Давно хотел написать о тех ярких, известных людях, с которыми - хотя бы и мимолетно - свела меня жизнь. А все никак...
Но вот не спалось... Я сел к столу - и строки пошли...
* * *
Шла зима 55-56 годов... В Пятигорске появились афиши "Поет Александр Вертинский". Я сразу вспомнил рассказы о том, как Вертинский в предреволюционные годы выходил на сцену в костюме Пьеро с известково-белым лицом, пел "Ваши пальцы пахнут ладаном", в зале начиналась истерика, и особо экзальтированные личности пускали себе пулю в лоб.
Мы с Витей Ганичем, моим партнером по конферансу, пошли на концерт.
Народу было немного - треть зала, всё старые интеллигенты, в неуютном театре стыло, почти не топлено.
Занавес был уж раздернут. На открытую сцену вышел Вертинский со своим аккомпаниатором, их встретили аплодисментами.
Вертинский поклонился, пианист дал вступление, и Вертинский запел.
Пел он неожиданно, странно и, как нам с приятелем показалось, очень смешно. Не помню, что он пел первым, но мы очень смеялись! Сидели мы в проходе, непосредственно перед нами рядов не было, и мы резвились!.. На второй песне мы едва не сползали с кресел от смеха!
А на третьей мы вдруг заплакали.
Позднее я понял, что мы просто привыкли к его манере, и нам открылось искусство!
Мы проревели до перерыва.
В антракте, утерев слезы, вышли в фойе и стали ходить вместе со всеми по кругу, разглядывая висевшие на стенах фотографии местных актеров... Неожиданно встретили своих институтских преподавателей: профессора истории Селихановича и "литератора" Ольгу Аркадьевну Моденскую. Она, увидев нас, обрадовалась: "Как приятно, что есть еще интеллигентные молодые люди, которые любят Вертинского!.. А вы знаете, что профессор Селиханович был педагогом Вертинского?" Нет, мы не знали, а Селиханович, как бы подтверждая, кивнул и слегка поклонился. "Он, - продолжала Моденская, - спас его! Кругом были красные, и профессор одел на него свой костюм, второй дал ему для пропитания и помог перейти линию фронта!.. На днях они виделись в Кисловодске, и Вертинский подарил профессору два костюма!" Селиханович покивал смущенно, а Ольга Аркадьевна продолжила: "Знаете, мы сейчас идем за кулисы, пойдемте с нами, это же интересно!"
Мы робко отправились следом за стариками.
Пройдя половину длинного закулисного коридора с пустыми гримерками, мы вдруг увидели в одной из следующих, в самой глубине ее, Вертинского. В наброшенном на плечи пальто, нахохлившись, словно большая усталая птица, он протянул вперед свои руки с длинными пальцами к электроплитке, стоявшей на столике: спасался от стыни.
Увидев гостей, он вскочил, бросился навстречу Селихановичу, они обнялись...
Нам стало неловко, и мы потихоньку ретировались...
Во втором отделении Вертинский пел свое самое знаменитое: "В бананово-лимонном Сингапуре", "Я маленькая балерина" и другие свои вершинные песни, его поразительные руки раскачивались веерными ветвями пальм, порхали бабочкой-балериной, и мы не просыхали от слез...
Он спел и "Ваши пальцы пахнут ладаном", но, слава Богу, в зале никто не стрелялся...
Проплакав до конца концерта, отбив себе руки аплодисментами, мы с Витей, тихие и потрясенные, выходили из зала...
С той самой минуты, сразу по окончании концерта, меня пронзило и не покидает всю жизнь: я видел и слышал Гения!..
***
В Дагестане я оказался в ноябре шестидесятого года. Прошел конкурс и стал диктором телевидения и радио.
Директором телевидения был родной брат Расула Гамзатова - Гаджи Гамзатович, интеллигент, умница... Конечно, Расул - так его все называли - был у нас в студии частым гостем. Всегда шутил, смеялся, рассказывал анекдоты...
Я часто беседовал с ним в эфире. После каждой своей поездки в какую-либо страну он непременно приходил к нам на интервью.
- Я летел в Бразилию и думал, что я первый дагестанец, который ступит на ее землю! И я чуть не умер от разрыва сердца, когда узнал, что там уже есть дагестанец, работает в нашем посольстве; сердце мое чудом не разорвалось! - говорил он с крепким аварским акцентом.
Он не мог рассказывать камере, неодушевленному аппарату. Поэтому, начав интервью рядом с Гамзатовым, я через пару минут - за кадром - переходил к камере, усаживался на заранее приготовленный стул и уже оттуда задавал ему вопросы, - так он был анфас, - но самое главное, так ему было, кому рассказывать, и, видя мои глаза, исполненные самого искреннего горячего внимания, Расул вдохновлялся: "Я стою на трибуне рядом с Фиделем, мы смотрим парад, впереди идут красавицы с голыми ножками, - как лoшадки, как лoшадки!.. Мое сердце готово было выскочить и полететь к ним!.. И Фидель спросил меня: "Вам нравится Куба?" А я сказал, что пока я вижу только обложку той книги, которую мне предстоит прочесть!.."
В читальном зале республиканской библиотеки он - на аварском! - читал свою поэму о Сталине. Ни слова не понимая по-аварски, я, тем не менее, услышал и боль, и страх, и уважение!.. После чтения я рассказал ему о том, как я понял эту поэму, и он ответил: "Значит, я написал честные стихи, если вы все поняли только по звукам, по интонации!"
Дома у себя он показывал мне холодильники. В первом - вино, "Магомет сказал: "Не пей вина!" - и это для гостей не мусульман". Во втором - водка и коньяк - "Магомет сказал: "Не пей вина!" - и это для нас, мусульман!" В третьем - только лекарство - "А это для меня!.."
Из Парижа прилетел к нему погостить Пьер Рондьер, литератор.
Мне довелось брать у него интервью в эфире. Причем интервью было взаимным (по условию Рондьера): я спрашивал у него, а он, ответив, тут же спрашивал у меня (подкидывал мне вопросики типа "Что сделал Сталин для Сибири?" Я ответил: "Кузбасс!").
Последний вопрос (по истечении эфирного получаса) оставался за мной, и я спросил: "Как вам Расул Гамзатов?"
"О! - восторженно отвечал он, - сет колоссаль! Сет феноменаль!.."
В доме у Расула Гамзатовича всегда было народу полнехонько. На первом гостевом этаже иногда спало на полу до двадцати человек: любой Гамзатов (может быть, очень далекий, но родственник), любой аварец ("Это ж мой народ!"), вообще любой дагестанец мог обрести кров, не умоляя о ночлеге администраторов переполненных гостиниц...
Уже работая в Пятигорске, я, встретив его на лермонтовском празднике поэзии, спросил: "Что там произошло на встрече писателей с Хрущевым?" (За несколько дней до этого тот же вопрос я задал С. П. Бабаевскому, и тот, смакуя, говорил о ненависти Л. Соболева к М. Алигер). Мудрый Расул сказал только: "Московские писатели - очень не дружные ребята!"
Перебравшись на работу в Москву, на ЦТ, я позвонил в его московскую квартиру и попросил об интервью здесь.
"Хоть целый день буду говорить с вами, но только в Махачкале!"
Дагестан, родной Цада, Гуниб, Ахвах, Махачкалу - любил страстно!
Я люблю твое лицо, Махачкала,
Отраженное в воде Каспийской!
В сердце я тебя навеки сберегу, -
Где бы ни был я: вдали иль близко!..
Как-то я сказал ему: "Каждый из нас в долгу перед своим народом!"
Он улыбнулся, но ответил задумчиво: "В неоплатном долгу!"
***
Я только начал работать диктором на Пятигорском TV и отчаянно волновался. А тут еще наш главреж настойчиво поучал меня: "Не наклоняй голову, помни о композиции кадра!"
Мне нужно было представить зрителям большую группу эстрадных артистов и передать слово Махмуду Эсамбаеву.
Стараясь не нарушать композицию кадра, я важно повернулся к Махмуду Алисултановичу и произнес: "Пожалуйста!" И услышал, как прыснули девушки из джаз-гола!..
После передачи (прямой эфир) Эсамбаев положил мне руку на плечо и сказал дружески: "Что вы так волнуетесь? У вас есть все, что бы быть очень хорошим диктором... Смелее, смелее! Будьте радушным хозяином!"
У меня как пелена с глаз спала, и я сразу почувствовал себя состоявшимся диктором: так точно он поставил задачу и определил амплуа!..
Много лет спустя, пересекшись с ним на гастрольном маршруте, я спросил за обедом у него в номере: помнит ли он такой эпизод? Нет, конечно же, он не помнил.
За столом были молодые горские парни и мы с народным артистом Н. М. Жемчужным. Все с аппетитом поедали курятину, а Эсамбаев только обсасывал косточки: "Нельзя больше, форму надо держать!" И отчаянно матерился. Но в его устах это не звучало бранью, а сверкало остроумием! Бoльшего остроумца в мате я не встречал!..
Я напомнил ему о своем отце, Борисе Кеворкове. Он поразился: "Как?! Это ваш отец?!"
Дружба их была давней, началась еще в Пятигорске, где отец одно время был балетмейстером в музыкальном театре и куда он принял Махмуда - не "классика".
Много позднее, в Грозном, отец писал маслом его "Макумбу". Махмуд Алисултанович терпеливо позировал - в индейском костюме.
Закончив, отец сказал: "Чтобы краски долго не выцветали, надо смазать картину петушиною кровью!"
"Сойдет и моя! - возразил Махмуд, чикнул ножом палец, поднял его вверх, сказал: Бери мою кровь и мажь!.."
С удовольствием говоря о "Макумбе", он отрицал себя, как исполнителя горских танцев: "Ненавижу свои ноги в лезгинке!.."
Мы никогда не говорили с ним об античеченских репрессиях в войну. Но знаю, что он мучительно переживал уничтожение СССР.
"Я родился в великом Советском Союзе, а не в каком-нибудь СНГ!" - восклицал он, выпячивая последнюю букву этой аббревиатуры...
Последний раз мы виделись с ним в августе 93-го года в "Шереметьево". Он отправлял на гастроли какую-то группу, а мы, уже после смерти Н. М. Жемчужного, улетали в Афины. Прощаясь, я дружески легонько толкнул его кулаком в живот, - живот оказался неожиданно мягким: М. А. уже потерял форму, ему уже тяжело было танцевать, он уже, скорее, обозначал танец, хотя на сцене был удивительно свободен, последнее время стал даже петь - без микрофона: оказалось, у него приятный голос!..
А "Макумба" с его кровью висит в доме моего отца и не выцветает!..
***
У меня была сессия в ГИТИСе. В 10 утра мы выходили на сцену, в 12 ночи уходили с нее, - каждый день, без выходных. Играли друг у друга, ставили сами. Словом, занят я был по горло.
И вдруг мне передают, чтоб я срочно позвонил главному редактору. Звоню. "В. Б., Вы будете делать передачу об Агнии Львовне Барто, вам с редактором уже сейчас необходимо заехать к ней домой, обговорить сценарий и сделать заказы художнику и цехам!"
С трудом выкроив время, еду с редактором к А. Л., в Лаврушинский. Знакомимся. Барто по-настоящему интеллигентна, и это сразу рождает контакт, доверительность.
После сессии занимаюсь передачей вплотную. А. Л. дает мне свою книжку "Переводы с детского", свой сценарий... Много предлагает... И никакой позы... Решаем, что интервью будем снимать у нее на даче, а игровую часть - с детьми - на Шаболовке.
Оравой человек в тридцать (много тех. персонала) оккупируем ее дачу. А. Л. Специально привозит на дачу двух поварих, те готовят обед на всех!
В перерыве съемок А. Л., редактор, оператор и я едим в комнате, остальным обед на веранде.
После съемки на ее "Волге" едем в столицу.
- Вам нравится Пугачева? - неожиданно вопрошает меня А. Л.
- Это большая эстрадная певица! - отвечаю я.
- Да? Даже большая?! - А. Л. поражена.
- Да, она очень талантлива!
- Нет, талантлива - это да, конечно, - но большая?!
- Большая, Агния Львовна, большая!
- Смотреть противно! - комментируют поварихи, а шофер скептически ухмыляется...
В павильоне на Шаболовке уйма детей. Я шучу с ними, чтоб они раскрепостились и читали стихи свободно, легко.
После двух дней съемок А. Л. говорит мне: "Я посмотрела, как вы работаете с детьми, - почему вы до сих пор на телевидении, а не в кино? У меня лежит сценарий на киностудии, должен был снимать Миша Богин, но он уехал в Израиль!.. Возьмитесь, снимите!.."
Конечно, я был рад предложению!
Увы! В том же году А. Л. Барто скончалась, и этот разговор остался без завершения... Но в памяти - другие разговоры, рассказы ее...
- Мы с Михалковым представляли детскую литературу Союза в Бразилии; в Рио-де-Жанейро проходил конгресс Всемирной ассоциации детских театров, а я ее вице-президент... Попали мы на время карнавала. Это было ужасно! Шум, гам, петарды круглые сутки, несколько дней подряд... Но самое ужасное - оказывается, в Бразилии существует обычай: во время карнавала ни одна женщина не смеет отказать пожелавшему ее мужчине! Я все эти дни не выходила из номера!..
- Знаете, Михалкову шлют тысячи писем с просьбой о материальной помощи. Многим он помогает понемножку, но не верит в искренность этих писем. Только однажды поверил сразу. Человек написал ему: "Вышлите мне сто рублей, чтоб я мог выпить за ваше здоровье!.."
Мне тоже шлют, тоже просят помочь. Но я несколько раз так обожглась! Выслала, а потом решила проверить! И оказалось, что мои просители просто пьяницы! А жаловались, что инвалиды, что им есть нечего, за квартиру нечем платить!.. С тех пор я собираю такие письма - за месяц их набирается штук пятьдесят, - и в один-два дня объезжаю все эти адреса. И только если сама убеждаюсь, что и вправду нуждаются, - помогаю деньгами...
Скольким же людям помогла она за всю свою жизнь: и книжками своими, и передачей "Найти человека", которую вела на радио десять лет, и просто деньгами!..
***
В ГИТИС на встречу со студентами режиссерского факультета пригласили Галину Сергееву Уланову.
Она рассказывала нам о балете, о себе - и от нее самой, и от ее рассказов оставалось пленительное ощущение полета.
Ее спросили о гастролях в Англии. Она неожиданно засмеялась, а потом сказала: "Знаете, я вам лучше расскажу, как я была в гостях в Лондоне. В богатом доме был большой прием, раут, вначале все пили аперитивы, я, конечно, ничего не пила, не люблю алкоголь... А потом стали танцевать. Играл джаз. Я с изумлением увидела, как мужчины в смокингах во время танца хватают своих дам и переворачивают из вверх ногами - юбки, нижнее белье разлетаются... Все хохочут! Я была в шоке!.. Ко мне подошел хозяин дома и пригласил на танец. Я в ужасе отказалась, и чтоб смягчить отказ, сказала ему: "Я думала, что англичане такие чопорные!" "Что вы! - расхохотался он. - У нас чопорны только лакеи!.."
***
1-го (или 2-го) марта 1975 года довелось быть в гостях у Марии Павловны Прилежаевой.
За столом - М.П. с мужем, и телевизионники - редактор и я.
На столе - молодая картошка (1 марта 75 года!), помидоры, салаты и сухое вино.
Разговор о пьесе М. П. "Сиреневые облака". Пьесу эту М. П. превратила в сценарий, предложила его редакции.
В пьесе-сценарии было немало хорошего, интересно-конфликтного, но сюжет шел отдельно, заданно, не рождаясь из правды характеров, а подчас и вразрез с ними. Словом, задумано было не верно.
Я высказал М. П. свои замечания и заключил: "Так что, Мария Павловна, езжайте в свое Переделкино и переделывайте!"
М. П. рассмеялась: "Надо же, как это раньше не приходило мне в голову, что Переделкино от слова переделывать!" И добавила вопросительно: "А вы меня не бросите, как Калатозов? Я сделала под него сценарий, а он бросил меня, схватил "Верные друзья"!
"Еще бы! - подумал я. - Дураком надо быть, чтоб пожертвовать таким самоигральным сюжетом как "Верные друзья"!"
Писательская интуиция не подвела М. П. В тот же день в редакции мне предложили другой сценарий - многосерийку Владислава Крапивина "Мальчик со шпагой". Конечно, я ухватил его - интересный, даже азартный в чем-то, а "Облака" передали другому режиссеру - И. А. Мироновой. Я позвонил М. П. и сообщил ей об этом. Она обиделась.
Я успешно снял "Мальчика", он прошел на ура, а вот Ия Миронова на "Облаках" надорвалась: сюжетная линия всё гуляла сама по себе, оторванно от характеров. Чуткий художник, Ия Александровна Миронова не смогла слукавить в творчестве и умерла от переживаний... Искусство - очень жестокая вещь...
***
А Виталий Соломин был солнышко!
Он играл в моей многосерийке "Мальчик со шпагой" главную взрослую роль.
От него исходило ощущение порядочности. Он редко опаздывал на съемки, но уж если так получалось, непременно звонил из театра в холл Шаболовки, просил администратора передать мне, что извиняется и будет во столько-то.
Актер редчайшей техничности, он, подобно снайперу, укладывал роль в "яблочко".
"А знаешь, - говорил В. П. Крапивин, автор, - он поразительно ухватил душу артековского вожатого, да и вообще - будто родился вожатым!"
Виталию Мефодиевичу часто был неудобен крапивинский текст. Я иногда разрешал ему переделать, чтоб было удобно, иногда вместе с ним искали приемлемый вариант. Однажды я предложил ему: "А если так? Описанный в..." Он захохотал! Он смеялся так заразительно, что я и сам "поплыл", а он все смеялся - долго, до слез! Повторял - "Описанный!" - и вновь закатывался!..
Частью декорации была шведская лестница. Он заметил мне: "Вообще-то я могу угол держать!" Я ухватился за это! Приготовили кадр - и сняли! Два дубля! И он подолгу держал прямой угол, только к третьему дублю уж подустал...
Поражала его простота и благожелательность! Я со всеми актерами находил контакт, и все держались просто, в рабочем режиме. Но в нем было какое-то особое обаяние и радушие!
***
С Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым было договорено о его участии в очередном выпуске передачи "Лица друзей" (передача шла сразу после программы "Время", ее иногда смотрел Брежнев, и участие в ней было престижным).
С. А. Герасимов приехал на Шаболовку заранее, минут за сорок до видеозаписи. А. Г. Алексин - ведущий программы опаздывал. И мы с Сергеем Аполлинариевичем устроились в холле, благо нашелся свободный столик и кресла; я стал предлагать ему различные варианты его выступления. Он охотно соглашался, поддерживая меня: "Можно так! Можно так!" Но время от времени спрашивал беспокойно: "А где Алексин?" "А где Алексин!.." Наконец, появился Анатолий Георгиевич, я "передал" ему Герасимова, а сам ушел в павильон - готовить съемку. Через какое-то время пригласил в павильон обоих - Герасимова и Алексина, - усадил их за столики; стали выставлять на них свет. Довольно быстро поставили свет, можно приступать к съемкам, но!.. "Технари" извещают, что писать не на чем: не привезли чистые видеоролики из Останкино. С. А. терпеливо перенес вынужденное ожидание (уж кто-кто, а он-то знал, что на съемках всяко бывает). Только спросил: "А в чем дело, отчего задержка?" Я объяснил ему, и он более ни о чем уж не спрашивал, - рассказывал нам о последних совещаниях по искусству... Съемочный свет, конечно же, погасили, оставили дежурный. Но из павильона не выходили, чтоб сразу же начать съемку как только привезут ролики.
Наконец, ролики привезли, зарядили, и мы сразу же начали съемку.
Конечно, говорил Сергей Аполлинариевич по-своему, совсем не то, о чем соглашался со мною: "Можно так! Можно так!.." Говорил много, умно. Я тут же прикидывал, как оставить лучшее, чтоб не нарушить эфирного времени при монтаже, - ведь, помимо С. А., еще масса материала. По ходу съемки снял необходимые для монтажа крупные планы рук его, глаз... Герасимов закончил говорить, я остановил съемку, спустился из аппаратной в павильон. С. А. сразу спросил меня: "А перебивки сняли?" "Сняли, - успокоил я его, - сняли!.." Герасимов довольный тем, что сказал на записи, обратился к своему секретарю-стенографистке: "Ну как?" "Превосходно! Блестяще!" - восторженно ответила та. Потом спросил Алексина и меня: "А вам как?" Мы искренне сказали, что все о`кей!
После записи он, разогретый съемкой, был совсем иной, чем до записи. Физически ощущалось магия его ауры, он излучал мощнейшее обаяние! Никогда и ни у кого я не встречал такого могучего, победительного шарма!..
Проводили его и стенографистку в раздевалку, они оделись, мы пожали друг другу руки и распрощались.
Сняв вступительное слово и "связки" А. Г. Алексина, я закончил съемку.
На следующий день приступил к монтажу. И только тут, заново осмысливая снятое, увидел, как много сказал С. А. Герасимов. За внешне безупречными с редакторской точки зрения фразами звучал острый подтекст: и критика застойных явлений, и критика "инструктивного искусства", и опасения за судьбу страны... Разумеется, я все это оставил. Пришлось перенести часть другого материала на следующие выпуски...
Я всегда понимал С. А. Герасимова не только как крупного режиссера, но и как одного из самых умных людей эпохи. Думаю, не ошибся в этом.
***
Экспедиция наша базировалась на Сенеже, в Доме художника. Я снимал тогда многосерийный спектакль, а на самом деле видеофильм, - "Та сторона, где ветер".
Туда и привезли Майю Георгиевну Булгакову. Обнялись, расцеловались, - она не первый раз у меня снималась. Начали съемки... Простая, общительная, она всех покорила своей горячей заинтересованностью в успехе съемок. Готова была к любому количеству дублей, - только бы получилось!.. За один день мы сняли несколько эпизодов с нею... Вечером, после общего для всей съемочной группы ужина, Майя и ее муж Петя пригласили меня в бар, но мне было не до развлечений: фильм был сложный. И экспедиция сложная. Одних автобусов было шесть: ПТС, ПВС, лихтваген, тонваген, кабельваген, актерский автобус... Народу уйма... До двух ночи обычно я репетировал у себя в огромном номере - приспособленной под жилье мастерской художника, а в пять утра уже был на ногах: еще и еще раз обдумывал предстоящую съемку и поручения цехам на следующий день. А к семи утра спешил в столовую на общий для всей съемочной группы завтрак... В восемь уже начинали съемку.
Снимали мы все на натуре, только одна сцена и была в павильоне на Шаболовке... После Сенежа экспедицию продолжили в Тарусе. Надо было б остаться там и отснять все натурные сцены, но лимит командировочных был исчерпан, и пришлось возвращаться в Москву.
Сложно было состыковать натуру так, чтобы было ощущение съемки в одном месте. Но удалось. Часть сцен сняли в Коломенском, на высоком берегу Москвы-реки. А часть сцен опять же на берегу Москвы-реки, но на другой окраине, у Волоколамского шоссе. Нашли там подходящий дворик с садом и домик в саду. В этот домик и привезли Майю Георгиевну. Не простая ей предстояла сцена: по сюжету ее сын Яша погиб, сорвался с обрыва в ледоходную реку. Сорвался, спасая малыша... Мать - Майя Георгиевна - перебирает Яшины вещи, берет в руки его фотографию, плачет...
На съемку приехал автор, В. П. Крапивин. Он был потрясен Майей. Мы сделали два дубля, и оба она прожила сполна. Смотрела на фотографию молча - и только слезы катились из глаз...
А тогда, на Сенеже, вечером в баре она очаровала всех. Моя помреж, бывшая там, рассказывала мне на следующий день: "Боже мой, какая женщина! Видели б вы, как она танцует! Такой твист! Такая пластика! А как пела! Мужики все с ума посходили!.."
Когда я узнал о гибели Майи, целый день все валилось из рук... Вспомнилось, как я звонил ей. У ее дочек голоса были очень похожи на ее голос. Майя обычно подходила к телефону сама, но представлялась одной из дочек. Я знал эту хитрость, и называл себя. После этого раздавался смех и возглас: "Я, я это, я!"
Так и звучит во мне этот ее серебристый смех...
***
С Высоцким меня познакомил его друг, а мой приятель Вадим Иванович Туманов (его сильная книга "Всё потерять и вновь начать с мечты" вышла пару лет назад). На Таганке, возле театра. Через Володю Туманов и доставал билеты в театр - так я увидел там все лучшие спектакли.
Мы проговорили с полчаса. Высоцкий рассказывал о подаренном ему "Мерседесе", о том, как удалось "выбить" квартиру, - словом, о делах житейских. Был он прост и, что меня поразило, деликатно интеллигентен. Ничего от мощно-хрипатого барда, ставшего песенной энциклопедией тогдашней жизни. Спросил, над чем я работаю, не хочу ли снять его (увы, на телевидении фамилия Высоцкий была табу). Потом говорил Вадим, потом я, потом снова Володя. И снова - абсолютная интеллигентность!.. Таким и остался он в моей памяти: интеллигент Владимир Высоцкий.
***
Летом пятьдесят третьего года в Ялте встречали Неру и его дочь Индиру.
Мне и Тамаре Кабановой, восьмиклассникам, доверили встретить их в порту: вручить им цветы и приветствовать.
Долго ждали их на ковровых дорожках, расстеленных у морского вокзала. Они задержались в "Артеке", у пионеров... Наконец, белоснежная правительственная яхта "Ангара" вошла в порт, грянул оркестр!.. Корабль медленно приближался к пристани... На палубе стояли - все в белом - Джавахарлал Неру и Индира Ганди...
Ошвартовались носом, кинули трап. Джавахарлал и Индира сошли на берег... И тут мы с Тамарой перехватили их. Я вручил огромный букет Индире, Тамара - Неру, Индира протянула руку для пожатия мне, Джавахарлал - Тамаре, потом Индира руку Тамаре, Неру мне - и тут я удивился крепости его пожатия! Я невольно глянул ему в глаза изумленно, он все понял и засмеялся. Тут у меня вырвалось школьное: "We are glad to see you!" И он с улыбкой поблагодарил: "Thank you!"
Его пригласили к микрофону, но он махнул рукой, отрицательно покачал головой и двинулся к автомобилю - открытый ЗИС-110 был украшен розами.
Когда машина с эскортом мотоциклистов выехала из порта, с балконов ближних зданий посыпались тысячи розовых лепестков, и, как мы потом узнали, вся дорога до Ливадии, куда они направлялись, была усыпана лепестками роз - так в Индии встречают самых лучших друзей... А Неру обожал розы...
***
Было это в пятьдесят третьем году. В Ялте пел Лисициан.
Конечно, я пошел на его репетицию с Ялтинским симфоническим оркестром (в оркестре играл мой отчим). И репетиция, и концерт проходили в старом, уже несуществующем, летнем открытом театре в саду имени Чехова.
Он пробовал песни с оркестром, начало и конец только, редко какую пел полностью. Очарование его баритона было магическим... Не зря в том году ему вручили золотую трость в "Ла Скала", где он пел каждый год...
Вечером зал был забит до отказа, а за стенами театра стояли толпы людей, коим не досталось билетика, и они пришли слушать его хотя бы и за забором. И народу здесь было раза в два, а то и три более чем в партере.
Начал Павел Герасимович с арий. И Елецкий, и Валентин, и много-много других, и, конечно, его "коронка" - бесподобный Жермон!.. Это было упоение, было пиршество! Всё встречали восторженно!.. Полтора часа до антракта мелькнули единым мигом. А после антракта - песни.
Народу за забором прибавилось, и овации зала подхватывались там, и все это многократно увеличивало и без того высочайший градус концерта.
А Лисициан пел и пел - русские, украинские, армянские, польские песни... Зал не отпускал его, не давал закончить концерт, и, наконец, около двенадцати ночи (а начало-то в восемь!) Лисициан показал на горло - мол, не могу, нельзя больше, но зал орал: "Бис! Бис!" и требовал новых песен! Орали и за забором, и Лисициан, разводя руками - ну, что ты тут сделаешь - пел и пел!.. Наконец, он, решив закончить, минут пятнадцать не выходил на поклон, но зал, встав и уже было двинувшись к выходу, остановился и вновь потребовал пения! И Лисициан вышел, и в этой своей последней песне "пустил петуха" и опять показал на горло... Только тут народ спохватился - полпервого ночи, четыре с лишним часа пения, - и смирился, поняв, что переборщил в своей любви...
А через несколько дней я, идя в школу, вдруг увидел его. Он шел мне навстречу, сероглазый и загорелый, как мавр, - шел с двумя женщинами... Поравнявшись со мною, он вдруг потрепал меня по голове, ласково взъерошив мои вихры и улыбнувшись...
Я уже тогда грезил искусством и воспринял это как знак, как благословенье судьбы, и пронес это благословенье через всю жизнь!..
***
Я прилетел в Тбилиси, на "Грузию-фильм" заканчивать работу над своей лентой "Веселые рыболовы".
Мне повезло: в одной монтажной со мной работал Миша Кобахидзе, он прославился своей короткометражкой "Свадьба". Мы с монтажницей "Грузии-фильм" Ларисой Дигмеловой делали "Веселых рыболовов" (оперетта Жака Оффенбаха) днем, с 8 до 17, а после делал свою короткометражку "Зонтик" Мишико.
Миша находился в ужасном положении. Он уже на несколько месяцев опоздал с окончанием производства своей картины, и - как это было заведено в Госкино - часть персонала из-за невыполнения плана уволили. Но Миша и его монтажница Валя Терлецкая доделывали картину. Конечно, без всякой зарплаты. Им предоставляли иногда производственные "окна"... Мишико и Валя фактически голодали. Их дневной рацион составляли хлеб и блюдечко вареной фасоли - лобио, которое стоило 12 копеек в столовой "Грузия-фильм".
Мишико мучился: с ним перестали здороваться, его едва ль не травили (за полгода не сделать двадцатиминутную картину! Из-за чего всю студию лишили премии, а часть людей осталась без работы!) К нему хорошо относилась только смена звуковиков: они были молоды, бунтарски настроены и бесконечные перезаписи "Зонтика" выносили безропотно. "Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь никакого отношения к искусству!" - этот задорный плакатик у них колол глаза тогдашним чиновникам... Мишина картина была высоким искусством, они понимали это и работали сверхурочно бесплатно.
Миша никак не мог подобрать музыку. Он показывал мне варианты с органной музыкой Баха. Я горячо одобрял, но Миша продолжал мучиться, продолжал искать и, наконец, однажды пригласил студента консерватории - скрипача и записал с ним мелодию "Канкана". Это было дерзко - и органично! "Канкан" оказался великолепным лейтмотивом "Зонтика".
Миша вскоре закончил картину, показал ее мне, режиссеру Кугули Мгеладзе (тот только что выпустил картину "Утренние колокола") - Кугули пришел в восторг: "Гениально! Гениально!"
Потом этот фильм взял не один международный приз, но тогда! - Еще ничего не было ясно. И мы с Кугули поддерживали Мишико, как могли!.. Зная ранимость Миши, я старался как бы случайно "поймать" его где-нибудь возле столовой, чтобы пообедать вместе: ведь у него порой не было ни копейки... Увы, его монтажнице, Вале Терлецкой, я ничем так и не смог помочь, так как эта не молодая, очень усталая женщина не притрагивалась ни к угощениям, ни даже к булочкам и бутербродам, которые я "забывал" в монтажной... Долго мы с Мишей потом переписывались...
"Грузия-фильм" была интереснейшим коллективом. Тенгиз Абуладзе, Резо Чхеидзе были его украшением, но дух творчества витал над этой благословенной студией абсолютно ощутимо. А уж что говорить о молодых! Жилось им трудно, картины им давали со скрежетом. И Миша Кобахидзе, и Отари Иоселиани просто бедствовали. Но жили, терпели во имя искусства.
Молодым пытался помочь Р. Стуруа, тогдашний 2-ой секретарь ЦК компартии Грузии. Он даже устроил им встречу с В.П. Мжаванадзе - 1-ым секретарем ЦК. Но на встрече вместо помощи Василий Павлович напустился на молодых, упрекая их в аполитичности и нежелании делать классовые картины. Возникла перепалка. Отари Иоселиани рубанул Мжаванадзе: "Василий Павлович, разница между мною и Вами в том, что я смогу работать 1-ым секретарем ЦК компартии Грузии, а Вы кинорежиссером - не сможете!.."
Несколько лет спустя, уже работая на ЦТ, я встретил В.П. Мжаванадзе в Москве. Одетый в короткую дубленку, он шел вверх по метельной улице Герцена - явно от Кремля, и по лицу его было видно, что его только что "сняли". Восходящая "партзвезда" Э.А. Шеварднадзе поверг его. Очередной "божок" кончился...
А тогда, в 67-ом, в тбилисский кинотеатр "Рустави", на Плеханова, я пришел на "Первороссиян". Перед фильмом давали хронику: призыв в армию. Когда на экране появился В.П. Мжаванадзе, в полупустом зале раздался оглушительный свист, грузинские парни кричали: "Маймун! Маймун!"
Трудно представить себе, чтобы в то время в Москве при появлении на киноэкране, скажем В.В. Гришина, или, пуще того, Генсека - стали б свистеть и кричать: "Обезьяна!"
В Тбилиси это было в порядке вещей: все говорили о том, что Мжаванадзе - ставленник Хрущева, а Хрущев был ниспровергателем покойного Сталина и потому - ненавистным...
А Отари Иоселиани вскоре снял свою великолепную ленту "Жил певчий дрозд", Мишико - короткометражку "Комедианты", принесшую ему приз ФИПРЕССИ...
Увы, нет СССР, и нет замечательного грузинского кино...
***
Мне позвонил мой давний приятель Толя Шамардин: "Слушай, давай съездим с Боковым на концерты во Владимир - от Союза писателей! Я буду петь, Боков читать свои стихи, а ты поведешь концерт!" Я согласился, и мы втроем на машине Анатолия отправились во Владимир.
Дорoгой Виктор Федорович читал свои стихи, рассказывал о лагере, где ему довелось сидеть ни за что - ни про что... Так доехали до Киржач-реки. Боков предложил остановиться и заглянуть в ресторан: пообедать. Так и сделали. Зашли в ресторан, стилизованный под огромную крестьянскую избу. Боков восхитился: "Ах, как здорово!"
Сели за столик. К нам подплыла вальяжная официантка, и Боков тут же выдал:
Твои глаза, как вишни,
и это нам не лишне:
Сюда вернуться вновь
И закрутить любовь!
Боже мой, кажется даже ее накладной шиньон засветился счастьем! И она, сияя, протянула ему меню: "Напишите, пожалуйста!" И Боков охотно написал ей эти, видимо, единственные в ее жизни стихи, ей посвященные. И подписал: "Поэт Виктор Боков". Она, ликуя, унеслась в подсобку, и оттуда через полминуты высунулся весь выводок скучавших прежде и теперь радостно оживленных официанток, и нам тут же принесли и салатики, и солянку, и уж не помню, какое, второе, и чай!
Мы смеялись, а официантки так и шастали мимо в пустом ресторане, чтоб только увидеть самого Бокова!..
Боков очень любит Владимир, не раз бывал там со своими вечерами творческими... И пока мы ехали, упоенно рассказывал о Золотых воротах, об Успенском соборе, о Суздале... А когда подъехали ко Владимиру и справа показались излучины Клязьмы, Боков снова ударил экспромтом:
Лучше Клязьмы места нет,
Жизнь кипит на всех причалах:
Девки делают минет
На общественных началах!
То-то хохоту было!..
Конечно, концерт прошел горячо, ярко; мы после концерта поужинали в гостиничном буфете, разошлись по номерам... А утром в 9 часов стук в дверь: пришел Боков, принес только что написанные стихи. Оказывается, он всегда встает в пять утра и к девяти у него готово уже пять-шесть стихотворений... Пришел из своего номера Толя, и Боков стал читать нам... После чтения я спросил его: "А как же в лагере - вы там писали?" "Сочинял! - поправил меня Боков. - Двести стихотворений я там сочинил - и всё держал в голове!"
Утром следующего дня Боков снова постучал в номер, снова читал свои стихи, только что родившиеся... А когда через несколько дней возвращались в Москву, Толя - за рулем - запел вдруг:
Речка Пажа, речка Воря,
Еще речка Тaлица, -
Это всё мои просторы,
Там душа скитается!
Сам я родом из Загорска,
Из-под Лавры Сергия!
А Загорск - не южный город,
В нем дыханье Севера!..
Оказывается, как-то Виктор Федорович и Анатолий ехали из Загорска после концерта, и Боков выдал экспромт - длиннейший:
Замело - перемело
Дорогу ярославскую...
Не грози изменой злою -
Угрожай мне ласкою!
Эх, цыганская игра,
Пляска ураганная, -
Бьется жизнь, как баккара,
Ключица в содрогании!
И тогда Толя, взяв гитару, чуть-чуть потренькал, подбирая музыку, и тут же, практически тоже экспромтом, засадил на Боковские слова:
Я хочу тебя обнять -
Вижу: ты охочая!
Я хочу с тобой лежать
И прочее, и прочее...
Хоть я родом из Загорска,
Не люблю монашества!
Не ругай меня, игумен,
Иди на хер, вашество!..
Это было так озорно, так здорово, так талантливо - и в стихах, и в музыке, что я, услышав однажды, сразу запомнил это!..
Потом, месяца два спустя, мы с Анатолием стали опять, как когда-то, работать на эстраде - вдвоем держали концерт: я конферировал, а он пел свои изумительные, чудесные песни на стихи В. Ф. Бокова: "Золотая иволга", "Луговая рань", "Вишенья-орешенья", "Белый пух", "Белая поляна" и многие другие... Надо было видеть, как принимал зритель эту песенную Боковскую поэзию!.. А как пел Шамардин!.. Виктор Федорович всегда высочайше отзывался об этих песнях и об их исполнителе...
Время от времени мы продолжали с Виктором Федоровичем совместные выступления втроем, и каждый концерт подтверждал: Боков - народный поэт России!
Не многим дано такое!..
***
На Шаболовку, на видеозапись приехали Кайсын Кулиев и Расул Гамзатов.
Мы с редактором встретили их у входа в третий корпус, прошли к павильону... Гамзатов шутил, острил, а Кулиев был явно печален... "Что с вами, Кайсын Шуваевич?" - спросила его редактор Т. Н. Паченцева. "Сегодня умер отец наш!" - ответил Кулиев.
Был день кончины А. Т. Твардовского...
***
Длинная ночь заканчивалась. Светало. Я почувствовал, что устал, и перестал писать.