Когда прибежали с завода и сказали, что Николай погиб, Нина грохнулась без сознания. Приехавшая реанимация не знала, что делать: надо бы вывести из обморока, но тут же придется дать успокоительного и снотворного, то есть опять вернуть в забытье. Пока решали, сердце Нины остановилось, пришлось его запускать разрядом, а после долго массировать.
В день похорон накачали ее тормозящими таблетками, всадили укол, - она оцепенела. Дочки их с Колей - восьмиклассница Лена и малолетка Танюша - тихо плакали, не осознав еще в полной мере случившегося.
Все хлопоты о похоронах и поминках взял на себя завод, соседи деятельно помогали, и только когда все ушли, вымыв посуду и унеся принесенные стулья, Нина осталась одна. Девочек уже уложили спать, ее опять задавили таблетками, и она всю ночь просидела на диване в прострации, все не могла поверить в то, что Коли нет и не будет.
Утром пришли соседи и заводские, автобус свозил всех на кладбище, Нина тупо смотрела на земляной холмик с табличкой; председатель завкома оставил конверт с деньгами: двести зарплата Колина, пятьсот казенных - единовременная помощь, триста собрали в цеху, где Коля начальствовал.
Надо было учиться жить без него.
И она училась: всю ночь ждала рассвета, чтобы скорее на кладбище. Там припасть к запорошенному могильному холмику, гладить его, Колю своего ненаглядного - здесь они рядом, на одной подушке их головы. Покрывало снегом - под одним одеялом с Колей! Потом, стряхнув снег, вскочить, спешить к автобусу, чтобы скорее попасть на проходную завода: смена закончится, Коля выйдет, а ее нет, будет ждать, волноваться. Донимала вахтеров: " Не выходил?" Те, зная о гибели Николая (весь завод знал!), утешали ее, говоря, что он очень занят, просили пойти домой, к дочкам. "Дочки!"- озаряло Нину, и она мчалась к ним.
Кончилось все психушкой: Нина стала пропадать на вокзале, останавливать поезда, утверждая, что там ее Николай. С трудом стаскивали безумную с рельсов, чуть не из-под колес локомотива, а она вырывалась, кричала о своем суженом.
Три недели лечили Нину, дополняя уколы и таблетки внушениями. Удалось вернуть ей зыбкое чувство реальности. Вышла спокойной, тихой, но дорогу переходила, не глядя по сторонам, водители матерились, с трудом успевая затормозить. Завершилось наездом - ударило ее уже в конце тормозного пути. Перепуганный шофер выскочил, поднял Нину с асфальта, она мычала, плакала, указывала на колени в крови. Водитель отвез ее в больницу; обработали ссадины, уняли кровь, сделали рентген: легкий ушиб. Этой же машиной домой.
Там от Лены узнал Саша Нинину непростую историю. Стал заезжать, привозить сладости, тихо гулять с Ниной по двору, все проникаясь и проникаясь жалостью и участием к этой молодой женщине.
А Нина спрашивала: "Ты Коля?" - "Нет, я Саша, Коля на кладбище!" - "А ты кто?" Саша терялся: "Давай гулять лучше, Коля велел гулять!" И Нина послушно передвигала ноги по дорожкам родного двора. Потом спрашивала: "А тебя Коля послал?" - "Да, Коля велел меня слушаться!" И она готова была послушаться, совсем послушаться, но он не пришел больше. Нина заволновалась: "Где он?" Соседи разузнали: в мастерской, где работал Саша, взрыв баллонного газа, всех в клочья! Передали Нине: "Коля велел, чтоб он не ходил больше!" И Нина опять стала каждый день ездить на кладбище.
Демобилизовался Колин племянник, устроился в его цех, пожил у них с недельку, потом ушел в общагу, но по выходным всегда навещал.
Приехала сестра Нинина, - Нина вся в горе, часто взрывается раскатным рыданием. "Вот что, голуба, надо работать, неча дома сидеть!" - решила сестра, и знакомые помогли Нине стать кастеляншей в детском саду, - том самом, что в их дворе и куда ходит Таня.
Отвлеклась немного, стало полегче. Постепенно осознавалась ее новая жизнь - вдовья. Днем держалась, а ночью ревела в отчаянии. Утром, хватив таблеток, Лену кормила завтраком, отправляла в школу, а сама с Танюшей в детсад.
Узнав о ее просветлении, как грибы после теплого ливня, поперли ухажеры, все из друзей Колиных. Охали, ахали, смотрели проникновенно, приносили гостинцы, норовили за локоток придержать - все как один, женатые. "На кой вы мне, кобеляки?! Прочь!" - Нина еще в Николае. Все в нем было хорошее: улыбка, неспешность, приветливость, обстоятельность. "Коля, куда ты опять за грибами, я уж двадцать трехлитровых банок насолила, нам за глаза хватит!" - "Все, последний раз схожу, больше не буду!" Он и вышел последним, самым последним в жизни, это раз злополучный. Набрали они с приятелями грибов, подцепились на поезд - тихим ходом этот рабочий поезд тащился по лесу, - нога соскользнула у Коли - и раздавило его, упавшего под колеса, с грибами вместе... Это уж через год стали поговаривать, что столкнули его "приятели", не соглашался Коля, завцехом, на их предложения воровские, ставил народный интерес выше личного, вот и заманили его в ловушку, и столкнули под колеса вагонные... А теперь, в перестройку, уж никто не мешает им грабить цех и завод.
Нине будто сердце подрезали: убили Колю, убили! Кинулась в завком, к прокурору, - везде ее выслушали и возразили холодно: доказательств преступления нет! И поняла Нина, что правду искать - дело тяжкое, лучше уж семье отдать себя без остатка.
Первой апрельской субботой поехала проведать дачу. От автобусной остановки не спеша поднималась к участку, и Волга становилась все шире, и раздвигались дали. У своего забора остановилась, оглянулась на волжский простор, и впервые после Колиной смерти ворохнулась в душе тихая радость: "Красота-то какая!" Достала ключ из сумки, стала отпирать поржавевший висячий замок, - осенью даже не обмотали его пакетом, не до того было. Механизм не поддавался, ключ ни туда, ни сюда. "Приехала, называется!" Все забрано сеткой-рабицей, не пролезть. Кругом ни души. Сразу вспотели руки, горло перехватило удушьем. " Коленька милый, помоги мне!" От отчаяния опустилась на корточки и заплакала. "Эге! Плакать-от не годится, слезки беречь надо! - здоровый мужик стоял рядом и улыбался. - Что стряслось-от?" Нина беспомощно раскрыла ладонь с ключом. Мужик усмехнулся, кивнул, взял ключ, вставил в скважину, стал раскачивать влево-вправо. С каждым разом ключ уходил все более в стороны, крепкая рука уверенно крутила его. Замок пискнул, дужка отошла, руки вынули ее из петель, калитка открылась. "Прошу-от!" Нина, глотая слезы, поднялась с корточек, с трудом просипела: "Спасибо!" Вошла в калитку, и пошла к дому. Там тоже висел замок. Мужик, увидев это, пошел следом, спросил: "А от этого ключ?" Порывшись в сумке, Нина подала связку: "Здесь и внутренний есть!" Внимательно оглядев ключи, человек нашел нужные, спокойно открыл оба замка. Вошли на веранду.
Потом Нина думала: "Это Николай мне послал его!" Человек отпер комнату, стал уходить, прощаться: "Всего вам!" И тогда она, сама себе удивляясь, сказала: "Хоть чаю попейте!" Не помня, есть ли заварка.
Мужик принес воды из колодца, налил в никелированный чайник, включил его, достал из настенного шкафчика синие чашки с блюдцами, стеклянную синюю чайницу, отыскал сахарницу. Нина принимала его хозяйничанье как должное.
Пили чай молча, молчалось легко. Выпив чашку, мужик улыбнулся: "Спасибо! Пойду-от!" - "Захаживайте!" - только и сказала она. Потом корила себя: "Даже не познакомились!"
Ночью пыталась представить его лицо - выходило пятно расплывчатое. Запомнились руки - крепкие, уверенные, толковые.
Не скоро заглянул он к ней, аж на майские праздники. Был чуть выпивши, самую малость. Нина поднесла ему рюмку. "А себе?" - улыбнулся он. Вот тут-то она его и запомнила: глаза серые, нос большой, ровный, зубы хорошие, чистые, все крепкое. Налила и себе: "Со знакомством!" - "Иван!" - опять улыбнулся он. - "Нина!" - ответила она без улыбки. Чокнулись, выпили самогону. Только тут хватилась, достала хлеба и сала. Он отрезал ей и себе. Молча жевали, потихоньку оглядывая друг друга. Она налила по второй. "Будьте здоровы!" - сказал он. "Живите богато!" - подумалось ей. Чокнулись, выпили, закусили. "Ну, я пошел-от!" - "Захаживайте!" - вновь пригласила она, и смотрела, как неторопко, уверенно он дошел до калитки, обернулся, махнул ей, и пошел к Волге.
С тех пор навещал каждое воскресенье.
Племянник Колин женился, на дачу заезжал редко, и Нина все тянула сама. Иван, увидев ее с лопатой, молча снял пиджак, повесил на сливу и копал целый день. Она спроворила еду - борщ и картошку жареную, достала бутылочку, и вспомнила, как сиживали здесь с Николаем. "Среди долины ровные", - заводил он, и сладко пелось вместе с ним. А Волга дышала прохладою и манила простором.
Иван натер на ладонях кровавые волдыри, Нина растерялась, не зная, что делать; наконец, сообразила, смазала ему руки бабкиным снадобьем, забинтовала. "Как же я рюмку с ложкой буду держать-от?" Но держал, никуда не делся, две тарелки борща ухлопал, нахваливал, жарехе воздал должное и рюмки не избегал. Нине понравилось, как он ест, не жадно, но с аппетитом, убористо. И впервые явилось: "А ведь он не женат!" Уверенно так явилось! А Иван отметил: "Вкусно готовит баба, просто, а вкусно!" И укрепился: "Она не замужем! Точно не замужем!" И оба по-новому присматривались друг к другу.
Когда с реки потянуло вечерней печалью, Нина проводила его до калитки, и долго задумчиво смотрела, как он уходит, - неторопливо спускается к Волге, к остановке автобуса.
Через неделю он опять зашел к ней, и Нина рассказала ему о гибели Николая, о доченьках, о далеко живущей родне. И он ей поведал: разведен, бывшая жена здесь же, в Лукьяновске, дочка взрослая на Урале северном, откуда он родом. Сам он в однушке; деньги заколачивает на стройке.
И снова присматривались друг к другу. И втихомолку мечталось Ивану: хорошо бы зажить семейной жизнью, чтобы все, как у людей. Хотелось уюта домашнего, тепла, щей, сготовленных заботливыми, любящими руками, чтоб тебя ждали, встречали, и чтобы кто-то, как Настена когда-то, называл тебя папой. И с отцовской нежностью думал о Нининой младшенькой, о Танечке, познакомился с нею и сразу же привязался.
А Танечке, длинненькой, тощенькой, носящей чулочки в резиночку, готовящейся пойти в первый класс, слабо помнящей своего родного отца, хотелось, чтоб у нее было, как у всех, чтобы мама и папа, и чтоб гулять с ними по воскресеньям и просить: "Папа, купи мороженого!"
А Нина...Может, и не пошла бы она за Ивана, но однажды, придя на кладбище, обнаружила на фотографии Николая следы красной губной помады: кто-то целовал фото. Кто? Какой женщине он так дорог? Стала думать. Может, спрятаться за соседними памятниками и подкараулить? Нет уж, захочет Господь просветить, - сделает это!
Лежала в больнице по женским делам, в палате шесть баб, ля-ля-тополя, каждая что-то расскажет. Нина и поделилась болью своей об утрате и помаде на памятнике. И одна товарка открыла глаза ей: "Его сын уже в институт ходит, Чугунов Коля!" Заметалось, заколотилось сердце у Нины, поняла, что Коля - в его честь, Николая; Чугунов - значит, знал Николай о нем, дал свою фамилию, значит, помогал ему - им с матерью!.. " Кто же мать?" И о матери ей поведали, - хорошая тихая женщина, любила его, и он до самой смерти своей ходил к ним!.. "Дура я дура, - заныло сердце у Нины, - как Богу верила!" Не сказалось более никаких слов о нем, любовь и уважение к нему были искренние, большие, и не нашлось в душе ничего, что бы опровергло его тогдашнего, отца детей ее, уважительного к людям и уважаемого ими! Просто легло горькой складкой у рта, сжало губы в тонкую линию, а в душе будто что-то лопнуло и долго звучало тоскливым и долгим звуком. Так с этим нытьем в душе и жила она, пока не рассказала обо всем старшей своей, Елене. А та: "Мама, как бы найти его, ведь он брат нам!" Подумала-подумала Нина: "Можно б найти, да зачем?" И решила: "Зря сказала, надо теперь помалкивать, а там все само собою забудется!"
Может, и не забылось, но в разговорах не вспоминалось.
Одержимость Николаем - после узнанного - прошла, и Нина впервые всерьез подумала о замужестве: Иван мужик основательный, работяга, был женат, - значит, женится на ней не с бухты-барахты, есть однокомнатная квартира (можно к себе не прописывать). И любит, восторгается: "Красавица!" Хотя какая уж тут красавица, - баба как баба, все при ней и то слава Богу!
Иван, меж тем, все чаще оставался ночевать у них, в зале; она с дочерьми в спаленке. Звали они его дядей Ваней, спрашивали: "А он кто нам?" - "Гость!" - отвечала.
Иван всегда голым спал, чтоб тело отдохнуло получше. Так спросонок и пошел в туалет раным- рано. Шмыгнул мимо закрытой двери спаленки, мимо приоткрытой двери в ванную, и тут по глазам полоснуло: Нина, нагая, надевает лифчик, впихивает огромные груди, пышный сноп у межножья сразил его сладкой молнией! Иван скорей в туалет, сердце колоколом гудит, кровь от ступней до макушки вскипела, с трудом помочился, назад вышел, глянул - застегивает на спине лифчик, а сноп рыжеватый чудный среди белоснежной равнины над столпами пышными белыми! Пал Иван в ноги к ней, прижался к снопу, прильнул к нему, дивному, и Нина, потрепав ласково его шевелюру, выдохнула: "Бедный мой, бедный!" И подарила ему, нищему, все богатство свое несметное, угодья свои роскошные, всю сладость свою неизбывную, весь восторг! Иван едва с ума не сошел от счастья-блаженства! Никогда ранее жизнь не сверкала ему таким солнцем, не была такой упоительно-яркой, сладчайшей!
Решилась Нина! Зарегистрировались, свадьбу сыграли, стал Иван жить у них, стала его Танечка папой звать. Млел Иван от тепла семейного, радостно приходил в новый дом, все приносил до копеечки. А однушку его стали сдавать, - совсем не лишний приварок! Нина вдохновенно хозяйничала: стерлядь через подружек достанет, царской ухою накормит семью, мясца подешевле добудет, в детсаду новое белье, как старое спишет, в дом принесет.
А в субботу на дачу! Иван с Ниной на участке возятся, Танечка рядом с ними, помощница. (Лена, как всегда, дома, не любит дачи). Сорняки продергали, гряды досками укрепили. Соседка поделилась птичьим пометом ("Для друзей и дерьма не жалко!"), развели водой, слили в железный бак. Иван подкормил смородину, яблоньки, сливы, клубнику, редьку-морковку. Нина с цветами возится - тюльпаны, гладиолусы, мальвы, ромашки, флоксы.
На калитку приладил Иван щеколду пружинную с винтовым ключом; укладывали Танюшку спать, запирали щеколду снаружи (замок специально не вешали: дома хозяева), и шли поздним вечером к Волге, - лучше нет нагишом поплавать, смыть дневные заботы.
Иван подныривал, хватал Нину за самое женственное, оба хохотали, озоровали, - на берегу ни души, одни во Вселенной! "Вылазь, Иван, хозяйство застудишь!" - "Не застужу, не боись!" - "Боюсь, Иван, твое хозяйство мне надобно!" - "Да? Ну, бери!" - "И возьму!" Нина рывком подплыла к Ивану, ухватила его за "подвески", и потащила на берег. "Эй, ты что, оторвешь! Больно!" Тогда охватила его за шею, влипла губами в губы, и так, подгребая одной рукой, поволокла к берегу. Да он и сам уж плыл вместе с нею, и упали на песок - еще в воде, но уже и на берегу, и тут он накрыл ее рот своими губами. Мокрый песок холодил, они перебрались на сухое, и там, на разложенной одежде, овладели друг другом страстно, истово! А потом, тяжко дыша, отвалились на спину, воззрились на звезды, и тут же уснули.
Раннее солнце усмешливо разглядывало обнаженные тела их, согревало своими лучами, насыщало энергией.
Первым ворохнулся Иван, продрал глаза и скорее прикрылся рубахой: на него внимательно смотрела Танюша. "А почему вы меня не взяли?" - "Не хотели будить!" От разговора проснулась Нина и встрепано: "Танечка, деточка, ты как здесь?" - "Мне страшно одной!" Нина вскочила, обняла заполошно, зацеловала губами грешными: "Кровиночка!" Иван поскорей напялил трусы.
Когда пришли на дачу и Иван исчез в досчатой будочке, Таня спросила: "Мама, а почему у нас с тобой здесь ничего нет, а у папы наплыв?" Нина прыснула: "Он с детства такой, Танечка, так родился!" Таня задумчиво посмотрела в сторону туалета.
С тех пор Иван перестал шастать при Тане в трусах, надевал шорты или штаны.
Потихоньку-полегоньку Нина знакомила его с соседями дачными. Он улыбался, ему улыбались. Вроде, они с Ниной хорошая пара. А приятели его, жившие выше всех на косогоре, давно уж выбор его одобрили.
Вечер прилег тишиной, ночь разлилась соловьиными трелями; утром синий сумрак под деревьями едва побледнел, а уж чувствовалось, что день будет жарким. Не успевшая остыть за ночь Волга притихла.
Высоко в небе гуляли орлы, нарезали круги над берегом, парили, недвижно распластав широкие крылья. Много ниже них тряслась в воздухе, пищала назойливо пустельга; у воды гомонили чайки.
Нина смотрела вверх, заслоняясь рукою от солнца, - взор манил орлиный полет. Устав, опустила глаза - и распахнулась, раскинулась могучая даль огромной реки: Волга жила рядом, текла, наполняя берега на многие километры своим влажным дыханием, освежая, оседая невидимой влагой на листьях и лицах. Легким свободно, радостно, сердце бьется ровно, уверенно, - и все от нее, от реки великой, Волги-матушки!
На веранде солнечно, весело, и Нина с удовольствием хлопочет: вся середина уставлена флягами с домашним вином - смородиновым, яблочным, сливовым. Сок, сахар и святая вода - вся премудрость. А сила - целительная!
Иван и домашнее винцо попивает и портвейном не брезгует. "Хорош портвей!" - "Брось ты его, Ваня, брось!" - "Обмочусь, а не брошу!" А пьяный придет, прямо концерт: "Нина! Сымай сапоги с меня!" - "Ща!" - "Снимай, говорю!" - "С башкой вместе?" - "Убью -у! Целуй меня!" - "Сковородкой сейчас поцелую!" - "Убью-у-от!" Ну, клоунада! Так и захрапел в сапогах и одежде, - возле порога. А утром ни свет ни заря похлебал щей, и скорей на работу. Вот тебе и "портвей"!
Нина, проводив Ивана, сразу хлопотать на участке, никогда тут не переделать всего, что надо бы. Потом Танечку накормить да самой поесть, и опять с землею возиться. День навалился жарою, босым ногам тепло на земле, ступается легко, усталость уходит в землю.
А когда в светлой реке робко поплыл высокий молодой месяц, приехал Иван. Щей похлебал и сразу за дело: собрал обрезанные ветви, ненужные доски-досочки, весь древесный сор с участка сгреб в кучу, костер запалил. Лена подъехала, и вместе с обрадованной сестренкой пристроилась у огня. Горело славно, ярко, трескуче, искорки улетали к проступившим на небе звездам. А когда угли подернулись сединой, Иван, поворошив прутом хорошенько и убедившись, что жар не опасен картофелю, внедрил три десятка земляных плодов в гущу горячезольную, испек их, раздал всем это обжигающее руки вкусное чудо - ешь, наслаждайся жизнью, семья!
Лето минуло сладким сном. Лена уехала учиться в Москву, в институт, Танечка пошла в школу, Нина по-прежнему в детском садике. А Иван не у дел остался: стройка закончилась, новую не затеяли.
Туговато стало с деньгами.
Нина и надумала: "Иван, давай однушку твою продадим, я тебя к себе пропишу!" Уговорила Ивана! А соседки: "Да ты что, Нина, мало ли как у вас сложится, может, разбежитесь еще!" - "Типун вам!" И продали. И прописала Ивана.
Деньги сразу же в дело пошли: ремонт сделали, мебель обновили, одежонку купили, Лене послали, Иван на родину съездил. И все: ни однушки, ни денег.
Работы в Лукьяновске нет и не будет, завербовался Иван строить мост. Вывезли на Оку; в зиму, в морозы, жили в продуваемом всеми ветрами бараке, за четыре месяца ни разу не заплатили, народ побежал. Иван остался. Жил впроголодь: что выбьет у начальника, то и проест. Стройненький стал, аж тощий. "Ежели так и дальше, заместо скелета можно показывать!" Но дожал начальника, заплатил тот положенное, вернулся Иван в Лукьяновск, - грязный, вонючий, но с деньгами хорошими. Нина рада. На ее пенсию да окладик не больно-то разгуляешься!
Пошел Иван на стройку амбалить. Раствор есть - крана нет. Кран пригнали - раствор застыл. С трудом до весны дотянул, - денег не дали. Если б не Нина, не его деньги за мост - подох бы с голоду.
С первым весенним теплом - на дачу. Там работы невпроворот: дом достраивать, землю копать, мотыжить, граблить; картошку посадить, гряды разбить, травку-лучок посеять. Иван как ломовик вкалывал. За весь день только-то и присядет, когда Нина поесть позовет. Хватит щечков и снова за труд.
Дивились соседи на такого Ивана, непьющего да работящего, будто немец какой.
А бабы стали завидовать: во какого себе отхватила! Стали корить им мужей своих, те на Ивана окрысились, хотя дороги не перешел никому, помочь не отказывался, только что не пил с ними, но это дело легко поправилось: раз отвязался, другой отвязался, а на третий не устоял. Сперва чуток на дне стакана, потом поболе, а там уж самогон всего Ивана заполнил. "Вот это по-русски, по нашему!" - радовались соседские мужики, чуваши и мордвины, и отсылали недовольных жен крепким словом на дальнюю сторону, и чем больше самогону лилось из бутылок, тем больше слез катилось из бабьих глаз. И вышла у всех не дача, а незадача.
"Иванушка, не пей с ними, козлом становишься! - сетовала Нина, а он и точно, как выпьет - козел козлом, упрямый да глупый. - Ведь у нас своего самогону полно, я всю зиму старалась, даже на кедраче настояла, ты уж лучше наш пей, он чище!" - "И наш буду-от!"
Кончились золотые денечки, начались, как у всех. Иван пластом лежит, Нина пилит-строгает, стучит-приколачивает, цемент замешивает, бетон заливает в опалубку, пропалывать-поливать грядки бросится, и так, пока не упала внезапно: голова пошла кругом, дыхание остановилось. Очнулась в больнице с диагнозом страшным: рак легких. Охнула сердцем, о дочках подумав: "Как же они без меня, кто же поможет им?! Нет уж, делай, что хочешь, Нина дорогая, а болезни нельзя поддаваться!" Вспомнила, что читала о раке, после химии стала водку с подсолнечным маслом пить. Гадость страшная, хоть и болтаешь-переболтаешь сто раз склянку со снадобьем, пьешь - чуть наружу не выворачивает, но мысль о доченьках побеждает, помогает проглотить отвратительное. И, стиснув зубы и обвязав покрепче машинку, чтоб не трещала и не плевалась, гнала соки морковный, свекольный, яблочный, замешивала их на святой воде с тертым хреном и медом, пила это трижды в день, рано утром ездила на бойню за свежей кровью - надо хотя б кружку ее, и все с молитвами и мыслью о доченьках.
А Иван ходит пьяный.
"Ваня, ты б ноги вымыл, да носки постирал, тяжелый дух от них!" - "Не х", - чуть не вылетело из уст Ивана, застряло в глотке от изумленного взгляда Нининого. Постирал носки, намотал на змеевик, спать лег.
А с утра хватил первача и давай жаловаться: "Вот, забросила меня!" - "Иван, я эгоистка, детей люблю! А тебя пьяного ненавижу!"
Лучше б не говорила она этих слов! Пропал после них Иван, загулял с какими-то забулдыгами.
Соседи помогали Нине готовить, стирать-убирать, на рынок ходили. Через месяц Нина немного окрепла.
Тут и Иван объявился: опухший, голодный, с пустыми карманами. Не стала корить его, что толку? Сняла с него одежонку, в стирку бросила, самого в душ отправила. Любимых щей его наварила: "Иван, голубь мой, поешь свеженького!" Заплакал Иван от такой доброты ее светлой, кинулся руки целовать: "За что только ты любишь меня, алкаша?" "Хмель пройдет, Иван, а сердце любящее останется! Ты ведь любишь меня?" - "Люблю, Нина!" Не врал Иван, в самом деле дорожил ею, да только Нина - жена, а бутылка - любовница! Кто слаще? Но, пока трезвый: "Нина! Красавица! Давай вместе лягем!" - "Нельзя, Иван, слабая я, нельзя мне!" Поскрипел Иван зубами, окоротил себя. Ночь промучился, утром щей похлебал и фюить - умотал куда-то. Вечером на бровях приполз. "Иван, что ж ты с собою творишь?" "Не х", - начал было Иван, да Танюшку увидел - стоит длинненькая, дрожит от страха перед ним, пьяным! И опять застряло в горле бранное слово. "Папа, не пей, не надо!" - "Доченька!" Поползли по небритым щекам Ивана пьяные слезы. "Да что ж я за паскуда такая?!" - зарыдал, - и сам в слезах, и Нина в слезах, и Таня рядом.
А утром как ни в чем не бывало - щечков с хлебушком и с глаз долой!
Вечером трезвый явился, принес по пирожному "Эклер" Тане да Нине. И скорей за щи с хлебом - любимая пища его днем и ночью. Поел и: "Тань, ты уроки выучила?" Таня чуть не поперхнулась "Эклером", стеклянными глазами смотрит от неожиданности. Нина вздохнула горько.
Обиделся Иван на такую нечуткость к нему, спать отправился - пока ноги укладывались, голова уж храпела.
Утром поел и на неделю пропал. Нина волновалась: мало ли, что с ним, с дураком пьяным, стрястись может. И точно: пришел избитый, изорванный. "Иван, что с тобой?" И тут уж вылетело из него: "Не х..!" А вылетевши, порхало потом беспрерывно. "Иван, дочери постесняйся!" - "Не х..!" Видно, в пьяном мозгу ничего другого уж не рождалось!
И сорвалась Нина! Он ей матюк, она ему два! Таня в ужасе затыкала уши!
А у Лены в Москве, в театрах и Третьяковке, возникало смутное ощущение того, что главное в жизни - чувство, обмен чувствами, и этих светлых чувств добавилось от жадно читаемых книг. И во время своих редких приездов домой, в Лукьяновск, приходила в отчаяние от того, как мелко и глупо живут ее мать и Иван, как вместо светлых чувств обмениваются гадостями. "От этого все болезни!"
И закончив институт, уехала по распределению в Сосновку, под Питер, там вышла замуж за русского финна, с ним перебралась на ПМЖ в Финляндию, и писала матери, что живет теперь в другом мире, без мата и пьяни, воровства и повальной лени.
И Нина радовалась: хоть одна дочь пристроена, хоть одна живет с мужем по-человечески. Теперь бы Таню определить!
А Танечка - высокая, красивая, стройная, - после восьмого класса подалась в программисты, с компьютером управлялась запросто, зарабатывала неплохо, съездила в Москву, купила там себе шубу, шмотки, и стала невеста-невестой. Много местных парней к ней сваталось, да на уме у нее другое было. Поехала по вызову в гости к сестре, там познакомилась с двоюродным братом мужа ее, через год расписалась с ним, и тоже на ПМЖ в Финляндию!
Отправилась Нина в гости к дочкам. В семьях мир да лад! Радостно это - Финляндия! Умная страна, все с мыслью о человеке устроено, все - забота о нем. Оттаяла Нина душою там: вся южная и средняя Финляндия утопает в клубнике да розах, всюду цветы и газоны, в парках и лесах чистота, никто ни окурка, ни спички не бросит, народ приветливый, законопослушный, о взятках и говорить смешно, учатся, трудятся все на совесть, пенсионеры ухожены-обихожены, - нам бы так! И ведь ничего у них нет, кроме рек-озер, скал гранитных да леса, а живут - обзавидуешься! Жаль, Коли нет - радовался б дочернему счастью!
Погостила, внучек понянчила, пора и домой. Перед Выборгом, сразу после финской границы, вдоль шоссе начались проститутки. И чем ближе к городу, тем их больше. А у вокзала и проституток, и попрошаек полно! Грустно стало Нине возвращаться на Родину. На такую Родину. Но вспомнила дачу, Волгу, и стало полегче.
А как вернулась, с соседками покалякала - и к ней, к Волге! Еще шире стала, еще многоводнее после дождей! Куда уж там финским рекам! Ширь-то какая - живи, не хочу! И при такой-то шири так куцо жить?! Да что ж они с Иваном - с ума посходили?
А Иван вернувшуюся женушку "наградил"! Нина к врачу. Тот вызвал обоих, выделил каждому стеклышко, велел приложить кой-куда, и все понял. У Нины стеклышко грязное, а у Ивана чистенькое, - ясно, не прикладывал, знал: от него зараза. Дал врач таблетки, стали пить, лечиться. Иван тростит: "Я не виноват, это ты меня заразила!" А Нина через подружек (бабья почта шустрее цыганской) узнала, к какой твари без нее ходил он: триперичница, а не женщина. "Что ж ты, гад, после нее ко мне прикасался, судить тебя надо за умышленное заражение!" - в голосе Нины звенела опасность. Иван трухнул: "Нина, клянусь, не знал, что больная!"
У Нины после этого будто сгорело в душе: нет для Ивана добра! Нож ему в глотку! Нож ему в сердце! Нож ему!
Ивану бы покаяться, в ноги пасть, ан нет - гонор давит! Тут и стала его Нина гнать из дома: "Буду я тут за тобой гнилые яйца на повороте держать!"
Уехал Иван к себе на Урал. Через месяц вернулся - тише воды, ниже травы. Видно, дочка его оттуда быстро наладила. "Нин, давай никогда не ссориться!" - прямо песню запел. Да недолго его на песню хватило.
Приехала из Финляндии Танечка: о маме соскучилась, с подружками повидаться охота. Дома объятия, поцелуи, в гостях то же самое, а когда схлынул паводок чувств, пьяный Иван, разобиженный на весь белый свет, в ответ на ее: "Папа, зачем ты пьешь?" - бросил: "Заткнись ты, сука!"
За всю ее чистую девичью, а теперь замужнюю, жизнь никто не говорил ей таких жутких слов, не оскорблял ее, и слезы прорвались горькие, жгучие, от самого сердца. Нина, вернувшись из соседей и увидев задыхающуюся от слез кровинку свою, заподзорила неладное - уж не домогался ли ее этот выродок ("Убью гада!"), но, узнав, в чем дело, схватила нож, ткнула в брюхо пьяной погани, еле увернулся Иван от мстящего острия!.. А для Тани умер Иван, перестала звать папой, возненавидела!
"Эх, Иван, дурак ты дурак! - чуть не выругалась при дочери Нина. - Нет у тебя врага большего, чем ты сам!" А Иван, протрезвев, овечкой прикинулся: "Не помню, чтоб говорил такого, не мог Тане сказать!"
Быстро уехала Таня от жизни такой.
А Иван все хуже и хуже: говорит о людях в глаза по-доброму, а уйдут - тут же помоями обольет! Возмутилась Нина: "Ты уж лучше не говори о них хорошо, коль не любишь, не ври попусту!" - "Не х... учить меня!" - "Тебя, дурака, разве выучишь? Убить проще!" "Уби-ить! Обоссышься со страху, в тюрьму сядешь!" - "После пожара х... не насос, не сяду!" - "Что ж ты, и на могилку ко мне не придешь?" - "Могилку-у?! На свалке сдохнешь, там тебе место!"
Словом, тешились, миловались. А жизни оставалось все меньше и меньше, и каждый миг ее драгоценный тратили, как последние идиоты!
Многие так вот жили в Лукьяновске. И странно было иному горожанину читать и слышать о России Великой. Какая уж тут великая, коли спивается! Сколько на Руси таких вот Лукьяновсков!
Злопамятным оказался Иван. "Детей люблю, а тебя пьяного ненавижу!" Припомнил ей это Иван, в самую трудную ее минуту припомнил! Прижала ее болезнь, на волосок в ней жизни осталось. Залепили, закрыли ей веки метели белые, охватило всю ее стынью буранною, откуда-то издалека бубнил Иван: "Разлеглась! Сама не живешь и другим не даешь! Сдыхай уж!" И воет-воет в трубе, и крутят-крутят вихри снежные, и все белеет, белеет, белеет...
"Ну, все, покойница!" - решил пьяный Иван, и вызвал скорую: зарегистрировать смерть.
Молодой врач долго прощупывал пульс, потом приложил к губам мертвенно белой женщины зеркальце и, увидев испарину от дыхания, оглушил Ивана: "Ты что ж, отец, заживо жену хоронить собрался?!" Вкатил укол в синеватую руку-плеть, долго тер пальцы, и постепенно что-то менялось в Нине. И в Иване менялось! Оживала Нина - Иван каменел. Слетел хмель с него, впился глазами злющими в лицо Нинино - оно разгладилось, расслабилось. Дыхание утвердилось, стало тихим и ровным. "Так-то, отец! Поживете еще вместе, порадуетесь!" - "Чтоб ты сам так радовался! - ненавистно подумал Иван, и сказал умильно: "Спасибо, доктор!"
Вернулась Нина на свет Божий из белых метелей, посмотрела глазами непонимающими на Ивана, и всплыли слова его: "Сдыхай уж!"
А доченьки, почуяв беду, телефон обрывали, звонили из далекой Финляндии в затерянный на бескрайних российских просторах Лукьяновск, Иван успокаивал их: "Все хорошо, просто сейчас в больнице, а так ничего!" Нина слушала звонки и ответы Ивана, обретала силы и медленно возвращалась к жизни.
Не по себе становилось Ивану от взгляда Нининого, не в силах был оставаться с нею наедине. Утром спешил поскорее убраться с глаз ее, вечером попозже придти. Не пил: не пускала какая-то сила!
Но не уберегся суда ее. Будто с того света глядели на него глаза Нинины, будто икона глядела глазами прозрачными, сквозь него глядела, насквозь видела: "Как же мне благодарить тебя, Ванечка, сокол мой дорогой, орел мой, за любовь твою верную, за чуткость твою беспримерную, за то, что в смертную минуту мою другом ты мне остался, не подвел меня? А, Ванюш? Скажи мне, скажи, голубок. Я послушаю"
Лучше б умер Иван вместо нее тогда, лучше б она материла его сейчас, ненавидела, криком кричала, но не так вот - тихо - всю душу из него вынула!
"Что ж молчишь, Ванечка? Аль сказать тебе нечего? Скажи, милок, не боись! Скажи, я послушаю!"
Молча стоял Иван, Истуканом стоял. Ни слез не было в глазах его, ни горя в душе - один стыд!
"Тогда я скажу. Женой твоей я боле не буду. Стыдно мне быть женою твоею. На развод подам. Есть у тебя совесть - уйдешь. Нет - Бог с тобою, живи - чужим будешь. Самым чужим на свете".
Как ни сопротивлялся Иван, - развели их!
Много они смотрели по телеку, как живут под одной крышей люди, ставшие друг другу чужими. А теперь на себя примерили.
Живет Иван в своей маленькой комнатке, бывшей спаленке девичьей, - и есть он, и нету. Нина не замечает, в упор не видит. Соседи глаза отводят. Одни собутыльники, кореша, как всегда, рядом с ним. Неуютно стало Ивану на свете. Привык он к Нине, как без нее? Ведь она и готовила, и стирала, и женою была ему! Впервые задумался: кому нужен он? Не дружкам же своим - выпивохам! Надрызгается с ними, а потом находит у себя в карманах вместо денег бумагу мелко нарезанную. Или соль с грязью. Или траву непонятную. И постепенно поворачивалось в мозгах туманных: порча это! Вспомнил, как грозилась первая жена его: "И тебя изведу, и она сдохнет!" Может, с того и болеет Нина?
Заговорил Иван: "Нина, прости меня! Правду говорила ты, что напустили на нас, порчу сделали! Я ж другой был, совсем другой! И ты болеешь!"
И Нина заговорила: "Ох, Иван-Иван, что мы скажем друг другу перед смертью?"
И пала перед иконами на колени, и молила: "Господи! Прости нам прегрешения наши! Не со зла мы, по дури своей, по дури!"
И восстав с колен: "Иван! В воскресенье соборование в церкви! Пойдем! Все хвори снимет!"
И вот стоят Иван с Ниною в храме, прямо под высоченным куполом, держат горящие свечи в руках, слушают, как долго глаголет батюшка. Еще шесть священников стоят рядом, все в парчовых накидках на черную рясу, время от времени повторяют вслед за читающим, крестятся! И прихожане крестятся, и повторяют последние слова читаря! А с хоров раздается пение ангельское, душа светлеет, радуется! И шестеро попов идут к прихожанам с елеем, мажут кисточкой крест за ушами, на щеках, подбородке, лбе и руках. А батюшка, отчитав положенное, передает книгу другому читарю, и тот нараспев далее, а все слушают и, ухватив последние слова, повторяют их, крестятся, и снова ангельские голоса на хорах, и снова идут священники с елеем, и так семь раз! А потом проповедь: седой, серьезный священник обращается к ним: "Братья и сестры! Только в любви и уважении друг к другу спасенье наше! Не допускайте зла к себе! Отриньте зло, укрепите добро в себе! Укрепите добро - и воздастся вам!"
Иван с Ниной молятся вместе со всеми! Подходят к иконам, молятся снова, зажженные свечи ставят! И так хочется верить: пройдут напасти и хвори, минует их чаша злая, спасет длань Божия, крест Господний! "Сохрани и помилуй нас, грешных!"
И ночью слышится Ивану ангельское пение, и звучит: "Отриньте зло... Укрепите добро... И воздастся вам..." И Нинино: "Что мы скажем друг другу перед смертью, Иван?"
Перестал Иван материться. Перестала Нина бранить его. Все хвалою да ласкою. Иван не пьет. И к Нине по доброму, - на себя прежнего стал похож Иван. Словно после дурного сна оба.
И каждое воскресенье с Ниною в церковь!
А весною, когда вскрылась Волга и прогремел-прошумел ледоход по ней, в их первый же выезд на дачу - посмотреть, как там после зимы, - Нина и скажи затаенное: "За Вселуками есть Новая Талица, там живет бабушка, любую порчу снимает, соседка ездила к ней, помогло! Автобусом день, а рекой до Вселук два часа, а там рядом! Поедем, Иван, съездим к бабушке!"
Иван молча полез в карман, достал кошелек, большим пальцем прошевелил-просчитал остатки пенсии; тогда, откинул дощатый люк, нырнул в погреб, явился оттуда с дюжиной бутылок Нининого первача в авоське: "Одевайся, давай!" - "Зачем?" - "Пойдем!" - "Куда?" - "Одевайся, пойдем-от!"
Запер комнату, веранду, калитку, крепко взял Нину за руку и повел вниз, к реке.
Только вышли на Волгу - загудел старенький сухогруз, шел сверху, выплывал могучей излучиной, ближе к их берегу. Иван левой рукой высоко поднял бутылку. Стекло загорелось под утренним солнцем, маячком посылая сверканье на волжский простор. Корабль сбавил ход, из радиорупора донеслось: "Что надо?" Тогда Иван правой рукой поднял над собою авоську с бутылками, они ярко блеснули в лучах. "Да ты что, Иван, думаешь, возьмут за бутылку?" - "За бутылку Родину продадут, а тут до Вселук подкинуть!" Корабль, останавливаясь, быстро спустил на воду лодку, и она, взревев двигателем, помчалась к берегу. Иван спокойно, уверенно ждал, когда лодка, выключив двигатель, ткнется в береговой песок. Тогда влез в нее, помог взобраться Нине, матросик усадил их на банку-скамью, оттолкнулся от берега, развернул лодку, врубил мотор, и они понеслись к судну.
Это уж потом Нина узнала, что на флоте сухой закон, на корабль в порту спиртное пронести трудновато, и что давным-давно еще молодой Иван останавливал так суда и суденышки в разных местах великой реки. А в тот момент, очутившись на корабле, все боялась, что их сейчас обратно на берег, в тревоге глядела на палубные надстройки и поржавевшее тело речного труженика. Когда же за бортом вскипели белые буруны и свежий ветер ударил в лицо, поняла, что они плывут! И, повернувшись к берегу, тут же увидела свою дачу, их дачу, их дом на взгорье, - маленький, затерявшийся среди других строений, такой большой там и такой маленький здесь, отсюда.
Иван же, поручкавшись с капитаном и отдав половину бутылок (остальные на обратный рейс), подошел к Нине, обнял ее за плечи - впервые за последние годы! И она, прильнув к нему, сказала взволнованно: "С Богом, Иван!" - "С Богом, Нина!" - сосредоточенно отозвался он.
Корабль набирал ход, они стояли на носу его, на полубаке, солнце светило с левого борта, поднявшись над холмистой грядой, перед ними расстилалась, несла их с собою Волга, - могучая, быстрая, неудержимая, - и новые дали были как новая жизнь.