- Ну что, господа-товарищи, деньги нужны? - седоватый мужик, рослый, плечистый, глядит выжидательно.
- А что вы можете предложить? - отвечаю вопросом на вопрос, как в Одессе, откуда недавно вернулись.
- В тюрьму вас всех, вот что! - брякнул он и опять ждет ответа.
- В тюрьму-у? Хорошее дело!
Лето, жара, степь изнывает от пекла, автобус накален, кожаные сидения и те обжигают!
- А там клубешник? Чтобы прохладнее!
- Зальчик четыреста мест! А народу две тысячи! Так что лучше на воздухе, чтоб все посмотрели!
Напяливать сценические костюмы, потеть в них, мучиться! А деньги нужны, всем нужны!
- Левак?
- Нет, перечислением, официально!
В тюрьмах концерты давать не впервой, обычно это "леваки", но бывают и плановые, "за палку", как сейчас.
Администратор местной филармонии опытный, "битый", в колонии все начальство ему знакомо, часто "грузит" туда концерты.
Зная, что тюрьмЫ, колонии без цыган не встретить, мои ромалы захватили с собой чай, сигареты, и незаметно передают их теперь соплеменникам.
Цыган здесь человек сто, не меньше.
Спрашивают:
- А травку не привезли?
Нет, с наркотой наши не связываются! Хотя скрипач-еврей, библдО, как называют евреев цыгане, балуется иногда. Но так, чтоб поделиться с кем-то, - держи карман шире!
Место для концерта выбрали рядом с читальным залом, - просторная площадка, хватит для "сцены" и зрителей.
Теперь надо дойти до клуба, проверить по камертону пианино, чтоб строило с баяном.
Провожатый мой лет тридцати пяти, приятное русское лицо, светлые волосы, открытый лоб, твердый взгляд серых глаз, - прямо-таки положительный герой, хоть в кино снимай!
- За что вы здесь? - не утерпел я.
- Жену убил! - просто, буднично отвечает. - Хахаля покалечил, а ее насмерть!
Хм! Глядя на него и не скажешь, что убить может!
- Много дали?
- Восемь! Осталось четыре!
- А кто порядок держит?
- Чечены!
- А охрана?
- С людьми ладить надо, иначе сомнут!
И я задаю ему вопрос, который всегда задаю в тюрьмах, в колониях:
- Чего больше всего боится зэк?
- Смерти! - отвечает мгновенно, видимо, об этом думано-передумано!
- А пожизненное?
Улыбается:
- Пожизненное от слова жить!
Пианино вытаскивают из клуба, несут на руках до места концерта, слава Богу, желающих помочь хватает: для зэков концерт бесплатный, тюремное начальство "изыскивает деньги" из какого-то культурного фонда; в колонии концерт посмотреть, да еще цыганский, да еще на "шару" - везуха, фарт!
Полукругом вокруг "сцены" на низких скамеечках уселись чеченцы, лет тридцати-сорока, метрах в пяти за ними стоит двухтысячная масса зэков, - тоже в черных сатиновых куртках, черных брюках, черных грубых ботинках.
По краям от чеченцев стоят полковники, один слева, два справа.
А небо над колючей проволокой в крупную клетку синее-синее!
"Колючка" над головой осталась от "строгого режима", скоро снимут, но пока... Она высоко, не достать, тянется до забора, забор каменный, оштукатурен и выбелен, по верху металлические штыри, на них своя "колючка", аж в четыре ряда!
- Отсюда не убежишь! - комментирует наш танцор, сам сидевший за наркоту.
- Бегу-ут! - возражает стрелок, подтянувшийся от проходной поближе к "сцене". -Неделю назад, извиняюсь, цыган сбежал, доски у забора лежали, так он доску одним концом на забор, по доске поднялся, под проволокой пролез, видать, тощий был, и все!
- Нашли?
- Какой там! Иголка в сене!
Хорошо играют музыканты, ей-ей хорошо, но как не хватает Саньки - заводного, огневого, виртуоза-семиструнника, он один - фейерверк звуков! Пальцы бегают - чудеса творят, ноги не стоят на месте - пританцовывают, приплясывают, иногда и стэп выбьют, а он еще и подпоет вдруг, такой подголосок выдаст, аж в душе защемит, - не Санька, а человек-песня! РоманЭс!
Сейчас и мы в тюряге, и он в тюряге, но мы пришли и ушли, а он уж давно "за диезами", суда ждет!
И попал-то ни за что ни про что, сестра его спекулировала чулками - "дифсит"! - ее "замели", он кинулся выручать, стал передавать ей через рыжую надсмотрщицу записки - когда каяться, когда в несознанку уйти, потом рыжая намекнула, что может передать деньги для взяток в тюряге, Санька клюнул, и когда черным вечером передавал рыжей ловЭнцы для сестры своей, вспыхнули прожектора, зажужжали кинокамеры, щелкнули на запястьях наручники - взяли парня с поличным!
"ДэвЭс и рат тэрдОмэ пАшэ шАтра!" - "День и ночь жду тебя у шатра!" - поют наши девахи-чаЯлы, а чаворО - парень ведет главный голос, где-то там, в поднебесье, высоко-высоко над колючей проволокой летает этот ангельский голос, - даже у чеченцев из первого ряда кадыки задергались!
Эх, жаль Саньки нету, только он мог крикнуть так, что мороз по коже:
- Со, чавАлы приуныли?! БагАн!!
И сходу пляс после горько-сладостной песни, да какой пляс - шквал! Ураган! Вихрь!
Но и так, без Саньки, двухтысячная толпа радостно охнула, загудела, задвигалась, у полковников улыбки тревожные, на толпу обернулись: как бы чего не вышло, накалится народ - не расхлебаешь потом!
Но нет, после бурного перепляса снова песня, успокоительная, нельзя уж очень распалять зрителей, надобно дать передых чувствам, а то нервы, как струны, полопаются!
И весь концерт на ура!
Девчонки-красавицы, певуньи, плясуньи, ребята - танцоры, чечеточники, таборные! А певцы?! А гитаристы-виртуозы, так и сыпящие переборами, так и хватающие за душу певучими аккордами?! А скрипач с "Цыганскими напевами" Сарасате?! Воистину, так играть на скрипке могут только боги и евреи! А знаменитая "Цыганочка"?! Ох, не дорог танец, дорога выходка! Так ходи же, душа, разговаривай!
Долгим будет свет этого концерта в памяти людей, оказавшихся в неволе! Долго будет греть их радость сегодняшняя! И дай им Бог лучшей доли!
Артисты мои пошли переодеваться в клуб, я переодеваюсь рядом со "сценой", в читальне, заодно приглядываю за тем, как наши рабочие сматывают микрофонные кабели, надевают чехлы на звуковые колонки, мониторы, стойки.
Ко мне подходит средних лет зэк, просит автограф.
Пишу ему добрые слова на нашей программке с греческим текстом, остаток рекламы после афинских гастролей, он, пораженный тем, что видит наши рожи на фото под текстом, робко спрашивает:
- Это вы?
Я смеюсь, - ну, конечно, мол, кто же еще, - и он, видимо, ободренный моим добродушием, взволнованно спрашивает:
- А можно, я вам свои стихи прочту?
И пока идем к клубу, читает свои стихи о перестройке.
Странный взгляд у него, давящий, липкий, то ли к тебе в душу втекает, то ли душу из тебя вытягивает!
Стихи плохие, вторичные, из того, что он где-то слышал или читал, полные наивной веры в лучшую жизнь! По этим стихам выходит, что сам он хороший, а жизнь плохая! А теперь все будет замечательно!
- Ну как? Нравится? - спрашивает с ожиданием похвалы, и липкие глаза, как присоски.
Что ему скажешь? Не разбирать же всерьез!
- Молодец, что пишете!
Он просиял.
- А правда, что идеи перестройки в головах паханов родились? - спрашиваю его. Я не раз слышал об этом от самых разных людей, от рабочих до академиков.
Жду, что его ответ будет утвердительным, но он, видимо, впервые слышит это:
- Да какая разница! Главное, по другому нельзя! Наелись!
И, что-то вспомнив:
- Хотите, еще прочту?
Но мы уж, слава Богу, подходим к условленному месту сбора у клуба, там все наши и встревоженный полковник, глядит настороженно, мол, ничего не случилось?
- Все нормально, - отвечаю на вопрос в его глазах, - стихи свои читал мне!
Зэк явно ждет, что я на прощанье протяну ему руку, я протягиваю!
Он обрадовано, но как-то липко пожимает ее:
- Спасибо!
- Не за что! Счастливо!
Честно сказать, я уж устал от него и рад, что простились.
Все вместе - артисты и полковник - движемся к проходной. Сходу задаю полковнику свой главный вопрос:
- Чего больше всего боится зэк?
Полковник, не раздумывая:
- Смерти!
- А говорят, пожизненного заключения?
- Ко всему привыкают, лишь бы жить!
- А если "опустят"!?
- Тогда лучше самому руки на себя наложить! Хотя и к этому привыкают!
- А если расстреляют невинного?
- Надо вводить отложенный расстрел! Без указания даты! Тогда зэк будет все время трястись: а вдруг завтра шлепнут?!
- Но ведь сейчас мораторий! - возражаю я.
- Все равно надо приговаривать к смерти! Чтобы преступник мучился: а вдруг мораторий отменят?!
Вывел нас полковник за проходную, распрощался, вернулся обратно, автобуса нашего нет как нет, администратор "слинял" на нем в самом начале концерта, сейчас наслаждается прохладой в гостинице, нам ничего не остается, как ждать наш "Икарус" в кафе, оно рядышком.
Здесь опрятно, чистенько, стены обиты свежей вагонкой, на окнах решетки, створки закрыты, на потолке крутится вентилятор - прохлада после зноя!
Столы и стулья обычные, как во многих кафе, на железной станине деревянные сиденья и спинки - зеленые, красные, желтые, синие, столы на четыре посадочных места, голубые столешницы.
Буфетная стойка деревянная, темно-коричневая, явно давнишняя, полукругом охватывает торец помещения.
Хозяйничает там брюнет в тюремной робе, приветствует нас с легким армянским акцентом:
- Добро пожаловать, гости дорогие, присаживайтесь!
Верно говорит, - "присаживайтесь", сказать "садитесь" здесь было бы неуместно: кафе при тюряге, где все "сидят"!
Открывает высокий холодильник, достает оттуда жестяные баночки, ставит их на поднос, подходит к нам:
- Это от меня лично, пиво японское, пейте на здоровье!
Ничего себе зэк! От себя лично! Двадцать банок, как-никак деньги!
- Спасибо! Спасибо! - благодарим вразброд.
- Простите, как вас зовут? - возникаю я.
- Варужан!
Так и есть, армянин!
- А сам откуда?
- В Пятигорске живу!
Вот так так, земляк отыскался!
- На субботу-воскресенье домой езжу, пью-гуляю, в понедельник сюда!
- Вы здесь работаете?
- Сижу! - и хохочет, глаза-маслины сверкают весело, и цыгане мои одобрительно:
- Наш человек!
- Был директором ресторана, освобожусь через год, опять директором буду, только в другой ресторан!
Уж где мафия бессмертна, как в Палермо, это на Кавказе!
- Варужан, - прерываю я общее одобрение, - один вопрос: чего больше всего боится зэк?
- Что его не отпустят домой на выходные! - сходу отфутболивает он мой вопрос и хохочет.
Цыгане тоже смеются: любят удачливых жуликов!
- А серьезно? - упорствую я.
- Зачем серьезно? - опять увиливает он. - Жить надо весело! Женщин любить, детей любить, маму, папу, жену, соседку, друзей - всех любить! - и рот до ушей!
- Тогда и тебя любить будут? - невольно улыбаюсь ответно.
- Конечно! - смеется он, получается у него: - Конюшня!
Наши подхватывают:
- Конюшня! - и общий хохот.
Приносит нам люля-кебаб, острит бородатой шуткой:
- Могу "люля" отдельно, баб отдельно! Женщины, не сердитесь!
Нет, никто на него не сердится, особенно после пива с "люля".
Прощаясь, приглашает:
- Когда совсем выйду, приезжайте в гости, всех буду кормить шашлыками бесплатно! Неделю, месяц, только танцуйте и пойте!
И это он называет "бесплатно"! Хитрец!
В автобусе разговор о цыганах, сидящих в этой колонии, постепенно внимание обращается к нашему Саньке: как он там, за тысячи километров отсюда, в колонии или тюрьме? Впрочем, разница невелика: тюрьма - здание с решетками, колония - чаще всего бараки с решетками, и то, и другое - тюряга.
Цыгане - народ переимчивый, смекалистый, талантливый, но вольники, законов не любят.
Много я слышал о Леньке БурбЭле, "втором Сличенко"! О знаменитом Прокопчике, чечеточнике, сколько Прокопчиков ему подражает и ныне! О Ляльке-Громобое, в самых больших залах певшей без микрофона!
Одних водочка сгубила, других наркота, третьи на краже попались! И все в тюрягах сгинули! Вот такой РоманЭс!
Накануне УДО - условно-досрочного освобождения - китаец-колонист убил собачку, сварил и съел ее.
Хозяин собачки, узнав об этом, пассатижами выломал китайцу все зубы, - тоже перед самым своим УДО.
Жестокость - данность в местах заточения, особенно в колониях строгого режима.
Там конвоируют с собаками, даже на прогулку или в столовую, иногда заставляют бежать согнувшись, с вывернутыми за спину руками, как на пересыльном этапе.
Я видел "пересылку" в Саратове.
На ближнем к привокзальной площади бесперронном пути короткий состав из теплушек, двери на них открыты, рядом автоматчики с собаками.
Подъехали "воронки", автоматчики окружили их, открыли двери первого, оттуда по одному стали выпрыгивать заключенные, и сразу команда:
- Руки за спину, согнувшись, шеренгой бегом к первой теплушке!
Свирепые псы рвутся с поводков, лают, рычат, людям бежать буквой "зю" тяжело, мучительно, их подгоняют:
- Быстрей! Не нарушать шеренги! Стреляем без предупреждения!
Первый "воронок" опустел, отъехал, стрелки, загнав зэков в теплушку, задраили двери на ней, заперли, опломбировали.
Открыли второй автозак, та же команда:
- Руки за спину, согнувшись, шеренгой ко второй теплушке бегом марш!
И снова злобные псы рвутся с поводков, лают, рычат, и люди бегут на полусогнутых, опасаясь получить пулю в спину, в затылок, они остро помнят, что охрана убивает без предупреждения, - на пересылке к стрелкам какие претензии?
Точно так же передвигались зэки от бараков в клуб на наш концерт в удмуртской колонии строгого режима, там даже за кулисами были начеку автоматчики.
Саньке повезло: он попал не в пересыльную камеру на пятьдесят, а то и сто человек, где спят по очереди, три-четыре человека на спальное место, там никто не держит порядок и "пришить" человека - раз плюнуть, потом и не найти, кто "пришил"
Саня, слава Богу, оказался в нормальной камере на двадцать гавриков, там вот уже несколько лет держит порядок один и тот же пахан.
Лет пятидесяти, седоватый, тридцать годочков набравший по разным срокам, крепкий мужик с глазами умной собаки, он сразу стал спрашивать Саньку: кто да откуда, до тонкостей зная о Саньке все, - тюремная почта не подвела, "малява" пришла подробная.
Санька отвечал, как есть: о детях, о жене, о родне, о работе. И этим расположил к себе пахана.
- Слышь, парень! - обратился он к лежащему на нижней полке, - лезай-ка наверх, освободи человеку место!
Понял Санька - честь ему оказана! Поблагодарил:
- Спасибо!
День за днем - присмотрелись к Саньке: как чифирь пьет, как не жалеет для варки чифиря своей пачки чая и ваты из "своего" матраса, как на парашу ходит, аккуратно задергивая клеенку, как тщательно за собой смывает и моет руки, как спокойно уважителен к сокамерникам, как не зло говорит о людях, и нижняя полка на нарах за ним закрепилась.
- А есть кому за тебя вступиться, с работы может кто на суд приехать? - сочувствует пахан.
- Да есть один, если кто и приедет, так только он!
- Но не сильно, я смотрю, веришь в приезд?
- Не сильно!
Когда через два месяца дошло, наконец, до суда и за Санькой пришли, пахан и сокамерники от души пожелали:
- Дай Бог, чтоб оттуда не к нам, а к детям!
Саньку ввели в зал суда в наручниках.
Поседевший, с глазами погасшими, опустив голову, стал он в загородку, и только там наручники сняли.
Я сидел рядом с женой его, и все смотрел и смотрел на него.
Не сразу почувствовал он мой взгляд, а когда встретились глазами и я сказал:
- Здравствуй, Саня!
Он просиял:
- Здравствуй!
И поднял голову.
Долго зачитывали обвинение, долго говорил прокурор Маркс, долго свидетельствовала рыжая сука-надсмотрщица, провокаторша, "согласившаяся" передать деньги осужденной сестре Санькиной.
Наконец, судья дал слово общественному защитнику.
Я сказал, как думал: что подсудимый один из лучших в стране гитаристов-семиструнников, о его безгрешности до сей поры, о том, что если его осудят, кто же будет кормить малых детей его, - вот они, заглядывают в окна, их не пустили в зал суда; о том, что подсудимого спровоцировали на взятку, и по тому, как довольно закивал адвокат, поморщился Маркс и скособочилась рыжая, понял, что попал в "десятку", и повторил:
- Спровоцировали!
Судья объявил:
- Суд удаляется на совещание!
В перерыве судья нервно курил и мерял шагами небольшое пространство в конце коридора, иногда забегал в совещательную комнату к заседателям, потом снова курил и шагал в коридоре.
Через час начал читать постановление.
Все напряглись, а Саня стал недвижим, но так, словно ток высокого напряжения вошел в него!
По мере чтения рожи Маркса и рыжей становились все более и более кислыми, и наконец, прозвучало:
- Освободить из под стражи в зале суда!
- Ах! - выдохнулось у многих, у Сани блеснули слезы и он подался вперед.
Все зашумело, задвигалось, охранники выпустили Саню из загородки, я бросился к нему, мы обнялись, а кто-то брякнулся на колени и обнял ноги мои - его сестра, астматичка!
Жена его плакала от счастья, а когда вышли из здания суда, к нему бросились сын и дочь:
- ДАдачка! ДАдачка! Папочка!
И скорее домой, в такси-макси - и помчались!
А дома радость бурлит, души ликуют - свобода, мОрэ, свобода!
Цыганский телеграф сработал и цыган поднаперло! Знакомые, незнакомые - сейчас все родня, у всех одна радость: вот он, Санька, вот он, дорогой, вырвали из тюремных лап, вырвали! И все целуют его, обнимают:
- Будь здоров, Санька, тавЭс бахталО тебе и семье твоей, и всем нам, чавАлы-ромАлы, радости-счастья, и пусть вместе с нами Боженька улыбнется!
За столом только мужчины, на столе для них бравИнта, балавАс, марО, масорО - водочка, сало, хлеб, мясо, - все, что женщины собрали на скорую руку.
Поднялись со стульев старики-бородачи, золотозубый Баро начал речь:
Сдвинули стаканчики, выпили мужчины, и от полноты чувств - песня, веселая, заводная!
- Ай, мэ матО, матО, матОли мэ!
Ай, мэ матОли мэ, сарЭндэ матэдЫр!
Ай, я пьяный, пьяный, пьяный я!
Ай, я пьяный я, все пьяные!
Но разговоры вырвались наружу и песня затихла.
- Что? Как? Та ту со?! ДэвлвлЭ! БарО дело, чавАлы! Большое дело!
А когда спало половодье чувств, когда поток эмоций крепко охватили берега разума, я и задал Сане пекущий меня вопрос:
- Чего больше всего на свете боится зэк?
- Я больше всего за семью боялся! - вымолвил Саня и схватился за сердце.
- Речь не о тебе, а о зэке вообще, какого приговора он больше всего боится?
- При-го-во-ра?! - удивленно протянул Саня, и сходу рубанул: - Понятно, какого, - смертельного!
- А если пожизненное?
- Пожизненное? Да ведь пожизненное не всегда сбывается! И через десять лет выпустить могут, и через двадцать!
- Условно-досрочно?
- Нет, это на пожизненное не применимо! А просто амнистия какая или еще чего! Мало ли, каким боком жизнь повернется! Пока живешь, всегда есть надежда!
Мой давний знакомый, когда-то восемь лет безвинно страдавший в колымских лагерях, хлебнувший там столько, что на десятерых достанет, выживший, ставший человеком уважаемым и известным, на мой вопрос "Чего больше всего боится зэк?" - убежденно ответил:
- Смерти! Больше всего смерти боится! Не верь, что пожизненное страшнее! Это специально брешут, чтоб на суд надавить! Пожизненное - это какая-никакая, а жизнь!
А смерть - это смерть! Кирдык! Страшно!
Бабушка моя, старушка девяноста двух лет, вернувшись с прогулки, тяжко вздохнула:
- Устала жить, надоело, скорей бы умереть!
А когда всерьез заболела и почуяла у порога костлявую с косой, умоляла врача скорой помощи:
- Доктор, спасите меня, жить хочу!
Жить! Главное, неистощимое желание каждого из нас - жить!
Так что "To be or not to be?!" оставим Гамлету, для нас это не вопрос!