Аннотация: Страх является одной из составляющих как любви (боязнь потерять любимого человека, так и секса (мозахизм). А о фантазии и говорить нечего.
АРМАГЕДДОН
Дэвид Кеслер
Люди, я любил вас. Будьте бдительны!
Юлиус Фучек. "Репортаж с петлей на
шее".
Лидия проводила Вольфиуса и тут же пожалела, что не сказала ему, что он ей понравился и может приходить, даже ничего не платя. Она знала многих мужчин, но такого, как этот германец, никогда не встречала. Она вспоминала его светлые прямые волосы, голубые глаза, рот с тонкими губами. Когда он пришел, она осмотрела его критическим взглядом профессионалки и решила, что он долго не задержится. Но все оказалось не так. Он был совершенно не похож на ее обычных гостей, римских легионеров. Те были на первый взгляд темпераментными, но какими-то пустыми, и не приносили Лидии никакого удовлетворения. А этот германец занимался любовью как-то усердно, как будто он выполнял работу, которую нужно было обязательно хорошо сделать. И в этой усердности было что-то необычно привлекательное, что заставляло ее извиваться от любого прикосновения, от малейшей ласки. Лидия чувствовала, что она ему тоже понравилась. Он ведь даже рассказал ей, что был раньше рабом у одного патриция, но тот отпустил его на волю за хорошую работу. А теперь Вольфиус ушел, и было совершенно не ясно, придет ли он снова. Лидия оказалась в холодной Колонии несколько лет назад вместе с отрядом римских легионеров, направленных на защиту Империи от нашествий варваров. Зачем уехала из родного теплого Рима, не знала она сама. Ее товарки говорили ей, что это опасно, что варвары нападают внезапно и убивают всякого, кто им попадается. Но она не послушалась, однажды собралась и с римским отрядом, командир которого был ее частым гостем, и отправилась на край света. Возможно, ее гнала скука, желание увидеть незнакомую страну, что-нибудь еще кроме Рима, который ей стал противен, подальше от похотливых римлян, требовавших всякий раз чего-то нового, необычного. Она была простой женщиной, и придумывать нечто оригинальное в любовных утехах у нее просто не хватало воображения. А гости грозили, что перестанут ходить к ней, и она умрет с голода. Она советовалась со своими товарками, но и у них были те же проблемы. Все они были уже немолоды, а гости хотели девочек, лет эдак десяти - двенадцати. Лидия тоже начала, когда ей было десять. Тогда от желающих разделить с ней ложе не было отбоя, а она была молода, очень хороша собой, с большими голубыми глазами, в красной тунике, со светлыми волосами, перевязанными желтой лентой и зачесанными наверх по тогдашней моде, и ей было все интересно. Но со временем любовные занятия превратились в рутину и не приносили удовольствия, только деньги. Один из ее постоянных гостей захотел на ней жениться, но потом раздумал. Так осталась она одна, занимаясь любовью, как другие зарабатывают на жизнь, работая каменщиками, виноделами, продавцами. Лидия хотела бы выйти замуж, хотя не признавалась в этом даже себе самой. За кого? За Вольфиуса? Но он ушел и может быть навсегда. Ей стало грустно, и она налила себе вина. Она всегда пила вино, которое привозили из Рима. Итальянские вина нравились ей больше французских и испанских. После ухода Мохаммеда Карин поняла, что она совершенно опустошена, уничтожена, что ей необходимо напиться. Она выпила одну бутылку, потом еще одну, захмелела и уснула. Когда она проснулась, настроение не улучшилось, к тому же болела голова. Она отчетливо помнила, как у нее появился Мохаммед. Она сразу поняла, что он изголодался по женскому телу. И, действительно, почти два часа он был неутомим. За короткие перерывы он успел только назвать себя и сказать, что он приехал всего на несколько дней. Он вел себя как хозяин, который привык повелевать, для которого женщина была не более чем служанка. Он ей понравился, хотя заставлял делать то, что делать с другими она обычно отказывалась. Наконец, он встал, упал на колени и начал исступленно молиться. Карин смотрела на него с нескрываемым удивлением, не зная, что ей самой делать. Окончив молитву, он оделся и осмотрел Карин с таким презрением и гневом, что она похолодела от страха. Потом ударил ее со всей силы и ушел, даже не оглянувшись. "Да, такого со мной еще никогда не происходило", подумала она. Она жила в том районе Кельна, где было много иностранцев, приехавших в Германию в поисках лучшей жизни или спасаясь от смерти. К ней приходили не столько немцы, сколько турки, югославы, африканцы. Карин была миловидна, ни худа, ни толста, у нее была красивая грудь, большие голубые глаза, длинные русые волосы, она нравилась мужчинам и зарабатывала неплохие деньги. После ухода Мохаммеда, оставаться дома было пыткой, и она вышла на улицу. Там она встретила Эрику, свою давнюю подругу. Та была добропорядочной женщиной, матерью двоих детей, и знала, чем занимается Карин. "Почему ты относишься ко мне как к подруге. Я ведь продажная женщина", часто спрашивала она ее. "Все мы продаемся, одни открыто, другие тайно. Ты ничего не скрываешь, а люблю правдивых людей", отвечала ей Эрика. Карин была настолько потрясена посещением Мохаммеда, что почувствовала необходимость выговориться, и рассказала подруге о вчерашнем госте. "И ты позволила ему себя ударить?! Да я бы убила его хотя бы кухонным ножом. У тебя есть нож?" говорила Эрика с гневом. "Есть, есть", ответила Карин, улыбаясь, и потом вдруг разрыдалась так безутешно, как плачут только маленькие дети. Проходивший мимо римский солдат спросил ее, нуждается ли она в его помощи. Лидия ответила, что уже все в порядке, она сама не знает, почему плачет. И тут она увидела Вольфиуса, он шел ей навстречу. "Где ты был? Почему не приходил?" спрашивала она его, не переставая, взяла его за руку и привела к себе. Вольфиус остался у нее жить. "Никогда не думала, что жизнь с любимым человеком может быть такой прекрасной", думала она по ночам, прижимаясь к сильному телу Вульфиуса. Ей нравилось в нем все, и его небесно-голубые глаза и фигура атлета, сильные руки с огромными кулаками, по величине сравнимыми с булыжниками, которыми были вымощены римские дороги, мускулистые ноги. "Лучшего спутника жизни мне не найти. Наконец, я нашла любимого человека", думала Лидия. "Довольно продавать свое тело, если я могу отдавать его бесплатно Вульфиусу. Он любит меня. Его глаза говорят сами за себя. Так смотрят только на любимую женщину. Вольфиус, уверена, тоже доволен своей новой жизнью. Он ведь ко мне всегда нежен, несмотря на то, что целый день таскает камни". И перестала принимать гостей. Она ждала, когда Вольфиус придет после работы, готовила ему любимую еду, больше всего ему нравился густой капустный суп с мясом. Она хотела развлечь его, рассказывала истории о богах и героях, пела, а Вольфиус засыпал сидя. Лидия расстраивалась. "Эти германцы такие сдержанные, редко проявляют открыто свои чувства. Не то, что мы, римляне, даже если не любим, то делаем вид хороший вид при плохой игре". Она была счастлива, может быть год, может быть, больше, может быть, меньше. Внезапно пришло ощущение, что ее счастью приходит конец. Как-то Вольфиус пришел и мрачно сказал Лидии: "Я ненавижу Рим, ваши мифы, песни и танцы", а потом добавил, что он и его друзья, рабы и вольноотпущенники, тайно собираются и хотят поднять восстание, чтобы, наконец, разрушить Римскую Империю. Он посмотрел на нее и добавил: "А ты должна пойти работать, я не могу содержать нас обоих". Лидия удивилась: "Но я же ничего не умею делать". Он ответил: "Ты ведь раньше зарабатывала себе на жизнь. Я прихожу вечером, у тебя свободен целый день. Делай, что ты делала раньше". Лидия посмотрела не него с удивлением - такого она не ожидала - но ничего не сказала. С этого времени все в Вольфиусе начало раздражать Лидию - как он ел, разрывая куски мяса толстыми могучими пальцами; его вульгарная латынь, она с трудом его понимала; его мрачность, а он приходил с работы усталым; то, что его не интересует ее жизнь. Вольфиус тоже почувствовал перемену в их отношениях, хотел с ней поговорить, но Лидия уклонилась от разговора. Вскоре Вольфиус возвратился вечером после работы, молча собрал свои вещи и ушел. Лидия ничего не сказала, не стала его задерживать, почувствовала облегчение. И вечером вышла искать гостей, но вскоре передумала, важнее было пойти на митинг, как уже было, среди протестующих она всегда находила желающего провести ночь в любовных утехах. Улицы были пустынны, даже около Кельнского Собора, даже у Центрального Вокзала людей почти не было. Карин понимала, что в это неспокойное время, когда все бояться террористов, с наступлением темноты никто не решается без надобности выходить из дома. Несмотря на поздний час Карин встретила на улице Эрику, и та пригласила ее выпить кофе. "Хватит бояться. Пойдем лучше в кафе и позволим себе хотя бы маленькие радости". "Не могу. Спешу на митинг с Радужыми", ответила Карин. "С радужными? да ты с ума сошла. Вот уж, этого я от тебя не ожидала", сказала Эрика. "Это такая партия, Радужные, разве ты не знаешь?" "А я-то думала..." Эрика засмеялась. "Однажды я проходила по площади", продолжала Карин, "и увидела толпу с знаменами всех цветов радуги. Один на трибуне говорил, что наше общество погрязло в разврате и должно погибнуть, как погиб от рук варваров развращенный древний Рим, что ислам - единственная праведная религия, истинные магометане безгрешны, и все здравомыслящие люди должны перейти в эту веру, потому что за ней будущее. Это, конечно, чушь. На днях я разговорилась с одной арабкой, из наших, из проституток. Она под большим секретом рассказала, что у них есть и проституция, и гомосеки, и наркоманы. Гашиш ведь не из Америки к нам пришел. Но это запрещено, и все делают вид, что ничего подобного нет. Мне нравится партия Радужных. Они пацифисты, они против всякой войны. Я рассказала об этом нашим, и мы единодушно постановили: все как одна вступаем в партию радужных и никакой войны с исламистами. Они наши постоянные гости, благодаря ним мы зарабатываем хорошие деньги. Это самое главное, а на идеологию наплевать. И все слухи о террористах просто бред". На следующий день позвонил один и на ломанном немецком сказал, что хочет прийти. На всякий случай Карин положила рядом с кроватью длинный нож, которым разделывала мясо. Пришел араб средних лет. С порога Карин показала ему нож и сказала, что зарежет его, если он попытается ее ударить. "Не беспокойся, я не для этого к тебе пришел. К тому же я сильней тебя", сказал он, улыбаясь. Он не был груб, можно сказать был даже нежен, если считать нежностью то, что пару раз поцеловал ее в шею. Но Карин чувствовала, что она для него не более чем кукла. Через некоторое время пришел еще один, затем второй, третий. Некоторые приходили два - три раза в месяц. Были они как близнецы похожи друг на друга - одинаковые горящие немигающие глаза, неутомимость в любви. Все они перед уходом падали на колени и молились. Но в их взгляде было такое, чего она не понимала. Они как будто ожидали от нее еще чего-то. Но что именно, она не знала. Однажды она спросила одного из них, от кого он узнал ее адрес, к ней ходит много его соплеменников. Тот испугался, а потом сказал: "Когда однажды мы проходили мимо твоего дома, один посмотрел на твое окно, да так посмотрел, что я сразу все понял. Но ты никому обо мне не говори. У нас это очень большой грех, и после тебя я хожу в мечеть, замаливаю грехи. Здесь с женщинами много проблем, у нас все проще. Вот и хожу к тебе". Хотя Карин и была благодарна судьбе за то, что та подарила ей этих арабов, дававших ей за любовь деньги на жизнь, ее не оставляла в покое мысль, что она им чего-то не додает. Вдруг ее осенило. Когда к ней пришел очередной араб, она посмотрела на него и подумала: "Ты-то уж получишь то, что хочешь". Дождавшись, когда его пыл пошел на убыль, Карин выскочила из постели и скрылась в ванной комнате. Вышла она в одежде мулы и с плеткой в руке, сделанной из многочисленных четок, которые купила в арабском магазине. Содрав с гостя одеяло, она начала стегать его голое тело, выбирая наиболее чувствительные места: по груди, рукам, животу, половому члену. Гость не защищался, в его взгляде появилось даже выражение благодарности. За волосы она вытащила его из постели и повалила на колени на пол, продолжая бить по спине. В этот момент раздался записанный на магнитофон громогласный голос мулы, читавшего молитву. Карин внезапно испугалась, гость мог бы рассердиться, ударить ее, но тот, закончив молитву, сказал: "Ты сильная женщина. Мы всегда уважали сильных, а слабых превращали в слуг. Теперь я могу спокойно уйти. Ты наказала меня за мой грех. Но я ничего не могу с собой поделать, я не могу без женщин. Спасибо тебе". Карин несколько дней боялась выйти из дома, вдруг ее убьют эти арабы, однако с ней ничего плохого не происходило, и она успокоилась. В это неспокойное время гостей у нее почти не было. Немцы приходили очень редко, в основном она принимала иностранцев - тем было все нипочем. И вдруг пришел Мохаммед. Она его сразу узнала, хотя он был у нее лишь один раз. Он посмотрел на нее горящим взглядом и повалил на кровать, почти не раздевшись. В его любви было что-то обреченное, так затягиваются самокруткой солдаты перед решающим боем или приговоренные к смерти перед казнью. Карин поняла, нет, своим женским чутьем почувствовала, что с ним произойдет что-то страшное, но что именно, она даже не могла себе представить. Наконец, он встал и сказал: "Не думай обо мне плохо. Ты мне понравилась. Я все время о тебе думаю, ты мне снишься. Если бы я не был смертником, остался бы с тобой навсегда. А теперь я должен уйти, и ты меня больше никогда не увидишь". После ухода Мохаммеда Карин почувствовала тоску, пустоту. Она и не представляла, что его приход так на нее подействует. Она сидела, опустив голову, даже плакать не хотелось. Гостей у Лидии было не много, и оставалось слишком много времени для тоскливых мыслей. Римские легионеры, приходя к ней, больше говорили о набегах варваров, чем занимались любовью. Один из них, человек уже немолодой, только и твердил о том, что скоро все погибнут от варваров, что нужно как можно скорее убегать отсюда, но он не знает, как это сделать, и молится всем богам без разбора, чтобы они помогли ему спастись. "Я останусь", сказала ему Лидия. "Ко мне часто приходят вольноотпущенники из варваров. Они-то уж знают, ради чего тратят деньги. Если бы не они, я умерла бы от голода. Варвары, если они придут, меня не тронут". Она лежала и с тоской рассматривала потолок, когда в комнату ворвались варвары. Лидия смотрела на них молча, на их обветренные лица, покрытые русыми бородами. Они окружили ее и вытащили из постели. Один их них, человек могучего роста, с детским выражением лица, взял тяжелую керамическую вазу, на которой были изображены бегущие атлеты, и, смеясь, ударил ее по голове. Лидия не почувствовала боли, только страшный грохот. Грохот был настолько силен, что Карин решила, город проваливается под землю. Она подбежала к окну. Над городом поднималась огромная грязно-желтая туча. "Они взорвали Кельнский Собор", закричала Эрика с порога. "Кельнский Собор..." повторила беззвучно Карин. Она не была религиозной, но на Рождество и Пасху ходила туда помолиться. После молитвы ее жизнь уже не казалась такой грешной. "Бежим", продолжала Эрика. "Свободной осталась только дорога на север". Карин посмотрела на подругу угасшим взглядом. "Нет, я останусь. Они меня не тронут". Дверь распахнулась, выбитая ударом ноги. В комнату ворвалось человек десять. Они накинулись на Карин, облепили ее как муравьи, рвали ее руки, ноги, грудь, владели ею спереди и сзади. Тело ее стало липким от спермы. Она задыхалась, голова кружилась, в глазах потемнело. Она поняла, что умирает. И в этот момент она увидела себя в древнеримской Колонии, в красной тунике, волосы перевязаны желтой лентой и зачесаны наверх по тогдашней моде, и тяжелую керамическую вазу с нарисованными на ней бегущими атлетами, которая опускалась ей на голову.
Связь времен
"Мы индейцы! Мы потомки инков, мы потомки ацтеков. В нас течет их кровь. И мы должны вести себя, как вели себя наши предки, соблюдать их обычаи, поклоняться их богам".
Аурелио был одним из руководителей организация "Мы индейцы", которая давала деньги на проведение встреч ее активистов с населением, выделяла деньги, полученные из Венесуэлы, не только на агитационные выступления. Они снимали также и бар с бесплатными напитками и недорогими закусками.
Аурелио зарабатывал себе на жизнь, работая на одной банановой плантации, занимал небольшую должность, получал немного денег, которых, однако, хватало на приличное существование. Работа была не тяжелой и не отнимала много душевных сил. Он был доволен существованием, но не был доволен жизнью. Большая часть его внутренних душевных сил была не заполнена. Ему хотелось славы, поклонения, а этого не было.
С детства он был честолюбив и всегда был недоволен тем, что не может быть оценен по достоинству. Он никогда не интересовался политикой, а о превосходстве индейцев над остальной частью человечества никогда не задумывался. Но когда он случайно узнал об организации "Мы индейцы", то пошел на одно из заседаний просто от скуки. Ему сразу понравились люди, с которыми он там познакомился. Он увидел в их глазах интерес к нему, как к человеку. То, чего не было на работе и в отношениях к нему его немногочисленных знакомых.
Через короткое время он стал одним из самых активных членов организации. Несмотря на небольшой рост и тщедушное телосложение, он выделялся среди остальных, возможно, потому, что у него были умные глаза, или, может быть, по другим причинам, непонятным ему самому. Но к нему другие всегда относились с уважением. Это льстило его самолюбию, но не могло скрасить неудач в личной жизни.
Он не нравился женщинам. Не нравился ни одной из них. Все его попытки жениться или хотя бы найти какую-нибудь, пусть даже не самую красивую или не самую сексапильную, для постоянной связи кончались неудачей. Ни одна из женщин ни на работе, ни те, с которыми он пытался познакомиться на улице, всегда отвечали отказом на предложение пойти в бар и выпить по рюмочке рома. Они шарахались от него, как от привидения, а одна даже начала неистово креститься и просить деву Марию, защитить ее. А одна на работе, женщина некрасивая и старше Аурелио, о которой ходили слухи, что она ведьма и может предсказать судьбу, смерила его насмешливым взглядом, когда он предложил ей провести вечер вместе.
"Ты человек ненадежный, временный. С тобой иметь дело то же, что связать свою жизнь с мертвецом", сказала она таким тоном, как будто он предложил ей что-то неприличное.
Аурелио показалось, что она хотела еще что-то добавить, но та молчала.
"Что ты хочешь этим сказать?" спросил он ее удивленно. "Не понимаю, почему ты не хочешь пойти со мной. Я ведь не хуже остальных. Ты чего-то не договариваешь".
Но она ушла, так ничего не сказав. Аурелио стоял в недоумении. Возвратившись домой, он думал о загадочных словах этой женщины, но найти разгадки не смог. Он спал плохо, проснулся подавленным, и все валилось у него из рук. Потом он успокоился, и жизнь опять потекла по-прежнему, хотя остался неприятный осадок, который он не мог объяснить.
На улице он рассматривал прохожих, стараясь найти причину своего неуспеха у женщин. Мимо него проходили мужчины, как высокие или так и ниже его ростом, и они все были с женщинами, которые смотрели на своих спутников влюбленными глазами. Особенно его поразила одна пара - он был небольшого роста, с кривым носом и косыми глазами. А его спутница, настоящая красавица, была высокой статной брюнеткой, значительно выше своего мужчины.
"Тем хуже для женщин. Они не видят будущего. Вот мы придем к власти, и тогда они будут кусать себе локти, ругать себя, что отказывали мне. Но ничего изменить уже не смогут", думал он, лежа в своей одинокой постели.
Аурелио осмотрел зал и невольно вздохнул. Помещение было небольшим, и даже, несмотря на это, не все места были заняты. Большинство из тех, кто пришел, выглядели неряшливо, были небриты, одежда давно не стирана. Одутловатые лица, которые даже несмотря на индейские черты, для которых характерна смуглая кожа, казались бледными. По выражению их лиц он понял, что то, о чем он говорил, было им неинтересно. У людей было отсутствующее выражение. Они ерзали на стульях, как будто бы их ждали важные дела, и они попали сюда по ошибке, и думают только о том, когда закончится это скучное мероприятие и можно будет покинуть прокуренный душный зал и заняться своими необходимыми делами. Почти все курили дешевые сигары, испускавших удушливый запах, и воздух был синим от их дыма. Было нестерпимо жарко и душно. Он обратил внимание на пару, которая сидела во втором ряду - он огромного роста, крепкого телосложения, настоящий великан, она небольшого роста с мешками под глазами, от частого употребления рома, как и у ее спутника. У обоих были ярко выраженные индейские черты лица. Аурелио внутренне поежился, так неприглядно они выглядели. Как будто только что проснулись после тяжелого перепоя.
"С такими революции не сделать", подумал Аурелио. "Хорошо, что хоть эти пришли", и с удивлением обнаружил на предпоследнем ряду женщину средних лет, блондинку с явно европейскими чертами лица. Всем своим видом она резко отличалась от остальных.
"Интересно, какова она в постели? Думаю, ничего интересного. Наверно, холодна, как все блондинки. Но все равно, было бы неплохо попробовать", невольно подумал он.
Он еще раз осмотрел присутствующих и не нашел среди них ни одного, кто заслуживал бы внимания.
Аурелио в отчаянии набрал в легкие побольше воздуха и, стараясь не выдать своего уныния, почти закричал.
"Долой американцев! Хватит терпеть их издевательства! Ананасовые и банановые плантации должны принадлежать нам. И то, что под землей - медь, цинк, никель - это все наше. Покажем этим янки, что нужно с уважением относиться к гордым индейцам. Долой янки, прогоним ненавистных американцев из нашей земли!"
Раздались жидкие аплодисменты.
Все вскочили со своих мест и спешно направились в бар.
Аурелио посмотрел им вслед и еще раз подумал о том, что сдвинуть такую инертную махину, какими были его слушатели, будет нелегко.
"Главное, не сдаваться. Нужно почаще повторять, что мы потомки индейцев. Если повторять это пять раз, десять, двадцать раз, они все поймут и прогонят ненавистных американцев. Это будет не легко, но ведь и Боливару, и Фиделю тоже было трудно. Прошли годы, пока созрел народ и выгнал захватчиков. Я уверен, что и мы победим. Наш народ со временем поймет, к чему я призываю, и после победы захочет, чтобы я стал главой свободного государства индейцев".
Он мысленно представил себе своих товарищей по организации и не нашел ни одного, кто бы мог возглавить страну. Только он, и никто другой, достоин быть во главе государства индейцев.
Аурелио с удивлением обнаружил рядом с собой того самого великана со спутницей.
"Здорово подвешен у тебя язык. Ты зажег даже такого толстокожего, как я. А меня пронять не легко. Правильно, долой американцев!".
"Они и тебе насолили?", спросил Аурелио.
"Ну, я не из таких. Я не собираюсь гнуть на них горб. Перебиваюсь различной работенкой. На хлеб хватает. А теперь мы в бар. Приходи, вместе выпьем".
И они ушли.
"Мне было интересно послушать вас". Из задумчивости его вывел голос женщины, блондинки с европейскими чертами лица. "Но вы идеалист. Я наблюдала за людьми в зале. Большинство, если не сказать, что почти все, остались равнодушными к вашим призывам".
Она говорила по-испански с небольшим акцентом.
Он окинул ее презрительным взглядом.
"Кто вы? И что вы понимаете в наших душах. Как я вижу, вы иностранка".
"Да, я шведка. Меня зовут Ингрид Ларсон. Швеция свободная страна, и мы ценим людей, которые борются за свободу своего народа. Но вы выбрали для себя трудную задачу, почти невыполнимую. Вас мало кто здесь понимает. В зале не было ни одного человека, в глазах которого светился бы разум. Только отребье, люмпены".
Аурелио отвел глаза. Она как будто бы читала его мысли, а это было ему неприятно, и он почувствовал, еще немного, и он взорвется и наговорит ей грубостей.
"Что вы, шведка, понимаете в душах индейцев? Вот вы говорите по-испански и думаете, что можете давать мне советы, мне потомку инков и ацтеков. К сожалению, и мы говорим по-испански, языке наших завоевателей. Нам бы говорить на языке наших предков, но благодаря таким, как вы, он давно забыт. Ну, ничего, мы его возродим".
Он повернулся к ней спиной и поспешил в бар.
Но и там было не лучше - также душно и накурено. К сигаретному дыму примешивался запах дешевого рома и пива.
Заходящее солнце заглянуло в давно немытые окна и осветило макет старинного храма, который активисты организации установили посредине бара. Сначала просветлела темно-красным цветом только часть грани, из-за чего храм потерял симметрию. Но вскоре, двигаясь по небосклону, лучи заходящего светила осветили весь храм, и он восстал перед Аурелио таким, каким он всегда хотел его видеть.
У Аурелио закружилась голова. Раздвигая людей, он направился к стойке, чтобы выпить чего-нибудь освежающего, безразлично чего, пива или колы.
Он посмотрел вокруг себя. Все те же лица, только теперь красные, разгоряченные выпитым ромом.
"Когда они успели так набраться?" подумал Аурелио.
"Если у тебя хорошо подвешен язык, не думай, что тебе все позволено. И не глазей на Кристину. Она моя девушка". Великан, теперь уже пьяный, тот, которого Аурелио уже приметил в зале, схватил его за ворот рубашки. "Ты оскорбил ее".
Аурелио хотел ему сказать, что не собирался никого оскорбить, но не успел. Великан мгновенно вытащил пистолет и выстрелил Аурелио в грудь.
"Зачем он это сделал?" подумал он. " Ведь мне суждено было стать главой свободного государства индейцев".
Темно-красное солнце тяжело двигалось к горизонту и казалось, что оно никогда не зайдет, а жара никогда не кончится. Над желто-коричневой пустыней поднималось марево, волны которого могли бы быть похожими на морские, если бы не были миражом. Но храм стоял посреди пустыни, а до моря было далеко. Солнце близилось к закату. Сначала просветлела темно-красным цветом только часть грани, из-за чего храм потерял симметрию. Но вскоре, двигаясь по небосклону, лучи заходящего светила осветили весь храм, и он восстал перед Алотлем таким, каким он всегда хотел его видеть. Наконец, на небе появилась полная луна и опять осветила одну из граней храма.
Алотль был верховным жрецом. Еще будучи ребенком он увидел во сне, как люди в исступлении падают перед ним, жрецом, на колени, размахивают оружием и поют ему гимны. И, проснувшись, он решил во что бы то ни стало исполнить это предсказание, ведь иначе как предсказанием нельзя было истолковать этот вещий сон. Его отец был воином и хотел видеть своего первенца только воином. Но Алотль был небольшого роста, слабоват, чтобы стать хорошим воином. Уже с детства он отличался твердым характером, а его способность влиять на сверстников, зачастую значительно более физически развитых, чем он, и заставлять делать то, что он пожелает, вызывала одновременно и восхищение, и недоумение его родителей. А Алотль только про себя посмеивался, когда видел, как его товарищи беспрекословно выполняют все его пожелания. Когда Алотль подрос, то сказал отцу, что собирается стать жрецом. Отец недолго сопротивлялся, и Алотль ушел в храм. Там быстро оценили его настойчивость, целеустремленность и, главное, его необычные психические способности, и он довольно быстро, не достигнув еще и тридцати лет, был избран верховным жрецом. И, как в том вещем сне, который он видел в детстве, люди падали перед ним на колени, женщины, как в трансе, выкрикивали несвязные звуки, переходившие в эротический визг, а мужчины размахивали копьями, луками и тамагавками. Никто не решался ему противоречить, и даже вождь, Эхикатль, человек необычайной силы не только физической, но и волевой, за что был почитаем и любим населением, не начинал ни одного важного дела, не посоветовавшись предварительно с верховным жрецом.
Но в глубине души он не был до конца доволен своей жизнью. У него не было друзей и не было женщины, которая любила бы его больше жизни и пошла бы на все, лишь бы он, Алотль, верховный жрец, любил ее. Без друзей он обходился, в конце концов, они были ему не так уж необходимы, ему было достаточно преклонения толпы и ее веры в его превосходство над всеми остальными людьми племени. Он был уверен, что в их глазах он даже выше вождя. Но без женщины он обойтись не мог. Ни одна из них добровольно не соглашалась на связь с ним. Тогда он овладел одной, служанкой в храме, но овладел силой. Когда же, удовлетворенный, он разжал объятья и хотел сказать, что ждет ее на следующий день, женщина со слезами убежала. А через день с удивлением узнал, что она утонула в море. Это его удивило - ведь женщины племени с детства хорошо плавали. Но он решил не придавать этому значения, она не успела затронуть его сердца, не стала необходимой.
Второй он тоже овладел силой, не обращая внимания на то, что она умоляла пощадить ее и звала на помощь, а потом сопротивлялась с силой, удивившей Алотля. И тоже убежала, как только он разжал объятья. Потом он узнал, что женщина упала со ступеней храма и разбилась насмерть.
Третью нашли в пустыне, пронзенную копьем, который вонзила себе в грудь.
"Это не может быть простым совпадением", думал Алотль, лежа в своей одинокой постели, не в состоянии заснуть. "Почему я так неприятен женщинам, неприятен до такой степени, что они не хотят жить после связи со мной и добровольно уходят из жизни. Чем я их так оскорбляю?"
Сначала им овладели грустные мысли. Но потом они сменились раздражением.
"Что мне женщины? И без них можно хорошо прожить. Мне значительно важнее слава и преклонение народа".
И он заснул спокойно.
Дорога к храму была почти невидна, но Алотль шел по ней быстрым шагом. Этот путь он знал хорошо, неоднократно по ночам, в полном одиночестве, он шел к храму.
К храму он питал особое пристрастие, своего рода любовь. Сколько раз он обращался к соплеменникам с его вершины, призывая их то защитить свою территорию от врага, убеждая их в том, что нападение на соседние государства и дальнейшая победа только укрепит их авторитет - кого боятся, того и уважают.
Алотль был уверен, что храм придает ему новые силы, делает его еще более сильным, укрепляет его и без того безграничные способности властвовать над людьми. Как всегда первым желанием было с благодарностью опуститься на колени перед храмом, но, тоже как всегда, он подавил в себе это желание и ограничился только тем, что прикоснулся левой рукой к одной из ступеней лестницы. Эта крутая лестница, казалось, уходила прямо в небо.
Алотль сел на ступени храма и вспомнил, какого труда ему стоило убедить Эхакатля, вождя, начать войну. Все его доводы разбивались о непонимание того, что слава требует бесконечного подтверждения, что смерть врага это путь к будущим победам и процветанию. Вождь не хотел ничего понять. Он повторял, что народ устал от постоянных войн, которые не приносили ничего хорошего, только смерть. К счастью, войну всегда выигрывали, но от этого жизнь не становилась лучше.
"Чем они хуже нас? Такие же люди, как и мы. Наши соседи", сказал вождь.
"Вот именно, наши соседи. Они отбирают пастбища у нашего скота, пьют воду из наших источников. И вообще их нужно уничтожить, потому что они наши соседи".
"Напасть на племя только потому, что они наши соседи, неправильно. И зачем убивать всех без разбора?"
"Вовсе не нужно убивать всех без разбора. Убьем только мужчин и мальчиков, а женщины вымрут сами по себе".
"Я не вижу причины начинать войну только потому, что племя живет по соседству".
"Для того, чтобы начать войну, не надо иметь причины. Уничтожим наших соседей. Их жизнь ничего не стоит. Уверяю тебя, если бы они первыми начали войну и победили, они бы рассуждали также. Жизнь побежденных не стоит ничего в глазах победителя".
"Боги нас не поймут и проклянут".
"А вот это я как верховный жрец улажу без твоей помощи".
"Я все равно не согласен", сказал Эхакатль твердо.
Тогда, видя бесперспективность дальнейших убеждений, Алотль пошел на крайнюю меру. Он пригрозил Эхакатлю, что проклянет его с вершины храма и накличет на него гнев Солнца и Луны. Вождь долго смотрел на него - угроза была страшной - и, в конце концов, нехотя согласился. Он хорошо знал мстительный характер Алотля и его способность любой ценой добиваться желаемого.
Прошло всего два дня с тех пор, когда войска его страны разгромили противника, уничтожили большую часть его населения, а несколько десятков воинов взяли в плен, чтобы казнить их на глазах у народа-победителя. По старинному обычаю пленных сталкивали с вершины храма по крутой лестнице, они погибали страшной смертью, ломая руки, ноги и головы. Алотль любил эти публичные казни, которые приятно щекотали его душу, желавшую крови и смерти не меньше простых жителей страны. Они укрепляли боевой дух не только воинов, но и остальной части населения, удовлетворяли желание народа увидеть смерть своими глазами, вдохнуть запах крови, будь то смерть и кровь противника или просто врага, истинного или воображаемого. Главное, чтобы было много смертей и много крови.
Луна, постепенно перемещаясь по небу, зашла за храм, и он погрузился в темноту. Алотль постоял еще немного.
"Я сделал все правильно, хотя пришлось и потрудиться", подумал он с удовлетворением. "Эхакатль никак не мог понять, что эта война была необходима, она принесла еще больше славы нашим воинам, укрепила веру соседей в нашу непобедимость. А завтрашняя казнь пленных развлечет народ. В конце концов, он тоже нуждаются в развлечениях, не все же время трудиться в поте лица на полях, нужны и маленькие радости. А теперь пора уходить. Луна будет светить мне в спину и освещать дорогу".
Слабость и головокружение наступили неожиданно. Перед глазами поплыли красные круги и всполохи, которые бывают в пустыне на заходе солнца. Алотль пошатнулся и начал искать руками, за что бы удержаться. Шатаясь, он сумел сделать несколько шагов и сесть на еще теплые ступени. И закрыл глаза.
Небо просветлело и стало светло, как днем, хотя перед глазами все было покрыто дымкой.
К нему приближался человек. Алотль сразу узнал его. Такой великан не мог быть никем другим, кроме Эхакатля. Вождь подошел к храму и, не доходя нескольких шагов, упал на колени перед Алотлем.
"Ты великий человек. Что бы мы делали без твоих советов? Наш народ погиб бы без тебя", сказал он смиренно. "Твое решение напасть на соседнее племя было правильным. Победа укрепит нас и принесет славу. Жизнь наших соседей не стоит ничего".
Алотль посмотрел на Эхакатля. Вождь был такого огромного роста, что его глаза, даже коленопреклоненного, смотрели на верховного жреца сверху вниз. Алотлю захотелось подняться на цыпочки. Если не стать выше ростом, то хотя бы сравняться с громадным Эхакатлем. Но раздумал, он все равно сильнее вождя, он самый сильный.
"Он все равно делает то, что захочу я. И наш народ относится ко мне с большим уважением. Пусть он остается выше меня по росту, но вглазах народа я значительно важнее".
Он посмотрел на просветлевшее небо. Над храмом кружились кондоры. Они то опускались почти до вершины храма, то взмывали высоко в небо. В их полете было нечто странное, хаотичное. На первый взгляд казалось, будто они сами не знали, для чего прилетели сюда и что собирались делать.
"Никогда раньше я не видел кондоров над храмом перед казнью наших врагов", подумал Алотль, "Они ведь всегда прилетали позже, когда людей около храма уже не было, и расправлялись с мертвыми так, что к утру оставались только белые кости. Даже гиенам не оставляли ничего. Почему они прилетели так рано, еще до начала казни?"
И сердце его забилось от страха.
Кондоры продолжали парить над храмом, но через несколько мгновений Алотль со страхом обнаружил, что предметом их интереса был совсем не храм. Им нужен был он сам, верховный жрец Алотль. Кондоры кружились над ним, летали так низко, что он чувствовал движение воздуха, вызванное взмахами крыльев, смердящий запах птиц, питавшихся падалью. А самые смелые птицы опустились на землю рядом с ним. Алотль похолодел от страха и замахал руками, стараясь отогнать назойливых птиц.
Ему показалось, что во взгляде птиц появилось удивленное выражение, как будто они хотели спросить его: "Почему ты еще жив? Мы ведь считали тебя мертвецом".
"Что вам здесь надо? Я жив и буду жить еще много-много лет", закричал он. Но сам понял, что в его крике не было привычной уверенности, скорее, он напоминал если не жалобу, то просьбу, граничащую со страхом.
"Что это значит? Тут должен быть какой-то смысл, которого я еще не понял. Нужно спросит у Богини Смерти, она знает все и мне расскажет. Или у Ахакатля, он ведь хорошо знает повадки зверей и птиц".
Он посмотрел по сторонам, но Эхакатля нигде не было.
"Хорошо, что он ушел и не увидел моей растерянности. Он должен знать, что мне все известно и никогда не сомневаться в моем величии".
И он сразу забыл о том, что хотел посоветоваться с Богиней Смерти. Теперь это было уже неважно.
Слабость и головокружение прекратились так же внезапно, как и возникли.
На черном ночном небе стояла полная луна, и оно было покрыто яркими мигающими звездами. Кондоры тоже исчезли.
"Пора возвращаться", подумал он.
Алотль шел по освещенной луной дороге и думал о завтрашнем дне, который еще больше укрепит его власть над страной. Он думал о том, что равных ему в стране нет, даже вождь не имеет такой власти над людьми, как он, Алотль.
Еще до восхода он поднялся на вершину храма, облачился в праздничные одежды, на голову надел шапочку из чистого золота.
"Лучи солнца засверкают на моей одежде, и я буду стоять выше всех, подобный богу", подумал он, и сердце его заколотилось от радости.
Наконец, люди собрались у подножья храма, а Алотль уже стоял на его вершине. Конечно, он хотел бы стоять у подножья храма, чтобы первым добраться до трупов врага, окунуть руки в их кровь и размозженные тела и обмазать свое лицо. Но он понимал, что никогда не сделает этого - ритуал обязывал его находиться на вершине храма как верховному жрецу и не смешиваться с простым народом. Он знал, что народ ждет взмаха его руки, который будет означать начало расправы.
Привели пленных, подняли на вершину храма, раздели догола и крепко перевязали им руки и ноги веревками.
Алотль подал знак, и пленных подвели к лестнице. Они сидели на корточках с отсутствующим взглядом, покорно принимая грядущую смерть. Одного за другим их начали сталкивать вниз. Раздались звуки ломающихся костей, и лестница окрасилась кровью. Стоящие внизу жители возбужденно закричали и подбежали как можно ближе к основанию лестницы, расталкивая друг друга, чтобы первыми дотянуться до мертвого врага, вдохнуть запах его крови, окунуть в нее руки и обмазать себе лицо.
Когда трупы пленных скатились с лестницы, к ним сразу подбежали люди. Они разрывали тела мертвых, вытаскивали их внутренности и кровью и кусками мяса обмазывали себе лицо. Они кричали, глаза их готовы были вылезти от возбуждения из орбит. Мужчины в экстазе размахивали луками, копьями и тамагавками, а женщины издавали сдавленные звуки, как будто бы предавались любви.
Наконец, было все кончено. С вершины храма Алотль поискал глазами вождя. Ему хотелось встретиться с ним глазами, и видя смущение Эхакатля сказать ему:
"Ты не понимаешь того, что требуется нашему народу. Тебе пора уходить и освободить место другому, более сговорчивому", но понял, что время для такого разговора еще не пришло. Да и к чему портить отношения с вождем. Тот ему не мешает, все равно сделает то, что захочет он, верховный жрец. К тому же Эхакатль нравился Алотлю и как человек, и как правитель. Даже в предвкушении встречи с ним, его сердце начинало биться быстрее. Эхакатль был на голову выше его, сильные мышцы выпирали наружу, а Алотль хоть не считал себя слабым, но сравниться по силе с вождем никак не мог.
Уборщики начали стирать кровь и размозженные кости, чтобы придать храму его величие, сооружению, с вершины которого верховный жрец общается с богами.
Алотль начал спускаться с вершины храма. Он гордо смотрел перед собой, не боясь упасть с крутой лестницы. Как человек, довольный хорошо сделанной работой. Вдруг он, неожиданно, сам того не желая, увидел на ступени оторванный глаз, который смотрел на него. Глаз смотрел на него с презрительным удивлением, с каким смотрели на него кондоры, которые ночью кружили вокруг него.
"Только бы не поскользнуться", подумал он. Подумал, наступил на глаз, поскользнулся и упал. Перекатываясь с боку на бок, он покатился по лестнице.
В ушах громко раздавался хруст его переломанных костей. Его голова стукнулась об острые ступени лестницы, перед глазами возникло кровавое марево, и наступила темнота.
Люди подбежали к основанию лестницы и сгрудились около нее, ожидая, когда тело в золотой шапочке, которая под лучами жаркого солнца была похожа на шаровую молнию, не скатится на землю.
Эхакатль, поднял мертвое тело верховного жреца, подержал его некоторое время, желая посмотреть на размозженное лицо, где когда-то были глаза, и с отвращением выпустил из рук. Тело мягко плюхнулось на подножье храма.
Люди подбежали к неподвижному телу Алотля, разрывали его, вытаскивали внутренности и кровью и кусками мяса обмазывали себе лицо. Они кричали, от возбуждения их глаза готовы были вылезти из орбит. Мужчины в экстазе размахивали луками, копьями и тамагавками, а женщины издавали сдавленные звуки, как будто бы предавались любви. Мертвое тело мягко шлепнулось на каменные ступени храма.
Удар был настолько силен, что если бы не стойка бара, Аурелио упал бы навзничь. Он приложил руку к груди. С ладони стекала кровь. В глазах потемнело, и он начал оседать.
Великан с брезгливостью поднял Аурелио, подержал его некоторое время и отпустил. Мертвое тело бесшумно опустилось на каменный пол бара.
Мой любимый кинорежиссер Луис Бунюэль, много лет проживший в Мексике, в своих воспоминаниях "Мой последний вздох" писал:
"В Мексике, как и в большинстве стран Латинской Америки, есть обыкновение часто хвататься за пистолет. На этом континенте есть страны, где человеческая жизнь - своя или чужая - ценится куда меньше, чем где-либо еще".
У меня нет оснований ему не верить.
Колония - название Кельна времен Римской Империи (Colonia Claudia Ara Agrippinensium - лат.)