенем на столбовую дорогу!
       - Ну, полно, полно отчаиваться, - Даргомыжский сел на кровать и потрепал меня по плечу. - Вставай, поедем к графу. Может он и не такой черт, каким малюют. Объяснишь ему, что был неправ, попросишь отсрочки.
       Пришлось встать, ополоснуть лицо и поменять сорочку. Голова гудела, глаза не раскрывались, и Валентин протянул мне плоскую походную фляжку - откуда он ее достал, уму не постижимо! Я отхлебнул раз, другой, мне полегчало, и на душе уже не было так тошно: а вдруг приятель прав и все образуется?
       Императорское географическое общество помещалось в роскошном особняке с беломраморными колоннами у входа. Оробев, я вступил под гулкие своды. Мне не так страшно было под пулями, как здесь, когда я представил, что буду говорить графу.
       К нам подошел чиновник:
       - Его сиятельство ждут. Пойдемте, господа, я проведу вас.
       Понизив голос, я спросил Даргомыжского:
       - Откуда граф знал, что мы придем?
       - Не волнуйся, я все устроил. С утра заехал сюда и добился аудиенции. Ты же мой друг, а друзей в беде не бросают. Верно? - он подмигнул, и в этот миг, словно лопнул железный обруч, давивший мне на виски.
       Чиновник довел нас до высоких, украшенных золоченой резьбой дверей и, приоткрыв их, исчез. Мы вошли в огромный кабинет, где за массивным столом сидел граф Кобринский, действительный член Императорского географического общества.
       При виде нас он поднялся со своего места.
       - Прошу садиться, господа! - рядом с его столом стояли гнутые стулья, на которые мы и опустились.
       Повисла пауза. Насладившись ею (как мне показалось), граф обратился к моему визави:
       - Поручик, я премного благодарен вам за то, что вы приложили столько усилий и приняли деятельное участие в судьбе вашего друга, но мне хотелось бы остаться с штабс-капитаном наедине.
       Даргомыжский постарался ничем не выразить своего удивления. Он резво вскочил, кивнул, щелкнул каблуками и удалился, печатая шаг.
       Кобринский подождал, когда за поручиком закрылась дверь, и повернулся ко мне:
       - Ну, сударь, вы уже осведомлены о размерах вашего карточного долга? Увы... Сжалею, но вчера не было никакой возможности втолковать вам о предосудительности вашего поведения. Сидите, сидите... Нам нужно о многом поговорить.
       - Я отдам, извольте не сомневаться, ваше сиятельство. Займу, найду, упрошу. Карточный долг - долг чести!
       - Не сомневаюсь, не сомневаюсь, - пробормотал он, пытливо глядя на меня. - И когда вы, милостивый государь, собираетесь вернуть мне долг?
       Не выдержав его взгляда, я стушевался:
       - Дайте мне время, ваше сиятельство. Слово офицера...
       - А вот времени у меня и нет, голубчик, - ответствовал граф, устало откинувшись на спинку кресла. - Стар я - отсрочку давать. Не могу, никак не могу. Извольте платить по счетам. Как вы сказали - долг чести?
       - Мне нужна неделя, две, и я соберу, отдам... - я понимал, что несу чушь, но мне так хотелось вырваться из-под цепкого взгляда этого старика, что я попросту не отдавал себе отчета в том, что говорю.
       - Не сможете вы, Николай Иванович, собрать деньги. Ни за неделю, ни за две. И честь свою порушить тоже не захотите. Что тогда? Пулю в лоб? Нет, мой дорогой, нельзя такими бравыми молодцами бросаться - оскудеет Россия, - он встал, обошел стол и положил мне руку на плечо. - Ну, полно, полно, не расстраивайтесь так. Из каждого положения можно найти выход. Даже из самого безвыходного.
       Я уж было, ничтоже сумняшеся, подумал, что граф Кобринский собирается простить мне долг, и воспрянул духом.
       - Хочу предложить вам одно дело, дорогой Николай Иванович.
       - Всецело к вашим услугам, ваше сиятельство. Только прикажите!
       Граф вернулся на свое место и пристально посмотрел мне в глаза:
       - Дело, которое я хочу поручить вам, требует особой секретности и деликатности. О нем не должна будет знать ни одна живая душа! Вам понятно, штабс-капитан?
       - Да, ваше сиятельство, я понимаю.
       - Насколько мне известно, вы сейчас находитесь в отпуске? Так вот: вы его прервете и вернетесь в Москву. Там вы подадите рапорт вашему командованию о переводе вас в N-ск, а я прослежу, чтобы ваш рапорт удовлетворили.
       Я не верил собственным ушам. Покинуть Санкт-Петербург, вернуться в Москву и по своей воле перевестись в N-ск?! В это захолустье между Саратовом и Воронежем! Мне даже неизвестно, где находится этот самый N-cк. Но делать было нечего. Несмотря на гнев, обуревавший меня, я понимал, что нахожусь во власти старого графа и вынужден ему покориться.
       - А что мне нужно будет сделать в этом городе? - спросил я, скрывая досаду.
       - Прекрасно! - граф Кобринский слабо улыбнулся. - Вы сразу поняли, что вам придется чем-то заняться. Но не беспокойтесь, особенно трудного задания вы не получите.
       Внезапно дверь приоткрылась и некий чиновник заглянул к нам в кабинет.
       - Занят! - громовым голосом рявкнул его сиятельство. Чиновник испуганно юркнул за дверь, а я удивился - не такой он слабый и старый, каким хочет казаться.
       - Итак, вернемся к теме нашего разговора, дорогой Николай Иванович. Вы поняли верно, что в N-ск поедете не просто так. Там живет вдова одного нашего чиновника, члена Императорского географического общества. По некоторым сведениям, этот чиновник утаил секретные документы, принадлежащие обществу, увез их к себе на родину, в N-ск, где и скончался. Задание, возлагаемое на вас, будет следующим: нужно близко познакомиться с вдовой и найти этот документ. Взять, перлюстрировать, словом - поступить по обстоятельствам.
       Тут я не смог сдержаться.
       - Я офицер и...
       - Сядьте, штабс-капитан. Сядьте и успокойтесь. И подумайте о своем карточном долге. Или вы выполняете то, что я вам сказал, или завтра же возвращайте деньги. Я не намерен ждать.
       - Но то, что вы предлагаете мне, бесчестно!
       - А пользоваться служебным положением не бесчестно? А утаивать и скрывать секретные документы, необходимые для развития науки и прогресса, - не бесчестно? Если бы этот чиновник не скончался столь внезапно, мы бы явились к нему с обыском, и дело с концом. Но тут дама, вдова... Кто знает, что она сделала с документами? Может, сожгла или выбросила? А вы разузнаете и тем самым спасете для России сведения, представляющие огромную научную и историческую ценность.
       Полина, представь мое состояние. Я тогда ничего не знал ни о тебе, ни о твоем благородном муже, мне нужно было лишь выплатить карточный долг. И я согласился. Прошу, не презирай меня, не отдаляй от себя, повторяю: я ничего не знал... Граф представил мне твоего мужа вором и бесчестным негодяем.
       - Вы поедете в N-ск, штабс-капитан. Устроитесь, обживетесь и через неделю пойдете с визитом к Елизавете Павловне - она устраивает "четверги", на которых присутствует все местное общество. Там будет и вдова, госпожа Авилова Аполлинария Лазаревна. Вы с ней познакомитесь и завоюете ее расположение. Далее действуйте по обстоятельствам.
       - Что за документ я должен найти? - спросил я графа, так как до сих пор он ни словом не обмолвился о том, что именно мне придется разыскивать?
       - Личный дневник Владимира Гавриловича Авилова, написанный им по возвращении из путешествия по Африке.
       - А что, личные дневники также считаются казенным имуществом и подлежат сдаче в архив? - удивился я.
       Граф Кобринский строго посмотрел на меня и отчеканил:
       - В этом дневнике описаны государственные тайны самого конфиденциального рода. И если он попадет в ненадлежащие руки, то ущерб Российской империи окажется огромен. Теперь понятно, насколько важное задание поручается вам исполнить? - Я кивнул. - И ни в коем случае вы никому не должны рассказывать о нашем с вами разговоре. Ни единой душе. Иначе лучше просто отправляйтесь на поиски денег, - он не преминул напомнить мне еще раз, каким образом я удостоился столь высокого поручения.
       - Но почему вы, ваше сиятельство, поручаете это дело мне - до вчерашнего вечера не известному вам человеку? Вы бы могли обратиться в тайную полицию, и профессионалы сделали бы все, как надо. А вдруг я вас обману и в одночасье сбегу с этими документами, которые, впрочем, мне совершенно не нужны, или ещ,е чего доброго, не справлюсь с возложенным на меня заданием?
       Он нахмурился:
       - Что ж, придется удовлетворить ваше бесцеремонное любопытство. Мне казалось, что вы ухватитесь за мое предложение, дабы избежать выплат по карточному долгу, а вы еще вопросы задаете, - Кобринский покачал головой, и на лице его отразилось недовольство. - Найти подобного вам человека нетрудно, только дело следует решить безотлагательно, а сие весьма проблематично. Обращаться в тайную полицию значило бы привлечь внимание сильных мира сего, чего мне пока не хочется. Вы же человек не известный, оконфузитесь - невелика беда... Это не означает, впрочем, что вам позволено пренебрегать своими обязанностями, - строго добавил он, - о каждом вашем шаге мне станет известно, поверьте.
       Выдвинув ящик стола, граф достал и протянул мне конверт:
       - Деньги на расходы до Москвы, а потом до N-ска. На первое время вам хватит. Только не вздумайте играть в карты! - Я снова кивнул. - В конверте также лежит почтовый адрес, на который вы будете писать отчеты и, в случае необходимости, перешлете перлюстрированные страницы. Все, можете идти. С Богом, штабс-капитан, и помните, у вас в руках шанс спасти или погубить Россию.
       С этим напутствием я откланялся и вышел из кабинета действительного члена Императорского географического общества, графа Викентия Григорьевича Кобринского.
       (рука устала писать, но я не оставлю - продолжу завтра)
      
       ***
       Аполлинария Лазаревна, вы можете меня ругать, презирать, ненавидеть, отказать мне от дома. Но я не видел иного выхода из создавшегося положения! Кем для меня, московского жителя, была некая вдова, наверняка, не первой молодости, в чепце и шали, из захолустного N-ска, а ее муж к тому же - государственный преступник, которого только смерть спасла от заслуженного наказания? Я уверил себя, что делаю благое дело. На душе стало покойно и весело - ведь мне удалось выйти из затруднительного положения. В моей душе даже утвердилась благодарность к графу, оказавшемуся человеком новейших, прогрессивных взглядов, несмотря на возраст и положение.
       В таком настроении я уже вечером воротился в Москву. В полку очень удивились моему возвращению, а когда я подал рапорт о переводе в N-ск, то даже всерьез принялись отговаривать. Но никаким уговорам я не потворствовал, твердо стоял на своем и, спустя некоторое время, ехал в N-ск, простившись с белокаменной.
       Приняли меня в новом полку радушно, полковник Лукин, старый вояка, усач и любитель горячительного, определил мне мои обязанности, надо сказать, весьма несложные, и, я, дождавшись четверга, отправился к Елизавете Павловне с визитом.
       Я попал в зеленую гостиную, украшенную шпалерами с растительным орнаментом. По стенам были расставлены глубокие кресла, в некоторых из них посапывали носом древние старички. В освещенном углу сидели две дамы, окруженные выводком девиц на выданье. Увидев меня, дамы, словно по команде, прекратили говорить и уставились во все глаза. Поклонившись им издали, я остался стоять возле зеленой портьеры, а навстречу мне уже спешила хозяйка салона, госпожа Бурчина Елизавета Павловна.
       - M-r Somoff! Filez, filez!1 - радостно воскликнула она, протягивая мне руку для поцелуя. - Я так рада, что вы посетили меня. Надеюсь, вам здесь понравится, и вы не забудете дорогу в этот дом, всегда радушный к гостям. - Мне ничего не осталось, как щелкнуть каблуками и произнести несколько подобающих случаю слов.
       Елизавета Павловна обладала небольшим ростом, приятной полнотой и находилась в том возрасте, когда "мамашей" ее еще рано было называть, а "чарующей нимфой" уже поздно. Глядя на нее, я мысленно уже покорился судьбе, так как представил тебя, Полина, на ее месте и спрашивал себя, сможет ли такая дама, как мадам Бурчина, позволить себе увлечься мною.
       Успокоившись, я стал прохаживаться по гостиной, ронять при разговоре несколько слов и вести себя, как усталый столичный бонвиван, волею рока занесенный в глухую провинцию. Старички сели за вист и бостон, предложив мне партию, но я, помня ужасающий разгром в Санкт-Петербурге, учтиво отказался.
       Меня обступили дамы и стали наперебой задавать вопросы о том, что нового в Москве и в столице. Я, как мог, отвечал все больше комплиментами и ждал, когда же в гостиную войдет госпожа Авилова, чтобы я, наконец, смог заняться тем делом, ради которого круто изменил свою жизнь. Мне тогда думалось, что если я поскорей добуду сей злосчастный документ, то немедленно вернусь обратно в Москву, в свой родной полк, и забуду, как страшный сон, все, что связано с графом Кобринским.
       Вдруг неожиданно все вокруг замолчали, и я обернулся, не успев завершить свой витиеватый комплимент, обращенный к худосочной девице из тех, что окружали меня.
       - Аполлинария, дорогая! - раздался голос хозяйки, и она поспешила навстречу тебе. - Как я рада! Наконец, ты решилась выйти из дома после окончания траура! Прекрасно!
       Я не мог отвести глаз. Вы были столь изящной в платье цвета спелой вишни, высокой, с царственной осанкой. Мадам Бурчина смотрелась рядом с вами кубышкой в лентах и рюшах. Мне стало не по себе. И эту женщину, красавицу и истинную даму, я должен буду обольстить, чтобы выведать у нее тайну. Нет, не могла она быть женой преступника... Либо являлась жертвой и не ведала истинного лица своего супруга.
       Нас представили друг другу. Вы оказались такой живой, мне настолько было приятно говорить с вами, глядеть в ваши удивительные глаза, что я забыл, где я нахожусь и зачем я здесь. Мне хотелось только, чтобы этот вечер не кончался. На следующее утро я нанес вам визит, оставил карточку, и, о чудо, вы оказали мне благосклонность, сделали своим другом и позволили быть рядом с вами столь часто, насколько позволяло вам ваше желание.
       После нашего совместного посещения рождественского бала, после того, как вы попросили моей помощи в расследовании убийства попечителя, после того, как я заступался за вас перед полицией, я не могу далее скрывать от вас истинную причину моего появления в вашем городе. Мне стыдно, очень стыдно... я оказался в безвыходной ситуации. С одной стороны, я дал слово чести графу Кобринскому, что добуду ему документ, хранящийся у вас, и тем самым мой карточный долг будет прощен.
       С другой стороны, я не могу пойти на низость и не могу сделать ничего, что принесет вам, моя любовь, огорчение и расстройство. Да, да, я люблю вас, Полина, люблю всей душой и не представляю себе жизни без вас. Я понял это сразу, в тот момент, когда увидел вас, входящей в салон Елизаветы Павловны. "Эта женщина - богиня! Она достойна поклонения!" - подумал я, увидев вас впервые. И я не ошибся: мое чувство к вам крепло и усиливалось с каждым мгновением, когда я видел вас, целовал ваши руки и глядел вам в глаза.
       Полина, милая моя, дорогая и любимая женщина! Вы читаете это письмо, написанное несчастным человеком. Я не могу выполнить поручение графа Кобринского, потому что считаю бесчестным обманывать любовь к вам, и я признаюсь вам в том, что поначалу в моих намерениях не было ничего, кроме как исступленного желания выполнить поручения графа и развязаться с карточным долгом. Кто мог подумать, что я потеряю голову?
       Все, я прекращаю... Аполлинария Лазаревна, я не в силах взглянуть вам в глаза, да и незачем смотреть на конченного человека. Я собираюсь выйти в отставку и уехать далеко. Может быть, за границу, а может, и в Сибирь - все равно мне уже никто руки не подаст, если граф расскажет о моем долге чести.
       Вот и все, дорогая госпожа Авилова. Не смею ждать ответа вашего, ибо недостоин. Живите счастливо, и вспоминайте иногда безудержного Николая Сомова.
       Прощайте.
       Николай.
      
       ***
       Мария Игнатьевна Рамзина - графу Кобринскому, Петербург.
       Дорогой Викентий! Все может быть в этой жизни, потому не обессудь, ежели это письмо к тебе окажется последним. Совсем я сдала. Глаза не видят, ноги не ходят, а спина вообще не разгибается. А ведь не намного старше тебя буду. Ну да ты у нас всегда орлом был - и до сих пор трудишься на поприще. Куда мне до тебя.
       Доктор велел больше на свежем воздухе бывать, не сидеть сиднем взаперти. Стараюсь следовать советам, выезжаю с визитами. Но после каждого выезда лежу и охаю.
       Навестила меня племянница моя, Полинушка. Долго мы с ней говорили: и о будущем ее, и о покойном муже, Владимире Гавриловиче, светлая ему память. Он-то вроде тебя был, такой же живчик - весь в делах беспрестанных, в трудах и заботах, словно пружина какая-то внутри него была. А потом - раз и в одночасье сомлел. Полина рассказывала, что у него секрет был, как свой организм в форме держать. Да и мужчиной, по ее словам, он был таким знатным, что она сейчас ни на кого другого и смотреть не хочет, даже на этого штабс-капитана, возле нее увивающегося. На расстоянии она его держит и не подпускает - себя блюдет. Такая у меня племянница: хоть и не родная, а почитает тетку, да не скрытничает, по душам разговаривает.
       Говорили мы и о книге, которую ты любезно взялся выпустить в свет. Помню, что там не хватает дневника, так об этом мы тоже спорили. Дневник тот очень Полине дорог, а почта нынче ненадежная, мало ли что в дороге может случиться. Да и не выдержит он дороги - рассыплется. Страницы там морской водой порчены, многого не видать. Полина его даже не раскрывает, а держит дома, в шкатулке у себя в комнате.
       И вот что я тебе предлагаю, Викентий: передохни немного от работы - не мальчик уже. Приезжай ко мне в гости - навестишь старую подругу, погостишь, отдохнешь, сколько тебе заблагорассудится. Полина тебе дневник покажет, да сам оттуда спишешь, что надобно. И волки будут сыты, и овцы целы. Тебя увижу, а потом и помирать не жалко - ведь только тебя одного единственного любила в своей жизни.
       Приезжай, уважь меня.
       Остаюсь, всем сердцем любящая тебя
       Мария Рамзина.
      
       ***
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлие Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Юленька, дорогая, здравствуй!
       Ругай меня, совсем я тебя позабыла, позабросила - так много всего происходит, что я не успеваю даже сесть и написать тебе письмо. Но сегодня у меня есть время, Николай занят в казарме, а я заперлась в комнате, чтобы никто не мешал, и пишу тебе.
       Меня опять вызвал к себе Кроликов и спросил, что я знаю о Николае Сомове. Оказалось, что полиция теперь подозревает его во всех трех убийствах. На рождественском балу он был вместе со мной, в заведении мадам со шрамом - тоже, да и в цирке мы были вместе.
       Кроликов расспрашивал меня с такой дотошностью, что я устала уже через полчаса. Не покидал ли меня Николай, а если и покидал, то на сколько минут? Как он выглядел, когда возвращался? Не был ли взволнованным, запыхавшимся или угрюмым? Не заметила ли я подозрительных пятен на его мундире? Что он говорил, как себя вел? Юля, я выдержала натиск и ни единым словом и жестом не открыла Кроликову тайну Николая. Об этом напишу ниже.
       Следователь рассказал мне ужасную вещь: оказывается, сразу после моего ухода из цирка была зарезана Люба! Ножом, которым она рубила печенку для собак. И так как все в цирке видели ревущего от гнева и топающего ногами Николая, то первое подозрение пало на него, а потом и остальное стали ему приписывать.
       Мне даже пришлось забыть о женской скромности и рассказать Кроликову, что Николя задерживается у меня заполночь. Он только хмыкнул и процедил, что это обстоятельство совершенно не на пользу штабс-капитану Сомову, так как женщина, состоящая в интимных отношениях с мужчиной, всегда найдет способ выгородить его. Мне было ужасно неприятно, что меня расспрашивают, и я старалась держаться с подобающей скромностью, но и с твердостью, хотя и не знаю, сумела ли отвести подозрения от Николая. Лучше бы в полиции, действительно, искали убийцу, а не подозревали честных людей. Кроликов очень скептически отнесся ко всем моим словам и добавил лишь, что Сомов появился у нас в N-ске на удивление "вовремя", именно тогда, когда и начались эти кровавые убийства, хотя ничего подобного в городе не происходило и за десять лет. Но я не могла рассказать ему того, что знала, так как считала, что это наше личное дело, не имеющее к полиции никакого отношения.
       Третьего дня ждала Николая к ужину. Он обещался придти и провести со мной вечер. Но вместо того вдруг получаю толстый конверт с письмом от него. Стала я читать и поразилась. Николай пишет, что прибыл в наш город не по казенной надобности, а по велению графа Кобринского (о нем я тебе писала, ты помнишь). Оказалось, что Николай проиграл графу в фараон крупную сумму и не мог расплатиться. Тогда граф приказал ему поехать в N-ск, познакомиться со мной и выкрасть у меня дневник Владимира! Сомов согласился на это грязное предложение от безысходности. Но, увидев меня, влюбился и понял, как низко пал.
       Прочитав письмо, я немедленно послала за Николаем, и через час он уже был у меня в доме. Несчастный не мог поднять на меня глаза.
       - Сядьте, Николай Львович, - пригласила я его. - И успокойтесь, я на вас не сержусь. Честно.
       Он поднял на меня глаза:
       - Аполлинария Лазаревна! Я так рад! Простите меня... - Николай схватил мои руки и принялся осыпать их поцелуями. Потом поцелуи пошли выше, и я незамедлительно высвободилась:
       - Николай Львович, прекратите, не стоит сейчас, иначе я подумаю, что и это вы делаете по приказу его сиятельства.
       - Как вы можешь так говорить, госпожа Авилова! - воскликнул он с жаром. - Я признался, что испытываю к вам истинные чувства. Зачем вы укоряете меня?!
       - Не буду, но знайте, мой дорогой штабс-капитан, пока этот ваш граф от нас не отстанет, нам лучше поставить все точки над "i" и твердо знать о намерениях друг друга. Иначе быть беде.
       - Я за вас в огонь и в воду, только прикажите! Я ваш раб навеки.
       - Месье Сомов! Что за цыганщина? Поймите же, наконец, вокруг меня и наследства моего покойного мужа плетутся какие-то интриги. Сначала надо будет покончить с этой грязью, а уж потом давать на волю чувств, - при этих словах он дернулся, и начал было что-то говорить, но я остановила его жестом. - Иначе обведет нас с вами граф вокруг пальца, как слепых кутят. Сделаем вот что: надо будет посоветоваться с отцом. Вечером я буду у него, и вы приходите тоже - поразмышляем.
       И я нежно, но решительно выпроводила Николая за дверь - мне надо было подумать. А он пусть охладится немного. Не прощать же мне его сразу! Да и кто знает, что он рассказывал обо мне графу. Пусть немного помучается, а там видно будет...
       Вечером я рассказала отцу о притязаниях Кобринского. Он захотел самолично расспросить обо всем Николая, и когда штабс-капитан явился, то papa устроил ему форменный допрос. Николай Львович держался хорошо и только время от времени бросал на меня пылкие взгляды.
       И тогда Лазарь Петрович предложил план: нужно вытащить графа сюда обещанием показать ему дневник и заставить его подписать бумагу, что Николай ему ничего не должен. Я не хотела отдавать дневник, чтобы отвезти его графу, ведь кто мог бы поручиться, что он не пропадет без вести. А у отца были сомнения в том, что граф, увидев в Санкт-Петербурге вожделенный документ, простит Николаю долг. Поэтому было решено: граф Кобринский должен приехать в N-ск, а дома и стены помогают.
       Николай так расчувствовался, видя, как мы с Лазарем Петровичем принимаем участие в его судьбе, что дал зарок никогда более в карты не играть, а в фараона тем более.
       Наутро я навестила тетку, Марию Игнатьевну Рамзину, и сказала ей: если она хочет увидеть книгу моего мужа вышедшей в свет, то ей должно убедить графа Кобринского приехать. Иначе не видать ему дневника моего мужа.
       Мария Игнатьевна охотно согласилась помочь мне, ведь она сама была не прочь увидеть старую любовь, а я знаю, какие отношения их связывали. Николай рассказывал, что граф Викентий Григорьевич при разговоре с ним вспомнил о тетке и просил непременно передать поклон.
       Знаешь, Юленька, у меня такое предчувствие, что с приездом графа раскроется тайна убийства попечителя, да и других бедных женщин. Нет, я ни в коем случае не намекаю, что Кобринский - убийца, но в то, что он связан неким образом с этими преступлениями, я верю безоговорочно и попытаюсь разрешить страшную загадку. А Николай мне поможет.
       Вот пока то, что произошло за последние дни. Как только я узнаю что-то новенькое, я обязательно тебе сообщу.
       Всех тебе благ и поцелуй от меня малышку.
       Твоя подруга Полина.
      
       Глава восьмая. Да не совмести приятное с обедом...
      
       Меню обеда, данного в честь его сиятельства, графа Викентия Григорьевича Кобринского вдовой статского советника Мариий Игнатьевной Рамзиной.
       1. Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами и вином. Суп Виндзор с кнелью. К ним - пирожки: слоеные с мозгами, с раковым фаршем, пончики с мясным фаршем, фарш грибной в раковинах, пирожки на дрожжах, жаренные во фритюре, пирожки из рассыпчатого теста с телячьим ливером, жаренные в кляре. (из расчета на 12 человек) Крепкие вина: мадера, херес, портвейн белый.
       2. Говядина-филей, нашпикованная шампиньонами и трюфелями. После говядины: портер, медок, сан-жюльен, шато-лафит подогретый, портвейн красный.
       3. Заливное из форели и судака. К рыбе подать белые вина: сотерн, рейнвейн, мозельвейн шабли.
       4. Марешаль из рябчиков. Гарнир: зеленый горошек и цветная капуста под голландским соусом. После зелени: малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн, шато-д'икем.
       5. Жаркое-индейка, фаршированное грецкими орехами; к нему салат из маринованных вишен и яблок. Шампанское холодное. Пунш-гласе из фруктового сока.
       6. Пломбир сливочный. Крем ореховый с фисташками.
      После сладкого подаются на салфетке сыры.
       7. Разные фрукты.
      Черный кофе и чай, к ним: коньяк, ром и разные ликеры, как-то: бенедиктин, шартрез, кюрассао, пепермент, мараскин и пр.
       (Взято из книги "Подарок для молодой хозяйки" Елены Молоховец. Раздел "Званые обеды первого класса по 50 рублей серебром без вина" издание 1861 года)
       ***
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.
      
       Алеша, друг мой, ты спрашиваешь, не надоело ли мне здесь в захолустье? Не тянет ли обратно, в белокаменную? Что тебе ответить? И да, и нет. Очень хочу вернуться, соскучился по друзьям и по нашему трактиру на Моховой, куда мы частенько хаживали. Но здесь Полина! Как оказалось, она для меня важнее всего на свете. Я полюбил ее, Алексей, и открыл ей свои чувства в письме - боялся, да-да, боялся высказать ей, глядя в глаза. Никогда со мной не случалось ничего подобного. Ощущение - словно один в атаку иду безо всякого прикрытия с тыла и флангов.
       Прочитав письмо, Полина позвала меня к себе, и мы долго говорили обо всем. Она, так же как и ты, спрашивала, не собираюсь ли я вернуться в Москву, что намереваюсь делать в ближайшем будущем и каковы мои намерения по отношению к ней. Удивительная женщина! Разделала меня, как расстегай у Тестова.
       Алеша, я решил предложить ей руку и сердце, и начал издалека. Спросил: если бы ей предстояло повторное замужество, согласилась бы она на него? Полина ответила, что еще не оправилась от смерти любимого мужа, который ее холил и лелеял, что не думала пока еще об узах брака и что самое интересное, в положении обеспеченной вдовы есть свои преимущества.
       Нечего сказать, я получил полный афронт по всем статьям, но не потерял надежды. Полина сейчас отказывается выходить замуж, но посмотрим, что она скажет, когда я приду к ней с официальным предложением руки и сердца.
       Слава Богу, что она не запретила навещать ее и сопровождать на разные церемонии. Вот об одной из них я и хочу тебе рассказать.
       Ее тетка по отцу, Мария Игнатьевна Рамзина, устроила обед в честь ее старинного друга, графа Кобринского, прибывшего в N-ск. Мой злой гений, волею судеб, и не без помощи которого я был заброшен в это провинциальное захолустье, приехал в три часа пополудни, и остановился в доме г-жи Рамзиной.
       Приглашения уже были разосланы, и вечером я заехал в дом Лазаря Петровича, чтобы с ним и Полиной отправиться к их родственнице, статской советнице.
       За столом собрались старинные друзья Марии Игнатьевны - помещик Рукоятников Федор Ильич, лысый старик с орденом св. Владимира, полученным им за военные заслуги. Он прибыл с супругой, полной дамой в чепце, которая троекратно расцеловалась с хозяйкой. Приехал заводчик Окунев, нестарый еще мужчина, которому Мария Игнатьевна продавала лес и съестные припасы - его завод находится на границе с имением статской советницы. Был доктор Коробов, пользующий хозяйку. Ожидали губернатора с супругой. Они подъехали через четверть часа после того, как все собрались, Вера Федоровна, губернаторша, и Мария Игнатьевна расцеловались, губернатор поприветствовал собравшихся. Нас пригласили за стол.
       Все было изумительным: блюда, вина, сервировка! Все точно как в Москве. За каждым гостем следил нанятый на этот вечер лакей - подливать вино в опустевающий стакан.
       - Граф! Выпьем за тебя! Я так рада, что ты, такой занятый человек, нашел время и посетил нас. Будь здоров! - подняла бокал хозяйка дома. Все зашумели и принялись чокаться с графом.
       - Спасибо, Мария Игнатьевна, - ответил Кобринский. - Подняла меня, старика. Давно намеревался приехать, да все недосуг было. Хорошо, что настояла, письмо прислала. Я уж испугался, прочитав, думал, что на одре лежишь - все бросил и прискакал резвым конем. А ты обманщица, - он улыбнулся, обнажая желтые крупные зубы, и погрозил ей пальцем, - мне сто очков вперед дашь!
       "Лучше бы ты мне дал сто очков, когда у меня в фараон выигрывал, выжига!" - подумал я про себя и тоже поднял бокал, но не чокнулся, так как сидел далеко от него.
       - Что нового в столице? - спросил густым басом губернатор, отправляя в рот пирожок.
       - Ах, расскажите, какие роли сейчас играет Ермолова? - внесла свою лепту его супруга. - Мы четыре года назад были на ее бенефисе - она играла Марию Стюарт. Вся в красном. Это было так прелестно! C'est grand!1
       - Матушка, мы ее в Москве смотрели, а его сиятельство из Санкт-Петербурга к нам.
       - Ничего, ничего, - Кобринский галантно наклонил голову в ее сторону, - несравненную Марию Николаевну я видел в прошлом месяце в расиновской "Федре". Она меня потрясла!
       Переменили блюда. За марешалью из рябчика говорили о преступлениях, потрясших N-ск.
       - Наслышан об убийстве попечителя. Преступник еще не найден? - спросил граф. - Имеются ли какие версии?
       - Мы нашу дочь забрали из института, - вдруг сказал молчавший до сих пор помещик Рукоятников. - Она у нас единственная, ненаглядная, и учиться там, где убийца разгуливает, мы ей не позволим.
       - Не позволим, - подтвердила его жена и мелко перекрестилась. - Упаси Господи душу раба твоего. Говорят, попечитель Григорий Сергеевич был большой души человек. Много помогал, жертвовал институту.
       - Огромная потеря, - покачал головой заводчик. - И мы жертвуем, но все больше по подписному листу, а он в каждую мелочь входил, душу вкладывал.
       - Вам случалось знать его? - спросил Лазарь Петрович графа.
       - Не имел чести.
       - Господа, не хотите ли пройти в зимний сад? Туда подадут фрукты и десерт, - предложила Мария Игнатьевна.
       Все задвигали стульями, граф предложил руку Полине, мы с ее отцом пошли вслед, и я услышал, как Кобринский спросил:
       - Вы, вероятно, догадываетесь об истинной цели моего путешествия сюда.
       - Конечно, ваше сиятельство, - невозмутимо кивнула Полина. Мы уже сели вчетвером за небольшой круглый столик, а лакей в черном фраке споро накрывал его. Он умело держал в больших руках по четыре бокала и вполголоса по-французски перечислял названия ликеров. Я отказался, так как не люблю эту сладкую и липкую жижу, а Полина взяла бокал с кюрассао и немного отпила. - Я уже подготовила для вас дневник моего мужа. Как вам будет удобно, приехать к нам с визитом, чему мы с отцом будем рады, или мне завести его вам? Мне бы не хотелось передавать его с посыльным - я слишком дорожу этим наследством моего покойного Владимира Гавриловича.
       - Как вам будет удобно, - Кобринский поцеловал Полине руку, - Я готов как приехать к вам, так и лицезреть вас у тетушки, чтобы еще раз насладиться беседой в вашем обществе.
       - Не угодно ли сигару? - спросил его Лазарь Петрович.
       - Пожалуй, - ответил граф, и собеседники заговорили о судебной реформе.
       На меня Кобринский не обращал абсолютно никакого внимания. Словно я был для него пустым местом. Внутри себя я кипел. Он делал моей возлюбленной недвусмысленные предложения. Но Полина время от времени улыбалась мне, всем своим видом приказывая сдерживать себя. Я старался, но у меня выходило плохо.
       Лакей принес новый поднос. Мария Игнатьевна решила нас уморить - в меня уже ничего не лезло, я объелся. К нашему столику подошли губернатор и заводчик.
       - Хотелось вас спросить, Викентий Григорьевич... - обратился губернатор к графу, но тут лакей поднял серебряную крышку от сырницы, и мы увидели, что на тонко нарезанных сырах лежит записка с криво выведенными на ней буквами "Кобринскому".
       - Хотелось вас спросить, Викентий Григорьевич... - обратился губернатор к графу, но тут лакей поднял серебряную крышку от сырницы, и мы увидели, что на тонко нарезанных сырах лежит записка с криво выведенными на ней буквами "Кобринскому".
       - Очень интересно, - пробормотал граф и потянулся за запиской. Прочитав ее, он скомкал лист и обратился к губернатору со словами: - Что вы сказали, Игорь Михайлович?
       - Что это, граф? - поинтересовался было губернатор. - Странный способ доставки писем.
       - Это не письмо, так... Прошу прощения за чьи-то неумелые шутки. Кому-то захотелось поразвлечься. Давайте лучше распробуем эти великолепные сигары, - Кобринский потянулся к коробке с русскими санями на крышке и надписью "Гавана". - Говорят, прелестные мулатки скручивают сигары на своих бедрах.
       - Не может быть! - усмехнулся губернатор.
       - Сам читал отчет одного нашего путешественника. Вам же известно, г-н губернатор, где я служу. До меня самые свежие новости доходят быстрее, куда там газетам.
       - Вижу, ваше сиятельство, неужели и здесь работаете? - приподнял брови Игорь Михайлович.
       - Приходится, - кивнул граф, закуривая гавану. Потом неожиданно обернулся ко мне и злобно прошептал так, чтобы никто другой не слышал:
       - Твои проделки, штабс-капитан?
       - О чем вы, ваше сиятельство? - удивился я.
       Кобринский встал, незаметно поманил меня, и мы прошли в другую комнату.
       - Что вы на это скажете, штабс-капитан?
       "Убирайся прочь, а то подохнешь", - прочитал я. - Эт-то еще что за гадость? Кто вам ее доставил, ваше сиятельство?
       - Она лежала в сырнице под коробкой, - ответил Кобринский. - Хорошо, что я сумел ее немедленно спрятать и отвлечь губернатора.
       - Что намереваетесь делать? - спросил я, в душе радуясь, что зта записка отвлекла графа от ухаживаний за моей Полиной.
       - Не в службу, а в дружбу, г-н Сомов. Найдите того лакея, что разносил сыры. Надо из него выудить всю правду. Мне не верится, что это он имеет по отношению ко мне столь подлое намерение, скорее всего, он просто передал записку. Нужно узнать кто положил сие письмецо в сырницу, и уж потом поступать по разумению - самим разобраться или к жандармам его. Но только прошу вас, штабс-капитан, деликатно. Деликатно-с!
       Меня раздирали противоречивые чувства. Кто мне граф, чтобы бросить все и бежать исполнять его повеления? Но с другой стороны, если эта записка хоть чем-то поможет Полине в ее расследовании, то я окажусь в более выигрышном свете. Аполлинария Лазаревна не преминет поблагодарить меня за помощь, ну а выражать благодарность можно самыми разными способами.
       Я подкрутил ус и направился на кухню произвести рекогносцировку.
       - Скажи-ка, любезный, - обратился я к одному из лакеев, держащему поднос с пустыми бокалами, - кто на стол господам сыры подавал?
       - Сыры? - он задумался на мгновение. - Филимон подавал.
       - Который из вас Филимон?
       - Вон стоит с полотенцем, тарелки протирает.
       Неслышно подойдя сзади к Филимону, усердно натиравшем тарелки, я решил брать быка за рога.
       - Ах, каналья, чего надумал! Записки его сиятельству писать с хулой и угрозами!
       У лакея из рук выпала тарелка и со звоном разбилась на мелкие кусочки.
       - В-ваше благородие, помилуйте, о чем вы? Я не понимаю...
       - Не понимаешь, говоришь? Кто подсунул в сырницу угрожающую записку для графа? Ты сейчас все мне расскажешь! - наседал я на испуганного парня.
       - Ваше благородие, я ни в чем не виноват, - пятился лакей, и его лицо стало бледнее фрачной манишки, - мне что дали, я и принес. Внутрь не заглядывал. Сказали сыры, я подал сыры. Зачем мне внутрь смотреть? Для этого шеф-повар есть. Он нарезает и камамбер, и рошфор, а мы носим. Отпустите меня, ваше благородие, Христом Богом умоляю, не виноват я!
       - Смотри у меня...
       - Сколько лакеев сегодня прислуживают? - спросил я.
       Он пролепетал:
       - Нас двенадцать лакеев и французский повар из ресторана. Барыня приказывала, чтобы прислали только тех, кто по-французски говорит.
       Ко мне подошла Полина.
       - Николай Львович, я ищу вас по всему дому. Куда вы пропали?
       В нескольких словах я рассказал ей о том, что произошло. Она выслушала не перебивая и предложила:
       - Давайте поговорим с шеф-поваром. Навряд ли он что-то знает, но не стоит ничего упускать.
       - Где французский повар, - спросил я Филимона.
       - Пойдемте, барин, я провожу вас.
       Повар оказался маленьким и толстым, с черной эспаньолкой и в высоком колпаке. Полина заговорила с ним.
       - Мадам, месье, ни я, ни мои официанты ничего не знают. Я - Жан-Пьер Мюссе, шеф-повар ресторана "Париж", готовлю там уже два года. Нас наняли прислуживать на званом обеде у мадам Рамзиной. Я прошу вас дать мне возможность вернуться к своим обязанностям, - и он повернулся к нам спиной, намереваясь покинуть наше общество.
       - Только несколько минут, месье Жан-Пьер, - остановила его Полина. - Вы же не хотите, чтобы мы позвали жандармов. В этом деле замешано государственное лицо, и мне бы не хотелось причинять вам лишние неудобства.
       Повар что-то недовольно буркнул в ответ, но перечить не стал.
       - Сколько лакеев вы привели с собой? - спросил я его.
       - Двенадцать, по одному на каждого гостя. Все со знанием языка. Мы с месье Кавериным, владельцем ресторана, лично опрашивали каждого.
       - У вас в ресторане все говорят по-французски?
       - Не все, - замялся Жан-Пьер, поэтому нам пришлось спешно добирать несколько человек на стороне. Таких оказалось трое, которые знают язык и умеют обслуживать.
       - Покажите, кто именно здесь не из обслуги ресторана, а нанятые на стороне.
       - Одну минуту, - Жан-Пьер сказал что-то одному из лакеев, тот отошел, и через минуту около нас стояли лакеи.
       - Спасибо, месье, - кивнула Полина, но я опять вмешался.
       - Позвольте-ка, - я удивился, - но их здесь одиннадцать! А где еще один?
       - Как одиннадцать? - маленький француз всплеснул руками. - Мне же фраки у них принимать и сдавать под расписку.
       Мы принялись вслух считать лакеев, ошибаться и пересчитывать снова.
       - Одиннадцать, - сказала Полина. - А где еще один? И который?
       Француз размахивал руками и передвигал лакеев из стороны в сторону, те двигались как чурбаки.
       - Мои, из ресторана, все на месте, - наконец выдавил из себя шеф-повар. - Пропал один из тех, кого наняли.
       - Как его звали? Откуда он? Как выглядел? - вопросы сыпались из меня, как горох из стручка. Обратившись к лакею, поставившему нам на стол ту злосчастную сырницу, я спросил: - Что он тебе сказал? Ты видел, как он клал записку внутрь?
       - Нет, ваше благородие, - затрясся худенький, словно голенастый жеребенок, лакей. - Ничего не знаю, ничего не видел. Мне месье Жан-Пьер приказали сыру отнести, они-с уже нарезали камамбер, и под крышку его положили, чтобы не заветрился и дух не потерял, я и понес. Даже не открывал, чего мне господский сыр открывать?
       - А кто на кухне вертелся, обратил внимание?
       - Все приходят на кухню. Принести, забрать, отнести. Постоянно четверо-пятеро там находятся, - лицо лакея покрылось мелкими капельками пота, он достал из кармана фуляровый платок и принялся вытирать лоб.
       Поняв, что более нам здесь ничего не скажут, я решил вернуться в залу. Полина взяла меня под руку.
       Гости уже прощались с Марией Игнатьевной, благодаря ее за обед и чрезмерно восхищаясь званым вечером. Хозяйка, опираясь на клюку, кивала с достоинством упомянутой Марии Стюарт. Полина держала меня под руку, дожидаясь своей очереди попрощаться с теткой.
       К ней подошел граф и наклонился поцеловать руку.
       - Очень рад знакомству с вами, дорогая Аполлинария Лазаревна, - на меня опять не взглянул.
       - Мне тоже, ваше сиятельство, - ответила она.
       - Так как мы договоримся? - тихо спросил он.
       - Завтра после полудня я навещу тетушку и привезу вам дневник. Только я вас умоляю, Викентий Григорьевич!..
       - Не стоит так волноваться, милая мадам Авилова, - этот сухопарый стручок вновь поцеловал ей руку. - Мои работники тщательно перлюстрируют документ, и я тут же верну вам его с нарочным. Всенепременно в собственные руки.
       Кобринский сделал шаг назад, кивнул и напоследок посмотрел на меня пристально. Мне было неясно, что он хотел этим сказать. Меня терзали смутные сомнения: вдруг он дневник заберет, а долг не простит? Скажет, что я тут совершенно не при чем. Но тут несравненная Полина словно прочитала мои опасения.
       - Викентий Григорьевич, я советовалась со штабс-капитаном Сомовым, - тут я поклонился, - и он мне решительно советовал отдать вам дневник, дабы книга моего покойного мужа увидела свет. Так что в этом издании будет и малая толика его участия, - тут я поклонился еще раз. Хотя и противно чувствовать себя китайским болванчиком, но Полина лила воду на мою мельницу.
       - Что ж, я благодарен штабс-капитану за оказанное мне доверие, - кивнул граф и удалился. Полина попрощалась с тетушкой, и мы, одевшись, вышли на улицу дожидаться Лазаря Петровича, беседующего с губернатором и его супругой.
       - Аполлинария Лазаревна, - начал я нелегкий для меня разговор, - мне, право, неловко. Я не могу принять столь великую жертву. Мне известно, чем для вас является дневник мужа. И вот так отдать его, без уверенности, что он вернется обратно, и все ради чего? Я не стою этого.
       - Глупости! - она звонко рассмеялась, - не стоит так уничижаться. Прежде всего, у вас доброе сердце и благородная душа. Кроме того, я вовсе не собираюсь отдавать графу дневник.
       - Не понимаю... Вы же обещали!
       - Верно, обещала. Но я не столь благородна, - Полина лукаво улыбнулась. - Мне не верится, что графу необходим дневник мужа для издания книги. Скорее всего, его интересует нечто, чего мы пока не знаем, и он хочет использовать дневник в своих личных целях. Не зря он так настойчив. Я послала ему достаточно документов, из них можно составить даже две книги. А Кобринский уперся - только дневник, иначе книги не будет. С какой стати он так заинтересован в издании? Мой муж ему не сват, не брат, а всего лишь покойный супруг внучатой племянницы его старой пассии... Очень близкая связь!
       - И что вы решили?
       - Последние три недели я была очень занята. Я писала заново дневник своего мужа, причем переписывала его, изменяя широту, долготу, название мест, имена - в общем, все, что могло бы навести графа на след.
       Мне стало не по себе. Кобринский не выглядит простаком, он вмиг обнаружит подделку. Об этом я и сказал Полине.
       - Не волнуйтесь, Николай Львович. Я писала в старой тетради, которую нашла среди отцовских бумаг в архиве, она была чистой, но с потрепанным переплетом и пожелтевшими страницами. Мне всегда нравилось бывать у Лазаря Петровича в кабинете: читать уголовные дела, слушать, как он готовится к выступлению. Часто он просит меня послушать, как будет звучать речь, оправдывающая его подзащитного.
       Сзади раздался голос ее отца:
       - Заждались? А я все с губернатором беседовал. Ну и прожектер! Рассуждал о судебной реформе с таким серьезным видом, что мне стоило особого труда не расхохотаться. Ну что, поехали?
       Мы сели в добротный экипаж Марии Игнатьевны, и Полина спросила:
       - Papa, помнишь ли дело мошенника Горского?
       - Конечно, помню. Знатный был пройдоха! Картины у студентов заказывал, старил, а потом под голландцев продавал. Курган разрыл на Азове, золотишко самоварной пробы оттуда доставал и рассказывал простакам, будто скифы это художество захоронили. Интересный был человек, обаятельный. Восемь лет каторжных работ получил. С конфискацией.
       - К чему вы это мне рассказываете? - не понял я.
       - К тому, г-н Сомов, что в деле Горского есть прелюбопытнейший документ, - засмеялась Полина. - В нем подробно рассказывается о том, как мошенник придавал картинам и рукописям старинный вид. Какие кислоты использовал, как в печку совал и многое другое, не менее интересное и познавательное.
       - И вы сделали то же самое с дневником? - догадался я.
       - Конечно! - кивнула Полина. - Мы с отцом считаем, что граф - жулик почище Горского, и обманывает меня с книгой. Впрочем, весьма вероятно, что он также смошенничал, когда играл с вами в карты.
       - Я почти уверен, - добавил Лазарь Петрович, - что за всеми этими убийствами стоит граф Кобринский. Нет, он не убийца, он - мозг преступной банды и пытается отнять то, что ему не принадлежит. А разгадка в дневнике Владимира. Только как ее разгадать?
       - Может, показать дневник специалистам? - предложила Полина.
       - Да, мне эта мысль тоже приходила в голову, - согласился с дочерью адвокат. - Но какому именно? Историку? Географу? Или еще кому-нибудь? Будешь смеяться, дочь моя, но граф тоже не из последних специалистов-географов и быстрее нас с тобой найдет искомое. Вот в чем проблема.
       Тем временем карета остановилась у дома Лазаря Петровича, но Полина не стала выходить.
       - Спокойной ночи, papa, - поцеловала она Рамзина, - Николай проводит меня до моего дома.
       - Спокойной ночи, Полинушка, - он вышел из кареты, крикнул кучеру "Трогай!", и мы остались с ней наедине...
       Что-то я расписался, Алеша. Уже светает, пойду спать.
       Всех тебе благ.
       Твой Николай.
      
       ***
       Илья Семенович Окулов, Санкт-Петербург - Лазарю Петровичу Рамзину, N-ск
       Здравствуй, друг мой!
       Ну, старый лис, задал ты мне задачку. Весь город обегал, пока нашел то, что тебе нужно. Небось, в обер-прокуроры метишь? Или вторым Кони или Плевако хочешь стать.
       Вот что мне удалось разыскать.
       Сначала о Кобринском. Викентий Григорьевич родился в поместье близ N-ска в 1829 году, В 1855 году окончил естественное отделение Петербургского университета, в 1856 года был принят в Императорское географическое общество и отправился в экспедицию на озере Балхаш. В 1857-1859 гг. был послан в научную командировку в Швецию и Данию, где изучал географию и растительный мир этих стран. В 1861 году участвует в экспедиции в Китай, откуда привозит ценности, ставшие основой его богатейшей коллекции восточного искусства.
       По возвращении из Китая в 1867 году граф Кобринский всемилостивейше пожалован орденом Святой Анны 1 степени за полезные труды его по географическому ведомству и получает работу в комиссии по подготовке первого проекта "Общего устава российских железных дорог". Начиная с 1881 года Викентий Григорьевич - секретарь Императорского географического общества под руководством П.П. Семенова, часто отсутствующего в Санкт-Петербурге по причине экспедиций на Тянь-Шань и другие горные вершины. Сей пост Кобринский занимает по настоящее время, и можно сказать, что в его руках сосредоточена почти вся власть в данном учреждении. В период с 1886 по 1888 весьма страдал от артрита и ревматических болей в суставах, ездил на воды в Италию, но в последнее время чувствует себя намного лучше благодаря особой системе упражнений, разработанной им самим. Холост, карьерист, характером спесив и надменен. Любит карточную игру и псовую охоту. Ходят слухи, что в 1886 году он использовал в личных целях данные геологической разведки уральских золотых приисков, вложил деньги в акции и разбогател, выгодно продав принадлежащую ему долю заводчику Сыромятову. Но граф Кобринский начисто отрицал причастность и, чтобы замять дело, отправился на воды - "выйти сухим из воды". Пока он отсутствовал, слухи забылись, и Кобринский вновь вернулся к своим обязанностям секретаря географического общества.
       О книге В.Г. Авилова мне ничего не удалось разузнать. В географическом обществе знают о таком путешественнике, но об издании книги им ничего не известно. Мне сказали, что по этому вопросу надо представить докладную записку на имя графа, но я, естественно, не стал этим заниматься.
       Теперь несколько слов о Ефиманове. Григорий Сергеевич Ефиманов родился в Самаре, в 1832 году, в небогатой дворянской семье. Его отец, служа в армии, сумел при поддержке всесильного Аракчеева, сделать отличную военную карьеру и дослужился до генеральского чина. Генерал-аншеф рано вышел в отставку и занялся обустройством своего поместья. Григорий Ефимович был пятым, последним ребенком в семье бравого гусара, любителя женщин и вина. Обладая слабым здоровьем, он не пошел на военную службу, а в 1852 поступил на юридический факультет Московского университета и получил блестящее образование. Во время учебы старался завести связи в среде столичной знати, что давало ему возможность завязать успешную карьеру. Закончив университет, Ефиманов вернулся в Самару и стал мировым посредником по Самарскому уезду. В 1868 году Ефиманов переехал в Санкт-Петербург, где поступил на государственную службу в управление Санкт-Петербургских верфей в качестве помощника адмирала Вершинина, директора Русского Общества Судостроительных верфей. В тот же год женился на богатой вдове, старше него на десять лет, родом из N-ска.
       Полученные от женитьбы средства помогли Ефиманову жить на широкую ногу. Он стал завсегдатай балов и опер и, несмотря на свой небольшой рост и тщедушное телосложение, пользовался успехом у женщин, скорей всего из-за своей щедрости. Жена его не большая охотница до развлечений и поэтому чаще оставалась дома. Ефиманов покровительствовал балетной школе при Мариинском театре, но вынужден прекратить посещение школы, так как разразился скандал: он растлевал юных балерин. Его высокопоставленные друзья сделали все, чтобы скандал не просочился в газеты, но посоветовали Ефиманову подать в отставку.
       В 1887 году Ефиманов выходит в отставку, в чине статского советника, и вместе с супругой переезжает в ее поместье под N-ском. У них также имеется роскошный особняк в городе, в котором он живет один (жена предпочитает оставаться в поместье). Он вовсю занимается благотворительной деятельностью, становится попечителем института благородных девиц, жертвует на N-ский дом призрения и женский монастырь Успения Богородицы. Дружит с губернатором и предводителем дворянства. В 1889 году становится вдовцом, а недавно до меня дошли слухи, что его убили и убийца не найден. Верно ли это, Лазарь?
       О том, знакомы ли Ефиманов и Кобринский, мне доподлинно ничего неизвестно, хотя то, что граф и г-жа Ефиманова родом из N-ска, наводит на мысль, что они могут быть знакомы. Документально же это нигде не отмечено.
       Вот это все, что мне удалось найти.
       Надеюсь, что хоть чем-то тебе смог помочь.
       Твой друг Илья Окулов.
       ***
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлие Мироновой, Ливадия, Крым
       Юля, доброго тебе дня.
       Продолжу скорбную летопись. Каждый раз новое событие, и чаще всего, ужасное, заставляет меня браться за перо и писать тебе. Вот и на этот раз...
       Но обо все по порядку.
       На званом обеде у тетушки Марии Игнатьевны в честь графа Кобринского, приехавшего из Санкт-Петербурга навестить старую приятельницу, произошла досадная неприятность: под крышкой сырницы, которую нам подали на десерт, оказалась записка угрожающего содержания. В ней было следующее: "Убирайся прочь, а то подохнешь!" В записке не было указано, к кому обращалось сие послание, но так как сырницу подали на стол, за которым сидел гость, то понятно было, что послание предназначалось ему.
       Кобринский попросил Николая выяснить, кто автор сей записки, и оказалось, что пропал один из лакеев, нанятых на вечер. Никто не смог сказать, кто он и откуда, так как все происходило в спешке и хозяин ресторана просто нанял людей на стороне, так как у него не хватало своих работников, говорящих по-французски. Этот пропавший лакей и был из тех, кого наняли на поденную работу и не спросили имени.
       Граф Кобринский приехал не за тем, чтобы навестить тетушку или полюбоваться красотами нашего N-ска, а для того, чтобы получить от меня дневник моего мужа, написанный им во время путешествия по Африке. Он обманывал и меня, и Марию Игнатьевну, говоря, что готовит к изданию книгу моего покойного мужа, а на самом деле он хотел получить все его документы. Мне пока еще не известно, для какой цели, но я обязательно узнаю.
       Тогда я решила его перехитрить. Взяла старую тетрадь из архива отца, и переписала дневник, изменив многие детали. Потом я сбрызнула его водой, немного пожгла переплет, подержала на солнце, чтобы бумага выгорела и стала ломкой, и запаковала в оберточную бумагу. Я обещала графу отдать его в собственные руки.
       В полдень я отвезла дневник графу, раскланялась с ним, почаевничала с тетушкой и вернулась домой. Весь день лежала, читала новый французский роман, а поздно вечером, около десяти, прибежал, Прошка, кухонный слуга Марии Игнатьевны, и сообщил, что барин помер. Не поверив своим ушам, я кинулась собираться, и, когда вбежала в дом, там был полный переполох.
       Тетушка лежала у себя в комнате с сердечным приступом, у нее был доктор. В зале уже сидел Кроликов и опрашивал слуг. Увидев меня, он повернулся и сказал:
       - Ну, вот и вы, мадам. Рад, очень рад. Без вас ни одно преступление не обходится. Знаете ли вы, что были последней, кто видел графа в добром здравии?
       - Как так? - удивилась я. - Я видела его только утром, а потом вернулась к себе!
       - Получив от вас некий сверток, Викентий Григорьевич поднялся к себе в комнату, заперся, и даже отказался спуститься к обеду. Когда же к нему в дверь постучали, он не ответил и слуги выломали дверь. Граф Кобринский был мертв.
       Мне стало нехорошо. Если я видела графа последним, это сразу же означает, что его убила я. Но как? Я только отдала ему дневник и вскоре ушла. Но кто в это поверит? Никто даже не видел, что граф Кобринский поднялся к себе. Я схватилась за голову, так как почувствовала головокружение.
       Очнулась на козетке в той же зале. Надо мной склонился испуганный следователь - он обмахивал меня своим планшетом, куда записывал показания. Тетушкин доктор щупал мне пульс и считал секунды.
       - Слава Богу, - выдохнул Кроликов, прекращая махать, - вы пришли в себя. Как вы могли подумать, что я обвиняю вас в убийстве? Я же русским языком сказал - граф отказался от обеда. Слуги слышали его голос из-за двери. Обед подают в семь, а вы ушли в час пополудни. Полицейский доктор уверяет, что с момента смерти прошло не более двух часов. Так что успокойтесь и расскажите все по порядку.
       - Мне особенно нечего рассказывать. Викентий Григорьевич вчера спросил меня, если уж он тут, навещает тетушку, то не смогу ли я заодно передать ему дневник моего покойного мужа, дабы привосокупить его к книге, издаваемой на средства географического общества? Я ответила согласием: на следующий день, то есть сегодня, принесла ему дневник и поблагодарила за теплое отношение ко мне и моему бедному мужу.
       - Как выглядел дневник?
       - Такой помятый, потрепанный, в коричневой коленкоровой обложке, немного прожженой с одной стороны.
       Кроликов удивленно взглянул на меня:
       - Весьма любопытно. При обыске комнаты дневника не нашли, хотя все носильные вещи, деньги и ценности графа на месте.
       - Скажите, а как он убит? - с опаской спросила я.
       - Задушен тонким шнуром.
       Мне стало страшно. Вдруг отчетливо и ясно я поняла, что следующей жертвой буду я. Как избежать этой участи? Нужно понять связь между убийством попечителя, мадам со шрамом, Любой и графом. Все - разные люди, и непонятно, что может быть общего у секретаря географического общества и проститутки, которую он никогда не знал. Очень странный "Джек-потрошитель" - убивает либо бывших институток, либо их попечителей. Впрочем, нет, Кобринский не имел отношения к институту! Тогда в чем дело? Может, это разные преступления? Но в нашем патриархальном N-ске вот уже более двадцати лет, с тех пор, как я родилась, а позже проявила интерес к отцовским бумагам, убивали все больше по пьяному делу, либо из ревности, и убийцу находили в течение суток, а чаще он сам приходил в участок с повинной. А тут столько времени прошло, а преступник до сих пор не найден. Нет, надо попытаться раскрутить этот узелок и понять, чего же он хочет? Начнем с последнего убийства. Если граф убит, а из комнаты ничего не пропало, остановимся на предположении, что убийца не маньяк - он ищет то, что спрятано в дневнике моего мужа, а я не знаю, что именно.
       Мои мысленные рассуждения прервал помощник Кроликова, который, топоча, сбежал вниз по лестнице.
       - Что разузнали? - спросил следователь.
       - Преступник сбежал через окно! - отрапортовал полицейский.
       - Как через окно? Там же второй этаж ампирного особняка, высокие потолки и темнота, хоть глаз выколи. Он что, по воздуху полетел?
       - На подоконнике следы ботинок, внизу примятая клумба. Больше ничего пока не удалось узнать. Темно.
       - Понятно, завтра обследуем скрупулезнее. Можете идти.
       Полицейский развернулся и бегом поднялся на второй этаж, а Кроликов обратился ко мне:
       - Вот такие дела, Аполлинария Лазаревна. Преступник, аки мартышка из ботанического сада, по стенам прыгает, а мы его поймать не можем. Чем не "Убийство на улице Морг" мистера По? - я удивилась, узнав, что простоватый на вид следователь в курсе детективной беллетристики. А может, он книжки читает по служебной надобности? - Как, на ваш взгляд, продолжит ли сей деятель начатые зверства?
       - Продолжит, - мрачно кивнула я, - и следующей буду я. У меня предчувствие.
       - Интересное предчувствие. И на чем оно основано?
       - Преступник взял только дневник моего мужа. Следовательно, его интересует нечто, записанное в той тетради.
       - А вам известно, что именно интересует преступника?
       - Не имею ни малейшего понятия, - ответила я искренне. - Это личный дневник моего мужа, в котором он описывал свои странствия, рассказывал о том, как скучает по мне, и не более того. Нет в нем никаких тайн и загадок.
       - Если преступник найдет то, что он искал, то заляжет на дно, смерти прекратятся, и тогда уже поймать его будет еще сложнее, - Кроликов испытующе посмотрел на меня. - Вы хотите, чтобы смерти прекратились?
       - Конечно, хочу! - воскликнула я. - Кто же этого не хочет в нашем городе?
       Кроликов встал с места и начал прохаживаться по гостиной. На его лице отразилось мучительное сомнение: он дергал себя за висячий ус и молчал. Наконец, приняв некое решение, он снова уселся и вперил в меня взгляд:
       - Я прошу вас помочь следствию, дорогая Аполлинария Лазаревна. Вы многое пытались сделать по своей воле, часто мешали, но теперь я прошу вас пойти нам навстречу.
       - Слушаю вас, Иван Евгеньевич.
       - Давайте попробуем сделать вот что: вы поедете с визитами к Елизавете Павловне, в институт, примете у себя нескольких человек и всем расскажете одну и ту же историю: вы привезли графу копию дневника вашего мужа, а оригинал остался у вас. Причем копия неполная, вы не успели к приезду Викентия Григорьевича сделать полный список. И ни слова более. Умному достаточно. Преступник у нас не дурак! Ох, не дурак, и от этого и поймать его не легко. Но мы поймаем, если вы нам поможете.
       Я обмерла... Как Кроликов мог догадаться, что я отдала графу подделку, а не настоящий дневник мужа? Или это простое совпадение? Он что, хочет сделать из меня подсадную утку? Если я соглашусь, моей жизни будет угрожать опасность! А я совершенно одна в своем доме, не считая горничной и приходящей кухарки. Николай целыми днями в полку, меня навещает только по вечерам или когда выдастся свободный денек. А что, если преступник нападет на меня и я не смогу защитить себя? Нет, я не согласна! Ни за что не хочу быть замешанной в этом деле.
       Все, о чем я думала, так отразилось на моем лице, что Кроликов понял: я боюсь.
       - Не бойтесь, дорогая госпожа Авилова. Вашей жизни ничто не угрожает. Мы дадим вам охрану, которая будет всецело находиться в вашем распоряжении. Причем, никто из чужих не догадается о ней - мы умеем конспирироваться.
       - Как это? - я не поняла следователя.
       - Очень просто, один из наших людей побудет у вас дворником, другой затаится в засаде напротив вашего дома. Все продумано. Соглашайтесь.
       И я согласилась, Юленька. Если уж N-ская полиция не может без меня, то надо помочь ей найти преступника.
       На этом заканчиваю писать. Будут новости - сообщу немедленно.
       Не сердись на меня за безрассудство - так надо.
       Твоя подруга Полина.
      
       ***
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Ванечка, здравствуй!
       Со мной все в порядке, не волнуйся. Я продолжаю учиться, скоро экзамены, нужно готовиться. Марабу меня больше не дергает, а Аня Нелидова из первого отделения подарила мне маленький флакончик духов. Правда, она всем девушкам в классе подарила, ей отец сказал принести и раздать, но я все равно была очень рада.
       В городе опять убийство. На этот раз убили приезжего графа, гостя тетушки Полины, Марии Игнатьевны. Тетушка лежит при смерти, к ней никого не пускают, а Максимова из первого отделения сказала, что графа, так же как и попечителя, убили масоны. Она постоянно говорит с надменным видом всякую ерунду, потому что ее отец заведует "Губернскими новостями" и она считает, что обо всем знает больше всех.
       Ванечка, меня беспокоит Полина. Последнее время она очень странная. Непонятно себя ведет. Вот уже два дня подряд она ездит с визитами и меня берет с собой. Нас везде принимают с распростертыми объятиями: еще бы, Полина рассказывает о званом вечере в доме Марии Игнатьевны, о том, как она привезла графу дневник ее покойного мужа и была последней, по словам полиции, кто видел графа живым. Она так сокрушалась! "Только возвратившись домой, я поняла, какую ошибку я совершила! - говорила она. - Я по недоразумению передала графу в руки не сам дневник, а его недописанную копию". Эта копия так запала ей в душу, что она чувствует вину перед покойным графом и поэтому рассказывает всем о своей оплошности.
       Полина внезапно приехала к нам в институт, зашла в комнату учителей и попросила послать за мной. Когда я вошла туда, то увидела, как ее обступили учителя словесности, ботаники и французского, а также две пепиньерки и Марабу, и слушают, как она рассказывает про графа Кобринского. Увидев меня, Полина извинилась, прервала свой рассказ и спросила у Марабу, не может ли та отпустить меня на этот день с ней под ее, полинину, ответственность. Такого не было никогда! Полина много раз твердила мне, что учеба для меня - самое важное дело. Марабу, скрепя сердце, согласилась, и мы поехали с визитом к Елизавете Павловне. У нее сидели три старые дамы, которые вцепились в Полину и не отпускали ее, пока она им все не рассказала: и о меню обеда, и о том, как выглядел покойный граф, и о дневнике.
       Потом мы взяли извозчика и поехали в кондитерскую Китаева - там всегда Полина покупает самые вкусные в городе эклеры и меренги. А для меня гадательную карамель. Мне так нравятся эти конфетки, что я сразу съела две. На обертке нарисованы карты и написано: "Карамель гадательная фабрики С.Е. Клюшина в Торжке", а внутри - пожелание: будет мне прелестное обожание и счастливое предложение. Я была так рада! И еще мы часто там пьем в кондитерской горячий шоколад - это так приятно в зимнюю стужу. К Китаеву ходит весь город. Его кондитерская находится в самом центре, на Манежной площади, рядом с городской думой и управой, и мы с подругами часто забегаем в магазин купить монпансье-ландрин, самый дешевый, по копейке кулек. Вот и сейчас я стояла и ждала, пока сам владелец кондитерской упакует нам покупку и перевяжет ее нарядной ленточкой (он очень уважает Полину). А Полина и ему рассказала историю с дневником, высоко поднимая брови от ужаса.
       Выйдя на улицу, Полина вдруг изменилась лицом, повеселела, протянула мне коробку с пирожными и сказала:
       - Хватит на сегодня, достаточно мы с тобой, Настенька, побегали по городу, словно две сороки. Поехали к вам чай пить. Веру угостим, она меренги очень уважает.
       Что-то тревожно мне за нее, Иван. Для чего она это делает? Как ты считаешь, рассказать о моих страхах Лазарю Петровичу? Или не стоит?
       Целую тебя крепко,
       Твоя сестра Настя.
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.
      
       Алеша, здравствуй!
       Пишу в ту же ночь, чтобы ничего не забыть.
       За те три дня, что прошли с моего последнего письма, случилось множество событий, и самое главное то, что графа Кобринского задушили удавкой. Убийца прокрался ночью в его комнату на втором этаже дома статской советницы и задушил. Никто не понимает, как он пробрался на второй этаж. Потолки в доме высоченные, стена отвесная, зацепиться не за что. Этот малый обладает ловкостью обезьяны, раз залез на такую высоту.
       После убийства пропал фальшивый дневник, который Полина принесла ему (я писал тебе об этом), и больше ничего преступник не взял. Тогда Полина сказала мне:
       - Николай Львович, тайна в дневнике. Поймем, что ищет преступник, найдем убийцу. Жду вас вечером у отца. После ужина я начну читать дневник вслух, может, что-нибудь выяснится. Не опаздывайте, прошу вас.
       Ничего особенного я от этих чтений не ждал. Мне бы лучше с Полиной наедине остаться, но раз она просит - не смею прекословить.
       Вечером я пришел в дом Лазаря Петровича. Горничная провела меня в столовую, где за большим овальным столом уже сидели Полина, ее отец и Настя. Я поздоровался и присоединился к ним.
       - Ну вот, все в сборе, - сказал господин Рамзин. - Полина, начинай читать.
       Скажу тебе, Алексей, я заслушался. Полина читала так проникновенно, с такими глубокими интонациями, что я внимал, не отрываясь. Но отец Полины, постоянно прерывал ее, заставлял перечитывать те или иные куски, и я удивлялся, как у нее хватает терпения и стойкости не раздражаться, а снова и снова читать одно и то же.
       Чтение затянулось заполночь. Мне даже было неловко за покойного мужа Полины, когда она вслух читала куски, посвященные его встречам с прекрасной островитянкой, но на лице г-жи Авиловой не дрогнул ни один мускул; она не говорила "Ах, оставьте, это личное", потому что понимала, - любое слово может служить ключом к раскрытию тайны.
       Полина закончила читать и закрыла дневник. В наступившем молчании вдруг раздался настин голос:
       - Полина, можно я принесу из твоей комнаты шкатулку с бусами, которые тебе подарил Владимир Гаврилович?
       - Конечно!
       Настя убежала и спустя минуту вернулась с палехской шкатулкой, с портретом Ивана-царевича на крышке. Она открыла шкатулку, и по комнате разошелся едва заметный пряный экзотический аромат.
       - Вот как они выглядят, плоды пандануса ароматного, - сказал Лазарь Петрович и осторожно достал коричневый блестящий шарик. - И запах очень своеобразный. Как если бы корицу смешать с пачули...
       - Нет, papa, ну что ты! - возразила Полина. - Какие пачули? И близко нет. По-моему, похоже на сандал, но есть еще что-то неуловимое.
       - Отвратительный запах! - мы с удивлением посмотрели на Настю, которая достала кружевной платок и прижала его к носу. - Мне не нравится. Пахнет гнилой клубникой.
       - Так пахли руки убийцы, поэтому ты считаешь этот запах отвратительным, Настенька, - голос Полины был мягок, но в нем прослушивалась тревожная нотка. - Сейчас я закрою крышку, и тебе не придется вдыхать его. Не волнуйся.
       А я ничего не понимал, запах, как запах, стоило из-за него столько разговаривать. Так в деревне у матушки пахнет скошенное сено, прибитое дождем. И никакой гнилой клубники или пачулей.
       - Papa, ты адвокат Егоровой, - обратилась Полина к Лазарю Петровичу. - Мне неудобно, можешь ли ты спросить, чувствовала ли она некий особенный запах, когда посещала попечителя в гостинице? А то мы бьемся не только над тем, как найти убийцу, но и как связать все четыре убийства вместе.
       - Умница, дочь! - воскликнул Рамзин. - Завтра же непременно навещу Егорову и расспрошу ее подробно. Надо будет бусину захватить. - Он вытащил из шкатулки бусину и положил ее в жилетный кармашек. Настя снова сморщила нос.
       - А позвольте-ка мне, - сказал я и взял другую бусину. Полез в карман, достал оттуда перочинный ножик и принялся распиливать бусину пополам.
       Бусина оказалась пустотелой, состоящей только из скорлупы. Ее внутренняя сторона была припорошена серой пыльцой, издававшей этот же самый запах, только более резкий. Настя, закашлявшись, выскочила из-за стола и выбежала из столовой. Я потер пыльцу пальцем и облизнул его.
       - Николай Львович, не надо! - Полина попыталась было меня остановить, но я пожевал губами, оценивая вкус, потом взял бокал и отхлебнул пару глотков.
       - Горький, - сказал я, сморщив нос, - и пока никакого влияния не оказывает.
       - Пока вы не испортили мне все бусы, я лучше заберу их домой, - сердито сказала она, пряча коробочку в вышитую сумку.
       - Пока понятно следующее, - подвел итог Лазарь Петрович. - Владимир нашел дерево панданус, рядом с которым упал метеорит. Под эманацию этой железной глыбы попали плоды дерева, которые приобрели от этого особые свойства - в них проснулась живительная лечебная сила.
       - Что-то я ее не чувствую, - пробурчал я, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, все было как обычно.
       - На корабле Владимир сначала, вспомнив туземное лечение, дал немного порошка, растворенного в воде, несчастному матросу-эпилептику, а потом, при изготовлении бус, ссыпал в склянку порошок, предварительно проколов семена с двух сторон.
       - Потом матрос, почувствовав, что порошок ему помог, - подхватила Полина, - решил позаимствовать склянку и сбежал.
       Со мной стало происходить нечто непонятное. Мне вдруг стало жарко, и я начал сильно потеть. Все чувства обострились: я слышал, как шуршит шелковое платье Полины, различал буквы в дневнике, лежащем на другом конце стола, до меня донесся запах фиксатуара, которым Лазарь Петрович по утрам смазывал кончики усов.
       - Что с вами, г-н Сомов? Вы горите весь, - Полина с тревогой смотрела на меня. Потом встала и положила мне на лоб прохладную ладонь. - Нет, вроде нет жара.
       И тут на меня накатило. Я вдохнул пьянящий аромат женского тела. Во мне проснулся дикое желание, я захотел овладеть Полиной здесь, на этом огромном овальном столе, но нечеловеческими усилиями мне удалось сдержать себя.
       - Ладно, господа, - поднялся со своего места Лазарь Петрович. - Время позднее, пора и честь знать. Выкурю сигару и на покой, завтра с утра в суд.
       - Я провожу Аполлинарию Лазаревну, - сказал я, и Полина пошла за шубкой.
       Был чудный зимний вечер. Не успели мы выйти на улицу и пройти несколько шагов, как я обхватил Полину, прижал ее к себе и застонал:
       - Полина, я не могу, я желаю вас!
       - Николай Львович, успокойтесь, не надо так себя вести. Мы на улице! - она пыталась оттолкнуть меня, но я крепко держал ее, и покрывал поцелуями ее испуганное лицо. - Что вы делаете? Не надо... Пойдемте, нам недалеко.
       Она была уже готова сдаться - я чувствовал это. Ее аромат, нежные волоски на затылке, изгиб шеи сводили меня с ума, и мне хотелось лишь одного - слиться с ней и не выпускать ее из своих объятий. Не помню, как мы вошли. Служанка уже спала, и мы, не зажигая лампу, поднялись в спальню Полины.
       - Николай Львович, подождите, остыньте немного, - шептала она. - Это все те семена, из-за них вы такой нетерпеливый. Нет, не так, здесь булавка, - я дернулся, так как больно укололся. - Побудьте моей горничной, вот здесь, и здесь...
       Но мне надоело быть горничной. Вне себя от страсти, я схватил атласный лиф ее платья и разорвал на две части. Ее милые небольшие груди обнажились, а соски затвердели от прикосновения моих ладоней.
       Полина пошатнулась и, не удержавшись, упала на кровать. Я впился в ее губы. Поцелуям моим не было счета, я целовал ее глаза, шею, окружья сосков. Ее груди пахли фиалками.
       - Ох, Николенька, что вы делаете со мной? Боже! Зачем? - и вдруг без какого-либо перерыва. - Почему вы медлите? Где вы?
       А я в это время стаскивал с себя сапоги. Они сидели как влитые и без помощи моего Гарифуллина никак не снимались. Наконец, я рванул один сапог, затем другой, и расстегнуть мундир осталось секундным делом.
       - Милая моя, Полинушка, родная, дайте я сниму с вас все эти юбки, - расшнуровать корсет оказалось не менее сложно, чем снять сапоги без денщика. Но я справился.
       Меня всегда поражало женское белье. На тоненькое тело было наверчено столько материи и кружев, что я подавил желание снова разорвать эти все ненужные тряпки.
       Наконец, никакой преграды уже не осталось между нами. Я залюбовался ее точеным стройным телом. Вся моя горячность куда-то исчезла, осталась только глубокая, всепроникающая страсть. Полина тихо охнула под тяжестью моего тела, и немного раздвинула ноги, чтобы мой воин смог легко проскользнуть в ее горячую впадину. Вначале я лишь примеривался к ее прерывистому дыханию, медленно продвигаясь все глубже и глубже, и, когда достиг преграды, понял по ее гортанному вскрику, что она ждет продолжения.
       И мы пустились вскачь! Боже, что с нами было! Ее волосы растрепались, губы вспухли от желания, густые ресницы трепетали; закрыв дивные глаза с поволокой, она стонала и царапала мне спину, прижимаясь ко мне своим ненасытным телом. Меня обволакивал густой жар ее плоти, а я вбивал и вбивал себя, словно пыж в пушечное дуло.
       Что-то изменилось... Полина словно подобралась, съежилась подо мной, застыла на мгновение, и вдруг ее естество задвигалось, заколебалось, при каждом качании орошая меня горячей и терпкой волной. Это было настолько упоительно, что я более не мог продолжать гонку - я напрягся из последних сил, и, опустошенный, рухнул рядом с ней.
       - Коленька... - прошептала она. - Как это прекрасно!
       Прости, Алеша, что я написал тебе такое, но мне надо было выговориться, а здесь все чужие. Да и не хотелось мне о Полине со здешними офицерами говорить, нельзя ронять честь дамы.
       Пойду, подремлю немного.
       Остаюсь,
       Твой друг Николай Сомов.
      
       * * *
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлие Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Юля, ma chere, я продолжаю свою историю.
       Полиция, действительно, поставила охрану возле моего дома. Хмурый, нелюбезный дворник, видом, скорее, напоминающий кулачного борца, целыми днями метет мостовую перед домом и уже выскреб ее до блеска. На прохожих смотрит исподлобья и, наверняка, пугает добропорядочных мещан. Другого охранника я не вижу - сказали, что он будет сидеть в засаде напротив моего дома, а во время его дежурства из окна будет висеть рушник. Но напротив живет семья купца Дормидонтова, и мне непонятно, как у него разместят в доме чужого мужчину - у купца четыре взрослые дочери на выданье. А может быть, и, наоборот, он с радостью примет служивого человека, кто его знает?
       Вчера вечером мы собрались у papa, я читала дневник Владимира, а потом мы все пытались разгадать загадку: кто убийца, зачем ему понадобился дневник моего мужа, и что общего у графа Кобринского со статским советником Ефимановым?
       Утром Лазарь Петрович уехал в суд, а после суда заглянул к нашей Егоровой. И когда вернулся, то рассказал интересную новость: оказывается, Егорова в то время, когда посещала в гостиничном нумере Ефиманова, по его принуждению, страдала не только от стыда и унижения, но и от мерзкого запаха. Отец дал ей понюхать бусину, Егорова содрогнулась от отвращения и призналась, что именно этот запах гниющих фруктов она ощущала, когда приходила к Ефиманову. И еще она добавила, что однажды она пожаловалась на запах, на что попечитель ответил, что она выдумывает, а в комнате пахнет индийскими благовониями, которыми он наслаждается.
       Итак, кое-что стало проясняться. Попечитель пользовался порошком из зерен пандануса, а граф Кобринский мечтал завладеть дневником моего покойного мужа, чтобы узнать, где эти зерна произрастают. Муж написал полный отчет о работе, отдал половину зерен, описал их свойства, а Кобринский присвоил его труды. В течение года он лечился порошком из этих зерен, почувствовал себя лучше (об этом отцу написал его друг) и захотел добыть еще волшебного лекарства. Он же секретарь географического общества и вполне мог снарядить экспедицию, вот только куда? Об этом ничего в дневнике не сказано, ибо для Владимира самого местонахождение острова оставалось тайной. Граф думал, что если в официальном отчете не указаны координаты острова, на котором растет чудесное дерево, то их вполне можно будет найти в личном дневнике Авилова, хранящемся у меня. И он придумал фокус с изданием книги, в которую должны были войти документы, написанные и собранные моим мужем. По преступному замыслу Кобринского, я, узнав, что географическое общество собирается издать книгу мужа, с радостью отдам им дневник, которого, якобы, не хватало для полной картины описания путешествия. Поэтому он поспешил приехать в N-ск, стоило лишь мне пообещать ему, что отдам дневник.
       Преступник узнал, зачем приехал граф Кобринский, и задушил его, забрав дневник, ничего более не тронув. Зачем ему это понадобилось? Или он тоже хотел знать, где находится остров и остались ли у наследников Авилова еще целительные зерна? А может быть, в дневнике мой муж описал его? Эта мысль мне кажется самой подходящей. Преступник боялся разоблачения и поэтому убил графа и выкрал дневник.
       Но убийца завладел фальшивкой. И чтобы он понял это, полиция попросила меня сыграть роль приманки. Может быть, я и подсадная утка, но уж никак не ягненок на заклании. Поэтому после того, как вернулась из прогулки по городу, я пошла к отцу в кабинет и попросила поговорить со мной.
       - Полинушка, что у тебя такой осунувшийся вид? Мне не нравится твое настроение, дорогая.
       - Мне оно тоже не нравится, papa... После того, как я позволила Кроликову установить слежку за моим домом, мне совершенно не хочется возвращаться туда.
       И я рассказала отцу о просьбе Кроликова.
       Он задумался:
       - Полина, сегодня оставайся у нас, а завтра я что-нибудь придумаю.
       Утром, спустившись вниз, я без стука вошла в кабинет отца и увидела у него посетителя - страшного человека с поломанным носом и вывороченными губами.
       - О, простите, я не знала, что ты занят, - я тихо притворила дверь и ушла в гостиную.
       Спустя полчаса отец освободился, неприятный посетитель ушел, и я услышала, как за ним хлопнула дверь.
       - Кто это? - спросила я. - Он такой страшный!
       - Мне жаль, что ты его увидела, дочь моя, - серьезно сказал отец. - Это не тот человек, с которым стоит знакомиться порядочной барышне. Я попросил его зайти к нам по твоему делу.
       - Да кто же он? - нетерпеливо переспросила я. - Настя рассказывала, что какой-то страшный господин с мохнатыми бровями и переломанным носом, точь-в-точь как у твоего гостя, поздоровался с ней возле цирка.
       - Очень интересно, - удивился papa, - надо будет спросить ее, при каких обстоятельствах это произошло. Обычно он не любит демонстрировать себя окружающим. Положение обязывает, la noblesse oblige... - помолчав, он добавил: - этот человек - хозяин "нижнего" N-ска, скрытого от любопытных глаз. Без его согласия не открывается ни один публичный дом и не совершается мало-мальски крупное ограбление. Я попросил его зайти, и он тут же явился с визитом. Это хорошо, значит, у меня еще есть влияние.
       - Но он преступник! Как ты можешь с ним говорить?
       - Не пойман - не вор, Полина, - отец нахмурился. - Я адвокат и прекрасно знаю, какой иногда малюсенькой лазейки хватает, чтобы выйти сухим из воды. И часто бывает, что именно я нахожу эту лазейку. С адвокатами не ссорятся.
       - Можно ли мне узнать, о чем ты с ним говорил? Или это тайна следствия?
       - Почему же нельзя? Я попросил господина Черского выяснить, не из его ли когорты убийца. Он уверял меня, что всех своих знает наперечет и что никому и в голову не пришло бы убивать господ высокого ранга.
       - А проституток можно убивать? - во мне проснулась строптивость.
       - Как ты можешь, Полина? - отец укоризненно покачал головой. - Речь шла о том, что Черский не давал никакого распоряжения. Это сделал пришлый человек, которого, кстати, нелегко будет найти.
       - Думаю, что его скоро найдут...
       - Зачем ты не посоветовалась со мной?! Это очень опасно, и я против того, чтобы подвергать дочь смертельной опасности. Нужно заявить в полицию, что ты готова отдать им дневник, и пусть сами ловят на живца. Без моей дочери.
       - Нет, - заупрямилась я. - Я не отдам дневник Владимира. Это последнее, что осталось от него.
       - Ну, хорошо, - согласился отец. - Только пообещай мне, что до того, пока не придет Черский с ответом, ты будешь находиться здесь и не выходить из дома.
       - А когда он придет?
       - Не знаю, но обещал скоро. Всего хорошего, доченька, мне пора, - он поцеловал меня в лоб и вышел. А я осталась.
       Вот со скуки написала тебе такое длинное-предлинное письмо, словно я Нестор-летописец.
       Пойду, проведаю Настю, она, наверняка, уже вернулась из института.
       До свидания, Юлия.
       Твоя далекая подруга Полина.
       P.S. Перечитала письмо и поняла: кажется, я знаю, кто убийца. Если отбросить в сторону эмоции "Ах, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда", то в результате остается только один подозреваемый. Но надо все тщательно проверить, иначе возведу напраслину на человека. Завтра же расскажу обо всем следователю, а пока прощаюсь.
      
       Полина
      
       Глава девятая. Отпевание состоится ...
      
       Второго февраля 1890 года отошел к Господу секретарь Императорского географического общества, кавалер ордена Святой Анны первой степени, граф Викентий Григорьевич Кобринский.
       Отпевание состоится пятого февраля в женском монастыре Успения Богородицы в 11 часов утра.
       Царство Небесное, вечный покой новопреставленному рабу Божьему.
      
       Мария Игнатьевна Рамзина - Лазарю Петровичу Рамзину
      
       Дорогой мой племянник Лазарь Петрович! Пишет под мою диктовку Глафира Саввишна, так как я лежу и сил нет встать от горя, обрушившегося на меня. Себя виню, нет мне прощенья, что принудила Викентия Григорьевича приехать ко мне, глупой. Был бы он сейчас жив и здоров, хоть бы и далеко от меня.
       Но он умер. Погиб нежданно, водночасье. Никто не слышал как? Подлая рука убийцы нанесла страшный удар. Внезапно я осиротела, лишь плачу и молюсь, снова плачу и снова молюсь...
       Викентий Григорьевич был необыкновенным человеком. И только сейчас, потеряв его, как когда-то потеряла мужа, я могу признаться - только его я любила всем своим сердцем.
       И еще: он многое прощал. Когда он вернулся из Китая, я была уже выдана замуж, и Викентий только прислал мне свое благословение. Может быть, поэтому он никогда не женился, не мог забыть меня, грешницу.
       Обращаюсь к тебе, Лазарь, с просьбой. Я намереваюсь похоронить Викентия Григорьевича на Варсонофьевском кладбище, рядом с могилой моего мужа, твоего дяди. Он был одинок, родственников не было, жены тоже. Всего себя отдавал службе на благо Отечества. Поэтому прошу тебя, во избежание всяческих недоразумений, будь моим стряпчим, дабы во всеоружии я смогла принять любые нападки.
       Жду тебя с Полиной в церкви, попрощаемся с Викентием Григорьевичем. Я любила и буду любить его, я всегда буду помнить моего ненаглядного Викешу. Дай Бог ему Царствия Небесного.
       Постараюсь воспрять духом к отпеванию. Ответ перешли с моим посыльным.
      
       Твоя родственница
       Мария Рамзина.
      
       ***
       Анастасия Губина, N-ск - Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
       Ваня, как плохо, что тебя нет со мной! Я одна, совсем одна! Столько выпало на мою долю за последнее время... Мне нужно все тебе написать, чтобы успокоиться и забыть обо всем. Для меня сейчас самое главное - вернуть любовь Полины и Лазаря Петровича. А именно ее я, кажется, потеряла навеки.
       Второго февраля утром, к нам пришла Полина, вся в черном и в шляпке с вуалью. Они с Лазарем Петровичем собрались идти в церковь на отпевание графа Кобринского, убитого третьего дня. Я решила не ходить - у меня побаливало горло, и еще: я страшно боюсь мертвых. После того, как я споткнулась и упала на попечителя, меня просто в дрожь бросает при одной мысли, что я снова увижу покойника.
       Полина с отцом ушли, Вере с утра дали выходной, так как потом хозяева собирались к Марии Игнатьевне на поминки и ее помощь по хозяйству была не нужна. Полина также отпустила на отпевание горничную Наташу - та очень любопытна и не упустит случая поглядеть на богатые похороны. Ой, нехорошо злословить.
       Наконец-то я осталась совершенно одна. Ваня, мне так нравится оставаться дома в одиночестве! Я представляю себя хозяйкой, могу делать, что пожелаю, могу вертеться перед зеркалом и музицировать на фортепьяно. И не "хорошо темперированный клавир", а модные песенки из опереток - ноты тайком приносит в классную комнату Котова, а я у нее беру на день-два за сливочную помадку - она их обожает, а я не ем.
       Поэтому, как все ушли, я сначала примерила все шляпы Полины и взяла ее театральную сумочку. Но тут в дверь постучали, и я побежала открывать.
       К моему удивлению, на пороге стоял Иван Карлович Лямпе, наш ботаник. Приподняв шляпу, он улыбнулся в некотором замешательстве, увидев меня, и сказал:
       - Доброе утро, м-ль Губина. Лазарь Петрович дома?
       - Нет, - ответила я, - проходите, Иван Карлович.
       Он вошел в дом, осматриваясь по сторонам. Сняв шляпу, учитель пригладил волосы, улыбнулся и спросил:
       - Что ж вы, барышня, сами к двери подбегаете? Прислуга не вышколена?
       - Что вы! - засмеялась я. - Нет никого. Лазарь Петрович с Полиной в церковь на отпевание графа Кобринского поехали, потом на кладбище, а потом к Марии Игнатьевне на поминки. Вернутся к вечеру. А Веру на сегодня совсем отпустили.
       - О, так вы на целый день остались хозяйкой сами себе? Прекрасно! А почему не в институте? - сказал Иван Карлович. Его немецкий акцент стал сильнее.
       - Меня отпустили на отпевание. А я не поехала, - я смутилась и поспешила добавить: - Проходите в гостиную. Может, я могу вам чем-нибудь помочь? Передать письмо Лазарю Петровичу?
       Он медлил с ответом, раздумывая. Потом посмотрел на меня так, словно впервые увидел.
       - Да, если можно. Мне скорее необходимо поговорить с Аполлинарией Лазаревной, а не с ее отцом. Но если вы не возражаете...
       - Нет-нет, что вы! Говорите.
       - Как вам известно, мадемуазель, по роду своей деятельности я много лет интересуюсь флорой и географией. Вчера г-жа Авилова навещала вас в институте, и я краем уха услышал о дневнике ее покойного мужа. Мне очень хотелось бы взглянуть на этот раритет. Думаю, что сама Аполлинария Лазаревна не отказала бы мне в столь пустяковой просьбе. Разумеется, я бы читал дневник в ее присутствии.
       Мне стало неловко. Жаль было отказывать такому милому человеку, которого я хорошо знаю, но Полине бы не понравилось мое самовольство: я знаю, как она относилась к дневнику Владимира Гавриловича - как к самой настоящей святыне, и отдавать его без спроса у меня не было никакого права. Я и так слишком много раз брала ее вещи без спроса, и ничего хорошего из этого не выходило.
       - Но я не знаю, где дневник, - пролепетала я и покраснела. - Полина прячет его и запирает на ключ.
       Иван Карлович испытывающе посмотрел на меня:
       - Если вы, Анастасия, не знаете, где находится дневник, то откуда вам известно, что г-жа Авилова запирает его на ключ? Обманывать нехорошо, милая барышня.
       - Я... Я не обманываю, я действительно не знаю, где дневник.
       - Видит Бог, я не хотел этого! - Учитель ботаники возвел очи горе. - Если ты, дрянная девчонка, не покажешь сейчас же, где дневник, прикончу на месте! Поняла?
       И тут я увидела его руки - большие, с ногтями лопаткой. И вспомнила, что эти руки зажимали мне рот, когда я склонилась над убитым попечителем. В комнате запахло гнилой клубникой, к горлу подступила тошнота. Только я открыла рот, намереваясь позвать на помощь, хотя на какую помощь я могла надеяться? Стены толстые, на окнах - зимние рамы, и Иван Карлович угрожающе произнес:
       - Только открой рот, не жить тебе! Веди, показывай, где дневник. Отдашь - оставлю в живых. Не покажешь - пеняй на себя! - и потащил меня вверх по лестнице, в спальню Полины.
       Он устроил там самый настоящий погром - выпотрошил все ящики, бросил на пол французские романы, даже не постеснялся копаться в ящиках с бельем, но его усилия пропали втуне.
       - Дневник у стряпчего в кабинете! - заорал он и схватив меня, кинулся в сторону комнаты Лазаря Петровича. Но мой опекун всегда запирает кабинет на ключ, так как у него хранятся ценные бумаги и материалы по судебным делам.
       Дверь не поддавалась. Преступник пытался открыть и ножом, и каминной кочергой, используя ее вместо лома, но ничего не выходило. Тогда он, оглянувшись по сторонам, схватил диванную подушку, прислонил ее к замку, достал из под форменного сюртука пистолет и выстрелил. Потом нажал плечом на дверь, она внезапно распахнулась, и он, махнув мне рукой, в которой держал пистолет, крикнул: "Заходи и показывай!"
       - Я ничего не знаю, я здесь ни бываю, Лазарь Петрович не разрешает заходить. Отпустите меня, - взмолилась я, - я никому не расскажу!
       - Нет уж, сиди тут, - и принялся рыться в папках моего опекуна, не упуская меня из виду. Я только молилась, чтобы кто-нибудь пришел и спас меня.
       Иван Карлович устроил в кабинете опекуна еще больший хаос, нежели у Полины, но его хлопоты не увенчались успехом.
       - Сейчас ты наденешь пальто, и мы пойдем в дом Авиловых. Только пикни у меня.
       Покорно одевшись, я открыла дверь и вышла на улицу. Огромные пальцы негодяя держали меня за предплечье, а в бок упирался пистолет.
       - Идем тихо, спокойно, улыбаемся, - процедил он, не разжимая рта, и подозвал извозчика, проезжавшего мимо. - Гони на Башенную, восемь!
       - У меня нет ключей, - пролепетала я, когда мы вылезли из пролетки. - Надо постучать, и горничная откроет.
       - Зато у меня есть, - преступник показал мне связку запасных ключей из кабинета Лазаря Петровича. - И никакой горничной в доме нет - она сидела в извозчичьей коляске, когда твоя обожаемая Полина заходила за отцом. У меня все под присмотром!
       Он открыл дверь и быстро оглянулся по сторонам. На мою беду, улица была пустынной, а мне угрожал пистолет. Втолкнув меня в дом, Иван Карлович нашел спальню Полины и, заставив меня сесть на стул, принялся обматывать меня веревкой, которую он вытащил из кармана.
       - Вот так-то лучше, - удовлетворенно заметил он, привязав мне руки и ноги так, что я не могла пошевелиться. - Ну что ж, как говорится в вашей русской пословице: "Бог троицу любит", посмотрим, что отыщется здесь.
       И сразу ему в руки попала палехская шкатулка. Открыв ее и увидав бусины, негодяй вдохнул запах, исходящий от них, зажмурился от удовольствия и проговорил:
       - Ну вот, хоть какая-то польза. Семена здесь, значит, и дневник найдется.
       - Не найдется, - вдруг буркнула я, сама не желая этого.
       - Это почему же? - спросил он, не оборачиваясь и продолжая выдвигать и опустошать ящички полининого секретера. Содержимое гардероба уже валялось на полу.
       - Потому что я сама сегодня видела его у Полины в руках. Она собиралась положить дневник в гроб графа Кобринского.
       - Ах ты, маленькая сучка! - закричал ботаник, и с размаху влепил мне пощечину так, что я чуть не упала вместе со стулом. - Почему ты раньше не сказала?
       Я молчала, оглушенная болью.
       - Ты врешь, я знаю, ты все выдумала, - он схватил меня за плечи и затряс, - что за глупая выдумка? Зачем вдове отдавать дневник, да еще класть его в гроб? Она же так дорожит им!
       - Полину мучают угрызения совести. Она сказала, что графа убили из-за того, что она подсунула ему фальшивку. И если она отнесет ему настоящий дневник, то тем самым замолит грех.
       - Черт! - ругнулся он. - Столько времени зря потратил! Тебе это так даром не пройдет!
       - Пожалуйста, - взмолилась я, - не оставляйте меня тут привязанной. Я пойду с вами, хорошо?
       - Что? - удивился негодяй. - Да ты по гроб жизни мне благодарна должна быть, что я тебя не убил. Убил бы, да времени на тебя нет.
       Схватив с пола одну из рубашек, он запихнул мне в рот кляп, да так, что я с трудом дышала.
       - Вот так-то лучше, - удовлетворительно заметил он. - Ты, дрянь, Бога моли, чтобы все оказалось так, как ты сказала. Не найду дневник, не поленюсь, приду и убью. Хозяйка домой еще не скоро вернется.
       Он ушел, я осталась одна, и тут же принялась дергаться, чтобы освободиться от пут. Но узлы были такими крепкими, что они только сильнее затягивались от моих усилий.
       А потом я почувствовала запах дыма, послышался треск, шипение, и на улице закричали: "Пожар! Пожар!" Больше я ничего не помню, перед глазами заволокло чернотой, и я провалилась в бездонный колодец.
       Я открыла глаза и увидела белый потолок, белые стены и белый халат. Единственным ярким пятном был красный крест на белоснежной косынке сиделки около моей кровати.
       - Очнулась! - радостно сказала сиделка, вкусно окая. - Пойду доктора позову.
       Спустя несколько минут в палату вошел доктор, а за ним Полина. Она бросилась ко мне:
       - Настенька, милая, я так рада, что ты пришла в себя! Теперь ты пойдешь на поправку.
       - Как вы себя чувствуете, барышня? - спросил доктор в круглых очках, высокий и худой. Он взял меня за руку и начал считать пульс.
       - Хорошо, - неуверенно сказала я.
       - Отрадно слышать, - улыбнулся он.
       - Полина, твой дом...
       - Не волнуйся, все в порядке, дворник поднял тревогу, а тебя спас пожарный. Такой бравый брандмайор с пышными усами и в блестящем шлеме, - она звонко расхохоталась. - Живу я пока у вас, в моем доме белят и красят.
       - Вот здорово! - я обрадовалась. - А как же ботаник? Его поймали?
       - Не волнуйся, моя дорогая, все хорошо, тебе нечего бояться. А сейчас ляг, отдохни, ты устала, - Полина поправила на мне одеяло, поцеловала в лоб и вышла за дверь, так и не сказав, пойман убийца или нет.
       Спать совершенно не хотелось, поэтому я попросила у сиделки принести мне бумагу и перо, и вот пишу тебе, Ванечка, на обороте казенных бумаг с вензелем больницы купца Грушева. Он, когда умирал, все деньги завещал на благоустройство больницы. С тех пор ее так и называют.
       Устала, посплю немного.
       Со мной уже все в порядке.
       До встречи,
       Твоя сестра Анастасия.
      
       * * *
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлие Мироновой, Ливадия, Крым
      
       Милая Юлечка, вот и подошла к концу драма, о которой я тебе рассказывала. Попробую восстановить в памяти все перипетии этой истории.
       На следующий день после того, как я написала тебе письмо, должно было состояться отпевание графа Кобринского в церкви при монастыре Успения Богородицы. Я заехала за отцом, и мы, взяв мою горничную Наташу (она очень хотела посмотреть на церемонию), отправились в церковь.
       Гроб Викентия Григорьевича стоял на возвышении, и когда мы подошли, то увидели, что над ним уже читают панихиды и литии при стечении огромной толпы всех сословий. Отпевание покойного совершали владыка Сергий, митрополит Тверской и Саранский и викарный епископ Мелхиседек. Весь свет N-ска, аристократы и чиновники, купцы и мещане были здесь. Рядом с гробом сидела безутешная Мария Игнатьевна, вся в черном, и уже не плакала, а только закрывала лицо платком. Митрополит бубнил густым басом:
       - Раб Божий Викентий сын Григорьев, невинно убиенный, завещал нам жить в благочестии и в страхе Божием, быть верными и послушными сынами православной церкви, хранить со строгостию уставы, как хранил их усопший... Во веки веков аминь!
       Голос священнослужителя плыл над облаками ладана, отдаваясь гулким эхом, трещали свечки, вокруг кланялись и осеняли себя крестным знамением. Я тоже перекрестилась, но что-то в моей душе мешало мне отдаться благолепию происходящего, уж слишком таинственной фигурой был Викентий Григорьевич, чтобы считать его новопреставленным ангелом.
       Сзади послышался шепот: "Я тут, Полина". Не обернувшись, я кивнула и снова перекрестилась, Николай был подле меня. Он тихо поздоровался с Лазарем Петровичем и зажег свечку, наклонив ее над моей.
       При выносе гроба тысячи людей с открытыми головами и слезами на глазах творили молитву, а люди Марии Игнатьевны плакали навзрыд - по моему разумению, им было жалко хозяйку, убивающуюся от горя, больше, чем самого графа, которого они совершенно не знали. Многолюдная процессия сопровождала гроб на Варсонофьевское кладбище, несмотря на снег и сильный ветер, от которого мерзли щеки и приходилось топать ногами, чтобы согреться. На кладбище, после литургии, всем предложили подойти попрощаться с усопшим. Мы с Николаем подошли тоже. Викентий Григорьевич лежал, усыпанный цветами, заледеневшими на ветру, одетый в свой мундир географического общества, только рубашка была другой, с воротником, наглухо прикрывающим шею. Желтоватая кожа обтянула скулы, а на лбу не таяли снежинки. Я не поцеловала покойника в лоб, как это делали другие, а, перекрестившись, отошла в сторону.
       А к гробу все подходили и подходили люди. Двигаясь совершенно одинаково, поклонившись и перекрестившись, они уступали место следующим за ними. Мария Игнатьевна скорбно сидела на складном стульчике в ногах покойного. Священник монотонно читал молитву, помахивая кадилом.
       И вдруг медленно текущая церемония изменилась. Один из тех, кто наклонился над покойным графом, засунул в гроб руку и стал там что-то разыскивать. Тетушка увидала это первой и возопила:
       - Что ты делаешь, аспид?!
       Аспид поднял голову, и я увидела, что это учитель ботаники из настенькиного института. Именно на него я подумала, что он убийца, когда писала тебе прошлое письмо. Не была уверена, но сейчас...
       Продолжая шарить в гробу одной рукой, другой он достал пистолет и принялся наводить его на толпу. Люди отшатнулись, Мария Игнатьевна ахнула, а священник взмахнул кадилом да так и застыл на месте соляным столпом. Я подумала, что было бы лучше, если владыка размахнется и стукнет преступника по голове, но этого не случилось.
       Николай не растерялся, он заливисто свистнул и закричал:
       - С флангов обходи мерзавца! Держи его! - потом схватил меня в охапку и ринулся в сторону, в защиту деревьев, так как учитель ботаники нацелился в нашу сторону и выстрелил. Раздался крик, и все вокруг повалились на мерзлую землю.
       Преступник вытащил руку из гроба, лицо его исказилось злой гримасой, он несколько раз быстро глянул по сторонам и бросился бежать меж могил. Многие бросились было в погоню, но еще пара выстрелов из пистолета отрезвила их, и они вернулись. Я сожалела, что на кладбище не было полиции.
       - Николай Львович, не надо, - я ухватила своего штабс-капитана за рукав, намеревавшегося преследовать преступника. - Пойдем лучше к Марии Игнатьевне, ей нужна помощь.
       Тетушка упала со складного стульчика и лежала в снегу. Мы подняли ее, я легонько похлопала ее по щекам. Она посмотрела на меня безумными глазами:
       - Это бомбист, Полина, он подложил бомбу в гроб. Она взорвется в могиле!
       - Не беспокойтесь, мадам Рамзина, сейчас проверим, - успокоил ее Николай, и прах несчастного графа снова был потревожен: тщательно порывшись, мой бесстрашный кавалер ничего не нашел, кроме хладного трупа.
       Конец церемонии был скомкан - гроб опустили в землю возле могилы статского советника Рамзина, мужа Марии Игнатьевны. Теперь тетушкина мечта исполнилась - она будет рядом и с мужем и с другом сердца, хоть и горько об этом говорить.
       Лазарь Петрович увез Марию Игнатьевну домой в ее карете, запряженной двумя орловскими рысаками. Она все бормотала: "Бомбист, могила взорвется, Викеша...", а отец, поддерживая ее, послушно поддакивал.
       Мы остались одни, и я спросила Николая:
       - Что ты нашел в гробу?
       - Ничего. Кроме тела и окаменелых на холоде цветов, больше ничего. - Он пожал плечами. - Знаешь, Полина, где-то я его видел.
       - Неужели ты его не узнал? - я всплеснула руками. - Это же учитель ботаники из института благородных девиц, я тебе его показывала. Иван Карлович Лямпе, из немцев.
       - Не помню, - он улыбнулся. - Я все же не могу понять, зачем он там шарил? И он ли убийца? С виду обыкновенный немчик, тихий, белесый. Может, он просто сумасшедший?
       - Он не сумасшедший, Николай, он - убийца, - тихо сказала я.
       Мне вдруг стало страшно, и я задрожала от мысли, что преступник сбежал, дневника не нашел, так как я его надежно спрятала, и этот кошмар все еще продолжается.
       Кошмар не оставил меня и после. Подъехав к дому, мы с Николаем увидели толпу и густой дым, тянущийся из окон моего дома. Боже, что произошло?!
       Не помня себя, я бросилась к дому, толпа расступалась, слышались возгласы: "Хозяйка! Пустите хозяйку!" Кто-то назвал меня погорелицей. Я рвалась в дом, но меня удержали пожарные:
       - Постойте, сударыня, нельзя вам пока туда. Не время еще.
       В толпе послышалось: "Вот она - мать той барышни. Несчастная! Нет, не мать, сестра. Уж больно молода. Той около осьмнадцати будет..."
       Я не верила своим ушам! В доме, когда случился пожар, находилась Настя! Этого не может быть!
       - У меня девочка дома осталась, Настя! Пустите!
       - Не беспокойтесь, спасли вашу Настю. Дыма наглоталась и все.
       - Где она? Я хочу ее видеть!
       - В Грушевской больнице. Жива она, не бойтесь, - утешал меня высокий брандмейстер с пышными пшеничными усами.
       Сзади меня раздался голос:
       - Приветствую вас, Аполлинария Лазаревна!
       - Это вы, господин Кроликов? Извините, мне нужно в больницу, к Насте.
       - Позвольте вас сопровождать, - его просьба выглядела как приказ, и мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Николаю и попросить его присмотреть за домом.
       По дороге Кроликов сообщил мне, что Настю нашли на втором этаже, в моей спальне, привязанную к стулу и с кляпом во рту. Он приказал немедленно доставить Настю в больницу и послал за мной, думая, что я нахожусь у отца. Посланные полицейские увидели, что в доме Лазаря Петровича устроен самый настоящий погром. Рассказав мне это, Кроликов спросил, есть ли у меня какие-либо соображения. Я ответила, что нет, и в свою очередь рассказала ему, что произошло на кладбище, и что я уверена: убийца, вор и поджигатель - Иван Карлович Лямпе, учитель ботаники и географии из института, где учится Настя.
       В больнице усталый доктор в круглых очках сказал нам, что Настя спит, он дал ей снотворного, так как бедная девочка натерпелась, была во взвинченном состоянии и говорить с ней пока нет никакой возможности. А когда она проснется, то он разрешит на несколько минут ее посетить.
       Мы с Кроликовым расстались, он поехал в полицейскую управу, а я вернулась домой, чтобы оценить размеры разорения. Николай вовсю командовал рабочими, которых он тут же нанял в мое отсутствие, двумя поденщицами, вытиравшими полы, и дворником, подметавшим двор, полный углей и обгоревших бумаг. На самом деле ущерб был набольшим - подмоченные бумаги, обгорелые занавеси да закопченые шпалеры. Со всем этим можно было справиться. Поднявшись в спальню, я обвела глазами полную неразбериху, но одного взгляда было достаточно, что лаковой шкатулке на месте не было. Убийца добрался-таки до вожделенных семян пандануса.
       Пока я так стояла и размышляла, Николай подошел ко мне и обнял, я уткнулась ему носом в мундир.
       - Бедная моя девочка, - сказал он, поглаживая меня по волосам. - Хочет казаться сильной, а сама ждет, чтобы ее пожалели и защитили. И не волнуйся, моя хорошая, все устроится, поймают убийцу, и мы все спокойно заживем. Настя закончит институт, ты сама издашь книгу покойного мужа, а Лазарь Петрович станет вторым Плевако, или первым Рамзиным в судопроизводстве.
       - А вы? - спросила я его. - Что будете делать вы?
       - Не знаю, - он продолжал обнимать меня. Его усы щекотали мне уши, и я поеживалась. - Вернусь в Москву, а может, останусь здесь. Я еще не решил. Но одно знаю точно: сегодня ночью я останусь здесь.
       - Как? - воскликнула я. - А гарнизон?
       - Пошлю записку полковнику, сошлюсь на чрезвычайные обстоятельства. Он позволит.
       - А меня вы спросили, месье Сомов? - я уже овладела собой и стала немного кокетничать.
       - Полина, tu peux me tutoyer.1 Ты сейчас нуждаешься в защите. Тех, кто подвергается смертельной опасности, обычно не спрашивают, согласны они или нет, - он обнял меня сильнее, а я даже не попыталась высвободиться, несмотря на то, что всегда была такой независимой: отец и Владимир никогда не ограничивали моей свободы, большей частью времени отсутствовали в доме, а тут столкнулась с мужской уверенностью в собственной правоте. - И еще кое-что, моя девочка... Мне Лазарь Петрович рассказал о том, как ты носилась по городу и привлекала к себе внимание убийцы. Да за такие вещи тебе надо задрать юбку и хорошенько отшлепать, чтобы впредь неповадно было глупости совершать. Может, научишься уму-разуму.
       Лицо мое вспыхнуло: да как он смеет?! А потом я как-то обмякла, где-то в глубине, под сердцем потеплело, я вывернулась из его объятий и нарочито равнодушно произнесла:
       - Помоги мне разобраться тут - все раскидано.
       - И не подумаю, - Николай с размаху опустился в кресло, его шпора зацепилась за мою рубашку, валявшуюся на полу - позови прислугу снизу. Она давно уже должна была вернуться с похорон. Где ее носит? А вот ночью я с удовольствием помогу тебе раздеться.
       - Ночью ты обещал меня охранять, - вскользь заметила я, отцепляя рубашку с вологодскими кружевами от его шпоры, - а раздеться мне горничная поможет.
       - Одно другому не мешает, - усмехнулся Николай, - чем ближе я к тебе буду, тем вернее удастся моя защита. - Он поднялся. - Пока внизу толпится народ, тебе ничего не угрожает. Я съезжу за оружием и немедленно вернусь. Ничего не бойся, и крепче затвори окна.
       Штабс-капитан поцеловал меня и вышел, а я спустилась вниз, увидела, что Дарья вернулась, и приказала ей прибраться в моей комнате.
       Пока я руководила мастеровыми, стемнело, и я с нетерпением поглядывала на входные двери, ожидая прихода Николая, которого все не было. Мнимый дворник не покидал своего поста у ворот, а у Дормидонтова на окне висел рушник.
       В восьмом часу в дверь постучали. Я тихонько подошла к двери, но открывать не стала. Вдруг за дверью раздались крики: "Пустите! За что вы меня! Я к барыне пришел! Меня барыня послала!" Ничего не оставалось делать, как открыть дверь. Прямо на пороге стоял дворник и держал за шиворот испуганного мужика, а через дорогу, нам наперерез, бежал от дома Дормидонтовых второй соглядатай.
       Жертва угрюмого дворника взмолилась:
       - Барыня, скажите ему, чтобы отпустил. Меня моя барыня, Мария Игнатьевна, к вам послала, велела передать непременно, чтобы вы пришли. Кончается она. Вас зовет.
       - А ты кто? Что-то я тебя не припомню, - сказала я, вглядываясь в темноту двора.
       - Да Прошка я, Прошка, неужто не узнали? И карету за вами прислали, скорее просят.
       Действительно, это был Прохор, человек тетушки, я вспомнила. Мария Игнатьевна посылала его к нам с письмами. Только сейчас в руках переодетых полицейских он был растрепан, а лицо искажено.
       - Сейчас выйду, подожди, только шубу накину.
       Схватив шубу и завязав под подбородком ленты теплого капора, я вышла на улицу. Знакомая карета стояла немного в отдалении, на козлах сидел, ссутулясь, кучер в высокой извозчичьей шапке и стеганном армяке. Прохор помог мне подняться, вскочил на запятки, и карета тронулась. Мела поземка, ветер месил снежную крупу, резво бежали лошади. Позади остались знакомые улицы, но карета не свернула к особняку Марии Игнатьевны.
       Мне стало страшно. Я приоткрыла оконце, чтобы крикнуть Прошке, внутрь ворвались клубы метели, Прохора на запятках не было. Поднявшись с сиденья, я стала бить кулаком в переднюю стенку кареты, надеясь привлечь внимание кучера, но он не отзывался, а лошади бежали все быстрее и быстрее.
       Вдруг сзади раздался крик: "Стой! Стой, мерзавец!" Я высунулась из окна и закричала:
       - Помогите!
       Но карета не останавливалась, она мчалась вперед, и я лишь надеялась, что за городом, на бездорожье, колеса увязнут в снегу.
       Крики, доносящиеся сзади, становились слышнее, и я уже могла различить, сквозь завывание вьюги, голос Николая. Я обрадовалась, высунула руку в маленькое окошко и стала махать ему. Во мне прибавилось уверенности, что все будет хорошо. Но пистолетный выстрел перечеркнул мои надежды.
       - Только бы он не убил Николая, только бы не убил! - молилась я.
       Мой штабс-капитан верхом на караковом жеребце поравнялся с каретой.
       - Держись! - крикнул он, и, пришпорив коня так, чтобы он бежал вровень, схватился за выступающие крюки для фонарей на левой стенке экипажа. Снова раздался выстрел, Николай отпрянул, чуть не слетел, но удержался. Лошади продолжали свою безумную скачку.
       Наконец, Николаю удалось хорошенько зацепиться за выступающие части кареты, он привстал над седлом, подпрыгнул и перелетел на крышу бешено мчащегося экипажа. Я почувствовала, как крыша надо мной заскрипела и заходила ходуном.
       Преступник стал натягивать вожжи, заставляя лошадей бросаться из стороны в сторону, чтобы Николай упал, но по просевшей крыше я понимала, что он надо мной и держится. "Боже, Боже, - шептала я, молясь, - помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его!" Помнишь, Юлия, эту молитву мы, институтки, произносили, когда боялись, что на нас вот-вот обрушатся напасти, и твердо верили в ее силу.
       Судя по звукам, доносившимся извне, Николай оттолкнулся и прыгнул на безумного кучера. Я увидела, как они, вцепившись друг в друга, упали с козел, провалились в снег и пропали с глаз. А лошади, не чувствуя хозяйской руки, понесли. Окоченев от холода и ужаса, я сидела, ни жива ни мертва, и только шептала молитву.
       Вдруг лошади встали как вкопанные - коляска застряла в огромном сугробе, и от сильного рывка сломалась ось. Дверь заклинило, и она не поддавалась моим усилиям. С трудом мне удалось ее отворить, и я упала в тот же сугроб. Лошади фыркали, от них валил пар. "Погибнут, - подумала я, - их же надо прогулять", но было не до лошадей. Подобрав юбки, я, словно вплавь, так как снегу намело по грудь, стала выбираться на дорогу.
       Буря продолжала неистовствовать. В двух шагах ничего не было видно. Снежный песок забивал нос, залезал за шиворот, но я терпела и что было мочи бежала по дороге назад, туда, где упал Николай.
       Через несколько минут я услышала крики, хрипы и ругательства. Двое боролись, и я, боясь быть узнанной, спряталась за пушистую ель. Николай вырывал у ботаника пистолет, а тот, зажав его в мощном кулаке, не оставлял тому ни единого шанса.
       Схватка продолжалась. Ботаник, совершив быстрый захват, повернулся, оказался верхом на Николае и принялся его душить. Этого я стерпеть не могла! Заметив неподалеку от себя большой еловый сук, я схватила его и бросилась к ним. Преступник что-то почувствовал, обернулся, ослабил хватку, и тут я от души ударила его тяжелой дубиной по голове. Иван Карлович обмяк и скатился с Николая.
       Штабс-капитан вскочил на ноги, отобрал у негодяя пистолет и крикнул мне:
       - Держи его, Полина, будем вязать! - и стал распутывать на груди концы башлыка.
       Вдалеке послышался резкий свист. К нам изо всех сил бежали околоточный с плоской шашкой на боку и несколько обывателей. Я посмотрела на них и со спокойной душой упала в обморок.
       Очнулась в санях, куда меня бережно уложил Николай. Надеюсь, что для меня и для всех в городе этот кошмар завершился.
       Целую тебя, Юлечка.
       До свидания.
       Твоя Полина.
      
       * * *
       Протокол допроса Ивана Лямпе.
       Следственная тюрьма N-ска.
      
       - Ваше имя?
       - Иван Карлович Лямпе.
       - Вероисповедание?
       - Лютеранин.
       - Сословие?
       - Дворянин.
       - Ваш адрес?
       - Большая Семеновская, дом купца Головищева.
       - Чем занимаетесь?
       - Учитель ботаники и географии в Институте благородных девиц.
       - Вам знакомо имя Марко Дожибовского, римско-католического вероисповедания?
       - Нет, неизвестно.
       - А что вы скажете на это: "Разыскивается крестьянин Марко Дожибовский, сбежавший из монастыря святого Бонифация, что около Лодзи, и укравший дорогую церковную утварь?
       - Не знаю, о чем вы говорите.
       - Вот его словесный портрет: рост два аршина и пяти вершков, телосложения худощавого, сутулится, руки длинные, кисти рук большие, ногти лопатками. Волосы светлые, на лбу залысины, глаза серые, нос прямой, губы тонкие.
       - Эти приметы могут принадлежать кому угодно.
       - А что вы скажете на это: "В 1888 году я, Мирослав Зараска, продал человеку по имени Марко украденный паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, лютеранина, уроженца Саратовской губернии"?
       - Это подлог!
       - Зачем же так? Официальный документ за печатью и подписью. Получили телеграфом из саратовского полицейского управления. Будете сознаваться или продолжите ваше нелепое упорство?
       - Могу ли я надеяться на смягчение наказания?
       - Это уж суд решит. Сейчас вам дадут перо и бумагу. Извольте все подробно описать!
       - Я согласен.
       - Допрос окончен. Распишитесь.
      
       Подпись: с моих слов записано верно. Марко Дожибовский.
       Допрашивал: следователь И.К. Кроликов.
      
       * * *
       Чистосердечное признание подследственного Марко Дожибовского, приложенное к протоколу допроса.
      
       Зовут меня Марко, а фамилию я взял по названию чудотворной иконы Дожибовской Божьей Матери из монастыря святого Бонифация, что под Лоздью. Из монастыря я сбежал много лет назад, а за два года до моего прибытия в Россию, завербовался матросом на корабль "Святая Елизавета". Прошу простить мне мои ошибки в русском языке, так как я совсем недавно выучился писать по-русски.
       Однажды в Кейптауне на наше судно поднялся исследователь и географ Владимир Гаврилович Авилов. Сначала я не отличал его от других пассажиров, но когда он вылечил меня от приступа эпилепсии, мне захотелось познакомиться с ним поближе. Я принес ему в подарок шахматы, выигранные в кейптаунском порту у матроса-англичанина в карты, и увидел на столе небольшую баночку. Авилов сказал, что в ней лекарство и достаточно одной крупинки, чтобы почувствовать себя лучше.
       Я уже много лет страдаю падучей, и мне очень захотелось вылечиться от этой болезни навсегда. Когда я попросил географа дать мне немного лекарства, он отказал, объяснив тем, что не знает, как оно действует, и что он намеревается отдать вещество в географическое общество, чтобы там разобрались что к чему.
       Как мне захотелось забрать себе это снадобье! Вот он - мой шанс! Вылечиться и продавать его по крупинке. Разбогатеть, купить дом, жениться, осесть где-нибудь и стать порядочным жителем.
       Покинув "Святую Елизавету" я решил вызнать, что же это за вещество такое? Принимал его по крупинке, по две, и оказалось, что эпилепсия меня больше не посещала, прошел кашель, ревматические боли в суставах из-за постоянной сырости. И что самое главное - я стал сильнее, как мужчина! Неутомим и ненасытен. И я решил во чтобы-то ни стало найти Авилова: мне необходимо было узнать, где он достал это чудесное лекарство.
       Но возникло затруднение: я не являлся гражданином Российской Империи, и поэтому не мог передвигаться по стране, не привлекая внимания. В одном из портов мне указали на человека, промышляющего изготовлением и продажей паспортов. Я купил у него настоящий паспорт на имя Ивана Карловича Лямпе, уроженца Саратовской губернии, лютеранина, неизвестно каким образом попавшего в руки этого торговца краденым. Мне тем более подходил этот паспорт, так как говорил я по-русски чисто, научился у Авилова, но с заметным акцентом. А с этими документами я становился немцем, которому позволительно с трудом говорить по-русски.
       Не зная, где живет Авилов, я направился в Санкт-Петербург, в Императорское географическое общество, чтобы там разузнать его адрес - я помнил, что об этом обществе Авилов говори мне на корабле. Мне удалось выяснить, что Авилов был в географическом обществе на аудиенции у графа Кобринского и затем уехал в N-ск, на родину. Мне даже удалось увидеть того самого графа, но я не осмелился с ним заговорить.
       Но судьба в который раз жестоко посмеялась надо мной. Я прибыл в N-cк в день похорон Авилова, и с его смертью во мне умерла надежда. Что делать? Географ-путешественник никогда не расскажет мне, где он был и откуда у него волшебный порошок.
       На похоронах я стоял в толпе скорбящих и краем уха услышал сплетни о том, что граф прислал соболезнование, но сам не приехал. А Мария Игнатьевна очень надеялась. Я не знал, кто такая Мария Игнатьевна, но когда до меня донеслась фамилия "Кобринский", я понял, что мне послан с неба шанс. Как я его смогу использовать, я еще не знал, но со всей матросской ловкостью уцепился за него, словно обезьяна за грот стень штаг.
       На следующий день я явился с визитом к Марии Игнатьевне и отрекомендовался географом и ботаником, только что из Санкт-Петербурга. Передал ей привет от графа Кобринского, сказал, что он помнит ее и лишь крайняя занятость делами мешает ему навестить старую приятельницу. И чтобы она не сомневалась, я описал ей его, так как видел мельком в Санкт-Петербурге.
       Семидесятилетняя вдова раскраснелась, словно барышня, и предложила пообедать с ней. За обедом я рассказал, что вышел в отставку и решил подлечить здоровье, загубленное в путешествиях. Слышал, мол, что возле N-ска есть лечебные грязи, которые напрочь избавляют от ревматизма. Она засмеялась, сказала, что грязей никаких нет, а вот воздух здесь такой, что хоть ножом режь да ешь, особенно по весне, когда цветут яблоневые сады за городом. Я изъявил желание остаться, но посетовал - без места мне будет тяжело прожить, так как пенсион мне вышел небольшой, да и баден-баденовские воды изрядно опустошили мой карман.
       Мария Игнатьевна пообещала мне поспешествовать и сдержала свое слово: она обратилась к своей подруге, Варваре фон Лутц, директрисе института, и та предоставила мне место учителя ботаники и географии, которое пустовало с прошлого лета. Когда же она спросила про документы, я ответил, что послал их почтой, они скоро будут, и заговорил с ней по-немецки. Она растаяла, и назавтра я приступил к своим обязанностям.
       Моя жизнь превратилась в сущий кошмар. Так как я принимал снадобье, хоть по крупице в день, но ежедневно, дабы продолжить лечение, моя мужская сила требовала выхода. Вокруг сидели институтки, которые, входя в классную комнату, обязаны были снимать свои пелеринки, и сидеть с обнаженными шеей и плечами. Я понимал, что если прикоснусь хоть к одной из них, моя жизнь, карьера и то, ради чего я прибыл в этот город, пойдут прахом. Я, как мог, умерщвлял плоть, но все было бесполезно: нагие институтки, прикрытые лишь короткими фартучками, реяли в моих безумных снах. И я отправился в публичный дом мадам со шрамом. Там я попросил, чтобы девушка, которую я себе выберу, была одета в институтскую форму с фартуком и пелериной. Мадам странно посмотрела на меня одним глазом из-под вуали, но выполнила требуемое: к моему следующему посещению заведения одна из девиц, по имени Люба, была одета точь-в-точь, как мне нужно было.
       Я понимал, что совершаю грех сластолюбия, ибо оно в помыслах больше, нежели в совершении оного, поэтому каждый раз, приходя к Любе, я молился, надеясь, что Господь вразумит меня. В ее комнате я зажигал благовонные свечи, чтобы она не чувствовала сильного запаха моего снадобья, исходившего от меня.
       Расходы на веселый дом были столь большими, что мне срочно понадобилось искать источник новых доходов. Однажды Ксения Блох, мадам со шрамом, разоткровенничалась со мной и сказала, что ей известен еще один человек в этом городе, который любит предаваться таким же любовным утехам, что и я. И что она сама, когда была институткой, проводила с ним время. Я полюбопытствовал, кто же это может быть, и она рассказала мне о Григории Сергеевиче Ефиманове, попечители института благородных девиц. "Quod licet Jovi..." - вспомнил я любимое изречение моего коллеги, учителя латыни.
       Больших трудов мне стоило уговорить Ксению устроить мне свидание с попечителем. Она не хотела, но потом все-таки поддалась моему напору. Мы встретились в двенадцатом нумере гостиницы "Провансаль". Ефиманов был сух и чопорен, но я был уверен, что вся его надменность мгновенно слетит с него, стоит ему узнать о моем предложении.
       - Вы хотели со мной конфиденциально встретиться? - спросил попечитель. - Насколько я припоминаю, вы новый учитель рисования?
       - Ботаники и географии, ваше превосходительство, Иван Карлович Лямпе, - почтительно ответил я. - В младших классах я преподаю географию, а в старших - ботанику.
       - Это все равно, - бросил он. - Рассказывайте, зачем вам понадобилось меня видеть?
       - Боюсь, ваше превосходительство, что скоро вы захотите меня видеть почаще, так как у меня есть к вам очень интересное предложение, - сказал я и достал из кармана изящные пакетики, в которые было упаковано снадобье.
       - Что это, кокаин? - брезгливо наморщил нос попечитель. - Уберите немедленно! Какая наглость! Вы, милостивый государь, человек sans foi ni loi!1 Я немедленно подам прошение о вашем увольнении из института. Мне не нужны развратники в учебном заведении!
       - Что вы! Это не кокаин. Совсем наоборот! Не знаю, известно ли вам, ваше превосходительство, я много лет послужил отечеству на географическом поприще. Долгие годы я ходил в экспедиции с покойным колежским асессором Авиловым...
       - Вы надоели мне своими побасенками, месье Лямпе, - раздраженно оборвал он меня.
       - Прошу только одну минуту, ваше превосходительство, я не задержу вас.
       - Вы испытываете мое терпение!
       - И вот однажды в джунглях мы увидели чудное дерево, - продолжал я, не обращая внимания на его окрики, так как знал, что все равно победа останется за мной. - Его листья были величиной со сковороду, а на верхушке распустился огромный алый цветок! И аромат вокруг был, как у юной девушки, когда она только просыпается.
       - Что за чушь вы порете? ?tes-vous indispose?2
       - А вы сами понюхайте, увидите, - я вытряхнул крупинки на листок белой бумаги, и протянул попечителю.
       - Довольно! - он отвел мою руку в сторону. - Я не желаю вас больше слушать! Убирайтесь вон отсюда, сумасшедший! Завтра же подниму вопрос о вашем увольнении.
       - Ваше превосходительство, - я поспешил привести последний довод, - если вы примете хотя бы одну крупинку и запьете ее половиной стакана воды, ни одна девушка не сможет устоять перед вами. Она будет поражена вашей мужской мощью и не променяет вас ни на одного зеленого вертопраха! Вот смотрите, я глотаю, и никакого вреда, одна польза. Вы не подумайте, я не хочу вас отравить, наоборот, я испытываю к вам безграничное почтение!
       Попечитель заколебался. Мои слова затронули некую болезненную часть его души. Он протянул руку, взял пакетик, высыпал на руку крупинки и пробурчал: "Что ж мало так?". Потом ссыпал их в рот, налил из графина воды и залпом выпил. Потом посмотрел на меня и спросил:
       - И что? Я ничего не чувствую.
       Кланяясь и пятясь, я спиной пошел к двери, открыл ее и за руку втащил в комнату Любу, одетую институткой.
       - Я оставлю вас, ваше превосходительство.
       Дело было сделано. Через два дня попечитель приехал в Институт благородных девиц с внеочередным осмотром и в конце своего визита пригласил меня в кабинет.
       - Сколько вы хотите за ваш препарат? - спросил он и, когда я ответил, заплатил, не торгуясь. С тех пор у меня были деньги, а у Григория Сергеевича мужская сила и непоколебимое чувство уверенности в себе. Первая половина дела - добыча денег - была сделана. Теперь надо было подумать о том, как пополнить запасы порошка. Я не верил, что у вдовы географа ничего не осталось - ни один человек не откажется от такого сокровища. Мне надо было подружиться с Авиловой и разузнать как можно больше о путешествии ее мужа. Я продолжал навещать Марию Игнатьевну, и однажды она рассказала мне о том, что граф Кобринский предложил ее племяннице издать книгу путешествий ее мужа и что для книги необходим некий дневник, который глупая Полина прячет, никому не дает его почитать и тем самым, на корню рубит задумку графа об издании книги.
       И тут я понял - вот она, удача! Сама просится в руки. Ведь Авилов писал именно этот дневник, когда возвращался домой из Кейптауна - я сам видел. Наверняка он занес туда координаты места, где нашел это чудесное вещество. А вдова не хочет отдавать сокровище графу, дабы не выдать тайну места.
       Мне захотелось немедленно найти и забрать себе дневник, но я не знал, где точно искать - в доме вдовы Авилова или в доме ее отца, адвоката по уголовным делам Лазаря Петровича. Я навещал Марию Игнатьевну, но глупая старуха говорила только о графе Кобринском, а о Полине даже не упоминала. Нельзя было привлекать к себе внимание, не зная точно месторасположение дневника.
       Однажды Ефиманов внезапно вызвал меня к себе: мы встречались раз в месяц для пополнения его запасов, а тут не прошло и недели, как он послал за мной и приказал явиться в гостиницу "Провансаль". Было это перед Рождеством.
       - Я давно хотел вас спросить, Иван Карлович, почему вы до сих пор не предоставили попечительскому совету ваши рекомендательные письма. Вы допущены до преподавания временно, до получения нами ваших документов, а их все нет.
       - Не могу знать, ваше превосходительство, - ответил я. - Может, затерялись где-то? Почта плохо работает.
       - Почта работает как надо, а ваших документов нет, - он сделал паузу, нахмурился и добавил: - и не будет. Нет у вас никаких документов. Я сделал запрос в Саратов, в отдел образования. Никакого Ивана Карловича Лямпе не существует. Нет такого учителя. И никогда не было. Что скажете, милейший?
       - Это фатальная ошибка! - воскликнул я. - Я предоставлю все документы, дайте только время!
       - Три дня. Я даю вам три дня. Скоро рождественский бал у институток, я буду там присутствовать. Перед уходом я зайду в классную комнату, ближайшую к выходу из института - там преподаются естествознание и ботаника, вы должны знать лучше меня. Принесете документы. Не принесете - отдадите мне весь ваш запас этого лекарственного средства, и тогда я, может быть, буду к вам снисходительнее. Идите! - он указал мне на дверь.
       Меня охватила невероятная злость! Этот грязный старикашка, растлитель невинных девушек, осмеливался грозить мне только потому, что не хотел платить денег. Отдать ему все, что у меня было! Никогда!
       Всю ночь я метался по комнате, как загнанный зверь, а наутро решил убить попечителя. Я принес в класс большой булыжник и спрятал его в минералогической коллекции среди других камней. Никто не обратит внимание на появившийся вдруг лишний камень.
       Наступил день бала. Я нервничал, но старался держать себя в руках - шутил с учителями, раскланивался с классными дамами и родителями учениц, расшаркался с Maman - мадам фон Лутц. Все шло так, как должно было идти.
       Когда попечитель сказал на прощанье: "Не надо меня провожать, я знаю дорогу", я выскользнул из бального зала и поспешил в ту классную комнату, где была назначена наша встреча. Мне не повезло. В комнату вбежала девушка, мадемуазель Губина, в классе которой я преподавал географию. Она отодвинула пюпитр и стала что-то искать в парте. Я спрятался за дверь. Вошел попечитель, и, увидев наклоненную девушку, подошел сзади и стал хватать ее за ягодицы. Впервые мне удалось увидеть его настоящее обличие. Губина взмолилась, стала просить оставить ее, а он стал ей указывать на ее плохое поведение. Они говорили о каких-то фигурках, а я все стоял не дыша за дверью. И вдруг девушка оттолкнула его, он пошатнулся, но удержался на ногах, а она опрометью бросилась бежать бегом из класса.
       Я вышел из-за двери, Ефиманов даже не смутился.
       - Где вы ходите? Принесли?
       - А что бы вам больше хотелось? - спросил я. - Бумаг или снадобья?
       В его глазах загорелся алчный огонек:
       - Не морочьте мне голову, давайте или то, или другое, иначе завтра же вылетите из института!
       Не глядя, я схватил с полки камень и с размаху опустил его на голову попечителя. Она треснула, как спелый арбуз. Попечитель упал, я наклонился над ним, и тут мадемуазель Губина снова вбежала в класс. Мне еле удалось спрятаться под парту. Там я нашел фигурку ферзя из шахмат, которые я сам подарил Авилову! Я не знал, что девушка имеет отношение к семье, к которой я проявляю превеликий интерес. Тем временем мадемуазель Губина наклонилась над телом и, поняв, что попечитель мертв, собралась закричать, но я вылез из-под парты, зажал ей ладонью рот и глаза и приказал молчать. Мне не хотелось убивать такую славную девушку, и я быстро убежал, пока она, по моему приказанию, лежала, уткнувшись носом в мундир попечителя.
       Мне удалось незамеченным выбраться в сад. Там я обтер снегом камень и закинул его далеко в сугроб, а после, вместе с другим учителем, будто после прогулки, прошел по заснеженной тропинке и вошел в зал.
       Несколько дней я ждал, что за мной придут. Меня мучила бессонница, не помогали ни капли, ни мой порошок. Я был взвинчен и боялся любого шороха. И я решил пойти к мадам Блох, рассеяться, так как моя возбужденность требовала выхода.
       Но перед самым домом я услышал шум, крики. С парадного крыльца выскочили двое - штабс-капитан, с ним какой-то юнец, и побежали по улице что есть мочи. Пока за ними гнались, я неслышно зашел в заведение и направился прямо в комнату к Ксении Блох, мадам со шрамом.
       Она вошла в комнату, взбешенная и раскрасневшаяся. И с порога начала рассказывать, как приходили ищейки вынюхивать, а потом направились к Любе.
       - Уж не тебя ли они искали, мой хороший? - отрывисто спросила она. - Зачем ты просил меня познакомить тебя с попечителем? И Любу с собой к нему забирал! Что скажешь? Теперь из-за тебя у меня неприятности! Я к приставу регулярно вожу девочек, околоточному надзирателю плачу, у него жалование полтысячи в год, да от меня столько перепадает, а ты своими делишками все взял и испортил! Это только первая ласточка, сюда еще нагрянут с обысками и проверками, по миру пойду по твоей милости!
       Гнев залил кровью глаза, прибавил мне силы! Только Ксения и Люба знали о том, что я приватно встречался с Ефимановым. Надо было заставить их замолчать. Обеих! Я набросился на мадам, сбил ее с ног, схватил подушку и закрыл ей лицо, пока она не перестала хрипеть и дергаться.
       Теперь была очередь этой проститутки. Дом затих, клиенты разошлись, и я, в полной темноте, на ощупь, пошел к Любе. Дверь оказалась незапертой. Я медленно, чтобы не скрипела, отворил ее и вошел в комнату. В лунном свете белела застеленная постель. Любы нигде не было.
       - Люба! - тихо позвал я. - Это я, Люба! Выходи, не прячься, где ты?
       Никто не отзывался. Испугавшись, что меня кто-нибудь увидит, я очень тихо, чтобы никого не разбудить, прошел по коридору и вышел из заведения через черный ход.
       Любу я искал долго. Помог счастливый случай. Я был в цирке и увидел, как вдову Авилова, случайно вышедшую на арену, распиливают пополам. Потом она пропала. Так как мне интересно было, куда она исчезла, я пошел за кулисы и нашел ее разговаривающей с Любой. Я не мог поверить в удачу. Дождавшись, когда мадам Авилова уйдет, я зашел в комнатушку, где Люба кормила собак, ни слова не говоря, выхватил у нее из рук нож, которым она резала печенку для собак, и ударил ее в грудь.
       Все это заняло меньше минуты. Собаки зашлись в заливистом лае, одна из них даже схватила меня за брюки, но я отпихнул ее от себя, вышел из цирка и вдруг увидел нашего учителя латыни. Мы поздоровались, Урсус закурил сигару, и мы пошли с ним вместе по парку, два добропорядочных господина.
       Я продолжал навещать Марию Игнатьевну и слушать ее разговоры про графа, с которым, как она представляла себе, я был на дружеской ноге. И однажды она поделилась со мной радостным известием:
       - Знаешь, Иван Карлович, граф мой ненаглядный приезжает ко мне.
       - Поздравляю вас, Мария Игнатьевна. Вот теперь вам радости-то будет.
       Она рассказала, что Полина пришла к ней и предложила пригласить графа в N-ск, чтобы передать тому дневник из рук в руки.
       Мария Игнатьевна ухватилась за эту идею с недюжинной энергией: несколько раз приглашала к себе внучатую племянницу, вела с ней долгие переговоры, потом написала графу. И Господь услышал мои молитвы! Надо было только дождаться передачи дневника графу в руки, а потом забрать его у него. Все просто и понятно! Но я, все же решил проследить за тем, как будут развиваться события.
       В честь приезда графа статская советница готовилась устроить прием. Меня, конечно, не пригласили, не по чину, но я прознал, что нужны официанты, знающие французский. Тогда я надел парик, пошел в ресторан "Париж" и записался. Назвался приказчиком из магазина дамского платья, временно без работы; мне выдали фрак, тесные перчатки, и в день торжественного обеда я был на посту - стоял за стулом стряпчего так, чтобы граф и Мария Игнатьевна были напротив. Я напрасно боялся, что меня узнают - на лакея не смотрят никогда.
       Мне не терпелось поскорей заполучить дневник. Я не знал, когда мадам Авилова отдаст его графу, и сколько он пробудет в городе, поэтому, выйдя на кухню, я написал записку "Кобринскому. Убирайся прочь, а то подохнешь!" - нужно было поторопить всех, иначе передача дневника затянулась бы на неопределенное время. Написав записку, я сбежал, а с утра засел в засаду у дома вдовы географа.
       Ждать мне пришлось недолго: в тот же день Авилова поехала к Марии Игнатьевне, и в руках у нее был сверток, обернутый в жесткую коричневую бумагу. Назад она возвращалась в карете тетки, прогостив у нее три часа, а в руках ничего не было. И я решил действовать.
       Когда совсем стемнело, я подошел к особняку Рамзиной. С собой у меня была тонкая прочная веревка, на конце которой я привязал металлическую кошку-якорь. Размахнувшись, я зацепил якорь за баллюстраду на втором этаже и начал подниматься по отвесной стене.
       В комнате, которую занимал граф, было темно и тихо. Я впервые находился здесь, и поэтому должен был действовать предельно осторожно. Мне удалось бесшумно подойти к небольшому инкрустированному столику и нащупать надорванный пакет. Я зажег спичку, чтобы убедиться в том, что это именно то, что я ищу, но когда мерцающий свет огня выхватил из темноты лицо графа, обезображенное ужасной гримасой, меня словно окунули в ледяную прорубь. Второй спички было достаточно, чтобы понять: граф Кобринский был задушен тонким витым шнуром.
       Не медля ни минуты, я схватил со стола дневник и бросился вон из комнаты. Спустился вниз и убежал прочь из этого дома. Радость владения драгоценным документом заглушила во мне опасение, что это убийство припишут мне и я невинно пострадаю.
       Целый день я не выходил из дома - читал дневник Авилова. Только жалко, он оказался коротким - я прочитал его от корки до корки, от начала - до мелко напечатанных буковок "Картонажная фабрика купца В. К. Прейса Васильевский остров Санкт-Петербург".
       И вдруг меня осенило: как это Санкт-Петербург? Откуда Санкт-Петербург? Ведь Авилов сел на корабль в Кейптауне! Откуда у него толстая тетрадь из Санкт-Петербурга?
       Я попытался собраться с мыслями и успокоиться. Ему мог дать тетрадь консул в Кейптауне, или какой-нибудь другой русский. И тут я вспомнил, что Авилов чертил на полях дневника шахматную доску. Я перелистал толстую тетрадь и никакой доски не увидел. И чернила показались мне слишком яркими, хотя сама тетрадь выглядела более чем потрепанной.
       Подделка! Мне подсунули подделку! Не графу - мне! Ему уже дневник не понадобится, а мне еще чудо-остров искать! Мерзавка! Это ей даром не пройдет! Я найду ее и убью и сделаю это с превеликим удовольствием!
       Немного поостыв, я потратил день на разработку плана и понял, что нет ничего лучше, как войти к Авиловой в дверь в собственном обличье. Мне терять уже было нечего - я не собирался оставаться в городе после получения дневника. Так и сделал: утром почистил свой пистолет, приобретенный в одном из портов, надел вицмундир и постучался в дверь особняка Лазаря Петровича Рамзина, у которого его дочь, по моим наблюдениям, проводила времени больше, чем в своем доме. Дневник обязательно должен был быть там.
       Дверь мне открыла мадемуазель Губина. Она, хоть и удивилась моему визиту, но пригласила войти в дом. Сначала я попытался уговорить ее по-хорошему отдать мне дневник, но когда она не согласилась, я устроил обыск и вновь потерпел поражение. Я стал выходить из себя: приставил к Губиной пистолет и приказал отвести меня на квартиру Авиловой. Мы вышли на улицу, сели в извозчичьи дрожки и поехали. Всю дорогу она молчала и тряслась от страха.
       У Авиловой я обыскал все, что мог, и не нашел дневника. И когда я уже был готов застрелить от злости Губину, она вдруг сказала, что дневник находится в гробу графа Кобринского.
       И я был в таком состоянии, что поверил этой чуши! Я обрадовался, но мой гнев требовал выхода: Губина - свидетельница, и нужно было заставить ее молчать. Привязав ее крепко к стулу, я спустился на первый этаж и поджег дом. А потом спокойно вышел на улицу, поймал извозчика и велел гнать на кладбище.
       Каким же я выглядел идиотом, когда, наставив пистолет на толпу провожающих покойного графа в последний путь, я искал дневник в гробу. Поняв, что меня в очередной раз обвели вокруг пальца, и кто, девчонка, я выстрелил в воздух и бросился бежать, петляя, словно заяц, между могилами.
       Мною овладело отчаяние. Я должен был во чтобы-то ни стало добыть дневник, иначе жизнь моя оказалась бы пустой и никчемной. Проводить время в праздном ничегонеделании и ждать стука полицейских в дверь - не для меня. Никакая другая мысль не посещала мою голову, чувство страха мне было неведомо - загнанный зверь вышел на последнюю свою охоту. Снова я занял пост возле дома старухи Рамзиной и ждал удобного случая.
       Вечером того же дня ее карета с кучером и лакеем на козлах выехала из ворот. Когда лошади неторопливо стали поворачивать за угол, я выскочил им навстречу, схватил их за узды, подпрыгнул и ударом кулака сбросил кучера на землю. Сорвал с него армяк, высокую шапку, забрался на козлы и погнал к Авиловой. Лакей сидел рядом, помертвев от ужаса.
       - Молчи, дурак, - бросил я ему. - Сделаешь, что скажу, не трону.
       Он стал кивать головой словно китайский болванчик.
       - Постучишь в дверь, вызовешь Аполлинарию Авилову. Скажешь ей, что тетушка прислала. Она тебя в лицо знает?
       Прошка кивнул опять.
       - Смотри, язык не проглоти. Если они тебя заподозрят - не жить тебе, буду на мушке держать, чтобы тревогу не поднял.
       Так и вышло. Лакей вызвал Авилову, она села в карету, а через несколько шагов Прошка соскочил с запяток и был таков.
       Авилова застучала в стенку кареты, заподозрив что-то, но я только подхлестнул лошадей. А когда сзади послышалась стук копыт, я выхватил пистолет и начал стрелять, почти не целясь.
       Всадник догнал карету, прыгнул на ее крышу, а потом напал на меня - мы скатились в сугроб, а лошади помчались дальше.
       Я был сильнее - схватив Сомова за горло (а это был он, штабс-капитан, любовник Авиловой), я принялся душить его. Он уже хрипел подо мной, но тут моя голова будто раскололась, и я упал без сознания.
       Очнулся я в тюремной камере, а позже узнал, что меня обвиняют в четырех убийствах, покушениях на смерть, нанесении телесных повреждений, поджоге, воровстве, подлоге и незаконному провозу оружия. Я все признаю, кроме одного: я не убивал графа Кобринского. Не думаю, что доказательство сего очень облегчит мою участь, но я не хочу брать на себя чужую вину.
       Прошу учесть мое чистосердечное признание.
      
       Написано моей рукой, февраль 1890 года, в N-ской тюрьме.
       Марко Дожибовский (Иван Лямпе)
      
       * * *
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.
      
       Алеша, дорогой!
       У меня радость! И не только у меня - весь город радуется! Поймали убийцу. И сделал это не кто иной, как твой покорный слуга. Хотя я хвастаюсь - Полина очень мне помогла.
       Им оказался учителишка, штафирка, немец! Он еще успел убить графа Кобринского, приехавшего к тетке Полины в гости, поджечь дом Авиловых, где оставил привязанную к стулу институтку и украсть Полину! Не буду тебе описывать все так подробно - надеюсь скоро быть в Москве, там посидим за бутылкой мозельского, я все тебе и расскажу. А сейчас, брат, напишу о поимке.
       После похорон графа (он был задушен негодяем) я отвез Полину домой и строго-настрого наказал носа из дома не высовывать. А сам поехал в гарнизон, полковнику Лукину требовалось мое присутствие - я еле выпросил у него отпустить меня на похороны графа.
       Полковник занял меня делами до вечера. Наступили сумерки, а мне надо было к Полине, я обещал охранять ее. Вскочив на Дуная я поскакал прямиком к дому Авиловых. Испуганная горничная, увидев меня, разъяренного, сказала, что госпожу повезли к тетушке - та карету за ней прислала.
       - Как к тетке? Я же велел ей сидеть дома?!
       Пришпорив коня, я поторопился к Рамзиной. Но в конце длинной улицы, ведущей в совершенно другую сторону, я увидел карету. Еще мгновение, и она скроется из виду. Я перевел Дуная с рыси на галоп и быстро нагнал мерзавца.
       Как я не сломал себе шею, до сих пор удивляюсь, но я настиг его, сбросил с козел, и мы принялись бороться. Я уже побеждал, но тут Полина приложила разбойника палкой и не дала мне тем самым завершить схватку, так как все уже было кончено. Впрочем, я все равно ей благодарен. Она прекрасно вела себя в опасной ситуации. Бой-баба, а не воспитанница института благородных девиц.
       К нам уже бежали: городовой с шашкой-селедкой на боку, дворники, зеваки. Один из них вел под уздцы моего Дуная - умница продолжал скакать за нами. Полина опустилась коленями на снег и принялась меня ощупывать.
       - Как ты, не ранен? - в ее голосе слышалась такая тревога, что я не удержался и поцеловал ее. Она отпрянула, встала и отряхнула снег. - Если ты опять принялся за свое - все в порядке. Жить будешь.
       Я остался у нее. Задремал лишь под утро, когда тьма стала расползаться серыми клочьями, но почти сразу же проснулся и обнаружил, что она тоже не спит.
      - Ты чего не спишь, Полинушка?
      - Думаю...
      - О чем? О нас с тобой?
      - О графе Кобринском.
       Вот еще новости! Я даже сел в постели от удивления. Мне казалось, что после такой ночи, когда мы, возбужденные от радости, скачки и мороза, вернулись домой и тотчас же набросились друг на друга, у Полины не будет никаких других мыслей, кроме как о нас двоих. Потому что не бывает мыслей у выжатого лимона, а именно таким фруктом я себя чувствовал после второй бешеной скачки за последний день.
       - А что о нем думать? Противный был старикан, прости Господи, что плохо говорю о покойнике.
       - Не убивал его Марко, - сказала она тихо.
       - Как не убивал? А кто же убил? Прошка?
       - Не знаю, но я видела, как убийца душил тебя. У него такие огромные кисти рук, что он мог запросто охватить твою шею, а уж тонкую графскую - тем более. Не стал бы он душить шнуром от колокольчика для вызова слуг. А если колокольчик зазвенит и поднимет тревогу?
       Жаль, что она вспомнила об этом. У меня тут же заболело горло. Я похлопал себя по кадыку, поморщился и спросил:
       - И что теперь? Снова ловить преступника? Оставь это дело полиции, не вмешивайся.
       - Хорошо, милый, давай спать, рано еще, - и она прижалась ко мне всем телом.
       Я готов сделать ей предложение. Хоть сейчас или завтра. Я люблю ее. Но боюсь. Представляешь, Алеша, в атаку идти не боюсь, а ее отказа страшусь, словно "юноша бледный со взором горящим..." А если откажет - здесь мне более делать нечего, соберу свои вещи и в Москву!
       Может, скоро и свидимся.
       До скорого свидания,
       Твой Николай.
      
       ***
       Аполлинария Авилова, N-ск - Юлие Мироновой, Ливадия, Крым
       Здравствуй, Юлия!
       Мне так тяжело писать тебе об этом, но я все же попробую. Итак, убийца сидит в тюрьме, насильственные смерти прекратились, понемногу мой дом стал пригоден для жилья, но меня волновала одна несуразность. И чтобы выяснить, в чем дело, я отправилась к тетушке.
       Ее дома не оказалось: с утра она велела запрягать лошадей для поездки в церковь на молебен, а потом на кладбище. Так объяснила мне ее горничная Груша, маленькая и пухлая, как колобок, девушка.
       - Я подожду тетушку, - сказала я беззаботно и уселась на софу. - Когда она вернется?
       - Не знаю, Аполлинария Лазаревна, они как уехали с утра, так могут только к ужину и вернуться. Молится барыня за упокой души невинно убиенного, - Груша мелко-мелко перекрестилась.
       - А кто был в доме в тот день? - спросила я со скучающим видом. Мол, делать нечего, вот и расспрашиваю.
       - Да все были, - она всплеснула руками. - Каждый своим делом занят был. Барыня у нас строгая, следит, чтобы никто без дела не шастал. Кухарка на кухне была, я - белье перебирала, Прошка кучеру помогал, никто не отпрашивался.
       - Может, шаги чьи-то слышали? Или шум чужой? Знаешь, как это бывает - в доме шумят, посудой гремят, а чей-то котенок на улице замяукает, и все слышно. Потому что не наш котенок - чужой.
       - Нет, - ответила горничная, подумав, - ничего такого не было. И вот ведь злодей, как тихо проскользнул!
       - Скажи мне, Груша, а Викентий Григорьевич часто вызывал вас к себе?
       - Ну что вы! Тихий человек, спокойный. Надменный, правда. Супницу внесешь, на стол поставишь, так он замолчит и рта не раскроет, пока не выйдешь. Правда, однажды...
       - Что? - я вся подобралась, словно такса, почуявшая след.
       - Это было в тот день, что его сиятельство удушенным нашли. Звоночек зазвенел. Тренькнул один раз и все. Не нашей барыни был звонок - она, бывает, так звонит, что сломя голову бежишь только, чтобы прекратила.
       - И кто это звонил?
       - Как кто? Граф! Я у барыни в спальне прибирала. Услышала звонок - один раз дернулся и затих. Думала, показалось, ветром колыхнуло. Хотя какой ветер при закрытых окнах? Подумала: если надо, еще позвонят. Не позвонили, я так и занималась своими делами, пока барыня, Мария Игнатьевна, не закричали. Бросилась я к ней, а она на пороге комнаты лежит, сердечная, рука на груди, а дверь распахнута - зайти не успела. Я как гляну: Викентий Григорьевич сидят, язык наружу, лицо надутое, багровое. Не знала, что делать: то ли барыню в чувство приводить, то ли за полицией бежать. Хорошо, Прошка поднялся по лестнице, вместе мы барыню до постели дотащили - ноги у нее, болезной, обездвижели, а потом он за околоточным побежал.
       - Ты рассказывала об этом следователю?
       - О чем?
       - О звоне колокольчика.
       - Нет, а они не спрашивали.
       - И когда это было? В котором часу?
       - Не помню...
       - Ладно, давай по-другому. Ты когда звонок услышала, белье, говоришь, разбирала?
       - Да, в шкафах.
       - А лампу зажигала? Темно в комнате было? Вспомни, - от ответа Груши зависела правильность моих выводов. Я не торопила ее и старалась не дать ей заподозрить, что мои расспросы нечто более, чем праздное любопытство скучающей дамочки.
       - Нет, - подумав, сказала она, - светло было. Лампу я позже зажгла, когда стол протирала.
       Что и требовалось доказать! Не мог убийца лезть на второй этаж при дневном свете. Его тут же заметили бы и поймали. А в темноте он не смог нащупать шнурок от колокольчика и так суметь отцепить его, что раздался лишь единичный звон. И зачем ему шнурок? У него с собой была целая крепкая веревка.
       Убил тот, кто знал, как отцепить веревку от колокольчика без лишнего звона - кто-то из домашних, тем более, что незнакомому с комнатой было бы трудно найти звонок - он прятался над изголовьем кровати. Кроме того: шнурок был свит так же, как и крученые кисти на балдахине, и мало чем от них отличался. А кисти пришиты к балдахину намертво, в отличии от шнурка, подвешенного на петельке.
       Ты спросишь, Юля, откуда я это все знаю? Просто, бывало, я ночевала в этой комнате для гостей, если наутро тетушка желала отправиться со мной на богомолье - она набожная, и меня приучала, забирала из-под "мужчинского" воспитания, как она выражалась. Не хотела, чтобы мой отец воспитывал меня, словно мальчишку сорви-голову.
       В доме засуетились - барыня вернулась с кладбища. Мария Игнатьевна, в глубоком трауре под вуалью, вошла в гостиную, где я сидела. Я поднялась и поцеловала ее.
       - Здравствуйте, тетушка!
       - А... Попрыгунья, пожаловала ко мне, молодец, - сказала он устало. - Наслышана о твоих подвигах: все не угомонишься никак, ведь вдова уже... Ребенка тебе надо, тогда забудешь глупости.
       - Успеется, ребенка завести - дело немудреное. К нему отца толкового.
       - А чем тебе твой штабс-капитан не угодил? Молодец хоть куда, усы топорщатся, убийцу моего Викеши, да и остальных, поймал - герой! Ему теперь медаль должны дать.
       - Я, собственно, не о нем пришла поговорить, тетушка.
       - Так говори, зачем пришла?
       Я оглянулась. Груша несла чай, из двери выглядывал Прошка - не нужно ль барыне чего.
       - Мне бы хотелось наедине поговорить, по деликатному вопросу, ma tante, - горничная тут же навострила уши, но я перешла на французский язык.
       - Ну что ж, рассказывай, - ответила она мне также по-французски. Внимательно посмотрев на нее, я поняла, что тетя сильно больна и не оправилась от недавнего потрясения. Лицо Марии Игнатьевны было бледное, с землистым оттенком, руки подрагивали, а опухшие ноги она со стоном облегчения вынула из выходных туфель.
       - Мария Игнатьевна, за что вы задушили графа?
       Она даже не удивилась вопросу. Помолчав, она посмотрела на меня, будто взвешивая - отвечать или нет, и сказала:
       - Из-за тебя, ma petite1, а еще из-за того, что был он редкостным мерзавцем! Сломал мне всю жизнь... Убила его, вот теперь замаливаю грех. Недолго мне осталось, чувствую.
       - Почему из-за меня, тетушка? Я-то с какого боку тут? На вашего графа и не смотрела даже.
       - Зато он смотрел! Я помню этот взгляд. Лет сорок тому назад он на меня так смотрел. А теперь я - старуха, бездетная, сучок засохший на древе, а он - кум королю! Он разве выглядел на свои шестьдесят шесть лет?
       - Он уже никак не выглядит, - тихо напомнила я ей.
       - Хорошо, Полина, я расскажу тебе все, как было, - сказала мне тетушка.
       Вот ее рассказ:
       Граф Кобринский был исчадием ада, прости меня, Господи, что так говорю о покойнике. Я была чуть старше него, на четыре года, красавица, княжна Беклемишева. Беклемишевы род свой ведут от ордынских ханов. Вот и у меня все было: волосы - воронье крыло, разрез глаз, губы... Эх, да что говорить! За мной какие только кавалеры не ухаживали, фамилий знатных, богатых. Сам батюшка-царь Николай посмотрел на меня как-то на балу и спросил: "Кто эта прелестная черкешенка?"
       Викентий влюбился в меня без оглядки. Смешной был - худенький, высокого росту, что твой журавель - а гордыни немерянной. Учился в университете, науку грыз, и к нам в гости иногда захаживал. Мне знаки внимания оказывал: то цветы принесет, то стихи напишет. А мне все постарше нравились, лет по тридцати. Что против них Викеша?
       Как-то мои родители, князь и княгиня Беклемишевы, уехали в Италию, у maman была слабая грудь, и они надеялись, что в Италии ей будет легче. Меня оставили на попечение компаньонок - лет мне было тогда поменьше чем тебе сейчас, двадцать четыре, замужем я еще не была - нравом отличалась строптивым, никакие женихи мне не нравились, а те, что нравились, почему-то не предлагали руку и сердце. Может быть, из-за этого моя мать так сильно заболела.
       А Викентий стал чаще ко мне приходить, уединялись мы с ним, пока в один прекрасный день я не поняла, что нахожусь в тягости. Я рассказала Кобринскому об этом, а он встал на дыбы: "Мне двадцать один год, а тебе двадцать четыре, на Пасху двадцать пять исполнится - ты старше меня! Я не хотел этого ребенка! Меня ждет карьера, я не могу сейчас жениться! И не соблазняй меня ни телом, ни состоянием - у меня своих денег достаточно, а ты, когда я в возраст войду, уже старухой станешь!"
       Наговорил он мне таких обидных слов, что я всю ночь проплакала, а утром позвала горничную Марьяну, свою молочную сестру - ее мать выкормила нас обеих, и рассказала ей о своей беде. Она и нашла бабку-повитуху, которая освободила меня от плода. Я долго болела, а когда пришла в себя, Викентия уже не было - он перестал навещать меня.
       Родители вернулись из Италии, увидели, как я плохо выгляжу, наказали нескольких крепостных слуг, кормивших и ухаживающих за мной, и стали подыскивать мне жениха. Мне было все равно. Посватался ко мне коллежский советник Иван Сергеевич Рамзин, пятидесяти лет отроду. Наше поместье после приезда родителей оказалось в полнейшем расстройстве, и мне ничего не оставалось делать, как согласиться выйти за обеспеченного Рамзина. Он был толст, пузат и лыс, но добр душой. Детей мы с ним так и не прижили, и думаю, что в том моя вина - после вытравливания плода я уже не могла забеременеть.
       А Викентий вновь появился в моей жизни. Муж любил только играть в карты и поспать после обеда, а мне нравилась светская жизнь. Я любила балы, танцы, прогулки верхом. Викентий сопровождал меня, когда не уезжал в свои географические путешествия. Все было прекрасно! А однажды мой муж пришел ночью ко мне в спальню (мы давно уже спали раздельно) и сказал мне: "Недавно получил я чин статского советника, мадам, но этот чин ничто по сравнению с "почетным" чином рогоносца, который я ношу вот уже много лет! Мне надоело это! Я только ждал чина, чтобы прекратить сие безобразие, а теперь мы собираемся и уезжаем ко мне на родину, в N-ск..."
       Мне стало дурно. Как это так, я, коренная петербурженка, воспитанница Смольного института благородных девиц, оставлю все и поеду в какой-то N-ск, о котором я слыхом не слыхивала! У меня тут же случилась истерика, но мой мягкий увалень-муж был непреклонен. Через месяц я уже тряслась в карете по направлению к N-ску.
       Через много лет, уже после смерти мужа, я узнала такую историю: муж пришел к Кобринскому и потребовал от него прекратить со мной сношения. Кобринский расхохотался ему в лицо и заявил, что это я вешаюсь ему на шею, что я ему надоела, и он был бы рад сам от меня избавиться. Он лгал от первого до последнего слова. Муж сказал ему, что жаждет покинуть Санкт-Петербург и уехать на родину, но ему обещан чин, и пока он его не получит, не уедет из столицы. Кобринский спросил мужа, дает ли тот слово дворянина, что по присвоении чина он покинет столицу? Муж подтвердил, а через два месяца получил чин не без помощи графа.
       Моя ханская кровь требовала мести, но я не знала, как ее осуществить. Постепенно я занялась домом, поместьем, крепостными - все требовало присмотра. Я выгнала жулика-управляющего, а на его место взяла порядочного человека. У меня не было свободной минуты, а муж так и лежал на диване с трубкой во рту. И умер во сне - он давно уже не имел ко мне никакого отношения.
       Я жила тихо, ездила на богомолье, присматривала за тобой, Полина - другой семьи у меня не было, и думала, что состарюсь в тишине и спокойствии.
       Прошло много лет, о графе Кобринском до меня доносились лишь отрывочные слухи. И однажды я получила от него короткое письмецо: ничего особенного, жива ли, здорова ли, есть ли дети? Будто он не знал, что я по его милости не могла иметь детей! Моя ненависть вспыхнула с новой силой, но я старая и поэтому смогла обуздать свои чувства. Вступив в переписку с графом, я жаждала только одного, чтобы он приехал ко мне и я высказала бы ему все! Как он погубил мою жизнь своим себялюбием, как оставил меня бесплодной смоковницей, как из-за него я вышла замуж за нелюбимого. Да и чин бы припомнила, которым не наградили, а унизили моего ни в чем не виноватого супруга Ивана Сергеевича.
       Он приехал ко мне, молодой и бодрый, а я превратилась за эти годы в совершеннейшую развалину. В свои шестьдесят шесть он выглядел от силы на пятьдесят пять лет и после ужина, увидев тебя впервые, Полина, сказал, что подумает, а не жениться ли ему? Он пренебрег мной и желает теперь мою внучатую племянницу! Не бывать этого!
       В сумерки я вошла к нему в комнату - он сидел и перелистывал дневник твоего мужа, Полина.
       - А, это ты? - сказал он недовольно, так как мой приход отрывал его от чтения. - Занятная штука этот дневник. Найду то, что здесь запрятано и женюсь на вдове Авилова. А это будет ее приданым.
       - А как же книга? - спросила я. - Ты же собирался издать книгу!
       - Я еще не сошел с ума, - он рассмеялся дребезжащим смехом. - Показать всем, что где-то спрятано сокровище? Нет уж, лучше я сам его найду! А экспедицию оформлю за счет географического общества.
       - Но Полина надеялась... И для этого я вызвала тебя, а она отдала единственную память о муже.
       - Ничего, графиней будет. Ребенка мне родит, не тебе чета.
       Последние слова были каплей, переполнившей чашу терпения. Я зашла за кровать, аккуратно сняла шнурок с колокольчика для вызова слуг (он едва звякнул) и затянула его у негодяя на шее.
       Хрипел он недолго. В глазах застыла мука и безмерное удивление. Даже в предсмертный миг он остался верен себе - брюки встали колом, и на них расплылось мокрое пятно.
       Открыв дверь, я незамеченной вышла из гостевой комнаты и прошла к себе. На меня снизошел покой, я ничего не боялась и двигалась, как лунатичка. В спальне упала на кровать и заснула. Спала около двух часов, а потом поднялась и решила проверить, нашли графа или нет. В доме было тихо. Я позвала Грушу, а когда та поднималась по лестницу, отворила дверь комнаты графа, увидела его обезображенное лицо и, нисколько не притворяясь, упала в обморок.
       Вот так все и произошло.
       Мы немного помолчали. Потом я встала и сказала ей так:
       - Бог вам судья, тетушка. Никому я говорить ничего не буду, вижу, вы себя сами казните. Прощайте. И вышла из ее дома.
       Вот такие у нас скелеты в шкафу, как любила повторять наша мисс Томпсон, учительница английского. Знаю только одно - тому преступнику не поможет признание тетушки. Его все равно повесят - не за четыре убийства, так за три. А мое дело - сторона.
       Вот и все, Юленька.
       Пиши мне.
       Твоя подруга Полина.
       P.S. Забыла упомянуть. Егорову отвезли в больницу для душевнобольных. У нее, после того, как она оклеветала себя и призналась в убийстве попечителя, резко помутился разум, и после буйного припадка в институте мадам фон Лутц вызвала карету скорой помощи и ее увезли. Оказалось, она видела, как преступник убивал попечителя, но она не могла поверить своим глазам, что убивал учитель. В голове у нее все смешалось, поэтому она обвинила себя и рассказала про камень из геологической коллекции. Кроликов потом, в беседе с нами все удивлялся, откуда ей так точно известно об орудии преступления? Значит, она и убила! Если бы ее не увезли в больницу, он бы продолжал сомневаться. А если бы она не была больной, то других смертей могло бы и не быть...
       Целую.
       Полина.
      
       ***
       Штабс-капитан Николай Сомов - поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.
      
       Алеша, вот и настал тот день!
       Я решил сделать мадам Авиловой, моей несравненной Полине, предложение. Не помню, когда я последний раз так фиксатуарил усы и выдергивал волоски из носа. Надел свежую рубашку, денщик так славно начистил сапоги, что в них небо отражалось, и отправился к Полине.
       Прихожу, а Полины нет - она у отца. Я галопом туда. Полина с отцом, Настей и Урсусом сидели за столом и о чем-то ожесточенно спорили.
       - Николай Львович! - обрадовалась она. - Садитесь с нами. Мы чаевничаем. Будете?
       Мне от страха требовалось чего-то покрепче, но я сдержался и только кивнул. Полина налила мне чаю, положила в розетку варенья и попросила:
       - Рассудите нас, мы тут спорим.
       - А в чем суть спора? - спросил я и неожиданно громко отхлебнул чаю. Кажется, не заметили.
       - Я говорю, что Владимир зашифровал название острова в дневнике, а papa смеется, говорит, что я в детстве господ Фенимора Купера и Вальтера Скотта начиталась, вот и придумываю разную чепуху.
       - Полинька, - усмехнулся Лазарь Петрович, - так Владимир сам не знал, где этот остров находится. Он же писал об этом.
       - Он боялся, что дневник мизераблям разным в руки попадет и тайну раскроет тот, кому она не предназначена. Тебя разве не убедили последние события?
       - Убедили в том, что людские заблуждения распространены и заразны. Как вы считаете, штабс-капитан?
       Этот вопрос был столь неожиданным, что я поперхнулся чаем. Урсус сильно стукнул меня кулаком по спине, да так, что я чуть не уткнулся носом в свое расплывчатое изображение в самоваре. Если я скажу, что это глупости, то навлеку на себя гнев Полины, а если наоборот... Но я же согласен с Лазарем Петровичем!
       - Мм... Мне кажется, надо еще раз прочитать внимательно дневник, - я ухитрился никого не обидеть.
       - Настя, начни, пожалуйста, с того места, как Владимир попал на остров.
       Девушка читала с выражением. И хотя мне уже удалось послушать, все равно я получал удовольствие, сидя рядом с Полиной при свете мерцающей лампы и держа в руках ее узкую кисть.
       Вдруг Урсус остановил Настю:
       - Деточка, - попросил он, - почитай снова с этой страницы.
       И Настя прочитала: "Долго не отвечал Небесный Отец, но однажды выпил он веселящего напитка, собранного на висках возбужденного слона и пахнущего мускусом. Смешал его с вином и медом. Возжелал он Мать-Богиню, но не мог придти к ней, так как нельзя ему спускаться вниз, на землю, и уронил с неба свое сверкающее семя, не имеющее себе равных. Приняла Мать Богиня семя Небесного Отца в себя и удовлетворила бушующую страсть. И сидела она на этом семени как несушка на яйцах, и нагрела его своим телом. Загорелась земля, загорелась вода, и поднялась из воды земля, и насыпала остров в двух днях плавания от того места, где мы терпели мучения. И стало наше племя жить там, возделывать землю и добывать плоды и коренья и забыло то место, откуда мы прибыли, так как не хотело, чтобы кто-нибудь пришел нашим путем".
       - Подожди, не читай дальше. Полина, дай мне листок бумаги и перо, - Урсус стал набрасывать какие-то закорючки, причем писал их справа налево, размазывал рукой чернила по бумаге, но продолжал далее. - Нет, не то! - он отбросил листок и взял чистый.
       На листке были странные загогулины, из которых я смог разобрать только букву, похожую на русскую "Ш", и все.
       - Что это, Лев Евгеньевич? - спросила Полина.
       - Древнееврейский. Не мешай, деточка, - другой листок тоже полетел в нашу сторону. На нем было написано по-древнегречески, я разобрал.
       - Следующий будет на латыни, - шепнул я Полине на ухо. - Представляешь, ходят аборигены по острову и восклицают: "Vanitas vanitatum et omnia vanitas" - Суета сует и всяческая суета. А в носу золотое кольцо.
       - Прекратите паясничать, штабс-капитан! - она посмотрела на меня столь строго, что я ощутил себя провинившимся гимназистом-приготовишкой.
       - Кажется, начинает что-то вырисовываться, - прогудел Урсус. - Не буду кричать "Эврика!" ибо недостоин великих, но я, действительно, нашел!
       Учитель латыни показал нам листок, на котором в столбик были записаны слова на непонятном языке.
       - Санскрит! - выдохнула Настя.
       - Верно, откуда ты знаешь? - удивился он.
       - Вы же сами говорили, что немного знаете, и еще я мадам Блаватскую читала - у нее в книге такие же значки попадаются.
       - Блаватскую?.. - хмыкнул Урсус и глянул на Лазаря Петровича, но тот только развел руками. - Ну, давайте считать, что на этот раз мадам Блаватская нам помогла.
       - А что там написано на санскрите? - спросил я. - Координаты острова?
       - Нет, - засмеялся учитель. - До этого туземцы еще не додумались. Но эти "виски возбужденного слона" не давали мне покоя. Что за глупость? А потом я вспомнил - есть такое понятие в санскрите и обозначается оно одним словом, - он начертал несколько знаков.
       Мы все приподнялись с мест и склонились над бумажкой так, что я лоб об лоб стукнулся с Лазарем Петровичем.
       - И что это значит? - спросил адвокат?
       - То и значит, - пояснил Урсус, - "виски возбужденного слона". А на санскрите - "мада".
       - А для чего нам эта "мада"? - Я был несколько разочарован "открытием" полиглота.
       - Нужна, нужна, не беспокойтесь, - успокоил он меня. - Эта "мада" встречается в тексте легенды несколько раз. Потому что слово переводится и как "мускус", которое стоит рядом со "слоном", и как "вино", и как "мед" - очень емкое слово!
       Лев Евгеньевич ткнул пальцем в листок, а потом еще и еще.
       - Оно повторяется несколько раз! - воскликнула Настя.
       Я тоже, состроив понимающую физиономию, вперил взгляд в каракули, но ничего, кроме странных завитушек, не нашел. Кракозябры какие-то! И как это люди что-то в этом понимают? А Урсус еще и наслаждается! А у самого вицмундир до дыр протерт.
       Мне очень хотелось остаться с Полиной наедине. Ведь я пришел делать предложение. Не каждый день в дом к вдове приходят по этому поводу, да еще такие мужчины, как я. Поэтому я был раздражен не на шутку. Полина даже не обратила внимания на мой ослепительный вид.
       А Урсус тем временем продолжал:
       - Я еще попытался выловить повторяющиеся слова и слоги. И вот, что я нашел: глаголы "удовлетворила" и "сидела на яйцах" переводятся как "ас". Отложим это словечко в сторону и покопаемся дальше. Вот тоже неплохая парочка: "не мог идти" и "не имеющий себе равных" переводятся как "ага". Что еще можно отсюда вычислить? Вот: "насыпать", "возделывать", "добывать" на санскрите - "кар". Все! Больше нет в этой легенде повторяющихся слов.
       Он разорвал листок на четыре части, написал на каждом слово русскими буквами и положил около лампы на середину стола. Полина схватила бумажки и стала их тасовать:
       - Сделаем так, - сказала она, - "мада", "ас", "ага", "кар". Мадагаскар! Смотрите! Это же Мадагаскар!
       - Неужели так просто? - Настя засмеялась и захлопала в ладоши. - Лев Евгеньевич, вы такой умный! Как вы догадались, что надо переводить именно с санскрита?
       - Не сразу, душа моя, не сразу... Вы же видели, я и древнееврейский пробовал, и греческий. Но когда вспомнил, что вашего мужа, Аполлинария Лазаревна, туземцы называли "Амрта", а это известное слово - на санскрите оно обозначает "молоко, млечный сок, молоки, молочный", то я понял, что легенду переводить надо на санскрит. Ну а потом удивился избыточности текста.
       - А что это такое? - спросил я.
       - Обычно из фольклорного произведения невозможно слова выкинуть, чтобы не нарушить общую канву, а тут многократные повторения. Такого не бывает, если этот прием не является основой - как в частушках, например. Но здесь легенда, информативная и, в тоже время, достаточно завуалированная. Я попробовал выписать повторяющиеся слова. И вот, что вышло.
       - Замечательно вышло! - Полина вся раскраснелась от счастья и радости. - Только одного не пойму: почему санскрит оказался на Мадагаскаре? Ведь оттуда до индийского полуострова ох как далеко!
       - Вот поедешь на Мадагаскар, сама и узнаешь, - засмеялся Урсус. - А я только переводчик, я не могу загадки переселения народов разгадывать.
       А Лазарь Петрович молчал и лишь попыхивал трубкой. Наконец он вытащил трубку изо рта и спросил:
       - И что ты собираешься делать с этим открытием, дочка?
       - Как что? - удивилась она. - Издать книгу, увековечить память мужа моего.
       - И рассказать всем про остров Мадагаскар и чудесный панданус, дающий силу и бессмертие? Ты представляешь, что будет? Не только наш Лев Евгеньевич знает санскрит. Даже если ты не дашь перевод в книге - кто-нибудь да догадается, снарядит корабль и предаст остров близ Мадагаскара на поток и разграбление. Ты этого хочешь? Только в нашем городе случились четыре смерти из-за тайны, описанной в дневнике, а ты и Настенька чудом спаслись, - адвокат говорил так, словно мы были присяжными, а от его речи зависел исход процесса. - И потом, откуда у тебя деньги?
       В дверь зазвонили. Горничная пошла открывать. На пороге стоял Прошка и ломал шапку.
       - Меня моя барыня, Мария Игнатьевна, к вам послала, велела передать непременно, чтобы Аполлинария Лазаревна пришли. Кончается она. Вас зовет.
       Мы посмотрели друг на друга и одновременно, словно по команде, расхохотались. Прошка был совершенно сбит с толку нашей реакцией на его слова.
       - Неужто еще один душегуб за воротами прячется? - зарычал я и, отодвинув безталанного гонца, бросился во двор.
       Во дворе было тихо, только похрапывали лошади, а на козлах сидел знакомый кучер Марии Игнатьевны.
       - Поспешайте, барин, совсем плоха наша барыня, - сказал он мне густым басом и покачал головой. - Не доживет до утра.
       Я обошел карету кругом, заглянул внутрь - вроде все было в порядке.
       - Николай Львович, езжайте с Полиной, - сказал мне Лазарь Петрович. - Будете ей защитой, а я попозже, на извозчике прибуду.
       Наконец-то мы остались одни. Хоть на пять минут, но вместе. И я решил не упустить счастливого случая.
       - Полина! - сказал я проникновенным голосом, на который был только способен. - Полина, дорогая...
       И тут слова кончились. Я смешался.
       - Что, милый? - спросила она меня и улыбнулась.
       Набрав полную грудь воздуха, я гаркнул:
       - Выходи за меня замуж! Je vous aime!1 - Я так и не смог выговорить эту фразу по-русски.
       Полина подпрыгнула на сиденье, наверное, ямка на дороге попалась.
       - Николай, ну ты, право, огорошил. Тетушка при смерти, а ты со своими предложениями... Тебе что, так не терпится?
       - Да, не терпится! Вот женюсь на тебе, дома посидишь, поправишься, детей родишь, на женщину будешь походить, а то все палка палкой.
       - Неплохая перспектива, - протянула она, словно пробуя мое предложение на вкус, но тут карета остановилась, Прошка соскочил с запяток и открыл нам дверь. - После поговорим, а теперь к тетушке!
       Идя вслед за ней, я клял на чем свет стоит свою нерешительность, ее строптивость, болезнь тетки, приключившуюся не вовремя, хотя какая напасть приходит в срок?
       К нам подошел Лазарь Петрович, сошедший с пролетки, и мы направились в дом.
       В особняке царила та настороженно-суетливая атмосфера, какая бывает, когда в доме лежит тяжелобольной. Это сразу меня проняло, я понял, что на этот раз Прошка не врал - накликал беду, прохиндей!
       Из комнаты Марии Игнатьевны вышел лысый и худой человек в пенсне, одетый в черное, и, увидев Лазаря Петровича, поклонился нам:
       - Вечер добрый, коллега!
       - Приветствую, Афанасий Михайлович! Как она?
       - Плоха, - состроил сочувственную мину человек и, вперив изучающий взгляд в мою Полину, добавил: - Конечно, будем надеяться на лучшее, Бог милостив, но, в случае чего, вскоре увидимся.
       Он поклонился еще раз и скрылся с глаз.
       - Нотариус Плешнев, - вздохнул Лазарь Петрович. - Наверное, последние распоряжения отдавала. Хоть и вздорная женщина, и не родня мне по крови, а уважал я ее.
      - Papa! - остановила его Полина. - Тетушка еще жива.
       Из спальни Марии Игнатьевны выглянула монашка в белом одеянии - сиделка и тихо сказала Полине:
       - Барыня вас просят!
       Полина прошла за ней, а мы остались с Лазарем Петровичем дожидаться.
       - Простите меня великодушно, Лазарь Петрович, - решился я. - Я понимаю, что сейчас не время, но и у меня его тоже не осталось. Ничего меня не держит в N-ске, полковник Лукин хоть завтра обещал подписать мне перевод в Москву, на прежнее место службы, но есть одно обстоятельство...
       - Слушаю вас, штабс-капитан, - сказал Лазарь Петрович, раскуривая трубку.
       - Я люблю Аполлинарию Лазаревну. И предложил ей руку и сердце. Конечно, уместней было бы не просто ставить вас в известность, а на коленях попросить отеческого благословения, но она вдова, взрослая женщина, и может сама решать.
       - Верно, - кивнул адвокат и выпустил клубы дыма.
       - Когда я поделился с ней моими рассуждениями о семейной жизни и детях, что в браке со мной она будет образцовой матерью и хозяйкой, без всяких ее выкрутасов, она очень странно на меня посмотрела, и оборвала разговор.
       Лазарь Петрович глянул на меня точь-в-точь как Полина намедни, вынул трубку изо рта, и доброжелательно сказал:
       - Знаете что, штабс-капитан, примите добрый совет: соглашайтесь на перевод в Москву.
       Мне ничего не оставалось делать, как щелкнуть каблуками и откланяться.
       Так что, Алеша, друг мой, жди, скоро увидимся!
       Твой Николай.
      
       ***
       Духовное завещание М.И. Рамзиной
       ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТАГО ДУХА АМИНЬ.
       Завещание Марии Игнатьевны Рамзиной, вдовы статского советника Ивана Сергеевича Рамзина, подписанное ей собственноручно.
      
       Я, нижеподписавшийся Статская Советница Мария Игнатьевна Рамзина, урожденная княжна Беклемишева, вдова статского советника Ивана Сергеевича Рамзина, находясь в здравом уме, твердой памяти, в свой смертный час, постигший меня внезапно, признала за благо учинить о родовой и благоприобретенной движимости и недвижимости моей, следующее распоряжение, равное по смерти моей духовному завещанию:
       I). Недвижимое поместье мое, Рамзино, отошедшее мне после смерти супруга моего Ивана Сергеевича Рамзина и принадлежащею к нему землею в количестве 4 662 десятины и 234 квадратных сажени с существующими при оном поместье строениями и имуществом, мелким и крупным рогатым скотом, стоимостью 94 577 руб. 34 коп. ассигнациями, или серебром 27 022 руб. 33 коп. находящееся в 60 верстах от N-ска, в Бокаревском уезде,
       2) по купчей крепости, совершенной в 1857 году, 20 Мая и записанной в книгу недвижимости городской управы губернского города N-ска, каменный трехэтажный дом, с деревянным одноэтажным флигелем, надворными строениями и землею, находящемуся в N-ске на Малой Соборной улице, купленному за 42 000 руб ассигнациями, полученному мной по духовной моего усопшего мужа, а также все движимое имущество в нем, включая картины, книги, мебель, экипажи, винный погреб, столовое серебро и хрусталь, посуда и постельное белье и другие мелкие вещи,
       3) капитал в облигациях и ценных бумагах в размере 80 000 руб. ассигнациями,
       завещаю в пожизненное владение своей внучатой племяннице Аполлинарии Лазаревне Авиловой, урожденной Рамзиной с тем, чтобы она совершила научное географическое путешествие по стопам своего мужа, географа, коллежского асессора Владимира Григорьевича Авилова, и издала после книгу об этом путешествии, а по смерти ее имение это, движимость и недвижимость, включая изменения, последовавшие с ними в течение времени, должны отойти к наследникам ее. В случае отказа выполнить сие повеление в течение пяти лет со дня моей смерти весь капитал и недвижимость передать в женский монастырь Успения Богородицы на богоугодные цели.
       Отдельно упоминаю:
       4) Часть Святых мощей и животворящего креста в позолоченном ковчежце, украшенном драгоценными каменьями из кивота домашней церкви моей, а также Святые иконы оттуда - завещаю в женский монастырь Успения Богородицы на помин душ рабов божьих Ивана, Викентия и Марии.
       5) Выполнение по сему завещанию и обязанности душеприказчика возлагаю на племянника мужа моего, стряпчего Лазаря Петровича Рамзина которого очень прошу исполнить волю мою в точности и безо всякого от нее отступления. Если же Л.П.Рамзин по каким либо причинам не сможет возложить на себя звание душеприказчика, то исполнение по завещанию принимает на себя А.Л.Авилова.
       6) Распоряжение о моем погребении. Грешное мое тело предайте земле по православному обряду, как можно более скромно и просто, рядом с усопшими рабами божьими Иваном и Викентием. На могиле напишите "Страдала и успокоилась меж близких". Подайте благодеяние бедным, ибо это есть самая лучшая принадлежность погребения. В первые сорок дней по смерти моей напечатайте в "Губернских ведомостях", а также в других общенародных газетах о моей кончине, с присовокуплением покорнейшей просьбы творить молитву всем, находящимся в монашестве, а также лично меня знавших.
       7) Сие мое духовное завещание написано с моих слов и подписано мною в двух экземплярах. Один экземпляр прошу предоставить для хранения в N-скую Уголовную Палату, а другой выдать моему душеприказчику для выполнения.
       Написано нотариусом и присяжным поверенным Афанасием Михайловичем Плешневым со слов Марии Игнатьевны Рамзиной. Подпись и печать. N-ск, 20 февраля 1890 года.
      
       Конец
       Ашкелон 2002
      
      
      
      
       1 Примите уверения в совершеннейшем почтении
      1 Кузен
      1 Матушка, это мой кузен...
      2 Очарован
      3 Мадмуазель, тур вальса
      1 Добро пожаловать, ваше превосходительство
      1 Вперед! Дамы в круг! Кавалеры ведут!
      1 Прощайте, дети мои, вы вели себя хорошо
      1 Тетушка
      1 Ах, Николай, я, право, вам удивляюсь
      1 Спасибо, господин! Кто вы? Доктор?
      1 Господин Сомов, проходите, проходите!
      1 Это величественно!
      1 Давай на "ты"!
      1 Без совести и чести!
      2 Вы нездоровы?
      1 моя малышка
      1 Я люблю тебя.
      ---------------
      
      ------------------------------------------------------------
      
      ---------------
      
      ------------------------------------------------------------
      
  • Комментарии: 1, последний от 21/08/2010.
  • © Copyright Врублевская Катерина (info@seferisrael.co.il)
  • Обновлено: 02/10/2008. 450k. Статистика.
  • Роман: Детектив
    • Связаться с программистом сайта.