Утренний туман постепенно таял, обнажая серые, облупившиеся двухэтажные корпуса казармы, некрашеный панельный дом офицерских семей и коричневые деревянные бараки вольнонаемных.
Валентин вышел из ближнего к лесу барака, застегнул куртку, поправил серый холщовый рюкзак за спиной и зашагал узкой тропкой, разрезавшей луг на две равные половины, прямо к тракту. Еловая гать в конце луговой низины ответила его светлым туфлям глухим стуком, дорожная насыпь заскрипела песком. Недвижный островерхий лес полукругом обнимал луговину и здания воинской части, краями своими упираясь в гладь Лысьвы; на том берегу виднелись черневшие вразнобой избы, было пусто и тихо, и только зудение комаров отравляло гармонию.
Валентин не спешил, шел размеренно, груз за спиной весил мало, сильные ноги легко одолевали сопротивление песка, в котором чуток увязали, до автобуса было два часа ходу, - он не раз уж проземлемерил эту дорогу, уезжая в командировки или, как сейчас, в отпуск. Был он в звании капитана, но жил, как все офицерики-одиночки, в бараке, у него была своя комнатка; служба не пыльная - военным метеорологом, на редкие задания летал с удовольствием, и хотя их в/ч, именуемая между собою "Дыра-1", отчаянно надоела и порой допекало безбабье, все-таки жизнь - перед отпуском - улыбалась ему.
Он давно уже не был в своей родной Ялте, с тех пор, как похоронил маму. И мысль о необходимости навестить могилку, проверить сохранность ее, постоянно тяготила сознание.
Ялта его всегда встряхивала, освежала, давала новые силы и укрепляла мыслишку о том, что когда он выйдет в отставку, хорошо бы осесть там и завести семью.
В полупустом автобусе проехал мимо давно не взлетавших "Мигов", в купе грязноватого вагона оказался вдвоем с молодой особой, черноглазой, темноволосой, беседовал с ней до вечера, разговор шел ерундовый - о продуктах, о проблемах с жильем, о тяготах жизни на севере... Женщину провожал на вокзале заботливый муж, и Валентин поэтому не рассчитывал на ее благосклонность, но, как только погасили вечером свет, она вдруг сказала кокетливо: "Дайте слово, что не будете ко мне приставать!" Поняв намек, он подсел к ней, стал целовать, а потом и прилег, после ее "Только я сама разденусь!" Утром, угостив его на прощанье яблоком, она сошла на какой-то задрипанной станции, а он, подчиняясь вагонной качке, провалился в сон. Служба не отпускала, снилось:приятелю-капитану дали майора, и он командует: "Всем на квадрат почета! А я пройду по-над вами! В первом взводе пропала книжка "Граф Монте-Кристо", вторая серия! Какой-то импреонист спер! Читает толстые книги! Завтра испораньку всех заподъемлю! И чтоб в строю стояли, как самолетики! А ты Валентин, включи мне Лаврентия!"-"Служу Отечеству!"- отвечает Валентин и включает Лоретти. А майор гремит: "Каждый из вас должен уметь петь любую песню на любой мотив!" От скрежета торможения проснулся, вагон дернуло, и он вскочил в тревоге, не поняв, что и где. Потом обмяк: "Дыра есть Дыра! Скорее бы Ялта!"
Заехал к знакомым в Ростов, оттуда добрался до порта Кавказ, а там попутным суденышком до Керчи.
Украинские погранцы говорили по-русски, чувствовалось, что и сами, как он, русопятые, и долго его не мурыжили, глянули загранпаспорт и спросили- зачем да куда, а узнав, что он в прошлом ялтинец, махнули приветливо: "Топай!" Суденышко, которым он доплыл сюда, шло дальше, до Севастополя, а, значит, как раз через Ялту, и он, пристроившись на палубе у правой бортовой шлюпки, наслаждался родным с детства запахом моря. И будто попал в молодость, в юность, когда плавали с одноклассниками аж до Батуми- на большом белоснежном лайнере, с бассеинами и шезлонгами, и так же вот лежали на палубе, и упругий ветер бил в ноздри, а дельфины обгоняли корабль, стремительными торпедами вылетая из воды в азарте погони за косяками кефали, и тяжко шлепались в воду, поднимая высокие всплески брызг, а чайки кричали истошно и неотступно летели следом... Так, в мыслях о юности, задремал. А когда проснулся от ночной свежести, из темноты по правому борту чудесной золотой россыпью медленно надвигались далекие огни Ялты, - он сразу узнал и смотрел неотрывно, и было странно, что его родина теперь заграница.
Суденышко пристроилось в самом конце мола, у маяка, и пока он, расплатившись с капитаном рублями (тот взял их охотно), прошел погранцов, пока достиг морвокзала, в фойе уже никого не было, только расписания рейсов по стенкам. Покрутившись у здания, не нашел ни старушек, ни женщин, приглашавших к себе на постой. Курбюро давно уж закрыто, остается ночевать на вокзале. А если к бабам? Приятель написал ему адреса нескольких ялтинских официанток, подрабатывавших кое-какими услугами. Он достал бумажку из нагрудного кармана белой штормовки, и в свете фонаря стал смотреть, куда ближе. Оказалось, рядом, сразу за рынком, на Киевской.
Дверь открыла иссиня-черного окраса бабища, наметанным глазом определила: "А вы военный?" - "Да, в отпуск!" - "И сразу ко мне?" - "Да, ребята очень советовали!" - "Какие ребята?" - "Из Лысьвы!" - "А, самолетики! Проходите!"
Была яичница с рюмкой(дополнительный сервис), уют и комфорт(чистота, новая мебель, ковры на стенах, удобства) и огромная инертная туша жрицы любви. Утром кофе с "Мартини" - супер.
Расплатившись(покривилась, но рубли взяла) и получив приглашение заглядывать, поплелся в курбюро. Там дали адресок: мать-одиночка с сыном в проходной комнате, он в смежной тыльной, недорого. Прикинув, что к бабам каждый день не пойдешь, а жить где-то надо, уплатил положенное, тут же поменяв рубли на гривны, и двинулся на Массандру.
Солнце начинало наяривать, под рюкзачком по спине потекли струйки, он перекинул ношу на левое плечо, чтобы попрохладнее, и, радостно погружался в Ялту.
И по мере того, как шел главной массандровской улицей, всплывали в памяти дома и домики, дворы и дворики, и все это было связано с девочками, которых сюда провожал. Дойдя, наконец, до нужного номера, вошел во двор и, увидев женщину у корыта, где шапкой мыльная пена, спросил: "Скажите, Галина здесь проживает?" Женщина обернулась, глянула на него и глаза ее распахнулись: "Валюша?!" И тут же проступили в ее лице наивные трогательные черты хрупкой и чистой девочки из его последней школьной весны, и сердце заколотилось: "Галя?!" Она смущенно, поспешно отерла о фартук мыльную пену с красных распаренных рук: "Какими судьбами?! Откуда?!" Но тут из домика вышел мальчик и ломающимся баском сказал: "Мам, я на море!" И прошел мимо, белокурый, в шортах и шлепках, и Валентин внимательно и заинтересованно посмотрел ему вслед, и она, поняв его, сказала, враз став как сдутый шарик: "Не твой! Не твой сын!" И все! Радость от встречи померкла, волнение спало, и он сказал: "Я по адресу, из курбюро!" И сам понял, что, видимо, сказал не то, не вовремя, потому что она вдруг стала серая и очень не молодая, с нелепыми красными волосами, натруженная, плоская, -молча кивнула и пошла в дом, в дверях обернулась и сказала благожелательно: "Ну что ж, входи, гостем будешь!"
Он никогда не бывал в этом домике ранее, - сенцы с газовой плитой, комната с широкой тахтой у стены, столом и простыми деревянными стульями посредине, с креслом-кроватью в углу у окна, с телевизором, стоящем на небольшом холодильнике, в другом углу, с дверью в смежную комнату. "Тебе туда!" - указала Галина, и он, кивнув, прошел к себе.
Здесь тоже было одно окно, снаружи увитое виноградом; у стены слева красный диван-кровать, рядом торшер с розовым колпаком, журнальный столик, у тыльной стены прямо напротив двери светлый двухстворчатый шкаф без зеркала.
Вошла Галина, открыла шкаф, достала с полки чистое глаженое белье, положила на диван, сказала: "Сейчас будем чай пить!" И вышла.
Он, чувствуя себя неловко, снял штормовку, повесил на крюк у двери, сообразил что туалет и кран во дворе, как в Лысьве, и подумал: "А не мотнуть ли отсюда?" Но деньги в курбюро уж заплачены, да ведь и нет ничего иного.
"Мой руки во дворе и садись!" - Галина разливала чай в сервизные чашки, на столе вазочка с вареньем, хлеб, масло, брынза. "Поди, с утра не ел ничего?" Он подосадовал, что не захватил с собой никакого гостинца, вышел во двор. А когда вернулся, Галя опять была радостна, бутерброды с маслом и сыром теснились на большой плоской тарелке, тоже сервизной, в розетках варенье. "Кизиловое, сама варила! Ешь давай!" И, оперев голову о согнутые в локтях руки, смотрела на него светло и внимательно. И он понял: нравится ей! Как тогда - нравится! И сразу почувствовал себя просто, легко, и сказал: "Нет уж, давай вместе есть!" И она засмеялась: "Вместе так вместе!"
Когда пришел с пляжа сын, они все еще сидели, вспоминая лучезарное школьное времячко, и Галя сказала: "Саша, мой руки, садись, это Валентин Валентинович, он будет жить у нас две недели!" "Три!" - подумалось, но смолчал, решив посмотреть, как будет дальше.
А дальше - склон вывел его точнехонько к остаткам Генуэзской крепости, на самый край пляжа, где мальчишками ныряли, ловили в водорослях зеленых "собачек", жевали "резиновую" ламинарию - морскую капусту, стачивали о камни острые ребра мидий, чтоб легче было разодрать, раскрыть их створки, перламутровые изнутри, и всасывали в себя желеобразное тельце моллюска. И мечтали: доплыть бы до горизонта, до того берега! Знали, что там, за морем, Турция, но хотелось другого берега, - неизвестного, где погони, приключения, подвиги, - манящего, как страна Гваделупа!.. Здесь, на диком пляже, не было лодок спасателей, и он сразу заплыл подальше, до той глубины, где ходят рейсовые катера и баркасы. Там откинулся на спину, разбросал широко руки и, чуть прогнувшись, доверился морю. Долго болтался так, блаженно щурясь от солнца, пока не погрузился с головою, оттого что заснул, вынырнул, отплевываясь, и поплыл к берегу.
Поднялся в Массандровский парк, долго бродил там, наслаждаясь видом секвой и араукарий, кипарисов, пиний, ливанских кедров, любуясь прихотливой садовой архитектурой, - с небольшими бассейнами, где сновали красные, черные, золотистые рыбки, где цвели огромные белые кувшинки - водяные лилии, как бы отражения царящих над ними белых чаш высоченных магнолий, - все было Рай, в котором он так давно не был.
Снова сошел к Генуэзской крепости, плавал далеко, лежал на горячей гальке, не одеваясь, в плавках побрел забитым людскими телами берегом и дошел так до порта, оделся, вышел на набережную, посидел там вблизи причала на знакомой с детства скамье, зашел в гастроном, купил бутылку "Кокура" и торт, и медленно побрел к своему нынешнему крову-приюту.
Гали не было, Саша сказал, что она на работе, пришлось торт положить в холодильник, "Кокур" оставить в центре стола, а самому пойти в "Пельменную" рядом с домом.
Галя пришла поздно, усталая, вымотанная, он уж успел отоспаться под бормотанье включенного Сашей телека и ждал ее в первой комнате, чтобы выпить за встречу и все такое, но она только махнула рукой и сказала: "Завтра, все завтра, а сейчас спать!"
Заснуть сразу не удалось, читать было нечего, он лежал в темноте, вроде бы ни о чем не думая, но проступило ясно, будто было вчера.
Он играл Звездича, Галя - Нину, но - не по пьесе - влюбилась в него.Это заметили все "персонажи", ему это нравилось, хотя сам он был расположен к "баронессе Штраль". А гулять ходили все вместе, огромный белобрысый увалень "Арбенин" с ними. В воскресенье выбрались в верхний парк, у разрушенного дворца крымских ханов долго фотографировались, потом стали постепенно спускаться к морю. Цвел миндаль, от этого все было розовым, воздух пьянил весною, рождал ощущение победительности, и он со скалы, откуда росла огромная бесстыдница(земляничник - дерево без коры), влез на ветку, повис на руках, и прыгнул на дорогу метрах в пяти внизу, не рассчитал прыжка и сильно ушиб кисти обеих рук, едва не сломав их, но не дрогнул лицом, не выдал никак своей боли. Полетный прыжок не прошел незамеченным, Галя и "Штраль"ахнули, их щеки порозовели, глаза засияли - жертва была не напрасной.
Но что же дальше? Встречаться с ней? Он еще ни разу не целовался всерьез, только так, как умел - прижимаясь губами к губам, к щеке - и от девичьей нежности замирало сердце и обжигало всего. И он уже ходил с одной восьмиклассницей - балеринкой, ровесницей, и сидел с нею в кустах на набережной, тесно прижавшись к ней и по-мужски изнемогая от такой близости. И провожал ее в дом на горе, и там в беседке гладил ноги ее под юбкой, и не только ноги. Но по-настоящему его влекло к взрослым женщинам, с ними он, не робея, шел к цели. А с девочками? С ними же нельзя так; взрослые женщины сами за себя отвечают, а тут он в ответе. И не стал он встречаться с Галей, - были женщины - соседки, а с девчонками просто гулял, научился целоваться взасос, давал волю рукам, но не решался на большее: уж больно трогательные, нежные, жаль их.
И с этим уснул.
Проснулся привычно рано, вспомнил, что туалет во дворе, натянул треники, обулся, тихо открыл окошко, выбрался, едва не сломив виноградные лозы, сбегал в каменную двухдверную будку, обратным манером собрался нырнуть в окно, но тут из соседнего домика вышла заспанная старая тетка в халате, тоже, видимо, заинтересованная в отдаленном строении, и возопила: "Вы куда в окна лазите?! Ходют и ходют к этой бесстыжей, уж и дверей мало!" - "Я здесь живу!" - обозлился он и обиделся, и решительно влез в окошко. "Много вас тут таких, жильцов на одну ночь, кобели проклятые!" - "Заткнись, лярва! ("Боже мой, да это же Галя!") Завидно, что к тебе, падали, уж не ходят! Иди, иди в сортир, там тебе самое место, дерьмо!" - "Мам, да хватит тебе!" - басок Саши. - "Спи, сынок, спи, это я так!.. " Громко чиркнула зажигалка, потянуло сигаретным дымком.
"И это Галя?! Та чистая, нежная Галя?! А что ж ты хотел через столько лет?!"
Надев, не застегивая, рубашку и захватив плавки, опять же через окно, покинул былую обитель целомудрия и чистоты, и устремился к пляжу. Красноватое солнце, ополовиненное морем, медленно вылазило из воды, постепенно увеличиваясь и бледнея, чайки покачивались на тугих покатых валах, бакланы, спугнутые им с прибрежных камней, обросших водорослями, тяжело и лениво замахали крылами, удаляясь от берега. Он, оглянувшись, скинул треники и трусы, быстро натянул плавки, и тут же войдя в воду, присел, погружая все тело, чтоб скорее привыкнуть к прохладе, и сразу поплыл, как в детстве, сажонками, быстро и беспенно вспарывая ладонями тяжелую гладь, сильными толчками ног помогая себе, и так, пока не устал, а тогда опрокинулся на спину, и широкими гребками все удаляя и удаляя себя от берега, стал смотреть в светло - синее небо с бледной горбушкой луны над горами и на сами горы, огромной лесистой стеной с обнаженным скальным верхом защищающие город от степных ветров и щедро посылающие сосновый озон навстречу морскому солоноватому воздуху, и плыл так, пока не спохватился, что уж, наверное, слишком увлекся, как бы не попасть под какой-нибудь ранний катер, тотчас повернул обратно, и тихо, "курортным" брассом, стал возвращаться.
Галя уже хозяйничала, торт был на столе, но бутылка исчезла, уступив место плоским тарелкам с колбасою и сыром, пахло свежим хлебом, - белым, как извечно на юге; увидев его, принесшего с собой запах моря, улыбнулась приветливо, будто не было утренней перебранки с соседкой, радушно пригласила: "Садись, сейчас Сашка придет!" Он улыбнулся ответно, понес мокрые плавки в свою комнату и только тут заметил, что дверь туда приоткрыта, значит, Галя уже заходила туда, - и правда, постель была застелена, и он поразился:как же он сам не заправил койку, впервые с самого первого дня в училище не заправил койку! Распялил плавки на подоконнике и вернулся к столу ("Шут с ним, с умыванием, чисткой зубов!"): "Чем помочь?!" - "Открой бутылку!" - и протянула ему штопор и вчерашний "Кокур".
Саша вошел голый по пояс, с мокрыми вихрами, и стало понятно:умывался и обливался под краном.
Галя поставила на стол два высоких стеклянных бокала на очень коротких ножках, он налил вина, протянул ей бокал, поднял свой: "За встречу!"Саша удивленно посмотрел на них, но ничего не сказал, поняв только, что мама и этот дядька, оказывается, знакомы, а они с Галей, едва прикоснувшись слабо тренькнувшими бокалами, пригубили розовое вино, и Галя скомандовала: "Ну, мужики, навались!" После бутербродов приступили к торту, фирменные пакетики чая крепко окрасили кипяток в больших чашках, и Валентин почувствовал умиротворенность, покой, давно забытое тепло семейного чаепития, размяк, расслабился, и тут же схлопотал Галино проницательное: "А Звездич, видимо, холостяк?" - "Как Нина!" - собрался он, и Саша опять посмотрел на них удивленно.
"А вы маму давно знаете?" - они с Сашей спускались к морю. - "Вместе учились!" - ответил так, чтобы не соврать и чтоб не сказать всей правды. И сам спросил, в общем-то догадываясь об ответе: "А мама где работает?" - "В ресторане, официанткой!"
Саша отлично плавал, явно быстрее него, и он вспомнил себя в его годы, и уроки физкультуры на море, и старого "морского волка", учившего их кролю и баттерфляю, и прыжки с вышки, стоявшей там, где сейчас нижняя набережная и причал, - он тогда долго не мог себя заставить лететь вниз с десяти метров.
Пришли домой ровно к двум, как и велела Галина; Валентин, по пути заскочив в магазинчик рядом с пельменной, купил коробку пастилы и вручил хозяйке, и благодарная улыбка тронула ее лицо, и на мгновенье вновь проглянула славная чистая девочка из той далекой весны.
Так и потекли его отпускные дни, похожие друг на друга, и показалось, что еще долго можно не думать о службе, да и вообще ни о чем не думать. Ел в пельменной, по утрам Галя устраивала чаепития с бутербродами, и он, по дороге с пляжа, прихватывал что-нибудь в магазинчике - тортик, кексик, конфетки. Днем снова ходил на пляж, чаще один, но иногда с Сашей, и тогда пельмени брал на двоих. А вечером отправлялся на набережную, фланировал там в поисках школьных приятелей или хотя бы знакомых, но, видно, город здорово обновил свое население.
Порой вспоминал про списочек в нагрудном кармане штормовки, но удерживал скудный ресурс финансов и смутная надежда на близость с Галиной. И каждый день думал: "Надо на кладбище!" Но все как-то откладывалось, все как-то некогда, и возникало: "Будет шторм или дождь, тогда пойду!"
Он хорошо загорел, плавать стал лучше, свободней, почти не уставая, и старался вобрать в себя больше солнышка, моря и праздности, чтоб хватило на целый год, до следующей вольницы.
Однажды мотнули с Сашей на тролейбусе в Никитский ботанический сад, побродили среди цветущего великолепия - растений со всего мира, медленно спустились к морю, обратно вернулись катером.
Другой раз пошли на базар, и Валентин поразился запредельности цен, решив тут же, что будущим летом зарюхается куда-нибудь на Кубань, - наесться там от пуза хотя бы огурцов с помидорами. А Саша резонно заметил: "Ну, что ж вы хотите - курорт!" Был не по годам рассудителен, видел трудности жизни и мечтал о компьюторе.
Валентин навестил свою бывшую школу, двухэтажное кремового окраса здание с белой колоннадой фронтона, - каникулы, пусто. Зашел в свой бывший двор: те же сарайчики, так же живут в них летом хозяева, уже незнакомые, сдавая квартиры внаем. И пожалел, что не пришел сюда сразу: может, и обломилось бы снять у кого-нибудь подешевле комнатку. Мать его опоздала с приватизацией, умерла, и жилье отошло государству;новые владельцы резко увеличили площадь веранды, застеклили ее, и пускали теперь в сезон по десять человек сразу - это ж какие деньжищи! И впервые подумалось, что ему - в будущем - купить жилплощадь в Ялте, пожалуй, не светит, и скорее всего придется пытаться в Темрюк или Азов, или Таганрог - словом, на берегу, - в России немало хороших мест.
Сашин класс на днях отправлялся в поход по Крыму, и он одолжил пареньку свой рюкзак.
А сам вспомнил, как после девятого класса он обошел весь Крым, а в десятом, весной, не выдержал, начал встречаться с Галочкой - уж больно хорошенькая была, похожа на Целиковскую и Ларионову одновременно. Школы их были рядом, по разным берегам речкии нередко он шел провожать ее на Массандру, до самого до порога, и старшая сестра ее -уже взрослая, видя их вместе, загадочно посмеивалась. Потом стали видеться вечерами, подолгу просиживать в обнимку на скамейках в парковых зарослях, потом на темном берегу, где он часами лежал на ней, изнемогая от желания, но не смея поднять подол ее бархатного красного платья, просто вжавшись в нее, и тонкий запах ее духов - чистоты и свежести - теперь всегда был с ним.
Мать с весны до поздней осени сдавала комнату отдыхающим, сама спала на веранде, а он на это время переселялся в сарайчик. И после проводов Гали приходил поздно, в двенадцать и позже, и пока шел километры и километры извилистым теплым асфальтом, едва не разрывались от боли природные подвески - после часов изнурительной полублизости.
А ночи становились все теплей, все дурманнее, запахи моря, кипарисов, цветущих глициний, магнолий, ленкораньских акаций, медоносных кустарников смешиваясь, превращались в пьянящий настой, они дышали этим настоем и весенняя бурная жизнь едва не взрывала тела их мощною плодоносною силою, и однажды он все-таки поднял подол ее платья и рука жадно прижала волшебный мысок, но звонкая пощечина остановила его.
Они ушли с пляжа, где обоим стало уж невмоготу, присели на большую скамью с гнутой спинкой, будто нарочно укрытую от людских глаз зарослями алычи, рука ее случайно коснулась его мощно восставшей плоти, - она вдруг заплакала: "Измучила я тебя!" И сама легла на скамью!
И он, ворвавшись в нетронутое, бессчетно взрывался, взрывался в ней, и только рассвет остудил это любовное сумашествие, и он восторженно и растеряно проводил ее до порога, где бдительно ожидала ее сестра, и, поняв все, усмехнулась язвительно: "Поздравляю!"
Через два дня были выпускные вечера в их школах, и они танцевали то в одном здании, то в другом, а потом ушли к той самой скамье!.. Это был их последний общий рассвет: вечером он был уже в Симферополе, а утром следующего дня явился с документами и вещичками в Саратовское училище, чтобы стать летуном.
Галя часто писала ему, он с жадностью вдыхал запах этих ее милых весточек, тот самый запах свежести и чистоты, но постепенно Ялта все удалялась и удалялась, становилась все меньше и меньше, он был принят в училище и жил новой жизнью, почти что взрослой, в увольнение ходил в женские общежития, его стали коробить грамматические ошибки в ее письмишках, и через полгода он перестал отвечать ей.
Мать написала, что Галя стала худая и страшная, попивает винцо, ходит по набережной с разными кавалерами, и все это окончательно отошло в прошлое.
А сегодня... Подходя к ее дому и упершись глазами в номерок на заборе, стал думать: где он мог читать этот адрес? Силился вспомнить, ночью ворочался, - в курбюро? Нет, там совсем другой почерк. Но где же?
Неслышно прошел босиком к вешалке у двери, залез в карман куртки - нагрудный, достал оттуда записочку с адресами баб, чтоб не включать торшер, тихо достиг окна, приблизил бумажку к свету дворового фонаря на деревянном столбе, - нет, здесь три адреса, по первому он уже был, - ее нету. Машинально повернул к себе обратную сторону листка - и резануло: вот он! Обдало горячей волной, присел на подоконник: угораздило же! А впрочем, что уж принимать близко к сердцу, он-то при чем? Но какой-то комарик зудел и зудел в душе: "А кто подтолкнул ее к этому?" И тут же: "Не бери на себя так много, каждый живет по-своему, каждый сам делает свою жизнь! Миллионы близки в юности, ну и что? Что теперь? А ничего! Спать иди, вот что!"
Положил записочку обратно в наружный карман, тихо лег, но заснул не сразу, все думал:как вести теперь себя с нею? А никак! Не было никакой записочки с ее адресом! Постоялец - и все тут! "Много вас тут, постояльцев на одну ночь, кобели проклятые!" Тем более. И уснул, изредка просыпаясь от собственного всхрапывания и опять погружаясь в сон. И всю ночь летал над пенным прибоем у самой кромки Камчатки, и составлял длинные метеосводки.
Утром, как всегда, будто подбросило, вскочил и сразу через окошко, прикрыв с той стороны створки, - на море.
А когда, наплававшись, поднялся крутою тропкой высокого берега, увидел в конце улицы удалявшегося с рюкзаком Сашку, вошел во двор, еще раз оглядев номер дома у входа, и увидел свою выстиранную штормовку на проволоке для сушки белья. "И записочку выстирала?" Нет, записку он сразу узрел: на столе, рядом с пачкой "Мальборо" и зажигалкой. И, глянув на Галю, потеряно сидевшую в халате на неприбранной тахте, понял: прочла. И, чтобы сказать что-то, спросил: "А почему у тебя стиралки нет? И зачем ты стирала, я бы сам!" Она хрипло вымолвила сухим ртом: "Так ты, значит, клиентом ко мне?" И посмотрела, будто холодной водой обдала. "А я-то дура! Поверила!.. Что ж побрезговал мною? Аль Сашки стеснялся? Так я бы его к сестрице наладила!"
Он постоял молча, потом подошел, сел рядом, взял ее натруженные руки в свои, и сказал просто: "Я и забыл об этой записке! Только сегодня ночью вспомнил!"
Она высвободила руки, встала, дрожащими пальцами вытряхнула сигарету из пачки, чиркнула зажигалкой, закурила, затянувшись до глуби, и, выдохнув смрадный дым, хрипло сказала: "Спрашивай!"
Он пожал плечами и отрицательно покачал головой.
"Ладно! Сама скажу!.. Был у меня тут один постоялец, вроде тебя, геолог! От него Сашка" Валентин молчал, глядел внимательно. "Он не приезжал больше! Это мой сын! Пока в ресторане держат да на подстилку гожусь, прокормлю! А там, Бог даст, сам полетит!" И тут он ляпнул: "В бога веришь?" Она зло усмехнулась: "А больше некому!"
Решив, что ему сейчас лучше всего уйти, он вышел. Не зная, куда деть себя, долго слонялся по парку. Вернулся к пельменной, поел. Вошел в дом.
Галя очухалась, ожила, подкрасила губы, тронула тушью ресницы. На столе все было собрано к чаепитию. "Садись! Будем чай пить!" Он молча сел, она налила кипятку в сервизные чашки, бросила пакетики заварные, и молча пили чай, не притрагиваясь к бутербродам. "Ну, ладно! Мне на работу!" И стала убирать со стола. Он поблагодарил, ушел в свою комнату, не закрывая двери, бесцельно сел на прибранную ею постель. Отпуск разладился.
Когда она ушла, он перешел к телеку, включил его, сел на стул и долго смотрел: воинственные запорожцы в шароварах, как Черное море, ходят по сцене с пиками, а потом пляшут гопака. Слушал новости на украинском, потом опять был гопак. Он выключил телек, запер дом, и пошел бродить по родному городу: Набережная, Морская, Чехова, Боткинская... "Интересно, в каком кабаке Галина? Скорее, где-то на Набке... Неужели она занимается этим? Как-то не совмещалось с корытом, с Сашкой, с их скромным бытом... Что-то не вяжется!.. А как же адрес?.. "Взуття", "Перукарня", "Едальня", "Мебля"... Ладно, пойду на свою "Зупынку"!
"Хиба ж вона правду каже!" - "Да, может, не врет!" - "Як же ж! Брешет!" - "Так. Соседи. Кажется, это о нем и Галине. Ага, заткнулись, меня увидели. Вот и молчите, кумушки!" Но только вошел в дом: "Эй! Йды до менэ, слухай, шо я кажу тебэ!" Усмехнулся: "От бисовы души!" Лег на свою постель.
Проснулся оттого, что кто-то целовал его:в губы, в щеки, в шею! "Галина?!"- "Молчи, молчи, не говори, не надо!" И мигом полыхнула в памяти их скамья, и взрывное желание бросило к ней. Но все оказалось не так, как тогда, на берегу их юности. Утренний разговор застрял в памяти и мешал им обоим. И только постепенно, очень не сразу, близость вымыла эту преграду.
И заснули к утру примиренные. И не слышали, как в не запертую Галей с вечера дверь вошла и, увидев их, вышла ее сестра, как соседка кричала не - докричалась, по южному гэкая: "Гале, рибу брать будешь?" Как вошла и, выпучив глаза, вышла другая соседка, звавшая перед тем, как войти: "Сусидко, ты шо, хиба утикла куда?" И скоро весь двор знал, что у Гали клиент, тот самый, который постояльцем прикидывался, и старая толстая врагиня чехвостила кобелей и приваду их.
Когда проснулись, Галя, накинув халатик, сразу кинулась за сигаретой, а закурив, открыла холодильник, достала оттуда миску яиц, ушла в сенцы.
Валентин лежал с пустой головой, не хотелось ни есть, ни вставать, - он задремал. И она весело разбудила: "Вставай, соня, яичня простынет!" И он, оприличив себя только трусами, вышел к столу и увидел, что Галина не пожалела яиц: со сковородки на него многоглазо смотрели веселые солнца желтков!
Вошла и постучала о дверь соседка, видевшая их, когда они спали: "Здоровеньки булы, як почивалось?" И зыркала во все очи, - кто, что да как, и пела медоточиво: "Галю, в тэбе сили немае?" И взяв пачку, неохотно удалилась, кумекая про себя: "Дуже гарный, звидкиля вин такий? Мабуть, москаль?" И скоро весь двор знал, что клиент, он же постоялец, он же кобель проклятый, не иначе москаль, и видать грошей при нем богато, отхватила же Галка, лярва крашеная! Сына бы постеснялась!
А Галя готова была стряпать, мыть-убирать, перестирать все его вещи, холить его лелеять, пришивать ему пуговицы и радовать его чем только возможно, лишь бы он всегда был с нею! И не было ни запоев ее, ни обрыдлых клиентов, ни омерзительного ресторана, где все только жрут и пьют, жрут и пьют, прыгают, сигают и вопят, как одурелые, - а был Он! Ее Валя!
И она в минуту убрала со стола, вымыв и протерев полотенцем посуду, накрыла свежую скатерть, схватилась вытирать всюду пыль, тут же поставила на плиту мясо в кастрюле, крошила капусту, морковку, перец, картошку, сунула ему в рот конфетку, несмотря на протесты, выгладила на столе брюки его, подложив одеяльце и накрыв их простынкой, тут же принялась мыть полы и протерла заодно мокрой тряпкой туфли его, снова кинулась к плите, вымыв во дворе руки, вынула мясо, засыпала крошево, поджарив на сковородке лучок с томатом, - Валентин глядел на все это с изумлением и растерянностью, но очень даже понял радость ее!
После училища он служил в Каче и Сасове, за полярным кругом и на Камчатке, потом в Ульяновске... Жениться не довелось, как-то не встретилось женщины, которой можно бы жизнь отдать, и он отложил все это на потом. И вот сейчас...
В тот же день он наконец-то поехал на кладбище, сразу нашел могилку - расплывшийся глинистый холмик, заросший осотом, только трубчатый крест и табличка возвышались над сорняками, и долго сидел на сохранившейся железной скамеечке, глядя на раскинувшийся внизу порт в изгибе города, на город в изгибе моря, на синюю безбрежность с крохотными барашками, исчезавшими и вскипавшими, на родной Аю-Даг - Медведь-гору... Потом пошел в сторожку, взял там лопату и рукавицы, выдернул, выкопал весь осот, охапками отнес его к мусорнику, и только тут спохватился, что пришел без цветов. Кинулся к зарослям каких-то желтых примул внизу у дороги, нарвал их, на ближних могилах отыскал пустую стеклянную банку, сбегал с нею к водопроводу и, налив до краев, вернулся, утвердил банку в сухую глину, укоротил стебли, втиснул их в стеклянную горловину, и получилось солнышко. Тогда глубоко окопал могилку с краев, глиною увеличив холмик, и упарившись, вновь застыл на скамеечке. Мать всегда говорила, что и с того света хочет видеть Ялту, порт, море, горы, и он глядел на все это ее глазами.
Обратно пошел пешком, наслаждаясь видом безлесных холмов, кое-где охваченных шиповником или ажиной, асфальтовый серпантин вел его далеким путем по внешней линии города, мимо проносились машины, обдавая бензиновой гарью, - он шел, слившись с этим шоссе и с этой выжженной солнцем глинистой почвой, и не было ничего роднее и сокровеннее его Крыма.
Галя купила вина, "сухарика", в вазе темно синел инжир, обложенный кистями розового винограда, в тарелочке желтел сыр, маленькая хрустальная люстра-бра приятно охватывала комнату приглушенным светом, оранжевый двухкассетник голосом Малинина пел о поручике и корнете, и будто клапан открылся в душе Валентина, так долго, с училища закрытый клапан вольной гражданской жизни, когда нет погон, нет взводов и рот, нет команд, нет опостылевшей формы, нет ничего, кроме того, что ты - Человек! Он благодарно и чуть взволнованно глянул на Галю, когда она вошла с ломтиками душистой дыни на блюде, и волосы ее уже не казались ему такими вульгарно красными.
И они снова остались одни во Вселенной, а когда мир опять объял их, она, положив голову ему на плечо, задремала, заснула, - засопела тихо и ровно. Он лежал, не шевелясь, боясь потревожить ее, и слушал чарующий голос Малинина. Устав лежать на спине, осторожно высвободил плечо и бесшумно сполз, слез с тахты, босиком тихонько подошел к окну, сел на подоконник, жадно вдохнул льющийся из форточки свежий, напоенный кипарисами воздух, и прислонившись к стенке оконной, загляделся на черное с алмазами небо, привычно определяя положенье созвездий. Еле слышно шумело море, мощным оркестром звенели цикады, позади него, в темноте комнаты спала малознакомая ему женщина, совсем иная, чем та хрупкая и чистая девочка, оставшаяся где-то далеко-далеко на берегу прежней жизни, - эта Галя жестко боролась за место под солнцем для себя, для своего сына, она беспощадно рассталась с иллюзиями "равенства, братства и счастья", поняв, что "каждый умирает в одиночку", и стала похожа на свою старшую сестру, как он теперь знал, умудренно-цинично смотревшую на жизнь еще тогда, еще в те годы... Малинин разливался соловушкой: "А на том берегу, а на том берегу..." - и Валентин вспомнил Лысьву, и с грустью подумал о том, что отпуск не бесконечен, и деньги тоже.
В офицерской столовой в/ч приятели закидали вопросами: "Ну как, у всех баб был?" И после его: "Нет. Жил там, у одной..." - осудили: "Ну, это напрасно, уж Райку-то надо было отведать, Райка-то лучше всех, мы у нее впятем были, берет недорого!"
В "Дыре-1" все было по-прежнему, но дорожный сон оказался в руку: того самого капитана увенчали-таки майорством, и он стал кем-то вроде бывшего замполита. И на дверях клуба теперь красовалось объявление - белыми буквами по красному фону: "1. Комната для чтения должна быть аккуратной и убогой. 2. Кинотелевизор не смотреть после отбоя. 3. Разрешается читка книг и писка писем на родину". В самом клубе, с унылыми столами и пыльными газетными кипами на них, свежеиспеченный майор указывал первогодку на лист фанеры: "Это будет стендик! Рамку в какую хошь краску выкрась, а середину в общую!" Скулы свело от невежества и тупости, Валентин той же тропкой через луг вышел к Лысьве и долго стоял в оцепенении. На том берегу чернели вразнобой торчащие избы. Было пусто и тихо, уныло и пасмурно, комары жарили немилосердно. Все казалось ненужным, тягостным и постылым.