Он вышел на улицу и сразу понял, что лучше было не выходить. Было темно, холодно и промозгло. Но дома было не лучше, тоже холодно, неуютно и грязно. Он не помнил, когда убирался, может быть, месяц назад, может быть и раньше. Не было никаких сил, никакого желания. Придя с работы, он без дела сланяся по квартире. Не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, даже думать не хотелось. В театре, в кино, в концерте он не был очень давно. Его телефон молчал. Близких друзей у него не осталось, "одних уж нет, и те далече". Знакомые были только на работе, и не было никакой необходимости переговариваться с ними по вечерам, всё, что нужно было обговорить, уже было обговорено.
"Ведь моя жизнь не может так продолжаться, продолжаться до бесконечности. Уж лучше умереть, чем так жить", думал он, сидя на диване и смотря в тёмное окно, за которым ничего не было видно. И ничего не делал.
Одиночество и тоска, тоска и одиночество. Потом присоединился страх. Причин для страха у него не было. Его профессия была всегда нужна и неплохо оплачивалась. Он мог позволить себе многое и не позволял ничего. Одиночество, страх и тоска, никаких других чувств. Тупо сидел, без мыслей, без желаний.
Смерти он не боялся. Так, как он жил уже давно, нельзя было назвать жизнью, это было не лучше смерти. Может быть даже хуже. По крайней мере, после смерти ощущение страха, тоски и одиночества исчезнет вместе с жизнью. Но у него не было сил повеситься, выброситься из окна, добровольно покончить все счеты с жизнью.
В глубине души он завидовал алкоголикам. Многие жили без проблем и смеялись тогда, когда другие жаловались на жизнь. Это были зачастую люди незаурядные, даже талантливые. Как его друг, известный хирург, который делал самые сложные операции только после того, как выпивал полстакана медицинского спирта. Но он сам не пил, не курил.
С наступлением осени, а затем и зимы, коротких дней без солнца, длинных, тёмных ночей, сильных холодных ветров, морозов сначала без снега, а потом со снегом, настроение ухудшалось, тоска усиливалась, а с ними апатия и нежелание что-либо делать. Только сидеть без дела, затем спать, спать без снов, спать, как умереть, проснуться, наскоро сполоснуть лицо, пойти на работу и работать, чтобы не умереть с голода, прийти домой и всё с начала.
Проходили дни за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, годы за годами и ничего не менялось. Как сон, который длиться долго, бесконечно долго. Он сидел на диване и смотрел в окно.
Вдруг вскочил.
"Какая у меня безрадостная и однообразная жизнь. Я должен выйти, может это поможет. Выйти и быть среди людей. В конце концов, просто погулять по городу. Я не гулял целую вечность. Я не хочу так больше жить".
Он быстро оделся и вышел.
Небо было низким, беззвездным, улица была пустынна, плохо освещена. Под тусклым светом редких фонарей грязный свет казался еще грязнее. Деревья были покрыты инеем таким же грязным, как и снег. Иней свисал паутиной, и это сходство было настолько велико, что он даже мысленно поискал паука, жирного, мохнатого и тоже грязного. Холодный ветер нес снежную пыль, иней. Он подумал, что когда придет домой, его лицо будет таким же грязным, как снег и иней. Одежда будет тоже грязной.
Он шел дальше, ни о чем не думая, ничего не замечая. И вышел к Смольному. Собор был тоже покрыт инеем, и под тусклым светом раскачиваемых сильным ветром фонарей казался плывущим по воздуху, невесомым, сказочной материализацией гениальной идеи. Он остановился, и какое-то время стоял и смотрел на собор.
"Красиво", подумал он неожиданно для себя.
Потом пошел дальше. Прошел по Суворовскому, не глядя по сторонам, и решил, как раньше, дойти до Невы. Ему было холодно, он замерз. Быстрая ходьба не согревала. Он вышел на Невский. Здание Адмиралтейства было почти не видно в глубине. Только тот, кто давно живет в Питере, там родился, может в такую погоду увидеть, вернее, почувствовать, что там стоит Адмиралтейство. Когда-то много лет назад, он даже не помнил, когда это было, он любил гулять здесь, восхищаться красотой и думать, что это невероятно, чтобы такое количество прекрасных зданий было собранно в одном месте. Теперь ему не хотелось смотреть по сторонам, тем более что почти ничего не было видно. Он узнавал дома по памяти.
И тут он понял, что на улице он один. Ни одного человека.
"Такого не может быть. Еще ведь не поздно, только вечер, а никого нет. Никого. В Питере на улице всегда есть кто-нибудь, в любой час, в любую погоду, днем и ночью, летом и зимой. А тут никого. Все это странно, необычно".
Но он был один. Улица была пустынна.
Удивление прошло, возвратилась тоска. Но и это прошло. Он так замерз, что все
чувства перестали возникать в его замерзшей душе.
Прошел замерзшую Фонтанку. Она была покрыта глыбами серого, почти черного льда, припорошенного грязным снегом. Он шел в темноте почти полной.
Он услышал не то стон, не то тяжелый вдох. Звук доносился из телефонной будки. Он подошел и отворил дверцу. На дне будки сидела женщина в грязном длинном пальто. Раньше оно было очевидно темно красным, теперь превратилось почти в черное.
"Что вы здесь делаете? Вы ведь замерзнете, уходите отсюда. Возьмите денег, у меня, к сожалению, при себе немного, но вам хватит зайти куда-нибудь, выпить горячего чая или кофе с пирожками и согреться. Идите, вот деньги".
Женщина посмотрела на него. Она была еще достаточно молодой, лицо смертельно бледное, одутловатое. Она подняла на него глаза. Из-под надвинутого на лицо платка смотрели черные уставшие глаза. Глаза смотрели на него с ненавистью.
Он вспомнил своего друга детства, который умирал долго и мучительно. Перед смертью друга он пришел, пожал худую, холодную, как у трупа, руку. Друг посмотрел на него. Во взгляде была ненависть, только ненависть, никаких других чувств.
"Но ведь я не виноват в том, что ты умираешь", захотелось сказать ему тогда.
Но он не сказал ничего, посидел немного и ушел.
Глаза женщины напомнили ему глаза умершего друга.
"Уходи", сказала женщина. "Я хочу умереть. Закрой дверь и уходи".
Ее голос звучал хотя и едва слышно, но уверенно. Он затворил дверь и молча ушел.
Где-то в глубине души он почувствовал вину, но это длилось недолго и вскоре прошло.
Миновал Канал Грибоедова, не останавливаясь. Он дошел до Мойки и свернул налево. Там было еще темнее, еще холоднее, еще ветренее. К счастью, восточный ветер дул ему в спину и даже подгонял его.
Очутился на площади. Справа он увидел очертания Исаакиевского собора, который показался ему теперь мрачным огромным чудовищем.
"Неужели раньше я любовался я им? А сейчас он видится мне каким-то доисторическим чудовищем, такой же безобразный и страшный. Впрочем, он должен быть таким, главный собор Российской Империи".
Он посмотрел налево. Мариинский дворец, тоже не великое произведение искусства. Где всемирно известное французское изящество, хороший вкус? Впрочем, архитектура Парижа ему тоже не понравилась. Однообразные тяжелые парижские здания, крылатые кони, бесконечные колонны с головами Наполеона и без оных. Да, парижский ампир не для него. Вдруг перед его глазами возник Собор Парижской Богоматери. Вспомнился Люксембургский сад и астры. Он был в Париже глубокой осенью, и в саду цвели астры, люди сидели и подставляли лица неяркому солнцу. Он вспомнил прохожих на парижских улицах, фокусников на площади, выпускающих пламя изо рта, балетную труппу, репетирующую перед фонтаном у Центра Помпиду свою премьеру к Авиньенскому фестивалю.
А здесь его окружали мрачные, угрюмые лица, подозрительно глядевшие на окружающих. Но он любил свой город, и не променял бы его ни на какой другой.
Исаакиевский собор, как будто бы обидевшись, неожиданно потерял свою громоздкость, на секунду повис в воздухе и поднялся в небо.
Медный Всадник вздыбил своего коня, собираясь куда-то ускакать, оглянулся на изящного всадника Николая Второго, как бы приглашая его последовать за ним. Николай уже было собрался за своим предком, но вдруг раздумал.
"Куда ехать и зачем? Останусь. Здесь все родное и знакомое".
Николай тяжело вздохнул.
А Петр уже двигался вперед, на Запад. Но несся он не на "звонко скачущем коне". Его конь как-то ухал, как будто пробирался по болоту. Вдруг Петр натянул правый поводок, развернул коня и повернул обратно. Голова отделилась от туловища и полетела дальше, а безголовое тело мягко опустилось на пьедестал.
Исаакий опустился на свое место.
Он пошел дальше. Он так замерз, что уже не дрожал, уже тела не чувствовал Он так замерз, что наверное очень бы удивился, если бы мог бы опять что-нибудь опять ощущать. Все прошло, одиночество, тоска и страх, все, что он чувствовал раньше. Теперь он не чувствовал ничего, кроме холода.
"Когда у тебя замерзла душа, думаешь только о том, как бы согреться. Наверное, и Кай в плену у Снежной Королевы тоже не хотел ничего сделать, чтобы оттуда выбраться".
Но и эти мысли не вызвали у него никаких чувств. Простая констатация факта. "Вот опуститься бы на землю и замерзнуть. Говорят, что перед смертью сначала
засыпаешь, а уж потом во сне замерзаешь. Думаешь, что еще спишь, а ты уже умер".
Окна домов на Мойке были такими же темными, как и на Невском, и выглядели пустыми черными прямоугольниками. Лишь одно было едва освещено. В окне он увидел голову с рожками и широко раскрытым ртом, из которого высовывался длинный синий язык.
"Наверное, это украшение к Новому Году. Но почему оно такое страшное? Неужели нельзя было придумать что-нибудь повеселее?"
Голова как бы просочилась сквозь оконное стекло, приобрело тело, гибкое и изящное, как у балетного танцовщика.
"Да ведь это черт".
Это был действительно черт, такой, какого он много раз видел на картинках в книжках, которые ему часто читали в детстве. Тогда он не боялся чертей, ему было даже смешно. Теперь ему стало страшно.
Черт плясал вокруг него, поднимая грязную снежную пыль, смешанную с инеем, делал страшные рожи, высовывал и втягивал обратно в рот синий язык. Потом приблизился и вскочил ему на спину.
"Наконец, ты мой, я давно ждал тебя. Вот теперь-то я расквитаюсь с тобой. Я утащу тебя туда, откуда не возвращаются. Такие, как ты не должны жить. Да ты и не живешь, только небо коптишь".
Как гигантский осьминог, черт обхватил его руками и ногами. От омерзительного запаха Черта у него закружилась голова. В ужасе оба выскочили на лед Мойки.
"Только бы не поскользнуться и не упасть. Если я упаду, мне конец".
Видя его растерянность, черт захохотал. Отраженный от гранитных берегов набережной многократным эхом, хохот заполнил все пространство.
Он был парализован, силы покидали его. Нужно было что-то делать, но он не знал, что именно. Осенить себя крестным знаменем? Эта идея показалась ему странной, абсолютно невозможной, даже где-то смешной. Ни в Бога, ни в Черта он не верил.
Под тяжестью двух тел лед начал оседать, пошел трещинами.
"Сейчас я провалюсь под лед и утону. Вот и все, жизнь кончилась. А я так мало видел, мало испытал. Черт прав, я не живу, только копчу небо, но я не хочу умирать".
Ему стало жалко себя. Этого раньше никогда не было.
В душе нарастал страх.
"Отпусти меня! Я не хочу умирать, я хочу жить!" неожиданно для самого себя закричал он во весь голос.
Черт ослабил хватку и соскочил с него, глаза округлились от удивления. Завертевшись волчком и ковыляя, черт начал удаляться, пока не очутился в том же
окне, в котором был раньше.
Он выбрался на набережную и пошел дальше и вскоре дошел до Поцелуева моста.
И услыхал, что сзади кто-то хихикает. Хихиканье было не только ехидным, пренебрежительным, даже унизительным, в нем чувствовалась угроза.
"Опять черт. Что ему нужно от меня?"
Он оглянулся и никого не увидел.
"Показалось. Нервы у меня сдают".
Опять услышал хихиканье за спиной. Опять оглянулся. Никого.
Когда через короткое время хихиканье повторилось, он решил не оборачиваться. Но не выдержал и оглянулся. И не обнаружил никого за собой. Он осмотрел деревья, может за ними кто-нибудь прячется, зашел в несколько ближайших парадных. Там тоже никого не было.
"Я схожу с ума", подумал он спокойно.
И в этот момент он услыхал, что за ним кто-то идет. Он оглянулся, и, как и прежде с ним уже было, не увидел никого.
Пошел дальше. За ним кто-то шел. Он отчетливо слышал шаги. Снег скрипел под чьими-то ботинками. Это были тяжелые шаги, так ходят крупные, даже толстые люди. Он слышал тяжелое сипящее дыхание. И тяжелый взгляд на спине.
"Только не оборачиваться. Если бы меня хотели ограбить или убить, уже давно бы догнали. Главное, не оборачиваться".
Он ускорил шаг, почти побежал. Сердце бешено билось в груди, дышать было нечем. Но шаги не отставали, правда, и не приближались. Оглянулся и никого не увидел.
"Я сошел с ума, и у меня галлюцинации. А может быть, я замерз и перед смертью вижу сон. Жаль, что он такой страшный. Мне казалось, что предсмертные сны должны были бы быть спокойными, даже радостными. Неужели, я все-таки жив".
После всего, что с ним произошло, он чувствовал слабость, ноги дрожали, не было сил двигаться.
"Как страшно. Сначала эта несчастная в телефонной будке, потом черт, хихиканье, эти шаги. Страшно".
Несмотря на страх он даже обрадовался, что может чувствовать этот самый страх. Значит, он все-таки жив, жив несмотря ни на что. Жив, ведь у мертвых не бывает страха.
Он почти добежал до Новой Голландии. Ее арка заслоняла половину неба. Она всегда ему нравилась, арка между прошлым и настоящим, между этим и тем светом.
Когда-то давно, когда он гулял по городу, он всегда доходил до Новой Голландии и затем уже шел домой. Он постоял немного, затем пошел обратно.
Страх прошел. Было так спокойно, как давно уже не было. Но по-прежнему было очень холодно.
Он оказался перед Никольским собором и, как и раньше, обрадовался, что видит его снова, его удлиненные формы, иглообразную колокольню.
"Какой красивый собор. Мне он всегда нравился. Конечно, Смольный красивее, но с Николой у меня связаны приятные воспоминания. Он для меня родной".
Внезапно посветлело. Он посмотрел на небо. Тучи рассеялись, и небо было покрыто крупными почти немигающими, как на юге, звездами. Над самой высокой центральной маковкой собора повисла полная луна.
"Я сплю, такого не может быть. Это только во сне может присниться".
Ворота были открыты. Он подошел поближе. Перед собором катался мальчик в коротком кафтанчике и белом паричке, катался, заложив руки за спину.
"Тебе ведь Холодно. Хочешь, я дам тебе мое пальто? Ты, наверное, совсем
замерз".
"Ну что вы, я совсем не замерз, мне очень тепло", ответил мальчик и улыбнулся
ему.
"Что ты здесь делаешь, у нас в Питере? Ты ведь должен быть в Версале".
"Мне тут больше нравится. Петербург - очень красивый город. Жаль только, что сейчас не время белых ночей. Впрочем, может это и к лучшему. Ведь в белые ночи нельзя кататься на коньках".
Мальчик засмеялся и укатил.
А он стоял и смотрел на небо. Уходить не хотелось. Он не мог расстаться со сказкой.
Полная луна висела над собором и, казалось, не собиралась двигаться. Она не была обычного бледно желтого цвета, не была она и темно красной, какой видна на лунном восходе. Луна была розовой, может быть, немного оранжевой. Ее цвет был живым, даже радостным.
Неожиданно он перестал ощущать холод. Холод, который еще недавно леденил его тело, исчез. Он согрелся.
"Тепло. Это, наверное, потому, что я встретил живого человека. Правду говорят люди, замерзаешь от одиночества".
Он посмотрел по сторонам. Покрытые инеем деревья искрились, переливались различными цветами, как новогодние елки. Снег уже не казался ему грязным. Все вокруг преобразилось.
Стало почти светло. На небе появились вспышки. Они возникали то здесь, то там, гасли в одном месте и возникали в другом. Они танцевали хороводом вокруг луны. Вспышки похожие на пучки пламени, то голубые, то розовые, то серебристые, то желтые. Потом они начали сливаться друг с другом, образуя различные невероятные узоры. И вот на небе полыхали переливающие всеми цветами светящиеся ленты.
"Да ведь это северное сияние. У нас в Питере оно бывает так редко. Как красиво. Хорошо, что я вышел. Так бы сидел дома и ничего бы не увидел".
Стало светло, как в белые ночи. Город представился ему совершенно другим. Дома, как свежее умытые, потеряли тяжесть, повисли в воздухе.
А ленты северного сияния вертелись на небе, гонялись друг за другом. Наконец они свились в одну, образовав воронку, которая опускалась все ниже, пока не достигла земли.
Он увидел, что в эту воронку начала всасываться разная нечисть всех мастей - черти, ведьмы, домовые. По этой воронке они неслись куда-то вдаль, кувыркаясь, перегоняя друг друга, пока не исчезли из вида.
"Наконец-то, свершилось. Этого дня я ждал уже давно".
У Консерватории стоял Глинка, смотрел на небо и улыбался.
Раздалось ироничное покашливание.
Невдалеке в роскошном кресле сидел Римский- Корсаков и тоже смотрел на небо.
"Такое представление повторяется каждый год. Нечисть исчезает, ее нет день-другой, а потом она появляется снова. Неизвестно откуда. И все повторяется снова. Знаете, Михаил Иванович, я не такой оптимист как вы. Это потому, что я видел и пережил больше вашего. Вернее, больше видел. Я, как вам известно, был морским офицером, и на корабле обошел почти весь мир".
"Уверяю вас, Николай Александрович, не все так страшно", сказал Глинка. "Мы ведь живем в прекрасном городе".
Римский-Корсаков хотел что-то сказать, но раздумал, не желая обидеть собеседника. Потом все-таки сказал.
"Да, город наш прекрасный. Здесь жило много великих людей. Я видел много городов, а такого красивого не встречал. Но город рождает не только гениев, он рождает и дьяволов. Уж поверьте мне".
Стало совсем тепло.
Он стоял и не верил глазам. Его окружали люди, они улыбались, пели, танцевали. Громко играла веселая музыка.
Он посмотрел на часы. Обе стрелки сошлись на цифре 12. Торжественно забили колокола Никольского собора.
TO BE OR NOT TO BE
Во время моего короткого путешествия по Испании, попал я в Мадрид и в одном из кафе познакомился с эмигрантами из Латинской Америки, людьми веселыми и жизнерадостными. Мы встречались почти каждый вечер, пили вино и рассказывали различные истории, правдивые или вымышленные, веселые или не очень.
Но время летит быстро, и нужно было уже возвращаться домой. Мне этого очень не хотелось, настроение испортилось. Мои новые друзья заметили это и всячески пытались меня развеселить. Один из них, Даниэль, бывший журналист из Гаваны, сказал:
"Не грусти, жизнь ведь такая интересная и приносит нам каждый раз что-нибудь неожиданное. Возможно, мы еще встретимся. Именно поэтому я хочу рассказать кое-что, может быть, твое настроение улучшится. История может показаться на первый взгляд веселой и неправдоподобной. Но, поверь, все было именно так.
В Гаване я знал Анхелу. Она была журналисткой одной из газет. Хотя газета была, естественно, коммунистической, Анхела не была отъявленной коммунисткой, и с ней можно было откровенно говорить на различные темы. Она бесконечно жаловалась, что ее муж, известный партийный работник, к ней холоден и безразличен, ссылаясь на перегруженность на работе.
Однажды ей позвонила подруга и сообщила, что совершенно точно известно, что муж Анхелы - гомосексуалист, имеет друга, с которым встречается два раза в неделю, помогает ему не только материально, но и в продвижении по работе. Анхела, узнав об этом, расстроилась, но вовсе не от того, что ее муж - гомосексуалист. К гомосексуализму и проституции на Кубе относятся очень терпимо, хотя газеты сообщают, что ни тех, ни других там нет и в помине. Эти статьи вызывают только насмешливые улыбки читателей.
Но Анхеле же было обидно, что ее муж спит не с ней, а с другим, прикрываясь напряженной работой.
Если уж быть совершенно откровенным, могу сказать, что у Анхелы тоже был любовник, Энрико, человек женатый, главный редактор одной из ведущих правительственных газет. Несмотря на то, что Энрико был уже не молод, его сексуальные возможности были неограниченны, и он с успехом заполнял пробелы, оставленные мужем Анхелы. Он был умен и помогал ей, когда у той возникали различные житейские трудности.
После телефонного разговора с подругой, собщившей ей неприятную новость о муже, заплаканная Ангела пришла к Энрико.
"Я не могу так больше жить. Одни смотрят на меня, не скрывая злорадства, другие - с сочувствием. И то и другое мне неприятно. Я решила разойтись с мужем, хотела это уже давно сделать, но боялась, что будут неприятности, как бы меня не уволили за безнравственность. Теперь все это неважно. Я уеду куда-нибудь далеко, где обо мне никто ничего не знает и заживу спокойно."
"Успокойся", сказал Энрико. "Ты, как всегда, спешишь с выводами. Ну хорошо, ты разойдешься и уедешь. А что потом? Что ты получишь взамен? Покой? Очень сомневаюсь. Лучше выслушай меня, я ведь давал тебе только хорошие советы и теперь тоже хочу кое-что предложить. Уже давно у меня в голове вертится одна идея, вернее, план, который может изменить нашу жизнь".
"Ты хочешь развестись и жениться на мне?" спросила Анхела с надеждой.
"Опять спешишь. Я хочу тебе рассказать одну относительно длинную историю, будь терпелива и не прерывай меня. Без тебя все это не имеет никакого смысла, мне одному ничего не сделать. Но ты должна мне обещать, никому ничего не рассказывать, если мой план тебе не подойдет".
Анхела пообещала.
"Мой отец перед смертью рассказал мне под секретом одну историю и попросил никому об этом не говорить. Но тебе я ее расскажу - это стержень моего плана. Ты ведь знаешь, что отец был бойцом в отряде Кастро, который сверг диктатуру Батиста и совершил революцию на Кубе. Однако кубинское правительство не было удовлетворено - остров не был полностью освобожден, там была по-прежнему американская военная база Гуантанамо. Кубинцы многократно старались выбить оттуда американцев, но безуспешно, американская армия ведь куда сильнее кубинской. Тогда они решили прибегнуть к хитрости. Дело в том. что между Гаваной и Гуантанамо есть потайной туннель, о существовании которого было известно только узкому кругу людей из ЦК, в том числе и моему отцу. Кубинцы хотели использовать этот туннель, чтобы внезапно напасть на американскую базу, разгромить ее, а затем, используя влияние могущественных союзников, добиться признания объединения острова. Для этого в туннель были посланы элитные группы особого назначения. Но кубинцы не знали, что там живут полчища крыс, больших, как собаки, очень прожорливых и свирепых. Они буквально растерзали кубинцев и сожрали их. Такая же судьба постигла и вторую группу, после чего кубинцы отказались от своего плана. Я совершенно забыл об этой истории, она казалась мне слишком фантастичной и, главное, ненужной. Но несколько недель назад я о ней вспомнил.
Случайно, идя домой, я наткнулся на китайскую лавку, где наряду с различными китайскими деликатесами продавались средства для повышения потенции. Продавец-китаец предложил мне экстракт из гениталиев дикого китайского кота, который, как он сказал, помогает даже мертвецам. Говоря откровенно, мне надоело бесконечно глотать пилюли".
"А я-то думала, что ты от природы такой сильный и страстный", - сказала Анхела с некоторым оттенком разочарования в голосе.
"Не забывай, что я уже немолод. Впрочем, удовлетворить тебя и молодому пришлось бы нелегко", ответил Энрико.
"Но ведь я люблю тебя не только за твою мужскую силу", сказала Анхела обиженно.
"Знаю, но сейчас это не самое главное. Я хочу тебе рассказать нечто более важное.
Старик-китаец посоветовал мне купить этот экстракт. И тут меня осенило. Пытаясь не вызвать никаких подозрений, я спросил его, может ли этот экстракт отпугивать крыс. Продавец подтвердил это. Тогда я купил две бутылки. Одна уже почти пуста, но у меня есть еще одна полная".
"Я что-то ничего не понимаю. Ты что ли не хочешь больше жить на Кубе?" спросила Ангела со страхом.
"Не хочу, и уже давно. Я не могу больше жить на мою нищенскую зарплату. Мне хочется вести роскошную жизнь, а здесь это совершенно невозможно. Я хочу завтракать в Берлине, обедать в Риме, а ужинать в Париже, жить в самых богатых отелях и вообще вести красивую и веселую жизнь. Но для этого нужны деньги, большие деньги. Как главному редактору мне известны многие государственные секреты, которые собираюсь продать американцам и на этом заработать. Для этого нужно пробраться в Гуантанамо через туннель, а оттуда в Соединенные Штаты. Я люблю тебя и хочу, чтобы мы всегда были вместе. Согласна?"
"Но ведь Куба - моя родина. Мне нравится жить здесь".
"Разве ты уже не любишь меня, узнав, что я принимаю пилюли?"
"Твои мужские способности мне очень важны, но есть вещи и поважнее. Я люблю тебя и готова поехать за тобой хоть на край света", сказала Анхела уверенно.
"Вот и прекрасно. Другого ответа от тебя я не ожидал. Да, кстати, ты хорошо знаешь английский?"
"Да, хорошо. Я много раз бывала в Европе по своим корреспондентским делам и говорила там только по-английски".
Темной южной ночью, с большой осторожностью и многократно озираясь, подкрались Энрико и Анхела ко входу в туннель. Они опрыскались экстрактом и влезли в туннель.
Там было очень узко и низко, приходилось ползти по мелким острым камням, которыми он был выстлан, с потолка свисала паутина. Энрико, который полз первым, срывал паутину, чтобы освободить дорогу Анхеле.
Вдруг туннель ожил. Крысы почувствовали присутствие живых существ и уже собирались броситься на беглецов, как вдруг унюхали какой-то запах. Крысы, жившие всегда только в туннеле, ничего не могли понять. Подобное им никогда не встречалось. Они ничего не знали о существовании китайского дикого кота, а уж чем пахнут его гениталии, даже и представить себе не могли. Запах же был незнакомым, неприятным и казался крысам опасным. Они испугались, им начали мерещиться разные ужасы, и они побежали прочь.
Люди ползли медленно, но крысы, привыкшие к невзгодам туннельной жизни и подгоняемые ненавистным запахом, бежали с огромной скоростью. Пока Анхела и Энрико были где-то еще в середине туннеля, первые отряды крыс уже выбрались на поверхность. Они набросились на американских солдат, которые находились поблизости и буквально разорвали их на части. Страшная новость о нашествии крыс мгновенно распространилась по Гуантанамо, и солдаты в панике забаррикадировались в казармах. О случившемся было доложено начальству. Сначала адмирал Самерс, командующий базой, хотел всех эвакуировать, оставив только охрану, но понял, что силы неравны, оставшихся на базе мгновенно сожрали бы крысы, и отдал приказ "Спасайся, кто может!" Американцы расчищали себе путь огнеметами, но все равно потеряли человек десять.
С поднятыми руками и выученными заранее фразами на английском с просьбой о предоставлении политического убежища, Энрико и Анхела выбрались из туннеля. К их удивлению база была пуста, ни одного американца, только полчища крыс грабили склады с продовольствием.
"Ничего не понимаю, все это очень странно. Где же американцы? Куда они подевались? Ни одного человека, только крысы", повторял Энрико в панике. "Американцы, наверное, испугались крыс и куда-нибудь спрятались. Нет, не похоже. База пуста. А нам-то что делать? На Кубу возвратиться мы не можем, оставаться здесь среди крыс тоже бессмысленно. Мы пропали! Прощай, мечта о сладкой жизни!"
Он готов был расплакаться. Настроение у обоих было ужасным, все предпринятые ранее усилия казались ненужными.
Они бродили по базе, не зная, что предпринять, пока не попали в парк. Посреди лужайки возвышалась мачта с американским флагом.
Вдруг Энрико повеселел, в его глазах появился былой огонь.
"Теперь я, кажется, знаю, что делать. Я прихватил с собой кубинский национальный флаг, решил продать его американцам, чтобы иметь деньги на первое время. Теперь он нам пригодится с другой целью. Нужно повесить его на мачте и объявить, что мы освободили Гуантанамо от американцев. Если нам не суждено стать политическими эмигрантами, станем, по крайней мере, национальными героями".
Сказано - сделано. И вот уже кубинский национальный флаг гордо полощется на ветру на высокой мачте посреди Гуантанамо.
"Да здравствует свободная Куба!" Энрико иронично отдал честь флагу. "Теперь весь остров освобожден от американцев, и это сделали мы!"
Но в этот момент они увидели, что крысы их окружают. Крысы сидели на задних лапах, глаза их сверкали, они плотоядно облизывались, предвкушая пищу, и только ждали, когда исчезнет ненавистный запах гениталий китайского дикого кота. Энрико вытащил пузырек, желая опрыскаться экстрактом, но тот был пуст.
"Готовься к смерти", сказал он Анхеле. "Никогда не думал, что наше приключение закончится так печально. Я этого не хотел, прости меня. Придется умереть за объединенную Кубу".
"Я умру с любовью к тебе", сказала Анхела едва слышно.
Крысы набросились на них и в считанные минуты сожрали.
Президент сидел на балконе своего дворца и рассматривал в подзорную трубу столицу. Он купил эту подзорную трубу на "блошином рынке" в Париже во время официального визита по приглашению президента французской Республики. С этого времени он все свободное время проводил за любимым занятием. Он перестал интересоваться семьей, не обращал внимания на жену ("Я понимаю, он уже не молод, но все таки..." - жаловалась она), дети переворачивали вверх дном весь дом. Ему было все это безразлично. После заседания Кабинета Министров он спешил к своей любимой игрушке. В ней он видел толпу в ярких одеждах, смеющихся людей, их счастливые лица.
"При Батисте все было не так. Эту прекрасную жизнь получили они только благодаря мне!" думал он с гордостью.
Он переводил трубу с одного объекта на другой и дошел до осмотра Гуантанамо. Наличие этой американской военной базы на Острове Свободы было всегда кровоточащей раной его большого любвеобильного сердца. Несмотря на это, Президент каждый день смотрел на Гуантанамо - в его душе садизм мирно уживался с мазохизмом. С замирающим сердцем он рассматривал американскую базу. И тут он своим глазам не поверил. На мачте посреди парка развивался кубинский национальный флаг. Он посмотрел еще раз - никакой ошибки!
Срочно был созван Кабинет Министров. Президент предложил послать на Гуантанамо элитные части украшенные орхидеями. Но более осторожные члены правительства заговорили о возможной провокации, от американцев можно ожидать всего, чего угодно. Решили на всякий случай ограничиться разведгруппой.
Когда кубинцы беспрепятственно вошли в Гуантанамо, они не обнаружили там ни одного американца. Крыс тоже не было - они сожрали все, что можно было сожрать, и возвратились в туннель. Но этого разведчики не знали.
Кубинцы отсалютовали национальному флагу и сообщили в Гавану об освобождении Гуантанамо. Они ходили по базе и вдруг обнаружили две кучки человеческих костей, обглоданных до белизны, и два кубинских паспорта, из которых узнали имена героев, совершивших этот беспримерный подвиг - они изгнали американцев из Гуантанамо, заплатив ценой собственной жизни. Стало известно также об их страстной любви.
Специально учрежденная Кабинетом Министров траурная комиссия постановила послать за останками героев отряд Национальной Гвардии для последующего торжественного захоронения в столице. Предлагалось также похоронить героев в специально сооруженном для них мавзолее на центральной площади, однако Президент был категорически против - мавзолей мог пригодиться ему самому, естественно, после смерти, а два мавзолея на одной площади, это уже слишком! Герои должны были быть захоронены в одной могиле на центральном кладбище, чтобы не разлучать их даже после смерти.
Похороны были торжественными. Специальный гроб, в который были помещены останки Энрико и Анхелы, установили на артиллерийском лафете. Площадь была полна людей, желавших попрощаться с национальными героями. На траурном митинге выступали все желающие, от Президента до простого рабочего.
"Они сделали то, что не смог сделать мой друг Че Гевара!" сказал Президент.
Были зачитаны телеграммы соболезнования, пришедшие со всего света. Папа Римский тоже прислал телеграмму. В ней он назвал Энрико и Анхелу мучениками за веру, за веру в светлое будущее человечества. В конце телеграммы он, как бы между прочим, упомянул, что на Кубе есть политзаключенные, и было бы совсем не грех их освободить.
Военные оркестры играли траурные мелодии, детские хоры пели грустные псалмы и песни. Все чувствовали себя несчастными.
Лишь один человек на Кубе был счастлив. Это был вдовец Анхелы. Теперь он мог открыто жить со своим другом. Они оба решили, когда окончится время траура, лететь в Стокгольм и обвенчаться в Риддархольме, главной церкви шведской столицы.
Все засмеялись. История была действительно рассказана мастерски. А мне нужно было уже попрощаться с новыми друзьями - самолет отлетал утром.
БОЛЕРО РАВЕЛЯ
Посвящается Гале.
Дождь начался внезапно. Меня неоднократно предупреждали, что в Копенгагене нельзя выходить без зонта. Зонта у меня не было, и я забежал под ближайший навес. Дожди здесь в это время длятся обычно недолго, я стоял и терпеливо ждал. Улица опустела, по мостовой текли ручьи. На противоположной стороне я увидел плакаты, там проходила выставка какого-то художника. Имя его мне ничего не говорило, но плакаты показались интересными, тем более шел дождь, и было куда приятнее посмотреть картины, чем стоять и ждать хорошей погоды.
Когда я вошел в выставочный зал, мне показалось, что я попал в совершенно другой мир, у меня закружилась голова от красоты и оригинальности картин. Вокруг все жило, изображения на картинах, казалось, двигались, краски были сочными, их сочетания - совершенно неожиданными. Первый раз я буквально пробежал выставку, затем начал осмотр сначала. Чем больше я смотрел, тем больше мне нравились картины. Художник был без сомнения талантлив. Я не переставал удивляться его мастерству и воображению, он был очень самобытен, такого я никогда не видел и старался понять, к какому направлению относятся его картины. Ах, эта моя страсть всё классифицировать, она когда-нибудь меня погубит. В углу я нашёл его карандашные рисунки. По датам было видно, что они были нарисованы значительно раньше. В каждом рисунке чувствовался будущий мастер, они были как бы предтечей его будущих картин. Пейзажи с обломленными, поваленными после бури деревьями, безлюдный берег моря, бездомные собаки. В рисунках, как и в картинах, сквозило одиночество. Я ещё раз обошёл выставку, останавливаясь перед картинами и рисунками, которые мне больше всего понравились. Однако, нужно было уходить, тем более, что дождь уже кончился.
И тут я увидел художника. Его окружало несколько человек, они говорили по-английски, наверное, туристы. Художник был еще молод, худощав и стоял с видом мученика. Я прислушался. Вопросы были, мягко говоря, мало интересными. Было видно, что каждый ответ стоит ему много душевных сил. Мне тоже хотелось подойти к нему, но раздумал.
Копенгаген - прекрасный город. Недаром его называют маленьким Парижем. Я всегда гулял по его улицам с большим наслаждением. Но в этот раз мне этого не хотелось, я был опустошен. Передо мной стояли картины и рисунки, которые только что видел на выставке.
Внезапно я почувствовал, что проголодался. Голод был настолько силен, что мне показалось, если я сейчас, сию минуту не поем, то умру. Я вошел в кафе перед Ратушей. Я там бывал, мне там нравилось, нашел пустой столик и заказал еду. Внезапно возникло ощущение, что сейчас должно произойти что-то необычное. Я уже заканчивал еду, но ничего не происходило. Какой-то человек подошел к моему столику и сел напротив. Мне показалось, что я его уже видел. Вообще-то Копенгаген странный город, город dеjа´-vue. Поэтому я не удивился, только время от времени поднимал на него глаза. Человек, казалось, тоже вспоминал, где мы могли встречаться.
"По-моему, вы были на моей выставке", начал он первым. "У меня, как у всякого художника хорошая зрительная память".
"Да, теперь и я вспомнил, где вас видел".
Вдруг, совершенно неожиданно он спросил:
"Скажите, вам понравились мои картины?"
"Очень. Такого я никогда не встречал, хотя видел много современной живописи. Я не большой специалист, но мне кажется, вы очень талантливы".
Он поблагодарил смущенно.
"Другие так не считают. На выставке почти никого не бывает".
"Я думаю, это из-за плохой погоды".
"Нет. И в хорошую погоду посетителей тоже не больше. И никто ничего не покупает. Совсем ничего".
Мы помолчали немного.
"А какая картина вам больше всего понравилась?" спросил он с опаской.
"Болеро Равеля", сказал я, не раздумывая. "Хотя и другие тоже мне очень понравились. Даже трудно сказать, какая из них лучше. И ваши рисунки. Мне только показалось странным, что за столько лет, я сужу по датам, ваше мироощущение почти не изменилось. Я бы сказал, совсем не изменилось. И все-таки "Болеро" мне понравилось больше всего".
"Да, "Болеро" тоже моя любимая картина. С нее все началось.
Рисовать я начал с детства. Мои учителя из художественной школы считали меня одаренным рисовальщиком. Рисунки нравились многим, и я вскоре начал зарабатывать, продавая их. Многие покупали, некоторые по несколько штук. Поэтому лучшие рисунки вы не видели, они проданы. Но я был неудовлетворен, мне хотелось рисовать красками, однако, все, что я не делал, мне не нравилось. Я пробовал писать в различных стилях, от классического до абстрактного, но вскоре от этого отказался - подражать другим мне не хотелось, да и получалось значительно хуже, чем у мастеров. Я бросил рисовать, пошел работать продавцом, потом официантом, нужно ведь было зарабатывать на жизнь. Но бросить живопись я не мог, в ней вся моя жизнь.
Как-то я вышел немного пройтись, не хотелось оставаться дома среди моих бездарных картин. Был теплый вечер, многие гуляли, а я шел, ни на кого не обращая внимания, настроение было ужасным. Вскоре я заметил, что толпа поредела. Начал усиливаться ветер. Я посмотрел на небо. Надвигалась черная туча, она была такой черной, что церковь на углу, которая в любую погоду выглядит темной, на фоне тучи показалась мне светлой. Я ускорил шаг, чтобы где-то переждать непогоду. Но ускорять шаг было не нужно, ветер нес меня и буквально втолкнул в то самое кафе, где мы сейчас находимся.
Атмосфера в кафе была гнетущей, посетители сидели притихшие, за окном гудел ветер. Не успел я выпить пиво, как погас свет. Раздались крики. Появился хозяин с официантами, они несли свечи.
"Давайте достойно встретим конец света", сказал хозяин, безуспешно пытаясь придать своему голосу иронию. "Мы добавили в свечи краску для подходящего случая".
В каждом подсвечнике было по три свечи - одна светилась красным пламенем, две другие испускали желтовато-зеленый свет. Лица людей изменились, они стали похожи на мертвецов, по лицам которых пробегали отблески адского пламени. Раздались крики и требования убрать свечи. Но хозяин только рассмеялся. Вдруг в кафе что-то изменилось, наступила тишина. Это ветер внезапно стих. Зажегся свет. Все повеселели, а я решил уйти. Когда я подошел к выходу, опять погас свет, но я уже был на площади.
Площадь была пуста, ни одного человека, не горел ни один фонарь. Откуда-то сверху доносилась едва слышная барабанная дробь. Я посмотрел по направлению звука. Над площадью висела полная луна, на ней сидел Лунный Заяц, на коленях у него был барабан, и передними лапами он отбивал какой-то странный ритм, который мне показался очень знакомым. Но вспомнить, где я его слышал, не мог, да и не хотелось напрягать память, слишком напряжены были нервы.
На площади я был не один и вдалеке заметил какие-то тени. Они двигались в моем направлении. Я почти побежал к ним, я чувствовал себя неуютно в одиночестве на едва освещенной площади. Этими тенями оказалась группа девушек в длинных полупрозрачных платьях, цвет которых менялся вместе с цветом Лунного Зайца. Они двигались совершенно неслышно, почти летели по воздуху, что делало их похожими на теней из "Баядерки" или на Вилис из "Жизели". Девушки, взявшись за руки, хороводом кружились вокруг меня, отбегали и возвращались снова. Видя, что я не причиню им никакого вреда, они осмелели. В руках у одной из них появился платок, такой же полупрозрачный, как и их платья. Они завязали мне глаза и предложили поиграть в прятки. Я бегал за ними, однако поймать хотя бы одну из них мне долгое время не удавалось. Наконец, я поймал одну, но не успел я прикоснуться к ней, как она испарилась. Да, именно испарилась, осталось только ее платье. Я настолько растерялся, что долгое время стоял без движения. Побежал за другой и схватил ее. Но и эта испарилась, как первая. Так продолжалось до тех пор, пока не осталась только одна. Она шла ко мне навстречу, широко раскинув руки, почти бежала. Я сорвал платок с глаз. Сердце мое забилось. Она подошла ко мне, мы обнялись. Я собрался уже ее поцеловать, но понял, что обнимаю пустое платье. Девушка исчезла.
Барабанная дробь Лунного Зайца зазвучала громче, и сам он начал светиться веселым розоватым светом. Появились лошади, украшенные султанами. Они везли домики на колесах с надписью "Цирк приехал", клетки с животными. Рядом шли клоуны и оркестр.
"Вот и зритель!" воскликнул директор цирка."Вы сейчас увидите необыкновенное представление! Такого вы никогда не видели. Жонглеры и канатоходцы, клоуны и дрессированные животные!"
Из домиков выскочили актеры. Они быстро установили шатер, и представление началось. Жонглеры орудовали горящими булавами, канатоходцы ходили по проволоке, акробаты выделывали необыкновенные трюки. Появились высокие тумбы, на них сидели черные пантеры и морские львы. Вдруг одна из пантер, выгнув спину дугой, ощетинилась и в грациозном прыжке, как это умеют делать только пантеры, полетела в мою сторону. Я похолодел от страха. Пантера мягко опустилась у моих ног, начала о них тереться и мурлыкать. Она смотрела на меня с любовью, была такой нежной, что я не удержался и погладил ее. Пантера отскочила, шерсть встала дыбом, и она показала мне огромные желтые клыки. Я съежился. Однако пантера быстро успокоилась, мне улыбнулась и удалилась, кокетливо покачивая бедрами.
"Не обращайте внимания не глупую пантеру", сказал морской лев. "Они, как женщины, хотят быть любимыми. Но когда их полюбишь, уходят от тебя, оскорбленные, сказав, что им оказывалось недостаточно внимания".
И он ушел, приветливо помахав на прощание лапой.
"Представление окончено!" объявил директор цирка. Приходите снова, мы всегда вам рады!"
И цирк уехал.
Барабанная дробь Зайца зазвучала еще громче, а сам он засветился неестественным тусклым белым светом. По площади метался какой-то человек. Увидев меня, он побежал в мою сторону. Когда он приблизился, и я смог рассмотреть его получше в темноте, то увидел, что это японец, одетый в черное с белым кимоно. Он плакал, крупные слезы текли по его щекам. С мольбой он протягивал мне руки и заговорил по-японски.
"Прошу вас, помогите мне. Я не знаю, где нахожусь", повторял он.
К удивлению, я его прекрасно понимал.
"Вы заблудились? Не беспокойтесь, я живу в Копенгагене всю жизнь и, если вы объясните, куда вам надо, то провожу вас", сказал я тоже по-японски. "Уверяю вас, до этого я никогда не знал японского".
"Помогите", продолжал он, не обращая внимания на мои слова. "Я не знаю, что делать. Все изменилось в один миг. Я остался один, без работы, без семьи, без денег".
Я порылся в карманах, вытащил все деньги, которые у меня были, и протянул их ему.
"Я был счастливым человеком". Казалось, он не видит меня. "У меня был дом, семья, хорошая работа. Как-то на мой день рождения друг подарил мне запонки с аметистами. И тут начались все несчастья. От меня ушла жена, затем бесследно пропали дети, сгорел дом, и я лишился работы. И вот теперь я здесь, в незнакомом городе, даже не знаю, как сюда попал. Я уверен, во всем виноваты запонки с аметистами".
Я оглянулся на какой-то шум. Невдалеке в диком танце носился другой японец в сером оборванном кимоно, с мечом в руке. Перед ним на коленях стояла женщина, и было видно, что она умоляет его не убивать ее. А тот носился вокруг и наслаждался ее смертельным страхом. Он за волосы поднял женщину с колен и всадил меч ей в живот.
И тут меня осенило.
"Посмотрите туда", сказал я "своему" японцу. "Вы ведь расплачиваетесь за грехи этого человека. Вы - его последующая жизнь, и все ваши несчастья - это расплата за его прегрешения. Я уверен, что в этом причина, а аметисты вовсе не виноваты".
"Мой" японец посмотрел в ту сторону. Его из без того узкие глаза еще более сузились.
"Да ведь это же Кисимо Ямото, наш национальный герой. Да, он был разбойником и убил много людей. Потом его поймали и самого убили. Он был мужественным человеком, его боялись даже самураи, и убивал он только богатых. Народ помнит и любит его. О нем сложено много народных сказаний".
Потом посмотрел на меня с сожалением.
"Вам, европейцам, не дано понять нашу душу".
Он сел на колени по-японски и низко поклонился до земли.