Колесов Михаил Семёнович
Философские очерки Российской истории

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 04/03/2013.
  • © Copyright Колесов Михаил Семёнович (migel@stel.sebastopol.ua)
  • Обновлено: 06/07/2011. 629k. Статистика.
  • Монография: Философия
    • Оценка: 4.40*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Филосовские очерки" - это одна из первых попыток взгляда на Отечественную историю с философско-аналитической точки зрения, минуя популярные идеологические мифологемы.

    • Севастопольский Национальный Технический университет

      
      
      
      
      
      
      

    Колесов М.С.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Философские очерки

    Российской

    истории

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Севастополь

    2003

      
      
      
      
       УДК 930.1.
       ББК 60.03.
       К 60.
      
      
       Колесов М.С.
       Философские очерки Российской истории - Севастополь, изд. СевНТУ, 2003. - 287 с.
      
       ISBN 966-7473-58-9
      

    Утверждено к печати Ученым советом СевНТУ 30 октября 2003 г.

      
       Рецензенты: Бабинов Ю.А., доктор философских наук (Севастополь)
       Захарова О.Ю., доктор исторических наук (Москва)
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ISBN 966-7473-58-9
      

    No КОЛЕСОВ М.С.

      
      
      
      
      
      
      
       Памяти моего отца посвящается
       "Повинуясь присущему нашему духу стремлению не только знать факты, но и логически связывать их, мы строим наши выводы и знаем, что самые наши ошибки облегчают работу последующим поколениям и помогут им приблизиться к истине, так же как для нас самих поучительны и труды и ошибки наших предков".

    С.Ф. Платонов

      
      
      
      

    ПРЕДИСЛОВИЕ

      
       В настоящее время резко возрос интерес к российской истории, однако он постоянно наталкивается на многочисленные "пустоты", двусмысленности, противоречия или просто фальсификации и подтасовки, выдаваемые за "исторические факты". В русской историографии до сих пор не определен предмет исследования, отсутствует сама концепция истории: что собственно есть "российская история". Отечественная история разделена учеными на темы научной "разработки", многие из которых весьма интересны, (особенно, в археологии и этнографии), но между ними остаются достаточно большие "лакуны", эксплуатируемые весьма бесцеремонно писателями так называемых "исторических" романов. Весь этот материал, приправленный дидактически-идеологическими "добавками", эклектично абсорбируют школьные и вузовские учебники по истории. В результате, стереотипы, догмы, аксиомы, сформировавшиеся в свое время априорно, субъективно, тенденциозно, продолжают оказывать и сегодня суггестивное влияние во всех сферах национальной культуры. Это - своего рода "исторический фольклор", "сказки русской истории", которые охраняются бережно и благоговейно, - можно видеть в литературе, кинематографии, политической беллетристике.
       Веками культивировавшиеся легенды и мифы российской истории твердо укоренились в национальном сознании, которое, можно сказать, было и остается до сих пор мифологизированным. Это наследие православной археографии, - нечто вроде светского "жития святых", для которого характерны, прежде всего, патриотизм и морализаторство, - может быть уместно в литературе, но в исторической науке неприемлемо. Поэтому наши исторические персонажи - либо "святые" (предмет национального идолопоклонства), либо "антихристы" (образы нравственных аномалий).
       Между тем, каждое поколение прочитывает отечественную историю по-своему, преломляя ее через призму современности. И тогда на первый план выступают те моменты, факты и характеры, которые, давно, казалось бы, привычные и канонизированные, неожиданно предстают в новом свете. Российская история полна, перенасыщена такими "фантомами".
       Историография - уникальная "наука", которая до сих пор, подобно богословию, построена на авторитетах. Принцип "верификации" отнюдь не является популярным среди отечественных историков, которые иногда непримиримы друг к другу в том, что касается "мнения", но с детской доверчивостью принимают на веру все, что касается "фактов", ими самими не установленных и не проверенных. Спор между ними идет, как правило, о "глобальных" проблемах, (например, "славянофилы" и "западники", "государственники" и "почвенники"), но ни у кого не вызывает сомнения компетентность их предшественников и оппонентов. Таким образом, их собственные исторические конструкции нередко выстраиваются на чужом "фактическом" фундаменте.
       Между тем, обращение к работам русских историков XIX - нач. XX вв. обнаруживает интересные и давно забытые факты отечественной истории, которые под современным углом зрения приобретают иное, чем общепринятое, значение. К тому же весьма важна сегодня определенная концептуальность авторов, отличающаяся индивидуальностью и принципиальностью. Все русские историки, как правило, имели свою точку зрения на российскую историю, отражавшую их мировоззрение и моральную позицию. Именно эти авторские позиции делают российскую историю "живой" и актуальной. История - "авторская" наука, так как историк превращает "мертвый" факт в "живое" явление, "вдыхая" в него свою "душу" и накладывая на него свое личное видение.
       Поэтому сегодня очевидна необходимость методологического переосмысления российской истории и возвращения к истокам русской историографии, переоценки наследия ее "классиков". Нет иного ключа к пониманию настоящего, кроме знания прошлого.
       Но не всякая "история" есть наука. Научность исторического знания определяется его методологическими принципами. История как наука начинается с определения своей методологии. Без этого преждевременно принимать всерьез научные претензии некоторых современных исторических "исследований", так как их методологическая "аморфность" своим следствием имеет очевидную подмену истории летописанием. История как наука должна апробировать свой метод соответственно своему предмету, т.е. постоянно изменяющемуся обществу. Иначе она остается лишь схоластическим учением. Историография время от времени должна проводить "внутреннюю ревизию" и не столько в виду вновь открытых "фактов", сколько в связи с изменяющимися мировоззренческими парадигмами времени. Нельзя же сегодня ученому мыслить категориями античного менталитета, либо современному историку - пролегоменами российской культуры XIX века.
       В связи с этим, для отечественной историографии остается актуальным вопрос: нужна ли истории философия? Значение философии для истории как науки определяется уже тем, что сам историк является носителем определенного философского менталитета, который обусловливает его взгляд на историю. Вместе с тем, философия изначально присутствует в истории, как железо в железной руде ("смысл истории"); задача историка извлечь это "железо", и каждый делает это в силу своих интеллектуальных возможностей. Так что, у каждого историка должна быть своя философия истории. И вот здесь интересно, какая это "философия", насколько она соответствует своему времени и современной философской культуре? Историк не должен быть философом, как и философ не обязан быть историком, они являются таковыми... по определению. Нет истории вне философии, как нет философии вне истории. Но какова философия, такова и история. Вопрос в том: какая философия истории востребована в то или иное время.
       Именно современная философия дает новые мировоззренческие ориентиры современной истории, обусловливая ее научный статус. В свете современной философии многие персонажи и эпизоды отечественной истории теряют литературно-морализаторский "камуфляж", обретая свое истинное историческое "лицо".
       В понимании этих проблем и родился замысел данных "Философских очерков", которые не претендуют на исчерпывающую полноту материала по Российской истории. Вместе с тем, эта книга не есть хрестоматия по русской историографии, так как в ней представлены только наиболее значимые, с научной точки зрения, исторические концепции. В "Очерках" предлагается лишь одна из возможных философских версий отечественной истории, с позиции актуальности ее опыта.

    Введение в современную философию истории

      
       "Каждое подлинное историческое рассмотрение
       есть подлинная философия - либо просто труд муравьев". О. Шпенглер
      
       Историческое знание зародилось одновременно с философской мыслью, однако в течение длительного времени они развивались параллельно в силу специфики своих предметов. Между тем меняющиеся эпохи изменяли представления о философии и истории. История признается наукой сравнительно поздно, у ее истоков стоят греческие, римские и византийские историки.
       Так, Лев Диакон, византийский историк X в., писал в своем трактате "История": "Если и имеется какое-либо из благ, приносящих пользу в жизни, то, во всяком случае, не меньше, а больше всего оказывает нам услуги, является необходимой и полезной история. Она вскрывает разнообразные и многоразличные деяния, которые возникают и естественным порядком, под влиянием времени и обстоятельств, и в особенности по произвольному решению лиц, занимающихся государственными делами... История словно воскрешает или вдыхает новую жизнь в умершее, не позволяя ему погрузиться и исчезнуть в пучине забвения, и признана важнейшей среди полезных людям вещей" [1, с.7].
       Однако в античный и средневековый периоды европейской цивилизации история была, по преимуществу, "хронологией", создаваемая либо свидетелями описываемых событий, либо по "свидетельствам свидетелей", т. е. предшествующих хроникеров. Впервые понятие истории как процесса развития общества появилось лишь в XVIII в. и связано с именами Вольтера, Монтескье, Вико, Гердера и других мыслителей эпохи Просвещения. Например, Гердер в книге "Идеи к философии истории человечества" (1784 г.) записал: "... Коль скоро обо всем, что есть на свете, трактует особая философия и наука, почему бы и не быть такой философии и такой науке, которые трактовали бы то, что, прежде всего нас касается, - историю человечества, всю историю человечества в целом?" И далее: "Философия истории человеческого рода должна начать с небес, чтобы быть достойной своего имени" [2, с.8,13].
       Собственно философский подход к истории (как всемирной истории) обозначился в классической немецкой философии и нашел свое наиболее полное выражение в философской концепции истории Гегеля, который предпринял попытку осмыслить закономерности процесса развития человечества в целом. Философия Гегеля оказала большое влияние на европейских историков XIX в. (в том числе и на русских). В этом смысле можно сказать, что Гегель положил начало новой философии истории, хотя его собственная философско-историческая концепция не выдерживала критики даже его современников. Тем не менее, у него было достаточно много последователей не только в XIX, но и в XX вв.
       Так, немецкий философ Георг Зиммель (1858-1918) в работе "Конфликты современной культуры" развивал концепцию Гегеля (и Гердера): "Предметом истории в самом широком смысле является эволюция культурных форм... В каждой большой культурной эпохе, имеющей свои типические черты, можно уловить одну центральную идею, из которой проистекают все ее духовные движения и которая как будто является их конечной целью... Каждая такая центральная идея разбивается на бесконечные варианты,... но, тем не менее, она остается "властителем дум" для каждой данной эпохи". [3, с.379-381].
       Позднее та же мысль звучала в словах другого немецкого философа Макса Вебера (1864-1920): "...Каждое "сравнение" в области истории исходит из того, что посредством отнесения к культурной "значимости" уже проведен отбор, который, исключая необозримое множество как "общих", так и "индивидуальных" компонентов данного явления, позитивно определяет цель и направленность сведения его к конкретным причинам. ...Любая историческая "оценка" включает в себя... "созерцательный" момент, ...т.е. она предполагает способность, хотя бы теоретически, изменить "точку зрения" по отношению к объекту. ...Если мы превращаем в предмет анализа сами оценки, которые мы прилагаем к фактам, мы занимаемся, в зависимости от нашей познавательной цели, либо философией истории, либо психологией "исторического интереса" [3, с.21,45-46].
       Вебер считал, что одна из "несомненных" задач истории всегда состояла в том, чтобы "понимать" внешние действия и их результаты, исходя из исторических условий, целей и средств человеческой деятельности. При этом одной из отправных точек "исторического интереса" он полагал исследование мотивов, т.е. анализ действительно "желаемого" и его причин. История, с его точки зрения, это "прагматика адаптаций", или сведение лишь к свободной, телеологической деятельности людей.
       Он подвергал сомнению попытки установить подлинный, "истинный" смысл исторических понятий. "Жизнь в ее иррациональной действительности и содержащиеся в ней возможные значения неисчерпаемы, конкретные формы отнесения к ценности не могут быть, поэтому постоянны, они подвержены вечному изменению, которое уходит в темное будущее человеческой культуры", - писал он. Для него "подлинное мастерство" среди историков проявляется в том, что "известные факты соотносятся с хорошо известными точками зрения и между тем создается нечто новое" [3, с.602].
       Философские идеи, определившие характер философии истории в XX веке, методологически отличались от понимания и толкования истории в XIX в. мыслителями, так или иначе экстраполировавшими на свои исторические модели рационалистические концепции классической немецкой философии. Современная философия истории, прежде всего, характеризуется скептицизмом по отношению к самому принципу историзма, либо его отрицанием в европоцентристском смысле.
       Так, Теодор Лессинг (1872-1933) писал в 1906 г.: "История, знание того, что произошло, - собственно, должно было произойти или фактически произошло, - парализует нашу собственную способность к действию и принятию решений... Могу также утверждать, что те, кто до сих пор называл историю великой, обрели свое положение в силу превосходства невежества, в силу прочности их узкого горизонта, а уж отнюдь не из-за интеллектуальных преимуществ..." [3, с.400-401].
       Одним из первых, кто сформулировал свою скептическую концепцию по отношению к европоцентристской модели истории, был немецкий философ Освальд Шпенглер (1880-1936), - автор сенсационной в свое время книги "Закат Европы" (1918 г.). Утверждая, что "философии как таковой вообще не существует", т.к. "у каждой культуры своя философия", он заявлял о том, что его книга есть "попытка бегло набросать эскиз... нефилософской философии будущего - последней, должно быть, в Западной Европе".
       Основная идея его книги может быть определена как убеждение в том, что история должна быть "поименной", а не анонимной, разложенной на школы и направления. Он отказывал современным ему историкам в праве на научность, соглашаясь с Карлейлем в том, что история - это та же поэзия, лишь бы уметь рассказать. Шпенглер рассматривал исторические типы культуры как организмы, которым свойственно дряхлеть и умирать. "Всемирная история, - пишет он, - их общая биография". История есть "поступательное осуществление" возможностей культуры. Каждая культура проходит возраст отдельного человека. "У каждой есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость" [4, с.151].
       По Шпенглеру, мировая история - это совокупность восьми самостоятельных культур, каждая из которых несет в себе определенный смысл, но все вместе они никакого исторического смысла не имеют.
       Он заявлял: "Мир - как-история, понятый, увиденный, оформленный из своей противоположности, мира - как-природы, - вот новый аспект человеческого бытия на этой планете"...[4, с.131].
       Понимать историю, как полагал Шпенглер, - значит быть знатоком людей в высшем смысле слова. Он был убежден, что намерение научно трактовать историю противоречиво, т.к. исторический взгляд принадлежит к "царству смыслов". "Морфология всемирной истории неминуемо становится "универсальной символикой" [4, с.182].
       Таким образом, мысль о всемирной истории расширялась до идеи "всеобъемлющей символики". Символы, для него, - это чувственные знаки и в то же время определенные "черты действительности", с непосредственной достоверностью обозначающие то, что не может быть сообщено "рассудочным путем". Отсюда он выводит "идею микрокосмоса" как совокупности "всяческих символов, соотнесенных с конкретной душой" [4, с.325].
       Цитируя Гете ("об истории не может судить никто, кроме того, кто пережил историю в самом себе"), Шпенглер заявлял, что "картина истории - будь то история человечества, мира организмов, земли, галактик - есть картина памяти..." То, что сообщает смысл и содержание этому "мимолетному миру форм" и что погребено под массой "дат" и "фактов", есть "феномен великих культур". Лишь только увидев, прочувствовав, выявив эти "исконные формы", можно считать сущность и внутреннюю форму человеческой истории "уясненными". "Лишь при наличии такого воззрения и прозрения позволительно серьезно говорить о философии истории" [4, с.261].
       "Идея судьбы требует опыта жизни, а не научного опыта",- считал Шпенглер. Поэтому ее может выразить только художник. "Настоящая история отмечена судьбой, но лишена законов". Он полагал, что каждая культура обладает своей собственной "идеей судьбы". Отдельные культуры различаются по трагически "прочувствованному смыслу времени".
       Он пришел к заключению, что "нет никакой науки истории, но есть преднаука для нее, устанавливающая наличие бывшего".
       Шпенглер в другой своей работе "Человек и техника" (1932 г.) записал: "Мировая история не похожа на мечтания нашего времени. История человека коротка, если соизмерять ее с историей растений и животных, не говоря уже о долгой жизни планет... Мы люди XX в. спускаемся вниз зрячими. Наше видение истории, сама наша способность писать историю - предательские знаки того, что путь ведет вниз. Лишь на вершине высоких культур, при переходе их в цивилизацию, на мгновение пробуждается этот дар проницательного познания" [3, с.459-460].
       Главной его идеей, исходящей из его "эволюционного" понимания "всеобщей истории" как истории "полицентрического" развития культур, была идея неизбежного "заката" европейской цивилизации, очевидно возникшая под сильным эмоциональным влиянием идущей в то время в Европе первой Мировой войны. Для него гибель кайзеровской Германии "символизировала" гибель всей Европы.
       Однако, его современник и соотечественник Альфред Вебер (1868-1958) выступил в 1924 г. со статьей "Германия и кризис европейской культуры", в которой возразил Шпенглеру: "На Земле нет другого такого исторического образования, хотя бы отдаленно сходного с Европой по излучаемой энергии и уровню мирового влияния... Европейский дух играет революционизирующую роль в мировой истории... Народ, чье равноправие сегодня уничтожено в первую очередь и который поэтому призван начертать на своем знамени требование осуществления этой европейской задачи, - мы. Задачи Европы и немецкой нации совпадают" [3, с.281-282]. Альфред Вебер, очевидно, еще не знал, что у его другого соотечественника Адольфа Гитлера иное мнение.
       Философско-исторические идеи Шпенглера оказали большое влияние не только на немецкую, но и на всю европейскую философию истории. Несмотря на не состоявшийся его прогноз относительно "заката" европейской цивилизации, основная его концепция культурного смысла всеобщей истории была так или иначе воспринята и развита в работах многих современных философов.
       Нидерландский философ Йохан Хейзинга (1872-1945) в одной из своих книг "В тени завтрашнего дня. Диагноз духовного недуга нашей эпохи", написанной в канун Второй мировой войны (1939 г.), продолжил диалог со Шпенглером: "Сигналом тревоги для неисчислимой массы людей во всем мире стал "Закат Европы" Шпенглера... Эта книга открыла им самую идею возможности упадка современной культуры, в поступательное развитие которой они, прежде всего, верили всецело и без рассуждений" [5, с.247]. Он полагает, что нет ничего парадоксального в утверждении, что в ходе прогресса культура может найти свою гибель, т.к. сам прогресс - "двусмысленное понятие".
       "Наша эпоха, - писал Хейзинга, - ...стоит над миром тревожного факта: два больших завоевания культуры - всеобщее образование и современная гласность - вместо того, чтобы неуклонно поднимать культурный уровень, напротив, несут в своем развитии определенные симптомы вырождения и упадка..." [5, с.178].
       Он был убежден в том, что история ничего не может предсказать, кроме одного: "ни один серьезный поворот в человеческих отношениях не происходит в той форме, в которой воображало его себе предшествующее поколение..." В конечном результате всегда присутствует такой "компонент", который оценивается как новый, прежде нечто "немыслимое".
       Но для Хейзинги, всякая история есть история всеобщая. Будучи последователем немецкой исторической школы ("событийного историописания"), он считал, что и в XX веке история продолжает идти традиционным путем. Однако, исходя из идеи зависимости истории от других видов знания, он призывал изгнать из истории дух догматизма, изоляции от реальной жизни, что, по его мнению, закрывает ей "дверь в культуру". "История - это духовная форма, в которой культура отдает себе отчет в своем прошлом". Хейзинга хотел дать такое определение истории, которое позволило бы ей охватить всю цивилизацию с момента ее возникновения, представляющую себя в различных формах культуры.
       Но не всякое прошлое есть история, "прошлое лишь в той мере может стать для культуры историей, в какой оно вразумительно для нее". Он принимал идею "придания формы прошлому" - обусловленности исторического знания той культурой, к которой принадлежит историк. Главное в историческом исследовании - "это прояснение смысла, который имеет для нас прошлое". Процесс исторического познания протекает как "познание смысла через созерцание форм".
       Роль историка - историческое воображение, наполняющее и организующее формы смыслом. Задача историка - сделать эти формы доступными и для восприятия другими. Субъективная позиция выражена уже в постановке проблемы, в выборе и освещении материала, интерпретации, в комбинировании утверждаемых положений. Концепция смысла, который находит историк в событиях, обусловлена его мировоззрением, его "чувством истины".
       Хейзинга был убежден в том, что только история как "критическая наука" может бороться с мифами, выдаваемыми сегодня за историю. Взвешенность, скептицизм, сдержанность - это должно быть присуще современной историографии. Но для него главная проблема исторического метода - это условия понимания чужой культуры (проблема современной герменевтики). Он считает, что никогда целью и идеалом историка не было познание всего того, что в прошлом возможно познать. Исследование историка носит избирательный и интерпретирующий характер. Вопросы, которые он ставит, зависят от культурной позиции данной эпохи или народа относительно прошлого. В целом, историческое понимание - это установление связи между историей, которую себе представляли "некогда", и той историей, которую представляют "сейчас".
       Так, по его мнению, и сегодняшней исторической науке свойственно пытаться объяснить чужую культуру с той точки зрения, которая применима лишь в обычной культурной зоне современной цивилизации. Надо встать на точку зрения современников. Но современники могли быть ограниченны и невежественны, пребывать "в путах собственных иллюзий". "Мне кажется, что именно эти иллюзии надо знать, чтобы верно понять историю" [5, с.249].
       Он считал, что история не меньше, чем естественные науки, исцеляет человека от "эгоцентрической" позиции и от переоценки значения и важности своего непосредственного окружения. В истории человек переживает "форму духовной свободы - того высшего, что ему дано". Но "историческое сознание нашего времени должно быть бдительным, дабы не были воздвигнуты от имени истории кровожадные идолы, которые поглотят культуру", - предупреждал он, т.к. был убежден, что XX век сделал историю "орудием лжи на уровне государственной политики".
       В своей книге "Осень Средневековья" (1919 г.) Хейзинга записал: "Формы в жизни, в мышлении - вот, что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, - станет ли и это когда-либо делом исторического исследования?"
       Карл Ясперс (1883-1969) - известный немецкий философ обратился к проблеме истории в своей книге "Истоки истории и ее цель" (1949). "Настоящее совершается на основе исторического прошлого, - писал он, - воздействие которого мы ощущаем в себе"... [6, с.28]. По его мнению, лишь история в целом может дать "масштаб" для осмысления настоящего.
       Смысл мировой истории он видел в "идее исторической целостности", под углом зрения которой и рассматриваются "эмпирические домыслы". Он ввел понятие "ось мировой истории", которую относил к периоду около 500 лет до н.э. В этот период происходит "много необычного". Все, что возникает в это время в Китае, Индии, Греции, может быть сведено к тому, что "человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы". В эту эпоху были заложены основы мировых религий, и "сегодня определяющих жизнь людей". "Осевое время" знаменует собой исчезновение великих культур древности, существующих тысячелетиями.
       До этого, как считал Ясперс, не было мировой истории, а был лишь "конгломерат локальных историй". То, что называется историей, было лишь мгновением, "промежутком" между заселением земного шара и тем, что теперь считается "подлинным началом" мировой истории. "Мы только начинаем". К истории он относил время, о котором свидетельствуют документы. "История - всегда ясное для человека прошлое, сфера усвоения этого прошлого, осознание своего происхождения. Доистория - обоснованное, правда, фактически, но не познанное прошлое". "Доистория" - это время становления человека - "глубочайшая тайна, до сих пор совершенно нам недоступная" [6, с.56,62].
       Благодаря истории человек выходит за свои пределы, ставит перед собой свою высокую задачу, формируется тем, чем по существу является. "История - это великий вопрос, еще не получивший решения, который будет решен не мыслью, а только самой действительностью"... [6, с.73].
       Вместе с тем, "осевое время" связывает человечество в единую мировую историю, позволяет видеть историческое значение народов для человечества. Так, Ясперс делил народы на "исторические" и "первобытные", особую роль отводя христианству. Он был убежден, что в "наши дни" возникает "глобальное" единство мира и человечества, а значит, начинается "универсальная история земного шара".
       Он утверждал, что "в истории мы должны обращаться к идеям, если мы хотим сообща найти смысл в нашей жизни". История, для него, это "путь человека к свободе под знаком веры". Стремясь понять историю, мы стремимся понять самих себя. "История - это одновременно происходящее и его самосознание, история и знание истории". Человечество растет, достигает рассвета, стареет и умирает. Но воспринимается это не как единый процесс развития человечества, а как многократный, повторяющийся процесс развития отдельных культур. Ясперс был не согласен с этим: "Мы, люди, являемся природой и историей одновременно. Наша природа являет себя в наследовании, наша история - в традиции... Чем уникальнее неповторимое, тем менее идентична повторяемость, тем подлиннее история... Основная черта истории состоит в следующем: она есть только переход... Историчность человека - это историчность многообразия. Однако это многообразие подчинено требованию некоего единства" [6, с.253].
       В "древней истории" нет единства культурного развития, т.е. нет единого центра этого развития. В конкретный период существует определенная "ограниченная последовательность явлений культуры". В попытке постигнуть единство истории, т.е. осмыслить всеобщую историю как целостность, отражается стремление найти "последний смысл" исторического знания. Для Ясперса это единство мировой истории заключено в понятии "осевого периода", для которого все предшествующее было как бы подготовкой, с которой связано все последующее. Единство истории как полное единение человечества, никогда не будет завершено. История замкнута между истоками и целью, в ней действует идея единства. "Человек идет своим великим историческим путем, но не завершает его в реализованной конечной цели. Единство человека - граница истории. А это значит: достигнутое завершенное единство было бы концом истории" [6, с.270].
       В то же время смысл нашей общественной жизни определяется тем, как мы определяем свое место в рамках целого, как мы обретаем в нем основы истории и ее цель. Ясперс полагал, что в "наши дни" преодолевается то отношение к истории, которое видела в ней "обозримое целое". История заставляет того, кто взирает на нее, обратиться к самому себе и своему пребыванию в настоящем. "Идея человечества становится конкретной и зримой только в действительной истории, в ее целостности" [6, с.274].
       Именно в поисках этого единства и заключается задача философии истории. Этот поиск смысла, структуры мировой истории, а она может быть связана только с человечеством в целом, считал Ясперс.
       Так, например, Эрнст Кассирер (1874-1945) в "Лекциях по философии и культуре" изложил свое видение истории. "Явления истории принадлежат к особой области - области деяний человека. Вне человеческого мира мы не можем говорить об истории в специфическом смысле этого слова... Историк не может обойтись без углубленного понимания физических условий жизни человека" [3, с.120].
       Современный американский (немецкого происхождения) философ полагал, что исторический опыт не имеет никакого другого объекта, кроме опыта физического. "Все историки знают нечто только благодаря изучению особого класса физических предметов...Он опирается на то, что мы называем историческими документами и историческими памятниками. Без них он не может сделать ни единого шага...но во всех этих материальных вещах историк видит нечто особое. Эти вещи становятся для него, так сказать, прозрачными...То, что находит в них историк, - это свидетельство и как бы откровение прошлой человеческой жизни" [3, с.129].
       Идеи немецкой философии истории получили свое дальнейшее развитие в работах Г. Риккерта и Н. Гартмана.
       Например, Генрих Риккерт (1893- 1936) настаивал на том, что в исторических науках следует пользоваться "индивидуализирующим методом". В своей работе "Науки о природе и науки о культуре" он писал: "Если история, следовательно, и имеет дело с ценностями, то все же она не является оценивающей наукой. Наоборот, она устанавливает исключительно то, что есть..., отнесение к ценностям остается в области установления фактов, оценка же выходит из нее" [3, с.82-83].
       История каждый раз должна писаться заново, однако, это не ставит под сомнение ее научный характер, так как все другие науки со временем поступают также. "...Всеобщую историю можно писать лишь на основе руководящих ценностей, относительно которых утверждается значимость, принципиально выходящая за пределы чисто фактического признания". Вместе с тем, "с всеобще исторической точки зрения... не бывает исторической науки без философии истории" [3, с. 96,98].
       Николай Гартман (1882 -1950) в статье "Проблема духовного бытия. Исследования к обоснованию философии истории и наук о духе" развивал непосредственно исторические идеи Гегеля. "Проблема духовного бытия, - писал он, - это не просто проблема философии истории. Ни история не есть одна только история духа, ни дух не есть одна лишь историчность. Но, пожалуй, всякий дух имеет свою историчность; и под историей в строгом смысле всякий раз подразумевают историю людей. Человек - духовное существо, единственное в этом роде, какое мы знаем. Конечно, он не "только" духовное существо, но все-таки "также" и в сущности именно духовное существо. И как таковой, он - историческое существо. Бездуховное бытие не имеет истории" [3, с.608].
       Сопоставляя философию Гегеля и Маркса, Гартман обращал внимание на то, что "ошибки обеих сторон заключаются в односторонности исходных пунктов..., обе теории имеют перед глазами лишь один осколок совокупного феномена истории". История - это в такой же мере экономический, как и духовный процесс. "Если от исторического бытия перейти к историческому познанию, то из солнечного света реальности вступаешь в тень рефлексии" [3, с.631].
       Одна из трудностей исторического познания заключается, по его мнению, "в ценностных точках зрения", которые историк сознательно или бессознательно кладет в его основу. "То, что здравый идеал исторической правдивости реализуется при этом далеко не в полной мере, ясно a priori. Это - старое, часто предъявляемое требование "изображать все так, как было на самом деле". Нельзя сомневаться в его серьезности. Можно сомневаться только в его осуществимости" [3, с.633].
       Гартман ставил проблему исторической "пропедевтики", которая могла бы служить "фундаментом" исторического познания, определенной "позитивной аналитики". "...Историзм, делая темой историчность исторического сознания, превращает вопрос о методе в основную проблему исторического процесса" [3, с.637]. Он отмечал явную зависимость исторической науки от "реальной исторической ситуации" человека, который ею занимается. История -это не просто череда событий, а их своеобразная взаимосвязь в происходящем, к основным формам которой относится то, что прошедшее в нем не абсолютно прошло и не совсем умерло, но еще как-то живет в настоящем... Если бы исторический процесс был не чем иным, как процессом каузальным, то не было бы никакого "вторжения прошлого в настоящее". Но не все прошедшее вторгается в настоящее. "Всякое сохранение исторически ставшего подлежит селекции" [3, с.641].
       Немецкий историк XIX в. Яков Буркхардт в свое время заметил: "наш предмет - это такое прошлое, которое явно взаимосвязано с настоящим и будущим".
       Таким образом, немецкая философия XIX - XX вв. ясно сформулировала "основной вопрос" современной философии истории - отношение "исторического сознания" (истории как науки) к "историческому бытию" (истории как процессу). Иначе говоря, это методологический вопрос всякой науки - вопрос ее метода. Проблема методологии истории как науки определила характер философии истории XX века.
       Одним из основателей современной английской философии истории можно считать Арнольда Дж. Тойнби (1889-1975), автора книги "Постижение истории" (1934-1954), во Введении которой, он записал: "В каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняется господствующим тенденциям данного времени и места" [7, с.14].
       В отличие от прошлого века, когда каждое общество считало себя "замкнутым универсумом", в наш век общество осознает себя частью более широкого "универсума". Тойнби внес понятие "вызов истории", имея в виду то, что каждое общество решает свои проблемы "наиболее приемлемым для себя образом". Однако, "умопостигаемое поле исторического исследования шире, чем любое национальное государство". Общество, а не государство, есть тот социальный "атом", на котором следует фокусировать свое внимание историку.
       Он идентифицировал девятнадцать типов общества. Это - западное, православное, иранское и арабское, индуистское, дальневосточное, эллинское, сирийское, китайское, минойское, шумерское, хеттское, вавилонское, андское, мексиканское, юкатанское, майянское и египетское. При этом он применяет два критерия: характер религии и степень отдаленности от центра возникновения.
       Тойнби одним из первых указал на ограниченный характер "исторического кругозора", основывающегося на тезисе "унификации мира на базе западной экономической системы" как закономерного результата единого процесса человеческой истории. Он признавал, что этот тезис можно распространить лишь на экономический и политический аспекты социальной жизни, но ни в коем случае на культуру, которая "не только глубже первых двух слоев, но и фундаментальнее". Вместе с тем догма "единства цивилизации" игнорирует тот факт, что непрерывность истории двух родственных цивилизаций отличается от непрерывности двух последовательных глав истории одной цивилизации, которые не вписываются по каким-то причинам в общую концепцию.
       "... Брать на себя смелость утверждать, что ныне существующее общество - итог человеческой истории, - значит настаивать на правильности вывода, исключив возможность его проверки. Но так как подобные этноцентрические иллюзии свойственны были людям всегда, не стоит искать в них научную доказательность" [7, с.83].
       Точно также западные историки впадают в ошибку, игнорируя культуру и отождествляя политику с жизнью общества. Кроме того, концепция "единства истории" на основе западного общества ложна, так как исходит из неверной посылки - представления о "прямолинейности" развития. Общепринятая формула: "древняя + средневековая + новая" история, - "неадекватна", неверна. "Цивилизация, - по его мнению, - представляет собой не статические формации, а динамические образования эволюционного типа" [7, с.87].
       Тойнби пытался посмотреть на Историю, отказавшись от общепринятой на Западе привычки анализировать исторический процесс на материале истории цивилизаций, обратившись к "истории церквей". Так, например, "западная цивилизация имеет христианское происхождение и вполне заслуживает название христианской".
       Исторический опыт отмечен "веками духовных взлетов и падений" и на этом пути Тойнби особое место отводил Аврааму, Моисею, Христу, которыми отмечены те точки человеческой истории, где "взгляд историка обнаруживает надломы цивилизаций". Он выводил один из "законов земной жизни человека", согласно которому высшие точки религиозного опыта совпадают с низшими точками истории "секулярного общества". Мирные завоевания высших религий, был убежден он, значат в истории человечества значительно больше, чем все, что знала история до их появления.
       "Расщепление культуры" являются "симптомом" социального кризиса: "...разложение интегральной культуры кончается социальной катастрофой". Элементы культуры, вполне безвредные и даже благотворные на родной почве, могут оказаться опасными и разрушительными в "чужом социальном контексте". Так, например, демократия как "западный культурный элемент" обессмысливается и утрачивает свою ценность в отрыве от "родного культурного окружения" [7, с.581].
       Тойнби утверждал, что человечество нуждается в единстве, но внутри обретенного единства оно должно позволить себе наличие многообразия. От этого культура его станет только богаче.
       Итак, история позволяет видеть "божественную творящую силу в движении". "Исторический взгляд открывает нам физический космос, движущийся по кругу в четырехмерном Пространстве-Времени, и Жизнь на нашей планете, эволюционирующую в пятимерной рамке Пространства-Времени-Жизни" [7, с.617-618].
       Человек, призванный стать историком, по мнению Тойнби, должен научиться обуздывать свое любопытство. Его интерес к фактам проявляется и удовлетворяется не ради самого интереса, а, в конечном счете, ради творчества. Историк должен вдохновляться стремлением, не просто узнать факты, но постигать их смысл. "Высшим смыслом творческого поиска является поиск Бога, действующего в истории, и первым слепым шагом на этом пути является стремление понять, каким образом факты истории соединены между собой" [7, с.634].
       Робин Джордж Коллингвуд (1889 - 1943) - известный английский историк, во Введении к своей книге "Идея истории", которую он назвал "очерком философии истории" (была опубликована после его смерти в 1946 г.), записал: "в каждом случае понимание философии определяло и понимание философии истории". Для него "философия никогда не имеет дело с мыслью самой по себе, она всегда занята отношением мысли в ее объекту и поэтому в равной мере имеет дело, как к объектам, так и с мыслью". Поэтому история, прежде всего, - это "особая форма мысли". Это - "поиск", а значит история - это наука. "Ценность истории... заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и тем самым, - что он собой представляет" [8, с.14].
       Английский историк проследил процесс формирования европейской историографии и отметил три его "кульминационные точки". Первую он отнес к V в. до н.э., когда возникла сама "идея истории". Вторая - это IV-V вв., когда "идея истории" приобрела новую форму под влиянием христианства ("история как воля бога предопределяет самое себя и ее закономерное течение не зависит от стремления человека управлять ею"). В конце средневековья история стала рассматриваться как история "человеческих страстей" как необходимого проявления человеческой природы.
       Новая ("картезианская") историческая школа возникла во второй половине XVII в. Главная ее идея заключается в том, что историк не должен учитывать свидетельства письменных источников, не подвергнув их критическому анализу. Английская историческая школа в лице Локка и Юма предприняла "атаку" на "картезианскую" историографию, переориентируя философию в сторону истории. Вообще историография Просвещения, по мнению Коллингвуда, была "апокалиптической", она отрицала какую-либо историю до "Рассвета современного научного духа": "до него все было суеверием и мраком, заблуждением и обманом" [8, с.78].
       Он высоко ценил вклад Гегеля, утверждая, что его работа "Философия истории" является "глубоко оригинальной и революционной работой", в которой "история впервые во всем ее объеме выступает на сцене философской мысли". Гегель предложил историю "нового типа", назвав ее "философией истории" и подняв ее на более высокую ступень. Для него история не просто устанавливает факты, а познает причины того происхождения этих фактов ("эта философия истории будет всеобщей историей человечества"). По этому поводу Коллингвуд записал: "...Гегель прав, делая вывод, что не существует истории помимо человеческой жизни, и не просто жизни, а рациональной жизни, жизни мыслящих существ" [8, с.111].
       Развивая эту идею, и критикуя поэтому "немецкую школу" (Дильтея в частности), он заявляет, что "живое прошлое истории живет в настоящем", в "самопознании настоящего". Характерной особенностью исторического процесса, является то, что он, будучи жизнью духа, выступает как самопознающий процесс, процесс, оценивающий самого себя.
       "История... - самопознание действующего сознания". Она не содержится в книгах и документах, а живет в сознании историка как его ход мыслей. Анализируя и истолковывая документы, история воскрешает для себя состояния сознания, которым они были обязаны своим происхождением. "Всякая история становится хроникой, когда о ней говорит человек, неспособный воскресить переживания ее действующих лиц.... Хроника - тело истории, из которого ушел дух, она труп истории" [8, с.194].
       Коллингвуд хотел обосновать свой тезис о том, что было ошибкой попытка понять человеческую природу, "дух", методами естествознания; "правильное исследование духа осуществляется методами истории". Для историка объектом, подлежащим открытию, оказывается не просто событие, но мысль им выраженная; "открыть эту мысль, - значит, понять ее". История для него - это "воспроизведение мысли прошлого в собственном сознании историка". Историк не просто воспроизводит мысли прошлого, он воспроизводит их в контексте собственного знания. Потому, воспроизводя их, он их критикует, дает свои оценки их ценности, исправляет все ошибки, которые он может обнаружить в них. "Естественный процесс - процесс событий; исторический процесс -процесс мыслей" [8, с.205].
       Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, "сознание осознает его своей частью". История есть "жизнь самого духа". Дух осознает себя в истории. "Мысль существует только в историческом процессе, процессе мысли, а исторический процесс является историческим лишь в той мере, в какой он познается нами как процесс мысли" [8, с.217].
       Для историка не может быть авторитетов, но история также не зависит от памяти, так как историк может открыть то, что до него никто не знал. У "исторического воображения" особая задача - вообразить прошлое. Прошлое невозможно воспринять, оно может стать объектом мысли. Историческое мышление и представляет собою ту деятельность воображения, с помощью которой мы пытаемся наполнить внутреннюю идею конкретным содержанием.
       История - это "наука особого рода", полагал Коллингвуд. Это наука, задача которой - изучение событий, недоступных нашему наблюдению. Поэтому эти события исследуются логическим путем. Он называет "историей ножниц и клея" ту историю, которая конструируется с помощью отбора и комбинирования свидетельств различных авторитетов. Это вообще-то - не история. Этот метод был распространен во время античности и Средневековья. "Научная история вообще не содержит никаких готовых утверждений", - заявляет он. По его мнению, в "научной истории" слово "источник" должен быть заменен словом "основание".
       Таким образом, историческое мышление - это деятельность, представляющая собой функцию самосознания, форма мысли, доступная только сознанию, осознающему, что оно "мыслит исторически". "Историческое знание" - это особый случай памяти, когда "пропасть между настоящим и прошедшим заполняется не только способностью мысли настоящего думать о прошлом, но и способностью мысли прошлого возрождаться в настоящем". Предметом исторического знания может быть, прежде всего, "опыт", то, что воспроизводится в сознании историка. "Что не является опытом... не имеет истории" [8, с.288].
       Для исторического знания есть только "один подобающий для него предмет - мысль, не ее объект, а сам акт мышления". История изучается для достижения самосознания. "Наше представление о свободе человеческого действия сложилось лишь благодаря нашему открытию истории... Деятельность, в процессе которой человек создает свой постоянно изменяющийся исторический мир, свободна. Помимо самой этой деятельности нет иных сил, которые управляли бы ею... И сегодня мы должны понять, - заключил свою книгу Р. Дж. Коллингвуд, - что никакой милостивый Закон природы не спасет нас от последствий нашего собственного невежества" [8, с.318].
       В своей "Автобиографии" (1939 г.) он выдвинул предположение о том, что "истинность" исторического повествования является атрибутом "комплекса, состоящего из вопросов и ответов". С этой точки зрения: "История - не знание того, какие события следовали одно за другим. Она - проникновение в душевный мир других людей, взгляд на ситуацию, в которой они находились, их глазами и решение для себя вопроса, правилен ли был способ, с помощью которого они хотели справиться с этой ситуацией" [8, с.355].
       В связи с этим Коллингвуд дал ряд советов историку: "никогда не принимай на веру критику любого автора до тех пор, пока не убедишься, что эта критика действительно имеет к нему отношение... Никогда не считай, что ты понимаешь утверждение любого философа, пока ты не решил с максимально возможной точностью, на какой его вопрос это утверждение должно было служить ответом" [8, с.365].
       Английский историк был убежден в том, что главная задача философии двадцатого века - отдать должное истории двадцатого века. "...Мудрому философу полагалось бы любой ценой сконцентрировать все свои силы на проблемах истории. Поступая таким образом, он примет участие в закладке фундамента будущего" [8, с.372].
       Он настаивал на различении "истории" и "псевдоистории". В "истории" повествования говорят о целенаправленной деятельности, и историк воспринимает их как выражение какой-то цели. В "псевдоистории" остатки прошлого различаются между собой только принадлежностью к разным периодам. "Всякая история - история мысли. И нет ничего кроме мысли, что могло бы стать продуктом исторического знания. Таким образом, историческое знание - это воспроизведение в уме историка мысли, историю которой он изучает, это воспроизведение прошлой мысли, окруженной оболочкой и данной в контексте мыслей настоящего...Мы изучаем историю для того, чтобы нам стала ясной ситуация, в какой нам предстоит действовать... Наука о людских делах - история" [8, с.388].
       Итак, поскольку история "в собственном смысле слова" является историей мысли, то так называемые "события" в ней являются на самом деле "действием", выражающим определенную "мысль" (цель) субъекта. И "дело историка поэтому - познать эту мысль". "Как философская критика находит свое окончательное разрешение в истории философии, так и историческая критика получает свое окончательное воплощение в истории" [8, с.399].
       Коллингвуд был, безусловно, последователем Гегеля, которого он пытался "пересадить" на английскую философскую почву (рефлексия как деятельность самопознания). Поэтому он помещал историю как науку между естествознанием и философией: история как введение в философию. В свою очередь, философ, занимающийся историей, должен быть профессиональным историком. Историк, не знающий философию, некритически заимствует популярные философские взгляды и тем самым искажает свое собственное историческое знание, т.к. популярные философские взгляды, как правило, это уже устаревшая философия. Историк должен быть философски мыслящим человеком и плодотворный результат исторического исследования предопределяется сочетанием философского и исторического методов.
       Философия есть современная эпоха, выраженная в мыслях (Гегель). Поэтому философия должна подводить итоги истории. Основная идея книги Коллингвуда: история должна быть пронизана философским самосознанием, а философия должна опираться на исторический опыт.
       Таким образом, можно сделать вывод о том, что Тойнби и Коллингвуд обратили внимание философии, прежде всего, на предмет истории, утверждая, что для философии истории интересен не столько "объект" исторического исследования, сколько его "субъективное" отражение в мысли, в историческом сознании, которое в свою очередь должно быть адекватно воспроизведено в мысли историка. Именно это совпадение "исторической мысли" и "мысли историка" определяет "смысл" (цель) истории. В этом роль философии для историка неоценима: философия "вскрывает" смысл истории, иначе недоступный историческому знанию. Без философского осмысления история предстает лишь как конгломерат несвязанных между собой "исторических" событий; собственно историческое значение им предает именно философия.
       В определенном смысле третью позицию в современной философии истории представляет так называемая "школа Анналов", названная так по журналу "Анналы", выходящему во Франции с 1929 по 1940 год, который редактировали М. Блок и Л. Февр, а затем после войны - Ф. Бродель. Программа журнала, сформированная Блоком, была направлена на "глобальное" изучение социальной и материальной истории и разработку проблем исторической антропологии. "Мыслить глобально" - так коротко сформулировал эту задачу Бродель. Историю прошлого нельзя отрывать от современности.
       Книга Марка Блока (1886 -1944) "Апология истории, или ремесло историка" была написана им во время оккупации Франции и опубликована уже после его гибели Люсьеном Февром в 1949 году.
       Во Введении своей книги Блок писал: "Для всякого человека, если он не круглый дурак, все науки интересны. Но каждый ученый находит только одну науку, заниматься которой ему приятней всего. Обнаружить ее, дабы посвятить себя ей, это и есть то, что называется призванием". История и стала его призванием.
       Блок рассуждал так: "наш ум по природе своей гораздо меньше стремится узнать, чем понять". Поэтому науками признаются лишь те, которые устанавливают логические связи между явлениями. Но вместе с тем: "любая наука всегда будет казаться нам неполноценной, если она рано или поздно не поможет нам жить лучше" [9, с.10].
       С этой точки зрения он считал, что история не есть только "наука о прошлом". По его мнению, абсурдна сама мысль о том, что "прошлое как таковое" может быть объектом науки. "Предметом истории является человек. Скажем точнее - люди". "...Время истории - это плазма, в которой плавают феномены, это как бы Среда, в которой они могут быть поняты" [9, с. 18-19].
       "Манией происхождения" называл он "идол племени историков", избравших "прошлое" предметом своих занятий. В своей деятельности эти "искатели истоков" неизбежно наталкиваются на одно и то же "заблуждение" - "смешение преемственной связи с объяснением". "Исторический феномен никогда не может быть объяснен вне его времени",- утверждает он.
       Он обратил внимание на "строение" постулата "привилегии само понимания", которую приписывают "настоящему", так как при этом забывают о силе "инерции" многих социальных явлений. Он полагал, что в человеческой природе и человеческих обществах существует некий "постоянный фонд".
       Общность между эпохами весьма существенна, поэтому незнание прошлого неизбежно приводит к непониманию настоящего. Но и попытки понять прошлое, не зная настоящего, столь же тщетны. "Способность к восприятию живого - поистине главное качество историка",- считал Блок. Жизнь коротка, а приобретение знаний слишком долго, так что даже "самый поразительный гений" не может охватить "тотальный опыт человечества". Таким образом, "единственная подлинная история, возможная лишь при взаимопомощи, - это всемирная история". Всякое изучение человечества черпает свое содержание из людских свидетельств. "Прошлое, по определению, есть некая данность, которую уже ничто не властно изменить... Разведчики прошлого - люди не вполне свободные. Их тиран - прошлое" [9, с.35].
       Конечно, любой исследователь знает, что никогда не сможет выдержать намеченный "маршрут", но "без маршрута ему грозит вечно блуждать наугад". Однако, самым опасным "ядом" для исследователя является "обман" свидетельств. "...Прямая ложь как таковая - тоже своего рода свидетельство". В связи с этим он указывает на то, что "мифомания" присуща не только отдельным индивидуумам, но и целым эпохам. "Среди всех типов лжи ложь самому себе - достаточно частое явление".
       "В игре совпадений воля индивидуума, как и влияние коллективных сил, плутует в сговоре со случаем", - отмечал Блок. "Естественный ход вещей" управляется "незыблемыми законами", убежден он, поэтому "картина мира" должна быть очищена от многих "мнимых чудес". Всякое суждение связано с определенной шкалой ценностей. "... И вот историк с давних пор слывет неким судьей подземного царства, обязанным восхвалять или клеймить позором погибших героев". Так что, "привычка судить, в конце концов, отбивает охоту объяснять" [9, с.80].
       Из "интеллектуального" развития человечества историк извлекает тот "урок", что только те науки оказывались продуктивными и "практически полезными", которые отходили от "древнего антропоцентризма" в понимании добра и зла. Блок определяет историю как обширный и разнообразный опыт человечества, как "встречу людей в веках". "Подлинная действительность" истории - это отношения между людьми, их взаимовлияния и заблуждения их сознания. "Эпохам истории человечества придают их особую окраску самые утонченные проявления человеческого духа, благодаря изменчивому ходу своего развития" [9, с.101]. Действительность представлена бесконечным множеством "силовых линий", сходящихся в одном явлении. Выбор среди них произволен. Исторические факты - это факты "психологические по преимуществу". Поэтому "причины" в истории постулировать нельзя, их надо искать.
       В своем основательном историческом исследовании Франции "Феодальное общество" (книга вышла в 1939-1940 гг.). Блок применил свои методологические принципы. Так, например, он продемонстрировал главный тезис В. Дильтея: единственный способ постижения прошлого - это "симпатизирующее понимание" или "воображение", достигаемое в результате внутренних процессов мысленного "вживания", психологического "проникновения" в "дух эпохи".
       Девиз Блока: "мыслить проблемами". "В развитии науки бывают моменты, ...когда гораздо важнее хорошо сформулировать проблемы, нежели пытаться их разрешить". Более того, "не следует ли всегда подразумевать, что в науке всякое утверждение является лишь гипотезой" [9, с.201].
       Он считал, что проблемы социальной психологии имеют существенное значение для исторической науки: "наивно претендовать на понимание людей, не зная, как они себя чувствовали". Человек - член социальной группы, которая в значительной мере моделирует его сознание и определяет его поступки. Ничто в человеческой истории не минует сферы мысли, представлений, эмоций и все получает от этой сферы определенную окраску. В доказательстве этой идеи - важная заслуга Блока. История для него - ремесло, требующее точных и объективных приемов обработки материала. "Я не вижу пропасти между социологом и историком", - заявлял он. "У любого исследования есть своя собственная ось" [9, с.218,230].
       История - это познание склада ума и "мировидения" людей. Человеческая мысль не оторвана от способов поведения людей, но органически входит в них и поэтому может быть обнаружена исследованием "исторической семантики", т.е. языка. Смысл своей научной деятельности он видел в преобразовании исторической науки, в обновлении ее проблематики и методов. В центре внимания историка должны находиться человеческие группы, от малых, например, семья в различных ее формах, до больших - классов, обществ, цивилизаций. "Чем больше проблемы будут господствовать над фактом, тем больше наши исследования приблизятся к тому, что является в социальных науках подлинной задачей истории".
       Особый упор должен быть на изучение социальных и ментальных структур, изменения которых обнаруживаются лишь при применении к ним большого "временного масштаба". Историю творит человек. "Картина мира" определяет поведение человека, индивидуальное и коллективное. Важнейшей категорией в современной исторической "антропологии" является, по мнению Блока, именно социально-культурно мотивированное поведение людей.
       Фернан Бродель (1902 - 1985) - обратился к истории "материальной цивилизации" с точки зрения "экономики". Так, например, он был убежден в том, что "встречающееся на определенных уровнях правила рыночной экономики, каким описывает их классическая экономическая наука, намного реже действовали в своем обличье свободной конкуренции в верхней зоне - зоне расчетов и спекуляции". Здесь начинается "теневая зона", "сумрак", "зона деятельности посвященных", которая, по его мнению, лежит в основе так называемого "капитализма" [10, с.7].
       В связи с этим он заметил, что "аппарат власти" как сила, пронизывающая все структуры, - это "гораздо больше, чем государство". "Это сумма иерархий - политических, экономических, социальных, культурных, это сосредоточение средств принуждения, где государство всегда может дать почувствовать свое присутствие, где оно зачастую было замковым камнем всего сооружения и где оно почти никогда не бывало единственным хозяином". Вместе с тем "всякий раз, когда в обществе обнаруживается тенденция к появлению трещин или провалов, вездесущая культура заполняет или, по меньшей мере, маскирует их, окончательно замыкая нас в рамках наших повседневных задач" [10, с.563].
       Бродель обратил внимание на то, что капитализм создал новый образ жизни, новые типы мышления, которые сопутствуют ему. Но создал ли он новую цивилизацию, задается вопросом он и отвечает, что "это слишком сильно сказано": "цивилизация - это накопление на протяжении куда более долгого времени". Поэтому капитализм ему не кажется "последним словом исторической эволюции", т.к. "процесс капиталистического развития, рассматриваемый в его совокупности, мог протекать лишь на основе определенных экономических и социальных реальностей, которые открыли или по крайности облегчили ему путь" [10, с.609].
       Особый интерес представляет современная философия истории Латинской Америки. Так, по мнению известного мексиканского философа Леопольдо Сеа, - автора книги "Философия американской истории",- западноевропейской истории как истории "ассимиляций" прошлого, противостоит история Латинской Америки, представленная как история "соположенности" реальностей прошлого и настоящего. Это различие и должно быть учтено в латиноамериканской философии истории. "Направление этой истории ... определялось осознанием своей зависимости, подлежащей отрицанию, и формой осуществления такого отрицания. В этом суть феномена, который был обозначен как латиноамериканская философия - своя собственная, аутентичная философия человека Латинской Америки, пришедшего к осознанию собственной действительности" [11, с.22-23].
      
       Итак, можно констатировать, что современная философия истории достаточно ясно указала на две основные методологические проблемы исторической науки: на проблему предмета исторического знания и на проблему метода исторического исследования. В целом это можно сформулировать так: что есть история? Именно этот вопрос является главным вопросом современной философии истории. В связи с этим становится очевидной историчность самого понимания истории: история трактуется во времени. Историки Нового времени понимали историю иначе, чем историки античности, например. Причем здесь имеет место не просто различие точек зрения, а концептуальное различие: то, что римские историки назвали "историей", позже называлось лишь "хронологией" (по-русски: "летописанием"). Однако, многочисленные попытки историков XVII-XVIII вв. установить некие "объективные" законы исторического процесса (вплоть до гегелевского толкования "историзма") оказались несостоятельными уже в XIX в. Между тем это не поколебало (во всяком случае, серьезно и надолго) сам исторический менталитет. Поиски "смысла" истории активно продолжались во второй половине XIX - XX вв. При этом ясно обозначилась альтернатива между двумя подходами - "хронологизмом" и "объективизмом", - оба из которых, очевидно, не решали главный вопрос: что же все-таки есть "история".
       При всем различии, всех отмеченных выше философов объединяет убеждение, что сами историки не могут прийти к соглашению по этому вопросу. Среди историков нет до сих пор единого понимания истории. Именно философия истории и стремится сформулировать это понимание, исходя из общих методологических принципов знания. Основные из этих принципов могут быть обозначены следующим образом. Прежде всего, это - необходимость различения, в данном случае, что есть объект и субъект исторического знания. Казалось бы, очевидный ответ на этот вопрос, на самом деле, оказывается отнюдь не таковым. Объектом истории как познания не могут быть так называемые "исторические факты", или тем менее - абстрактные "исторические законы", так как реально не существуют ни те, ни другие; они существуют лишь в воображении историка. Наукой не может называться познание воображаемых (на философском языке - идеальных) объектов. Здесь история уподобляется астрологии, "изучающей" неведомые (то есть, непознаваемые) миры. В связи с этим возникают обоснованные сомнения относительно субъекта истории как знания, то есть относительно историка: насколько правомерен его научный статус: не является ли он лишь популяризатором исторического знания. В таком случае история должна восприниматься только как один из жанров литературы (как это и понимали "отцы-основатели" истории - римляне). Логично, что в философии истории XX в. на первый план все очевиднее выдвигаются проблемы права историка на свою точку зрения, а также проблемы "исторических источников" (то есть опять же проблемы их "толкования") и, наконец, "психологические" проблемы ("исторической памяти" и прочее). Таким образом, меняется современный взгляд на историю в аспекте ее научного статуса.
       Все это непосредственно относится к русской историографии, в которой имеют место те же методологические проблемы, и на которые обращала в свое время внимание русская социально-философская мысль.
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Библиография

      
        -- Диакон Л. История / Л. Диакон - М.: Наука, 1988.-240 с.
        -- Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества / И. Г. Гердер - М.: Наука, 1977. - 703 с.
        -- Культурология. XX век. Антология. - М.: Юристъ, 1995. -703 с.
        -- Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. I. Гельштат и действительность / О. Шпенглер - М.: Мысль,1993. - 663 с.
        -- Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / Й. Хейзинга - М.: Прогресс-Академия, 1992. - 464 с.
        -- Ясперс К. Смысл и назначение истории / К. Ясперс - М.: ИПЛ,1991.- 482 с.
        -- Тойнби А. Дж. Постижение истории / А. Дж. Тойнби - М.: Прогресс, 1991. - 736 с.
        -- Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография / Р.Дж. Коллингвуд - М.: Наука, 1980. - 485 с.
        -- Блок М. Апология истории или Ремесло историка / М. Блок - М.: Наука, 1986.-256 с.
        -- Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV - XVIII вв. в 3 тт.Т.2. Игры обмена / Ф. Бродель - М.: Прогресс,1988. - 632 с.
        -- Колесов М.С. Философия и культура Латинской Америки / М.С. Колесов - Симферополь: СГУ, 1991. - 143 с.
      
      
      
      
      
      
      
      

    Концепция истории в русской

    социально-философской мысли

      
       "Дело в том, что мы никогда не рассматривали
       нашу историю с философской точки зрения".
       П.Я. Чаадаев
      
       Русская философская мысль XIX века пристально держала в фокусе своего внимания становление национального исторического знания и значимые проблемы российской истории. Поэтому именно философия оказала большое влияние на формирование русской исторической науки и во многих своих методологических идеях значительно опередила западную философию истории. Но до сих пор под этим углом зрения русское философское наследие исследовано весьма поверхностно и эти идеи не получили должного признания в современной России.
       Одним из первых русских мыслителей, кто обратил серьезное внимание на философские проблемы российской истории, был Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856). Ему принадлежат слова о том, что история дает нам ключ к пониманию народов. "... Надо откровенно заявить свой взгляд на историю, - считал он. - Так как предмет истории и ее средства познания всегда одни и те же, то ясно, что круг исторического опыта должен когда-нибудь замкнуться" [1, с.114].
       Чаадаев выступал против "вульгарной истории", которая требует признать влияние на ход истории либо "Провидения", ведущего человечество к его "конечному назначению", либо "совершенно мудрого разума", действующего на человеческий разум. В одном из своих известных "Философических писем" он утверждал, что нужно построить "философию истории", которая могла бы осветить "обширную область человеческих воспоминаний". Нужно искать "философские основы исторической мысли". Так называемая "повествовательная" история неполна, так как сохраняет лишь те события, которые остались в памяти людей, запомнивших далеко не все. Поэтому современная история не может удовлетворить разум, так как она еще не дошла до "единства" и "высшей нравственной оценки", вытекающих из всеобщего закона, "управляющего движением веков".
       По его мнению, история - это лишь "поверхностное поучение, извлекаемое из истории", "уроки ходячей философии", "примеры каких-то там добродетелей", "пустая психологическая мораль истории, которая не создала ни одного честного человека,... и которая только служит к повторению жалкой мировой комедии". Нужна новая философия истории, которая "также мало напоминала старую, как современная астрономия наблюдения древних астрономов". Сами "факты" еще не создают достоверности, которую может дать нам лишь их понимание. "Вовсе не недостаток фактов делает историю спорной, незнание истории вызывается совсем не незнанием фактов, а недостатком размышления и ошибками в рассуждении... Мы очень мало доверяем логике исторической науки, ее мы должны всегда осмотрительно проверять" [1, с.117].
       В начале XIX века Чаадаев был убежден, что содержание истории "все исчерпано", так что, если и предстоит еще дать лучшее объяснение предшествующим эпохам, то среди самих фактов не стоит ожидать новых открытий. Так что "истории осталось теперь только одно: размышлять". История займет свое место в системе философии и составит существенную часть ее. Народам надо научиться знать и оценивать самих себя, видеть в истинном свете свое прошедшее, настоящее и будущее. Главное содержание истории - это не история государства, а "история человеческого духа", "движение нравственной идеи". "... Мы, положительно, наследники всего, что было сказано или совершенно людьми" [1, с.105]. Смысл истории сводится к идее "высшей психологии": "надо обнаружить то, чем действительно жив человеческий род".
       В связи с этим он утверждал, что никакая сила в мире не заставит нас выйти из того круга идей, на котором построена наша история. История всякого народа представляет собой не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей. "Каждый факт должен выражаться идеей... Эту историю создает не историк, а сила вещей, историк приходит, находит ее готовою и раскрывает ее" [1, с.144]. "Настоящая" история народа, по его мнению, начинается тогда, когда он проникается идеей, которая ему "доверена" и которую он призван осуществить, и начнет ее выполнять.
       Он считал, что "у нас никогда не господствовал исторический закон". Так, например, по его мнению, Н.М. Карамзин "рассказал звучным слогом дела и подвиги наших государей". По этому поводу он писал: "Я люблю мое отечество, ...но мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм,... который приспособляется все видеть в розовом свете" [1, с.150]. Напротив, "мужественное изучение нашей истории неизбежно приведет нас к неожиданным открытиям, которые прольют новый свет на нашу протекшую жизнь; мы научимся, наконец, знать не то, что у нас было, а то, чего нам не хватало, не что надо вернуть из былого, а что из него следует уничтожить" [1, с.459].
       Таким образом, Чаадаев впервые сформулировал необходимость философского взгляда на российскую историю.
       Его современник - Александр Иванович Герцен (1812 -1870) обратился к истории через критику Гегеля, с философией истории которого он был не согласен. Он понимал, что без изучения истории, нельзя понять ни природу, ни человека. "История связывает природу с логикой: без нее они распадаются; разум природы только в ее существовании, - существование логики только в разуме;... история - эпопея восхождения от одной к другой... Историческое мышление - родовая деятельность человека, живая и истинная наука... Только об исторической науке и может идти речь, когда говорится о действительном развитии" [2, с.49].
       Сложность исторического процесса требует диалектического подхода, так как история есть процесс развития человеческого разума. Тут есть своя "безумная" логика. Истоки истории в ее материальной основе: "жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву". "Почва" - это жизнь народа. Народные массы, по Герцену, и составляют "историческую реальность". Таким образом, для него реальные основания истории заключены в жизни народа.
       История, - процесс объективный, но, одновременно, и творческий. Она - независима от человека, но готова пойти за тем, кто сумеет повести ее за собой. "История делается волей человеческой, а не сама собой... Обстоятельства - многое, но не все. Без личного участия, без воли, без труда - ничего не делается вполне. В этом-то и состоит все величие человеческого деяния в истории...Историческое дело - только дело живого понимания существующего" [2, с. 58-59]. История - это "свободное и необходимое дело человека" ("история является ничем иным как развитием свободы в необходимости").
       В истории всякая индивидуальная воля сливается с "общим движением". Герцен говорил о "людях-развивателях", перед которыми призывает "преклонить головы наши", но которые, вместе с тем, являются орудиями идей, развивающихся независимо от них. Мерило величины этих "развивателей" - их самобытность и понимание того, что они совершают.
       В своих письмах по поводу публичных лекций Т.Н. Грановского А.И. Герцен, отдав должное этому историку, фактически впервые познакомившему русское общество с европейской историей, соглашался с ним в том, что ни в чем так ярко не выражается характер народа, как в понимании истории. "В наше время история поглотила внимание всего человечества... История ежели не страшный суд человечества, то страшное оправдание, всескорбящее прощение его. История - чистилище, в котором мало-помалу временное и случайное воскрешает вечным и необходимо тело смертное превращается в тело бессмертное. Память человечества есть память поэта и мыслителя, в которой прошедшее живет как художественное произведение" [2, с.202-203].
       В свое время Герцен, известный в России, прежде всего, как политик, отмечал: если для одних история - наука, то для других - "орудие партии". "События былые немы и темны; люди настоящего, входя в тайники, в которых они схоронены, берут свой фонарь и одни и те же факты освещают разно, изменяют тенями,... большая часть историков не хотят быть просто органами чужой речи, а суфлерами; они заставляют прошедшее подтверждать их заготовленные теории" [2, с.266].
       Он считал, что не следует "натягивать по-своему" смысл исторических событий и морализировать его. Дело историка - понять этот смысл и раскрыть его. Ценность истории состоит в объединении прошедшего и будущего. "Великое дело" историка, подчеркивал Герцен, "уметь во все века у всех народов, во всех проявлениях найти с любовью родное человеческое".
       Главный вопрос, который его волновал, - это роль личности в истории. "В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости, некоторые права, уступаемые таланту, гению... У нас нет ничего подобного" [3, с.9]. Между тем, в истории "все импровизация, все воля, все ex tempere (тотчас), святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать свои силы, идти вдаль, куда хотят, куда только есть дорога, - а где ее нет, там ее сперва проложит гений... Гений - роскошь истории, ее поэзия, ее coup d`Etet (государственный переворот), ее скачок, торжество ее творчества" [3, с.27-28].
       О русской истории Герцен судил по Татищеву и Карамзину, утверждая, что "русская история была историей развития самодержавия и власти, как история Запада является историей развития свободы и прав". "Последняя страница истории, - писал он, - это современность", но история не возвращается; "жизнь богата тканями, ей никогда не бывают нужны старые платья" [3, с.227].
       Вместе с тем, он отмечал: "история, как Альпы, красива издали... вблизи серые камни, замаранный снег, обрывы и все еще бездна дороги, и притом дурной, тяжелой дороги впереди"...[3, с.462]. История вовсе не подчиняется законам философии, так как она не имеет цели.
       Итак, Герцен, в продолжение мысли Чаадаева о несостоятельности российской истории как науки, сформулировал свое видение истории, исходя из концепции истории, сформировавшейся в Западной Европе. По его мнению, отечественные историки должны взять за образец европейскую модель истории.
       Михаил Александрович Бакунин (1814 -1876) - известный русский революционер и философ, - обратился к истории России, естественно, под углом зрения своей революционной теории. Для него "в основании всех исторических вопросов... лежал всегда... самый важный, самый существенный вопрос - экономический" [4, с.159]. Он исходил из того, что от степени исторического "опытного образования" народа зависит его способность к "разумному освобождению". С этой точки зрения русская история - от Московского государства по "самое нынешнее время", - народ, жизнь народа были постоянно "жертвою" государства. Поэтому "внутренняя" русская история - ничто иное как "нескончаемый" бунт "чернорабочего люда" против государства и всех сословий.
       К государству Бакунин подходил с исторической точки зрения, утверждая, что "славяне никогда сами собой, своею собственной инициативой государства не слагали", потому что "никогда не были завоевательным племенем". С этой же точки зрения он рассматривал и национальность: "национальность не есть общечеловеческое начало, а есть исторический, местный факт". Это - характер народа, его особая "манера существовать, говорить, чувствовать, думать и действовать", которые составляют суть национальности и одновременно результат всей исторической жизни народа.
       "Во всех эпохах истории существует интерес общечеловеческий, преобладающий над всеми другими, более частными и исключительно народными интересами, и тот народ или те народы, которые находят в себе призвание, т.е. достаточно понимания, страсть и силы, чтоб предаться ему исключительно, становятся главным образом народами историческими" [4, с.339].
       Взгляды Бакунина интересны здесь тем, что в них впервые в русской мысли была выражена последовательно антигосударственная концепция истории, которая получит свое развитие в дальнейшем в трудах отечественных историков и философов.
       Николай Гаврилович Чернышевский (1828 -1889), находясь в заключении и затем в ссылке, тщательно изучил известные в то время европейские исторические произведения (Шлоссера, Маколса, Неймана и др.). Известно, что позднее Г.В. Плеханов назовет Чернышевского "идеалистом в своем взгляде на историю". Между тем, в своих статьях русский мыслитель пытался вскрыть подлинные причины исторических событий, "как сферу человеческих побуждений к действию". Он был сторонником концепции циклического прогресса ("прогресс - просто закон нарастания"). "Исторический прогресс совершается медленно и тяжело..., так медленно, что если мы будем ограничиваться слишком короткими периодами, то колебания, производимые в поступательном ходе истории случайностями обстоятельств, могут затемнить в наших глазах действия общего закона" [5, с.60].
       Первой задачей истории для Чернышевского было "воспроизвести жизнь", второй - "объяснить ее". "...Не заботясь о второй задаче, историк остается простым летописцем, и его произведения - только материал для настоящего историка и чтение для удовлетворения любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и его творение приобретает чрез это научное достоинство" [5, с.167].
       Он утверждал, что "форму науки история приняла только в наше время" и русские историки сделали "очень значительные успехи". Он имел в виду, прежде всего, К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева, которым, по его мнению, был присущ "строго научный взгляд": "тут в первый раз нам объясняется смысл событий и развитие нашей государственной жизни" [5, с.249].
       Так, в своих статьях, посвященных историку Т.Н. Грановскому, Чернышевский писал: "История принадлежит к числу тех наук, быстрым усовершенствованием которых гордятся новейшие времена". При этом он отмечал, что история, "как мы нынче понимаем ее", возникла "только в последние времена". Ни классический мир, ни средние века не знали ее в этом смысле. "...Только нашему веку удалось ясно понять идею всеобщей истории".
       Он считал, что у историков его времени все еще преобладает так называемая "политическая история", хотя она играет второстепенную роль в жизни человечества. Значительно большего внимания (например, у Грановского) заслуживает история "умственной жизни" (развитие наук и литературы). До сих пор меньше внимания обращает на себя "история нравов", "не говоря уже о том, что, в сущности, вся история продолжает быть по преимуществу сборником отдельных биографий, а не рассказом о судьбе целого населения, то есть, похожа на сборник анекдотов, прикрываемых научною формою, нежели на науку в истинном смысле слова" [5, с.315-316].
       В трудах современных западных историков, по его мнению, присутствует только идея о том, какова должна быть эта наука, но не осуществление этой идеи. История - еще неустановившаяся наука, поэтому историки обращаются то к одному, то к другому ее "элементам". Однако эта наука чрезвычайно важна и со временем на историю должны оказать свое влияние естественные науки.
       Рассуждая о преподавании истории в университетах, он писал: "Ход великих мировых событий неизбежен и неотвратим, как течение великой реки... Совершение великих мировых событий не зависит ни от чьей воли, ни от какой личности. Они совершаются по закону столь же непреложному, как закон тяготения или органического возрастания". Однако нельзя предвидеть тех обстоятельств, при которых совершается событие. И одно из важнейших таких обстоятельств - "появление сильных личностей, которые характером своей деятельности дают тот или другой характер неизменному направлению событий, ускоряют или замедляют его ход и сообщают своею преобладающей силою правильность хаотическому волнению сил, приведших в движение массы" [5, с.339].
       На ход исторических событий гораздо более сильное влияние оказывают отрицательные качества человека, что всегда более сильными оказываются "рутина", "апатия", "невежество", "недоразумение", "ошибка", "ослепление", "другие страсти", а не "здравые понятия о вещах", знания и "стремление к истинным благам". "...Всегда грошевый результат достигается не иначе, как растратою миллионов; ...путь, по которому несется колесница истории, чрезвычайно извилист испещрен рытвинами" [5, с.485].
       Он исходил из принципа повторяемости истории: "...сущность исторического развития в новом мире служит как бы повторением того самого процесса, который шел в Афинах и в Риме; только повторяется гораздо в обширнейших размерах и имеет более глубокое содержание" [6, с.32].
       Русскую историю он рассматривал как часть всеобщей истории, как только "видоизменение" ее сил и явлений. В связи с этим он отличает "историков-рассказчиков" от ученых: "слушать слова гораздо легче, чем исследовать поступки". По поводу точки зрения Чаадаева на российскую историю он заметил, что тот, как "человек умный", видел "совершенную нескладицу и пустоту во всем том, что рассказывали ему о русской истории Карамзин и другие писатели риторического направления, которых одни мы имели". "...Кроме того, были компиляторы, усердно пересказывающие все без разбора факты в том самом виде, как рассказаны они летописями. Летописи наши совершенно бессвязны, чужды всякого соображения, всякий вздор занесен в них с такою же любовью, как события важные. Факты перебиты, перемешаны в рассказе" [6, с.296-297].
       Он возражал Чаадаеву, который в свое время заявил, что в нашей истории нет смысла, так как история только тогда называется историей, когда имеет смысл. "Теперь, - писал он, - русская история несколько разработана, хотя еще очень плохо, но все-таки хоть несколько разработана, и мы видим, что в ее развитии была связь, был некоторый смысл, - хороший или дурной, это все равно, но был смысл" [6, с.298].
       "...Мы также имели свою историю, долгую, сформировавшую наш характер, наполнившую нас преданиями, от которых нам так же трудно отказаться как западным европейцам от своих понятий...". И самое главное из этих преданий - "идеал произвола" ("каждый из нас маленький Наполеон или лучше сказать, Батый"). По этому поводу Чернышевский восклицал: "что за пошлое тщеславие воображать себя какими-то избранниками судьбы, какими-то привилегированными, чуть не крылатыми существами" [6,с.307].
       Дмитрий Иванович Писарев (1840 -1868) - известный публицист и политический деятель - автор специальной работы по истории России: "Исторические эскизы", - уделив особое внимание роли личности в истории, подходил к этой проблеме с иной стороны, чем Герцен. Так, он отмечал, что "во всей всемирной истории мы не видим ни одного примера, что бы личная воля одного человека, отрешенная от естественных потребностей народа и эпохи, основала какое-нибудь прочное государственное или социальное здание, какое-нибудь долговечное учреждение, какое-нибудь живучее бытие" [7, с.22].
       По его убеждению, "крупная личность" вовсе не управляет ходом событий, она сама как "ингредиент" входит в процесс исторической жизни. "Драгоценнейшим" результатом исторической жизни человечества он считал то, что "мы потеряли веру в нашу личную логику, приложенную к предусматриванью и предусмотрению событий". История - это "та же жизнь, только жизнь отошедшая назад, жизнь, превратившаяся в неподвижную картину, которую можно спокойно рассматривать и изучать".
       Вслед за Бакуниным, он отмечал, что до конца XVIII века во всемирной истории на первом плане стоит "судьба государства" и только в конце XVIII века "простые смертные" заявили "довольно громко", что им надоели благодеяния и милости. "...Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умственного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам все в равной мере достойными неодобрения...Они все насиловали природу человека...Они все играли людьми как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории, все поголовно могут быть названы врагами человечества..." [7, с.50].
       Писарев представлял историю человечества как "бесконечное разнообразие лиц и событий, идей и стремлений, политических систем и нравственных переворотов". По его мнению, всемирная история занимается исключительно "политической жизнью людей". "Историю интересуют преимущественно органическое развитие государственных форм, последовательная смена систем, существенные изменения в законодательстве и международных отношениях, пробуждение в массах политического смысла и национального чувства" [7, с. 135].
       История должна быть "осмысленным и правдивым рассказом о жизни масс". Отдельные личности и события должны находить в ней место настолько, насколько они "действуют на жизнь массы или служат к ее объяснению". "Масса" забыта в истории, полагал он; ее вытеснили "биография" и "нравственная философия". Однако, "масса" составляет "единственный предмет вполне достойный исторического изучения". Между тем, "суд историка не имеет никакого влияния на жизнь исторических личностей" [7, с.319].
       Таким образом, Писарев сформулировал альтернативу российской истории: либо государство, либо народные "массы" являются истинным предметом истории.
       Итак, основные социально-философские идеи русских мыслителей первой половины XIX века определили формирование отечественной исторической мысли.
       Эти идеи суть: 1) историческое знание должно не только быть политической историей, т.е. "историей государства российского", но и включать историю общества, "народных масс" и пр.; 2) история общества - это, прежде всего, история его значительных личностей, оказавших влияние, (положительное или отрицательное), на его развитие; 3) история - это также история идей, духовной жизни общества; 4) история должна стать "научным" знанием, подобным естествознанию; 5) наконец, т.н. "исторические источники", также как и "исторические факты", не должны рассматриваться как единственное и бесспорное основание исторических версий исследователя.
       В работах русских философов эти идеи представляют отнюдь не абстрактные сентенции, а извлечены, как правило, из достаточно глубоко проанализированного материала отечественной истории, который комментируется конкретными примерами. Поэтому многие оценки русских философов, которые они давали известным в нашей истории личностям и событиям, нередко не совпадали с "общепринятыми" точками зрения, инициированными "официальной" историографией. Одним из объяснений этого "несовпадения" может быть то обстоятельство, что в середине XIX века, когда на кафедрах российских университетов стала формироваться история как учебная дисциплина, (главным образом, в форме "лекций", читаемых в достаточно "свободном стиле"), преподавание философии как учебного предмета было запрещено [8, с.6-7]. Таким образом, первые отечественные профессора-историки были знакомы с философией весьма односторонне (знали, как правило, работы лишь некоторых европейских философов XVIII - нач. XIX вв.). Вместе с тем, некоторые из русских философов, неплохо зная современную им западноевропейскую философию по "первоисточникам" (некоторые из них получили свое "высшее образование" заграницей), значительно меньше были знакомы с историческими трудами своих соотечественников.
       Эта ситуация заметно изменяется во второй половине XIX века. Во-первых, философия возвращается в университеты, и преподают ее уже и отечественные профессора, (в начале XIX века философия преподавалась, главным образом, немецкими профессорами, либо русскими, но "по совместительству" с другими, их основными, предметами, иногда достаточно далекими от философии). Во- вторых, сама философская мысль в России приобретает "академический" т.е. университетский, характер, что имело одним из следствий значительно более компетентное историческое основание. И, наконец, имело место еще одно, - третье, - обстоятельство: вопросы философии отечественной истории стали популярной темой публицистики и беллетристики, а это, значит, получили чрезвычайно широкую аудиторию и большой общественный интерес.
       В то же время развитие философско-исторической мысли было обусловлено актуальной для России социально-политической проблематикой.
       В 1871 году появилась книга Николая Яковлевича Данилевского (1822-1885) "Россия и Европа", имевшая примечательный подзаголовок: "Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому". Книга не стала популярной, поскольку в ней высказывались мысли, весьма далекие от общепринятых исторических стереотипов. Однако она была замечена некоторыми оппонентами автора, например, Вл. С. Соловьевым, К.Н. Леонтьевым, Н.А. Бердяевым и другими, которые, отдавая должное оригинальности концепции Данилевского, вступают с ним в полемику, что дало толчок развитию философско-исторической мысли конкретно относительно истории России.
       "Каждая историческая национальность имеет свою собственную задачу, - писал Данилевский, - которая должна решить свою идею, свою отдельную сторону жизни, которые стремится осуществить, - задачу, идею, сторону жизни, тем более отличные и оригинальные, чем отличнее сама национальность от прочих в этнографическом, общественном, религиозном и историческом отношениях" [9, с.26].
       Все "исторические племена" имели свою "древнюю", "среднюю", "новую" историю, как фазы своего развития. Но это деление не исчерпывает всего богатого содержания истории, так как "формы исторической жизни человечества... не только изменяются и совершенствуются повозрастно, но еще и разнообразятся по культурно-историческим типам". Именно в различении этих "культурно-исторических типов" и должна заключаться "естественная система истории". Он насчитывал десять таких "культурно-исторических типов": египетский, китайский, ассирийско-вавилоно-финикийский (а также - халдейский, или древнесемитический), индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, ново-семитеческий или аравийский и, наконец, германо-романский или европейский.
       Из развития этих "культурно-исторических типов" он выводил пять исторических законов, суть которых сводится к следующему: во-первых, всякое племя или "семейство народов" составляет "культурно-исторический тип", если оно способно к историческому развитию; во-вторых, для развития цивилизации того или иного типа необходима политическая независимость народов, к нему принадлежащих; в-третьих, "начала" цивилизации не передаются народам иного "культурно-исторического типа"; в-четвертых, цивилизация определенного "культурно-исторического типа" достигает полноты своего развития лишь при условии разнообразия составляющих его "этнографических элементов"; в-пятых, ход развития "культурно-исторического типа" имеет продолжительный рост, но кратковременный период цветения и "плодоношения". "...Ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественницами или современницами, во всех сторонах развития" [9, с.109].
       Он считал, что "общечеловеческой цивилизации" не существует и не может существовать, так как "общечеловеческого нет в действительности". Иное дело - "всечеловеческое", которое состоит из совокупности "всего народного, во всех местах и временах существующего и имеющего существовать". "Всечеловеческая цивилизация" - это недостижимый идеал, точнее - достижимый лишь совместным развитием всех "культурно-исторических типов".
       Поэтому невозможна общая теория устройства гражданских и политических обществ. И ни одна культура не может быть вечною. Различия в характере народов, составляющих самобытный "культурно-исторический тип", подводились Данилевским под три "разряда": "этнографические различия", различия "высшего нравственного начала", различия "хода и условий исторического воспитания народов".
       "...Великие исторические мысли не преподают. Если человек, употребляя данную ему свободу не соответственно с общим, непонятным ему историческим планом событий, начертанным рукою промысла, может замедлить его выполнение и временно исказить его линии, план этот все-таки довершается, хотя и иными, более окольными путями" [9, с.308].
       Исходя из этих общих положений, Данилевский относительно русской истории заявлял: "...С общей культурно-исторической точки зрения Россия не может считаться составной частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению;... ей предстоят только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения - быть ничем" [9, с.397].
       Он был убежден, что Россия не принадлежит к Европе, Россия не заслуживает чести считаться Европой. "...Чем-то гигантски лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации" [9, с.63].
       Здесь Данилевский был готов согласиться со "славянофилами", хотя отмечал, что они "в жару борьбы и спора" выразились "слишком резко", "с некоторым преувеличением". Различие в "просветительских началах" русского и других славянских народов от германо-романских, например, он видел в православии, на котором основано их "историческое воспитание". Главная идея этого "воспитания" - это идея государства, которое обеспечивает членам его "покровительство личности и имущества", понимая под личностью жизнь, честь и свободу. "Народность" же составляет основу, причину и цель государства. "Каждая народность... должна составлять государство и...одна народность должна составлять только одно государство". По его мнению, "духовное и политическое здоровье" характеризует русский народ и русское государство... Силы России заключаются... в духе всего народа" [9, с.222].
       Данилевский мечтал о славянской "федерации" во главе с Россией: "Всеславянский союз, - писал он, - есть единственная твердая почва, на которой может возрасти самобытная славянская культура". Особенность славянского культурного типа отличается религиозной стороной культурной деятельности. Так что Россия принадлежит к этому типу потому, что именно ей досталось хранение "религиозной истины". "Славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом".
       Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) - дипломат, медик, издатель, а в конце жизни священнослужитель. В своей книге "Византизм и славянство" (1875 г.) подверг критике идею "всеславянства" с позиций концепции "византизма", который он определял как: "особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятные начала и свои определенные в истории последствия". Общая идея "византизма" складывается из религиозных, государственных, нравственных и художественных "частных идей" [10, с.19].
       Так, например, как государственная идея, "византизм" означает "самодержавие", как религиозная идея - христианство. "...Все художественное творчество наше, - пишет он, - глубоко проникнуто византизмом в лучших проявлениях своих". Он утверждал, что царизм в России окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. "Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникает насквозь весь великорусский общественный организм" [10, с.36].
       "Византизм" организовал русских, создал их величие, сочетаясь с патриархальными простыми началами, со "старым" и "грубым" славянским "материалом". "Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию",- был убежден Леонтьев. Однако, "византизм" отвергает идею "всечеловеческого блага", "религию всеобщей пользы" как неосновательную. "В идее всеобщего блага реального ничего нет", - заявлял он. Вместе с тем, "идея национальностей", рожденная в Европе в XIX веке, есть космополитическая, антигосударственная и противорелигиозная идея, потому что основана на "индивидуализме".
       Столь же эфемерна, по мнению Леонтьева, идея "славизма" как "квинтэссенция" всех признаков славянской культуры. "Напрасно мы будем искать какие-нибудь ясные, резкие черты, какие-нибудь определенные и яркие исторические свойства, которые были бы общи всем славянам" [10, с.42]. Сила России - в "византизме", а "славизм" должен соединиться с "византизмом", так как "византизм" - это "единственный надежный якорь нашего не только русского, но и всеславянского охранения". "Славянство есть и оно численностью очень сильно; славизма нет, или он еще очень слаб и неясен", - был убежден Леонтьев.
       "Не льстить надо славянам, не обращаться к ним с вечной улыбкой любезности; нет! Надо изучать их, и если можно, если удастся, учить их даже, как людей отсталых по уму, несмотря на кажущуюся их прогрессивность и даже ученость некоторых из них... Прежде всего не надо обманывать свое русское общество; не надо оставлять его в приятном тумане из-за какой-то вовсе необязательной в литературе, льстивой политики!" [10, с.68]
       Леонтьев весьма скептически относился к идее прогресса, полагая, что "идея развития", перенесенная в истории из точных наук, противоречит действительной сложности исторического процесса. Этот процесс, как считал он, состоит из трех стадий: 1) стадия "первоначальной простоты", 2) стадия "цветущего объединения и сложности", 3) стадия "вторичного смесительного упрощения". "Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться. Разрывая узы этого естественного деспотизма, явление гибнет,.... прогресс же, борющийся против всякого деспотизма... есть не что иное, как процесс разложения, процесс... вторичного упрощения целого и смешения составных частей" [10, с.75-76].
       С этой точки зрения он подходил к роли государства, которое как форма - "у каждой нации своя", в основе своей неизменна "до гроба исторического", хотя и меняется в "частностях". Долговечность "государственных организмов" насчитывает 1000 - 1200 лет, но культуры этих государств оказываются еще более долговечными. "Цивилизация, культура есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских, художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций. Она, как продукт принадлежит государству; как пища, как достояние, она принадлежит всему миру" [10, с.111].
       В другой своей работе ("Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения") Леонтьев обратился к европейским историческим идеям XIX века. Здесь он утверждал, что во всех государствах всегда присутствуют некоторые "социальные элементы", которые в своих взаимодействиях определяют характер истории любого народа. К этим "вездесущим реальным силам" он относит религию или Церковь, "государя с войском и чиновниками", общины городов и сел, "земледелие", "подвижный капитал", труд и "масса его представителей", науку, искусство.
       Вступая в полемику с Данилевским, Леонтьев признавал, что "только не понимающий истории человек" может не согласиться с тем, что Россия не просто европейское государство, она - "целый мир". "...Н.Я. Данилевский доказал (неопровержимо, по-моему), что, географически говоря, Европы такой особой нет, а вся эта Европа есть лишь не что иное, как Атлантический берег великого азиатского материка, великий смысл слова Европа есть смысл исторический, т.е. место развития или поприще особой, последней по очереди, культуры, сменившей древние предыдущие культуры романо-германской" [10, с.167].
       Он полагал, что "на началах исключительно европейских нам, русским, нельзя жить", что близок конец "петровской Руси". "И, слава Богу, ей надо воздвигнуть рукотворный памятник и еще скорее отойти от него, сотрясая романо-германский прах с наших азиатских подошв! Надо, чтобы памятник "нерукотворный" в сердцах наших, т.е. идеалы петербургского периода, поскорее в нас вымерли" [10, с.168].
       В работе "Записки отшельника. Владимир Соловьев против Данилевского" Леонтьев писал о Данилевском: "Замечательный человек скончался, не доживши не только до заслуженной им славы, но и справедливой оценки большинства своих русских сограждан" [10, с.204]. Здесь он писал о том, что торжество и распространение идей Данилевского возвышает "нашу русскую национальную гордость". Данилевский говорил: "Европа разлагается; нужен культурный тип, новая государственная культура". Поэтому, заметил Леонтьев, "что славяне с Россией во главе произведут на время некоторое уклонение в русле всемирной уже истощающей свои силы, уже стареющей истории, это довольно правдоподобно". Но он сомневался, дадут ли славяне действительно "живучий" культурный тип. "...Размышляя о книге Данилевского "Россия и Европа" и принимая за истинное открытие его общую мысль, его теорию смены культурных типов, можно все-таки иногда усомниться в том; мы ли - славяне, способны дать истории истинно новый культурный тип..." [10, с.222].
       Он считал, что Данилевский не понял, что перед Россией лежит "жестокий" выбор между собственным путем развития или "шаг за шагом" идти "в объятия" интернациональной Европы. Между тем он признавал, что "заслуга его в том, что он той самой теорией культурных типов... дал нам нечто вроде научной основы для избрания дальнейшего самобытного пути (если возможно), или, по крайней мере, дальнейшего исторического мышления..." [10, с.225].
       Леонтьев был убежден, что Россия еще не осуществила своего назначения в истории, которое, несомненно, у нее есть. Однако, "истинное мировое" есть, прежде всего, свое собственное, "для себя созданное". В своих письмах он обращает внимание на то, что политика "чисто славянская" есть политика "космополитическая". Но если у России есть действительно национальное, культурное призвание, то тогда "панславизм" опасен, если не совсем "губителен". "Идея православно-культурного русизма, действительно оригинальна, высока, строга и государственна. Панславизм же во что бы то ни стало - это подражание и больше ничего. Это идеал современно-европейский, унитарно-либеральный, это стремление быть как все. Это все также общеевропейская революция" [10, с.336].
       Другим оппонентом Данилевского, критиком его концепции русской истории, был Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) - сын известного историка С.М. Соловьева, от которого он, естественно, воспринял его исторические идеи. Так, в своем докладе в Санкт-Петербургском университете Владимир Соловьев четко обозначил свой философский взгляд на историю: "Для всех, кто признает какой-нибудь смысл в истории человечества, - сказал он, - не подлежит сомнению, что историческая жизнь народов определяется, прежде всего, их основными убеждениями, их общим мировоззрением" [11, с.15].
       В истории он видел три "коренные силы", управляющие человеческим развитием. Первая из них стремится подчинить человечество "одному верховному началу". "Один господин и мертвая масса рабов - вот последнее осуществление этой силы". Противоположная сила стремится разбить "твердыню мертвого единства", дать свободу частным формам жизни, личности. Крайней степенью выражения этой силы становятся "всеобщий эгоизм и анархия". Но история не есть "механическое движение", поэтому появляется третья сила, придающая "положительное содержание" первым двум, придает целостность "общечеловеческого организма" и дает ему "внутреннюю тихую жизнь".
       Исходя из этого, Соловьев делил современное ему человечество на три мира: мусульманский Восток, Западная цивилизация и славянский мир; все, что находится за пределами этих миров, не имеет значения и не оказывает влияния на историю человечества. Мусульманский мир находится полностью под воздействием первой силы, "силы исключительного единства". "Абсолютному могуществу в Боге соответствует в человеке абсолютное бессилие". Поэтому в течение "двенадцати столетий" мусульманский мир внутренне не развивался. В Западной цивилизации, напротив, находясь под влиянием второй силы, быстро развиваются и самоутверждаются все "частные формы", так как христианство, по его мнению, несравненно богаче и способнее к развитию, нежели ислам.
       Третья сила, дающая человеческому развитию "безусловное содержание", может только быть "откровением высшего божественного мира", а народ, который этой силой владеет, должен быть только посредником между человечеством и высшим миром. От этого народа требуется свобода от всякой ограниченности и возвышение над узкими "специальными интересами". Этими свойствами обладает лишь Славянство, в особенности национальный характер русского народа. Поэтому только Славянство, и особенно Россия, могут стать историческим проводником третьей силы. "Великое историческое призвание России, от которого только получают значение и ее ближайшие задачи, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова" [11, с.30].
       В работе "Великий спор и христианская политика" Соловьев отмечал, что через всю жизнь человечества проходит великий спор Востока и Запада. При этом отсутствует понимание того, что есть собственно "высшая" культура и в чем состоит "культурная миссия", и как следствие этого, нет ни одного "исторического народа", который не заявлял бы претензий на эту "миссию" и не считал бы себя вправе "насиловать чужие народности" во имя своего "высшего призвания".
       "Идея культурного призвания может быть состоятельной и плодотворной только тогда, когда это призвание берется не как мнимая привилегия, а как действительная обязанность, не как господство, а как служение" [11, с.62]. Поэтому с самого начала истории противоположность восточной и западной культур различаются в том, что в основании первой лежит подчинение человека во всем сверхъестественной силе, в основании второй - "самодеятельность человека". В этом смысле Россия явилась в XV веке преемницей Византии, политическим центром христианского Востока, но вместе с православием она получила и "византизм". Поэтому исполнение ее исторически-культурной миссии весьма затруднено ("свободное единение человечества в церкви Христовой есть цель христианской политики").
       В серии статей под общим названием "Национальный вопрос в России" Соловьев отмечал: "Тысячелетнею исторической работою создавалась Россия как единая, независимая и великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее. Но чем прочнее существует Россия, тем настоятельнее является вопрос, для чего и во имя чего она существует?" [11, с.260]. По его мнению, Россия обладает великими и самобытными духовными силами, но для проявления их, она должна усвоить те общечеловеческие формы жизни, которые выработала Западная Европа.
       В письме к И.С. Аксакову он писал: "Я же, со своей стороны, глубоко и твердо убежден, что церковное примирение Востока и Запада есть именно национальная историческая задача России" [11, с.295].
       По поводу книги Данилевского, он заметил: "...Данилевский имеет, несомненно, преимущество в выражении национальной идеи... Автор "России и Европы" примыкает к лучшим представителям славянофильства и целою бездною отделяется от торжествующего ныне площадного патриотизма и национализма". Однако, вопрос не столько в нравственности теории Данилевского, сколько в ее обоснованности.
       Данилевский, по его мнению, намеривался поднять национальную "самоуверенность" в русском обществе и излечить его от болезни "европейничанья". Сам Соловьев считал иначе: "Утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от прочего Христианского мира, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто замечательное. Только при самом тесном, внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь производила действительно великие явления" [11, с. 353].
       Он полагал, что Данилевский напрасно отвергал "общеевропейский" взгляд на историю, который утверждает лишь то, что человечество является единым и солидарным целым и имеет общее дело, в котором различные народы участвуют в различной мере. Именно прогресс истории состоит в "разрыве" национальной ограниченности. "Видеть в истории человечества только жизнь отдельных, себе довлеющих, культурных типов, этнографически и лингвистически определенных, - значит закрывать глаза на самые важные исторические явления" [11, с.374]. Человечество относится к народам, его составляющим, как целое к его частям, как живой организм к своим органам, жизнь которых существенно и необходимо определяется жизнью всего тела.
       "Не может быть, чтобы на знамени великого народа было написано только его собственное имя, чтобы он должен был верить только в самого себя, служить только своей корысти" [11, с.397]. Все более глубокое проникновение началами общечеловеческой христианской культуры - вот единственный путь, чтобы принять "самостоятельное" и "деятельное" участие во всемирном ходе истории.
       Между тем история человечества совершается через народности и только через них. Поэтому, "чем полнее человек принадлежит своему народу, тем более доступен он и дорог всему человечеству...Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому" [11, с.500].
       Теорию Данилевского Соловьев считал ложною, прежде всего, потому, что она противоречит фактам истории, "той объективной исторической действительности, которая ни от какой теории не зависит, а должна быть только объяснена", т.к. через всю историю проходит "расширяющееся течение универсальных начал, объединяющих мысль и жизнь человечества". Взгляд Данилевского на Европу не соответствует действительности, и существование европейской цивилизации опровергает его теорию. Россия приняла те же общечеловеческие начала религии и науки и вместе с Европой составляет единый христианский мир, одну "активную часть человечества". С отрицанием же единства человечества как субъекта всемирной истории теряется и единство самой истории. В истории человечества для ее верного понимания одинаково существенны и множественность "частных элементов" и единство целого. "Ближайшая цель исторического процесса ... есть полное развитие и распространение гуманной культуры, которая составляет необходимый элемент и самого христианства, как религии богочеловеческой" [11, с. 618].
       Вопрос о существовании России во всемирной истории для Соловьева являлся центральным. Здесь он исходил из того, что жизнь каждого народа есть лишь определенное участие в общей жизни человечества. С этой точки зрения он подходил и к концепции "русской идеи". "Истинная русская идея", считал он, засвидетельствована религиозным характером народа, преобразованная и указанная важнейшими событиями и величайшими личностями нашей истории. Русский народ - народ христианский и, следовательно, чтобы познать истинную "русскую идею" нужно поставить вопрос, что Россия должна сделать во благо христианского мира, частью которого она "предполагается". "Восстановить на земле этот верный образ божественной троицы - вот в чем русская идея".
       Философские взгляды Вл. Соловьева на русскую историю развивает Николай Александрович Бердяев (1874-1948). В своей книге "Философия свободы", опубликованной в 1911 г., в главе под названием "Происхождение зла и смысл истории" он записал: вся история мира наполнена жаждой "искупления", через которое и можно лишь понять смысл истории. Философия не может осмыслить мировой истории, так как не в силах "осветить" источники зла. Воплощение смысла дано лишь в религиозном откровении... Сознание источника зла связано с возрождением религиозного смысла жизни. "Нельзя осмыслить мирового процесса, если не допустить мистической диалектики бытия" [12, с.129].
       Человечество и мир порабощены злом, находятся в плену у "дьявола". Человечеству должна быть возвращена свобода "актом божественной благодати", вмешательством Бога в судьбы мировой истории; поэтому нельзя осмыслить мира и мировую историю помимо идеи Троичности Божества, необходимо поставить в центре мировой трагедии Логос. Христианское учение утверждает смысл мировой истории, оправдывает мировую культуру. Только христианство осмысливает космическое значение человечества.
       История человечества есть "трагедия бытия в нескольких актах", имеющая свое начало и конец, внутреннее развивающееся действие. В центре этой трагедии стоит "божественный Человек-Христос", к которому и от которого идет историческое действие трагедии. История человечества на Земле приобретает смысл, потому что в центр ее является Христос - "Смысл Творения".
       Бердяев сформулировал религиозные предпосылки философии истории: в основе истории лежит зло, "первородный грех, до времени совершенный". Этим была задана задача истории, которая заключается не в победе над страданием и несчастием, которые есть лишь результаты, а в творческой победе над злом и грехом, как источником. "Существование зла в мире... приводит к созданию высшего смысла жизни, великой задачи мировой истории" [12, с.148].
       Процесс истории двойственен: он есть "подготовление к концу", в котором должно быть восстановлено творение в своей идее, в своем смысле. Смысл дохристианской истории в том и заключается, чтобы привести землю и человечество к Христу, подготовить мировую почву для принятия человечеством Христа. Христос явился как единственная и неповторимая точка мировой истории, в которой совершилось самосознание человека, освобожденного от гипноза стихийных и хаотичных сил. Христос - центр истории и ее смысл. Христос перевернул всю историю мира. После Христа мировая история пошла по пути "наибольшего сопротивления" всему "греховному порядку природы". Христианская история была сделкой с язычеством, компромиссом, из которого в средние века родилось "христианское государство". "Дуализм" небесного и земного стал "хронической болезнью" христианской истории.
       Человечество в историческом творчестве культуры и общества "беспомощно" строило свое "человеческое" учение об обществе и его истории. Все эпохи истории имеют религиозный смысл. Однако только новое религиозное сознание может осмыслить все, что произошло с человечеством, излечить его от тяжелой болезни "дуализма", которой страдало христианство в истории.
       Развивая эти идеи, Бердяев отмечал, что в XIX веке идея прогресса стала как бы "новой религией". Однако, по его мнению, "идея прогресса есть идея смысла истории, истории как пути к Богу, к благодатному концу, к Царству Божьему", "конец истории", означает "ту или иную Эсхатологию". "История не может иметь смысла, если она никогда не окончится, если не будет конца; смысл истории и есть движение к концу, к завершению, к исходу" [12, с.171].
       "Смысл истории согласно Апокалипсису заключается в освобождении человеческих сил для последней борьбы добра и зла, Христа и Антихриста. Но религиозное осмысление исторического прогресса указывает на двойственность будущего. Религиозное сознание видит в истории трагедию, которая должна кончиться катастрофой... Задача истории - в творческой победе над источником зла, а не в благополучии... Окончательное ничтожество зла может быть увидено лишь в конце истории..." [12, с.176].
       Самую большую трудность философии истории Бердяев видел в природе "индивидуального", которое не подвержено разумному объяснению, не укладывается ни в какие схемы. Поэтому нельзя установить законов истории, так же как нельзя построить науку истории по образцу естественных наук. Только "новая религиозная антропология" может осветить религиозный смысл истории, победить "кошмар отвлеченной схемы и безумие индивидуальной игры". "Новая религиозная антропология" есть "обожение" человеческой природы, есть "богочеловечность". "Религиозно-антропологический вопрос" есть вопрос о разрушении смысла истории.
       Он был согласен с Вл. Соловьевым в том, что мировая история разрешается совместными силами Востока и Запада, и России и "русскому религиозному движению" здесь принадлежит особая роль. Вера в миссию России есть вера, она не может быть доказана, так как это не научная истина.
       "Вне христианского смысла история не может иметь никакого смысла; - заключает он, - история не может быть принята, прогресс должен быть отвергнут" [12, с.192].
       В книге "Судьба России" (1918 г.) Н.А. Бердяев конкретизировал свои взгляды применительно к истории России. Так, он писал: "Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и богоносности России". Выражение русского национального сознания он видит в том, что Россия почитает себя единственной христианской страной в мире, и называет это - "церковным национализмом". "Для великой миссии русского народа в мире останется существенной та великая христианская истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры" [13, с.42].
       Вместе с тем он отмечал, что русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над историей, то есть применять к истории моральные категории, "взятые из личной жизни". "Русская душа" не принимает истории как необходимости. А всемирную историю нельзя втиснуть в социологические и моральные категории. И все-таки Россия есть "самостоятельная ценность в мире, не растворимая в других ценностях". Вместе с тем "будущее великого народа зависит от него самого, от его воли и энергии, от его творческой силы и от нравственности его исторического сознания" [13, с.48].
       Россия совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов, Россия - страна "великих контрастов по преимуществу". "...Национальность есть ценность, творимая в истории", есть проблема историческая. Человек входит в человечество через национальную индивидуальность. Творческий национальный путь и есть путь к всечеловечеству.
       Отвечая Данилевскому, Бердяев утверждал: "всякое смещение национализма с мессианизмом порождается темнотой сознания и несет в мир зло". "Русская душа" часто несет в себе бессознательный, "темный" мессианизм, "славянский мессианизм", но национализм должен знать свои границы, за которыми начинается уже "империализм".
       "Нынешнее историческое время подобно эпохе великого переселения народов, - писал он. - Чувствуется, что человечество впадает в новый исторический, и даже космический период, в какую-то великую неизвестность" [13, с.117]. История парадоксальна и "антиномична", ничто в истории не осуществляется по прямой линии без развития и жертв, без зла, сопровождающего добро. Европа столкнулась с "основной темой мировой истории" - соединением Востока и Запада и задача в том, чтобы пережить этот перелом истории в "духовном углублении и с религиозным светом". "Россия должна войти в мировую ширь. Конец Европы будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной истории, как определяющей духовной силы" [13, с.126].
       Бердяев полагал, что "наша национальная мысль все еще грешит провинциализмом". Поэтому Россия не может творчески определить свои всемирно-исторические задачи. Творческая историческая мысль должна окончательно преодолеть наш "отрицательный национализм" и "отрицательный космополитизм". "Творческая историческая мысль предполагает признание истории самостоятельной действительностью, особой метафизической реальностью. Такого обращения к истории у нас до сих пор почти не было и нам не хватало соответствующих категорий для мышления над историей и ее задачами" [13, с.134].
       В то же время он утверждал, что "историческая судьба народов и всего человечества есть моя судьба, я в ней и она во мне". "Я живу в прошлом и будущем истории моего народа, истории человечества и истории мира" [13, с.206].
       Лев Платонович Карсавин (1882-1954) принадлежал к тому же поколению русских философов, к которому принадлежал и Н.А. Бердяев, и, как многие из них, был вынужден покинуть Россию в 1922 году, оказавшись "лишним" и опасным для новой власти. В 1923 году в Берлине вышла книга Карсавина "Философия истории", где он определял три основные задачи философии истории. Во-первых, - она изучает "первоначала исторического бытия", которые являются и началами истории как науки. Во-вторых, - она указывает значение и место исторического в "целом" мире, в его отношении к "Абсолютному бытию". В-третьих, - познавая конкретный исторический процесс в целом, она раскрывает смысл этого процесса. Первую задачу решает "теория истории", вторую - собственно "философия истории", третью - "метафизика истории" [14, с.15].
       Он настаивал на отказе от понятия "причинности" как признака "научности" при объяснении исторических фактов. В конкретно-историческом исследовании очень часто причинное объяснение при ближайшем анализе оказывается мнимым, просто тавтологией. Категория причинности неприменима к исторической действительности, так как она не может быть "разъединена". "Со всемирно-исторической точки зрения, должна существовать необходимая причинная связь между карьерой Конфуция и насморком Наполеона" [14, с.33]. Между тем, повторяемости разъединенных фактов в истории нет, поэтому "измерение" и "эксперимент" в истории как науке неприменимы.
       Задача познания - это "познавательная актуализация", - задача данного "познающего момента" развития, по существу, - его самопознание. Высшей задачей исторического мышления является познание всего космоса, всего "тварного всеединства" как единого развивающегося субъекта. В этом смысле весь мир в его целом - объект исторического изучения. Исторический метод неотделим от "исторического бытия", от "материла" истории. Само историческое познание - момент исторического бытия.
       Карсавин выделил две "собственно исторические области": область развития отдельной личности и область развития человечества. Так, например, в "автобиографиях" автор исследовал свое собственное развитие. Художественная литература дает третий вид - историю "духа", применяя к истории "символический метод", который индивидуализирует тенденции эпохи и культуры. История индивидуальной души наиболее конкретное, наиболее пригодна для установления и анализа основных исторических понятий. "Содержание истории - развитие человечества". При этом история оставляет в стороне материальную сферу жизни человечества, хотя и использует ее "факты" как средства достижения цели.
       Историческая наука есть одно из "качествований" исторического процесса, своего рода самосознание человечества. Историческая деятельность - это становление всеединого человечества в его несовершенстве. Ни личность, ни человечество, ни культура, ни народ, ни социальная группа не достигают своей полноты. "Всеединый исторический субъект" эмпирически реален только как всеединство своих временных и пространственных "индивидуализаций-личностей".
       Всякая культура - "индивидуализация человечества". В своей специфичности всякая культура должна выражать все человечество. Всякое мгновение исторического бытия есть своеобразное скрещение культур. "Если мы обратимся к исторической действительности, мы найдем в прошлых культурах явления и людей нашей, предвосхищения современности... Недаром величайшие гении находят себе признание лишь после смерти, иногда в других культурах" [14, с.165].
       Культура познается изнутри - из ее идеи, которую и должен искать историк в наиболее "психическом" и "духовном". Карсавин считал, что культура полнее всего понимается в религиозном ее "качествовании". "Идеальная задача исторической науки заключается в познании всей конкретной полноты исторического развития, возможной лишь на основе усовершенности этого развития, т.е. на основе исторической действительности в полноте отношений ее к Абсолютному" [14, с.178].
       Всякое историческое знание ограничено, хотя и направлено на преодоление этого ограничения. Историк, обращаясь к жизни какого-либо деятеля, не может при этом избежать "культурных тенденций" эпохи, ее "главных событий", которые в свою очередь не понять без их связи друг с другом и "превышающим эпоху целым". Всякая культура есть момент всеединства человечества. Всякое историческое познание есть познание всего человечества. Всеобщая история - действительность, а не "выдумка" или "недосягаемый идеал". Поэтому действительностью являются и "общие исторические понятия", хотя необходимо установить их смысл и значение.
       Объектом истории является развивающаяся личность. История есть преимущественно "наука о жизни". Субъект истории - субъект исторического творчества. "Познание мною исторического субъекта есть мое соучастие в его самопознании, индивидуализация этого самопознания" [14, с.192]. Деятельность исторического субъекта целесообразна, но эта цель - "смысл свободно развертывающейся деятельности".
       "Цель исторической науки... не генерализирующей и не индивидуализирующей, но сочетающей в себе оба момента, заключается в познании эмпирического развития человечества. По существу своему это познание само есть лишь одно из качествований развивающегося субъекта; и без истории как "науки" нет истории как действительности... Развивающееся человечество должно актуализироваться и в самопознании..." [14, с.212].
       "Нравы историков свидетельствуют о состоянии истории", - утверждал Карсавин. А состояние истории он характеризовал крайней специализацией, "распадом целостного знания на самодавлеющие дисциплины", "утратою идеи человечества". Историк должен проделать "черную работу" над источниками, прежде всего, для того, чтобы в процессе ее уловить "самое сущность исторического", которое историк должен в себе актуализировать, т.е. понять изучаемую им эпоху, как момент общечеловеческого развития. Историк должен выражать доступный лишь его пониманию спектр истории человечества, т.е. "выразить себя самого". Наоборот, безнадежным и бесполезным "предприятием" Карсавин называл "модную ныне всеобщую историю", написанную группою "выдающихся" специалистов, так как исторический синтез всегда индивидуален [14, с.220].
       В концепции Карсавина явно чувствуется влияние О. Шпенглера, с работой которого "Закат Европы" он, очевидно, был знаком. Так, например, он писал о необходимости признания "равноценности" всех моментов исторического процесса. Всякий момент развития "всеединого субъекта" истории неповторим и "абсолютно важен". Важны все культуры, все эпохи, все моменты развития науки и "данной идеи". "Исторический процесс принято делить на культуры, - пишет он, - что, как мы знаем, имеет свои серьезные основания и нисколько не противоречит идее всеобщей истории... Точно так же всякую культуру подразделяют на эпохи или периоды" [14, с.228].
       Вместе с тем он скептически относился к "теории прогресса", полагая, что истинный мотив этой теории заключается в убеждении, что вне идеала историческая действительность не существует. Однако, как не определять идеал прогресса, в нем всегда присутствует момент оценки и, прежде всего, этической. Однако, "сочетание должного с действительностью не является непреодолимой апорией". "Если историк может быть объективным, то никак не путем уничтожающего историю изъятия из нее "субъективных оценок", а путем восхождения над ними" [14, с. 240].
       Талант историка Карсавин видел в его собственной концепции истории, в неспособности "повторять чужие слова". "Мы ждем от историка не фактов, в добывании которых видят свою высшую цель только не умеющие исторически мыслить профессионалы, без устали роющиеся в архивах..., - писал он. - Мы ждем от него умственной работы - нового понимания и освещения... Этический долг всякого историка дать свое понимание исторического процесса" [14, с.255]. "Историческая диалектика... содержит в себе и логику сердца, и логику ума".
       Объектом истории он считал "коллективные личности", "всеединую личность человечества". Он утверждал, что цель всякого историка заключается в выражении исторической действительности в специфичности "данного момента", что возможно только определив эту "специфичность", выяснив ее значение и смысл.
       История есть наука о прошлом; она есть наука о развитии человечества в целом, она изучает настоящее и прошлое в их связи. Но: "Познать прошлое вне настоящего, в отрыве от настоящего столь же невозможно, сколь невозможно познавать мир объективный без самопознания и без познания в нем себя, его настоящего... В некотором смысле прошлое есть настоящее, а настоящее есть прошлое.... Во всяком случае, они неразрывно связаны друг с другом, составляют одно до конца неразложимое целое" [14, с.277]. История невозможна без познания развития в целом.
       "История, - заключал свою книгу Карсавин, - преимущественно наука о жизни, о конкретной действительности. И какой бы ничтожный момент действительности мы не брали, он содержит в себе ее метафизическое существо, не отделимое от конкретности". Так, "человек содержит в себе всю природу и всю историю" [14, с.328].
      
       В целом следует отметить, что русская социально-философская мысль обратила внимание на те методологические проблемы, которые значимы не только для отечественной историографии, но и для так называемой "всеобщей истории", тем самым предвосхитила во многих идеях западноевропейских философов и историков XX века. Применительно к российской истории важно подчеркнуть, что русские мыслители настаивали на философском подходе, выделяя особенно необходимость рассмотрения ее в контексте мировой истории.
       История каждой страны имеет свое отличие, которое, однако, не следует воспринимать как ее исключительность. Отличие предполагает единство, когда как исключительность его отвергает. Россия прошла свой исторический путь вполне закономерно, подобно многим странам Европы, со значительным влиянием "азиатского" (точнее: восточного) фактора. Она всегда развивалась в русле мировой цивилизации, и ее история есть составляющая всеобщей истории. Все попытки вывести Россию "за скобки" мирового сообщества внеисторичны, ненаучны, так как ведут либо к провинциализму, либо - к провиденциализму.
       Это значит, что вопрос о "первоисточниках" в русской историографии должен рассматриваться только в контексте мировоззренческих парадигм своего времени: то есть лишь как предмет исследования, но отнюдь не как его критерий. Именно под этим углом должны быть сегодня пересмотрены (переосмыслены) все традиционные "первоисточники", но вряд ли кто осмелится это сделать, так как это окончательно запутывает методологическую ситуацию в русской историографии. Однако в исторической науке не может быть особого метода для отдельной страны.
      

    Библиография

      
        -- Чаадаев П.Я. Сочинения / П.Я. Чаадаев - М.: Правда, 1989. - 655 с.
        -- Герцен А.И. Сочинения в 2 тт., т.1 / А.И. Герцен - М.: Мысль,1985. - 592 с.
        -- Герцен А.И. Сочинения в 2 тт., т.2/ А.И. Герцен - М.: Мысль, 1986. - 654 с.
        -- Бакунин М.А. Философия. Социология. Политика /М.А. Бакунин - М.: Правда, -622 с.
        -- Чернышевский Н.Г. Сочинения в 2 тт.т.1/Н.Г. Чернышевский -М.: Мысль,1986.-805 с.
        -- Чернышевский Н.Г. Сочинения в 2 тт.т.2 /Н.Г. Чернышевский- М.: Мысль, 1987. -687 с.
        -- Писарев Д.И. Исторические эскизы. Избранные статьи /Д.И. Писарев - М.: Правда,1989. - 608 с.
        -- Колесов М.С. Очерки о русской философской культуре / М.С. Колесов - Севастополь: СНТУ,1999. - 150 с.
        -- Данилевский Н.Я. Россия и Европа / Н.Я. Данилевский - М.:Книга,1991. - 573 с.
        -- Леонтьев К.Н. Избранное / К.Н.Леонтьев - М.: Рарогъ - Московский рабочий,1993. - 400 с.
        -- Соловьев В.С. Сочинения в 2 тт.т.1 / В.С. Соловьев - М.: Правда,1989. - 688 с.
        -- Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества /Н.А. Бердяев - М.: Правда,1989. - 607 с.
        -- Бердяев Н.А. Судьба России / Н.А. Бердяев - М.: ФО СССР, 1990. - 240 с.
        -- Карсавин Л.П. Философия истории / Л.П. Карсавин - С-П.: АО Комплект,1993. -350 с.
      
      
      

    Российская история как наука: проблемы методологии

      

    "...У нас до сего времени нет хорошей россий -

    ской истории, то есть написанной с философским

    умом, с критикою, с благородным красноречием".

    Н.М. Карамзин

      
       История, возникшая как знание в античной древности, далеко не сразу стала наукой. Первоначально она определялась как "художественный рассказ о достопамятных событиях и лицах". Древние историки относились к истории как "наставнице жизни", она должна была, излагая прошлое человечества, объяснять события настоящего и задачи будущего и тем самым служила бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для простых людей. Такой взгляд на историю, сложившийся в античности, сохранился в средние века и дожил до наших времен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой - обращал историю в свод практических наставлений.
       "Стремление к точности и правде в истории было до некоторой степени ограничиваемо стремлением к художественности и занимательности, не говоря уже о других условиях, мешающих историкам с успехом различать истину от басни", - заметил в начале XX в. русский историк С.Ф. Платонов [1, с. 4].
       С развитием философской мысли начало формироваться новое представление об истории. "Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества, мыслители обращались к изучению истории или с целью найти в ней решение своей задачи, или же с целью подтвердить историческими данными свои отвлеченные построения. Сообразно с различными философскими системами, так или иначе, определились цели и смысл самой истории" [1, с.5].
       Российская историография начинает зарождаться в XVI веке, когда древние летописи впервые стали сверяться и сводиться в единые "своды". В 1512 г. появился "Хронограф" Филофея, затем - "Степенная книга" митрополита Макария, "Воскресная летопись", "Никоновская летопись". В 1674 г. был издан "Синопсис" Иннокентия Гизеля.
       В Европе появились "записки" путешественников и дипломатов, посетивших Московское государство в XV - XVII вв. Так, Москву посетил и опубликовал свой "Рассказ о путешествии в Москву в 1476-1477 гг." венецианский дипломат Амброджо Контарини, который, возвращаясь из Персии, пересек всю Россию от Каспия до Москвы. В начале XVI века Москву неоднократно посещал германский дипломат Сигизмунд Герберштейн, опубликовавший затем свои "Записки о московских делах", представляющие достаточное основательное, хотя и краткое, описание природы, нравов и быта русского общества того времени (правление Василия Ивановича). Это - поразительный по информированности очерк по русской истории, начиная со времен Рюрика до начала XVI века. "Неизвестно, кто вначале властвовал над русскими, ибо у них не было письмен, при помощи которых они могли бы предать памяти потомства свои деяния, - писал он. - ...Мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком". Далее следовало изложение "норманнской теории" по Нестору о приглашении Рюрика по совету Гостомысла в Новгород Великий, о завоевании Киева Олегом и т.д. [2, с.36-37]. И это за почти два века до Татищева и за 300 лет до появления знаменитой "Истории государства Российского" Н.М. Карамзина!
       Время правления Ивана IV Грозного подробно описал английский путешественник Джером Горсей ("Сокращенный рассказ или Мемориал путешествий"). Француз Жак Маржерет, активный участник военно-политических событий в России в начале XVII века, поступивший на военную службу при Борисе Годунове, но после его смерти поддержавший Лже-Дмитрия I, а затем и Лже-Дмитрия II, впоследствии написал книгу "Состояние Российской империи и великого княжества Московии". Время Михаила Романова описано в книге германского ученого и дипломата Адама Олеария "Описание путешествия в Московию" (30-40 -е годы XVII в.). Посланник польского короля француз Де ля Невилль посетил Москву в 1689 г. и опубликовал "Любопытные и новые известия о Московии". В XVIII в. о России писали голландский путешественник К. де Бруни, первый испанский посол в России герцог Лирийский, секретарь французского посольства К.- К. Рюльер, французский посол граф Л.- Ф. Сегюр, академик Российской академии, путешественник и исследователь П.С. Паллас.
       Так что, российская история XV-XVIII вв. была достаточно подробно описана иностранными обозревателями, взгляд которых на русскую действительность своего времени нередко был совсем иным, чем у русских историков впоследствии.
       По инициативе Петра I активизировалась работа по изучению российской истории. "...Петр поручил Поликарпову написать краткую русскую историю; но дело было крайне трудное при отсутствии всякого приготовления к нему; понятно, что Петр остался недоволен трудом Поликарпова и решил начать сначала, т.е. приготовлять материалы; он приказал изо всех епархий и монастырей взять в Москву все рукописи, заключавшие в себе исторические источники; списать их, а подлинники отослать в прежние места, откуда взяты" [10, с.578-579].
       Приглашенные впоследствии в Россию немецкие историки Г.З. Байер (1694 - 1738), Г.Ф. Миллер (1705-1783), А.Л. Шлёцер (1735-1809) провели большую работу по сбору и исследованию древних летописных рукописей и других исторических материалов. Так, трактат-диссертация Байера "О варягах", по мнению Ключевского, "послужил краеугольным камнем целой норманнской теории". Миллер, приняв участие во 2-й Камчатской экспедиции В. Беринга (1733-1743 гг.), провел десять лет в Сибири, собрав огромный архивный материал по истории Сибири (знаменитый "портфель Миллера" - более 30 "фолиантов") и издал "Описание Сибирского царства". Проект его доклада "О происхождении народа и племени российского", обосновывающего основные положения "норманнской теории", "вызвали бурю" в Академии наук ("во всей речи автор ни одного случая не показал, который служил бы к славе русского народа, а говорит только то, что служит к его уничтожению").
       Главным оппонентом Миллера выступил М. В. Ломоносов (1711-1765), по мнению которого, взгляды Миллера были не столько "шатки", но и опасны. Сам Ломоносов "случайно должен был приняться за изложение русской истории" по указанию графа И.И. Шувалова, которому императрица Елизавета поручила "создать историю России, составленную в патриотическом направлении". Он тщательно собрал и прочитал все, что было написано кем-либо и когда-либо о России, и подготовил первый (и последний) том своих исследований "Древняя российская история", который был издан уже после его смерти в 1766 г. "...Он хотел сделаться русским Ливием, который открыл бы миру древность и славу русского народа", - писал Ключевский. В его трактате нашла свое отражение главная идея времен Елизаветы: "Россия живет для самой себя и должна все сделать своими руками".
       Ключевский указывал на разницу между двумя направлениями российской истории в середине XVIII века. "Одного держались академики-немцы, другого -русские писатели. Первые собирали исторические документы и подвергали их тщательной исторической критике... Писатели русские старались... представить в возможно популярном изложении весь ход русской истории" [3, с.198].
       Таковым "писателем" был в свое время В.Н. Татищев [1686-1750] - автор "Истории Российской", изданной после его смерти Миллером. "История эта теперь, конечно, устарела, - считал Платонов, - но научного изучения она не потеряла, так как (в XVIII в.) Татищев обладал такими источниками, которых теперь нет, и, следовательно, многие из фактов, ими приведенных, восстановить уже нельзя" [1, с.11]. Именно Татищев, проехав всю Россию, нашел "Русскую правду" Ярослава (в нескольких текстах), "Судебник" Ивана III и многие другие древние материалы.
       Историком-"писателем" была и императрица Екатерина II, серьезно изучавшая материалы по истории России и издавшая свои "Записки касательно Русской истории". "В царствование Екатерины к обработке русской истории приступали с различными точками зрения; эти точки зрения указывались различными взглядами на историческое значение России в Европе. Одни ставили своей задачей историческое изучение русского национального характера, "врожденных" (т.е. исторически сложившихся) свойств русского народа. Это направление имело в виду народно-воспитательные цели. ... Это направление...должно было бороться со скептицизмом тогдашних западников, указывавших на отсталость России от Западной Европы. Самый этот скептицизм западников конца XVIII столетия мешал им быть историками, и они не оставили важных трудов в русской историографии", - написал позднее Ключевский./3,с.199/ Противники западников назывались "люборусами", от них отличались т.н. "стародумы"; первые относились "с благоговением" к Петру I, вторые сожалели о потерянной "дореформенной старине". Сама Екатерина II занимала третье положение: "России, - считала она, - нет повода краснеть за свое прошлое... И у нас не все было хорошо, но вовсе не хуже, чем у других народов".
       Собирателями русской старины были кн. М.М. Щербатов, издавший "Историю Российскую" (с включением многих исторических документов) и И.Н. Болтин, которого Ключевский назвал "одним из самых образованных и начитанных людей своего времени". Он написал ответ на книгу француза Леклерка "Естественная, политическая и гражданская история России", изданную во Франции ("наша жизнь развивалась, может быть, не лучше и не быстрее, но и не хуже, не медленнее, чем жизнь западноевропейских народов, и она развивалась естественно, без перерывов и скачков"). Граф Н.П. Румянцев, по отзыву Платонова, "стал выразителем сознательного отношения к старине и... явился центром нового историко-археографического движения, таким почтенным меценатом, перед памятью которого должны преклоняться и мы, и все грядущие поколения". По его завещанию государству было передано собрание книг, рукописей и архив, составившие "Румянцевский музей" (при Александре II переведен в Москву в известное здание "Пашкова дома" - ныне Российская государственная библиотека). А.И. Мусин-Пушкин собрал огромную библиотеку древних рукописей (которая погибла во время пожара Москвы в 1812 г.). Н.И.Новиков, издал десять книг "Древней российской вивлиофики".
       "...К концу столетия, - писал Ключевский, - русское читающее общество получило значительный запас разнообразных памятников русской старины". Вместе с тем, он отмечал, что "занятия отечественной историей становятся в это время решительно любительским делом". Что же касается первых русских историков-"писателей", то, по его мнению, "они занимались историей с апологетическо-полемическими целями". Под этим влиянием "воспитывалась и историческая мысль Карамзина" [3, с.205].
       Николай Михайлович Карамзин /1766-1826/ был одним из образованных людей своего времени. Он свободно владел многими европейскими языками, а также знал латынь, древнегреческий и церковнославянский языки. Хорошо был знаком с современной ему философией европейского Просвещения. Вместе с Н. Новиковым, А. Радищевым, И.П. Тургеневым входил в масонскую ложу "Дружеское общество". Во время своего путешествия по Европе (1789-1790) познакомился с Гердером, Кантом в Германии, с Мирабо и Робеспьером во Франции. Издал свои записки под названием "Письма русского путешественника". Он был издателем "Московского журнала", затем "Вестника Европы". Приобрел известность своими литературными произведениями. В первые годы XIX века увлекся отечественной историей, сначала как литератор ("Марфа-посадница" и др.), затем как исследователь. В одной из своих статей "О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств" он писал: "...я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи и не занимается ими; надобно знать, что любишь, а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем" [4, с.10].
       31 октября 1803 г. Указом Александра I Карамзин был назначен официально "историографом". Он переселился в подмосковное имение Вяземского и приступил к работе, располагая огромной библиотекой и архивом (которые сгорели во время войны 1812 г.). Перед ним были открыты все государственные архивы и частные собрания, для него были закуплены и присланы из-за границы неизвестные раннее архивные материалы.
       В 1811 году Карамзин опубликовал "Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении. Секретный курс русской истории и политики от IX до XIX вв.", с посвящением сестре царя Екатерине Павловне, проявившей большой интерес и поддержку работе историка. "Записки" начинались словами: "Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее". Главная идея этого трактата - "светское осмысление православного понимания смысла истории", в основу которого была заложена мысль о высокой роли монарха, "роли самодержца" как "живого закона" в "нравственном самосовершенствовании народа" ("история народа принадлежит царю"). "Самодержавие есть палладиум России, целость его необходима для ее счастья", - утверждал Карамзин [4, с.15].
       В 1818 году в Санкт-Петербурге были изданы 8 томов "Истории государства Российского" (первый тираж в 3 тыс. экземпляров разошелся за месяц). А.С. Пушкин тогда писал: "Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную". Пушкин, который в то время тоже увлекся историческими изысканиями (в связи с подготовкой романа об Е. Пугачеве), назвал труд Карамзина "подвигом честного человека": "Карамзин есть новый наш историк и последний летописец", - совершенно точно подметил он [4, с.19].
       "Обладая цельным мировоззрением, литературным талантом и приемами хорошего ученого критика, Карамзин во всей русской исторической жизни видел один главнейший вопрос - создание национального государственного могущества, - отмечал Платонов. - ...Свою систему русской истории Карамзин изложил увлекательным для своего времени языком, и свой рассказ он основал на многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени сохраняют за его историей важное ученое значение" [1, с.14].
       Карамзин, прежде всего, попытался сформулировать само понятие истории. В "Предисловии" он писал: "История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности, скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего". И далее: "Правители, законодатели действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей... Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках;...она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества... Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума!" [4, с.26].
       История, по его выражению, "отверзая гробы, поднимая мертвых", представляя воображению "ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия". "Всякая история приятна", ссылается он на историка Плиния и добавляет: "тем более отечественная". "Всемирная история великими воспоминаниями украшает мир для ума, а российская украшает отечество, где живем и чувствуем" [4, с.27].
       Российская история должна иметь право на "внимание", утверждает Карамзин. "...Но история не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно, она изображает действительный мир". Для того чтобы знать историю, "мы должны сами видеть действия и действующих". Он выделил три рода истории. Первую он называл "современной" в том смысле, что свидетель (например, Фукидид) описывает то, что происходит; вторая - "тацитова" -основана на "свежих преданиях"; третья извлекается уже из исторических памятников. Наша история, основанная на словесных преданиях, по его мнению, начинается лишь в XVIII веке, с Петра I. Карамзин утверждал, что "как естественная, так и гражданская история не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло". "Историк не летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место" [4, с.31,33].
       Свою задачу он видел в том, чтобы создать "приятное для чтения" произведение, рассказывающее об основных событиях русской истории, как они ему представлялись.
       Ключевский писал, что Карамзин "смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене... Герои Карамзина действуют в пустом пространстве, без декораций, не имея ни исторической почвы под ногами, ни народной среды вокруг себя. Это - скорее воздушные тени, чем живые исторические лица" [3 ,с.274]. Он утверждал, что Карамзин остался "сентиментальным моралистом XVIII в." и "приверженцем просвещения" как лучшего пути к совершенствованию нравственности, которая есть основание государственного развития и "благоустройства". "Цель труда Карамзина морально-эстетическая: сделать из русской истории изящное назидание".
       Однако, благодаря, прежде всего, Карамзину, отечественная история вызвала большой интерес в русском обществе, что имело свои последствия в системе университетского образования и публицистике (Н.И. Полевой, Н.Г. Устрялов, М.П. Погодин, позже: К.Н. Бестужев-Рюмин, Б.Н. Чичерин). "Только в 30-х годах XIX столетия в русском обществе сложилось цельное историческое мировоззрение, но развилось оно не на научной, а на метафизической почве", - отмечал Платонов [1, с.15]. Влияние идей из Западной Европы вызвало в России появление политических кружков ("декабристы") и философских "обществ", объединивших "увлекавшихся" немецкой философией, в которой они видели "откровение" времени, а Германия была для них, по словам Белинского, "Иерусалимом новейшего человечества". В результате сложилось два противоположные направления русской исторической мысли, основывающиеся на одной метафизической основе: "западники" и "славянофилы".
       Немецкий философ Шеллинг выдвинул тот тезис, что каждый исторический народ должен осуществить какую-нибудь абсолютную идею, которая выражает его историческое призвание (отсюда его деление народов на исторические и неисторические). Его соотечественник Гегель эту идею интерпретировал в концепции "абсолютного духа", развитием которого и является вся мировая история, которая стремится к самопознанию и достигает его окончательно в германо-романской цивилизации. Оба они считали, что славянство - неисторическая раса и должна быть под духовным управлением германской расы.
       Российские поклонники немецкой философии истории расходились только лишь по вопросу роли Петра I в русской истории. "Западники" создали культ Петра "Великого", выведшего варварскую Россию на европейский путь развития цивилизации. "Славянофилы" считали, что славянская культура в своих основаниях была вполне самостоятельна, и Петр I прервал "самобытное" развитие России. В этой связи особое место занимают исследовательские труды И.Е. Забелина ("История русской жизни с древнейших времен", опубликованная в двух книгах в конце 70-x годов)."Каково государство, таков и народ, и каков народ, таково и государство", - писал в другом своем сочинении Забелин. "Домашний быт человека есть среда, в которой лежат зародыши и зачатки его развития и всевозможных явлений его жизни, общественной и политической, или государственной... Наша история представляет самое убедительное доказательство необыкновенной силы и живучести непосредственных народных элементов жизни и даже самых форм, в которых эти элементы выразились" [5, с.38].
       В 40-е годы "Археографическая комиссия" (под руководством П.М. Строева) публикует "Акты", собранные в археографических экспедициях 1829-1834 гг. (всего - более 40 актов); затем издает "Полное собрание русских летописей" в 23 томах; появляются журналы "Русский Архив", "Русская старина". "Строев первый и намекнул, что летописи есть не что иное, как свод разного историко-литературного материала..., - заметил Платонов. - Летопись есть компилятивный сборник... Первоначальная летопись составлена не Нестором и вообще нам не известна... Нестор, по своему образованию, живя в эпоху общей грубости, не мог составить ничего подобного дошедшей до нас обширной летописи..." [1, с.43].
       Одним из первых, кто обратил внимание на проблему древних летописей как "первоисточников" российской истории, был Николай Иванович Костомаров (1817-1885). "Его много и с увлечением читали, пока он писал; - заметил Ключевский, - но можно опасаться, что его слишком строго будут критиковать с той минуты, как он перестал писать". И оказался прав. "Русская история была для него музеем, наполненным коллекцией редких или обыкновенных предметов" [3, с.22].
       Костомаров окончил Харьковский университет, затем служил в армии, уже здесь проявив интерес к архивам. Позже занялся литературной деятельностью, преподавал в Харьковском университете, после защиты кандидатской диссертации начал работать в Киевском университете. Здесь он познакомился с Т.Г. Шевченко, вместе с которым участвовал в "Славянском обществе св. Кирилла и Мифодия".
       "Устав" этого общества, авторство которого приписывали позже Костомарову, включал следующие "главные идеи": 1/ славяне должны стремиться к духовному и политическому "соединению"; 2/ при этом каждое "славянское племя" должно иметь свою самостоятельность; 3/ "каждое "племя" должно иметь "народное правление при совершенном равенстве сограждан"; 4/ образ жизни во всех сферах должен основываться на христианской религии; 5/ все граждане имеют полное равенство в праве избирать и быть избранными в органы власти; 6/ "славянский собор" должен составляться из представителей всех "племен".
       "Главные правила" устава гласили: Общество ставит своей целью распространение указанных в уставе идей через воспитание юношества, литературу и привлечение новых членов. Они намеривались мирно проповедовать свои идеи в духе христианской морали, не видели ничего антигосударственного в этих идеях и говорили о них открыто в учебных аудиториях.
       "Взаимность славянских народов, - писал в то время Костомаров, - стала представляться в образах, в которых, как нам казалось, она должна была воплотиться для будущей истории... Мы стали воображать все славянские народы соединенными между собою в федерацию, подобно древним греческим республикам или Соединенным штатам Америки, с тем, чтобы все находились в прочной связи между собою, но каждая сохраняла свято свою отдельную автономию" [6, с.27].
       Другим документом общества была "Книга бытия украинского народа" или, как называли ее члены общества, "Закон Божий" - исторический трактат, обосновывающий идеологию общества (подражание "Книге польского народа и странствия польского" А. Мицкевича, который призывал к славянскому единению: "за вашу и нашу свободу"). В трактате предпринято краткое изложение истории человечества от "сотворения мира": "люди натворили себе царей в образе своих братьев-человеков..., а лукавые цари отобрали из людей сильнейших и нужнейших для себя и назвали их господами, а других сделали невольниками господ, и умножались на земле горе, нищета и болезнь, и бедствия, и несогласия". Отступление от Божьей правды, справедливости неминуемо ведет к гибели царства и царей.
       В 1847 г. члены общества были арестованы. После года пребывания в Петропавловской крепости, Костомаров был сослан в Саратов, где работал в губернском управлении, печатая свои первые работы в местной печати (имел "самые близкие дружеские отношения" с Чернышевским). В 1852 г. он посетил Крым и Севастополь.
       После смерти Николая I в 1856 г. Костомаров был амнистирован. Он предпринял длительное путешествие заграницу: Германия, Франция, Швейцария, Италия, Австрия, Чехия. По возвращению продолжил работать в Саратове, затем - в архивах Санкт-Петербурга, после снятия запрета начал печатать свои исторические работы. В 1859 г. был избран деканом в Петербургском университете, но вскоре был вынужден уйти из университета, отказавшись также от должности профессора в Киеве. Работал в Археографической комиссии в Санкт-Петербурге, путешествовал по русскому Северу, посещая монастыри и многие древнерусские города. Работал также над архивами в Варшаве. В 1866 г., к столетию Карамзина, возродил его журнал "Вестник Европы" (вместе с М.М. Стасюлевичем).
       В 70-80- е годы опубликовал свои "Монографии и исторические исследования", начал работу над "Жизнеописаниями". Являлся членом Русского географического общества и многих других научных обществ. В 1864 г. Костомарову была присуждена ученая степень доктора русской истории (без защиты диссертации) в Киевском университете, затем он был избран членом-корреспондентом Академии наук, что дало ему пожизненное содержание (и чин действительного статского советника). Однако, как писал тогда сам Костомаров, для него была важна "лишь одна почетная организация - это республика ученых" (слова М.В. Ломоносова). Значительным вкладом его в историческую науку было проведение периодически Археографических съездов в Киеве и других городах (в работе III съезда участвовал молодой В.О. Ключевский).
       Главным трудом его жизни стало многотомное исследование "Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей", над выпусками которого он работал последние десять лет. "...Историю нужно изучать не только по мертвым источникам и запискам, а в живом народе",- призывал Костомаров.
       В.О. Ключевский позже записал: "Все, что было драматичного в нашей истории, особенно в истории нашей юго-западной окраины, все это рассказано Костомаровым, и рассказано с непосредственным мастерством рассказчика, испытывающего глубокое удовольствие от своего собственного рассказа" [3, с.380].
       Костомаров, как историк, на первый план выдвигал личность, раскрывая ее роль на конкретном материале: "историю творят сознательные личности, хотя часто результаты их деятельности прямо противоположны задуманному". При этом он выступал против пристрастной героизации исторических лиц, то есть преувеличения лишь только положительных их качеств. Для него исторические личности - живые люди. Беспристрастное исследование источников и - "никаких кумиров"! Все - и героическое и дурное - заслуживает внимания историка.
       В статье 1872 года "Предание первоначальной русской истории" он записал: "на события русской истории, до сих пор считаемые фактически достоверными, надобно смотреть более как на выражение народной фантазии, облекавшейся в представлениях о фактах, долго признаваемых на самом деле случившимися". Причиной этого он называл то, что первые летописцы писали не раннее второй половины XI в., но события, которые они описывали, должны были происходить в IX и X вв., поэтому они в большинстве случаев основывались на устных народных преданиях и вымыслах.
       Костомаров исходил из правила: чтобы проникнуть в "дух эпох", надо постичь смысл источников; между тем в его время исторический источник еще не воспринимался отдельно от "исторического факта". "Национальное самосознание, - считал он, - немыслимо без исторической памяти, а народ, ее лишенный, выпадает из истории. Его лишают памяти, чтобы вытолкнуть на обочину цивилизации...Исторические труды, основанные на всестороннем критическом разборе источников, нельзя отождествлять с юбилейными статьями и надгробным словом". Историк, как гражданин своего отечества, только тогда может принести своими трудами гражданскую пользу, когда "они будут иметь целью не потачку национальной гордости и предубеждениям, а строгую, неумолимую истину, как бы она ни казалась бы горькою для патриотических чувствований, которые нередко соединяются с застарелыми предубеждениями национального чванства" [6, с.18].
       Любить свое отечество, для него, отнюдь не означало видеть в его истории идеал совершенства. Такое отношение - это "признак общественного и умственного упадка"; "напротив, строгое, беспощадное обличение дурных сторон в своем обществе есть признак здоровья и живучести общества". Он был убежден в том, что истинная любовь историка к своему отечеству должна проявляться только в "строгом уважении к правде". "Отечеству нет никакого бесчестия, если личность, которую прежде по ошибке признавали высокодоблестною, под критическим приемом анализа представится совсем не в том виде, в каком ее приучились видеть". Он отмечал, что "безусловно добродетельных и безупречных людей на свете не бывает и прежде не было". Вместе с тем, " все века имели свои заблуждения и слабости и великие люди этих веков часто не были чужды этих заблуждений и слабостей". Но это отнюдь не унижает исторические личности [7, с.31].
       Одной из наиболее ярких личностей 40-50 -x годов в российской науке был Т.Н. Грановский, оказавший большое влияние на развитие российской истории. "От него пошло университетское предание, которое чувствует, которое носит в себе всякий русский образованный человек, - писал В.О.Ключевский.- Все мы более или менее - ученики Грановского..."/3,с.298/
       Тимофей Николаевич Грановский (1813-1855) начал свое образование в частном пансионе Ф.И. Кистнера, в котором вели занятия преподаватели Московского университета. Воспитанники пансионата организовали "Литературное общество", президентом которого был избран Грановский, писавший в то время стихи. Во время учебы в Петербургском университете (1832-1835) он познакомился с И.С. Тургеневым и А.С. Пушкиным, увлекся европейской исторической литературой. С 1836 по 1839 гг. он - в загранкомандировке с целью изучения всеобщей истории; в Берлине, Праге, Вене он посещал университетские лекции, библиотеки, знакомился с немецкими историками и философами. "У меня еще нет сведений, нужных для историка в настоящем смысле; я еще не знаю истории, но мне кажется, что понимаю и чувствую ее", - писал он [8, с.321]. 1839 -1855 гг. - преподавание в Московском университете (курс истории Средних веков). Ключевский вспоминал: "Грановский преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекций веру в свое будущее... История, сохраняя в чтениях Грановского свой строгий характер науки, становилась учительницей жизни. Это Грановский научил свою аудитории ценить научное знание как общественную силу" [3, с. 298-299]. Здесь он познакомился с В.Г. Белинским и А.И. Герценом (до его отъезда заграницу в 1847 г.). Вошел в среду "молодых профессоров" (С.М. Соловьев, К.Д. Кавелин и др.), в которой он сформировался как "западник", критикуя "славянофилов" - идеологов "официальной народности" ("старые профессора": С.П. Шевырев, И.И. Давыдов, М.П. Погодин и др.), объединившихся вокруг журнала "Московитянин".
       В своей речи перед студентами в 1845 г. Грановский сказал: "И вам и мне предстоит благородное и, надеюсь, долгое служение России - России, идущей вперед и с ровным презрением внимающей клеветам иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей западным формам, без всякого собственного содержания, и старческим жалобам людей, которые любят не живую Русь, а ветхий призрак" [8, с.337].
       В середине 40- x годов он прочитал "Публичные курсы" лекций по истории, в которых популяризировал новые воззрения на историю (в том числе и на философию истории): "постараюсь оправдать и заслужить вражду моих врагов",- заявлял он, имея в виду "русофилов". А.И. Герцен вспоминал в "Былое и думы": "лекции Грановского, - сказал мне Чаадаев, выходя с третьего или четвертого чтения из аудитории, битком набитой дамами и всем московским светским обществом, - имеют историческое значение" [8, с.325]. Он мечтал о том, что история сделается "наставницей народов и отдельных лиц", соединив прошедшее и будущее.
       Смерть Грановского была неожиданной и потрясла все образованное русское общество. "Еще скончался честный человек, - записал в своем "Современнике" Н. Некрасов. - Это был один из самых даровитых и богатых знанием ученых, это был профессор, к которому любовь его слушателей доходила до восторженного благоговения". Н.Г. Чернышевский написал тогда: "он был одним из сильнейших посредников между наукой и нашим обществом".
       Грановский считал неудовлетворительными попытки "спекулятивного построения истории". Также как и стремление ограничиться "простым переложением летописных сказаний на современный язык". Только союз с точными науками "должен помочь в этом деле". В истории явно испытывается недостаток "точного метода". История должна заимствовать у естествознания его способ исследования. У истории две стороны: одна - проявление "свободного творческого духа", другая - "независимость от него". История - это взаимодействие природы и духа, их взаимодействие проявляется в законах, которые и определяют движение исторических событий. "Каждое знание оказывает влияние на жизнь, и история, наука о жизни человечества, не должна оставаться без влияния на его жизнь".
       Он воспринял от Гегеля идею поступательного развития истории, хотя в отличие от него считал, что история не должна "вступать на службу системы", так как у нее своя "собственная задача". Движущей силой исторического процесса является, по его мнению, "верховный нравственный закон". История всегда и особенно в переходные периоды развивается в борьбе противоположностей, в которой разрушаются старые формы и появляются новые. "Ее содержание составляют факты, данные опытом, определенные обстоятельствами, ее формы не есть чисто отвлеченная мысль, но живое созерцание" [8, с.339]. Закономерность истории должна выводиться из наблюдения "однообразно повторяющихся случаев" (подобно естествознанию).
       История всякого народа заслуживает изучения, считал. "Тот не историк, кто неспособен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отдаленном от нас веками иноплеменнике". Полезность истории заключается в том, что она помогает угадывать "под оболочкой" современных событий аналогию с прошлым и постигать их смысл: "только через историю мы можем понять свое место в человечестве". История развивает "чувство действительности". "Каждый момент современности, понятый человеком с историческим смыслом, имеет влияние на понимание древней жизни человечества, ибо история есть нечто, связанное, органическое" [8, с.339-340].
       История есть "самая популярная из всех наук, призывающая к себе всех и каждого", поэтому она должна быть доступной "для всех и каждого". Она должна использовать современные методы исследования; сам Грановский вводит сравнительно-исторический метод.
       "Настоящей классической почвой истории" он считал Европу: "история есть растение, растущее не на всякой почве и не при всех условиях". Но и в Европе история как наука сложилась не сразу. Даже "несмотря на усердие, с которым занимались историей в XVIII веке, истинного понимания истории там искать нельзя". Он утверждал, что философия XVIII века имела на историю "вредное последствие", разделив ее на "эмпирическую" всемирную историю и философскую "историю образованности". Последняя стала заниматься "цивилизациями", "исчислением" всех изобретений, располагая их в хронологическом порядке ("образованность", выраженная "извне", в которой "не виден" исторически развивающийся человек).
       "Итак, - констатировал Грановский, - идея цивилизации вступила в область истории. Но успех, который можно было ожидать от этого нового направления, был замедлен влиянием философии XVIII века. История... всегда была под влиянием ... философии, даже сухие историки, протестовавшие против этого ига, несознательно придерживались какой-нибудь философии... Историк, держась еще учения отжившего, естественно, восставал против нового учения, несообразного с его родом мыслей" [8, с.307-308].
       Столь же односторонним считал он и другое историческое воззрение, требовавшее "истории всемирной". Всемирную историю не следует смешивать с всеобщей историей. "Первая, т.е. всемирная, история требует количества фактов; чем больше фактов, тем больше народов входят в ее состав, тем цель ее лучше достигнута; вторая, т.е. всеобщая, обращает главное внимание на качество фактов, и потому она не без разбора их принимает. Конечно, это воззрение на историю всемирную имело в себе что-то гуманное; оно давало равную цену истории (мелких африканских племен) и истории римлян; но нельзя не видеть в этих понятиях об истории чего-то близорукого, обличающее совершенное непонимание истории"./8,с.308/. Внешнее накопление фактов, был убежден Грановский, не может дать понятие о развитии самого общества.
       Оценив очень высоко роль Дж. Батиста Вико, Грановский назвал его "одним из тех страдальцев науки от общественного непризнания новых мыслей", ("это был человек глубокого ума;... он дошел до высокого воззрения на историю"); отметил, что Вико оказал большое влияние на Гердера, книга которого "возбудила в Германии ненависть", но дала "толчок" развитию исторической мысли. Тем не менее, он утверждал, что "решительно смысл истории был определен влиянием немецкой рациональной философии" (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель). "Вот последние воззрения на историю, установившиеся на прочном основании; новейшие историки не высказали никаких новых замечательных идей по значению истории" [8, с.312].
       Отсюда он выводит свою формулу истории: "мы определили историю так: всеобщая история должна иметь предметом развитие духа рода человеческого".
       В своих лекциях 1848/49 гг. Грановский подводит итог: "Более, нежели когда-нибудь, история имеет право на внимание в настоящее время. Ввиду великих вопросов, решаемых западными обществами, человеку с мыслящим умом и благородным сердцем нельзя не принимать участие в судьбе человечества, нельзя не оглянуться назад и не поискать ключа к открытию причин тех загадочных явлений, на которые мы смотрим с удивлением. Этот ключ найти нетрудно". Этот "ключ", для него, - "история прошедшего времени". "Деятелем на поприще истории" является человек, который всегда один и тот же, со всеми своими достоинствами и недостатками
       "К истории надобно приступать с большею простотою мысли и чувства. Надобно отказаться от всякого наперед составленного построения истории - она наука сложная и вместе с тем простая; сложная потому, что в состав свой принимает все другие науки, и простая потому, что требует простого взгляда, отсутствия всех предрассудков, предубеждений, ложных толкований, парадоксов и всяких чисто самолюбивых толков" [8, с.239].
       Мы не поймем настоящего, если не будем знать прошедшего, утверждал Грановский. "Стараясь оторваться от настоящего, большая часть историков смотрит на прошедшее как на нечто, отдельно существующее, на нечто отрезанное, так сказать, от настоящего времени, смотрит на человека древнего и средневекового как на определившегося известным политически и положением, известным складом идей и т.д., так что в формах определений заслоняется самая сущность, т.е. сам человек, и таким образом, выпускаются из виду исторические деятели, люди, которых действия постоянно изменяются вследствие перемены идей, но которые всегда остаются людьми с теми же страстями и с постоянным стремлением к одной великой цели; так что при одной и той же цели различны только пути, более или менее в ту или другую эпоху сознательные, так что весь прогресс истории, заключается в том, что человечество становится сознательнее и цель бытия яснее и определеннее. Только сказав это, можем мы достигнуть до истинного понимания истории" [8, с.239-240].
       Таким образом, в 40-е годы XIX века стала формироваться "научная цельность исторических воззрений". Первыми носителями новых исторических идей, сформировавшихся под влиянием немецкой "исторической школы", явились профессора Московского университета К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев, которые стали известны как представители т.н. "историко-юридической школы". В частности, под влиянием Гегеля они смотрели на историю как на закономерное развитие человеческого общества и прилагали эти взгляды к русской истории, намериваясь показать в ней "органическое развитие тех начал, которые были даны первоначальным бытом нашего племени и которые коренились в природе нашего народа" [1, с.19].
       Так, например, известный историк Константин Дмитриевич Кавелин (1818 -1885) выступил против "государственников" в русской исторической "школе" (Карамзина, Соловьева и др.).
       Кавелин окончил юридический факультет Московского университета и переехал в Петербург, где поступил на службу в министерство юстиции. Здесь он сблизился с В.Г. Белинским и "западниками", под влиянием идей которых он оказался (Герцен, Грановский и др.) После защиты магистерской диссертации он получил место на кафедре истории русского законодательства в Московском университете, где за ним вскоре утверждается репутация антиславянофильского теоретика русской истории. После выхода в 1847 г. его статьи "Взгляд на юридический быт древней России" Белинский выразил надежду, что с этой статьи "начнется философское изучение нашей истории" [9, с.5]. В 1848 г. он покинул Московский университет и, вернувшись в Петербург, вновь перешел на государственную службу. В 1857 г. он был приглашен преподавать русскую историю сыну Александра II Николаю и приступил к чтению лекций в Петербургском университете, но вскоре был вынужден оставить то и другое из-за своих либеральных взглядов (его статья "Записки об освобождении крестьян" появилась в 1858 г. в " левой" прессе). Последние годы он преподавал в Военно-юридической академии.
       В своем основном труде по философии истории "Наш умственный строй" Кавелин писал о России: "Ее судьба - совсем особенная, исключительная в славянском мире... Это делает ее явлением совершенно новым, небывалым в истории... Чтобы понять тайный смысл нашей истории, ...необходим взгляд, теория. Они должны представить русскую историю как развивающийся организм, живое целое, проникнутое одним духом, одними началами" [9, с.15].
       Он определял теорию русской истории как "обнаружение законов, которые определили ее развитие", при этом отмечал, что "жизнь народа" есть органическое целое, в котором изменения происходят последовательно и по внутренним причинам. Ключ к правильному взгляду на русскую историю он видел не в "почти бесплодном сравнении с историей других народов, а в нас самих, в нашем внутреннем быте". "Итак, внутренняя история России - не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов... Она, напротив, - стройное, органическое, разумное, развитие нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь" [9, с.66].
       Отвечая Чаадаеву, Кавелин выражал свое несогласие с тем, что "мы сами теперь относимся очень отрицательно к нашей истории, видим в ней только дикость, только варварство, ...что в нашем прошедшем нет человеческого смысла... Мы, - считал он, - осуждены жить своим умом" [9, с.169]. Однако, дальнейший ход нашей истории и внутреннее развитие есть тайна для нас самих. "Почва приготовлена. Что на ней вырастет, что она принесет в сокровищницу всемирной истории, - это покажет будущее", - полагал он.
       "...Трудно и тяжко, - писал Кавелин, - дается самосознание, сначала история допрашивает подробно, но пристрастно судьями, у которых решение готово заранее". Вопросы составляются так, чтобы получить нужный ответ. "Такие ответы еще не история, не истина, по ним узнается не то, что было, а то, что думается, что хотел видеть историк". Только позднее "народное самосознание" приходит к правде [9, с.172].
       Русская история является "и сказанием и поучением". "...Происшествия, решившие судьбы русского народа,... лица, игравшие большую роль в самые значительные эпохи нашей истории, подернуты каким-то туманом, не имеют ярко очерченного образа". "Кроме нас, - утверждал Кавелин, - нет народа в мире, который бы так странно понимал свое прошедшее и настоящее" [9, сс.173,176].
       Он писал о "толстом слое предрассудков", которые мы замечаем, но присутствие которых мешает нам понимать себя "правильным образом". "Наши взгляды, убеждения выведены нами не из нас самих и не из нашей истории, а приняты целиком от других народов" (сначала - Византия, затем - Западная Европа). "...Мы задаем русской жизни, в прошедшем и настоящем, вопросы, которых она не ставила и не ставит,... представляем себе события и лица не так, как они были в действительности, - все оттого, что живем чужими мыслями, видим себя сквозь чужие очки" [9, с.180].
       Кавелин отмечал, что, несмотря на множество "прекрасных" работ по русской истории, она все еще мало известна и понята. Недостаток "необходимейших подготовительных работ" не позволяет разрешить вопросы, которые поставлены в русской истории.
       Он полагал, что "древняя" русская история по своей простоте и развитию принадлежит как бы к области "естественной истории". Одной из характерных особенностей "нашего" исторического развития он считал "чрезвычайно слабое, едва заметное участие в нем личного действия, воли -энергии человека", за исключением нескольких деятелей, немногих "затерянных в массе мыслящих людей". Между тем, именно "всеобщие идеи дают народам и государствам историческое, всемирное значение; национальность определяет только формы, в которых эти идеи производятся и осуществляются, никак не более" [9, с.332]. По этому поводу историк замечал, что, если у других народов "идея истории представлялась как своя история", у нас же сначала возникла "чисто формальная потребность истории". "Нам пришлось задать себе вопрос: что нам искать в своем прошедшем и какую бы нам сочинить для себя историю?" [9, с.338]. А так как итог всего нашего прошедшего развития не походил на западноевропейскую цивилизацию, принятую за образец, то у нас сложилось "отрицательное воззрение" на русскую историю. Это явилось результатом "нашего умственного воспитания", оторванного от "народной среды", нашей привычки прилагать к явлениям нашей истории категории и понятия, сформировавшиеся в "чужой" среде.
       "Европе готовится сюрприз", - предупреждал Кавелин и оказался прав!
       Сергей Михайлович Соловьев (1820-1879) закончил философский факультет Московского университета, где изучал древние языки, но увлекся историей (слушал лекции Т.Н. Грановского и М.П. Погодина). Заинтересовался работами по истории Гегеля: "у нас господствовало философское направление; - записал он тогда, - Гегель кружил всем головы, хотя очень немногие читали самого Гегеля, а пользовались им только из лекций молодых профессоров; занимавшиеся студенты не иначе выражались, как гегелевскими терминами. И моя голова работала постоянно... Из Гегелевых сочинений я прочел только "Философию истории"; она произвела на меня сильное впечатление" [10, с.10]. Сначала Соловьев оказался, как и Кавелин, под влиянием славянофильских идей, подружился с К.С. Аксаковым, начал печататься в журнале М.П. Погодина "Московитянин", но во второй половине 40-x годов вошел в кружок "западников" Грановского.
       В 1842-1844 гг. находился заграницей (в качестве домашнего учителя при детях графа А.Г. Строганова). Он посетил Берлин, Прагу, Брюссель, Париж, Мюнхен, Дрезден, Веймар и другие города, где слушал лекции по истории, философии, литературе у Шеллинга, Неандера, Ранке, Шлоссера, Мишле, Гизо, а также Адама Мицкевича (в Париже). Занимался в Королевской библиотеке в Париже, здесь же присутствовал на заседании Академии наук (при выступлении историка Минье).
       После возвращения в Москву защитил магистерскую и затем докторскую диссертации (при противодействии Погодина и поддержке Грановского, который позже заявил: "Соловьев вступил уже мастером своей науки, то есть науки русской истории") и начал читать курс лекций по русской истории в Московском университете. Защиты диссертаций имели шумный успех и вызвали публичную дискуссию; в 1847 г. Соловьев получил ученую степень доктора исторических наук, в 1850 г. он становится ординарным профессором. В течение шести лет он - декан историко-филологического факультета, затем - ректор Московского университета (вынужден был уйти из-за ограничения университетской автономии министром народного просвещения Д.А. Толстым в 1863 г.).
       Историк К.Н. Бестужев-Рюмин слушал курс Соловьева в 1848 г., позже он записал: "Я имел счастье его слушать... Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать подрастающие поколения в этой высокой вере". А Ключевский вспоминал: "Чтение Соловьева не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий в своем кабинете" [10, с.15].
       "Если к каждому частному человеку можно обратиться с вопросом: скажи нам, с кем ты знаком, и мы скажем, кто ты таков, - то к целому народу можно обратиться со следующими словами: расскажи нам свою историю, и мы скажем тебе, кто ты такой", - так предварял свои лекции Соловьев [10, с.159].
       В 1851 г. вышел первый том его "Истории России с древнейших времен", затем в течение 27 лет выходило в печати по одному тому. "Сначала мне казалось, - пишет Соловьев, что история России будет обработанный университетский курс; но когда я приступил к делу, то нашел, что хороший курс может быть только следствием подробной обработки, которой надобно посвятить всю жизнь" [10, с.16].
       "Появление этого капитального труда многими встречено было с некоторым недоверием; - писал Ключевский, - многим еще казалось слишком смелым писать историю России после Карамзина" [3, с. 313]. Но времена уже изменились, и формирующееся новое историческое сознание нуждалось в новых подходах. Соловьев поставил своей главной целью воспроизвести "последовательный рост политической и социальной жизни" России. Концепция Соловьева вобрала в себя идеи современных ему европейских историков: Э. Гиббона, Д. Вико, Ж. Сисмонди, Ф.Гизо, И. Эверса. Она несет на себе отпечаток влияния Гегеля, философии позитивизма и учения эволюционизма: "три условия имеют особенное влияние на жизнь народа: природа страны, где он живет; природа племени, к которому он принадлежит; ход внешних событий, влияния, идущие от народов, которые его окружают".
       "Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить преимущественно за связью явлений, за непосредственным преемством форм, не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему влиянию - вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор предлагаемого труда", - писал Соловьев в Предисловии своей "Истории России" [11, с.8].
       Ключевский отмечал: "В жизни ученого и писателя главные биографические факты - книги, важнейшие события - мысли. В истории нашей науки и литературы было немного жизней, столь же обильных фактами и событиями, как жизнь Соловьева" [3, с.319].
       В своих "Исторических письмах" (1858 г.) Соловьев записал: "Жизнь имеет полное право предлагать вопросы науке; наука имеет обязанность отвечать на вопросы жизни... Жизнь своими движениями и требованиями должна возбуждать науку, но не должна учить науку, а должна учиться у нее". Это, прежде всего, он относил к истории.
       "Наука, просвещение были утверждены и в наш век принесли свой необходимый плод - народное самопознание. Теперь, бесспорно, самопознание является для нас одною из первых потребностей. Теперь признано, что интерес отечественной истории стал главным интересом нашей ученой литературы; мы видим, как постоянно, новые таланты посвящают себя занятию отечественною историею, видим, как со всех сторон обширного отечества собираются памятники, которые должны уяснить наше прошедшее" [10, с.202].
       Одной из ключевых проблем его концепции была проблема "изображения деятельности одного исторического лица". Здесь он считал неуместными как чрезмерные похвалы, так и неумеренные порицания, так как "великий человек является сыном своего времени, своего народа..., он высоко поднимается как представитель своего народа в известное время, носитель и выразитель народной мысли; деятельность его получает великое значение, как удовлетворяющая сильной потребности народной, выводящей народ на новую дорогу, необходимую для продолжения его исторической жизни". "Только великий народ способен иметь великого человека, сознавая значение деятельности великого человека, мы сознаем значение народа. Великий человек своею деятельностью воздвигает памятник своему народу..." [10, с.426].
       Соловьев был убежден в том, что "...историк русский XIX века, если хочет быть верен своему народу, своей истории, должен повторять слова летописца XII века; велика бывает польза от учения книжного, и велика бывает польза от народного самопознания!" [10, с.203].
       Поэтому "история народа становится достойной изучения, представляет уж не отрывочный ряд биографий, занимательных для воображения людей, остановившихся на детском возрасте, но дает связное и стройное представление народной жизни, питающее мысль зрелого человека, который углубляется в историю как науку народного самопознания" [10, с.416].
       По мнению Соловьева, наука является "могуществом", силой, посредством которой человек и народ из возраста чувства переходит к возрасту мысли. "Наука есть великое могущество, есть наставница и благодетельница людей и народов, когда изучает, прежде всего, человека; когда знает условия, законы и потребности его природы; когда умеет сохранить гармонию между началами, в его природе действующими, умерять одно другим, положить границы между ними; когда умеет умерить гордыню знания и алчность пытливости разума и отвести должную область чувству; когда умеет определить границы, где оканчивается область знания и где начинается область веры" [10, с.451].
       Время Кавелина и Соловьева - это середина XIX века; они как бы подводят черту под спором: есть ли у России своя история. Труды Грановского, Кавелина и Соловьева дали большой толчок развитию русской историографии. "Стройная научная система, впервые данная нашей истории, увлекла многих и вызвала оживленное научное движение, - писал Платонов, - ...Много монографий было написано прямо в духе историко-юридической школы. Но много и возражений, с течением времени все более и более сильных, раздалось против учения этой новой школы" [1, с.21-22]. Среди них: славянофильская критика Аксакова, "этнографическое" направление Костомарова, "договорная теория" Чичерина, "эволюционная" теория Ключевского. Однако, признание отечественной истории еще не предопределяло единого мнения об ее научном статусе. Является ли российское историознание наукой, либо оно не выходит за рамки традиционного национального "летописания"? Этот вопрос и явился актуальным во второй половине XIX века.
       "Русская история в составе умственных интересов образованного русского общества не занимает особенно видного места. Интерес к ней посредственный, живой, но сдержанный, ближе к недоумению, чем к равнодушию... Последние четыре десятилетия минувшего века нельзя признать особенно благоприятным временем для правильного и деятельного развития в нашем обществе наклонности к историческому размышлению, особенно об отечественном прошлом... Стороннему наблюдателю Россия представляется большим кораблем, который несется на всех парусах, но без карт и компаса", - писал в 1902 году Ключевский [3, с.381-383].
       Василий Осипович Ключевский (1841-1911), был одним из тех, кто пытался преодолеть "летописную" традицию в отечественной историографии, его считают основоположником "экономического" направления в российской исторической науке. Советский историк М.В. Нечкина писала в 70-е гг. XX века: "...Историческое значение Ключевского очень велико. Он дал русской науке одну из самых ярких концепций исторического прошлого страны".
       Ключевский окончил историко-философский факультет Московского университета, испытав сильное влияние своих преподавателей: Буслаева, Соловьева, Чичерина. Преподавал курс всеобщей истории в Александровском военном училище, Московской Духовной Академии, Московском университете и на Московских женских курсах Герье. В 1893 г. был приглашен для преподавания истории сыну Александра III (Георгию), но при этом отказался написать о нем книгу. С 1900 г. - член Российской академии наук.
       "У каждого народа своя судьба и свое назначение", - считал Ключевский. Он выступал против т.н. "государственной школы". В своем Дневнике он записал: "Наше дело сказать правду, не заботясь о том, что скажет какой-нибудь гвардейский штаб-ротмистр... У России общие основы жизни с Западной Европой, но есть свои особенности" [12, с.19].
       Изучение исторического прошлого любого народа "своим конечными выводами подходит вплоть к практическим потребностям текущей минуты". "Мы знаем, что в исторической жизни, как и во всем мировоззрении, должна быть своя закономерность, необходимая связь причин и следствий. Но при наличных средствах исторической науки наша мысль не в состоянии уловить эту связь, проникнуть в эту логику жизни и довольствуется наблюдением преемственности ее процессов" [12, с.25].
       По Ключевскому, содержанием истории как науки является исторический процесс, "ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах". Он разделял историю на "историю культуры, или цивилизации" и на "историческую социологию". В одном случае предметом исследования являются достижения человеческого "общежития", в другом - речь идет о "строении общества", организации "людских союзов". "Исторический процесс... слагается из совместной работы нескольких сил, смыкающих отдельные лица в общественные союзы... Человек сам по себе не есть предмет исторического изучения; предмет этого изучения--совместная жизнь людей" [12, с.34].
       Ближайшими задачами исторического исследования, по его мнению, являются не выяснение "исторических законов", не выяснение сущности исторического процесса, а только "метод его изучения" и установления границ возможностей познания. Методологическая модель Ключевского: "географическая среда" - "людское общество" - "человеческая личность".
       Человек - один из двух предметов исторического изучения, - точнее: "выработка человека и человеческого общежития". Степень этой "выработки" Ключевский называл "культурой" или "цивилизацией". "Итак, - писал он, - человеческая личность, людское общество и природа страны - вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие", т.е. "гражданское общество" [12, с.40].
       Отличительным недостатком "нашей" истории он считал именно "отсутствие метода". "Нашу русскую историческую литературу нельзя обвинить в недостатке трудолюбия, она многое обработала: но... она сама не знает, что делать с обработанным материалом...". Причиной этого "недостатка", который сдерживает изучение "нашей" истории, считал он то, что "мы потому плохо ее знаем, что ее любим". Наш "особенный взгляд" делит историю на "всеобщую" и "русскую". Но метод изучения русской истории может быть "логически" выведен только из метода "общеисторического изучения". С его точки зрения, "задача изучения состоит в том, что бы проследить постепенный рост современной культуры".
       Ключевский был убежден, что " никогда не достигнем мы того, чтобы история стала экспериментальной наукой". Но у историка остается "обширное поле наблюдений, на котором он может, выбирая, сравнивать явления" и обобщением этих явлений вырабатывать "исторические схемы" и "исторические законы". "Историческая схема" характеризует смену явлений, "исторический закон" - причину этой смены. "Исторический закон есть начало, управляющее сменой исторических явлений". Исторические законы надо понимать как законы взаимодействия "исторических сил".
       Научное значение той или другой "местной истории" определяется, во-первых, степенью своеобразности ее явлений, во-вторых, ее связью с "общим историческим движением". Изучение нашей истории должно понять задачи настоящего, есть не только потребность "мыслящего ума, но и существенное условие сознательной и корректной деятельности".
       Первое "затруднение" изучения "нашей" истории - это терминология. Ключевский продемонстрировал это на примере понимания "государства", ключевого термина в отечественной истории. "Известный людской союз тогда становится государством, когда основанием его единства является поддержание общего блага, в какой бы форме ни выражалась эта мысль, хотя бы в сознании одного лица, правящего обществом". Народ тогда становится государством, когда он "усвоил" себе "цель общего блага".
       В связи с этим он понимал "свободу" как "элемент, слагающийся из личного сознания и общего права". Признавая стремление человека определить свою деятельность, следует иметь в виду, что это стремление неизбежно сталкивается со стремлением других. Отсюда он выводил понятие "порядок", как "всю совокупность взаимных отношений между людьми, составляющими союз". Термин "порядок" есть "омоним", параллельный термину "свобода" [13, с.17].
       Предметом изучения, по Ключевскому, должны стать две "исторические силы": "природа" и "дух человеческий". "Природа" представлена в истории в двух формах: 1) "природа страны" и 2) "физическая природа человека". Природа страны оказывает значительное влияние на ее историю. Поэтому, заявлял он: "мы отличаем от географии историческую географию как вспомогательную науку к истории". Вместе с тем, язык, являясь продуктом совокупного действия нескольких сил, несет на себе и отпечаток природы страны. "Потому что даже на одном и том же языке люди, воспитанные неодинаковыми физическими условиями, говорят иначе" [13, с.27].
       Природа страны направляет ее хозяйственную жизнь, физическая природа человека направляет частную жизнь, личность проявляет себя в умственной и нравственной жизни как творческая сила, общество создает политическую и "социальную" жизнь. Участие каждой "силы" в определенных сферах жизни "преобладающее".
       "Дух человеческий" в истории обнаруживается в двух формах: личности и общества. Личность есть сила творческая "в умственной и нравственной жизни", а общество создает политическую и социальную жизнь. Таким образом, человек как "существо мыслящее и сознающее" есть составная единица человеческого общежития, и его духовная жизнь в значительной мере есть также продукт истории.
       Определяя исторический процесс как "развитие, взаимодействие и перерождение, точнее говоря, смена людских союзов", Ключевский отмечал, что он представлен либо изолированным развитием одного союза, либо взаимодействующим развитием нескольких союзов. Поэтому исторический процесс бывает либо "местным", либо "общим". "...Местный процесс есть хронологическое изменение известных географических сочетаний общественных элементов... Напротив, общий процесс есть географическое изменение хронологических сочетаний общественных элементов..." [13, с.32].
       Он утверждал, что "новая история воспроизводит процесс развития народов, которые составляют только часть человечества, покрывшего поверхность земли в известный период; необъятный мир и доселе остается для нас неизвестным или полуизвестным" [13, с.53].
       Ключевский ставил под сомнение то толкование "исторического прогресса", которое связывается с мыслью о всеобщем благосостоянии, т.к. нет "научного орудия", которое бы могло ее доказать. Таким образом, в определении прогресса есть "неуловимый научными средствами призрак", поэтому "исторический прогресс есть термин, который ничего не определяет в ходе исторического движения".
       Для него предмет исторического изучения - это исторический процесс, т.е. "ряд явлений, которыми он обнаруживается". В исторической действительности нет ни прошедшего, ни настоящего, а есть только "непрерывное течение". Поэтому задачей исторического изучения должно быть "самое историческое движение". Он утверждал, что история никогда не будет "экспериментальной" наукой. Историку остается "обширное поле наблюдений, на котором он может, выбирая, сравнивать явления", вырабатывая "исторические схемы" и "исторические законы". При этом "историческая схема" отвечает на вопрос, в каком порядке сменяются явления? Таким образом, "исторический закон есть начало, управляющее сменой исторических явлений".
       Ключевский в своих лекциях "Курс русской истории", исходя из своих методологических принципов, дал авторскую концепцию российской истории. Эта концепция, отталкиваясь от научных позиций его предшественников и современников, охватывала отечественную историю особым "субъективным" взглядом. В основу ее положены три принципа: стимулирующее значение определенных географических условий ("историческая география"), мотивация общественных интересов ("союзов") и роль личности в социальных катаклизмах ("человеческий дух"). Историк проводит эти методологические принципы через все важнейшие этапы российской истории.
       Рассмотрев различные точки зрения на историю, он пришел к выводу: "Философия истории и история - это две различные сферы ведения, которые никогда не сойдутся; здесь господствуют различные начала и различные методы изучения: философия истории есть философия, а не история; история, следовательно, должна быть сама собой, не переходя в философию...историческое изучение не должно быть философским, если оно хочет оставаться историческим. Задача исторического изучения гораздо скромнее тех, какие ставит себе изучение философское.... Эта задача должна указывать основные моменты исторического процесса" [13, с.61].
       Таким образом, в течении XIX века определились общие методологические проблемы отечественной истории как науки.
       Однако Платонов еще в начале XX века констатировал: "Историки не собрали и не изучили еще всего материала, подлежащего их ведению, а это дает повод говорить, что история есть наука, не достигшая еще тех результатов, каких достигли другие, более точные науки. И, однако, никто не отрицает, что история есть наука с широким будущим... Состояние русской историографии до сих пор таково, что иногда налагает на русского историка обязанность просто собирать факты и давать им первоначальную научную обработку... Для того, чтобы понять сущность и значение того или другого факта в истории Руси, он может искать аналогии в истории всемирной..." [1, с.7].
       Сергей Федорович Платонов (1860-1933) - русский историк, академик Российской Академии наук, автор многих трудов по истории России, в том числе популярной сегодня книги "Полный курс лекций по русской истории", представляющей фактически по объему материала историографическую энциклопедию. Книга была издана в революционном Петрограде в августе 1917 г., за нее и за другие свои научные публикации позднее историк был подвергнут резкой критике со стороны "новой" исторической школы и, в конце концов, репрессирован и погиб в ГУЛАГе.
       "История же есть наука, - считал Платонов, - изучающая конкретные факты в условиях времени и места, главной целью ее признается систематическое изображение развития и изменений жизни отдельных обществ и всего человечества" [1, с.6].
       Главная тема его лекций: власть и общество в истории России. Он полемизировал одновременно как с русскими историками-"государственниками", так и с историками-"почвенниками". Из его лекций становится ясным, что движущей силой русской истории всегда было противоречие между властью (государством) и обществом (народом). Вывод, который напрашивается при чтении Платонова, ретроспективно пессимистичен.
       Исходя из убеждения, что национальная история есть путь к национальному самосознанию, он писал: "Действительно, знание прошлого помогает понять настоящее и объясняет задачи будущего. Народ, знакомый со своей историей, живет сознательно, чуток к окружающей его действительности и умеет понимать ее. Задача, в данном случае можно выразиться - долг национальной историографии, заключается в том, чтобы показать обществу его прошлое в истинном свете. При этом нет нужды вносить в историографию, какие бы то ни было предвзятые точки зрения; субъективная идея не есть идея научная, а только научный труд может быть полезен общественному самосознанию" [1, с.8].
       Итак, одной из главных методологических проблем истории как науки остается проблема определения ее предмета: что есть российская история? После активного обсуждения этой проблемы среди русских историков XIX - XX вв. она до сих пор остается однозначно нерешенной.
       Так, современный историк Лев Николаевич Гумилев (сын Анны Ахматовой) считал, что "история - наука о событиях в их связи и последовательности". Он отмечал, что "в теории исторической мысли издавна сложились две концепции, бытующие и в наше время: всемирно - историческая и культурно-историческая" [13, с.151]. Культурно-историческая концепция берет свое начало от Геродота, который впервые указал на отличие Европы от Азии. Основное отличие культурно-исторической школы составляет "постулат": "каждая культурная область имеет свой путь развития". Он относил к этой концепции Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева, Ф. Ратцеля, , А. Тойнби, О. Шпенглера. "Изучая историю культуры, мы видим непрерывную линию традиций, постоянно перехлестывающую этнические границы", - писал он [13, с. 167].
       Для Гумилева: "История - это поиск истины, ибо сведения древних источников забрызганы ложью, как зловонной грязью. Прошлое тогда перестанет быть реальным, когда его подменяют вымыслом или искажают неполной передачей, или отягощают ненужной мишурой бессмысленных подробностей" [14, с.256]. Так, например, он заметил, что "культуры, созданные этносами и изучаемые археологами, переживают первых и вводят в заблуждение вторых, заставляя их отождествлять творение с творцами и искать аналогии между вещами и людьми... Так культура, как свет угасшей звезды, обманывает наблюдателя, принимающего видимое за существующее" [14, с.298].
       "История - это изучение процессов, протекающих во времени, но что такое время, не знает никто" [14, с.351].
       В работе "От Руси до России. Очерки этнической истории" Гумилев как бы подытожил свое видение истории. "История - это постоянные изменения, вечная перестройка кажущейся стабильности". Это - одновременно "фотографический снимок" и "детский калейдоскоп". История имеет два главных параметра измерения: пространство и время. Но есть еще один важный параметр - человечество как "антропосфера". "Человечество ...обладает замечательным свойством - оно мозаично, то есть состоит из представителей разных народов, говоря по-современному, - этносов,...присутствие в биосфере Земли этих определенных целостностей-этносов - составляет третий параметр, характеризующий исторический процесс. Этносы, существующие в пространстве и времени, и есть действующие лица в театре истории" [15, с.9].
      
       Таким образом, анализируя сегодня основные концепции русской историографии, можно выделить три главных подхода к российской истории как предмету науки.
       Первый подход может быть назван "объективистским", или "фактологическим". Речь идет о таком понимании истории, при котором она является "объектом", то есть независимым "историческим процессом" поступательного развития общества. Здесь эволюция исторического знания не претерпела заметных изменений со времен Карамзина до наших дней, (Карамзин был убежден, что история "изображает действительный мир").
       Второй подход может быть назван "субъективистским", или "идеологическим". История понимается здесь как развитие и реализация неких глобальных, или национальных, "судьбоносных" идей. Появившийся в эпоху средневековья, этот подход нашел свое отражение, например, у Соловьева и его последователей.
       Третий подход можно назвать "биографическим", или "мемуарным". Здесь история представляется как "биографический справочник" так называемых исторических личностей (героев или негодяев). Такой подход присутствует, например, у Костомарова.
       Все три подхода имеют своих сторонников и критиков в современной историографии. Игнорировать любой из них - очевидно неправомерно, но и совмещать их нецелесообразно. Вероятно, существуют три "истории" России, различающиеся по своим предметам, но только одна из них может претендовать на звание науки. Какая из трех, - на этот вопрос можно попытаться ответить, обратившись к другой методологической проблеме - к проблеме метода в русской историографии.
       Здесь определились три тенденции.
       Первая - "естественнонаучная": понимание истории как социального аналога естествознания. "История же есть наука, изучающая конкретные факты в условиях именно времени и места, и главнейшей целью ее признается систематическое изображение развития и изменений жизни отдельных исторических обществ и всего человечества" [1, с.6].
       Вторую тенденцию наиболее четко выразил Ключевский: "Полнота исторического изучения неизбежно зависит от широты личного кругозора историка, который обыкновенно рассказывает, да и может рассказать, только то, что знает и понимает сам... Такое историческое изучение отправляется не от исторического явления, а от личного кругозора изучающего, т.е. не от изучаемого объекта, а от изучающего субъекта, и, следовательно, исходным пунктом становится точка зрения изучающего. Поэтому такое изучение можно назвать субъективным и такой метод можно назвать субъективным" [13, с.72].
       Этот подход к пониманию метода истории можно определить также и как "аксиологический". Речь идет о признании за историком права на личное мнение или оценку предмета своего исследования (что совершенно недопустимо в естествознании). При таком подходе история как "фактография" ("летописание") - это еще не история, а лишь материал, требующий серьезной "критической" оценки. "Аксиологическая" концепция истории - это "авторский" взгляд на исторический процесс, который формируется на основе определенной идеи ученого, проецируемой им на исторический материал. При этом количество "авторов" не имеет значения, если они объединены единой "исторической концепцией".
       "Субъективное историческое изучение есть популярное изучение истории", считал Ключевский. На нем основано преподавание истории, оно является руководством для частной жизни. "Субъективный метод в приложении к местной истории делает последнюю средством для развития национального сознания и для правильного достижения национальных задач".
       Третий из основных методов русской историографии можно назвать "архивным", или "герменевтическим". Здесь историки занимаются преимущественно чтением и толкованием "исторических источников" (как "письменных", так и "материальных", археологических). Это - "история для историков": "беспристрастное понимание смысла источников" (Костомаров). Многие историки-"архивариусы" убеждены, что именно в этом заключается действительно научный характер исторических исследований. А, между тем, некоторые историки высказывали по этому поводу достаточно весомые сомнения: "с нашей точки зрения, древнейшие летописи не представляют собою исторического труда; не говоря о содержании, - и самые приемы летописца не соответствуют теперешним требованиям" [1, с.8].
       Итак, вторая из главных методологических проблем российской истории - это отсутствие единого научного метода, которое "компенсируется" в избытке рассуждениями об "особом" характере нашей истории. Поэтому "русская история" рассматривается, как правило, изолированно от "всеобщей истории".
       На протяжении веков этот миф об избранном предназначении России довлел над российскими историческими деятелями и мыслителями. На идее особой судьбы России выстроена вся методологическая конструкция русской историографии. Но вследствие этого Россия рассматривалась вне мировой истории, в которой, однако, в избытке обнаруживаются аналоги (даже нередко совпадающие во времени) знаменательных эпизодов и персонажей российской истории. Кроме того, очевидно, что Россия в разные эпохи оказала, так или иначе, влияние на историю многих стран, в конце концов, на историческую судьбу Европы в целом. В истории многих азиатских стран также присутствует "российский фактор". Однако в русской истории эти "факторы" отмечены лишь только как временные эпизоды "внешней политики". Между тем с европейской точки зрения многие события российской истории и роль "наших" исторических деятелей оценивается, нередко, совершенно иначе.
       Вместе с тем русские историки исходят из некой абсолютной "Русской идеи". Поэтому все, что когда-либо происходило в российской истории, также как и ее персонажи, было "освещено" неким Провидением, следы которого историк искал и, разумеется, легко находил в тех или иных "исторических фактах". Таким образом, "исторические личности" выступали как носители и реализаторы этой "Русской идеи", которая служила безусловным критерием оценки их деятельности ("историческое значение"), а "народ" - всего лишь как театральная "массовка" в спектакле под названием "Русская история". Эта беспрекословная Вера в национальную Идею как "Русский Логос" объединяет всех русских историков!
       "Каждый народ творит миф о самом себе, переоценивая историю в духе, нужном на данный момент" [16, с.29]. Мифологизация отечественной истории очевидна. Исторические мифы закрепляются в общественном сознании в результате механического повторения. Как всякий миф, они в определенной мере достоверны в фактах и событиях, но очевидно "поэтичны" в их интерпретации и осмыслении. Научность составляющих их "мифологем" сегодня весьма сомнительна. При этом никто не дает себе труда заглянуть в первоисточник, и мифы кочуют по книгам и статьям. "Следовало бы почаще проветривать окна в здании Официальной истории и впускать свежий воздух. История же, к сожалению, иногда напоминает замшелый бастион, наглухо отгородившийся от внешнего мира и происходящих в нем изменений" [17, с.280].
      

    Библиография

      
        -- Платонов С.Ф. Полный курс по русской истории / С.Ф. Платонов - С-Пб.: Литера,1999. - 800 с.
        -- Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев - Л.: Лениздат, 1986. - 543 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т. VII / В.О. Ключевский - М.: Мысль,1989. - 508 с.
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского в 4 книгах. Кн.1 / Н.М. Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс,1997. - 512 с.
        -- Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. В трех книгах. Книга первая. Государев двор или дворец / И.Е. Забелин - М.: Книга, 1990. - 416 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт. Т. I / Н.И. Костомаров - М.: Рипо Классик,1998. - 593 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт. Т. III / Н.И. Костомаров - М.: Рипо Классик, - 576 с.
        -- Грановский Т.Н. Лекции по истории Средневековья / Т.Н. Грановский - М.:Наука,1987 - 428 с.
        -- Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / К.Д. Кавелин - М.:Правда,1989. - 654 с.
        -- Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России /С.М. Соловьев - М.:Правда,1989. - 767 с.
        -- Соловьев С.М. Сочинения в 18 кн. Кн. I. История России с древнейших времен / С.М. Соловьев - М.: Голос,1993. - 752 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т. I / В.О. Ключевский - М.:Мысль,1987. - 430 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т.VI /В.О. Ключевский - М.:Мысль,1989. - 475 с.
        -- Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. / Л.Н. Гумилев - Л.: Гидрометеоиздат,1990. - 528 с.
        -- Гумилев Л.Н. От Руси до России. Очерки этнической истории./ Л.Н. Гумилев - М.: Рольф, 2000. - 320 с.
        -- Бушков А. , Буровский А. Россия, которой не было. (2) Русская Атлантида./ А. Бушков, А. Буровский - М.: Бонус, - 2001.- 600 с.
        -- Бушков А. Россия, которой не было. /А. Бушков - М.: Олма-Пресс, 2000. - 608 с.

    МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

    "КИЕВСКАЯ РУСЬ" И ХРИСТИАНСТВО

      

    "У каждого народа своя судьба и свое

    назначение" В.О. Ключевский

      
       Вопрос о происхождении российской государственности и роли христианства в ее становлении остается до сих пор не решенным. Споры продолжаются и у каждой из сторон есть свои значимые аргументы. Дело в том, что оппоненты исходят, в общем-то, из одних и тех же источников, толкуя их по-своему. Таким образом, дискуссия оказывается в "тавтологическом кругу", прорыв из которого пока не просматривается.
       Между тем, очевидно, что оставшиеся от старых времен летописи - лишь "вершина айсберга". На одно описанное, дошедшее до нас событие должно приходиться несколько десятков других, наверняка не менее значимых и масштабных, сообщения о которых до нас попросту не дошли. В XVI в. по велению Ивана Грозного была создана "всемирная история", начинающаяся от сотворения мира, известный "Лицевой свод". При этом сам царь "правил" тексты летописей, фактически фальсифицируя древнюю историю.
       Так, летописи, обычно относимые к XII веку, на самом деле являются либо позднейшими копиями, либо плодами компиляции, а то и самостоятельного творчества какого-нибудь "книжника". Татищев, например, путешествуя по Сибири в 1720 г., нашел 10 списков летописи Нестора, написанные в XVI веке, на основе которых он составил одиннадцатый, который лег в основу его "Истории". Так родился первый миф о начале русской государственности и о "крещении" Руси, один из наиболее утвердившихся в отечественном историческом сознании мифов.
       Это - так называемая "норманнская теория" происхождения русского государства, популяризатором которой в свое время выступил Н.М. Карамзин.
       "Сия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россией, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками... В то время южная Россия могла представлять обширную пустыню, где скитались одни бедные остатки народов" [1, с.41,49].
       При этом Карамзин ссылался на летописца Нестора, который писал, что славяне "издревле" обитали в странах Дунайских, вытесненные из Мезии болгарами, а из Паннонии волохами, перешли в Россию, в Польшу и другие земли. Далее у Нестора следует легенда о св. апостоле Андрее, который проповедовал в Скифии и поставил крест на "горах киевских" в VI веке ("еще не заселенных"?!). "Оставляя без убедительного решения вопрос: "откуда и когда славяне пришли в Россию?", Карамзин, тем не менее, подробно описал быт и культуру древних южных славян ("полян") задолго до образования Киевской Руси. Здесь излагается известная легенда о "начале Киева", о братьях Кие, Щеке и Хориве и их сестре Лыбеди. При этом историк признавал: "может быть, что Кий и братья его никогда, в самом деле, не существовали и что вымысел народный обратил названия мест, неизвестно от чего произошедшие, в названия людей" [1, с. 58]. Эта оговорка неслучайна, так как предание о Кие и его братьях не "вписывается" в "прокрустово ложе" т.н. "норманнской теории", которая строится на аксиоме об отсутствии какой-либо славянской цивилизации до прихода "варягов" в Киев и завоевания ими славянских земель.
       Сама "норманнская теория" воспроизводилась Карамзиным следующим образом. Имея в виду 859 год ("первое хронологическое показание в Несторе"), он писал: "Тогда... какие-то смелые и храбрые завоеватели, именуемые в наших летописях варягами, пришли из-за Балтийского моря и наложили дань на чудь, славян ильменских, кривичей и мерю, и, хотя были через два года изгнаны ими, но славяне, утомленные внутренними раздорами, в 862 году снова призвали к себе трех братьев варяжских, от племени русского, которые сделались первыми властителями в нашем древнем отечестве и по которым оно стало именоваться Русью..." [3, с.64]. Здесь речь идет о Новгороде и о братьях Рюрике, Синеусе и Труворе. "Русские славяне, будучи под владениями князей варяжских, назывались в Европе норманнами", - утверждает Карамзин. По Нестору, варяги были скандинавами и обитали в "королевстве шведском" под именем "россов". Таким образом, следует подчеркнуть: по Нестору и Карамзину, так называемые "норманны" были ни кто иные как "русские славяне" (или "россы"), жившие на Балтийском побережье.
       Карамзин, как историк, ставил под сомнение хронологию летописца Нестора ("как Нестор мог знать годы происшествий за 200 и более лет до своего времени?"), так как он не располагал никакими письменными памятниками. "Сама краткость его описания времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным". Между тем он полагал, что Нестора невозможно ни опровергнуть, ни исправить, а потому следует начинать историю государства Российского с 862 года. Однако он признавал: "начало российской истории представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописи случай, славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями". Он объяснял это тем, что "отечество наше, слабое, разделенное на малые области и до 862 года, по летоисчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению монархической власти" [1, с.101]. "Память Рюрика, как первого самодержца российского, осталась бессмертною в нашей истории...", - с пафосом заключал Карамзин.
       Далее следовала известная история завоевания Киева Олегом от имени сына Рюрика Игоря, при котором были убиты правящие "варяги" Аскольд и Дир; при этом, как очевидно, имело место обычное для того времени покорение славянских племен и ограбление их земель. Так что на территорию будущей Киевской Руси "варяги" пришли как завоеватели.
       "В самый первый век бытия своего Россия превосходила обширностью едва ли не все тогдашние государства европейские", - писал Карамзин. При этом вынужден признать, что в это время варяжские князья и их дружины, состоящие из их соотечественников-"варягов", были "отстранены от покоренного ими самого народа славянского", который, выплачивая обязательную дань князьям, сохранял определенные "вольности" и самоуправление. Но при этом "вся земля Русская была, так сказать, законною собственностью великих князей: они могли, кому хотели, раздавать города и волости". Это опять же характеризует их скорее как завоевателей, чем как правителей.
       Карамзин считал, что варяги дали славянам "писанные законы" и были наставниками в "искусстве войны" (в частности, в искусстве мореплавания). Он признавал, что "народы, из коих составлялось государство Российское, и до пришествия варягов имели уже некоторую степень образования" (т.е. не были уже "варварами") и возможно именно у них Ярослав "Мудрый" позаимствовал "неписаные" обычаи и традиции для своей "Русской правды", аналога которой не было в то время ни в "шведском королевстве", ни в прибалтийских странах.
       Вместе с тем Карамзин подчеркивал, что "успехи разума и способностей его (т.е. - государства - М.К.), необходимое следствие гражданского состояния людей, были ускорены в России христианскою верою". Так что "времена Владимировы были началом истинно народного просвещения в России" [1, с.177]. Здесь излагалась легенда о просветительских заслугах братьев Кирилла и Мефодия, которые "основали правила книжного языка славянского на греческой грамматике".
       В исторической концепции Карамзина очевидны монархическая и ортодоксально-христианская мотивировки в изложении начала русской истории, опирающиеся на "норманнскую теорию".
       Одним из наиболее последовательных сторонников "норманнской теории" выступал С.М. Соловьев: "...Историк русский, который захочет углубиться в отдаленные времена, узнать что-нибудь о первых известных обитателях нашего Отечества, должен также обратиться к грекам, начать с тех пор, как впервые племена этих обитателей появились в известиях греческих" [2, с.35]. Он имел в виду Гомера, Геродота, Аристотеля и других, писавших о скифах. В своих публичных "чтениях" он цитирует Геродота: "В Скифии нет ничего удивительного, кроме рек, ее орошающих: они велики и многочисленны" (речь идет о Днепре, Доне, Кубани). "Краткие, но ясные указания на быт славян впервые встречаем у Тацита", - отмечал Соловьев. "Славянские племена не помнят о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда; но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на Север и потом о втором движении на Север и восток вследствие натиска от какого-то сильного врага" [2, с.162].
       Соловьев пришел к выводу, что первыми славянскими "поселенцами", о приходе которых помнит "предание", явились "древляне" и "поляне". Вместе с ними, "если не самыми древние, то, по крайней мере, одни из древнейших обитателей Русской государственной области - финны..., финны постоянно уступают перед славянами, подчиняются влиянию их народности". На Западе в тесной связи со славянскими племенами находится литовское племя, сыгравшее впоследствии большую роль в "нашей" истории.
       "Русская история, - писал он, - открывается тем явлением, что несколько племен, не видя возможности выхода из родового, особного быта, призывают князя из чужого рода, призывают единую общую власть" [2, с.8].
       IX век был веком образования государств, как для Восточной, так и для Западной Европы, "веком великих исторических определений". Западные славяне создали Великоморавское государство, возникло Чешское княжество, государство Хорватия (в XII в. объединившаяся с Венгрией), сербское государство. В X в. - появилось Древнепольское государство. Еще в VII в. была создана "Великая Болгария", которая вела многовековую борьбу с Византией.
       Однако, в IX-XI вв. западные страны подверглись нападению арабов - с юга, норманнов - с севера, венгров - с востока. "...Скандинавия, эта старинная колыбель народов, высылает многочисленные толпы своих пиратов, которым нет места на родной земле; но континент уже занят,... им открыто только море, они должны довольствоваться грабежами, опустошением морских и речных берегов" [3, с.164].
       Так появились "норманны" в славянских землях. Но Соловьев утверждал, что "норманны" не были "господствующим племенем", они только служили князьям "туземных племен"; многие служили только временно. "Таким образом, при начале русского общества не может быть и речи о господстве норманнов, о норманнском периоде" [2, с.8]. Между тем, он признавал, что князья Рюриковичи считали всю "Русскую землю" нераздельным владением всего семейного рода. "...Единство Русской земли поддерживается единством рода княжеского, общим владением" [2, с.677].
       Вместе с тем он отмечал, что "бояре наших первых князей не происходили от старинных родоначальников, но имели происхождение дружинное", то есть "эти приближенные князю люди, эта дружина княжеская могущественно действует на образование нового общества тем, что вносит в среду его новое начало, сословное, в противоположность прежнему родовому" [3, с.168-169]. Этому ослаблению родового быта славян способствовало построение городов варяжскими князьями, где они жили со своей дружиной, и которые населяли людьми, "собранными из разных мест".
       Однако он утверждал, что влияние норманнской народности было незначительно, оно было "более наружное"; отсюда "ясно, что вопрос о национальности варягов-руси теряет свою важность в нашей истории".
       "...Имеет ли право историк настоящее понятие о национальности приписывать предкам нашим IX века? -спрашивал Соловьев. - ...Под именем варягов разумелись дружины, составленные из людей, вольно или невольно покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или странах чуждых.... Это название ... образовалось на Западе, у племен германских, ...на Востоке у племен славянских.... Таким же общим названием для подобных дружин было русь (рос)..." [2, с.87].
       Таким образом, исходя из Карамзина и Соловьева, становится ясно, что так называемые "норманны" были действительно скандинавским (но не германским) племенем и были хорошо известны в Европе как завоеватели и флибустьеры. Их продвижение в южные славянские земли было таким же "завоеванием", как и вторжение в Западную Европу (а затем попытка колонизировать американский континент, где они, очевидно, были уничтожены). Но нигде "норманны" не были носителями государственности по той простой причине, что сами они никакой государственности не имели. Поэтому создать государство юго-восточных славян они не могли "по определению", они лишь могли завоевать уже существующее государство и обложить его население "данью".
       Костомаров прямо указывал на то, что "при князьях так называемого Рюрикова дома господствовало полное варварство, они облагали русские народы данью и до некоторой степени, подчиняя их себе, объединили; но их власть имела не государственные, а наездничьи или разбойничьи черты" [4, с.35].
       Кавелин смотрел на вопрос "начала" русской истории иначе, чем С.М. Соловьев. "Новейшие исследователи доказывают, что славяне в Европе - исконные жители, переселившиеся сюда, по крайней мере, не позже германского племени, и нельзя сказать, когда - так давно... В этом смысле мы народ европейский, способный к совершенствованию, к развитию.... На древнюю русскую историю смотрели с точки зрения истории всех возможных восточных и западных, северных и южных народов, и никто ее не понял, потому что она, в самом деле, не похожа ни какую другую историю" [5, с.13].
       "Ключ к правильному взгляду на русскую историю", - по мнению Кавелина, - " в нас самих, в нашем внутреннем быте". "...Посторонние начала никогда не были насильственно вносимы в жизнь русских славян. Единственные, которым можно бы приписать это, - варяги - утонули и распустились в славянском элементе. Посторонние влияния были - это несомненно. Но они не были вынужденные, извне налагаемые, а естественные, свободно принимаемые.... Таким образом история вполне предоставила нас одним нашим собственным силам" [5, с.18].
       Ключевский весьма скептически относился к "норманнской теории". "Начало истории народа должно обозначаться какими-либо более явственными, условными признаками, - считал он. - Их надобно искать, прежде всего, в памяти самого народа. Первое, что запомнил о себе народ, и должно указывать путь к началу его истории. Такое воспоминание не бывает случайным, беспочвенным. Народ есть население, не только совместно живущее, но и совокупно действующее, имеющее общий язык и общие судьбы..." [6, с.120].
       Он полагал, что славяне пришли с Дуная на Днепр после долгого пребывания в Карпатах, где их обнаруживают во II в. римляне. Здесь славяне имели "большой военный союз", возглавляемый князем "дулебов", который вел продолжительную борьбу с Византией. "Этот военный союз и есть факт, который можно поставить в самом начале нашей истории".
       Он утверждал что "Русь среди восточных славян - еще не славяне, отличалась от них, как пришлый и господствующий класс от туземного и подвластного населения". "Сказание" о призвании варяжских князей, изложенное в Повести Нестора, "совсем не народное предание", а "схематическая притча о происхождении государства, приспособленная к пониманию детей школьного возраста" [6, с.156].
       Киевское княжество сложилось из соединения варяжских княжеств и сохранивших самостоятельность "областей": "Киев служил главным оборонительным форпостом страны против степи и центральной вывозной факторией русской торговли". Русское государство основалось деятельностью Аскольда и потом Олега в Киеве, из которого и пошло политическое объединение русских славян. " Киевское варяжское княжество этих витязей стало зерном того союза славянских и соседних с ними финских племен, который можно признать первоначальной формой Русского государства" [6, с.159].
       По мнению Ключевского, государство становится возможным, если присутствуют либо "вооруженная сила", способная "принудительно сплотить" народ, либо "общий интерес", способный "добровольно подчинить" разобщенные стремления. В образовании Русского государства имели место обе силы. "Наша история не так стара, как думают одни, началась гораздо позднее начала христианской эры; но она и не так запоздала, как думают другие..." [6, с.162].
       Варяжская Русь была господствующим классом, обособленным от "туземного славянства" своим происхождением и сословными привилегиями. Княжеская дружина составляла "военный класс". "Но, составляя военно-правительственный класс, княжеская дружина в то же время оставалась еще во главе русского купечества, из которого выделилась....Это русское купечество около половины X в. далеко еще не было славяно-русским". Княжеская дружина и городское купечество и воспринимались во внешних отношениях как "Русь". Так, "в Русской Правде сословное деление основывается на отношении лиц к князю, как верховному правителю". Но, вместе с тем, первоначальным основанием сословного деления русского общества было "рабовладение". Таким образом, первоначально "русское" общество было представлено варягами-правителями и славянами-рабами.
       "Княжеская дружина, служа орудием администрации в руках киевского князя..., носила вместе с ним специальное название руси", - отмечал Ключевский. По его мнению, ни исторически, ни этимологически значение этого слова до сих пор не объяснено удовлетворительно. Первоначально, как полагает Нестор, это значение было племенным: так называлось варяжское племя; потом это слово получило сословное значение: византийские и арабские источники X века называют русью высший класс, преимущественно княжескую дружину. Впервые в Договоре князя Игоря с Византией появляется выражение Русская земля как географическое название Киевского княжества. Вероятно в XI-XII вв. племенное и географическое понятия слились: Русью стала называться вся территория, подвластная варяжским ("русским") князьям.
       "Князь русский имел уже династическое значение; это звание усвоено было только потомками Владимира Святого. Не было ни единоличной верховной власти, ни личного преемства ее по завещанию. ...На верху лестницы лиц стоял старший из наличных князей, великий князь киевский... Он носил звание великого, т.е. старшего князя, названого отца своей братии. Быть в отца место -эта юридическая фикция поддерживала политическое единство княжеского рода..." При этом Ключевский заметил, "если я не ошибаюсь, нигде более в истории мы не имеем возможности наблюдать столь своеобразный политический порядок" [6, с.185-186].
       По мере того, как "размножались" русские князья, они все более отчуждались друг от друга, и одновременно Русская земля распадалась на обособленные друг от друга земли, в которых возрождалась власть местной знати, собиравшейся на вече. Так произошло двойное раздробление Руси: распадение владетельного княжеского рода на удалявшиеся друг от друга генеалогические линии и на городские области, все более обособляющиеся политически друг от друга. Так что "главные виновники политического раздробления Руси" - "сами князья, точнее говоря, то впечатление, какое произвели они на Русскую землю своими владельческими отношениями", - считал Ключевский.
       "Области", вовлеченные в межсемейные разборки князей, "еще далеко не были проникнуты одним национальным духом, сознанием общих интересов, общей земской думой", постепенно привыкали думать друг о друге. "Так ни власть великого князя, ни княжеские съезды не сообщали Русской земле характера политической федерации, союзного государства в точном смысле слова. Русская земля представляла собою не союз князей или областей, а союз областей через князей. Это была федерация не политическая, а генеалогическая,...федерация, построенная на факте родства правителей, союз невольный по происхождению и ни к чему не обязывавший по своему действию..." [6, с.210].
       Ключевский обратил внимание на то, что по мере размножения князей отдельные линии княжеского рода все далее расходились друг с другом, отчуждались одна от другой. "Потому с другой стороны, одновременно с распадением княжеского рода на местные линии и Русская земля распадалась на обособленные друг от друга области, земли" [6, с.199].
       Ослабление родовых связей среди русских князей неизбежно привело к разрушению политической целостности "Киевской Руси", несмотря на попытки некоторых князей сохранить "государственное" единство (Владимир Мономах), и содействовало пробуждению чувства "земского единства". Следствием "усобиц" явился упадок авторитета князей и подъем значения городов, где власть постепенно переходит от исчезающей знати к городским вече. Поэтому произошло, как называл это Ключевский, "двойное политическое раздробление Руси": распадение владетельного княжеского рода и распадение "Русской земли" на городские области, "все более обособляющиеся друг от друга политически". Главными виновниками политического раздробления Руси, по мнению Ключевского, явились "сами князья, точнее говоря, то впечатление, какое произвели они на Русскую землю своими владельческими отношениями" [6, с.203].
       "Они еще далеко не были проникнуты одним национальным духом, сознанием общих интересов, общей земской думой..." Русская земля, "механически сцепленная первыми киевскими князьями из разнородных этнографических элементов в одно политическое целое", начала ощущать себя "цельным народным составом" именно, теряя эту цельность. Поэтому в памяти последующих поколений сохранилось воспоминание о Киевской Руси как о "колыбели русской народности". Однако в то время еще нет выражения русский народ, а только русская земля; чувство народного единства выражалось в идее общего отечества.
       Результатом этого явилось разрушение политической целостности Русской земли, существовавшей при первых киевских князьях, и оставшейся в памяти народа. "Народ доселе помнит и знает старый Киев с его князьями и богатырями..., - отмечал Ключевский. - Столь же сочувственно относится к Киевской Руси и наша историография", хотя в "современной русской жизни осталось очень мало следов от старой Киевской Руси". "Пробуждение во всем обществе мысли о Русской земле, как о чем-то цельном, об общем земском деле, как о неизбежном, обязательном деле всех и каждого, - это и было коренным, самым глубоким фактом времени...Историческая эпоха, в целях которой весь народ принимал участие и через это участие почувствовал себя чем-то цельным, делающим общее дело, всегда особенно глубоко врезается в народной памяти" [6, с.212].
       Последующие поколения вспоминали о Киевской Руси как о "колыбели русской народности". Но: "Везде Русская земля, и нигде, ни в одном памятнике не встретим выражения русский народ. Пробуждавшееся чувство народного единства цеплялось еще за территориальные пределы земли, а не за национальные особенности народа....Поэтому чувство народного единства пока выражалось еще только в идее общего отечества, а не в сознании национального характера и исторического назначения и не в мысли о долге служения народному благу..." [6, с.213].
       Также не подлежит сомнению, что варяжские князья Рюриковичи постепенно завоевали и поделили между собой земли южных славян. Подчинив их себе в качестве "данников" и опираясь при этом на военную силу своих "дружин", состоявших из их соплеменников-"норманнов", которым впоследствии они предоставили большие социальные и экономические привилегии, что позволило им впоследствии превратиться в господствующее над коренным населением славянских племен сословие-"руссов". Подобные прецеденты имели место не только в средневековой Европе, но и в "Новом свете".
       Поэтому нет ничего необычного в том, что завоеванная и подчиненная "норманнами" ("варягами"- не отсюда ли русское слово "враг"?), территория, населенная славянами, получила впоследствии имя "Русь", как в свое время - Древняя Греция, Древний Рим - по именам своих завоевателей. И прав в этом случае Соловьев: национальная принадлежность "варягов" не имеет значения, потому как тогда "национальностей" еще не было, население разделялось преимущественно по территориальному признаку. "Варяги" не имели национальности, они были - "завоеватели".
       Платонов заметил, что "вопрос о начале государства на Руси, связанный с вопросом о появлении чуждых князей, вызвал ряд изысканий, не позволявших вполне верить той летописной легенде, которая повествует о новгородцах, что они, наскучив внутренними раздорами и неурядицами, послали за море к варягам-руси со знаменитым приглашением" [7, с.72].
       В связи с этим он делал интересные выводы. Во-первых, "влияние варягов было крайне ничтожно; они не нарушили общего порядка прежней общественной жизни". По крайней мере, это совершенно очевидно на примере Новгорода, где роль князя на протяжении веков была номинальной. Во-вторых, "изучая период дохристианский, мы приходим к тому заключению, что единодержавия в то время не было; Русь несколько раз дробилась на княжества". Добавим к этому, что "единодержавия" не было на Руси еще долго и после принятия христианства. В-третьих, "настоящее единовластие на Руси явилось, прежде всего, в церкви, и это сообщило церковному влиянию внутреннее единство и силу".
       Отсюда Платонов вполне логично заключает: "...Политическое устройство Киевского княжества было неустойчиво. Составленное из многих племенных и городских миров это княжество не могло сложиться в единое государство в нашем смысле слова и в XI в. распалось...политическая связь киевского общества была слабее всех других его связей, что и было одной из самых видимых причин падения Киевской Руси" [7, с.99-100]. Это значит - не было государства под легендарным названием "Киевская Русь", (за исключением периода правления Владимира Великого (980-1015) и его сына Ярослава "Мудрого" (1017-1054), т.е. - без малого - лишь 75 лет!) На самом деле был неустойчивый военный союз многочисленных "княжеств" (подобно Афинскому союзу в VI в. до н.э.) с центром в Киеве, однако не скрепленный ни экономическим, ни политическим единством.
       Одним из наиболее последовательных критиков "норманнской теории" в наше время был русский историк Сергей Лесной (Парамонов), работы которого были изданы в Канаде в 60-е годы XX в., одна из которых -"Откуда ты, Русь?" -вышла сейчас в России. Посвятив много лет исследованию многочисленных источников, в том числе т.н. "Влесовой книги", С.Лесной пришел к выводу, что "официально принятая теория происхождения Руси была явно неубедительной во многих отношениях, всюду приходилось натыкаться на противоречия, всюду были видны белые нитки, которыми она шита" [8, с.3]. В результате он утверждал, что "официальная теория происхождения Руси" ошибочна и выдвигает в связи с этим пять "крупных проблем".
       Первая - это проблема "варягов". С. Лесной заметил: "Нашу историю писали немцы, которые даже вообще не знали или плохо знали русский язык. А за ними как за непререкаемыми авторитетами пошло и пошло: "порядка в ней нет"" [8, с.12-13]. Здесь имеется в виду версия Нестора. В связи с этим он критически относился к работам Д.С. Лихачева по толкованию древнерусских летописей, в частности "Начальной летописи". Так, в летописи написано: "а наряда в ней нет" (то есть, - нет власти), а не - "порядка в ней нет". Он утверждал, что "варяги" были славянами, приглашенными в Новгород, когда пресеклась мужская линия новгородской династии. Таким образом, "варяги Руси не побеждали, а иго варягов было свергнуто еще до Рюрика". "Русь платила жалованье наемным войскам, которые обеспечивали ее мирное существование", но после Ярослава Мудрого эта необходимость отпала, так что Русь никогда никому "дани" не платила [8, с.16].
       Вторая проблема - о происхождении государства "Русь". По его мнению, история т.н. "Киевской Руси" по меньшей мере, на 400 лет древнее, чем это до сих пор считается; славянское племя Русь появилось в Восточной Европе в начале нашей эры. Впервые "руссы" и "народ Рос" упоминаются в латинских хрониках в начале IX века. К тому же из хроники следует, что Киев был уже крупным и древним городом задолго до появления варяжских князей.
       Проанализировав внимательно летопись, Лесной пришел к выводу, что понятие "варяги" и понятие "руси" ясно различались в летописи. "Варяги" - это наемное, многонациональное войско из Западной Европы, "русь" - это преимущественно жители Киевской державы и лишь после, когда Киев стал столицей всех восточных племен, название это стало постепенно захватывать и другие племена" [8, с.18-19]. Лесной настаивал на том, что "у варягов не было национального лица, - это была разношерстная масса наемников-пришельцев, противопоставляемая местным племенам, это сборное, профессиональное имя, и только". "Русью" стали называться подчиненные Олегом племена, когда он пришел в Киев (Рюрик не называется летописцем "русским" князем). Наконец, он сделал вывод: во-первых, варяги не были "Русью"; во-вторых, они играли исключительно военную, а не организационную, роль; в-третьих, они всегда были "элементом отдельным, особым"; в-четвертых, варяги не были руководителями, а лишь "соучастниками". "Понятие "варяг" носило сборный характер, означая не нацию, а профессию" [8, с.21].
       Третья проблема - проблема славянства. На основе архивных данных Лесной утверждал, что славяне в Европе "автохтоны", т.е. являются коренными жителями. Многие европейские историки, особенно немецкие, выдавали древние славянские племена за "германские", например, - "готы", которые ничего общего с "германцами" не имеют. Между тем, "германская Русь никогда не существовала", все западные источники указывают на существование "славянского племени Русь", покоренного германцами в XII в., в то же время в Прибалтике упоминаются "поморские славяне" ("руги" - остров Ругин). Таким образом, новгородцы послали за князем к прибалтийскому славянскому племени, за князем которого была замужем дочь последнего правителя Новгорода Гостомысла. Так что, призванные "варяги" были славянами и "ничего общего со скандинавами не имели", не были они и "германцами". Одним из убедительных доказательств этого может служить уже то, что никаких следов скандинавского или германского влияния не обнаружено ни в законодательстве, ни в экономике (денежной системе и торговле), ни в языке и быту, - нигде в жизни новгородских и позже киевских славян. Известно, что жены Рюриковичей были самого разного происхождения: гречанки, польки, половчанки и пр.; жена первого киевского князя (Игоря) Ольга была "из славянского племени кривичей". Да, и самого имени: Рюрик - у скандинавов нет.
       "...Наши исследования привели нас к убеждению, - писал Лесной, - что начальную историю Европы надо написать заново и огромной роли славян дать в этой истории надлежащее место" [8, с.7].
       Наконец, четвертая проблема - проблема письменности у славян. По его убеждению, славяне, которые на протяжении веков соприкасались с цивилизациями древних греков и римлян, а позднее и Византией, не могли ни иметь своей письменности. И он привел доказательства того, что славяне пользовались системой "рун", а также, что т.н. "глаголица" и "кириллица" употреблялись гораздо раньше появления в Киеве Кирилла и Мефодия. В IV в. на славянский язык ("глаголица") была переведена Библия епископом Ульфилой, на "кириллице" были написаны Евангелие и Псалтырь IX века в Херсонесе.
       Лесной указал на то, что св. Кирилл (Константин) еще до своей поездки в Моравию в 860 году посетил Корсунь (Херсонес), где встретился с неким "русином", имевшим Псалтырь и Евангелие, написанные "роускыми письмены". "...Еще в древности существовало в русской церкви убеждение, что св. Кирилл был не изобретателем "кириллицы", а лишь ее усовершенствователем" [8, с.101]. К IX веку культура "руссов" имела книги, написанные на собственном алфавите. По свидетельству константинопольского патриарха Фотия (866-867 гг.), "руссы" к этому времени уже приняли христианство (одновременно с болгарами). Из этого ясно, что "русь" к этому времени уже существовала.
       Пятая проблема - проблема т.н. "Влесовой книги". Мало известный среди не специалистов письменный источник (на деревянных дощечках), попавший в поле зрения Лесного за границей, был объявлен в свое время советскими историками "фальсификацией". В этой "книге", написанной на забытом древнем славянском языке, излагаются события задолго до нашей эры и до появления в Киеве Аскольда и Дира (от 1500 лет до IX в.). Лесной оценивал этот памятник как "открытие выдающееся, переворачивающее все наши представления о прошлом" [8, с.8]. И действительно, открытие этого памятника можно сравнить с расшифровкой в наше время известных микенских табличек, которая привнесла сенсацию в историческую науку, так как отодвигала начало античной истории на несколько веков от периода Классической Греции и "переквалифицировала" Гомера из поэта в историка.
       Лесной обратил внимание на то, что "не Киевская Русь была в центре внимания, не Днепр, а главным образом степи от Карпат до Дона, включая Крым" [8, с.204]. В этой книге "нет ни малейшего намека на связь прошлого с известной нам историей". "Очевидно, "Влесова книга" была просто реликвией, значение которой было утеряно". Объяснял он это тем, что "Нестор писал не столько историю Руси или южной Руси, сколько династии Рюрика... Он был летописцем рюриковской династии, и в его задачи вовсе не входило описание других династий, поэтому он опустил историю южной Руси, никакого отношения к рюриковской династии не имеющей". Вместе с тем, поскольку "Влесова книга" относилась к языческим памятникам (написана около 880 г.), то ясно, что пользоваться таким источником монаху Нестору было "предосудительно", а может быть к его времени (начало XII в.) она была уже забыта (также как и другие дохристианские источники). Но он был совершенно убежден в том, что "Влесова книга", безусловно, - документ подлинный. "Влесова книга" - показатель высокой культуры IX в., в которой существовала не только своя письменность, но и оригинальная писаная история народа. Русь IX в. была уже не варварской, а культурной страной, интересующейся своим прошлым и знающей его. "Влесова книга" совершенно разрушает ошибочные утверждения некоторых историков о примитивности культуры южной Руси до IX в.
       Так, например, открытие в 1800 году произведения XII века "Слово о полку Игореве" было похоже "на гром среди ясного неба". Никто не мог даже подумать, что русская культура того времени поднималась до высот, с которыми не могла сравниться вся западноевропейская литература. Трудно поверить, считал Лесной, что такое произведение могло быть написано автором, чьи предки приобрели "письменность" всего лишь чуть более ста лет до этого!
       Так что, варяги, явившись на Русь, застали здесь уже сформировавшееся государство с довольно высокой культурой и значительными связями со всеми соседями. Так что, объединение Новгородского и Киевского государств было завершением естественного процесса развития восточных славян.
       Во второй половине V века племя русинов, или ругов, играло в Европе заметную роль, возглавило союз племен, опрокинувших Рим и владевшим им 14 лет. По грузинским источникам: "Осада и штурм великого и святого града Константинополя скифами, которые суть русские" - здесь упоминалось о том, что главнокомандующий персидскими войсками склонил "русского Хагана" сделать нападение на Константинополь. "В 622 г. Ираклий за большую сумму денег уговорил "скифов, которые суть русские, не тревожить империю..." [8, с.81]. Отсюда ясно, что в VII веке руссы играли заметную роль в политике Византии. О "русских" есть сведения у византийского историка Феофилакта Симокатты. О них упоминали и арабские источники, как о грабителях побережья Черного и Каспийского морей. В VIII в. в "Житии" св. Стефана Сурожского записано: "По смерти святого мало лет мину, прииде рать великая из Новгорода, князь Бравлин, силен зело", который захватил в Крыму прибрежную полосу между Корсунем (Херсонесом) и Керчью и взял приступом Судак (Сугдею). На этом основании Лесной утверждал, что "руссы того времени официально назывались "тавроскифами", но сами себя они называли "руссами". "Следовательно, "таврические скифы" установлены в Крыму безусловно. И эти "скифы" были руссами" [8, с.87].
       О "руссах" писал св. Георгий Амстердамский в своем "Житии" (нач. IX в.): "Было нашествие варваров Руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия" [8, с.89]. В западных хрониках того же времени упоминаются "росы", которые прибыли к императору франков Людовику благочестивому в составе византийского посольства от имени своего предводителя "хакана", (известно, что позже Владимир Великий назывался "каганом земли Русской"). В 838 году был заключен договор византийского императора Феофила с "русским" государством (в греческой хронике слово "русь" появляется с 860 г., после нападения "руссов" на Царьград, очевидно, во время правления Аскольда и Дира).
       Лесной придерживался версии, что Рюрик воцарился в Новгороде силой в борьбе с князем Вадимом: "новгородцы, привыкшие издревле к большой демократии, усмотрели в системе правления Рюрика, перенесшего сюда более деспотические формы Запада, для себя рабство, и многие предпочли убежать в Киев", где правили Аскольд и Дир, еще раньше покинувшие Рюрика. Церковная хроника указывала, что Аскольд принял христианство (за что и был убит, потому и получил прозвище "блаженный"). Византийский император Константин Багрянородный пишет, что крещение Руси произошло при патриархе Игнатии (примерно в 876 г.), то есть при Аскольде. Из всего этого он делал заключение: "Русь была задолго до 860 г.". "Из приведенного, однако, ясно, что доолеговская история Руси не миф, что ее давно уже следовало бы написать, лишь проклятие неба - норманнская теория удерживала от ее написания" [8, с.111].
       Лесной настаивал на том, что "Древняя Русь - это результат творчества славянского духа", что история Руси гораздо древнее 860 года, ("руги, еще упомянутые Тацитом в конце I века н.э., назывались также русинами; иначе говоря, были "руссами"). История Руси отодвигается на запад до начала н.э. "Становится очевидным, что знать и понимать Русь можно только на фоне истории всего славянства, - писал он. - Русь - лишь одна из ветвей славянства, история которой показывает постепенное движение на восток. Известная нам история Руси фиксирует какой-то момент этого движения. Но это не значит, что само движение началось в этот фиксированный момент, т.е. в IX в." [8, с.113].
       Впоследствии многочисленные археологические раскопки подтвердили идею Ломоносова, утверждавшего, что Русь имела свою историю еще до того, как она стала иметь "общих государей", что Русь как государство и русская культура созданы не "чужестранцами", а самими славянами, которые были коренным населением между Дунаем и Днестром, но это не поколебало "норманнистов". "...Норманизм, - сделал заключение Лесной, - это лишь плод трагического и весьма печального недоразумения" [8, с.64].
       Он процитировал русского историка XIX в. Н.П. Загоскина ("История права русского народа"): "Вплоть до второй половины текущего столетия учение норманской школы было господствующим и авторитет корифеев ее Шлёцера - со стороны немецких ученых, Карамзина - со стороны русских писателей представляется настолько подавляющим, что поднимать голос против этого учения считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством.... Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться" [8, с.67]. И заключал: "мы никак не можем избавиться от дыма, который застилает истину уже несколько сот лет".
       В советской историографии, по мнению Лесного, ситуация по поводу "норманнской теории" не изменилась. Объяснял он это тем, что советские историки не пользовались архивами Запада, как правило, не знали классических языков, не общались с западными историками, т.е. "варились в своем собственном соку". Поэтому "сама история как таковая почти не претерпела изменений". Он признавал, что советские историки "поработали немало, но принципиально нового почти ничего не внесли", они "блестяще" доказали самобытность корней русской культуры, но в вопросе государственности признавали киевскую княжескую династию норманнской, а не славянской. Эту позицию он называл "полунорманнской".
       Что касается реанимации "норманнской теории" на Западе, то Лесной отмечал здесь явно проявляющуюся (особенно в послевоенный период) "русофобию", переходящую в "славянофобию". "Историки Запада не понимают того, что их невежество в XX в. непростительно - ведь ни один западноевропейский или русский источник не говорит о завоевании Руси норманнами" [8, с.278].
       "Ясно лишь одно: положение нетерпимо, вековой спор пора завершать. В пользу наших славных предков" [8, с.281].
       В связи с этим он весьма негативно отзывался о публикациях Г.В. Вернадского, который "не только стал на позиции норманизма, но и добавил от себя много путаницы".
       Георгий Владимирович Вернадский (1887-1973) - сын известного русского ученого В.В. Вернадского, ученик В.О. Ключевского. В 1920 г. эмигрировал из России, с 1922 г. - профессор истории права на Русском юридическом факультете Карлова университета в Праге. Принадлежал к "евразийскому" историко-философскому движению среди русских философов-эмигрантов (Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Флоровский, В.И. Ильин и др.). С 1927 г. - в США, читал лекции по русской истории в Йельском, Гарвардском, Колумбийском, Чикагском университетах. В 1927 г. выпустил учебник для американских студентов "Русская история", автор многих монографий и статей.
       "Русские в своей основе - славяне, составляющие часть великой славянской семьи, которая принадлежит к индоевропейской группе народов", - писал он. "Славяне же в скифскую и сарматскую эпохи много получили от общения с другой ветвью индоевропейской семьи - иранцами, которые твердо держались в южнорусских степях, славянская мифология перекликается с иранской тематикой, в старом русском фольклоре много иранских мотивов.... Следовательно, древняя русская цивилизация представляет собой сочетание коренных славянских и привнесенных иранских элементов" [9, с.19].
       "Западная Евразия" была колыбелью русского государства, считал он. Русское государство появилось около III века на территории между Балтийским морем, Доном, Черным морем и нижним Дунаем, которая постепенно заселялась восточными славянами. "В течении VIII и IX веков эти племена были объединены норманнами, которые прошли вглубь материка по пути, идущему от Балтики. Это событие обычно берется за дату основания русского государства.... Однако в действительности политическая жизнь на территории, занятой восточными славянами, в Южной России началась много раньше" [9, с.24].
       Таким образом, вопрос о том, кем были "варяги": норманнами или славянами, - окончательно запутывается. Для "норманистов" важно доказать, что "варяги" были норманнами, для "славянистов" - они были "славянами". Однако, как представляется, по своему правы обе спорящие стороны, так как обе согласны в том, что "варяги" - это не этнический, а социальный термин, обозначающий наемное войско, в котором очевидно могли быть представители разных племен, но костяк (командный состав) этого войска составляли все-таки норманны. Для покоренных славян "варяги" означали "чужие" (этот смысл остался и до сих пор), каковыми пришельцы и были на самом деле, независимо были ли они славянами (северных, прибалтийских племен) или нет. Эта социальная (а не этническая) граница сохранилась на всем протяжении истории "Киевской Руси", так как это "государство" не имело ни определенных территориальных границ, ни единого этнического ядра населения. "Варяги" (и "варяжские" князья) были господствующим сословием над местным, "туземным", разноплеменным населением.
       Один из немногих антинорманистов среди современных русских историков, "евразиец" Л.Н. Гумилев писал о том, что уже в VI-VIII вв. славяне - "народ сильный и энергичный -имели большие успехи". Славяне распространялись на север, где их звали венеды, на юге их звали склавины, на востоке - анты (по-гречески, - то же, что поляне). К VI в. славяне заняли Волынь (волыняне) и южные степи вплоть до Черного моря (тиверцы и уличи), бассейн Припяти заняли древляне, южную Белоруссию - дреговичи, в северной части - венеды, радимичи и вятичи расселились от реки Сож до Оки среди местных угро-финских племен.
       "Для славян было бедствием соседство с древними русами, которые сделали своим промыслом набеги на соседей. В свое время русы, побежденные готами, бежали частично на восток, частично на юг в низовья Дуная... Часть русов, ушедших на восток, заняли три города, которые стали опорными базами для их дальнейших походов. Это были Куяба (Киев), Арзания (Белоозеро?) и Старая Руса. Русы грабили своих соседей, убивали их мужчин, а захваченных в плен детей и женщин продавали купцам-работорговцам" [10, с.28].
       О Рюрике Гумилев писал, что он был "варяг, то есть наемный воин", по происхождению "рус". После возвращения из Дании, где он встречался с королем франков Карлом Лысым, в 862 г. он захватил власть в Новгороде, где вскоре против него поднялось восстание во главе с Вадимом Храбрым, который был убит, и Рюрик, подавив восстание, установил свою власть также на прилегающие области (Ладогу, Белоозеро и Изборск). Гумилев считал, что легенда о братьях Рюрика возникла из-за неправильного перевода летописи, в которой сине ус означает родственники, а тру воринг - дружинники.
       Рюрик умер в 879 г., оставив сына Игоря (сканд. Ингвар - "младший"), при малолетстве которого власть принял воевода Олег (сканд. Хельги - "военный вождь"). В 882 г. Олег вместе с Игорем подошел к Киеву и, убив своего соплеменника Аскольда и вождя славян Дира, занял город. На следующий год он занял Псков и женил Игоря на псковитянке Ольге (славянке). "Образовавшееся русско-славянское государство с центром в Киеве быстро усилилось и сразу же начало расширяться к берегам Черного моря", - отмечал Гумилев [10, с.39].
       Так, к IX в. "раскол славянского единства привел к созданию новых, ранее не существовавших народов. ...Растущая пассионарность славян разбросала их по всей Европе" [10, с.29].
       О русских летописях Гумилев отзывался весьма скептически: "Вместо правдивого изложения событий мы имеем легенды, которые сочинялись летописцами в угоду "начальству", в зависимости от политической ситуации". Особенно характерна "историческая мифология" для знаменитой "Повести временных лет" Нестора, в которой нашли свое отражение "антигреческие настроения" (выдуманный, например, поход Олега на Царьград, который на самом деле состоялся в 860 г. при Аскольде). Вместе с тем, "очевидно, летописец вполне сознательно умалчивает о каких-то событиях, но о каких именно - мы можем только догадываться"; иногда эти паузы-умолчания составляют до 80 лет.
       Итак, как считал Гумилев, в IX-X вв. вступили в "тесный контакт" два враждовавших народа: славяне и русы. Это произошло в Киеве, где господствовали "русы-славянофилы". "Там-то и сложилась славяно-русская общность. Сближение русов и славян было настолько тесным, что русы передали славянам и свое имя, и своих князей. Земля полян стала называться Русью" [10, с.50].
       Этническая история любой страны - это история населяющих ее народов. Так, "события этногенезов народов нашего Отечества составляют канву жизни, по крайней мере, двух разных суперэтносов". Речь идет об истории Киевской Руси и Московской Руси. Так, в период XII-XV вв. "русская действительность формировалась как результат интерференции (наложения) двух разных процессов этногенеза. "Евразийские народы строили общую государственность, исходя из принципа первичности прав каждого народа на определенный образ жизни". Поэтому невозможен был бы "механический перенос" в Россию западноевропейского образа жизни, так как российский суперэтнос возник на 500 лет позже. "Поскольку мы на 500 лет моложе, то, как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не можем сейчас добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш возраст, наш уровень пассионарности предлагает совсем иные императивы поведения". Гумилев предупреждал, что "ценой интеграции России с Западной Европой в любом случае будет полный отказ от отечественных традиций и последующая ассимиляция" [10, с. 292-293].
       Таким образом, на основе анализа работ русских историков XIX-XX вв. можно сделать вывод, что так называемая "норманнская теория" происхождения славянской государственности весьма уязвима для критики по многим "параметрам". И, прежде всего, возникает вопрос: была ли Киевская Русь собственно государством не только в современном его понимании, но и в сравнении с государствами средневековой, в том числе и восточной, Европы? Факт призвания варяжских князей в Новгород не вызывает сомнения: достаточным доказательством является то, что и впоследствии этот обычай здесь сохраняется (но при этом всегда власть князя остается ограниченной властью вече, которое, очевидно, значительно более древний институт правления славян, чем княжеское правление, и имеет место во многих славянских городах и позднее).
       Для российской истории значительно большее значение имеет другой вопрос: явились ли именно "варяги" ("норманны") основателями "русской" государственности? Вот тут-то достаточно оснований для сомнений. Во-первых, что значит "русской", т.е. какой конкретный смысл вкладывается в это слово: тот, который был "тогда", или тот, который есть "сегодня" (это - "две большие разницы")? Во-вторых, что значит "государственность": была ли Киевская Русь действительно государством? Ответить однозначно на эти оба вопроса даже сегодня не так-то просто.
       Однако опыт российской истории позволяет сделать следующие выводы:
       Во-первых, так как наиболее древний письменный источник, летопись Нестора "Повесть временных лет", не ссылается на какой-либо предшествующий исторический материал, который относился бы к событиям, описываемым в летописи, а также, тот факт, что "Повесть" дошла до нас не в оригинале, а в более поздней редакции (имеющей несколько вариантов), нет никаких оснований считать его научно достоверным. "Повесть" - лишь авторская литературная версия (подобная гомеровской "Иллиаде"), на которой нельзя строить научную теорию начала русской истории.
       Во-вторых, русская история, начиная с Татищева и Карамзина, писалась как история "государства Российского" (по очевидной аналогии с историей Древнего Рима, поклонником которого, как известно, был "отец" российской истории Петр Первый), поэтому ей, вероятно, должна была предшествовать некая "предыстория" южных и северных славян, так как все цивилизованные народы имели "догосударственную" стадию своего развития. Государство не может возникнуть "из ничего", ни одному историческому "гению" не дан талант создать государство, буквально, на "пустом месте". А между тем история русского "суперэтноса", пожалуй, наиболее крупного на европейском континенте, остается до сих пор неизвестной.
       Думается, историческая "загадка" странного исчезновения государства Великой Скифии, как раз накануне появления "варягов" на территории южных славян, с удивительным упорством игнорируемая всеми русскими историками-государственниками, могла иметь вполне логичную "разгадку" в существовании славянского государства (или государств) задолго "Киевской Руси". По крайней мере, странные отношения между "русами" и "половцами" (появление и исчезновение которых до сих пор "неясно"), дают определенные основания предполагать такую версию. Вся история Скифии (по западноевропейским источникам) указывает на то, что скифы были славянским племенем (удивительное сочетание кочевых и оседлых элементов быта и культуры). Значит Великая Скифия была одним из первых государств южных славян, при распаде которого на этой же территории "неожиданно" появляются "половцы", подозрительно похожие по быту и культуре на "скифов". Неудивительно, что "рюриковичи" считали половецких князей равными себе врагами и союзниками.
       В-третьих, сегодня совершенно очевидна идеологическая ангажированность русской истории. Христианско-монархическая тенденциозность, позаимствованная в свое время у византийских историков, пронизывает всю историю России. Российская история писалась изначально исключительно как христианская версия истории русского самодержавия. Даже в терминологии русских историков происходит постоянная подмена понятий разных эпох, что позволяет видеть, как более поздняя модель православного самодержавия экстраполируется на всю историю страны. Русские историки всегда знали, что им нужно искать в глубинах отечественной истории: истоки русской государственности (т.е. "самодержавия"). Роль того или иного исторического персонажа оценивалась с точки зрения его значения для укрепления российской государственности, независимо от того, какую роль играло и какие цели преследовало государство в то или иное время.
       Таким образом, неслучайно, что истоки российской государственности ("происхождение" Киевской Руси) оказались там, где находилось начало распространения христианства среди славянских племен, т.е. так называемого "крещения Руси". Русские историки спорят только о том, что произошло раньше.
       Общепринятая версия "крещения Руси" принадлежит, как известно, Карамзину (Нестору), который приписывал этот исторический подвиг киевскому князю Владимиру Великому.
       "Владимир с помощью злодеяния и храбрых варягов овладел государством; но скоро доказал, что он родился быть государем великим", - писал историк [1, с.151]. Утвердив свою власть в Киеве после убийства своего брата Ярополка, Владимир "изъявил отменное усердие к богам языческим". Дело в том, что, проведя некоторое время в Швеции, Владимир установил в Киеве культ скандинавского кумира Перуна (которому требовались человеческие жертвоприношения). "Но сия Владимирова набожность не препятствовала ему утопать в наслаждениях чувственных", - отмечает далее Карамзин. Владимир насильно взял в жены половецкую княжну Рогнеду, убив ее отца, сделал своей наложницей вдову своего брата, имел еще двух жен и сотни наложниц. Наконец, решил жениться на сестре византийского императора Анне, для чего захватил византийскую крепость Корсунь (Херсонес), где и принял "крещение". Вернувшись в Киев, он в один день обратил в христианскую веру жителей города, объявив о том, что тот, кто уклонится от "крещения", будет считаться врагом князя.
       Так, в 988 г. свершилось знаменательное "крещение Руси". "Исполнилось желание благочестивой Ольги, - пишет историк, - и Россия, где уже более ста лет мало-помалу укоренилось христианство, наконец, вся и торжественно признала святость оного..." [1, с.154]. Однако Карамзин вынужден признать, что "язычество господствовало в некоторых странах России до самого XII века". Тем не менее, он сравнивает Владимира с Карлом Великим: тот и другой, заслужили "бессмертие в летописях своими победами, усердием к христианству". Костомаров замечает: "Обстоятельства, предшествовавшие этому событию и сопровождающие его, рассказываются с баснословными чертами, которые вполне свойственны устным преданиям, записанным уже довольно долгое время спустя после означенного события... Большинство вступало в новую веру и совершало обряд крещения, не понимая, что делает. Борьба язычества с христианством выражалась пассивно: продолжительным соблюдением языческих приемов жизни и сохранением языческих суеверий; такая борьба происходила многие века после Владимира..." [4, с.37].
       Как отмечает тот же Карамзин: "Судьба не пощадила Владимира в старости: пред концом своим ему надлежало увидеть с горестию, что властолюбие вооружает не только брата против брата, но и сына против отца" [1, с.166].
       На это же обратил внимание и Кавелин. "Христианство принимается внешним или внутренним образом, смотря по степени культуры.... Пока языческое миросозерцание не было вполне отжито великороссиянами, до тех пор они не были в состоянии усвоить духовное содержание христианства, и останавливались преимущественно на его внешней, обрядовой стороне, приноравливая христианское учение и истины к своим полуязыческим представлениям и верованиям" [5, с.199-200].
       Соловьев писал: "В Византии происходит также важное явление; богословские споры, волновавшие ее до сих пор, прекращаются.... В 842 году ... созван был последний, седьмой вселенский собор для окончательного утверждения догмата, как будто бы для того, чтоб этот окончательно установленный догмат передать славянским народам, среди которых в то же самое время начинает распространяться христианство; тогда, же, в помощь этому распространению, является перевод священного писания на славянский язык, благодаря святой ревности Кирилла и Мефодия" [3, с.164].
       Он утверждал, что христианство уже было давно знакомо в Киеве вследствие связей с Константинополем (еще со времен крестившейся там княжны Ольги). Поэтому здесь оно было принято без "больших затруднений". "Но не так было там, где оно не было еще знакомо, у племен северных и восточных, которые жили еще в простоте первоначального быта, для которых старая языческая религия была еще удовлетворительна...Христианство встречало здесь, на севере, сильные препятствия; язычество... осмеливается иногда прямо и явно наступать на него; являются иногда волхвы и явно возмущают народ против христианства". Были "большие смуты" в Новгороде, Ростове и других городах [3, с.181].
       Греческие священники подсказали Владимиру действенное средство борьбы с язычеством - создание при христианских храмах школ для детей. Так получили образование дети самого Владимира и Ярослав, который учился в Новгороде, "был христианином и умел читать книги". "Именно по понятиям тогдашнего общества, христианство и грамотность были нерасторжимы".
       Соловьев заметил, что сразу же после принятия христианства византийские епископы становятся советниками князя, "истолкователями воли божией". Но так как христианство было принято от Византии и Русь составляла лишь одну из епархий Константинопольского патриархата, то для христианского духовенства в Киеве "единственным образцом всякого строя служит устройство византийское", отсюда понятно гражданское влияние греко-римского мира на "юное русское общество". "Церковь по главной задаче своей - действовать на нравственность должна была прежде всего обратить внимание на отношения семейные, которые по этому самому и подчинялись духовному суду.... Такое влияние церкви на семейный быт несущественно содействовало к переводу народонаселения от старых форм родового быта к новым гражданским" [3, с.184].
       Тем не менее, как отмечал Ключевский, народные христианские верования, не вытесняя языческих, строились над ними, образуя "верхний слой религиозных представлений, ложившихся на языческую основу". "Принятие христианства становилось не выходом из мрака на свет, не переходом от лжи к истине, а, как бы сказать, перечислением из-под власти низших богов в ведение высших, ибо и покидаемые боги не упразднялись как вымысел суеверия, а продолжали считаться религиозной реальностью, только отрицательного порядка" [6, с.309].
       Таким образом, ясно, что значение так называемого "крещения Руси" не следует ни преуменьшать, ни преувеличивать. Распространение христианства среди славянских племен произошло значительно раньше официального "крещения". Другое дело, что князья и их варяжская дружина - выходцы из "Нормандии", - оставались язычниками, о чем свидетельствует отказ Святослава своей матери-княгине Ольге принять христианство: "Могу ли один принять новый Закон, чтобы дружина моя посмеялась надо мною?" Примечательно, что варяжская дружина Владимира отказалась от "крещения" и попросила князя отпустить их в Константинополь, что он и сделал.
       Намерение Владимира в "крещении Руси" совершенно очевидно: укрепление своей власти. Именно византийский "цезарепапизм", т.е. установление князя главой христианской церкви, придавала религиозную санкцию его "самодержавию". И эта цель при нем была достигнута. "Самая идея законодательной обязанности, свыше возложенной на государя, мысль о возможности и даже необходимости регулировать общественную жизнь волею власти была принесена к нам вместе с христианством, внушалась с церковной стороны" [6, с.229]. Впоследствии церковь на Руси ведала не только "делом спасения души", но на нее было возложено много "земных забот, близко подходящих к задачам государства". Так, "Русская Правда" Ярослава - это "духовный судебник по недуховным делам, лиц духовного ведомства". "Русская правда" как памятник "древнерусской кодификации" (а не "древнерусского законодательства"), законченный во второй половине XII или в начале XIII в., - "это юридический обычай Руси, смешанного варяго-славянского класса, который господствовал над восточными славянами". "Русская Правда" - это "церковный судебник по недуховным делам лиц духовного ведомства".
       Платонов писал: "Крещение Руси не следует представлять себе как простую перемену верований. Христианство, став господствующей религией на Руси, выразилось не только в проповеди и богослужении, но и в целом ряде новых установлений и учреждений.... На Руси вместе с новым вероучением появились новые власти, новое просвещение, новые законы и суды, новые землевладельцы и новые землевладельческие обычаи. Так как Русь приняла веру из Византии, то все новое, что пришло вместе с верою, имело византийский характер и служило проводником византийского влияния на Русь" [7, с.85-86].
       Главное следствие этого "византийского влияния" - было усиление власти князя. Церковь поднимала значение княжеской власти и требовала от его подданных повиновения и "приязни" князю, что бы они ни мыслили на него зла и смотрели на него как на избранника Божия. Так духовенство проводило в жизнь идеи правильного государственного порядка, имея пред собою пример Византии, где царская власть "стояла очень высоко". Так что "настоящее единовластие на Руси явилось, прежде всего, в церкви, и это сообщало церковному влиянию внутреннее единство и силу" [7, с.90].
       Принятие христианства имело свои последствия в сфере образования и культуры, однако, они в значительно степени преувеличены. Во-первых, введенная моравскими "просветителями" Кириллом и Мефодием "письменность" на Руси была предназначена исключительно для церковного употребления (подобно "латыни") и таким образом способствовала лишь церковному просвещению. Во-вторых, на протяжении долгого времени церковные иерархи, присылаемые из Византии (и отнюдь не самые образованные), как правило, не знали русского языка и потому не могли оказать большого влияния на "воспитание" русского народа в "духе веры и добра". Да, и сами русские князья, за малым исключением, не весьма усердно соблюдали христианские заповеди. То, что они воздвигали храмы в своих городах-резиденциях и всячески ублажали церковных иерархов землями и "поминками", свидетельствует лишь об их понимании значения церкви как института власти. В-третьих, "культурное" значение христианства на Руси, прежде всего, связано с насаждением византийской культуры, что имело своими последствиями уничтожение древней славянской культуры (художественного фольклора и собственной письменности). В результате, народ, лишившийся своих культурных корней, остался на века безграмотным и безкультурным, так как церковь отнюдь не способствовала его образованию и исправлению его нравов и обычаев.
       Кроме того, как заметил Вернадский, христианство, утвердившееся на Руси в IX-X веках, как важный элемент всей последующей истории, было принято в византийской форме "греческой ортодоксии", что привело, в конце концов, к отторжению России от Западной Европы уже в середине XI века [9, с.19].
       Итак, можно сделать вывод, что говорить о возникновении государства "Киевская Русь" можно лишь с официального "крещения Руси" (именно в это время стали формироваться государства в средневековой Европе). До Владимира Великого Киевское варяжское княжество не имеет определенных признаков государственного устройства, (Новгород Великий был самостоятельным государством задолго до приглашения Рюрика). Однако созданное Владимиром государство просуществовало недолго - до первой половины XI века, вскоре, после смерти Ярослава (1054 г.), оно вновь распалось на несколько удельных княжеств.
       Родовой быт оставался еще достаточно "могущественным", чтобы воздействовать на "изменяющие его начала". Так, когда Рюриковичи стали многочисленными, между ними установились чисто родовые отношения. Русская земля считалась общим владением княжеского рода. "Связь между старшими и младшими членами рода была чисто родовая, а не государственная". По отношению к подчиненному им народу они не могли определить своего отношения, так как "все внимание их было поглощено собственными их родовыми счетами и борьбою, вследствие этих счетов происходившею" [3, с.185].
       В удельном порядке княжеское владение стало раздельным и соединилось с правами частной личной собственности. Порядок удельной собственности складывался в связи с географическим расположением населения, что определяет направление колонизации. "Мысль: это мое, потому что мной заведено, мною приобретено, - вот тот политический взгляд, каким колонизация приучила смотреть на свое княжество новых князей Верхневолжской Руси. Эта мысль легла в основании понятия об уделе как личной собственности владения..." [4, с.348]. Эта идея личного и наследственного княжеского владения возникла в XIII-XIV вв., в это время появилось понятие о князе как о личном собственнике удела, как его устроителе.
       На северо-востоке сложились новые отношения, которые впоследствии определили характер дальнейшего развития Суздальско-Владимирской Руси. "Начало перемен в означенном порядке вещей мы замечаем во второй половине XII века, когда Северная Русь выступает на сцену; замечаем здесь, на севере, новые начала, новые отношения, имеющие произвести новый порядок вещей...", - писал Соловьев [4, с.10].
       Он отмечал, что первым князем, который решился изменить родовые отношения и начал вести себя как "государь", был Андрей Боголюбский (1169-1174 гг.) - сын Юрия Долгорукого (1149-1157 гг.) и внук Владимира Мономаха. Став Великим князем, он не поехал в Киев, а остался на Верхней Волге обустраивать свои города. Преемники Андрея уже не обращали внимания на родовые отношения и считают себя владельцами своих земель. "...Великие князья, пользуясь старшинством, заботятся о том, как бы усилить свои материальные средства, удержать власть и силу в своей семье, дать первенство своему княжеству, увеличить его за счет других...Понятно, что такой великий переворот не мог совершиться скоро; для этого нужны были века борьбы постоянной и кровавой" [3, с.187-188].
       Результатом ослабления родовых связей явилось отделение Южной Руси от Северной, которое обозначилось после смерти Всеволода III (1212 г.). После татарского нашествия Южная Русь отошла под власть литовских князей. "На развалинах огромного государства возникает много государств гораздо меньшего масштаба.... И эти государства постепенно, медленно, но верно собираются в два больших: Московская Русь и Великое княжество Литовское" [11, с.131].
       Гедиминас (1318-1341) - "король литовцев и русских" создал могучее государство, ведя постоянную и успешную борьбу против Левонского и Тевтонского орденов, но ни разу не воюя с русскими князьями, хотя и оказывая некоторым из них поддержку против Москвы (например, Новгороду, Твери). Таким образом, несмотря на военные столкновения, "Западная Русь своей собственной грудью заслонила Московию и княжества Северо-восточной Руси от опасности быть завоеванной немецкими рыцарями" [1, с.158]. Его сын Ольгерд (1345-1377) продолжил борьбу с крестоносцами, воевал с крымскими татарами, но и трижды ходил на Москву в поддержку Твери (родины своей матери). "Это обстоятельство не было гибельно для народности юго-западных русских областей, потому что литовские завоеватели приняли русскую веру, русский язык, все осталось по-старому..." Но все изменилось, когда Литва объединилась с Польшей при Ягайло (внук Гедиминаса), который заключил договор с Золотой ордой против Москвы (1380 г.), но "опоздал" на Куликово поле и не смог оказать помощь Мамаю.
       Таким образом, стал формироваться новый "удельный порядок", совершенно отличный от родового порядка в Киевской Руси. Так прервалась "связь времен".
       Запустение днепровской Руси, начавшееся в XII в., было завершено татарским погромом 1229-1240 гг.; старинные области этой Руси, некогда столь густо заселенные, надолго превратились в пустыню со "скудным остатком прежнего населения", разрушился политический и народнохозяйственный строй всего края.
       "Единой Русской земли Ярослава и Мономаха не существовало: она была разорвана Литвой и татарами. Род св. Владимира, соединивший эту землю в нечто похожее на политическое целое, распался... Киев основной узел княжеских и народных отношений, политических, экономических и церковных интересов Русской земли, поднимаясь после татарского разгрома, увидел себя пограничным степным городком чуждого государства, ежеминутно готовым разбежаться от насилия завоевателей" [6, с.335]. Государство, опирающееся на устойчивые общие интересы, на широкие общественные связи, при раздробленной и разлаженной жизни становится невозможно, считал Ключевский. Оно также распалось на "мелкие тела, в строе которых с наивным безразличием элементы государственного порядка сливаются с нормами гражданского права".
       Это - так называемые "переходные времена", которые весьма затруднительны для изучения и которые "ложатся широкими и темными полосами между двумя периодами". "Такие эпохи перерабатывают развалины погибшего порядка в элементы порядка, после них возникшего". При отсутствии общего интереса князь становился только землевладельцем, а население удела превращалось во временных "обывателей", ни чем между собой не связанных. Лишь позже утверждается мысль о державной власти князя, опирающейся на право собственности.
       "Удельный порядок был причиной упадка земского сознания и нравственно-гражданского чувства в князях, как и в обществе, гасил мысль о единстве и цельности Русской земли, об общем народной благе...Политическое дробление неизбежно вело к измельчанию политического сознания, к охлаждению земского чувства",- писал Ключевский [6, с.365]. Северная Русь политически дробилась все мельче, теряя связи политического единства, которые были еще весьма слабы во времена Киевской Руси.
       "Возникает вопрос, - спрашивал английский историк Джон Феннел, - что побудило смоленских, черниговских и галицких князей к такому неистовому и, по всей видимости, бессмысленному соперничеству....Какова бы ни была причина, результаты налицо: к 1239 -1240 годам, времени последнего нападения татар на Русь, даже уже в 1237 году Ольговичи и Ростиславичи истощили свои военные ресурсы...Южные князья стали неспособны ни к совместным действиям, как раньше, ни к созданию прочного союза против внешнего врага" [12, с.114-115].
       Но вот что кажется, совершенно необъяснимо для английского историка - это отсутствие признаков обеспокоенности у летописцев того времени. "Слабость Руси XIII столетия была вызвана не столько внешними факторами или так называемым татарским игом, сколько преступным консерватизмом органически присущим правившим княжеским родам, их нежеланием и неспособностью изменить устаревший, трещавший по всем швам порядок, вопиющей бездарностью большинства князей" [12, с.107,208].
       После того, как войска Батыя в 1240 году взяли и сожгли Киев, как описывал Карамзин, "Древний Киев исчез, и навеки; ибо сия, некогда знаменитая столица, мать городов Российских, в XIV и XV веке представляла еще развалины". "Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от ее восточных пределов до западных... Живые завидовали спокойствию мертвых" [14, с.8,9].
       Он считал единственной причиной победы Батыя его превосходство в силе, так как "земледельцы, не имея оружия, гибли от мечей татарских как беззащитные жертвы". Это свидетельствует, однако, о том, что русские князья не имели обыкновения озаботиться защитой своих подданных и легко примирились с военным поражением, быстро нашли общий язык с татаро-монгольскими завоевателями.
       Так, последний Великий киевский князь Ярослав Всеволодович II, внук Юрия Долгорукого, (1238-1246) был "с уважением" принят Батыем в Золотой Орде и назван "главою всех князей российских". "Так, государи наши торжественно отреклись от прав народа независимого и склоняли выю под игом варваров". "Отечество наше раболепствовало от Днепра до Ильменя", - заключал историк [14, с.18,44]. Ярослав приехал в Киев "господствовать над развалинами и трупами". Умер он по возвращению из "Монголии", где присягал новому хану Октаю.
       По поводу так называемого "татаро-монгольского ига", столь прославленного в русской литературе, Платонов заметил, что "эта случайность в нашей истории недостаточно изучена для того, чтобы с уверенностью ясно и определенно указать степень исторического влияния татарского ига" [7, с.114].
       Гумилев указывал на то, что "модификация же этнонима "татар" является примером прямого камуфляжа". До XII в. это было название этнической группы, которое китайские географы стали применять в XII веке для обозначения центрально-азиатских кочевников. Только после принятия Чингизом названия "монгол" для своих подданных, слово "татар" стало синонимом "монгол", и завоеванные Чингизханом и его предками поволжские народы стали называть себя "татарами" (подобно как византийцы называли себя "ромеями") в отличие от их завоевателей "монголов". "Но дальше идет не просто путаница, а этнонимическая фантасмагория", - отмечал он.
       Гумилев утверждал, что так называемых "монголов", именем которых названо знаменитое "иго", "как этноса их не было, ибо всем детям Джучи на три Орды по завещанию Чингиса досталось 4 тысячи воинов, из коих только часть пришла с Дальнего Востока". Их называли не "татары", а "хины", по имени китайской империи Кин (Цзинь). "...Следовательно, "иго" было отнюдь не монгольским, а осуществлялось предками кочевых узбеков..." [13, с.77-79].
       Одни историки, как, например, Карамзин, очевидно, преувеличивали значение татаро-монгольского ига, другие, как Соловьев и Ключевский, относились к нему более сдержанно.
       "...Монгольские отношения должны быть важны для нас в той мере, в какой содействовали утверждению... нового порядка вещей, - считал Соловьев. - ...Влияние татар не было здесь главным и решительным. Татары... заботились только о сборе дани, нисколько не вмешиваясь во внутренние отношения, оставляя все как было...Независимо от татар обнаруживаются на севере явления, знаменующие новый порядок, - именно ослабление родовой связи... Татары в этой борьбе являются для князей только орудиями; следовательно, историк не имеет права с половины XIII века прерывать естественную нить событий... и выдвигать на первый план татар..." [2, с.11].
       Вернадский, напротив, утверждал, что монгольское правление не могло ни отразиться на всей политической и экономической структуре России и оставило много "несмываемых следов" в русской жизни, которые были очевидны долгое время после освобождения. "Разорение, вызванное монгольским нашествием 1237 года, было воспринято как национальная катастрофа...". Но монголы приучили людей выполнять приказы, платить налоги и беспрекословно давать пополнение в армию, что постепенно формировало представление о государстве [9, с. 82,84].
       При этом христианская церковь проявляет поразительную "терпимость" и "смирение", как по отношению к межудельной борьбе русских князей, так и по отношению к "татаро-монгольскому игу". За это она получает привилегию неприкосновенности от азиатских завоевателей-язычников и определенную независимость от удельных князей, приобретает авторитет в народной среде и реальную силу в обществе, что имело свои последствия в дальнейшей истории России.
       Таким образом, ясно, что не татаро-монгольское нашествие в XIII в. уничтожило Киевскую Русь, она распалась задолго до этого нашествия. Татары лишь воспользовались усобицами русских князей для завоевания славянских земель. "Татары застали на Руси распад родового наследования и зародыши семейно-вотчинного владения; при них продолжался распад, и развивались и крепли зародыши семейно-вотчинного владения" [7, с.115].
       Влияние "татаро-монгол" могло быть значительно, если бы они не покинули славянские земли и не поселились бы в открытых степях за Волгой и Доном. Они редко появлялись большими массами в русских землях, предоставляя князьям самим грабить и уничтожать собственное население в междоусобной борьбе. "Поэтому мы можем далее рассматривать внутреннюю жизнь русского общества в XIII в., не обращая внимания на факт татарского ига, - считал Платонов. ...Ощутительно сказалось не влияние татар, а сказался самый факт их господства над русской землей только в том отношении, что содействовал окончательному разделению Руси на две половины: на северо-восточную и юго-западную... XIII век в русской истории - время создания той внешней обстановки, в которой впоследствии многие века действовало русское племя..." [7, с.117-118].
       "Татары" появляются на Руси удивительно вовремя, когда, по выражению Бушкова, "все смешалось в доме Рюриковичей", и "татары" наводят порядок. "...Не было никакого "нашествия", - утверждал он. ...Никаких пришельцев нет. В результате хорошо спланированной военной операции князь Ярослав захватывает власть над значительной частью Руси... Наверняка в его войске есть татары...жители Заволжской Орды" [15, с.146]. Само имя Батыя (никогда не встречающееся в татарском языке), как "Повесть о разорении Рязани Батыем", он называет "чисто литературным вымыслом".
       Бушков вообще категорически заявлял: "Никаких монголов нет. Золотая орда представлена татарами и кипчаками-половцами, которые относятся не к монголоидам, а к нормальному европеоидному типу, светловолосые, светлоглазые, ничуть не раскосые". Абсолютно все хроники монголов написаны не ранее XVII столетия. А, следовательно, любое упоминание о том, что Чингисхан и в самом деле вышел из Монголии, будет не более чем записанным, лет триста спустя, пересказом старинных легенд, "которые надо полагать очень понравились "настоящим" монголам...". В "монголо-татарской" орде не было никаких монголов. На Русь "приходил" кто-то другой и не из такого уж далека - "из половецких степей, не далее". Он обращает внимание на то, что татары за несколько десятков лет до битвы при Калке (1223 г.) жили в Причерноморье. "Истории и впрямь неизвестны случаи, когда рассеянные на огромных пространствах кочевники вдруг создали бы если не могучее государство, то могучую армию, способную завоевать целые страны" [15, с.124].
       Бушков рассуждал так: "...Если мы установили, что, во-первых, никаких "монглоидов" ниоткуда не приходило, что, во-вторых, русские и татары находились в уникально дружеских отношениях, логика диктует пойти дальше и сказать: Русь и орда, - попросту одно и то же. А сказки о "злых татаровьях" сочинены значительно позднее....Просто-напросто когда-то Ярослав Всеволодович и его сын Александр начали жесточайшую борьбу за господство над всеми русскими землями. Именно их армия - орда (в которой и в самом деле хватало татар) и послужила позднейшим фальсификаторам для создания жуткой картины "иноземного нашествия" [15, с.129-130].
       "...Великая держава монгольских ханов"...существовала только на бумаге и в воображении позднейших историков", - заявлял Бушков. Далее Каспийского моря на восток никакой империи не было. А то, что именовалось "Китаем", было давно известно как Заволжская орда или Великая Татария. В 80-е гг. XVI в. русские войска, вторгшиеся в Сибирь, не обнаружили ни малейших следов какой-либо империи от Урала до Байкала, казаки не обнаружили ни городов, ни дорог. Для пересечения трех-четырех тысяч километров русским пришлось затратить примерно сорок лет. "После этого нас хотят уверить, что дикие кочевники некогда проделали аналогичный путь в каких-то два-три года, при этом разгромив несколько сильных государств?!" На всем протяжении от Урала до Тихого океана существовало не более двухсот тысяч человек [15, с.174-175].
       Он указывал на то, что в "старые времена", до Петра Первого, существовала "историческая школа", которая придерживалась качественно иной точки зрения на татар. Согласно ее воззрениям, татары были народом, близко родственным славянам, как русским, так полякам и литвинам, говорили на языке, родственном славянскому. И появились на южных рубежах Руси значительно раньше мнимого "нашествия монголов из Центральной Азии" [15, с.137]. При этом он ссылался на русского историка XVII века Андрея Ивановича Лызлова, автора "Скифской истории", который писал о двух частях Скифии: "европейской" ("в которой живем мы, то есть Москва, россияне, литва, волохи и татары европейские"), и "азиатской" ("в ней обитают все скифские народы, расселившиеся от севера до востока"). "Пятьсот лет назад, а то и более, некий скифский народ вышел из страны, именовавшейся на их языке Монголь... и, завоевав некоторые страны, ... изменил и самое имя свое, назвавшись татарами..." Итак, книга написана в 1692 г., "500 лет назад" - это конец XII века! Именно в это время и появились на русских рубежах "татаро-монголы" ("татары, именующие себя Заволжской Ордой, живут по реке Волге пониже болгарских границ, вплоть до Каспийского моря",- писал Лызлов). [15, с.132].
      
       Итак, период XII-XIII вв. - был периодом распада "Киевской Руси" как политического союза, существовавшего фактически лишь короткий период. "Киевская Русь" не могла существовать как государство на основе "родового права" ("гомеровский период" Древней Греции). Завоевание той или иной территории и удержание ее военной силой ("володение") еще не есть факт ее государственности. Княжение - это еще не государство. Государство возникает именно как следствие ослабления "родового права" в борьбе за "единовластие", что и происходило во время "междоусобной борьбы" русских князей, в которую вмешалось "монголо-татарское нашествие", положившее конец легендарной несторовской "Киевской Руси".
      

    Библиография

      
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского в 4-x книгах, кн. I / Н.М.Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс, 1977. - 512 с.
        -- Соловьев С.М. Сочинения в 18 книгах, кн. 1. История России с древнейших времен тт.1-2 / С.М. Соловьев - М.: Голос,1993. -752 с.
        -- Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России / С.М. Соловьев - М.: Правда,1989. - 767 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4-x тт., т.I / Н.И. Костомаров - М.: Рипол классик, 1998. - 593 с.
        -- Кавелин К.Д. Наш умственный строй / К.Д. Кавелин - М.: Правда, 1989. - 654 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9-ти тт., Т.I. Курс русской истории. Ч.I / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1987. - 430 с.
        -- Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории / С.Ф. Платонов - СПб.: Литера, 1999. - 800 с.
        -- Лесной С. Откуда ты, Русь?/ С. Лесной - Ростов н/Д.: Донское слово, 1995. - 352 с.
        -- Вернадский Г. Русская история / Г. Вернадский - М.: Аграф,1997. - 544 с.
        -- Гумилев Л. От Руси до России. Очерки этнической истории / Л. Гумилев - М.: Рольф, 2000. - 320 с.
        -- Бушков А., Буровский А. Россия, которой не было (2). Русская Атлантида /А.Бушков, А.Буровский - М.: Бонус,2001. - 600 с.
        -- Феннел Дж. Кризис средневековой Руси, 1200 -1304 / Дж. Феннел - М.: Прогресс,1989. - 291 с.
        -- Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли / Л.Н. Гумилев - Л.: Гидрометеоиздат, 1990. - 528 с.
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского: в 4-x книгах. Книга вторая /Н.М. Карамзин - Ростов н/ Д.: Феникс, 1997. - 608 с.
        -- Бушков А. Россия, которой не было /А. Бушков - М.: Олма-Пресс, 2000. - 608 с.
      
      
      

    МОСКВА - "ТРЕТИЙ РИМ"

      

    "История свидетельствует, что есть

    время для заблуждений и для истины..."

    Н.М. Карамзин

      
       Период между падением Киевской Руси и становлением Московского государства принято называть "удельным периодом", к которому относят время от XIII до конца XV вв. Это - период, в который северо-восточная Русь раздробилась на независимые уделы.
       "От времени Василия Ярославича до Иоанна Калиты (период самый несчастнейший!) отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом: кто мог, грабил; не только чужие, но и свои...", - писал Карамзин. "Внутренний государственный порядок изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, исчезло. Князья смиренно пресмыкались в Орде, возвращались оттуда грозными властителями; ибо повелевали именем царя верховного...Умолк вечевой колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славяно-россов" [1, с.363,364-365].
       За начало периода принимается "тот момент, когда князья начинают усваивать привычку, даже и, владея Владимиром, жить в своих уделах, а окончанием периода можно считать княжение Ивана III, когда все крупные уделы уже объединяются под властью Москвы" [2, с.118]. В этом периоде - конец кровных связей и лишь зарождение связей государственных. Это - "быт гражданский, частный, лишенный государственных установлений и понятий". Удел есть территория, подчиненная князю на праве гражданском, как частная земельная собственность, т.е. "вотчина". Все представители так называемой "историко-юридической школы" (С.М. Соловьев, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин) считали, что "удельный период" - это переходный период; в нем нет государственного единства.
       Таким образом, в течение 250-летнего "татаро-монгольского ига" никакого государства в полном смысле слова на северо-восточных славянских землях не было и быть не могло, так как "княжеские уделы", получаемые по татарскому "ярлыку", - это всего лишь "наместничества", в то время как в западных славянских землях продолжало существовать независимое русское государство - Литва.
       Пожалуй, единственным исключением в этот период являлся Новгород, который сохранил свою древнюю форму правления - республику. "...Политической формой новгородской жизни была демократическая республика, демократическая потому, что верховная власть принадлежала вечу, куда имел доступ всякий свободный новгородский гражданин" [2, с.133]. Хотя существующее экономическое неравенство, создавшее городскую аристократию, препятствовало осуществлению должным образом политического равенства, но это было естественно в условиях того времени. Новгородская социально-политическая лестница выстроилась соответственно имущественному неравенству состояний. Экономическое неравенство классов, служившее основой юридического неравенства, покрывалось "народной властью", которая не соответствовала действительному "складу" общества и положению в нем "высших сановников", обличенных действительной властью.
       Так что, не все было "благодушно" и в Великом Новгороде. Новгородское боярство оставалось фактически политическим руководителем на протяжении всей истории "вольного города". При демократических внешних формах своего устройства Новгород оставался аристократической республикой, и общество находилось в руках немногих знатных "фамилий богатых капиталистов", т.е., по выражению Ключевского, "олигархов". Он называл это "поддельной, фиктивной демократией".
       Это и разрушило новгородскую вольность изнутри. "Дух свободы и предприимчивости, политическое сознание "мужей вольных", поднимаемое идеей могущественной общины "господина Великого Новгорода", - нигде более в Древней Руси не соединили столь материальных и духовных средств, чтобы воспитать в обществе эти качества, необходимые для устранения крепкого и справедливого общественного порядка". Однако это не спасло новгородское общество от бесконечных "дрязг" и "разборок", которые, в конечном счете, привели к потере им своей независимости.
       Князь Новгорода Александр Ярославич, который один остался "цел и невредим", нанес поражение шведским и тевтонским войскам, пытавшимся воспользоваться "плачевным" положением Руси. Он неоднократно бывал в Орде и предпринял двухлетнее путешествие в "Китайскую Татарию", где хан настолько был "доволен" им, что "поручил" ему всю южную Русь с Киевом, то есть, утвердил его в звании своего наместника, его брат Андрей был утвержден в должности "Великого князя Владимирского" (1249-1252). Однако Александр в Киев не поехал, а вернулся в Новгород и вскоре, после бегства Андрея из Владимира, был "признан" Ордой "Великим князем" за усердие и послушание (1252-1263); ("терпеливо сносил время жестокой зависимости, которое более и более отягощало народ").
       Костомаров отмечал, что XIII век был периодом "самого ужасного потрясения на Руси" и что главной политической задачей того времени было "поставить Русь по возможности в такие отношения к разным врагам, при которых она могла удержать свое существование". Он считал, что человек, который взял на себя эту задачу "по справедливости может назваться истинным представителем своего века". Таким человеком, по его мнению, был Александр Невский. "Его угодливость хану, умение ладить с ним, твердое намерение держать Русь в повиновении завоевателям, и тем самым отклонять от русского народа бедствия и разорения, которые постигли бы его при всякой попытке к освобождению и независимости", спасла Русь, утверждал Костомаров [3, с.196].
       Перед Александром Невским был "тяжелый" выбор союзника между Ордой (где погиб его отец) и Западом, с которым он уже столкнулся дважды. "Нужно отдать должное Александру Ярославичу: он великолепно разобрался в этнической обстановке и сумел встать выше своих личных эмоций ради спасения Родины" [4, с.125]. Так, Александр жестоко подавил бунт новгородцев против татарских "переписчиков" (который поднял его старший сын Василий) и тем самым спас город от татарского возмездия. Так что союз с татарами оказался благом для Руси с точки зрения установления порядка внутри страны. Он стал приемным сыном Батыя и подружился с его сыном Сартаком, что укрепило союз Орды и Руси. "В соборном мнении потомков" выбор Александра Ярославича получил высшее одобрение. За беспримерные подвиги во имя родной земли Русская православная церковь признала князя святым.
       В столице Золотой Орды Сарае было открыто подворье православного епископа, который участвовал в "решении споров" между удельными князьями: если кто-то не считался с принятым решением и пытался продолжать удельную войну, его принуждали к миру с помощью татарской конницы. Союз с Ордой позволил Александру остановить движение немцев на Русь (а значит и движение католицизма на Восток), а также вынудить литовского князя Миндовга заключить с ним союз против немцев (который вскоре стал яростным врагом католицизма).
       Русские княжества, принявшие союз с Ордой, полностью сохранили свою идеологическую независимость и политическую самостоятельность. Никто не требовал от русских обращения в ислам.
       Напротив, те княжества, которые отказались от союза с Ордой, оказались либо под Литвой, либо под Польшей, где "в рамках западноевропейского суперэтноса русичей ждала участь людей второго сорта". Гумилев полагал, что князь Александр принадлежал к поколению новых людей, поднявших Русь на "недосягаемую высоту". "Сформулированная Александром доминанта поведения - альтруистский патриотизм - на несколько столетий вперед определила принципы устроения Руси" [4,с. 132-133]. Заложенные князем традиции союза с народами Азии, основанные на национальной и религиозной терпимости, привлекали к России народы, жившие на сопредельных территориях. Именно потомками Александра Невского строилась в XIV в. новая Русь на развалинах древней Киевской Руси и вплоть до Ивана Грозного Москвой правила династия "Александровичей".
       Смерть Александра Невского в 1263 году была воспринята как национальное бедствие ("Солнце Отечества закатилось!" - заявил митрополит Кирилл) и явилась тем рубежом, который разделяет русскую историю на две эпохи: историю Киевской Руси и историю Московского государства. Это - разные истории; не только двух разных государств, но и двух разных народов (точнее - этносов), двух разных культур. Московское государство не было историческим приемником Киевской Руси, потому что оно сложилось в совершенно других исторических условиях и на совершенно других этнических основаниях.
       Это отмечал Соловьев: "различие в характере северного и южного народонаселения обозначается приметно в источниках нашей истории". Так, например, "дружины" Южной Руси "храбры и стремительны", но "не отличаются стойкостью"; население Северной Руси "не любит вообще войны", "но где нужно стоять крепко и защищаться, там оно неодолимо". "Здесь, на севере, образовался тот русский воин, которого, по известному выражению, можно убить, но не сдвинуть с места". Князья Северной Руси были уже "полными представителями своего народа" [5, с.189-190].
       Великорусская народность сформировалась только к середине XV в. В борьбе за свое существование она нуждалась в политическом единстве и едином центре, которым стала Москва. Здесь совпали интересы всего "великорусского населения" и московских князей, следовавших "заветам" своего великого предка Александра Невского. Это и решило судьбу удельных княжеств.
       Ключевский указывал на две известные даты: 1147 г. - первое упоминание в летописи о Москве, и 1156 год, когда Юрий Долгорукий "заложи град Москву". При этом он отмечал, что "в Москву, как центральный водоем, со всех краев Русской земли, угрожаемых внешними врагами, стекались народные силы благодаря ее географическому положению" [6, с.10]. Находясь на перекрестке двух торгово-экономических путей, Москва давала своему князю значительное преимущество для налаживания "народного хозяйства" и установления "общественной безопасности". Воспользовавшись этим преимуществом, московский князь Даниил, - младший сын Александра Невского, - дал почувствовать "выгоды" своей политики и другим частям Северо-восточной Руси, обеспечив себе популярность и успех.
       "Даниил был первый князь, поднявший значение этого города, бывшего до сих пор незначительным пригородом Владимира" [3, с.197]. Его сыновья Юрий и Иван (внуки Александра Невского) "подняли значение Москвы и твердо поставили историческую задачу, которую предстояло постепенно разрешать их преемникам в последующие времена". Так, тринадцать лет правления Ивана Даниловича "Калиты" (1328-1341) были, по мнению Костомарова, "эпохою первого прочного усиления Москвы и ее возвышения над русскими землями". Главным способом этого усиления было умение "ладить с ханом", унаследованное от деда.
       В конце концов, получив звание "великого", московский князь Иоанн Данилович стал постепенно выводить Северную Русь из состояния политического удельного раздробления и стал "полномочным руководителем" и "судьею" русских князей.
       "Летописцы говорят, - писал Карамзин, - что с восшествием Иоанна на престол великого княжения мир и тишина воцарились в северной России; что моголы престали, наконец, опустошать ее страны и кровью бедных жителей орошать пепелища.... Первое добро государственное есть безопасность и покой; честь драгоценная для народов благоденствующих.... Сия действительно благословенная по тогдашним обстоятельствам перемена ознаменовала возвышение Москвы, которая со времени Иоанновых сделалась истинною главою России" [1, с.117].
       Московский князь постепенно уничтожил удельный порядок правления. Таким образом, к середине XV века сложилась новая "национальная формация" - "великорусское племя", которое складывалось очень тяжело. Но именно это явилось "могущественной причиной" успехов московского князя, наряду с экономическими выгодами географического положения и приобретенным церковным значением. Самым же главным политическим успехом Калиты было привлечение в Москву русского митрополита. Владимирский митрополит Петр, во всем поддерживающий Ивана Калиту, построил в Москве Успенский собор (подобие Владимирского), где и был погребен. Таким образом, Москва стала церковной столицей всей Русской земли. Важность этого события очевидна: в одно и то же время в Москве сосредоточились и политическая, и церковная власти. Так "малый город" Москва стал центром "всея Руси".
       Сыновья Калиты - Семеон "Гордый" (1341-1353) и Иван "Красный" (1353-1358) - опираясь на свою силу и богатство, имея поддержку в Орде, явились "действительной властью", способной поддержать порядок и тишину не только в своем уделе, но и во всей Владимиро-Суздальской области. Измученный татарами и внутренними неурядицами народ охотно шел под власть Москвы и поддерживал московских князей.
       Первые успехи московских князей имели своим последствием решительное преобладание Москвы над другими уделами, и как следствие, сочувствие и поддержку боярства, духовенства и народной массы. Московские князья стали во главе Руси борцами за Русскую землю против Орды и Литвы, Москва стала центром народного объединения, а московские князья - "национальными государями".
       " У каждого времени свои герои, ему подходящие, - писал по этому поводу Ключевский, - в XIII и XIV вв. были порой всеобщего упадка на Руси, временем узких чувств и мелких интересов, мелких ничтожных характеров... Люди замыкались в кругу своих частных интересов и выходили оттуда только для того, чтобы попользоваться за счет других. Когда в обществе падают общие интересы и помыслы его руководителей замыкаются в сердоликовую коробку, положением дел обыкновенно овладевают те, кто энергичнее других действуют во имя интересов личных, а такими чаще всего бывают не наиболее даровитые, а наиболее угрожаемые, те, кому наиболее грозит это падение общих интересов" [6, с.50].
       Ситуация изменилась при московском князе Дмитрии Ивановиче (1362-1389), который, как пишет летописец, "всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, а на тех нача посягати" [2, с.157].. Таким образом он подчинил Москве Рязань, Тверь и Новгород. Но это испортило отношения с Литвой, где набирал силу Ягайло (заключивший в 1386 г. брак с наследницей польского престола Ядвигой, в результате которого было создано единое католическое государство Речь Посполитая), и с Ордой, которая при хане Мамае постоянно тревожила русские земли. Так, наконец, произошла знаменитая встреча русских войск с татарскими войсками на Дону в 1380 г., когда Дмитрий нанес поражение Мамаю, упредив соединение его с литовскими войсками.
       Карамзин описывал это событие без восторга: "Известие о победе столь решительной произвело восхищение неописанное, казалось, что независимость слава и благоденствие нашего отечества утверждены ею навеки....Увидим, что оно, к сожалению, не имело тех важных, прямых следствий, каких Дмитрий и народ его ожидали; но считалось знаменитейшим в преданиях нашей истории до самых времен Петра Великого..." [1, с.204-205]. Через два года Тохтамыш сжег Москву и "сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою: в один день погибла ее красота; остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви.... Казалось, что россияне долженствовали проститься с мыслию о государственной независимости как с мечтою..." [1, с.213]. Так что победа на Куликовом поле стоила Москвы.
       Костомаров считал, что "княжение Дмитрия Донского принадлежит к самым несчастным и печальным эпохам истории многострадального русского народа" [3, с.258].
       Так что, "татарское иго" не было свергнуто, а северная Русь была обессилена безуспешной борьбой за освобождение. Тем не менее, Куликовская битва имела "громадное значение" для Москвы. "Военное значение Куликовской победы заключалось в том, что она уничтожила прежнее убеждение в непобедимости Орды и показала, что Русь окрепла для борьбы за независимость" [2, с.160].
       Куликовское сражение и сожжение Москвы имело далекие и глубокие последствия: испортило окончательно те дружеские отношения между Москвой и Ордой, которые были установлены Александром Невским и сохранялись его сыновьями и внуками. Как заметил Лев Гумилев: "симпатии к Орде необратимо исчезли"; "в следующем столетии этот эмоциональный разрыв существенно повлиял и на историю России, и на историю Орды" [4, с.162].
       Сын Дмитрия "Донского" Василий (1389-1425) был утвержден Великим князем ханом Тохтамышем (которого в 1399 г. сверг в Орде Тимур), был женат на дочери литовского князя Витовта (изгнанного из Литвы Ягайло). Как писал Карамзин: "Достоинство великокняжеское сделалось наследием владетелей московских. Уже никто не спорил с ними о сей чести". Василий "усилил великое княжение знаменитыми приобретениями: без всякого кровопролития; видел спокойствие, благоустройство, избыток граждан в областях своих; обогатил казну доходами; уже не делился ими с ордою и мог считать себя независимым" [1, с.267]. Однако, это не понравилось в Орде и татарские войска под командованием Эдигея вторглись в русские приволжские земли, разорили их и это вынудило Василия, вызванного в Орду, дать обязательство вновь платить дань монголам. Вместе с тем, за огромную услугу, оказанную византийскому императору Мануилу (в 1398 г. ему было отправлено "знатное количество серебра" для содержания войска), был заключен брак между его сыном Иоанном и дочерью Василия Анной, что положило начало родственным связям московских князей с византийскими императорами.
       Как следствие ряда военных переворотов в Золотой Орде она стала распадаться, что сопровождалось тем, что татарские князья искали убежища в русских землях; одни поступали на службу к московскому князю, другие разоряли русские города и села. Так, татарский хан Улу-Махмет основал Казанское царство в 1399 г. и оттуда стал грабить русские земли. Князь Василий Васильевич (1425-1462) попытался усмирить хана, но в бою под Суздалем был им разбит и взят в плен, правда, затем выпущен за большой выкуп. При Василии II вновь вспыхнула междоусобная война с его дядей звенигородским князем Юрием и его сыновьями, один из которых Дмитрий Шемяка объявил себя Великим князем, захватив и ослепив московского князя, но удержаться на Великом престоле ему не удалось.
       "Не было еще никогда жертвою внутреннего междоусобия, великое княжество Московское при Василии Темном долженствовало испытать сие зло и видеть уничтожение своего венценосца, им заслуженного", - писал Карамзин [1, с.294].
       При князе Василии II, после принятия в 1439 г. во Флоренции унии восточной и западной церквей, Москва принимает решение отделиться от константинопольского патриархата и самостоятельно выбирать на соборе митрополита.
       Карамзин, характеризуя в целом период татаро-монгольского "ига", отмечал, прежде всего, два важнейших его последствия для "судьбы" России. Первое, - это становление самодержавия. "Сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России" [1, с.366]. Татаро-монгольское нашествие, "одно из величайших бедствий", имело и "благотворные следствия". "Могло пройти еще сто лет и более в княжеских междоусобиях", которые закончились бы "погибелию нашего отечества", которое попало бы под власть других государств, "тогда мы утратили бы и государственное бытие, и веру, которые спаслися Москвою: Москва же обязана своим величием ханам".
       Другим важнейшим последствием явилось "возвышение нашего духовенства". "Политика ханов, утесняя народ и князей, покровительствовала церковь и ее служителей; изъявляла особенное к ним благоволение...Ханы под смертною казнию запрещали своим поданным грабить, тревожить монастыри, обогащаемые вкладами, имением движимым и недвижимым...Владения церковные, свободные от налогов ордынских и княжеских, благоденствовали..." [1, с.369-370].
       При этом Карамзин отмечал, что "несмотря на свою знаменитость и важность, духовенство наше не оказывало излишнего властолюбия, свойственного духовенству западной церкви, и, служа великим князьям в государственных делах полезным орудием, не спорило с ними о мирской власти". Очевидно, в этом и не было необходимости, так как историк признавал, что "вера есть особенная сила государственная". А русская православная церковь в период между XII и XV вв. была фактически единственной централизованной и независимой властью на территории северных русский земель. Именно вокруг нее начинает формироваться новая русская государственность в форме теократии.
       До этого, по сути, не было ни государства, ни государя в том понимании, которое складывается в начале XVI века. "...Положение Русской земли в половине XV в., - писал Ключевский, - можно определить двумя чертами: политическое порабощение извне и политическое раздробление внутри" [6, с.101].
       До XV в. великорусская народность, сложившаяся на севере Руси, представляла собой лишь "этнографический факт". Национальное единство не выражалось в государственном единстве. В XV век многие правители Европы, зная на Востоке только Польшу и Литовскую Русь, не подозревали о рождении нового славянского - Московского - государства и, по прежнему, называли восточные русские земли "Татарией". В XV в. эта народность стала объединяться под единой политической формой - государством. Таким образом, Московское княжество становится национальным великорусским государством, и московский князь приобретает значение великорусского государя.
       Собственно период Московского государства начинается со вступлением на великокняжеский "стол" Ивана III Васильевича (1462-1505). Одаренный большим умом и сильной волей, он, закончив собирание великорусских земель под властью Москвы, образовал из своих владений единое великорусское государство. Как отмечал Платонов: "...Сначала его политика была удельной, а затем эта политика стала национальной" [2, с.165]. Именно объединение северных земель превратило московского князя в "государя всей Руси". И хотя это объединение началось еще при Дмитрии Донском, однако, с полным правом именно Ивана III можно назвать создателем Московского государства.
       "Отселе история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие.... Образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической..." [1, с.387].
       В связи с этим меняется и внешняя политика, которая определяется новой идеей национального государства. Формируется чувство народного единства, которое зародилось еще в Киевской Руси как мысль о "Русской земле" как общем "отечестве". "Эта мысль о государственном единстве Русской земли из исторического воспоминания теперь превращается в политическое притязание, которое Москва спешила заявить во все стороны как свое неотъемлемое право" [6, с.111].
       В основу новой политической программы были заложены два представления: мысль о московском государе как о национальном властителе всей Русской земли и мысль о нем, как о политическом и церковном преемнике византийских императоров. Титул "государя всея Руси", который прежде имел только внутреннее употребление, так сказать, в "домашнем обиходе", при Иване III был продемонстрирован европейскому миру.
       "Самый титул царя: великий государь - может отчасти раскрыть, что новый тип политической власти вырос "на старом корне"..., - писал И.Е. Забелин. - В древнее время титулов в собственном смысле не существовало.... Так, слово князь, которым земля именовала каждое лицо, принадлежащее Рюрикову племени, было словом, вполне и точно определявшим истинный, живой смысл, какой возникал из характера княжеских отношений к земле. Права, достоинства князя как известного общественного типа были достоянием только лиц княжеского же рода и никому другому принадлежать не могли... Титул великого князя....Все самостоятельно владеющие князья стали именоваться великими... "Осподарь"... "Государь" - лицо, совмещающее в своем значении понятия о главе дома, о непосредственном правителе, судье, владельце и распорядителе своего хозяйства" [7, с.53-54].
       В слове "царь" соединились: по форме - латинское слово "цесарь", или по старославянски - "цьсарь", и по содержанию, значению - "самодержец" - славянский перевод византийского титула "автократор". Эти термины были и раньше, но тогда они означали другое (например, - в значении: независящий ни от кого, никому не платящий дани), "царями" называли византийских императоров и ханов Золотой орды. Поэтому Иван III, приняв этот титул, должен был перестать быть данником ордынского хана. Покорив в 1478 году строптивый Новгород и отказавшись платить дань казанскому хану Ахмату, одержав в 1480 году над ним моральную победу во время "Великого стояния на Угре", он мог считать себя единственным оставшимся в мире православным и независимым государем, верховным властителем Руси.
       Московское духовенство благословило Ивана III: "Тогда Бог восставит нам тебя, государя, яко древле Моисея, Иисуса и других, освободивших Израиля. Да и новый Израиль, земля Русская, освободится тобою от нечестивого Ахмата, нового фараона..." А "народ славил твердость нашего духовенства". Московский митрополит установил особый праздник Богоматери 23 июня в память освобождения от татарского ига. "Странное действие судьбы: Россия, столь долго губимая татарами, сделалась их покровительницей и верным убежищем в несчастиях" [1, с.472,476].
       Теперь появилась церковная книжная запись: "Иоанн, божею милостью государь всея Руси". Карамзин считал, что "Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых Провидением, решить надолго судьбу народов: он есть герой не только российской, но и всемирной истории". При Иване III Россия вышла "из сумрака теней"; Литва и золотая Орда как "две ужасные тени, заслоняли от нас мир и были единственным политическим горизонтом России". "Иоанн, рожденный и воспитанный данником степной Орды, ...сделался одним из знаменитейших государей в Европе, чтимый и ласкаемый от Рима до Царьграда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни императорам, ни гордым султанам; без учения, без наставлений, руководствуемый только природным умом, дал себе мудрые правила в политике внешней и внутренней; силою и хитростию восстанавливая свободу и целость России" [1, с. 576,579].
       По мнению Карамзина, Иван III не только учредил самодержавие, но был "первым истинным самодержцем России". Вместе с тем, "Иоанн всенародно являл себя главою духовенства,... разгадав тайны самодержавия, сделался как бы земным Богом для россиян..." Народ дал ему имя "Грозного" - грозного для врагов и "строптивых ослушников". Карамзин считал, что Киевская Русь, как государство, погибла "в нашествии моголов", новая Россия создана "державным умом" Иоанна III; в этом смысле он сравнивал последнего с Петром Великим: "оба без сомнения велики" [1, с.582].
       Ключевский заметил, что в то время мыслили не идеями, а образами, легендами; не логически, а символически: для предполагаемых фактов искали оправдание в истории. Так появилась легенда о Владимире Мономахе - якобы сыне дочери византийского императора Константина Мономаха, который, по легенде, послал Владимиру в Киев крест из "животворящего" дерева, царский венец ("шапку Мономаха"), сердоликовую чашу (якобы принадлежавшую римскому императору Августу) и золотую цепь с напутствием: "чтобы православие пребывало... под общей властью нашего царства и твоего великого самодержавства Великие Руси". Поэтому Владимир, венчавшийся на царство этим венцом, стал зваться Мономахом.
       Основная мысль этой легенды очевидна: подчеркнуть значение московских государей - потомков Владимира Мономаха - как преемников византийских царей: идея самодержавия над всем православным миром. Эта идея была еще подкреплена женитьбой Ивана III на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог (по "протекции" римского папы, который таким образом надеялся склонить московского царя к союзу церквей), поэтому Иоанн воспринял при падении Византии ее государственные символы, тем самым, закрепив преемственность двух православных держав. "Новое, государственное направление, только что возникшее в Москве естественным ходом ее истории, было приведено в полную сознательность и определенность с приездом в Москву греческой царевны Софьи Палеолог, с которою великий князь Иван Васильевич вступил в супружество...Его двор и дворец с этого времени стали постепенно преобразовываться, заимствуя многое от угаснувшей Византии" [7, с.89].
       Под влиянием византийских идей и обычаев московский государь не только вполне сознал свое царственное значение, приняв титул "царя всея Руси", но и облек это значение в соответственные царские формы. "Народ, уверовавший в высокое призвание царя, благоговейно чтил и все знаки его величия. Самый дворец государев охранялся особенным почетом, который по установившимся понятиям воздавали царскому местопребыванию" [7, с.321-322].
       Вместе с тем, как отмечал Забелин: "...Великий государь, при высоте политического значения, на волос не удалился от народных корней. В своей жизни, в своем домашнем быту он оставался вполне народным типом хозяина, главы дома, типическим явлением того строя жизни, который служит основою экономического, хозяйского быта во всем народе..." [7, с.52].
       Известно, что инок одного псковского монастыря Филофей писал сыну Ивана III Василию о том, что "все христианские царства сошлись в одном его царстве, что во всей поднебесной один он православный государь, что Москва - третий и последний Рим" [6, с.118].
       Вернадский считал, что Великий князь Московский, "как единственный независимый греческий православный правитель", не только имел право, но и был обязан принять титул царя. "Московский правитель мог претендовать на титул царя по двум причинам. Во-первых, он формально объявил о своей независимости перед своим прежним сюзереном - монгольским царем. Во-вторых, Византийская империя была разрушена турками, и, таким образом, греческий православный мир жил без царя..." [8, с.101].
       Правление Ивана III было отмечено значительным сближением с культурой Западной Европы; из Италии (по инициативе царицы Софьи) были приглашены архитекторы и другие мастера, которые перестраивают Москву и Кремль. Русское государство входило постепенно в круг европейских международных отношений и начинало свое общение с культурными странами Запада.
       Москва заявила притязание на всю Русскую землю как единый народ во имя государственного начала. При Иване III верховная власть окружила себя особым "ореолом", который начал отдалять государя от всего общества. "Идея государственного объединения всей Русской земли, национального значения московского государя, свыше возложенного на него полномочия блюсти народное благо, - как отмечал Ключевский, - эти идеи вместе с первыми попытками установить состав верховной власти единой и неделимой, надобно признать значительными успехами для московских умов того времени" [6, с.129].
       Сигизмунд Герберштейн писал о сыне Ивана III Василии (1505-1534), при котором он впервые посетил Москву в 1517 г.: "Он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех; из советников, которых он имеет, ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они открыто заявляют, что воля государя есть воля божия, и, что ни сделает государь, он делает по воле божией. Поэтому также они именуют его ключником и постельничим божиим; наконец, веруют, что он - свершитель божественной воли". Из этого он делал заключение: "Неизвестно, или народ по своей загрубелости требует себе в государи тирана, или от тирании государя сам народ становится таким бесчувственным и жестоким" [14, с.53].
       Объединение Великороссии изменило положение и отношения русского общества, прежде всего, состав его верхнего слоя - боярства, его отношение к государю, которое отличалось от отношения к нему всего общества. Постепенно утвердилась мысль, что князь выше боярина. Власть московского государя устанавливалась над удельными властями, т.е. новый государственный порядок ложился поверх уже существующего удельного, не разрушая его. Объединенное вокруг Московского Кремля, новое титулованное боярство посчитало себя собранием наследственных и общепризнанных властителей Русской земли. Так в сознании боярства родилась идея "аристократического правительства". "Объединение Великороссии, сообщив великому князю московскому значение всеземского национального государя, и собранным под его рукой местным правителям внушило идею всеземского правительственного класса" [6, с.135].
       Этот взгляд боярства на свое политическое значение было облечено в определенную систему служебных отношений, которая получила в истории название "местничество". В этой системе иерархические отношения назначаемых на должности бояр устанавливались в соответствии с их фамильным положением. Это фамильное значение лица по отношению к другим называлось "отечеством". Оно приобреталось предками и становилось достоянием всех членов фамилии. Служба члена фамилии была делом всего рода. "Боярина можно было избить, прогнать со службы, лишить имущества, но нельзя было заставить занять должность в управлении или сесть за государственным столом ниже своего отечества... Государь может сделать своего слугу богатым, но не может сделать его родовитым" [6, с.145].
       Так формировалось боярство как своеобразный аристократический класс. Государственная служба подчинялась происхождению и заслугам предков. Это противоречило государственным интересам. "Местничество" было вредно и государству и боярству, которое за него упорно держалось.
       Итак, в конце XV - начале XVI вв., с одной стороны, московский князь был поднят на высоту национального государя с широкой властью, с другой, - ему был навязан "правительственный класс" с определенными политическими притязаниями, со старой социальной организацией. Посредником между ними становится русская церковь. Но противоречие между "самодержавным" московским князем и строптивым "местническим" боярством, сдерживаемое лишь только авторитетом князя и митрополита, нарастало и требовало своего разрешения. Именно это противоречие должен был разрешить Иван Васильевич, который в трехлетнем возрасте унаследовал престол своего отца и имел возможность на протяжении многих лет наблюдать и понять трагическую необходимость "усмирения" боярской "вольницы". В XVI веке остро встал вопрос, кто будет править в московском государстве: бояре как замкнутый класс родовитой аристократии или "государь".
       Иван IV (1534-1584) является легендарной личностью в русской истории, его реформы и террор определили политическое развитие России на многие годы. Платонов, отмечавший в начале XX века, что "время Ивана Грозного давно привлекает к себе внимание ученых и беллетристов необычным в русской истории драматизмом положений и яркостью характеров", вместе с тем указывал на то, что "материалы для истории Грозного далеко не полны". "...В биографии Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной жизни и делах". И далее: "Эти факты не всегда нам известны точно; не всегда ясна в них личная роль и личное значение самого Грозного. Мы не можем определить ни черт его характера, ни его правительственных способностей с той ясностью и положительностью, какой требует научное знание. Отсюда - ученая разноголосица в оценке Грозного" [5, с.185,198].
       Костомаров в своей книге "Личность царя Ивана Васильевича Грозного" писал: "В нашей русской истории царствование Ивана Васильевича Грозного, обнимающее половину лет, составляющих XVI столетие, есть одна из важных и достойных особого исследования эпох.... Много было совершенно в этот полувековой период славного, светлого и великого по своим последствиям, но еще более мрачного, кровавого и отвратительного" [9, с.5].
       Карамзин - один из создателей исторического мифа об Иване "Грозном", - с восторгом восклицал: "Сей монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного царства, усмиритель своего, великодушный во всех чувствах, во всех намерениях, мудрый правитель, законодатель..., явление редкое в истории государства! Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне" [10, с. 224].
       Однако, этот восторг относится к юным годам царя. В то время окружающие молодого царя наставники внушали ему мысль о самодержавии: "Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя..., - писал царю Вассиан Патрикеев. - Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож. Советник мудрейший государя неминуемо овладеет им". Карамзин по этому поводу заметил: "Монарх, опасаясь умных, впадает в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами... Цари должны опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников" [10, с.233].
       Смерть первой жены Ивана Анастасии Романовой внесла "ужасную перемену в судьбе его и России". "Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели". "Вероятно ли, - спрашивал историк, - чтобы государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла ровно убедительны, неопровержимы..." Карамзин сам пытался ответить на свой вопрос, исходя из того, что "история не решит вопроса о нравственной свободе человека: но, предполагая оную в суждении своем о делах и характерах, изъясняет те и другие, во-первых, природными свойствами людей, во-вторых, обстоятельствами или впечатлениями предметов, действующих на душу" [10, с.283-285].
       Англичанин Джером Горсей, живший в Москве в 1572-1584 гг., свидетельствовал: "Иван усилился не только завоеванием царств Казанского и Астраханского, не только пленением могучих государей и военачальников, но его второй брак доставил ему непреодолимую силу татар, отважных воинов, лучших, чем были русские. Он пользовался ими для укрощения и обуздания тех князей и бояр, которые, по его замечанию, были им недовольны и готовы были возмутиться против него за жестокую резню, мучительства, беспрестанные убийства, грабительства и смертные казни лиц благородного сословия" [11, с.156].
       . Критически настроенный Костомаров утверждал: "Иван Васильевич, одаренный... в высшей степени нервным темпераментом и с детства нравственно испорченный, уже в юности начал привыкать ко злу, и так сказать, находил удовольствие в картинности...Иван был человек в высшей степени бессердечный: во всех его действиях мы не видим ни чувства любви, ни привязанности, ни сострадания" [3, с.478-479].
       Он сомневался в том, что Иван Грозный действовал самостоятельно, он всю жизнь находился под влиянием других, как это характерно для тиранов. Истинными правителями государства были его советники ("двор"). Царь Иван IV утвердил начала "деспотического произвола" и "рабского бессмысленного страха и терпения". Его идеал состоял именно в том, чтобы "прихоть самовластного владыки поставить выше всего". Постоянная боязнь за свою жизнь владела царем. Он был убежден, что кругом его враги и изменники. Поэтому он готов был то истребить чуть ли не весь русский народ, то бежать от него в чужие края. Здесь Костомаров имеет в виду жестокую расправу Ивана Грозного над Новгородом, Псковом и Тверью, а также его переписку с английской королевой Елизаветой, в которой он испрашивал ее согласия на убежище (на что получил вежливый отказ).
       Карамзин отмечал, что "в сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его" [10, с.323].
       Костомаров настаивал на том, что напрасно некоторые историки "силятся" опровергнуть Карамзина и представить Ивана IV великим государственным мужем, достойным уважения, оправдать его деяния, и он дал блестящую формулу тиранической посредственности.
       "Личность эта принадлежит к разряду тех нервных натур, которых можно встретить много везде в разных положениях, зависящих от разных условий рождения, жизни, воспитания...Главное их общее свойство - чрезвычайная чувствительность к внешним ощущениям и вследствие этого быстрая смена впечатлений. Поэтому воля у них обыкновенно слабая, великими деятелями они быть не способны...Нередко жизнь таких существ представляет беспрерывную и странную смену умных поступков глупыми и наоборот....С трусостью всегда соединяются подозрительность и недоверчивость. Успех чрезмерно поднимает их; неудача повергает в прах...Горе, если такие личности получают неограниченную власть: возможность осуществлять образы, творимые воображением, вследствие чрезвычайной чувственности к разным ощущениям, доводит их до всевозможного безумия, Многие тираны, прославленные за свою кровожадность и вычурные злодейства, принадлежали к таким натурам". Костомаров сравнивает Ивана Грозного с Нероном [9, с.23-24].
       Горсей свидетельствовал: "Главное наслаждение царя, которого руки и сердце были обагрены кровью, заключалось в том, чтобы выдумывать новые мучения, пытки и смертные казни над теми, на которых он гневался или которых наиболее подозревал, именно над теми из своего дворянства, которые пользовались наиболее доверием и любовью его поданных. Он оказывал особенную милость свирепой военщине и разному сброду, чтобы этим оскорблять дворян и производить раздор" [11 ,с.165].
       Забелин же, напротив, сравнивал Ивана IV с Дон Кихотом: "наш Грозный царь в сущности был эпический богатырь, чудовищный, совсем не понятный для нашего времени и объяснимый только жившими еще в самом народе эпическими идеалами и эпическим складом понятий его века" [7, с.205].
       Вернадский был значительно более сдержан в оценке Грозного: "Царь был натурой противоречивой. Наделенный большими интеллектуальными способностями, правитель с широким кругозором, он в то же время бы вспыльчив, жесток, да к тому же страдал манией преследования, которая особенно развилась в последние двадцать лет его жизни. Его натура была, видимо, артистической; эстетизм преобладал в нем над моральным смыслом... Он был склонен к драматическим и, можно сказать, театральным эффектам в политических конфликтах и действиях" [8, с.102].
       Ключевский тщательно проанализировал и описал события и обстоятельства формирования и правления особого типа личности Ивана Грозного с целью найти объяснение его истинной роли. "От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди которых протекало детство Ивана, рано испортило этот ум, дали ему неестественное, болезненное развитие" [6, с.176]. В его жизнь глубоко вросли чувства сиротства и одиночества, привычка ходить, оглядываясь и прислушиваясь, подозрительность и недоверие к людям, "злость со стиснутыми зубами". Боярское своеволие и насилие были первыми его политическими впечатлениями. Это развило в нем инстинкт самосохранения. У таких людей преобладает постоянная потребность чувствовать, что их любят и уважают. Однако завоевать их доверие трудно, но тем, кому это удавалось, пользовались этим доверием "до излишества".
       "Все помыслы царя сводятся к одной идее - к мысли о самодержавной власти. Самодержавие для Ивана не только нормальный, свыше установленный государственный порядок, но и исконный факт нашей истории, идущий из глубины веков" [6, с.157].
       При Иване IV государство разделилось на две части: "земщину", которую представляла боярская дума, и "опричнину", которую возглавлял сам царь, переименовавший ее позднее во "двор". Между царем и боярами не было принципиального расхождения во взглядах на политическое устройство государства. Но имело место одно противоречие, заложенное еще в традициях. Московское государство XVI века - это абсолютная монархия при "аристократическом правлении". При этом в стране не было законодательства, которое бы урегулировало отношения между этими двумя ветвями власти. Бояре считали себя властными советниками государя, а государь "пожаловал" их званием "холопов государевых". "Самодержавие нашего начало от святого Владимира...Царь - гроза не для добрых, но для злых дел; хочешь не боятся власти - делай добро, а делаешь зло - бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и для одобрения добрых", - писал сам Иван Грозный Андрею Курбскому, который, однако, считал, что государственный порядок должен быть основан на участии в управлении "синклита", т.е. боярского совета: царю надобно быть главой, а мудрых советников своих любить, "яко свои уды" [6, с.155,158].
       "Не умея ни поладить, ни расстаться, они попытались разделиться - жить рядом, но не вместе. Таким выходом из затруднения и была опричнина", - считал Ключевский.
       Царь не мог создать быстро новый класс, не имея возможности сокрушить неудобный ему правительственный класс. Поэтому он начал истреблять отдельных представителей этого класса, заменяя их другими. Так вопрос о государственном порядке превратился для него в вопрос о личной безопасности, и он, "как не в меру испугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и налево, не разбирая друзей и врагов". Здесь сказался его личный характер, который приобрел особое значение в отечественной истории.
       Никогда до этого верховная власть в отвлеченном самосознании не поднималась до такого отчетливого выражения. Но при практической реализации эта политическая мысль потерпела крушение. "Дело шло не о том, как править государством, а о том, кто будет им править" [6, с160].
       Ключевский признавал, что "царь совершил или задумывал много хорошего, умного, даже великого, и рядом с этим наделал еще больше поступков, которые сделали его предметом ужаса и отвращения для современников и последующих поколений" [6, с.179]. Черты его личного характера направляли его мышление, которое, в свою очередь, оказывало влияние на его политический образ действий. "Иван рано и много, раньше и больше, чем следовало, стал думать своей тревожной мыслью о том, что он государь московский и всея Руси". Увлеченное и избранное изучение святого Писания привело к раннему зарождению политической мысли: "Несть власти, аще не от бога. Всяка душа властем придержащим да повинуется. Горе граду, им же градом мнози обладают и т.п." [6, с.184].
       Из этих "усилий ума и воображения" Иван Грозный вывел лишь "голую" идею царской власти, не подкрепив ее ни какой-либо программой, ни теорией. Без этих "практических выводов" эта идея превратилась в "каприз личного самовластия", в орудие "безотчетного произвола".
       "Таким образом, - делал вывод Ключевский, - положительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она устроилась до него и после него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и после него" [6, с.186-187]. Но важно отрицательное значение его царствования: "вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом".
       Однако, здесь с Ключевским трудно согласиться, безусловно, так как он сам дал достаточно материала для обоснования взгляда с другой стороны на роль Ивана Грозного.
       Прежде всего, следует отметить, что во второй половине XVI в. Московское государство находилось в довольно сложной, если не сказать опасной, международной ситуации. С Запада - агрессивная Польша-Литва, с Востока - Казанское и Астраханское татарские ханства, с Юга - Крымское ханство. Завоевание Иваном Грозным Казани и Астрахани значительно укрепили позиции Москвы на Востоке. Оставался Крым, который "образовал непреступную с суши разбойничью берлогу". "Крымское ханство представляло огромную шайку разбойников, хорошо приспособленную для набегов на Польшу, Литву и Московию. Эти набеги были ее главным жизненным промыслом" [6, с.196]. Падение Казанского, а затем Астраханского, ханств "приводило в ужас Тавриду", заметил Карамзин. Давлет-Гирей чувствовал "нашу силу", ублажал Ивана IV мирными обещаниями и угрозой нападения выпрашивал "поминки". В 1558 г. русская армия под командованием Данилы Адашева спустилась на двух кораблях по Днепру к устью и высадилась на западном побережье Тавриды, громя татар и, освобождая российских и литовских невольников, затем с добычей вернулось к Очакову. Иван IV тогда писал хану: "видишь, что война с Россией уже не есть чистая прибыль, мы узнали путь в твою землю и степями и морем" [10, с.274]. Но в 70-е годы крымские татары дважды разоряли Москву.
       Отношения между Польшей-Литвой и Москвой осложнялись взаимными "счетами" и "недоразумениями", "близорукостью их правительств", "пренебрежением к интересам своих народов", что мешало организации дружного отпора на их южных рубежах.
       Судьба народа определяется из тех условий, в которых он живет, назначение выражается в том, как народ использует эти условия в своей жизни и деятельности. Судьба русского народа на многие века была предопределена тем, что он был поставлен у "восточных ворот Европы" сдерживать "напор азиатов". В XVI веке русское государство, наконец, перешло от изнурительной обороны к наступлению на "азиатские гнезда", спасая тем самым европейскую культуру, защищая тыл европейской цивилизации. "Но сторожевая служба везде неблагодарна и скоро забывается, особенно когда она исправна: чем бдительнее охрана, тем спокойнее спится охраняемым и тем менее расположены они ценить жертвы своего покоя", - справедливо заметил Ключевский [6, с.373]. Именно это и определило положение Московского государства в конце XVI в.
       Таким образом, главной заботой московского правительства была оборона страны, этому было подчинено все народное хозяйство. Так возникла "поместная" система: "порядок служилого, т.е. обязанного ратной службой, земледелия". Ключевский признавал, что "в нашей истории очень немного факторов, которые производили бы более глубокий переворот, как в политическом складе, так и в хозяйственном быту общества" [6, с. 215].
       Второе направление деятельности Ивана Грозного - это церковное строительство. К XVI в. русское духовенство и особенно монашество уронили "строгую монастырскую дисциплину времен Сергия Радонежского и Кирилла Белозерского". Иван инициировал созыв знаменитого "Стоглавого собора", которому указал: "в монастыри постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать" [6, с.261].
       Еще при Иване III возник спор между "иосифлянами" и "нестяжателями", между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским, по вопросу: "об отнятии у церкви всех ее недвижимых имуществ". Однако полемика по этому поводу продолжалась уже в литературе и во второй половине XVI в. (Максим Грек, Вассиан Патрикеев и др.). Все завершилось приговором церковного собора 15 января 1580 года.
       Джером Горсей о самом Иване Грозном писал, что "он был хорош собой, стройно сложен, с высоким лбом, с пронзительным голосом, настоящий скиф,- остроумен, жесток, кровожаден, безжалостен; его собственная опытность помогала ему в управлении государством и общественными делами". Но он же свидетельствовал: "Царь привел к определенной и точной форме писаного закона двусмысленные и неясные обычаи и судопроизводство, предоставив каждому поданному уразуметь смысл закона и самому, без ходатая, вести тяжбу своего дела, а в важных случаях обращаться беспрепятственно к верховному суду правительства. Этот царь установил и обнародовал единое для всех вероисповедание, учение и богослужение в церкви...Царь отделил московское духовное управление от греческой церкви и соответственно от необходимости в эту церковь посылать пожертвования и принимать оттуда грамоты" [11, с.191].
       Позже, в 1589 г. в Москве было установлено патриаршество. При Иване Грозном было построено 40 каменных церквей, в том числе перестроены кремлевские соборы; свыше 60 монастырей и обителей. При этом он сам жертвовал вклады, дарил колокола и украшения, "чтобы они молились за его душу". Современный Московский Кремль и знаменитые русские монастыри - это памятники эпохи Ивана Грозного, который сделал для укрепления независимости Московского государства и становления русской национальной культуры больше, чем все его предшественники, вместе взятые.
       Именно при Иване Грозном "мало того, что народность сознала свое единство, она вскоре затем почувствовала свою силу, оценила, быть может, даже выше меры свои политические успехи и стала смотреть на себя как на богом избранный народ, "новый Израиль", которому суждено играть первенствующую роль среди других православных народов..." [2, с.182]. Платонов называл это "верование" - "литературно-политической фикцией", определившей на века национальную историю России, и первой жертвой которой стал Иван Грозный, подчинивший свою жизнь этой фикции.
       Ключевский обращал внимание на одну весьма любопытную деталь, характеризующие времена Ивана Грозного: в XVI в. крестьянство еще не было сословием в "политическом смысле слова", оно пребывало в "вольном состоянии", т.е. имело право перехода от одного владельца к другому. Возможно, этим можно объяснить тот, казалось бы, странный, факт, что при Иване Грозном (почти 50 лет!) на Руси не было серьезных крестьянских волнений и массовых репрессий против крестьянства со стороны правительства.
       Иван Грозный, по словам Карамзина, "беспримерными ужасами тиранства испытал неизменную верность народа. ...Россияне славились тем, чем иноземцы укоряли их: слепою, неограниченною преданностию к монаршей воле в самых ее безрассудных уклонениях от государственных и человеческих законов" [10, с. 389,423].
       Разумеется, подавление непокорных Новгорода и Пскова было жестоким и, вероятно, неадекватным поставленным целям, но таковы были времена (в том числе и в средневековой Европе) и Иван IV, безусловно, не был святым по своему нраву. Однако, политический смысл этого акта совершенно очевиден. Кроме укрепления своих западных границ, Грозный решал еще очень важную для себя задачу: подавление постоянного очага боярской оппозиции.
       При Иване Грозном боярская Дума сохраняла свой "аристократический" состав. Каждый новый закон исходил из Думы с обычной "пометой": "Государь указал и бояре приговорили". Законодательное значение Думы было прямо утверждено в Судебнике 1550 года. "По своему историческому складу боярская дума не сделалась ареной политической борьбы.... Здесь, по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену по дородству, разуму, по голове" [6, с.326].
       Вместе с тем. Иван Васильевич видел в "боярской опеке" источник всех бедствий для государства: "на двадцатом году своего возраста царь Иван, видя государство в великой туге и печали от насилия сильных, умыслил всех привести в любовь", - писал современник [6, с.350]. В 1550 году он созвал Земский Собор, который родился из "административной нужды", и конечно не был собранием "народного представительства". Однако, "мысль о привлечении общества к участию в управлении, руководившая областными реформами в царствование Ивана IV, сообщила политическое движение, исторический рост и земскому собору" [6, с.369]. Состав Земского собора постоянно усложнялся, все шире охватывая общество, что свидетельствовало об укреплении идеи общественного представительства.
       Наряду с Думой существовала система "земского самоуправления", суть которого состояла не только в ведении своих местных дел, но и в исполнении общегосударственных "приказных поручений". Для этого из своей среды земство выбирало ответственных исполнителей "к государственному делу". Таким образом "земское самоуправление", вызванное потребностью решения новых государственных задач, было создано в помощь центральному правительству.
       Платонов по этому поводу точно заметил: "московская власть была властью абсолютной и демократической" [2, с.202].
       В связи с этим, возникает вопрос: какая страна в Европе XVI века могла бы представлять столь разумную систему управления государством? Государство, созданное Иваном Грозным, было не только современным, отвечающим историческим потребностям своего развития, но и преемственным, т.е. опиралось на многовековой национальный опыт; не прерывая "связь времен", естественно завершало трудный путь формирования российского государства.
       Так, например, Ключевский справедливо заметил, что "тогда и народ понимали далеко не по-нынешнему". Это "ныне" -XIX век, когда т.н. "народное представительство" понимается как выражение воли самого народа через избираемых им представителей, что народ есть некое политическое целое, он и есть государство, а правительство - это организация, создаваемая самим народом для объединения его в единое целое. В XVI в. в Москве думали, что не народу подобает назначать выразителей своей воли, что для этого есть готовые, "волею божией установленные извечные власти", - правительство, которое и есть государство; "говоря проще, народ не может иметь своей воли, а обязан хотеть волею власти, его представляющей" [6, с.358].
       "Юридические фикции" тогда играли большую роль в общественном сознании, и это было не без активной помощи "церковных законоведов". В земском соборе они видели представительство государственной организации, в рамках которой общество и народ рассматривались не как самостоятельная политическая сила, или "гражданство", а как "паства", о благе которой могут думать сообща только ее "настоятели".
       Именно с Иваном "Грозным" связана идея "выборного царя", который уже не смотрел бы на государство как на свою "вотчину", а на власть как на свою собственность, а власть становилась "должностью", возлагаемой на него собором. Так зарождалась новая идея народа. Это была уже не "паства", подлежащая воспитательному попечению правительства. Народ становился носителем государственной воли, которую он передавал избранному на соборе царю. А между тем, как утверждал Ключевский, в XVII в. собор мог развиться в настоящее народное представительство, но "роковые условия русской жизни" воспрепятствовали установлению "законом нормированного притока здоровых общественных сил в состав правящего класса, ежеминутно стремящегося у нас превратиться в замкнутую от народа касту, в чужеядное растение, обвивающее народное тело".
       "Ход дел указывал старой династии демократический образ действий, непосредственное отношение к народу; но она строила государство вместе с боярством, привыкла действовать с помощью родословной знати. Из образа действий Грозного видно, что у нее и явились было демократические стремления, но остались аристократические привычки. Она не могла примирить этих противоположностей и погибла в борьбе с этим противоречием" [6, с.372-373].
       С точки зрения последующего исторического опыта, очевидно, что здесь Ключевский идеализировал потенциальные возможности установления "демократического режима" в Московском государстве XVI века. Думается, что тогда альтернатива была иная: либо назад к боярской удельной "вольнице" Московского княжества, что уже было практически невозможно: Московское государство было бы просто "разодрано" своими хищными соседями,- либо вперед - к установлению сильного авторитарного государства, опирающегося на регламентированную систему "народного представительства". Государственная концепция Ивана Грозного была обусловлена его временем и была единственно возможной.
       Карамзин заключил свое исследование эпохи Ивана Грозного следующей "загадкой" истории: "Несмотря на все умозрительные изъяснения, характер Иоанна, героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров..." Вместе с тем, "отдавая справедливость и тирану" он отмечал, что Иван Грозный имел "разум превосходный", соединенный с "необыкновенным даром слова", "редкую память", знал наизусть Библию, греческую, римскую и отечественную историю, был "ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности", "знаменит в истории как законодавец и государственный образователь" [10, с.526].
       Иван IV был образованным человеком, незаурядным политиком и дипломатом. Он создал внутреннюю административно-правовую структуру государства и отодвинул его границы далеко на Север (к Белому морю) и Восток (за Урал до Иртыша), тем самым, заявив окончательно о существовании на востоке Европы мощного русского государства, которое впредь должны были воспринимать с уважением соседние и дальние страны. Он заставил уважать себя и свою страну. Личные черты его характера оказывали большое влияние на его деятельность (как любого политического деятеля того времени), однако суть и смысл этой деятельности определялись, в конечном счете, интересами государства и обстоятельствами, диктующими условия достижения поставленных целей. Самодержавие, утвержденное его дедом Иваном III, было подчинено идее государственности. Начиная с Ивана Грозного, каждый из российских правителей избирал свои методы и средства, обусловленные как личным характером, так и обстоятельствами, для достижения теперь только одной цели - укрепление государства - России.
       "...Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретением трех царств могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ... чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования;... по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!" [10, с.526].
       Нельзя измерять определенную эпоху мерками другого времени. Время обратного хода не имеет. Поэтому идеи, понятия и ценности принадлежат своему времени и не могут быть перенесены на другое время. Исторические деятели не подлежат "суду истории": наследники не должны судить своих предков. Но и "суд" современников неизбежно субъективен и личностный. Карамзин подчеркивал: "Не только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо тех времен, не поставим себя на место предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния, без обманчивого воображения с новейшими временами... Великие усилия рождают великое: а в творениях государственных начало едва ли не труднее совершения" [10, с.239].
       Это понимали русские историки, стараясь не навязывать свои нравственные оценки историческим деятелям России (правда, не всегда и не всем это удавалось в полной мере). Так, Бушков, сравнивая Ивана Грозного с Генрихом VIII и называя их "братьями-близнецами", обращает внимание на то, что "наши предки... в действительности сплошь и рядом были отнюдь не такими, какими представляются потомкам, - в особенности, если потомки не обременены хорошим знанием истории" [15, с.290].
       Масштаб экономического и социального разорения Московии после правления Ивана Грозного оказался "поистине колоссален". За тридцать лет к 1580 г. население страны сократилось примерно на четверть не только за счет погибших и замученных, но и за счет бежавших на Дон и в Литву. К тому же от голода 1569-1571 гг. умерли сотни тысяч человек. Но еще страшнее оказался разгром торговли, ремесла, всего городского хозяйства. Большая часть городов была совершенно разорена, а во многих и населения почти не осталось. Даже в Москве население сократилось втрое. "...К концу правления великого князя царя Ивана IV страна пришла в такое состояние, как будто она потерпела сокрушительное поражение от неприятельской армии. ...Историки давно уже говорят о том, что разгромил Московию ее великий князь и царь Иван IV Грозный" [16, с.354-355].
       Джером Горсей, подробно описав 18 марта 1584 года - день смерти Ивана Грозного, заметил: "Кто мог подумать тогда, что столь большие богатства, им оставленные, будут вскоре истреблены, а это государство, царь, князья и все люди так близки к гибели". Все, или почти все, что ценой таких трагических жертв было создано Иваном Грозным, было уничтожено вскоре после его смерти (точнее - после смерти его сподвижника Бориса Годунова) в период "смутного времени".
       Правление Бориса Годунова фактически началось при сыне Ивана Грозного Федоре (1584-1598). "На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидела постника и молчальника, более для кельи и пещеры, нежели для власти державной рожденного", - заметил Карамзин. После его смерти Годунов был избран на Земском соборе и утвержден иерархами русской церкви (1598-1605). "Так пресеклась на троне московском знаменитое варяжское поколение, коему Россия обязана бытием, именем и величием...". Но "переменилось только имя царя: власть державная оставалась в руках того, кто уже давно имел оную и властвовал счастливо для целости государства, для внутреннего устройства, для внешней чести и безопасности России" [12, с.117].
       Джером Горсей свидетельствовал: "Строй и управление Русским государством так изменились против прежнего, что можно было назвать это государство совсем новым; все получило другой вид, противоположный старому; каждый жил в спокойствии, радовался, занимаясь своим делом; везде назначены новые чиновники, везде творилось правосудие". [11, с.199].
       Он так описывал Годунова: "Ему около 45 лет; он с хорошими способностями; при этом он склонен к некромантии, без всякого образования, но быстро соображает, от природы хороший оратор, говорит прекрасно и внятным голосом. Ловкий, хитрый и мстительный, он не особенно сластлолюбив, умерен в еде, отличается величественной осанкой, щедро угощает иностранных послов и делает богатые подарки иностранным государям. Чтобы распространить свою славу и заставить говорить о себе, он добивался прочного союза и дружбы с германским императором и датским королем, а также, со скифским ханом, польским королем и шведским - его врагами, а также поддерживал дружбу со всеми, кто неприязненно относился к нему, что и погубило его. Он продолжал управлять государством по-прежнему; но чтобы расположить к себе подданных, доставил им больше безопасности" [11, с.219-220].
       Карамзин признавал, что Годунов "в усердной любви к гражданскому образованию" превзошел "всех древнейших венценосцев России", понимая что "народное образование есть сила государственная". "Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, - утверждал историк, - в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия...Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Россию в бездну злополучия, почти неслыханного, - предал в добычу ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей и самозванцев истреблением древнего племени царского?" [12, с.238].
       Платонов по этому поводу заметил: "Такая антипатия к Годунову, ставшая своего рода традицией, происходит от того, что к оценке его личности по обычаю подходят чрез сомнительный факт убийства царевича Дмитрия. Если же мы отрешимся от этого далеко не вполне достоверного факта, то у нас не хватит оснований видеть в Борисе безнравственного злодея, интригана, а в его избрании - ловко сыгранную комедию... Историческая роль Бориса чрезвычайно симпатична: судьбы страны очутились в его руках тотчас же почти по смерти Грозного, при котором Русь пришла к нравственному и экономическому упадку. ...После Грозного Московское государство, утомленное бесконечными войнами и страшной неурядицей, нуждалось в умиротворении. Желанным умиротворителем явился именно Борис, и в этом его громадная заслуга" [2, с.255]. Борис был умным администратором и искусным дипломатом. Он не любил военного дела, по возможности избегал войны и почти никогда сам не предводительствовал войском.
       Карамзин признавал, что "Годунов блистал умом единственно в делах внешней и внутренней политики, всегда осторожной и миролюбивой; не имея духа ратного, не алкая воинской славы". В 1588 г. по приглашению Годунова приезжает константинопольский патриарх Иеремия и учреждает московское патриаршество. "Чтобы утвердить достоинство и права российского священноначалия, написали уставную грамоту, изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой; что Новый Рим, Константинополь, овладеем безбожными племенами агарянскими; что третий Рим есть Москва..." [12, с.60].
       Костомаров полагал, что Годунову как "народному избраннику" не следовало было копировать "погибшую династию" с ее удельными привычками и предрассудками. "Борис не был человек злой, делать другим зло для него не составляло удовольствия, ни казни, ни крови не любил он. Борис даже склонен делать добро, но это был человек из тех недурных людей, которым всегда своя сорочка ближе к телу и которые добры до тех пор, пока можно делать добро без ущерба для себя; при малейшей опасности они думают уже только о себе и не останавливаются ни перед каким злом" [9, с.64].
       Между тем историк утверждал, что "ничего творческого в его природе не было". Поэтому "он не способен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям, эгоистические натуры менее всего годятся для этого". Он называл Годунова не "дальнозорким" государственным деятелем, принимавшим во внимание только ближайшие обстоятельства. Отсутствие у него образования сужало его мировоззрение, хотя он обладал здравым смыслом, который указывал ему пользу сближения с Западом. Его политика была не воинственна, он хотел достигнуть своих целей хитростью, не ссорясь со своими соседями. Но против Годунова были объективные исторические "печальные обстоятельства", которые "наложили на великорусское общество характер азиатского застоя, тупой приверженности к старому обычаю, страх всякой новизны, равнодушие к улучшению своего духовного и материального быта и отвращение ко всему иноземному..." Такие "умные люди" как Борис Годунов чувствовали на себе эту "тяжесть невежества" [13, с.166].
       Ключевский, напротив, считал, что Борис Годунов был на московском престоле "небывалым явлением", и не усидел на нем, потому что не оправдал боярских ожиданий, не захотел быть орудием в их руках, пытался самостоятельно развивать свои собственные "политические планы".
       "Очень способным государственным деятелем", который мог бы вернуть страну в нормальное состояние после смерти Ивана Грозного, считал Годунова и Вернадский. "Однако внутреннее противостояние в политической и социальной областях, равно как и экономический кризис, не позволили найти выход.... На деле Борис продолжал главную линию политики Ивана IV, поддерживая интересы дворянства и купечества против бояр..." Он отмечал, что Годунов обладал здравым смыслом, был правителем с "самыми добрыми намерениями". Он обещал "всех в народе" сделать богатыми и действительно старался улучшить на деле участь своих подданных. Понимая превосходство западного образования и техники, он приглашал иностранцев и посылал русских учиться за границу. "Но как будто сама судьба была против него, и ни один из его планов не удался" [8, с.117-119].
       Однако Лев Гумилев утверждал, что режим правления Бориса Годунова "вполне можно назвать полицейским". "...Правительство Бориса Годунова, несмотря на очень разумную внешнюю политику, несмотря на то, что была налажена хозяйственная жизнь страны, сделаны большие государственные запасы, упорядочена налоговая система, было мало популярно в народе. Недовольство политикой Бориса зрело во всех сословиях и было вызвано, прежде всего "пережитками прошлого", то есть сохранением при Борисе наследия царствования Ивана Грозного в виде застенков и системы тотального доносительства. Всеобщее недовольство должно было найти выход, и оно нашло его в поддержке Самозванца" [4, с.212].
       В итоге, очевидно, что на личность и роль Бориса Годунова в русской истории нет единого мнения среди российских историков, как, впрочем, и на личность Ивана Грозного.
       Джером Горсей утверждал, что против Бориса Годунова существовал "замысел": "хотели отравить и умертвить молодого царевича, третьего сына покойного царя, Дмитрия, с матерью и роднею, друзьями и приближенными, который содержался под строгим присмотром в отдаленном городе Угличе" [11, с.206]. В этом "замысле" был заподозрен Никита Романович - дядя царя Федора, который был "околдован и внезапно лишился языка и рассудка" и вскоре умер. Его старший сын Федор Никитич ("молодой, красивый, подающий большие надежды"), "был принужден жениться на одной черкешенке, служанке сестры Бориса и имел от нее сына" (будущий царь - Михаил Романов). Федора Никитича, после смерти отца, постригли в монастырь, и вскоре он стал ростовским архиепископом. А его брат Александр Никитич бежал в Польшу, где присоединился к Богдану Бельскому, вместе с которым и другими "недовольными вельможами, проживающими как заграницею, так и в России, задумал не только конечную гибель Бориса Федоровича и его фамилии, а переворот всего царства".
       Горсей писал о Богдане Бельском, "временщике и любимце великого царя Ивана Васильевича": "...Никто не был настолько могуществен и способен, чтобы справиться с наиболее опасными врагами царя, боярами и другими недоброжелателями и довести их до гибели". Царь Борис и его приверженцы страшились "тонких происков" Бельского, искали случая избавиться от него, подвергая опале и, наконец, вместе с его приверженцами, выслали их далеко от Москвы. Однако бесчисленные сокровища и масса денег, захваченные Бельским во времена его благополучия и отправленные им на всякий случай за границу, пригодились для его плана мести. Он спасся бегством, соединился с другими недовольными боярами и влиятельными людьми и задумал поднять против России польского короля, главнейших воевод и князей литовских [11, с.220].
       Из утверждений Горсея совершенно ясно, что в убийстве Дмитрия с целью скомпрометировать Бориса Годунова были заинтересованы именно Романовы, что позже и произошло. Но так как при этом сбросить с трона Годунова не удалось, был задуман и осуществлен другой "замысел" - был найден Лже-Дмитрий, которого поддержал не только Богдан Бельский, но и Романовы.
       Удивительно, что почти никто из русских историков не обратил внимание на эти свидетельства современника-иностранца, прожившего много лет в Москве.
      
       Итак, подводя итоги обзора определенного периода в истории России - XIV-XVI вв., - можно отметить следующее. Во-первых, значение так называемого "татаро-монгольского ига" в российской историографии представлено явно односторонне, с преувеличенным выделением его отрицательных моментов, что сделано, по вполне понятным причинам, для создания мифа об "освободительной войне" русского народа против "завоевателей". Миф этот был актуален накануне Отечественной войны 1812 года и активно популяризировался в русской литературе в течение XIX в. Между тем, очевидно, что в нем имела место эстраполяция событий, предшествующих XIII- начала XIV веков, на более поздние века, когда не было зафиксировано ни одного (!) восстания или организованного сопротивления со стороны русских князей или городов.
       Историческая истина здесь заключается в том, что новое северо-восточное славянское государство, у истоков которого стоял Александр Невский, возникло в XIV веке и сформировалось как подобие Золотой орды, то есть как азиатское государство. Все московские князья стремились, так или иначе, воссоздать татарскую систему управления. Именно поддержка Золотой Ордой московских князей сделала их столь могущественными не только по отношению к другим русским князьям, но также и для таких сильных соседей как Литва и Крым. Так что московское "самодержавие" родилось отнюдь не в Киевской Руси, а в Золотой Орде, и имеет восточное, происхождение.
       Здесь есть одна значительная черта, отличавшая Московское государство от Киевского княжества. Это отличие - теократия: московское государство изначально воссоздавалось под эгидой православной церкви, (которая, находилась под покровительством Золотой орды). То, что не удалось сделать Владимиру Великому, удалось Ивану III: создать теократическое государство, в котором "государь" фактически является главой церкви (по византийскому образцу). Главная ошибка Ивана Грозного, (а впоследствии и Бориса Годунова) как раз и заключалась в том, что, пытаясь изменить эту теократическую систему, они, несмотря на заигрывание и "задабривание" церкви, не смогли опереться на нее в борьбе с боярской оппозицией и потому в этой борьбе были обречены.
       Со смертью последнего Рюриковича русское теократическое государство распалось, так как исчезла главная цементирующая его идея богоизбранности власти. Осталось азиатское "самодержавие", но исчезла его сакраментальность. В этом - главная внутренняя причина разразившейся в начале XVII века "Русской смуты", в результате которой Московское государство теряет свой национальный суверенитет.
      
      

    библиография

      
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского: В 4-x книгах. Книга вторая / Н.М. Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс, 1997.- 608 с.
        -- Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории / С.Ф. Платонов - СПб.: Литера, 1999.- 800 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4-x тт. Т.1 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол классик, 1998.- 592 с.
        -- Гумилев Л. От Руси до России. Очерки этнической истории / Л. Гумилев - М.: Рольф, 2000.- 320 с.
        -- Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России / С.М. Соловьев - М.: Правда, 1989.- 767 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т.2. Курс русской истории. Ч.II / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1987.- 447 с.
        -- Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. В трех книгах. Книга первая. Государев двор или дворец / И.Е. Забелин - М.: Книга, 1990. - 416 с.
        -- Вернадский Г.В. Русская история / Г.В. Вернадский - М.: Аграф,1997.- 544 с.
        -- Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования в 2-x книгах. Кн.1 / Н.И. Костомаров - М.: Книга, 1989.- 239 с.
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского в 4- x книгах. Кн.3 / Н.М. Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс, 1997.- 544 с.
        -- Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев -Л., Лениздат,1986 - 543 с.
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского в 4-x книгах. Кн.4 / Н.М. Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс, 1997.- 544 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей в 4-x тт. Т.2 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол классик, 1998.-576 с
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т.З. Курс русской истории. Ч.III / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1988.- 414 с.
        -- Бушков А. Россия, которой не было / А. Бушков - М.: Олма -Пресс, 2000. - 608 с.
       16. Бушков А., Буровский А. Россия, которой не было (2). Русская Атлантида / А. Бушков, А. Буровский - М.: Бонус, 2001. - 600 с.
      
      
      
      

    "СМУТНОЕ ВРЕМЯ" и РОМАНОВЫ

    "Тревожные времена отнимают

    довольство и покой, но дают опыт

    и идеи". В.О. Ключевский

      
       Период "смутного времени" явился рубежом двух эпох, связанный с предшествующей эпохой своими причинами, а с последующей - своими следствиями. Уже в конце XVI в. были ясны те процессы в русском обществе, которые сообщили "смуте" острый характер кризиса. Первой причиной "смуты" явилось прекращение царской династии.
       "Начальный факт XVII в. - смута, в своем происхождении есть дело предыдущего XVI века, и изучение смутной эпохи вне связи с предыдущими явлениями нашей жизни невозможно", - отмечал Платонов [1, с.239]. "...Смута наша богата реальными последствиями, отозвавшимися на нашем общественном строе, на экономической жизни потомков.... Новые, в смуту приобретенные, понятия о государстве и народности не изменили сразу и видимым образом политического быта наших предков, но отзывались во всем строе жизни XVII в., и сообщали ей очень отличный от старых порядков колорит" [1, с.334-335].
       Ключевский также считал, что это - не просто исторический период, а "целая цепь эпох", ряд важных фактов которой, составили "глубокую основу современного склада нашей жизни". "Это - вся наша история". Отличительной особенностью "смуты" явилось то, что в ней выступают все "классы" русского общества, начиная с боярства, затеявшего "смуту", свергнув впервые законно избранного царя Бориса Годунова, и включая активно заявившее о себе "служилое сословие" (а также казачество). Впервые "народ" (крестьянство и городской "люд") сыграл заметную роль в событиях "смуты".
       Тем не менее, значение "смутного времени" еще не оценено должным образом в отечественной историографии. "Смутному времени" особенно "не повезло": представления о нем у наших современников, "проистекающие из крайне ничтожного количества точной информации, пущенной в широкий оборот", по мнению Бушкова, "порой-таки фантастические".
       Так, Костомаров обратил внимание на то, что появление в русской истории Лже-Дмитрия (1605-1606) "остается до сих пор темным", что был он личностью незаурядной, и повел себя после вступления в Москву совсем иначе, чем ему надлежало по замыслу создавших его заговорщиков. Дмитрий не допускает к правлению ни своих польских покровителей, ни монахов-иезуитов, а стремится опереться на русское молодое боярство и украинских казаков, которые пришли вместе с ним. Он пытается завести при дворе европейские порядки, намеривается открыть школы и даже университет. У московского простого люда не было к нему ненависти и вражды, потому что он был щедр, нежесток и доступен. "Кто бы ни был этот названный Дмитрий и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывавший его к новой жизни, к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства, ... объявил полную веротерпимость, представил свободу религиозной совести..." [2, с.167].
       Жак Маржерет - французский военный на русской службе при Борисе Годунове, а затем, после его смерти, начальник дворцовой гвардии Лже-Дмитрия I. В своих записках, (в которых он очень подробно описал ход военных действий против войск Лже-Дмитрия и поведение при этом московских бояр, предававших один за другим Годунова), выдвинул свои "представления" по поводу обвинения Лже-Дмитрия в "самозванстве".
       Вполне вероятно, рассуждал он, что мать и другие из оставшейся тогда знати, пытались всеми средствами избавить ребенка от опасности, в которой он находился. С этой целью они подменили ребенка и проделали, и столь хорошо, что никто, кроме принадлежавших к их партии людей, ничего не узнал. Он был воспитан тайно и был отправлен в Польшу. Маржерет считал, что отождествление Лже-Дмитрия и пресловутого "растриги" Гришки Отрепьева безосновательно, так как, во-первых, у них большая разница в возрасте, а, во-вторых, Отрепьев "пережил" убитого в Москве Лже -Дмитрия, будучи сослан им в Ярославль. "Итак, если он был поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы, в конце концов, знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы". Вместе с тем, какое соображение могло заставить зачинщиков этой интриги предпринять такое дело, когда в России не сомневались в убийстве Дмитрия и Борис правил страной при "большем благоденствии", чем любой из его предшественников, народ почитал и боялся его. Притом мать названного Дмитрия и многочисленные родственники были живы и могли засвидетельствовать, кто он. И совершенно невероятно без ведома польского короля предпринимать дело столь большой важности, весь урон от которого, если оно не удастся, падет на Польшу в виде большой войны в невыгодное время. Наконец, если бы он был поляком, то вел бы себя иначе по отношению к некоторым из них.
       "Самым большим доказательством того, что если он не был истинным сыном Ивана Васильевича, то не был русским, я считаю, - писал Маржерет,- во-первых, то, что его противники постарались бы и при его жизни и после его смерти найти его родственников, кем бы те ни были, особенно если принять во внимание порядок и способ ведения дел у русских. Далее, если бы он чувствовал свою вину, он, вероятно, стремился бы всегда и во всем угождать русским.... Но если мы примем во внимание его уверенность, мы увидим, что он должен был быть, по меньшей мере, сыном какого-нибудь государя. Его красноречие очаровывало всех русских, а также в нем светилось некое величие, которого нельзя выразить словами и невиданное прежде среди русской знати и еще менее среди людей низшего происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Ивана Васильевича. Его правоту, кажется, достаточно доказывает то, что со столь малым числом людей, что он имел, он решился напасть на столь огромную страну, кода она процветала более чем когда-либо..." [3, с.284-285].
       Маржерет спрашивал, если Лже-Дмитрий был самозванцем, и истина открылась лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его, как самозванца, не прибегая к убийству? Почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа? ...И заключал: "... Если бы Дмитрий был самозванцем, то было бы достаточно доказать чистую правду, чтобы сделать его ненавистным для каждого.... Посему я считаю, что раз ни при его жизни, ни после смерти не удалось доказать, что он - некто другой; далее, по подозрению, которое питал к нему Борис, и по тирании, к которой он поэтому прибег; далее, по разногласиям во мнениях о нем; далее, по его поступкам, его уверенности и другим бывшим у него качествам государя, качествам, невозможным для подложного и узурпатора, и также потому, что он был уверен и чужд подозрений; ...я заключаю, что он был истинный Дмитрий Иванович, сын императора Ивана Васильевича, прозванного Грозным!" [3, с.285-286].
       Буровский обратил внимание на возможность другой версии: "Общее число детей, родившихся от Ивана IV, мы не знаем, и скорее всего никогда не узнаем... Известно, что Иван задушил больше ста собственных детей сразу после рождения; ведь незаконные младенцы, как известно, не угодны Богу.... Но, кто сказал, что нам известны в с е сексуальные связи великого князя? Более того, кто сказал, что все его связи были известны современникам? ...В том-то и дело, что внебрачных детей у Ивана IV было много.... В принципе "царевичи Дмитрии" могли маршировать отрядами - и никакого самозванства. ...Этот человек был убежден в себе; он точно знал, что он - Дмитрий" [4, с.411-412].
       Бушков считал, что реформы Лже-Дмитирия были "обширными" и "толковыми", "безупречны и хороши". "Это был первый государь в Европе, который сделал свое государство до такой степени свободным". "Из воспоминаний практически всех, как дружественно настроенных к новому царю, так и заядлых недругов, встает человек, крайне напоминающий молодого Петра Первого - умный, живой, веселый и любознательный, охотно перенимающий европейские новшества, доступный и простой в обращении, сплошь и рядом ломавший замшелые традиции" [5, с.312-313]. Пожалуй, единственно, чем отличался Лже-Дмитрий от молодого Петра, это отсутствием жестокости; он никого не казнил и не лишил имущества при ссылке, простив даже братьев Шуйских, после того, как Боярская дума вынесла им смертный приговор за подготовку его свержения. На свою беду "прямо-таки особое внимание" он оказал семье Романовых, вероятно, полагая, что именно им он обязан своим "воскрешением" и восхождением на русский престол.
       Это была первая попытка осуществить то, что хотел еще Борис Годунов, - развернуть Московское государство лицом к Европе, понимая, что это единственная возможность спасти его от неизбежной стагнации. Но именно поэтому, как и его предшественник, Лже-Дмитрий был обречен. Москва была еще не готова к осознанию своих интересов и возможностей на пути сближения с европейской цивилизацией. Значительно более понятным и привычным оставался традиционный страх быть поглощенным более мощным европейским государством, каковым тогда представлялась Речь Посполитая, которая являлась географически ближайшей "дверью" в Европу, но за этой "дверью" для русского обывателя и его правителей скрывалось "неизвестное", а значит "опасное". Польша на протяжении всего XVII века оставалась символом угрозы независимости страны. "Русские и поляки, - писал Костомаров, - два народа одноплеменные и соседние, сходны притом во многом между собою и по нравам, и по близости языка, не могли ужиться между собою так, чтобы и у тех, и у других сохранилось свое независимое государство. Завязался такой узел, что-либо Русь должна была покорить Польшу, либо Польша - Русь...Польша домогалась не только покорить себе Русь, но и ополячить ее" [6, с.68].
       Однако, спор между историками о том, кем был Лже-Дмитрий, - "законным" или "незаконным" сыном Ивана Грозного, - имеет значение лишь для реабилитации Бориса Годунова. При этом опять же странно, что никто из историков не замечает очевидную несуразность: Борис Годунов был убит как ненавистный "убийца" царевича Дмитрия именно тогда, когда стало известно, что якобы именно этот Дмитрий оказался жив! И далее: почему, чтобы уличить Лже-Дмитрия в "самозванстве" его сначала надо было убить? Один из вполне возможных вариантов ответов на эти вопросы может также быть и такой: Борис Годунов был убит, потому что знал, что не "убивал" царевича Дмитрия, а Дмитрий был убит потому, что мог доказать, что он не "самозванец". "...А не был ли самозванец и впрямь настоящим царевичем? - спрашивал Бушков. - Ясно одно, Пушкин, конечно же, был великим поэтом, но Годунова в убийстве царевича он, похоже, обвинял совершенно напрасно. ...Загадка Лжедмитрия навсегда останется загадкой..." [5, с.352-253].
       Таким образом, все происшедшие события 1605-1606 гг. есть ничто иное как "государственный переворот", осуществленный боярством с целью вернуть себе утерянную при Иване Грозном власть над государством, и ввергнувший страну в "первую гражданскую войну".
       "Все историки более или менее согласились в том, что в деле появления самозванца активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису", - отмечал Платонов. "Неизвестно, кто он был на самом деле, хотя о его личности делалось много разысканий и высказано много догадок". Но для Платонова было ясно, что "Лжедмитрий - затея московская, что это подставное лицо верило в свое царственное происхождение и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным". Но "Лжедмитрий сослужил свою службу, к которой предназначался своими творцами, уже в момент своего воцарения, когда умер последний Годунов - Федор Борисович. С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он стал как бы орудием, отслужившим свою службу и никому более не нужным" [1, с.267,272].
       Очевидно одно: так называемый Лже-Дмитрий не стал марионеткой ни в руках бояр, ни в руках польского короля и поэтому был убит.
       "...Самодержец, даже если он умен, добр и преисполнен наилучших намерений для страны, удержаться на русском престоле может только в том случае, если сечет головы направо и налево. Гуманисты не выживают, более того, после смерти оказываются вымазаны грязью и клеветой по самую маковку" [5, с.313].
       Избранный на московский престол Василий Шуйский (1606-1610) был полной "посредственностью". По мнению Бушкова, "черной памяти Василию Шуйскому" следует присвоить "титул самого ничтожного и бездарного русского самодержца" [5, с.319].
       Костомаров писал о нем, что "трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем"[2, с.168].
       Тем не менее, кратковременное правление Василия Шуйского, по мнению Ключевского, "составило эпоху в нашей политической истории", так как это была отчаянная попытка русского боярства повернуть историю страны вспять.
       "...Шуйский вступил на престол не законным избранием земли, а умыслом бояр, от которых и должен был стать в зависимость, - считал Платонов. - ...Воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает Шуйского и олигархию" [1, с.275, 279].
       После свержения Василия Шуйского "Москва лишилась правительства в такую минуту, когда крепкая и деятельная власть была ей очень необходима", - заметил Платонов. Страх перед самозванцем Лже-Дмитрием II и польской военной силой заставил московских бояр склониться на избрание в русские цари поляка: 27 августа Москва присягнула Владиславу, сыну польского короля Сигизмунда, который и сам претендовал на русский престол; началась "польская оккупация".
       Так, трагическим узлом, завязавшим события начала XVII века в Московском государстве, явилось убеждение, освященное многовековой традицией, в том, что государственный порядок возможен только при государе, принадлежащем царствующей династии, данной народу "от Бога". Тогда еще не было сознания "народного блага", не было понимания того, что государство есть "союз народностей", не было "надлежащего соответствия" между личными и сословными правами и обязанностями. "Коренными" причинами "смуты" Ключевский считал "народный взгляд" на отношение старой династии к Московскому государству, мешавший принять самою идею о "выборном царе".
       Именно из трагических событий "смуты" русский народ вынес ряд новых для себя политических понятий. Это лучшая, хотя и "тяжелая школа", которая кладет начало политическим размышлениям. "Смута" изменила привычный взгляд общества на государство и государя. Понятие государства начинает отделяться от государя и сближаться с понятием "народ". "Как прежде из-за государя не замечали государства и народа и скорее могли представить себе государя без народа, чем государство без государя, так теперь опытом убедились, что государство, по крайней мере, некоторое время, может быть без государя, что ни государь, ни государство не могут обойтись без народа" [7, с.64].
       "Смута" была именно "гражданской войной" в России, которая завершилась победой нового социального класса "служилого дворянства", которое отодвинуло от власти старое боярство и создало новую форму политического правления. Эта новая политическая власть создала новый экономический порядок: "крепостное право", и новый тип общества: "сословный". "Таковы главные новые факторы...: - это -новая династия, новые пределы государственной территории, новый строй общества с новым правительственным классом во главе, новый склад народного хозяйства" [7, с.7].
       Таков был политический результат российской "смуты": старое Московское государство прекратило свое существование вместе со старой династией и московским боярством, появилось новое государство - Россия. Во внутренней и внешней политике государство ввело новый геополитический фактор: европейский.
       Окончание "Cмутного времени" было связано с появлением в России новой династии Романовых, ("скверная полунемецкая династия", как назвал ее впоследствии известный политический деятель начала XX в. Пуришкевич), которая в "Готском альманахе" называлась "Романовыми-Голштинскими". В 1613 г. на русский престол был избран практически "случайный" человек, молодой Михаил Романов, сын ростовского митрополита Филарета, (находившегося в то время с "посольством" в Польше).
       "Мало в истории найдется примеров, когда новый государь вступал на престол при таких крайне печальных обстоятельствах, при которых избран был шестнадцатилетний Михаил Романов". Страна была разорена, Москва и многие города находились в развалинах, по стране бродили "шайки под названием казаков". "Прежняя печальная история русского общества принесла горькие плоды", - заметил Костомаров [2, с.242].
       Михаила вознесла во власть не личная, а "фамильная" популярность. Романовы представляли ветвь старинного боярского рода Кошкиных, выходцев из "Прусской земли" при Иване "Калите". В XVI веке при царе Иване III заметную роль играл Роман Захарьин, потомок рода Кошкиных, от которого и пошли Романовы, из семьи которых была царица Анастасия - первая жена Ивана Грозного. Отец Михаила - Федор Романов - единственный из семейного рода оставшийся в живых после репрессий Бориса Годунова и постриженный в монахи, стал при Лже-Дмитрии I митрополитом Ростовским Филаретом, сыгравшим заметную роль во времена Лже-Дмитрия II и польской оккупации.
       Платонов, ссылаясь на свидетельства иностранцев, прямо указывал на то, что "это избрание было делом именно казаков", пришедших под Москву вместе с Лже-Дмитрием II. "Нет сомнения, что казаки выдвигали его по тушинским воспоминаниям, потому что имя его отца Филарета было связано с тушинским табором. На Романовых могли сойтись и казаки, и земщина - и сошлись: предлагаемый казачеством кандидат легко был принят земщиной. Кандидатура М.Ф. Романова имела тот смысл, что мирила в самом щекотливом пункте две еще не вполне примиренные общественные силы и давала им возможность дальнейшей солидарной работы" [1, с.331].
       Таким образом, ясно, что Михаил Романов был удобен в качестве компромиссной фигуры для тех, кто, активно участвовал в событиях "смуты", в свержении Бориса Годунова и Василия Шуйского с помощью польских "самозванцев", и сейчас хотел сохранить свое влияние на власть. "Хотели выбрать не способнейшего, а удобнейшего", - заметил Ключевский.
       Костомаров описывал Михаила Романова как человека "кроткого характера", "меланхолического нрава", "мягкосердечного", который не был одарен "блестящими способностями" и являлся "только по имени самодержцем". Но с приездом из Польши его отца Филарета, ставшего патриархом русской церкви, все изменилось. "Стала заметна более сильная рука, управляющая делами государства. Господствующим стремлением было возвратить государство в прежний строй, какой оно имело до смутного времени..., - пишет Костомаров. - Наступило невиданное еще в истории Московского государства явление. Главою духовенства сделался отец главы государства. Установилось "двоевластие"" [2, с.261]. Филарет захватил власть в свои руки и имел огромное влияние в государстве. Оба - отец и сын - носили титул "великого государя". Все указы сына писались с "совета" отца и подписывались вместе. Патриарх Филарет при своем сыне Михаиле был формально вторым человеком в государстве, но на самом деле был тем, кого на Руси станут называть "временщиками", сильным человеком, верящим в свое право применять силу. "С возвращением Филарета, - отмечает Вернадский, - каждый, наконец, почувствовал, что Россия обрела хозяина".
       И, тем не менее, как считал Платонов, "правительству Михаила Федоровича не удалось быть верным старине, не удалось ему добиться своей цели, т.е. исправить администрацию и устроить благосостояние". Но все-таки оно сделало много, "даже чрезвычайно много" [1, с.366]. Это правительство побороло "смуту" и избавило государство от распада.
       Адам Олеарий, немецкий ученый и дипломат, посетивший Москву в 30-40-е гг. XVII в., оставил довольно подробное "Описание путешествия в Московию", где он в частности записал: "Что касается русского государственного строя, то, как видно отчасти из вышеприведенных глав, это, как определяют политики, "monarchia dominika et despotica". Государь, каковым является царь или великий князь, получивший по наследству корону, один управляет всей страною, и все его подданные, как дворяне и князья, так и простонародье, горожане и крестьяне, являются его холопами и рабами, с которыми он обращается как хозяин со своими слугами". Этот род управления, по его мнению, близок к тому, что Аристотель называл "тиранией" [3, с.354].
       Адам Олеарий свидетельствовал о том, что для удержания своих подданных в страхе и рабстве, "никто из них, под страхом телесного наказания, не смеет самовольно выехать из страны и сообщить им о свободных учреждениях других стран". Это относится и к купцам, которые без разрешения царя не смеют пересекать границу и вести заграницей торговлю. Правда, он признает, что за последнее время многое изменилось в "управлении и людях". Царь не подчинен законам и может, по мысли своей и по желанию, издавать и устанавливать законы и приказы. Эти последние все, какого бы качества они не были, принимаются и исполняются без противоречий и даже с тем же послушанием, "как если бы они были даны самим богом". Он не только назначает и смещает начальство, но "даже гонит их вон и казнит их, когда захочет". Лишь он имеет право объявлять войну иноземным нациям и вести ее по своему усмотрению. Однако никаких решений, мнений, приказаний, договоров, назначений и т.п., издаваемых от царского имени, его царское величество не подписывает лично. Всё подписывается боярами и государственным канцлером и лишь скрепляется царскою печатью.
       "Патриарх, после великого князя, имеет наибольшую честь и власть в стране. Он судья над духовными в делах, которые не подлежат одному лишь светскому праву, ему принадлежит надзор над религиозными делами, добрыми нравами и христианским образом жизни; что ему при этом представляется правильным, он, по усмотрению своему, устраивает, учреждает и упраздняет, предоставляя великому князю исполнение. В его предприятиях ни великий князь, ни вообще кто бы то ни было, не имеет право советовать, ни, того менее, противоречить ему..." [3, с.406]. При этом он отмечал, что "московиты относятся терпимо и ведут сношения с представителями всех наций и религий", "каждому разрешается по-своему совершать богослужение в публичных церквах". При этом, "что касается римско-католиков, или папистов, то они до сих пор встречали у них мало расположения; напротив, они вместе с их религиею были как бы мерзостью в их глазах". "Эта древняя и как бы прирожденная ненависть и недружелюбие русских к папистам, или латинской церкви, впитана их предками от греков и их религии и от них передана потомству и получила дальнейшее развитие" [3, с.413-414].
       Тридцатилетнее царствование Алексея Михайловича (1645-1676), по мнению Костомарова, не принадлежит к "светлым эпохам русской истории". Оно характеризуется серьезными ошибками, как во внутренней, так и во внешней политике. Он описал царя Алексея Михайловича как человека внешне привлекательного, благочестивого, начитанного, примерного семьянина, любителя природы, не лишенного поэтического чувства. Вместе с тем он пришел к заключению: "несмотря на превосходные качества этого государя как человека, он был неспособен к управлению", так как был под влиянием окружающих его людей, но "безукоризненно честных людей около него было мало".
       Одним из таких, ненадолго приближенных к Алексею Михайловичу людей, был хорват Юрий Крижанич, приехавший в Москву в 1659 году, но уже в 1661 году сосланный в Сибирь (откуда был возвращен уже при царе Федоре). "Истинным отечеством для него было не какое-либо исторически известное государство, а объединенное славянство, т.е. чистая политическая мечта, носившаяся где-то вне истории". Он назвал Россию центром славянства, вокруг которого должны объединиться все славяне, но этому мешают, по его мнению, две причины ("язвы"): "чужебесие" - бешеное пристрастие ко всему чужеземному,... и следствие этого порока - "чужевладство", иноземное иго, тяготеющее над славянами" [7, с. 231-234]. "Чужебесие", или "ксеномания", как считал Крижанич, - это "смертоносная немощь", которая заразила весь народ. Вместе с тем Крижанич достаточно критично относился к самому русскому государству, не идеализируя его и, видя многие его недостатки: "великое наше народное лихо - неумеренность во власти: не умеем мы ни в чем меры держать, средним путем ходить, и все норовим по окраинам и пропастям блуждать..." [9, с.378]
       Его трактат "Политичные думы" представлял собой "обширное сочинение", в котором Крижанич, начертав "печальную картину" состояния России, предлагал преобразовательную программу, в основу которой были положены две идеи. Первое, "главное средство - это наука, окружение себя мертвыми советниками, книгами..." Второе: "преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти: русские сами себе не захотят добра сделать, если не будут присуждены к тому силою". Эти идеи позднее найдут свое воплощение в реформах Петра Великого, что отмечал Соловьев: "Мы далеки от мысли предполагать здесь непосредственное влияние; но сравнение программы Крижанича с деятельностью Петра очень важно..." [9, с.380-381].
       К таким "лучшим людям" XVII века относился Ордин-Нащекин, сын бедного псковского дворянина, поднявшийся до главы Посольского приказа, который он называл "оком России, которым она должна смотреть на другие государства", и требовал, чтобы "око" это было чистым. По свидетельству иностранцев, он по своему образованию не уступал иностранным министрам. "Внимательное наблюдение над иноземными порядками и привычка сравнивать их с отечественными сделали Нащекина ревностным поклонником Западной Европы и жестким критиком отечественного быта... Он едва ли не раньше других усвоил мысль, что народное хозяйство само по себе должно составлять один из главнейших предметов государственного управления". Ключевский считал, что Ордин-Нащекин "во многом предупредил Петра и первый высказал много идей, которые осуществил преобразователь" [7, с.317-329].
       "Лучшими людьми" своего века были Ртищев - дворецкий Алексея Михайловича и воспитатель его сына Федора, и князь Голицын - продолжатель преобразовательных идей Ордина-Нащекина. А также Матвеев, который пользовался неограниченной доверенностью Алексея Михайловича и участвовал в устройстве, как военных, так и гражданских дел государства. Так, например, ему Россия обязана устроением отношений с "Малороссией", а также с Китаем. Он был образованнейшим человеком среди современников и оказал большое влияние на воспитание детей Алексея Михайловича.
       Вместе с тем, как отмечал Забелин, "вкусы и потребности жизни в допетровской Руси в течение целых столетий были одни". "Основною мыслью было жить так, как жили отцы и деды, по старине и по пошлине, что пошло исстари, как было при отцах, при дедах и при прадедах". К тому же, в то время не много было причин, которые могли бы слишком резко изменить образ жизни наших предков, так как до XVI в. "чужое", которое приходило к нам, мало чем было выше своего "туземного". Только с эпохи Возрождения, прямое влияние которой нас не коснулось, мы стали отставать от общего движения "не по дням, а по часам" и сохранили свою художественную "старину" до конца XVII в. "По характеру своего образования - религиозного, богословского - древний русский человек любил олицетворенные притчи и церковные бытия, изображениями которых и украшали свои хоромы. При отсутствии эстетического элемента в своем образовании он не знал и искусства в том значении, какое придает ему современность..." [16, с.88,193].
       "Русские люди XVII в. делали шаг вперед и потом останавливались, чтобы подумать, что они сделали, не слишком ли далеко шагнули, - писал Ключевский. - Судорожное движение вперед и раздумье с пугливой оглядкой назад - так можно обозначить культурную походку русского общества в XVII в. Обдумывая каждый свой шаг, они прошли меньше, чем сами думали". Люди этой "культурной элиты" думали, что, заимствуя европейский комфорт, они уклоняются от усвоения европейских идей и понятий, не желая отказываться от своих. "В этом состояла их простодушная ошибка, в какую впадают все мнительные запоздалые подражатели", - заметил Ключевский [7, с.336,257]. Ближайшим европейским соседом для Москвы была Польша: "западноевропейская цивилизация в XVII веке приходила в Москву, прежде всего, в польской обработке, в шляхетской одежде".
       Влияние европейских идей в России появляется тогда, когда осознается превосходство влияющей среды и культуры и необходимость у нее учиться. Западное влияние в стране явилось следствием ощущения "национального бессилия", вышло из сознания своей отсталости в материальных и духовных средствах. Но это влияние натолкнулось на встречное движение - восточное, или "византийское" (греческое). Первое имело место на государственном уровне, второе - на церковном. Так, начинают формироваться два взгляда на культуру и жизнь русского общества.
       Это отмечал и Вернадский: "В России в XVII столетии появились две тенденции: уменьшение роли церкви в национальной культуре и усиление западного влияния". Это стало проявляться в религиозной жизни, в искусстве, в образовании. "...К концу XVII столетия в России образовался тонкий слой западно - европеизированной культурной элиты. Этот слой играл двоякую роль: служил связующим звеном между Россией и Западом и был источником, откуда распространялись новые идеи в России" [10, с.150].
       При Алексее Михайловиче европейская волна достигла церковной "заводи". "Серьезный религиозный кризис" возник в Москве в связи с "украинскими делами". "Возросшие связи с внешним миром подняли интерес русских к западным религиям... Русским было запрещено покидать греческую православную церковь, и случаи открытого перехода в протестантизм были редки". /10,с.134./ Но многие, в том числе и церковные иерархи, понимали необходимость определенных реформ внутри церкви и в отношении между церковью и государством.
       "Новые учителя, откуда бы они ни пришли, хотя бы из православной Греции, из православной Малороссии, необходимо сталкивались со старыми учителями, и отсюда борьба, которая вела к чрезвычайно важным последствиям..., - отмечал Соловьев. - Легко понять, как должны были смотреть на это отцы духовные. Светопреставление! Яйца курицу учат!" /9,с.327/ Столкновение между старыми и новыми "учителями" неизбежно вело к "церковному мятежу"; "общество, видимо, тронулось; началось колебание, тряска, которые не позволяли пребывать в покое".
       Церковные реформы патриарха Никона вызвали "раскол" русской церкви. "До патриарха Никона русское церковное общество было церковным стадом с единым высшим пастором", - писал Ключевский. В 1654 г. Никон провел на церковном соборе постановление о переиздании церковных книг "по греческим подлинникам". Это было чрезвычайно важно потому, что для религиозного сознания (веры) идея и буква (слово) неразрывны. Между тем, "органический порок древнерусского церковного общества состоял в том, что оно считало себя единственным истинно правомерным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим собственным русским богом" [7, с.268,279]. Патриарх Никон бросил вызов всему "прошлому русской церкви".
       В то время в культуре Московии оставалось совершенно непонятно, где кончается государство и начинается церковь, при этом среди священнослужителей было много неграмотных, а то и просто диких и безнравственных людей. "Никон... на самом деле... стремился вовсе не к возвращению к древнему благочестию, а к тому, чтобы учесть изменения, происходившие в православии за двести лет изоляции.... Для Никона, конечно, важным было никакое такое "благочестие", а унифицировать с греческими церковные чины и обряды, дать царю основания объединить под своим скипетром все православные народы. ...Никон же попытался обосновать, что "священство выше царства" и патриарх должен командовать царем, а не наоборот" [4, с.427-428]. До Никона такую же "книжную справу" провел на Украине Петр Могила, но без "дикого отторжения" и "гражданской войны".
       Костомаров, назвав Никона одним из "самых крупных, могучих деятелей русской истории", отмечал, что он, хотя и был простого происхождения, обладал сильной волей и жаждой деятельности, хотел быть творцом, строителем, но имел "узкий кругозор". "Буква обряда давно уже лежала камнем на русской духовной жизни; эта буква подавляла богатую натуру Никона...Задачею Никона было правильное однообрядие церковной практики. Из этой задачи прямо истекала потребность единой церковной власти, а эту власть находил он в себе, в своем патриаршем сане..." [2, с.406-407].
       Платонов отмечал, что "значение тогдашних церковных событий было очень велико: тогда начался раскол, остающийся и теперь еще вопросом не только истории, но и жизни; тогда же возник вопрос об отношении церковной и светской властей" [1, с.389].
       Соловьев считал, что Никон допустил серьезную ошибку, позволив себе принять "роковой" титул "великого государя", то есть главного правителя страны, что не имело ничего общего со значением патриарха. "Патриаршество, высокое духовное значение стало для Никона на втором плане, он бросился на мирскую власть, захотел быть настоящим великим государем, настоящим, законным и проиграл свое дело..." [9, с.335].
       Никон проиграл потому, что вступил в борьбу с Алексеем Михайловичем, так как "влияние Никона основывалось не на законе и не на обычае, а единственно на личном расположении к Никону царя". "Про Никона надо вообще заметить, - писал Платонов, - что его любили отдельные лица, но личность его не возбуждала общей симпатии, хотя нравственная его мощь покоряла ему толпу" [1, с.408-409]. Однако он считал, что Никон пал не только из-за личной ссоры с царем, а из-за того принципа, который он твердо проводил в своих речах и посланиях русскому царю, - "о пространстве власти царской и архипастырской". Никон был убежден, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти, а церковная власть должна иметь влияние в политических делах. Представители церкви, по мысли Никона, стоять выше прочих властей. Но эти взгляды Никона ставили его "в разлад с действительностью".
       Значение Никона больше заключается в том, что он впервые попытался ограничить авторитетом церкви царское самодержавие (как это было принято в западных странах). Его личное поражение означало окончательный выбор, сделанный государственной властью в пользу абсолютной монархии. Россия встала на путь неограниченной монархии, т.е. "абсолютизма", именно во время Алексея Михайловича, церковь навсегда осталась лишь духовным орудием власти. Таким образом, произошла окончательная легитимация "самодержавия".
       "Никон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам, и осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя. В нашей истории, - заметил Платонов, - церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства..." [1, с.415].
       По свидетельству Соловьева, царь был, отнюдь, не "благочестив" и любил "светскую" жизнь на европейский манер: "...цивилизация закинула уже свои сети на русских людей, приманивая их к себе новыми для них удовольствиями и удобствами жизни..." [9, с.353]. Поэтому по поводу "раскола" Алексей Михайлович занял двойственную позицию: "одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за черту, и так и остался в этом нерешительном переходном положении",- писал Ключевский и заметил, что царь "был не прочь срывать цветки иноземной культуры, но не хотел марать рук в черной работе ее посева на русской почве" [7, с.301,309].
       Платонов писал о нем: "Добродушный и маловольный, подвижной, но не энергичный и не рабочий, царь Алексей не мог быть бойцом и реформатором ..." [1, с.444]. Однако он все-таки открыл дорогу новым идеям, помог выступить новым идейным реформаторам, и его правительство "стояло на известной высоте во всем том, что ему приходилось делать".
       Алексей Михайлович был "тишайшим" реформатором, при котором было принято новое "Уложение", которое проводило "начало общего равенства перед законом и властью": "чтобы Московского государства всяких чинов людям, от большаго до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делах всем равна" [1, с.377]. Власть ищет опоры уже в "земских" соборах и в созданных ею исполнительных органах, отстраняя постепенно от себя боярство. "Со времени Алексея Михайловича уже резкими чертами отмечается начало преобразовательного периода в жизни Московского государства, является сознательное стремление к преобразованию начал нашей жизни" [1, с.386].
       Однако Россия не могла сделать резкий разворот в сторону Европы, хотя необходимость этого уже ощущалась "умными людьми" эпохи и нашла свое отражение во внешней политике русского государства, в которой главными стали две задачи: завершить объединение русского народа и расширить территорию государства по всей протяженности русской равнины. Таким образом, исходным пунктом внешней политики стал "малороссийский" вопрос, который оказался "самым тяжелым" для России.
       Одной из причин этого было "казачество", распространенное по всей Руси и за ее пределами. "Казаками" звали наемных работников, батрачивших по крестьянским дворам, без определенных занятий и постоянного местожительства. "Позднее этому бродячему, бездомному классу в Московской Руси усвоено было звание вольных, гулящих людей, или вольницы". Крымские татары называли этих людей "казаками" [7, с.98].
       Первые известия о днепровских "казаках" относятся к XV в. В 50-60 гг. XVI в. "казаки" стали строить укрепленные военные поселения в Сичи и получили имя "запорожцев", т.е. живущих на острове Хортица за порогами Днепра. Они создали свое выборное управление и военное командование. Впоследствии Польша стала привлекать "казаков" на военную службу, такие казаки получали постоянное жалование и назывались "реестровыми", их возглавлял выборный "гетман".
       В начале XVII в. казаки во главе с гетманом Сагайдачным воевали с поляками против Турции в Крыму и на Черном море. Но после того как польский сейм отказался удовлетворить требование казаков признать православных украинских священников и изгнать с украинских земель священников-"униатов", в Запорожской Сечи гетман Тарас "Бульба" поднял восстание против поляков, но был схвачен в бою и казнен.
       "...Украинское население живет в украинских провинциях Польши только как этнографическая масса, а не нация, и православная "русская" церковь остается единственным институтом, носящим национальную форму", - писал М.С. Грушевский. Польская шляхта, "сидя на украинской земле и живя трудами украинского крестьянина, привыкла в то же время игнорировать все туземное, смотреть на украинский народ как на гелотов польской народности, на его язык, культуру, традиции, право как на нечто неизмеримо низшее сравнительно с польским..." [11, с.131].
       Введение церковной унии, по мнению Костомарова, было началом великого переворота в умственной и общественной жизни южной и западной Руси. Казачество увидело в Польше, которую оно защищало, большего врага, чем Крымский хан, с которым оно постоянно воевало. Перед ним стал нелегкий выбор: либо Отечество (Польша), либо Вера (православие). Без веры его жизнь была лишена нравственной основы. Без православия, защитниками которого на южных рубежах считало себя казачество, оно превращалось в обыкновенные "разбойничьи шайки". Казачество сделало свой выбор в сторону Веры и оказалось без Отечества. Как отмечал украинский историк Пантелемон Кулиш: "казацкий элемент был отрицанием... принципа общества, отрицанием принципа государства". "В своей Украине при крайне тугом мышлении оно еще не привыкло видеть отечество. Этому мешал и чрезвычайно сбродный состав казачества" [7, с.105].
       Но политический подъем Польши и оживление ее культурной жизни при активной роли католической церкви стали притягательными факторами для украинской знати, которая торопится приобщиться к плодам этого успеха. "Православие, украинское просветительское и культурное движение запоздало, - заметил Грушевский, - ...высшие слои оказались уже вовлеченными польскою культурою, когда украинская делала первые шаги в своем возрождении" [11, с.150].
       Украинский народ оказался расколот на две части: ополячившуюся казацкую элиту ("старшину"), с одной стороны, и крестьянство и военное казачество, с другой. Рубежом между ними пролегла Вера. Защита православной Веры стало знаменем той части украинского казачества, которое сосредоточилось на левобережье Днепра (вокруг Киева и "запорожья"). Стремление к "оказачиванию", так называемое "украинское своевольство", начало принимать религиозную окраску и получило в глазах народа нравственное освещение.
       Здесь важнейшая роль принадлежит киевскому митрополиту Петру Могиле - сыну молдавского "господаря", получившего образование в Париже. Он создает в Киеве высшую школу (1633 г.), возвращает православию Софийский собор, создает при Киево-Печерской Лавре типографию, ведет активную полемику с католической церковью, приводит в единообразие православное богослужение. "Наша церковь, оставаясь непорушимою в догматах веры, сильно искажена в том, что касается обычаев, молитв и благочестивого жития", - писал Петр Могила. Он был "человек не только европейского образования, но и обладающий светской полировкой. Могила мог с успехом представлять собою интересы православия в шляхетской Речи Посполитой" [12, с.189]. Петр Могила умер в 1647 г. (в возрасте 50 лет), не дожив до Переяславской рады, которая вознесла на пьедестал истории Богдана Хмельницкого.
       "Жизнь украинского общества шла впереди теорий, - писал Грушевский. - Идея автономного государства, замкнутой украинской территории только начинала формироваться в умах украинских вождей, но фактически уже несколько лет Хмельницкий был главою государства, отнимавшего восточно-украинские земли и жившего вполне самостоятельной жизнью" [11, с.153].
       Зиновий-Богдан Хмельницкий - сын галицкого сотника, - участвовал в военных кампаниях против Турции (был в плену) и Московского государства (за бой под Смоленском в 1632 г. был награжден польским королем Владиславом почетной саблей). В 1647 г. из-за ссоры с польским шляхтичем Чаплинским ушел в Запорожскую Сечь, где обратился к казакам с призывом: "Хватит нам терпеть этих поляков, давайте соберем раду и будем защищать церковь православную и Землю Русскую!" "Запорожцы" избирают Хмельницкого гетманом, и он заключает договор с Крымским ханом против Польши.
       В 1652 г. Польский сейм обвинил Хмельницкого в измене и вынес ему смертный приговор. При поддержке крымско-татарских войск Хмельницкий вторгся в Молдавию и Польшу. Поднялось народное восстание против поляков. Костомаров подчеркивал, что именно украинский народ вынудил Хмельницкого возглавить восстание против Польши, в котором главную роль сыграло казачество. Поэтому он называет это восстание "казацкой революцией".
       Здесь очевидна его личная позиция сильного человека, принявшего трудное, но важное для себя решение. Чем руководствовался при этом сам Хмельницкий, останется для истории неизвестно. Вероятно, он искал путей объединения украинского народа, разобщенного и разоряемого в то время борьбой между знатью и казачеством, в создании общерусского федеративного государства с сохранением казачьих традиций.
       Костомаров считал, что залогом его успеха было укрепление украинского народа в православной вере, которую он считал основой единой русской цивилизации. "Богдан стоял выше своего века", так как "связь Украины с Москвою была не внешняя, не государственная, а внутренняя, народная". И не его вина, что близорукая, невежественная политика московского боярства, не поняла его, "свела преждевременно в гроб", испортила плоды его десятилетней деятельности, и "на многие поколения испортила дело, которое совершилось бы с несравненно меньшими усилиями, если бы в Москве понимали смысл стремлений Хмельницкого и слушали его советы" [2, с. 525-526].
       Богдан Хмельницкий осуждал царя Алексея Михайловича за то, что тот согласился на раздел Украины, оставив западную часть ее в составе католической Польши. "Великий государь, единый православный царь в подсолнечной! Вторично молим тебя: не доверяй ляхам, не отдавай православного народа на поругание!" Вероятно, что заключение мирного договора между Москвой и Варшавой было самым большим "разочарованием" Хмельницкого.
       Однако, Богдан Хмельницкий, похоже, родился, раньше, чем Россия стала готова принять на себя всю ответственность за объединение с Украиной. В середине XVII века все противоречия и бессмыслицы внешней и внутренней политики Москвы уходили еще корнями в события и последствия начала века (время "смуты" и польской оккупации), в которых "казачество" принимало самое активное участие. Московское государство в то время еще не было столь сильным внутренне и столь авторитетно внешне, чтобы позволить себе, с одной стороны, заполучить огромную "мятежную" территорию в своем "тылу", с другой - поссориться с все еще достаточно сильной и пользующейся поддержкой западных стран Польшей по поводу ее собственных "подданных". Так что "компромисс" Алексея Михайловича был достаточно разумен для своего времени, но, действительно, это было "недальновидное" решение. Для последующей отечественной истории, это решение явилось причиной многих серьезных и драматических последствий.
       В середине XVII в. Украина не была самостоятельным государством, обладавшим международным правом "присоединения" к России (подобно тому, как это сделали позднее Грузия, Армения, Азербайджан и пр.), Левобережные украинские земли, принадлежавшие тогда Польше, были "аннексированы" Россией в результате русско-польской войны, которая была инициирована восстанием запорожского казацкого войска. Неслучайно, приемники Хмельницкого, начиная с его сына Юрия (воспитанника крымского хана) и кончая гетманом Мазепой, пытались вернуть "независимость" украинского народа. "Хмельницкий и Мазепа, - писала Ефименко, - начало и конец того краткого, но яркого, как метеор, пути, каким промелькнула политическая история казацкой Украины на общем фоне исторических судеб южнорусского народа" [12, с.268].
       Однако, московский царь Алексей Михайлович выполнил свой "нравственный долг" перед своими киевскими предками, вернув "историческую Родину" русско-славянского народа. Так считали многие русские историки и Гумилев, например, был убежден, что "первостепенное значение имела единая суперэтническая принадлежность России и Украины". "Об это всеобщее ощущение единства, как волны о скалу, разбивались рациональные планы волевых, умных искателей власти. Два близких этноса - русский и украинский - соединились не благодаря, а вопреки политической ситуации... Выбор, сделанный на основе естественного мироощущения народа, оказался правильным" [13, с249].
       Можно сказать, что XVII век, столь богатый на "судьбоносные" для русской истории события, наиболее трагичен с точки зрения краха идей ее выдающихся деятелей. Их личная трагедия была предопределена тем, что они соответствовали времени своим делом, но не соответствовали ему своей личностью. Выдающаяся личность появляется в истории с тем, чтобы сделать то, что никто, кроме нее, сделать в это время не может, но уйти из жизни, непонятой своим поколением. Народ и общество еще не сформировались как национальные формы, но государство уже существовало, и управляли им люди,(семейные кланы), отнюдь не отражавшие интересы народа и общества, а руководствовавшиеся, прежде всего, своими личными интересами и представлениями. Народ - всегда традиционно-консервативная сила, способная на спонтанное, непредсказуемое выступление, сметающее все на своем пути, но он не способен на вдумчивое понимание тех идей и тех лидеров, которые опережают ход его сознания, медленный процесс эволюции его инертного менталитета, даже, если они отвечают объективным потребностям своего времени. Народ всегда силен "задним умом", являясь носителем так называемого "здравого смысла", который, однако, не всегда способен адекватно оценить быстро меняющуюся реальность.
       Вместе с тем, у московских правителей появилась привычка говорить и действовать от имени народа как "политическая фикция" с "чисто условным значением". Так, например, провозглашенная в соборном "Уложении" 1649 г. "личная свобода", в действительности, превращалась для "черного человека" XVII века в "неволю" во имя государственного интереса. Таким образом, утверждалось "крепостное право", с установлением которого государство вступало на путь, "который под покровом наружного порядка и даже преуспевания вел его к расстройству народных сил, сопровождавшемуся общим понижением народной жизни, а от времени до времени и глубокими потрясениями" [7, с.175].
       Царствования первых двух государей Романовых были "периодом господства приказного люда, расширения письмоводства, бессилия закона, пустосвятства, повсеместного обдирательства работящего народа, всеобщего обмана, набегов, разбоев и бунтов". Самодержавная власть была на самом деле "малосамодержавная": все исходило от бояр и дьяков, ставших во главе управления и приближенных к царю. Этим Костомаров объясняет то, что "при государях, несомненно, честных и добродушных, народ вовсе не благоденствовал" [8, с.197].
       В народных мятежах XVII века проявилось отрицательное отношение к новой династии, которое она пыталась скрывать официозной мифологией. Так, например, родилась легенда об Иване Сусанине, костромском крестьянине, якобы ценой своей жизни спасшем только что избранного молодого царя Михаила Романова. Случай беспрецедентный в русской истории, тем более что ни один историк не упоминает об этом и нет никаких исторических источников, хотя бы косвенно, подтверждавших эту легенду: "ни в русских, ни в иностранных тогдашних сочинениях... нет ни слова об этом происшествии", - утверждал Костомаров.
       В XVII веке различие между интересами народа и государства проявилось во всей своей остроте во время "казацкой войны" под руководством Степана Разина.
       "Бунт" Степана Разина "значительно отличался от предыдущих волнений". "Те имели характер местный, между тем как бунт Разина имеет уже характер общегосударственной смуты. Он явился результатом не только неудовлетворенности экономического положения, как-то было в прежних беспорядках, но и результатом недовольства всем общественным строем... Разинцы, хотя и не имели ясно сознанной программы, но шли против "боярства" не только как администрации, но и как верхнего общественного строя; государственному строю они противопоставляли казачий" [1, с.383].
       Царь Алексей Михайлович "Тишайший" жестоко расправился с участниками восстания. "Так закончилась кровавая драма, имевшая значение попытки низвергнуть правление бояр и приказных людей, со всяким тяглом, с поборами и службами, и заменить старый порядок иным - казацким, вольным, для всех равным, выборным, общенародным, - писал Костомаров. - Попытка эта была задушена в пору; дух мятежа не умел еще охватить большой части Московского государства... Малороссия служит наглядным образчиком того, к чему могло привести стремление распространить на весь народ казацкое устройство, составляющее идеал восстания Степана" [8, с.66-67].
       Таким образом, XVII век для истории России был действительно революционным во всех отношениях. Во-первых, в политическом плане: в стране утверждается новая царствующая династия Романовых, которая в своей власти опирается уже не на "народ", а на "служилый" класс, "дворянство", тем самым, окончательно закрепив особую национальную форму правления - "самодержавие". Во-вторых, законодательную форму обретает специфически русский тип экономических отношений - "крепостное право", которое фактически явилось внутринациональным рабством, окончательно проложившим пропасть между властью и народом. В-третьих, в жизнь русского элитарного сословия (дворянства) проникают западноевропейские идеи и манеры быта, под влиянием которых происходит европеизация государства. Европа для России превращается из постоянного врага в источник цивилизации, просвещения и культуры.
       Однако именно эта европеизация вступает в противоречие с двумя другими факторами: "самодержавием" и "крепостным правом", - которое находит свое дальнейшее трагическое развитие в XVIII веке.
       XVII век был эпохой, подготовившей "преобразования" Петра Первого, - так считали многие русские историки. Но только лишь "подготовлявший", но не осуществивший эти преобразования.
       "Нужен был сигнал со стороны правительства, чтобы пренебречь традициями и предрассудками и двигаться вперед по пути западничества. Этот сигнал был дан Петром Великим", - считал Вернадский [10, с.150].
       При правлении Федора Алексеевича (1676-1682) "культурная реформа" ограничивалась только Москвой и царским двором, коснулась только верхних слоев общества. Здесь имеет место влияние киевское и греческое, и главным образом в интересах церкви; западноевропейское влияние еще бессистемно и определяется практическими нуждами (например, реорганизация армии). "Воспитанник Симеона Полоцкого, знавший польский и латинский языки, слагавший вирши, Федор сам стал киевлянином по духу и дал простор киевскому влиянию, которое вносило к нам с собой и некоторые, мало, впрочем, заметные, польские черты" [1, с.457].
       При царе Федоре был создан проект первого высшего училища: Греко-Латинской академии, которая была создана уже после его смерти братьями Иоаникием и Сафронием Лихудами. Соловьев назвал ее "цитаделью" церкви в борьбе с Западом, "страшным инквизиционным трибуналом", который должен выносить приговор "виновен в неправославии". В 1682 г. Федор отменил "местничество". Ключевский по этому поводу заметил, что "не боярство умерло, потому что осталось без мест,... а места исчезли, потому что умерло боярство..."
       "Смерть царя Федора с первого же раза возбудила важный вопрос: кто будет царем? Положение было почти такое же, как по смерти Грозного", - писал Костомаров. "Во главе правления стала девица - событие небывалое до того времени на Руси. ...Софья ... отличалась от других замечательным умом и способностями. Она более всех своих сестер приблизилась к Федору..." [6, с.89]. Софье было 25 лет, когда Земский собор назначил ее регентство при малолетних братьях Иване и Петре (1682-1689).
       Как свидетельствовал французский иезуит, посланник польского короля при московском дворе, Де ля Невилль в своей книге "Любопытные и новые известия о Московии": "Петр очень красив и строен собою, и острота ума его дает большие надежды на славное царствование, если только будут руководить им умные советники. Принцесса София не очень была довольна его избранием, ибо она предпочитала видеть корону на голове Ивана Алексеевича, брата единоутробного и единокровного, который был бы царем одним, без сотоварища, причем ей по праву принадлежало бы регентство" [15, с.485].
       После подавления мятежа стрельцов под командованием Хованского, был возведен в звание "великого канцлера", а фактически стал правителем государства князь В.В. Голицын, о котором Де ля Невилль писал с большой симпатией: "Этот князь Голицын, бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав. Он хорошо говорит по-латыни и весьма любит беседу с иностранцами, не заставляя их пить, да и сам он не пьет водки, а находит удовольствие только в беседе. Не уважая знатных людей, по причине их невежества, он чтит только достоинства и осыпает милостями только тех, кого считает заслуживающими их и преданными себе" [15, с.488].
       Голицын управлял государством так, "как ему казалось лучше и выгоднее". После расправы над руководителями стрелецкого бунта он навел порядок в управлении государства, заключил мирные договора со Швецией и Польшей. Однако, такое "самовластие" возбудило "великую" ненависть "знатных людей", которые нашли возможность удалить Голицына далеко от Москвы: он был назначен главнокомандующим русскими войсками, направляемыми в Крым. После неудачи первого крымского похода (1687 г.) Голицын свалил всю вину на казацкого гетмана Ивана Самойловича, который после позорного военного суда над ним был сослан в Сибирь вместе со своим сыном. Новым гетманом украинского казачества бы избран писарь Мазепа, которого Софья и Голицын пытались привлечь в заговор против Петра.
       "Царевна, предвидя, что со временем, рано или поздно, Петр сделается камнем преткновения для ее власти и опасны препятствием ее властолюбию, если она заблаговременно не предупредит опасности..." Вот как Де ля Невилль объяснял "московские события", свидетелем которых он был: "...Смятения, как происшедшие уже в этом государстве, так и те, которые впредь могут произойти, суть следствие козней царевны Софии, ум и дарования которой нисколько не подходят на ее наружный вид, ибо она очень безобразна, ...но настолько стан ее толст, короток и груб, настолько, напротив, тонок и проницателен ум; и хотя она никогда не читала и не изучала Макиавелли, но по природе знает его принципы, и особенно то, что нет ничего, никакого преступления, которого нельзя было бы предпринять, раз дело идет о получении власти" [15, с.510-511].
       Де ля Невилль подробно описал, на чем строился "заговор" Софьи против Петра: женить на себе князя Голицына (отправив в монастырь его законную жену) и вынудить его убить обоих царевичей. На это князь не соглашался, предложив свой план отстранения Петра от власти через женитьбу его брата Ивана (в силу его неспособности, подыскав его жене любовника). После рождения у него "наследника", принудить Петра постричься в монастырь, а затем заставить Ивана признать своего сына "незаконным" и развестись со своей женой; тогда вступившие официально в брак Голицын и Софья становятся законными наследниками. Первая часть плана удалась, жена Ивана родила ... дочку. На это Петр ответил своей женитьбой, вопреки воле старшей сестры, и Голицын понял, что его план провалился и стал помышлять о бегстве в Польшу (до границы которой тогда было "сорок немецких миль"), но не успел. Интересно, что "младший" Голицын стал любимцем Петра, но вскоре был удален под давлением родственников царя Нарышкиных.
       Софья приказала начальнику стрелецкого приказа Федору Шакловитому арестовать Петра в селе Преображенском, но это не удалось, и Петр нанес ответный удар. Шакловитый был казнен, Голицын со всеми родственниками и друзьями были отправлены в ссылку, Софья отправлена навсегда в монастырь.
       Де ля Невилль по этому поводу писал: "Но те, кто радовался падению великого Голицына, вскоре раскаялись в его погибели, так как Нарышкины, которые управляют ими в настоящее время, будучи необразованны и грубы, начали, вопреки всякому политическому смыслу и благоразумию, уничтожать все, что этот великий человек умно и рассудительно ввел нового для славы и пользы нации; они желали приобрести всеобщее уважение, облекаясь снова в свою черную, зловонную шкуру"" [15, с.516]. Несимпатия французского иезуита к Нарышкиным понятна, так как "эти варвары снова запретили иностранцам въезд в Россию, равно как и отправление католической службы". Однако, его уважение к Голицыну безгранично. Он описал дом князя, который был "одним из великолепнейших в Европе", покрыт медными листами и внутри украшен дорогими коврами и прекрасною живописью". Польский посланник утверждал, что при его правлении в Москве, в которой жило тогда до полумиллиона жителей, было построено 3000 каменных домов. Де ля Невилль убежден был в том, что "намерение Голицына было поставить Московию на одну ступень с другими государствами".
       В 1696 г., после смерти Ивана, "двуцарствие" было прекращено и Петр стал "единодержцем" России. Попытка стрельцов в 1699 г. посадить Софью на престол была жестоко подавлена (были казнены 772 человека) и Софья была пострижена в монахини в Ново-Девичьем монастыре.
       "Петра, собственно говоря, никто и не рассматривал в роли самодержца всероссийского,... - утверждал Бушков. - А потому Петра ничему серьезно не учили... Его "воспитанием" ...занималась личность жалкая и ничтожная - дьяк Зотов, отнюдь не светоч ума и знаний, пьяница и придворный клоун". Государственный переворот в пользу Петра совершил клан его матери - Нарышкины, и только после смерти Натальи Нарышкиной в 1694 году Петр начинает всерьез заниматься государственными делами [5, с.365].
       Де ля Невилль описал молодого Петра следующим образом: "Петр весьма высок ростом, хорошо сложен и довольно красив лицом. Глаза у него довольно большие, но блуждающие, вследствие чего бывает неприятно на него смотреть. Несмотря на то, что ему только 20 лет, голова у него постоянно трясется. Любимая его забава заключается в натравливании своих любимцев друг на друга, и весьма нередко один убивает другого из желания войти к царю в милость.... Любит он также звонить в большой колокол, но самая главная страсть его -любоваться пожарами, которые весьма часто случаются в Москве" [15, с.519].
       Один из наиболее ярких мифов российской истории - это апологетический культ Петра "Великого" как "революционного преобразователя" России.
       По этому поводу Платонов в свое время заметил: "Новую русскую историю обыкновенно начинают с так называемой эпохи преобразований нашего общественного быта. Главным деятелем этих преобразований был Петр Великий. Поэтому время его царствования представляется нашему сознанию той гранью, которая отделяет старую Русь от преобразованной России". Однако он же отмечал, что "деятельность Петра до сих пор не имеет в нашем общественном сознании одной твердо установленной оценки", "мнения иногда резко противоречат друг другу". Историк объяснял такие "несогласия" прежде всего тем, что "преобразования Петра, захватывая в большей или меньшей степени все стороны древнерусской жизни, представляют собой сложный исторический факт, что всестороннее понимание его трудно дается отдельному уму". А также тем, что "не все мнения о реформах Петра выходят из одинаковых оснований". В связи с этим он различал "научный" (аналитический) подход от "публицистического" (оправдательного). И, наконец, он был убежден, что "общее развитие науки русской истории всегда оказывало и будет оказывать влияние на представления наши о Петре".
       "Вспомним, что тогда не существовало еще исторической науки, что возможность просвещения, данная Петром, создала еще немногих просвещенных людей. Эти немногие люди судили Петра по тому преданью, какое сохранилось в обществе о времени преобразований.... Но не все, что было в России после Петра, было хорошо. Не всем, по крайней мере, оставались довольны мыслящие люди XVIII в." [1, с.464].
       Безусловными апологетами Петра I были представители так называемой "историко-юридической школы" Кавелин и Соловьев, которые, как известно, находились под влиянием немецкой философии, (в частности Гегеля) и немецкой исторической школы. Они первые утвердили мысль о том, что реформы Петра явились необходимым следствием всего развития русской истории. По их мнению, государственный порядок окончательно был установлен деятельностью Петра Великого, который своими реформами отвечал на требования национальной жизни. Таким образом, деятельность Петра вытекала из исторической необходимости, связана с предыдущей эпохой, с кризисом старого строя, а значит - была вполне национальна.
       В своих популярных "Публичных чтениях о Петре Великом" Соловьев последовательно проводил свой главный исторический тезис: "великий человек является сыном своего времени, своего народа", - который оказал определяющее влияние на многие поколения русских историков. "Долго относились у нас к делу Петра неисторически: как в благоговейном уважении к этому делу, так и в порицании его... Я назвал такой взгляд неисторическим потому, что здесь деятельность одного исторического лица отрывалась от исторической деятельности целого народа; в жизнь народа вводилась сверхестественная сила, действовавшая по своему произволу, причем народ был осужден на совершенно страдательное отношение к ней" [9, с.417-418].
       Этим объяснял историк трудность "биографической задачи изображения деятельности одного исторического лица": "Отсюда понятно, почему у нас так долго не было истории Петра Великого, несмотря на попытки писать или заставлять писать эту историю.... Нельзя было воздвигать здание, когда не было почвы для него; почва для истории великого человека есть история народа" [9, с.420].
       Соловьев утверждал, что "у нас в России переход из древней истории в новую совершился по общим законам народной жизни, но с известными особенностями вследствие различия условий, в которых проходила жизнь нашего и западноевропейских народов". В России в т.н. "эпоху преобразований" на первый план выдвигается экономическое развитие, которое при этом отстает от движения государственной и народной жизни. Поэтому ощущается потребность в экономическом перевороте, как "удовлетворяющий главной народной потребности", как "совершившийся вдруг". "Необходимость движения на новый путь была создана; обязанность при этом определилась: народ поднялся и собрался в дорогу; но кого-то ждали; ждали вождя и вождь явился" [9, с.451].
       Петр - "работник" с "мозольными руками", "пребыванием в работе" добывающий народу "хлеб насущный" и "предметы первой необходимости", - таков иконный образ Петра I, сотворенный верноподданническим воображением историка. "Благодаря успехам нашей науки, мы оставили далеко за собою ребячьи мнения, по которым одному человеку приписывалось то, что являлось общим по непреложным законам народной жизни, - мнения, по которым в вину одному человеку ставились неблагоприятные обстоятельства, бывшие необходимым следствием известных исконных условий развития какого-нибудь народа. Но мы должны признать и значение вождей народных, великих людей: от их искусства зависит уменьшить затруднения, ослабить вредные влияния опасных сторон известного положения, провести народный корабль во время бури без больших потерь" [9, с.464].
       Соловьев называл народ "учеником", который должен "учиться" в "начальной школе преобразования" для того, чтобы "заимствовать плоды цивилизации". "Народный вождь" сам проходит эту практическую школу и заставляет других проходить ее, он несет в себе сознание того, что "его время есть время школы", "школьного учения для народа". "...Петр был сам истый русский человек, сохранивший крепкую связь со своим народом;...он жил со своим народом одной жизнью и вне этой жизни существовать не мог.... За горячую любовь, за глубокую и непоколебимую веру в свой народ народ этот заплатил вождю успехом, превосходившим все ожидания, силой и славой небывалыми..." [9, с.467].
       "Вождь народный" - "он первый подставляет свои могучие плечи под тяжесть, отдает всю свою чрезвычайную силу в общее дело, и дело, благодаря этому вкладу, начинается, идет, народ получает помощь" [9, с.469]. Так, Соловьев создал образ "великого помощника народного": "Петр обладал необыкновенным нравственным величием: это величие выражалось в том, что он не побоялся сойти с трона и стать в ряды солдат, учеников и работников, когда сознал, что необходимо ввести в свой народ силу, до тех пор мало известную и в почете не находившуюся, - силу умственного развития, искусства и личной заслуги.... Но в то же время Петр был человек в высшей степени страстный, и там, где он видел явную ошибку, злонамеренность, преступление, там он уже не сдерживался, выходил из себя,...там он схватывался с человеком, как личным врагом своим и позволял себе терзать его" [9, с.483].
       Вместе с тем, Соловьев вынужден был признать, что "в русской истории был уже пример царственного ребенка, высокодаровитого и страстного, воспитанного подобным же образом: из этого ребенка вышел Иоанн Грозный". "В характере великого человека мы увидали явные признаки того, что общество не могло дать своему члену хорошего воспитания; мы увидели эту темную сторону великого человека; но великий человек остается великим человеком; его величие оказалось в том, что он понял неспособность общества давать хорошее воспитание и употребил все средства искоренить эту неспособность; поэтому история признает за ним высокий титул народного воспитателя" [9, с.491]. Эти слова вполне могли бы быть отнесены и к Ивану Грозному.
       Сакральная личность Петра "Великого" для Соловьева была неприкасаемой: "историк... не позволит себе вооружиться против великого начала, ... выведшего народ в новую историю, к новой жизни; не позволит себе вооружиться против великого человека, провозгласившего это начало и давшего себя ему в вечное служение".
       Эту точку зрения Соловьева на Петра I разделяли впоследствии многие русские историки. Так считал, например, и Платонов: "Его личность не оторвана от родной его почвы, он для нас уже не Бог и не антихрист, он - определенное лицо, с громадными силами, с высокими достоинствами, с человеческими слабостями и недостатками. Мы теперь вполне понимаем, что его личность и пороки - продукт его времени, а его деятельность и исторические заслуги - дело вечности" [1, с.473].
       Однако другие русские историки были значительно более сдержанными в оценке деятельности Петра I. Так, Костомаров признавал, что Петр, как историческая личность, представлял "своеобразное явление" не только в истории России, но в истории всего человечества "всех веков и народов". Вместе с тем он обращал внимание, прежде всего, на личные качества этого незаурядного человека: "...В Петре ... сама натура создала... человека с неудержимою и неутомимою волею, у которого мысль тотчас обращалась в дело...Петр жил в такое время, когда России невозможно было оставаться на прежней избитой дороге и надобно было вступать на путь обновления. Как человек одаренный умственным ясновидением, Петр сознавал эту потребность своего отечества и принялся за нее со всею своею гигантскою волею. Петр самодержавен, и в такой момент истории, в какой тогда вступила Россия, только самодержавие и могло быть пригодным. ...Петру помогло более всего его самодержавие, унаследованное им от предков" [2, с. 520-521].
       Таким образом, Петр и его реформы стали, по словам Ключевского, "камнем, на котором оттачивалась русская историческая мысль более столетия". Научный вопрос о значении реформ Петра превратился в "шумный журнальный и салонный спор" о древней и новой России.
       Как отмечал Гумилев, "петровская легенда" родилась при Екатерине II как легенда о "мудром царе-преобразователе, прорубившем окно в Европу" и открывшем Россию влиянию западной цивилизации. "К сожалению, ставшая официальной в конце XVIII в. легендарная версия не была опровергнута ни в XIX, ни в XX столетиях. Пропагандистский вымысел русской царицы немецкого происхождения, узурпировавшей трон, подавляющее большинство людей и по сию пору принимает за историческую действительность" [13, с.281].
       Бушков еще более категоричен: "Самая грандиозная ложь, пущенная в широкий обиход еще при жизни Петра I, - это уверения, будто Петр первым придумал и ввел многочисленные новшества", и обратил внимание на то, что "эту ублюдочную сказку" подвергали сомнению еще во времена Екатерины (князь Щербатов). "А факты таковы: во-первых, Петр I не придумал сам решительно ничего нового... Петр не "ввел" реформы, а принялся с яростью идиота пришпоривать и ускорять реформы уже начавшиеся... Цели он вроде достиг - но загнанная лошадь пала и стоя над ее трупом, Петр вдруг обнаружил, что примчался вовсе не туда.... До Петра Россия вовсе не была отгорожена от остальной Европы никаким "железным занавесом" [5, с.357-358]. Все, что пытался сделать Петр, могло быть лишь продолжением преобразований, начатых задолго до его рождения.
       Стало стереотипом общественного сознания мнение Соловьева о том, что Петр "Великий" совершил "глубокий переворот" в нашей жизни, обновивший русское общество до самых его основ. "Звание преобразователя стало его прозвищем, исторической характеристикой.... Между тем у самого Петра долго не заметно такого взгляда на себя... Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поневоле. Война привела его и до конца жизни толкала к реформе", - заметил Костомаров [17, с.190].
       Увлечение молодого Петра военным и, в частности, морским делом, превратилось у него во всепоглощающую страсть. Петр понял, что в решении вопроса об обладании морем стоит важнейшая политическая задача России того времени "Любимая до страсти Петром мысль о кораблестроении последовательно увлекла его к теснейшему сближению с Западной Европой" [2, с.290].
       Петр, прежде всего, стремился познакомиться с теми странами, где была развита военно-морская промышленность: с Голландией и Англией. "Попав в Западную Европу, он поспешил, прежде всего, забежать в мастерскую ее культуры и не хотел, по-видимому, идти никуда больше, по крайней мере, оставался рассеянным, безучастным зрителем, когда ему показывали другие стороны европейской жизни" [16, с.25].
       Путешествие в Европу для Петра было последним актом самообразования, оно положило начало его преобразовательной деятельности. Петр как реформатор созрел за границей. Осознав превосходство Запада, он решился приблизить к нему свое государство путем реформ.
       "Молодой Петр, на которого упорядоченная, комфортная жизнь в Голландии произвела глубокое впечатление, был захвачен великими планами: сделать из России такую же "цивилизованную" державу, построить такой же морской флот и развить коммерцию. ...Стремление Петра в России конца XVII - начала XVIII в. подражать голландцам напоминает поступок пятилетней девочки, надевающей мамину шляпку и красящей губы, чтобы быть похожей на свою любимую маму. Но как шляпка и помада не делают ребенка взрослой женщиной, так и заимствование европейских нравов не могло сменить фазы русского этногенеза", - был убежден Гумилев [13, с.279].
       Платонов указывал на то, что "...историки придают важное значение влиянию на Петра Немецкой слободы", которая явилась для него "первым уголком Европы". "...Однако дружба Петра с иноземцами, эксцентричность его поведения и забав, равнодушие и презрение к старым обычаям и этикету дворца вызывали у многих москвичей осуждение - в Петре видели большого греховодника".
       Интересно, как отмечал свидетель, что в 1689 г. в Москве было всего 44 боярина, или государственных советников, и он называл всех их поименно. Это значит, что "бояре", представленные при Петре Первом всего лишь несколькими семьями, уже не составляли особого социального класса, и эти несколько человек не могли оказать серьезного сопротивления и быть реальной угрозой для молодого царя. Тогда возникает вопрос: с кем же столь ожесточенно боролся "народный" царь, - не со своим ли собственным "народом"? Историк засвидетельствовал: "Время произвело великие перемены в этом государстве, в особенности со времени возвращения царя из путешествия. Прежде всего, он повелел изменить род одежды, как мужской, так и женской, и особенно распоряжение касалось до придворных лиц, которые исправляли там различные должности..." [15, с.91].
       При этом "резкое противоречие меры царя с давними привычками народа и проповедью русской иерархии придало этой мере характер важного и крутого переворота и возбудило народное неудовольствие и глухое противодействие в массе". "В обществе слышался ропот на жестокости, на новшества Петра, на иностранцев, сбивших Петра с пути. На голос общественного неудовольствия Петр отвечал репрессиями: он не уступал ни шагу на новом пути, без пощады рвал всякую связь с прошлым, жил сам и других заставлял жить по-новому" [1,с.507-508,517].
       Распоряжения Петра, касающиеся внешней стороны жизни русского общества, раздражали современников и принесли много вреда в последующее время, так как приучили русских бросаться на внешние признаки образованности, часто с ущербом и невниманием к внутреннему содержанию. С другой стороны, его деспотические меры только способствовали упорству, с которым защитники старины противились всякому просвещению. "Русский народ вовсе не так был неприязнен к знакомству со знаниями, как к чужеземным приемам жизни, которые ему навязывали насильно" [8, с.314].
       "Он умел свое чувство царственного долга развить до самоотверженного служения, но не мог уже отрешиться от своих привычек..., он не сумел очистить свою кровь... от инстинкта произвола. До конца он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни.... Вся преобразовательная его деятельность направлялась мыслью о необходимости и всемогуществе властного принуждения: он надеялся только силой навязать народу недостающие ему блага и, следовательно, верил в возможность своротить народную жизнь с ее исторического русла и вогнать в новые берега" [16, с. 42-44].
       "...Может быть, на нашем веку мы пристыдим другие образованные страны и вознесем русское имя на высшую ступень славы", - говорил Петр [8, с.363].
       Однако, как считал Костомаров, для того, чтобы ввести в России признаки европейской образованности, нужно было, с одной стороны, более или менее продолжительное время, а с другой - надобно было безбоязненно допустить внутри русского общества борьбу понятий, верований и взглядов, надобно было "терпеливо и милостиво сносить противодействия образовательными мерами". Тогда достигнутое таким путем прочно привилось бы к России, вошло бы в ее "плоть и кровь, выработало бы в ней нечто зрелое, своеобразное, самостоятельное, твердое, здоровое". Но Петр не был воспитан для этого, поэтому у него не было цели духовного просвещения народа. " Русские издавна привыкли к своим старинным приемам жизни, они ненавидели все иноземное; погруженные в свое внешнее благочестие, они оказывали отвращение к наукам. Самодержавный царь заставляет их... плевать на то, что прежде имело для всех ореол святости. И русские пересиливают себя, повинуются, потому что так хочет их самодержавный государь" [8, с.521].
       Ненависть к иностранцам происходила оттого, что иностранцы пользовались и преимуществами и милостями царя более "природных" русских и позволяли себе презрительно обращаться с русскими. В то же время "все стремления Петра сделать Россию европейским государством не только не находили сочувствия в Европе, но возбуждали зависть и боязнь..., на русских продолжали смотреть с высокомерным презрением" [8, с.338].
       В 1700 г. священник Григорий Талицкий публично назвал Петра "антихристом", под этим именем он и вошел в историю русской церкви. "Русский народ видел в своем царе противника благочестия и доброй нравственности; русский царь досадовал на свой народ, но настойчиво хотел заставить его силою идти по указанной им дороге. Одно давало ему надежду на успех: старинная покорность царской власти, рабский страх и терпение, изумлявшие всех иноземцев...", - отмечал Костомаров. "С другими европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так; если б я не употреблял строгости, то бы уже давно не владел Русским государством и никогда не сделал бы его таковым, каково оно теперь. Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей", - заявлял Петр I [2, с.298 - 299]. Все это как-то не увязывается с иконным образом "Великого" народного вождя.
       Бушков утверждал, что "никакой "культуры" Петр I из Европы и не пытался заимствовать. "Нововведения в этой области шли по двум направлениям: либо чисто механическое заимствование внешних примет "цивилизации" (бритье бороды, одежда, курение табака), либо обучение предметам, необходимым для решения чисто функциональных задач: военной, технической пользы для государства. ...Петр направил всю свою деятельность на то, чтобы воспитать подданного с деловой сметкой свободного человека и психологией раба. То есть поставил перед собой совершенно нереальную задачу" [5, с.410]. В результате "одно из самых страшных последствий петровских реформ - фактический раскол народа и "верхнего мира" на две нации. Возникло две нации, две культуры, два мира..." [5, с.424].
       Голландский путешественник и ученый К. де Бруни, дважды посетивший Россию в начале XVIII века, совершив путешествие от Москвы к Астрахани, и оставивший подробное описание географии, нравов и культуры страны в своей книге "Путешествия в Московию" (1711 г.), был свидетелем первых шагов молодого Петра на государственном поприще. "Что касается величия русского двора, - писал он, - то должно заметить, что государь, правящий сим государством, есть монарх неограниченный над всеми своими народами; что он все делает по своему усмотрению, может располагать имуществом и жизнью своих подданных, с низших до самых высших, и, наконец, что всего удивительнее, власть его простирается даже на дела духовные, устроение и изменение богослужения по своей воле: это уже такая область, касаться которой другие венчанные особы воздерживаются из опасения возбудить против себя духовенство" [15, с.86-87].
       Он имел в виду, что в 1700 г. Петр фактически отменил патриаршество. Несмотря на то, что Петр, как считал Ключевский, был "человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве церкви, чтил и знал церковный обряд", тем не менее, многие русские духовные лица ненавидели его "нововведения" и любовь к иностранному; "с реформой Петра протестантская культура стала широко влиять на Русь". "Начатая при Петре европеизация России, состояла, прежде всего, в секуляризации русской культуры, - считал Вернадский. - Церковь, которая в русской жизни прежде играла ведущую роль, постепенно потеряла свое значение. Высшие круги общества, которые попали под европейское влияние, больше не нуждались в церкви. Во всяком случае, церковь определенно утратила свое положение главного источника культурной жизни..." [10, с.181].
       Безусловно, правление Петра Первого открыло в русской истории новый период. Благодаря ему, Россия стала европеизированным государством и членом европейского сообщества наций; управление и юриспруденция, армия и различные социальные классы были реорганизованы на западный лад. Вместе тем следует заметить, что его политика сопровождалась внутренними конфликтами, вызванными кризисом национальной психологии. Новые идеи, которые принесла европеизация России, были восприняты только правящим классом, но не достигли народных масс и, как следствие, возник раскол между "интеллектуалами" и народом. К этому времени русская церковь была уже потрясена расколом и теряла свое влияние. "У Петра не было уважения к традициям и авторитетам... Его первой заботой было благо, и не столько для русского народа, сколько - для государства.... И к себе, и к другим Петр предъявлял жестокие требования и ни перед чем не останавливался..." [10, с.153].
       Вместе с тем сам Петр, не получивший систематического образования и воспитания, не был лишен художественного вкуса; он тратил много средств на приобретение заграницей картин и статуй, был приверженцем классического стиля, но относился к искусству прагматически и субъективно эмоционально. Однако в культурную жизнь общества Петр не внес "новых откровений", так как новые начала культурной жизни начали формироваться еще в XVII веке, здесь он был приемником своего отца и брата.
       Костомаров писал: "Собственно культурная идея не была до такой степени чужда русскому уму, как некоторые думали, повторять с иностранцами, будто бы русский народ ненавидел образованность, и вести его к просвещению можно было только страхом, насилием, или, как выражаются ученые немцы просвещенным деспотизмом..., было бы клеветой на русский народ". Вместе с тем, "в то время какие-нибудь тридцать лет реформаторской Петровой деятельности не успели образовать эту бездну, которая впоследствии выработалась временем между высшими слоями русского общества и черным народом" [6, с.168].
       Так, Ключевский обратил внимание: "Необходимая для каждого мыслящего человека область понятий об обществе и общественных обязанностях, гражданская этика, долго, очень долго оставалась заброшенным углом в духовном хозяйстве Петра. Он перестал думать об обществе раньше, нежели успел сообразить, чем мог быть для него" [16, с.16].
       Вместе с тем Петр вел свои реформы без заранее составленного плана и сообразуясь, прежде всего, с военными потребностями в своей деятельности. У Петра не было заранее составленного и теоретически разработанного плана преобразовательной деятельности, так как "его воспитание и жизнь не могли выработать в нем наклонности к отвлеченному мышлению: по всему своему складу он был практическим деятелем, не любившим ничего абстрактного" [1, с.531].
       Петр находился в постоянной и напряженной физической деятельности, вечно вращаясь в потоке внешних впечатлений, и потом развил в себе внешнюю восприимчивость, удивительную наблюдательность и практическую сноровку. "Но он не был, - по мнению Ключевского, - охотник до досужих общих соображений". Это наложило свой отпечаток на реформаторскую деятельность Петра.
       Петр как государь сформировался в неблагоприятной для его политического развития среде, которую Ключевский охарактеризовал как "беспорядочный хлам, состоявший частью из унаследованных от прежней династии церемониальных ветошей и вотчинных привычек, частью из политических вымыслов и двусмыслиц, мешавших первым царям новой династии понять свое положение в государстве". Политическое сознание Петра ограничивалось "одним смутным и бессодержательным ощущением, что у его власти нет границ, а есть только опасности".
       "Все темные стороны характера Петра, конечно, легко извинять чертами века; - писал Костомаров, - справедливо могут указать нам, что подобных сторон еще в большей степени найдется в характере других современников Петровых...Несомненным остается, что Петр превосходил современных ему земных владык обширностью ума и неутомимым трудолюбием, но в нравственном отношении не лучше был многих из них..." [8, с.524].
       Л.Н.Толстой отзывался о Петре I: "Был осатанелый зверь... Великий мерзавец, благочестивейший разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием.... Забыть об этом, а не памятники ставить" [5, с.428].
       Программа преобразований Петра была определена условиями XVII века, которые его сформировали. Северная война, с ее поражениями и победами, окончательно определило направление его внешней и внутренней политики. Война была важнейшим из этих условий. Петр почти весь свой век воевал с кем-нибудь. Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра, военная реформа - ее начальным моментом, устройство финансов - ее конечной целью.
       Соловьев пытался убедить своего читателя в том, что, "будучи полным представителем своего народа, будучи совершенно чужд воинственности, вовсе не гоняясь за славою полководца-завоевателя, занятый мыслью о внутреннем преобразовании", Петр ввязался в долгую и разорительную войну со шведами за узкую и необитаемую полоску Балтийского моря, "исполняя завещание предков, соединяя древнюю и новую Россию". "...На войну великий царь смотрел гражданским взглядом, именно как подобает правителю; он смотрел на нее как на школу для народа, который хотел занять почетное место среди других народов, не выпрашивать цивилизации как милости, но предъявить не нее свои бесспорные права" [9, с.500].
       Соловьев утверждал, что Петр произвел переворот с целью "поднять силы народа во всех отношениях": поднять войско, его победами поднять значение государства извне и добыть море и в то же время "поднять промышленные силы народа", изменив исключительно земледельческий характер русского государства, сделать его богатым. "Петр прямо и для всех понятно указывал своему народу цели его и своей чрезвычайной деятельности - внутреннее спокойствие и внешняя безопасность посредством хорошо устроенного войска и обогащения страны посредством торговли".
       По этому поводу Ключевский заметил: "...Военная реформа была первоочередным преобразовательным делом Петра, наиболее продолжительным и самым тяжелым как для него самого, так и для народа. Она имеет очень важное значение в нашей истории..., реформа оказала глубокое действие и склад общества и на дальнейший ход событий...Военная реформа Петра осталась бы специальным фактом военной истории России, если бы не отпечаталась слишком отчетливо и глубоко на социальном и нравственном складе всего русского общества, даже на ходе политических событий" [16, с.59,64].
       Однако военные обстоятельства были лишь поводом; главнейшая деятельность Петра во внутреннем устроении государства склонялась к возможно большему обогащению казны для ведения войны. Этой цели соответствовали почти все нововведения того времени. "У него была цель - создать государство, которое бы не только не боялось нападений и в состоянии было бы от них отстоять себя, но само стало бы грозным для соседей, заставило бы их, если не уважать себя, то опасаться своего материального могущества...Петр считал себя одного умнее всех русских людей...Мы не станем отрицать высоты целей Петра, но меры, постоянно употребляемые для этих высоких целей, были ужасны" [6, с.132-133]. По мнению Костомарова, "невыносимые поборы и жестокие истязания, которые повсюду совершались над народом при взимании налогов и повинностей, приводили народ в ожесточение" [6, с.332].
       В связи с этим остается неясным, каким образом Петр намеривался обеспечить "внешнюю безопасность" своего народа, беспрерывно ведя войны со своими южным (Турция), западным (Польша) и северным (Швеция) соседями за принадлежавшие им территории, и нередко, в интересах других стран (например, Англии и Дании). Тем более непонятно, как намеривался Петр "обогатить" страну, обложив ее население, в том числе и русское купечество, все возрастающими, тяжелыми налогами для ведения войны, и разрешив беспошлинную торговлю в России иностранным купцам (прежде всего, англичанам и немцам). "Народ разоряется, нищает, зато Россия приобретает море, расширяются пределы государства, организуется войско, способное мириться с соседями" [6, с.521].
       Известный историк и впоследствии политический деятель начала XX в. П.Н. Милюков писал: "Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы... Политический рост государства опять опередил его экономическое развитие" [5, с.430].
       В основу экономической программы Петра легла мысль о необходимости подъема производительных сил страны для пополнения казны в военных целях. Но Петр понимал экономику по-своему: "чем больше колоть овец, тем больше шерсти должно давать овечье стадо". "Петр был, кажется, довольно равнодушен к экономической и юридической выработке новой системы обложения... Он не понимал вопроса о согласовании военного расхода с платежными силами народа" [6, с.124-125]. У Петра было два врага казны: дворянин и чиновник, созданные им самим и столь плохо ему служившие. "В своей финансовой политике Петр походил на возницу, который изо всех мочи гонит свою исхудалую лошадь, в то же время все крепче натягивая вожжи", - остроумно заметил Ключевский [16, с.132].
       Почти три четверти доходов государства уходило на содержание армии и флота, для этого было введено 28 видов налогов (даже на покупку гробов!), была введена "подушная подать", "раскладка полков на землю" (фактически оккупация собственной страны), "рекрутская" и "постойная" повинности на "посадских" людей. Именно при Петре началось закабаление крестьян; Указ 1711 г. "О крепости крестьянской" вводит для крестьян паспортную систему. К 1710 г. в войнах и на принудительных работах (например, на строительстве Санкт-Петербурга) погибло 15% податного населения страны, (лишь во время "Прутского похода" Петра в 1711 г. погибло 27 285 человек и только 4800 - в боях)!
       Что же касается так называемого "государственного устройства", которое, прежде всего, было подчинено также военным интересам Петра, то Соловьев признавал: "В течение нескольких лет нельзя было переменить утвердившихся веками привычек и взглядов", в то время как "движение, переворот, перелом, который испытала Россия в конце XVII - начале XVIII века, был один из самых сильных, какие только знает история" [9, с.653].
       В ходе военно-политических преобразований Петра боярство постепенно сливается с так называемым "служилым людом", образуя новое сословие, которое сначала получило польское название "шляхетство", а позднее "дворянство". Но это новое сословие, как заметил Ключевский, "очень мало было подготовлено проводить какое-либо культурное влияние". "В умственном и нравственном развитии дворянство не стояло выше остальной народной массы и в большинстве не отставало от нее в несочувствии к еретическому Западу. Военное ремесло не развило во дворянстве ни воинственного духа, ни ратного искусства.... Это был и административный класс, и генеральный штаб, и гвардейский корпус" [16, с.68].
       Петр внес новый элемент в "генеалогический" состав дворянства - службу "отечеству", утвердив, что служба - главная обязанность дворянства, что было утверждено "Росписью чинов" ("Табель о рангах") 1722 года. "Этот учредительный акт реформированного русского чиновничества ставил бюрократическую иерархию, заслуги и выслуги, на место аристократической иерархии породы, родословной книги... Петр созданием регулярной армии и особенно гвардии дал ему вооруженную опору, не подозревая, какое употребление сделают из нее его преемники и преемницы..." [16, с.76,78]. Тяжелые последствия для страны имел петровский указ 1722 г. "О престолонаследии", который отменял традиционный русский принцип "старшинства" и ввергал Россию в череду дворцовых переворотов.
       Итак, все так называемые "петровские" реформы были, по существу, логическим продолжением реформаторской деятельности его предшественников: Алексея Михайловича и Ордин-Нащекина, Софьи и Василия Голицына, так как они решали те же самые проблемы. "...Петровские реформы, являясь, по сути, продолжением политики западничества в России, конечно, оказались глубже, чем предыдущие, по своему влиянию на русские стереотипы поведения... Но и при Петре в известном смысле была продолжена русская традиция XVII в." [13, с.282].
       Реформа Петра была его личным делом, "делом беспримерно насильственным", хотя и необходимым. Но Петр попытался дать власти нравственно-политическое определение, поставив государя в подчинение государству как "верховному носителю права и блюстителю общего блага"; он сам на свою деятельность смотрел как на службу государству, "отечеству". И сближение с Европой было только средством достижения этой цели. "...Отношение царя Петра к Европе, при всей его восторженности, в известной мере оставалось, если можно так выразиться, потребительским, - отмечал Гумилев. - Известна фраза царя: "Европа нам нужна лет на сто, а потом мы повернемся к ней задом" [13, с.281].
       "Петр служил своему русскому отечеству, но служить Петру еще не значило служить России. Идея отечества была для его слуг слишком высока, не по их гражданскому росту", - утверждал Ключевский. "Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжать, ни разрушать; они могли его только портить" [16, с.232,234].
       В законодательной и административной реформе Петра не просматривается определенной программы; "цель реформы была исключительно фискальной". Так созданный им Сенат был отнюдь не государственным советом, а все лишь распорядительным учреждениям по исполнению указаний и поручений государя, простой "государственной управой", замещающей царя в его отсутствие. Ключевский блестяще подвел итог деятельности "Великого реформатора": "Петр I своими понятиями и стремлениями близко подошел к идее правового государства: он видел цель государства в добре общем, в народном благе, не в династическом интересе, а средство для ее достижения - в законности, в крепком хранении "прав гражданских и политических"; свою власть он считал не своей наследственной собственностью, а должностью царя, свою деятельность - служением государству". Но обстоятельства и привычки помешали ему привести свое дело в полное согласие с собственными понятиями и намерениями, так как от своих предшественников он унаследовал два "вредных политических предрассудка": веру в творческую мощь власти и уверенность в неистощимости народных сил и народного терпения. Поэтому он не останавливался ни перед чьим правом, ни перед какой народной жертвой. Однако в результате Петру не удалось укрепить свою идею государства в народном сознании, а "после него она погасла в правительственных умах".
       "Ни в московском государственном прошлом, ни в окружавших Петра дельцах, ни в своем собственном политическом мышлении он не находил никакого материала для постройки самобытной системы государственных учреждений. На эти учреждения он смотрел взглядом корабельного мастера: зачем изобретать какой-то особый русский фрегат, когда на Белом и Балтийском морях прекрасно плавают голландские и английские корабли.... Но и на этот раз дело пошло обычным ходом всех реформ Петра; быстрое решение сопровождалось медленным исполнением" [16, с.154-155].
       Ключевский утверждал, что "преобразовательные неудачи станут после Петра хроническим недугом нашей жизни, правительственные ошибки, повторяясь, превратятся в технические навыки, в дурные привычки последующих правителей...". Петр пытался в достижении своих целей совместить несовместимое, стремясь одновременно проводить военную и финансовую реформу и поднять производительность "народного труда". Если первое можно было осуществить силами государства и его учреждений, то второе - "ближе касается общества". "Сорванные с другого склада понятий и нравов, новые учреждения не находили себе сродного питания на чужой почве, в атмосфере произвола и насилия" [16, с.181].
       Неудачей закончилась и попытка превратить дворянство в проводника европейской военной и морской техники, оно оказалось неспособным к их восприятию, поэтому редко, кто из русских дворян становился инженером или капитаном. "Когда школа рассматривалась, как преддверие казармы или канцелярии, то и молодежь приучалась смотреть на школу, как на тюрьму или каторгу, с которой бежать всегда приятно". При этом "образовательными средствами побирались, как милостыней, и брали все, что бог посылал" [16, с.224,229].
       Здесь - предел самодержавной власти. Внеся много новых учреждений и "жизненных приемов" в Россию, Петр не мог вдохнуть в нее "новой души", здесь он оказался бессильным. "Нового человека в России могло создать только духовное воспитание общества.... Нельзя человека делать счастливым против собственной его воли и, так сказать насиловать его природу. История показывает нам, что в обществе, управляемом деспотически, чаще и сильнее появляются пороки, мешающие пополнению самых похвальных и спасительных предначертаний власти" [8, с.522].
       "...Одним словом, - писал Костомаров, - натворивши множество учреждений, создавая новый политический строй для Руси, Петр все-таки не мог создать живой, новой Руси". Петр задался отвлеченной идеей государства и принес ей в жертву благополучие народа, который для него был "только как сумма цифр, как материал, годный для построения государства". "Много совершено им возмутительных деяний, оправдываемых софизмами политической необходимости.... Сам Петр оправдывал свои жестокие казни потребностью правосудия, но факты показывают, что не для всех он был одинаково неумолим в правосудии. ...Самые его дела внешней политики не отличаются безукоризненною честностью и прямотою. Северная война никак не может быть оправдана с точки зрения справедливости" [8, с.523].
       При Петре "жутким цветком распустилось пресловутое "слово и дело". "Тирания Петра для России в чем-то была качественно новым явлением. Иван Грозный был сатрапом... Петр же создал систему, по которой всякий без исключения был призван винтиком". Николай II говорил: "Я не могу не признать больших достоинств моего предка... но именно он привлекает меня менее всех. Он слишком сильно восхищался европейской культурой... Он уничтожил русские привычки, добрые обычаи, взаимоотношения, завещанные предками" [5, с.377-378].
       Петр ввел в стране такую административно-экономическую систему, которую позднее назовут "государственным капитализмом". "...Беда петровского времени в том, что любая удача, любое толковое предприятие сопровождалось десятком провалов в других областях жизни, массовыми жертвами, казнокрадством..." [5, с.383].
       Всеобщей милитаризацией страны Петр, ликвидировав старую русскую правовую систему, ввел режим "чрезвычайщины" (вершить суд "согласно здравому смыслу и справедливости"), создал "фискальную" систему (священники были обязаны сообщать о содержании исповеди) и установил контроль со стороны армии над местной администрацией, то есть фактически - режим военной диктатуры.
       "Опомнившись от реформы Петра и оглядываясь вокруг себя, сколько-нибудь размышлявшие люди сделали важное открытие: они почувствовали при чересчур обильном законодательстве полное отсутствие закона" [5, с.279].
       Неудачи его, прежде всего, промышленно-хозяйственных, реформ Ключевский объяснял тем, что "Петр шел против ветра и собственным ускоренным движением усиливал встречное сопротивление". "В его деятельности было нравственное противоречие, которое он не мог побороть, - несходство побуждений с образом действий.... Как Петр в своем преобразовательном разбеге не умел щадить людские силы, так люди в своем сомкнутом, стоячем отпоре не хотели ценить его усилий"... Реформа Петра была борьбою деспотизма с народом, с его косностью... Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства - это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времен Петра два века и доселе неразрешимая" [16, с.203].
       Цели и средства преобразовательной деятельности петровских реформ оставались непонятными народу и вызывали его "глухое противодействие". В то время в народе бытовала легенда о том, что Петр "самозванец", который посягает на чистоту родной веры и родных обычаев. "Реформа пронеслась над народом, как тяжелый ураган, всех напугавший и для всех оставшийся загадкой" [16, с.215].
       Ключевский считал, что вопрос о значении реформ Петра в значительной степени есть "вопрос о движении нашего исторического сознания". "Часто даже вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы: посредством некоторого, как бы сказать, ученого ракурса весь смысл русской истории сжимался в один вопрос о значении деятельности Петра, об отношении преобразованной им новой России к древней. Реформа Петра становилась центральным пунктом нашей истории, совмещавшей в себе итоги прошлого и задатки будущего. С этой точки зрения по упрощенной систематизации вся наша история делилась на два периода: на Русь древнюю, допетровскую, и Русь новую, петровскую и послепетровскую. ... По смерти преобразователя в обществе, захваченном реформой и обаянием личности, долго господствовало отношение к его деятельности, которое можно назвать благоговейным культом Петра" [16, с.183-184].
       Историк отмечал, что деятельность Петра пробудила политическое сознание общества, однако, он предупреждал, что не следует преувеличивать действия на русские умы политической литературы того времени. Петр внес в свою преобразовательную деятельность новое понятие государства и взгляд на науку как государственное средство, которые были положены в основу его программы, но "хорошо сознавал, что не выполнил этой программы, сделал более сильным и богатым государство, но не обогатил и не просветил народа" [16, с.310].
       Эпоха Петра была обусловлена всем ходом предшествующей исторической жизни России. Петр всю свою жизнь боролся за то, во что верил; это сообщило его реформе черты насильственного переворота. Но Петр не был "царем-революционером", как его иногда называют. Так что трудно не согласиться с Платоновым в том, что "по существу своему реформа не была переворотом".
       Между тем Костомаров был убежден в том, "Петр как исторический государственный деятель, сохранил для нас в своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно привлекает к нему сердце". Это - преданность той идее, которой он посвятил свою жизнь и свою душу. "За любовь Петра к идеалу русского народа русский народ будет любить Петра до тех пор, пока сам не утратит для себя народного идеала, и ради этой любви простит ему все, что тяжелым бременем легло на его память" [8, с.524].
       "Результаты деятельности великих людей, богатство силы и славы утрачиваются, когда в народе перестает жить дух этих великих людей, - писал Соловьев. - ...То нетленное наследство, которое оставил он нам, есть пример небывалого в истории труда, силы воли в борьбе с препятствиями, в борьбе со злом, пример любви к своему народу, пример непоколебимой веры в свой народ, в его способности, в его значение..., пример, страсти к знанию и преданности вере, что обещает народам долголетие, как написано на скрижалях истории" [9, с.583].
       Петр в конце жизни оказался жертвой своего деспотизма и самоуверенности. "Усталый, опускаясь со дня на день и от болезни, и от сознания своей небывалой славы и заслуженного величия, Петр видел вокруг себя пустыню, а свое дело на воздухе и не находил для престола надежного лица, для реформы надежной опоры ни в сотрудниках, которым знал цену, ни в основных законах, которых не существовало, ни в самом народе, у которого отнята была вековая форма выражения своей воли, земский собор, а вместе и самая воля, - описывал последние дни его жизни Ключевский. - Петр остался с глазу на глаз со своей безграничной властью и по привычке в ней искал выхода, предоставив исключительно ей назначение приемника.... Так престол был отдан на волю случая и стал его игрушкой" [16, с.246].
       И далее: "Шесть царствований на протяжении 37 лет достаточно выяснили судьбу преобразовательного дела Петра по смерти преобразователя. Он едва ли узнал бы свое дело в этом посмертном его продолжении. Он действовал деспотически; но, олицетворяя в себе государство, отождествляя свою волю с народной, он менее всех своих предшественников сознавал, что народное благо - истинная и единственная цель государства. После Петра государственные связи, юридические и нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах" [16, с.305].
       Таким образом, династия Романовых, которая пришла к власти в России в результате гражданской войны, расколовшей русское общество, углубила этот раскол рядом радикальных мероприятий, направленных на деруссификацию страны. Петр Первый окончательно закрыл "священную книгу" русской национальной истории.
      
      

    Библиография

      
        -- Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории / С.Ф. Платонов - СПб.: Литера, 1999. - 800 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт. Т.2 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол Классик, 1998. - 576 с.
        -- Россия XV-XVII глазами иностранцев - Л.: Лениздат, 1986. - 543 с.
        -- Бушков А., Буровский А. Россия, которой не было.(2) Русская Атлантида / А. Бушков. А. Буровский - М.: Бонус, 2001. - 600 с.
        -- Бушков А. Россия, которой не было / А. Бушков - М.: Олма-Пресс, 2000. - 608 с.
        -- Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования в 2 кн. / Н.И. Костомаров - М.: Книга, 1989. - 339 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т.3. Курс русской истории. Ч.3 / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1988. - 414 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт.Т.3 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол Классик, 1998. - 576 с.
        -- Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России / С.М. Соловьев - М.: Правда, 1989. - 767 с.
        -- Вернадский Г.В. Русская история / Г.В. Вернадский - М.: Аграф,1997.- 544 с.
        -- Грушевский М.С. Очерк истории украинского народа / М.С. Грушевский - Киев: Лыбидь, 1990. - 597 с.
        -- Ефименко А.Я. История украинского народа / А.Я. Ефименко - Киев: Лыбидь,1990 - 509 с.
        -- Гумилев Л.Н. От Руси до России: очерки этнической истории / Л.Н. Гумилев - М.: Рольф, 2000.- 320 с.
        -- Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. В трех книгах. Книга первая. Государев двор или дворец / И.Е. Забелин - М.: Книга, 1990. - 416 с.
        -- Россия XVIII глазами иностранцев -Л.: Лениздат, 1989. - 544 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т.4 / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1989. - 398 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт. Т.4 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол классик, 1998. - 544 с.
      

    ЭПОХА ДВОРЦОВЫХ ПЕРЕВОРОТОВ И "ПРОСВЕЩЕННЫЙ АБСОЛЮТИЗМ"

      

    "История, отраженная в одном

    человеке, в его жизни, быте, изоморф-

    на истории человечества. Они отража-

    ются друг в друге и познаются друг че-

    рез друга". Ю.М. Лотман

      
      
       Время от 1725 до 1762 г. Ключевский назвал "эпохой дворцовых переворотов". "Дворцовые перевороты у нас в XVIII в. имели очень важное политическое значение, которое выходило далеко за пределы дворцовой сферы, затрагивало самые основы государственного порядка. Одна черта, яркой нитью проходящая через весь ряд этих переворотов, сообщала им такое значение. Когда отсутствует или бездействует закон, политический вопрос, обыкновенно решается господствующей силой. В XVIII в. у нас такой решающей силой является гвардия, привилегированная часть созданной Петром регулярной армии" [1, с.238]. За 37 лет при дворе произошло шесть переворотов, в которых, так или иначе, приняла участие гвардия.
       Гвардейские перевороты XVIII в. заменяли лишь очередную придворную партию на троне, ничего не меняя по существу в политической жизни страны. Значение этих переворотов в русской истории излишне преувеличено; "народ" при этом "безмолствовал" (с удовольствием пируя после очередного переворота), так как его это не касалось ни в коей мере. Ни один из наследников и "наследниц" Петра, приходя к власти под эгидой его "Великого" имени, даже не помышляли коснуться главной опоры созданного им государства: "крепостного самодержавия", - которое было позднее переименовано в "Просвещенный абсолютизм". Словосочетание совершенно неуместное в российской реальности XVIII в., так как на самом деле не было ни "просвещения", ни "абсолютизма". Все "правители" России, независимо от срока пребывания их у власти, были лишь марионетками на троне и уж тем более не были обременены заботой о "просвещении" народа. Это - очередной исторический миф.
       Платонов прямо говорил о том, что "в первые 16 -17 лет, прошедших со смерти Петра Великого, судьбу русского престола нельзя назвать было благополучной: на нем сменилось пять монархов; Россия пережила несколько дворцовых переворотов; у власти стояли иногда люди, чуждые стране, по своим эгоистическим наклонностям не достойные власти" [2, с.571].
       После смерти Екатерины I (1725-1727) на русском престоле оказался внук Петра I Петр Алексеевич (1727-1730), который, прежде всего, отправил в ссылку лучшего друга своего деда князя А.Д. Меньшикова.
       Испанский посол в Петербурге герцог Лирийский, опубликовавший позднее "Записки", так описывал свои впечатления: "Хотя государю не исполнилось еще 13 лет, но, как он был объявлен несовершеннолетним, то никто не смеет (ни) говорить ему ни о чем, ни подавать ему советов. Один только Остерман имеет над ним некоторую власть, но и его замечания уже не уважаются. Царь не терпит ни моря, ни кораблей, а страстно любит псовую охоту. ...Юный монарх...ненавидит морского дела и окружен русскими, кои, не терпя отдаления своего от родины, всегда толкуют ему ехать в Москву, где жили его предки..."
       Посол указывал на наличии при дворе двух "партий". "Первая - ц а р с к а я, к которой принадлежат все те русские, кои главнейше стремятся к тому, чтобы выгнать отсюда всех иностранцев. ...Вторая партия называется в е л и к о й к н я ж н ы, сестры царской, и к ней принадлежат барон Остерман, граф Левенволд и все иностранцы". Он обратил внимание на то, что "более всех доверенности царь имеет к принцессе Елисавете, своей тетке, которая отличной красоты и ведет себя очень благоразумно". "...Русские боятся большой власти, которую принцесса Елисавета имеет над царем; ум, способности и искусство ее пугают их, поэтому им хочется удалить ее от двора, выдав ее замуж". Завершил он свое послание пророческими словами: "Вот состояние, в котором теперь находится двор и министерство; но я не ручаюсь, чтобы через неделю не случилось чего-нибудь совершенно противного, ибо нет в Европе двора непостояннее здешнего" [3, с.197-200].
       И действительно, Петр II вскоре отдалился от Елизаветы и от своей бабки, первой жены Петра I Евдокии Лопухиной, которая находилась в монастыре, и с которой он был первоначально очень дружен. После внезапной смерти своей сестры Наталии Алексеевны, он сближается с отцом и сыном князьями Долгоруковыми и меняет свой образ жизни. "Все были очень недовольны чрезмерною властию дома Долгоруковых, кои управляли всем без исключения, - отмечал герцог Лирийский. - ...Все в Москве роптали на образ жизни царя, приписывая это тем, кои окружили его величество". Вскоре молодой царь был обручен с дочерью князя Долгорукова Екатериной. Это произошло в декабре 1729 года, а в январе 1930 года царь Петр II неожиданно умирает от оспы. "Так кончил жизнь свою Петр II, имев от роду 14 лет 3 месяца и 7 дней, владев Россиею 2 года и 8 месяцев и 13 дней, - скурпулезно подсчитывает испанский посол. - Потеря его была невознаградима для России, потому что добрые качества сего государя давали надежду на счастливое и славное царствование. В нем было много ума, сметливости и скромности. ...Он хорошо говорил по-немецки, по-латыни и по-французски и имел хорошие понятия в науках.... Наконец, Россия лишилась Петра II, который, по-видимому, мог быть великим государем.... С ним кончилось мужское поколение дома Романовых, царствовавшего 118 лет..." [3, с.226-227].
       После смерти Петра II Алексеевича Верховный тайный совет (учрежденный в 1726 г.), пригласил на русский престол племянницу Петра I Анну Иоанновну, вдову герцога Курляндского. Прибыв в Петербург, (заручившись поддержкой гвардейского дворянства) герцогиня разорвала подписанные в Митаве "Кондиции" Верховного Совета, разогнала этот совет и передала власть вновь созданному Сенату. Это был очередной дворцовый переворот, поддержанный "гвардией".
       Герцог Лирийский со свойственной дипломату-разведчику детальностью описал, как это было. "Власть Верховного совета, который вздумал было дерзновенно управлять по своей воле не только государством русским, но и самою государынею, кончилась 8 марта, и, к счастью, очень спокойно, хотя и надлежало было опасаться какого-либо смятения". И далее: "Величайшим было счастием, что происшествие это обошлось без кровопролития, которое случилось бы, наверное, если бы министры Верховного совета сделали малейшее сопротивление и если бы императрица вышла в свой кабинет для рассуждения. Но верно также и то, что за это заплатили бы члены совета; ибо против них было не только дворянство, но и все военные, а их было только пятеро". Пятеро - это братья Голицыны, отец, сын и племянник Долгоруковы, над которыми было учреждено расследование и "они принуждены были отдать все, что накрали, а небольшие деньги, взятые ими в казначействе, были им прощены". Остерман сказался вовремя больным. "При дворе была партия немецкая, пользовавшаяся всею доверенностию государыни, и ее составляли: барон Остерман, камергер Бирон, любимец ее величества, и граф Левенволд, которого она пожаловала в обер-гофмаршалы". К ним после недолгого упрямства присоединился фельдмаршал Голицын, за что получил прощение от государыни и бриллиантовый перстень. Все Долгоруковы были сосланы в разные северные провинции и лишены званий и чинов. Сам Алексей Долгоруков, отец невесты Петра II, был сослан в Березово, туда, где недавно умер сосланный им Александр Меньшиков. Род Долгоруковых был уничтожен [3, с.232-236].
       Ключевский назвал царствование Анны Иоанновны одной "из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней - сама императрица". "Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении". "Стон и вопль пошел по стране...Немцы показали этой гвардии изнанку восстановленного ею русского самодержавия" [1, с.272,275].
       Возведенная на степень такого могущества, Анна Иоанновна оказалась вовсе не подготовленной ни обстоятельствами, ни воспитанием к своему великому поприщу. "На престоле она представляла собою образец русской барыни старинного покроя, каких в то время можно было встречать повсюду на Руси, ленивая, неряшливая, с неповоротливым умом, и вместе с тем надменная, чванная, злобная, на прощающая другим ни малейшего шага, который почему-либо ей был противен. Анна Ивановна не развила в себе ни способности, ни привычки заниматься делом и особенно мыслить, что было необходимо в ее сане. Однообразие ее повседневной жизни нарушали только забавы" [4, с.276-277]. Управление страной оказалось в руках ее фаворита прибалтийского немца Бирона, человека циничного и безграмотного.
       "Десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах, ропот не прекращался. Люди, пострадавшие от немцев, независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, - в глазах народа превращались в героев-мучеников. Но при этом народ не поднимался против немцев, а только роптал" [2, с.585].
       Вместе с тем этот период был "малозначителен в смысле отношений России с Европой",- считал Вернадский. "Непродуманный в части внутренних преобразований, он, тем не менее, имел громадную важность для русской восточной политики" [5, с.162-163]. Он имел в виду войну России с Турцией (1735-1739), под предлогом борьбы против "крымцев", на которой отличился командующий русской армии Миних, "честолюбию которого приписывают эту войну" (Платонов). Вторжение русской армии в Крым и переход Прута (взятие Очакова и Хотина) развеяли миф о непобедимости турецкой армии, как в свое время Петр I развеял миф о непобедимости шведской армии и флота. "Личность Миниха, - напротив, утверждал Костомаров, - бесспорно одна из самых замечательных в ряду деятелей русской истории" [4, с.239].
       Однако, "ряд ошибок: потеря влияния в Европе, ничем не вызванная война со Швецией и внутренний переворот - явились результатом близорукой политики русских немцев", - писал Платонов. Он имел в виду возглавленный Минихом после смерти Анны Иоанновны (1740) государственный переворот против Бирона в пользу Анны Леопольдовны - племянницы Анны Иоанновны (графини Брауншвейгской), жившей при дворе вместе со своим малолетним сыном Иоанном Антоновичем, регентшей которого она была назначена. "Эта политика имела одно хорошее следствие: она ускорила падение немцев" [3, с.606].
       25 ноября 1741 года гвардейцы, совершив очередной переворот, поставили на русский престол дочь Петра I Елизавету. "Этот переворот сопровождался бурными патриотическими выходками, неистовым проявлением национального чувства, оскорбленного господством иноземцев... Гвардейские офицеры потребовали у новой императрицы, чтобы она избавила Россию от немецкого ига". Здесь Ключевский заметил: "Господство немцев помогло нравственному объединению русского дворянского общества.... Заговорило чувство национальной чести, народной обиды" [1, с.278,279].
       "Иноземное иго" развеяло тот "предрассудок", который утвердился со времен Петра I, когда иностранцы считались проводниками его реформ и его преобразовательных идей, а национальное правительство отождествлялось с реакцией. "Когда не удались ни аристократический олигархизм, ни шляхетский конституционализм, от обеих неудач отложился сильно возбужденный дворянский патриотизм, приучавший сословие к трезвому взгляду на свое положение в государстве: лучше самим распоряжаться в отечестве, чем терпеть хозяйствование чужаков" [1, с.280].
       При Петре дворянство сложилось как орудие управление и как военно-служилый класс. "В патриотическое царствование Елизаветы около престола стояли русские люди потомственно дворянского и казачьего происхождения, которые... ревностно оберегали интересы сословия, в котором родились или приютились как приемыши" [1, с.298].
       Однако значение времени Елизаветы оценивалось современниками и историками неоднозначно. Так, Соловьев писал о ней с сочувствием, считая ее главной заслугой свержение немецкого режима, покровительство всему национальному и гуманному (отмена смертной казни), ее подготовительную роль к следующей эпохе.
       "Елизавета пользовалась большой популярностью; но были люди, и весьма умные люди, современники Елизаветы, которые с осуждением вспоминали ее время и ее порядки. ...Если взять в руки старые мемуары, касающиеся этой эпохи, то найдешь в них почти всегда некоторую насмешку по отношению ко времени Елизаветы. К деятельности ее относились с улыбкой", - заметил Платонов [2, с.607]. Он указал прямо на Екатерину II, благодаря которой позже такой взгляд на эпоху Елизаветы был в "большой моде".
       Костомаров процитировал слова французского посла Шарди: "Мы здесь имеем дело с женщиной, на которую ни в чем нельзя положиться... Ее беззаботность так велика, что если сегодня она как будто станет на правильный путь, то завтра опять с него свихнется, и с теми, которые у нее вчера считались опасными врагами, сегодня обращается дружески, как со своими советниками" [4, с.381-382]. Историк отметил два, с его точки зрения, важных факта ее царствования: распространение просвещения (учреждение университета и гимназий, реорганизация Академии наук) и уничтожение внутренних таможен, содействующее развитию торговли.
       Елизавета, благоговея перед памятью Петра I, спешила вернуть Россию к его порядкам, тем являлась предшественницей Екатерины II. "...Но, признавая такое историческое значение за временем Елизаветы, мы, однако, не должны преувеличивать его, - предупреждал Платонов. ...Идеи Елизаветы (национальные и гуманные) вообще выше ее деятельности (несистематической и малосодержательной), и историческое значение времени Елизаветы основывается именно на этих идеях" [2, с.608].
       Елизавета сделала много для укрепления и изменения положения русского дворянства, которое привело ее к власти. "С течением времени, чем лучше становилось положение дворянства и чем более знакомились дворяне с западноевропейскими правами и понятиями, тем более в дворянстве формировалось чувство сословной чести. Явилось понятие о том, что прилично и что неприлично дворянину" [2, с.616]. Дворянином становились только те, кто мог доказать свое дворянство. Положение дворянства подкреплялось правительственными указами, благодаря которым дворянство из класса служилого, постепенно превращается в класс, отличием которого становятся его особые привилегии (владение землей и людьми). Дворянство стало наследственным и замкнутым. Елизавета сделала много для облегчения дворянству пути к образованию. Она всегда помнила и ценила, что своей славой она обязана тем русским дворянам, которым она доверила управление страной. "...Вместе с этим классом Елизавета дружно и энергично стремилась возвратиться к началам Петра в устройстве государственного управления" [2, с.620].
       Что касается внешней политики, то вмешательство России в Семилетнюю войну, по мнению Костомарова, ничего не принесло ей, "кроме истощения и возбуждало всеобщее неудовольствие даже в войске". Однако, как считал Платонов, пятилетнее участие в этой войне "прошло не без пользы для русских войск, так как практически подготовило военных людей для времени Екатерины II; но оно прошло без пользы для государства, хотя наши удачные походы показали Европе большие военные силы России" [2, с.627]. Все-таки русские войска в 1760 г. заняли Берлин, столицу "непобедимого" Фридриха.
       Так что, русские историки относились к Елизавете по-разному.
       "Хотя Елизавета не во всем была верна духу своего отца, хотя ее царствование и не внесло полного благоустройства в жизнь народа..., однако народ оценил и гуманность, и национальность ее правления. Отдохнувшее под властью русских людей, в течение мирных лет, народное чувство понимало, кому оно обязано долгим спокойствием, и Елизавета царствовала спокойно и стала весьма популярной государыней..." [2, с.624-625]. И действительно, при правлении Елизаветы не было значительных народных волнений и серьезных социальных кризисов. Очевидно, что ее политика "невмешательства" в естественный ход жизни была, по своему, мудра и обеспечила ей благодушное царствование.
       Как заметил Ключевский, "Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакивали по смерти" [1, с.316].
       Еще при жизни Елизавета объявила наследником своего племянника, родного внука Петра I Карла-Петра-Ульриха, герцога Шлезвиг-Голштинского, который был привезен в Россию в четырнадцатилетнем возрасте, и которого она срочно женила в 17 лет (по рекомендации прусского короля Фридриха) на дочери одного из его генералов Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской.
       Петр III оказался очередной "загадкой" российской истории: мнения историков о его личности диаметрально противоположны.
       Как считал Соловьев, "Петр обнаружил все признаки остановившегося духовного развития, он являлся взрослым ребенком". Платонов писал, что "незнание России, презрение к ней, стремление уйти из нее, голштинские симпатии и отсутствие зрелой личности отличали будущего русского императора" [2, с.630].
       Такая оценка Петра III прочно вошла в школьные учебники по истории.
       Но сегодня некоторые историки называют его "идеалистом", "первым в восемнадцатом столетии законным императором России". "Недолгое царствование Петра III, его незаурядные реформы были ... оболганы и вымазаны черной краской.... Многие реформы Петра III откровенно направляли Россию вместо крепостнического пути развития на буржуазный" [6, с.432-433].
       Петр III начал свое правление довольно деятельно, "рядом любопытных мер", (возвращение "опальных" из ссылки, предоставление "вольностей" дворянству). Но его правление "возбудило общее неудовлетворение", так как "прусское влияние при русском дворе было всемогуще". Благоговея перед Фридрихом, "Петр жертвовал своему личному чувству всеми интересами России".
       Секретарь французского посольства в Петербурге К.-К. Рюльер по возвращению в Париж опубликовал свои мемуары "История и анекдоты революции в России в 1762 г.". "Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку. Я видел, как сия государыня, убежав тайно из дворца, в тот же день овладела жизнию и царством своего мужа. Мне были известны все лица сей ужасной сцены..." Он взялся изложить, "откуда проистекала та непримиримая ненависть между императором и его супругою, и тогда обнаружится, какими честолюбивыми замыслами достигла сия государыня до самого насильственного престола" [3, с.263].
       "Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд - все возвещало в ней великий характер, - описывал он Августу Софью Фредерику Ангальт-Цербстскую, - ...Гордость составляет отличительную черту ее физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не иное что, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения" [3, с.264-265].
       К.-К. де Рюльер писал о том, что Елизавета, пригласившая Екатерину, рассчитывала на нее "для собственной безопасности", так как в это время в тюрьме продолжал находиться сын Анны Леопольдовны Иоанн Антонович, законный наследник российского престола. С этой целью, видя, что после нескольких лет официального "замужества" ее племянник не проявляет мужского интереса к своей супруге, Елизавета приняла решение, уже ставшее характерным для русского двора. "Казалось, что последние императрицы нимало не потратили славы своего царствования, избирая довольное число фаворитов из всех состояний своих подданных, даже рабов",- ни без иронии замечает по этому поводу француз. На должность временного фаворита Екатерины II был назначен по выбору самой императрицы придворный граф Салтыков, который с успехом выполнил данное ему поручение и вскоре было объявлено о беременности Екатерины (Салтыков сразу же, вопреки ее протестам, был отправлен заграницу). После рождения сына (Павла) Петр III оказался никому уже не интересен.
       "Петр III клонился к своему падению поступками, в основании своем добрыми; они были ему гибельны по его безвременной торопливости и впоследствии совершены с успехом и славою его супругою". Беспредельная страсть к военной службе не оставляла его во всю жизнь; любимое занятие состояло в экзерциции, и чтобы доставить ему удовольствие, не раздражая российских полков, ему предоставили несчастных голштинских солдат, которых он был государем. "Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном прусском наряде..." [3, с.275].
       Петр усугубил неудовольствие своей пропрусской политикой тем, что прислал в сенат новые законы, которые сочинил король Фредерик для своей страны ("Кодекс Фредерика"). "Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола",- пишет К.-К. Рюльер, когда они получили приказ готовиться к походу в Голштинию для поддержки прусского короля против Дании. Вторым событием, определившим судьбу Петра III, было, оказывается, его решение освободить Иоанна Антоновича из тюрьмы, где он находился во время всего правления Елизаветы, и провозгласить его наследником престола. "В народе пробегали возмутительные слухи, искусно рассеянные для вернейшего его возмущения. Это был отдаленный шум предмета ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель императрицы неизбежна, и, чувствуя также, что революция приготовлялась" [3, с.280].
       "Великий князь, сколь ни был жалок, однако не позволил более жене управлять собою и через то всего лишился,...- отмечал Рюльер. - Уничтожив навсегда влияние жены, каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отважности и друзей... Екатерина, обратив в свою пользу оскорбление, которое император сделал ее сыну, не называя его наследником престола, хотела сама оным воспользоваться" [3, с.284].
       Поэтому переворот 28 июня 1762 года, в результате которого последний внук Петра Великого погиб, был предопределен.
       Бушков утверждал, что "начни Петр действовать немедленно, он имел все шансы на победу". Рядом с ним был человек, который "окажись у него власть распоряжаться от имени монарха, мог изменить историю". Это был генерал-фельдмаршал Бурхард Христофор Миних - одна "из заметнейших и славных фигур XVIII столетия". "Увы, Петр промедлил, и это стоило ему жизни" [6, с.450-451].
       "Случайный гость русского престола, он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении, зачем он на нем появился",- назвал Петра III Ключевский [1, с.326].
       Петр III был последним Романовым на русском троне. Династия Романовых сменилась немецкой Голштинской - Цербстской династией, которая правила Россией свыше полутора веков (начиная с Петра III, по закону "династической чистоты", мужские наследники престола женились только на немецких принцессах).
       "Абсолютная власть без оправдывающих ее личных качеств носителя обыкновенно становится слугой или своего окружения, или общественного класса, которого она боится и в котором ищет себе опоры, - отмечал Ключевский. - Обстоятельства сделали у нас такой силой дворянство с гвардией во главе" [1, с.307]. Именно эта гвардия, выступив самостоятельной политической силой, низвергнув законного носителя верховной власти, которому сама недавно присягала, поставила в 1762 г. на русский престол немку, принявшую русское имя Екатерины II. "К возмущенному национальному чувству примешивалось в ней самодовольное сознание, что она создает и дает отечеству свое правительство, хоть и незаконное, но которое лучше законного поймет и соблюдет его интересы" [1, с.328].
       По мнению Ключевского, Екатерина II (1762-1796) была лишь "орудием переворота", так как "русский двор при Елизавете стоял слишком далеко от России не только географически, но еще более нравственно", а "государство замкнулось во дворце". "Революционный захват власти" затянул сложный узел интересов и ожиданий. Как-то вскользь в нашей истории проходит тот факт, что вскоре после переворота Екатерины II в тюрьме был убит последний законный наследник русского престола Иван Антонович.
       Французский посол в Петербурге в 80-е гг. Л.-Ф. Сегюр так описал Екатерину II: "Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились качества, редко встречаемые в одном лице. Склонная к удовольствиям и вместе с тем трудолюбивая, она была проста в домашней жизни и скрытна в делах политических. Честолюбие ее было беспредельно, но она умела направлять его к благоразумным целям...Одаренная возвышенной душой, она не обладала ни живым воображением, ни даже блеском разговора, исключая редких случаев, когда говорила об истории или о политике, - тогда личность ее придавала вес ее словам. Это была величественная монархиня и любезная дама... Императрица не была ни слаба, ни недоверчива, и всякий в ее царствование безопасно пользовался своим положением и саном, а потому для интриг не было цели и места при ее дворе. Вследствие того она могла спокойно заниматься делами внешней политики и исполнением обширных своих замыслов" [3, с.318 -320].
       Ключевский писал: "С самого начала XVIII в. носителями верховной власти у нас были люди, либо необычайные, как Петр Великий, либо случайные, каковы были его преемники и преемницы...Екатерина II замыкает собою ряд этих исключительных явлений нашего во всем не упорядоченного XVIII в.: она была последней случайностью на русском престоле и провела продолжительное и необычайное царствование, создает целую эпоху в нашей истории. Далее пойдут уже царствования по законному порядку и в духе установившегося обычая" [7, с.5-6].
       Историк считал, что Екатерина достигла поставленной себе цели, т.е. власти (в чужой для нее стране), прежде всего, благодаря своему уму и волевым способностям. "Екатерина принадлежала к числу довольно редких людей, умеющих взглянуть на себя со стороны, как говорится, объективно, как на любопытного прохожего". У нее, как отмечает историк, было две страсти: читать и писать, и еще она была очень "переимчива", т.е. легко усваивала чужие идеи, присваивая их себе. "Люди судили о своем времени не по фактам окружающей их действительности, а по своим чувствам, навеянным какими-то влияниями, шедшими поверх этой действительности...Впечатление - совместное дело обеих сторон: и источника влияния и среды, его воспринимающей...Екатерина была просто умна и ничего более, если только это малость. У нее был ум не особенно тонкий и глубокий, зато гибкий и осторожный, сообразительный, умный ум, который знал свое место и время и не колол глаза другим. Екатерина умела быть умна кстати и в меру" [7, с.290-291].
       Во внутренней политике Екатерина должна была завершить создание оставленной Петром "недостроенной храмины", то есть России "в виде большого сруба без кровли, без окон и дверей, а только с отверстиями для них". "После него при господстве его сотрудников, потом наезжих иноземцев и затем доморощенных елизаветинских дельцов ровно ничего не было сделано для отстройки здания, а только испорчен заготовленный материал в виде учреждений, регламентов, уставов и т.п. ...Народ по своей культуре был ниже окружающей его природы" [7, с.61,62].
       В своем Манифесте Екатерина объявила, что самодержавие само по себе без необходимой узды есть зло, пагубное для государства. "...Заполучив трон, Екатерина сделала его символом своей самодержавной власти, свободной от всех иностранных влияний. Она использовала это положение, во-первых, для того, чтобы каждым своим действием усиливать государственное присутствие во внутренней и внешней политике. ...Во-вторых, Екатерина пыталась сделать императорскую власть арбитром в конфликте между различными классами в России" [5, с.170-171]. Так что, новая правительница должна была одновременно следовать национальному, либеральному и сословно-дворянскому направлениям.
       Неограниченную и вместе с тем лишенную "всякого юридического облика" государственную власть, сложившаяся как "туземный факт" в истории России, Екатерина пыталась прикрыть идеалами века. Признавая в себе "отменно республиканскую душу", она считала самодержавие, или деспотию, наиболее пригодным для России образом правления. "...Но одинаково с деспотией у нее шла к России и аристократия". "Самодержавная власть, по ее мысли, получала новый облик, становилась чем-то вроде лично-конституционного абсолютизма" [7, с.75].
       Однако личные взгляды Екатерины, с которыми она взошла на престол, не вполне соответствовали обстоятельствам русской жизни и ее теоретические планы не могли быть реализованы вследствие того, что не имели почвы в русской жизни. "...Поэтому появилось некоторое противоречие между словом и делом, между либеральным направлением Екатерины и результатами ее практической деятельности, которая была довольно верна историческим русским традициям", - заметил Платонов [2, с.644-645].
       Усвоенные Екатериной политические идеи по источникам своим были последним словом западноевропейской политической мысли о происхождении и законах развития государств и об их нормальном устройстве, но эти идеи, еще нигде практически не были испытаны. Екатерина хотела применить их к устройству своего государства, на это у нее были свои соображения. Она тогда еще крепко верила в силу разума, и Россия представлялась ей благодарным полем для просветительской работы. Но главным средством достижения цели и надежным ручательством за успех была сосредоточенная в ее руках власть.
       В написанном ею "Наказе" Екатерина сформулировала свои принципы нового русского законодательства, исходя из основных идей европейской, преимущественно французской, философской литературы. Наряду с утверждением, что единственно возможной для России формой власти подходит самодержавие по обширности страны и по удобству управления, Екатерина заявляла, что Россия есть страна европейская, поэтому в русские законы должны быть внесены европейские начала. Однако, не получив поддержки среди своих приближенных, Екатерина отказалась от реализации принципов "Наказа" и он даже не был опубликован полностью. Не удалось реализовать новые принципы законодательства и через созданную "Комиссию для сочинения проекта нового уложения". "Блестящие и широкие планы не осуществились, затея нового законодательства не удалась. Грандиозный проект нового законодательства был недостижимой утопией, прежде всего по количеству необходимого для него труда. Кроме того, нельзя было примирить либеральные принципы французской философии с противоречивыми желаниями русских сословий" [2, с.660].
       В России формируется новая "чиновная аристократия" как правительственный класс, который вносит в управление личный произвол, несдержанный законами. После Манифеста 1762 года, после отмены обязательной дворянской службы, крепостное право, как "кость", которую государство бросило господствующим классам России, утратило свое политическое оправдание, "оставаясь законным, перестало быть справедливым", стало привилегией правящего сословия. "Итак, крепостное право есть школа русских государственных людей и рабовладельческая деревня - образец управления русской империей" [7, с. 89].
       Поэтому Ключевский называл Екатерину "виновницей крепостного права" не потому, что она создала его, а потому, что это право при ней из факта, оправдываемого временными нуждами государства, превратилось в признанное законом право, ничем не оправдываемое. Но крепостное право вредно отразилось не только на сельском хозяйстве помещиков, но и на народном хозяйстве вообще, так как "простор власти - возможность все получить даром, посредством простого приказа из конторы заменил оборотный капитал и сельскохозяйственные знания" [7, с.141].
       Указом 1775 года об "учреждениях" для управления созданных ею губерний, Екатерина превращала дворянство в административное сословие. Таким образом, вся Россия от высших до низших ступеней управления стала управляться дворянством: вверху они действовали в виде бюрократии, внизу - в качестве представителей дворянских самоуправляющих обществ.
       Екатерина первая, после Петра, заговорила о воспитательном значении образования ("корень всему злу и добру - воспитание") и стала заниматься воспитательными заведениями, в том числе и женскими, а также проявляла заботу об организации врачебной помощи в стране. Все эти заботы об умственном и нравственном совершенствовании народа и его физическом здоровье отражали на себе идеи века Просвещения, усвоенные Екатериной. "Это пробуждение умов по призыву власти - едва ли не самый важный момент в росте впечатлений, какое оставило после себя царствование Екатерины", - писал Ключевский [7, с.329].
       "В умонастроении людей екатерининского времени произошел тот оборот мысли, какой наблюдаем в человеке с возбужденным воображением и незанятым умом: деловые идеи незаметно перерождаются в досужие грезы, а когда люди грезят о счастье с мыслью о его невозможности, они мирятся с его отсутствием.... Так и случилось, что возбуждение умов, подъем общественного духа не подняли заметно уровня общественного порядка....Это раздвоенное настроение прошло самою резкою чертой, сказать прямее, самым глубоким рубцом по нравственной физиономии екатерининского общества и было последним моментом в образовании впечатления, вынесенного им из царствования Екатерины II " [7, с.336].
       Екатерина, видя невозможность перестроить русскую жизнь введением новых законов и учреждений, хотела лучше "настроить" русскую мысль новыми идеями и стремлениями, представив ей самой перестраивать жизнь. Не решившись стать "радикальной преобразовательницей государства", она хотела остаться "воспитательницей народа".
       "...Современники Екатерины и их ближайшие потомки были уверены, что при Екатерине показались первые искры национального самолюбия, просвещенного патриотизма...Она принесла на русский престол два средства действия: ум, исполненный философско-политических идей века, ...и характер, способный сдерживать философские увлечения...." [7, с.336-337].
       Граф Сегюр писал: "Все были поражены, когда гордая монархиня, преклоняясь перед философией, вздумала призвать в Россию Д. Аламбера, чтобы поручить ему образование наследника престола, и когда философ отказался от случая распространить свои идеи влиянием своим на такого питомца. Напротив того, Дидро с гордостью прибыл ко двору Екатерины; она восхищалась его умом, но отвергала его теории, заманчивые по своим идеям, но неприложимые к практике" [3, с.324]. Известно, что Екатерина сама следила за воспитанием своих внуков Александра и Константина.
       "Когда я прибыл в Петербург, - описывал свои впечатления французский посол, - в нем под покровом европейского лоска еще видны были следы прежних времен. Среди небольшого, избранного числа образованных и видевших свет людей, ни в чем не уступавших придворным лицам блистательнейших европейских дворов, было немало таких, в особенности стариков, которые по разговору, наружности, привычкам, невежеству и пустоте своей принадлежали скорее времени бояр, чем царствованию Екатерины.
       Но это различие оказывалось только по тщательном наблюдении; во внешности оно не было заметно. С полвека уже все привыкли подражать иностранцам - одеваться, жить, меблироваться, есть, встречаться и кланяться, вести себя на бале и на обеде, как французы, англичане и немцы. Все, что касается до обращения и приличий, было перенято превосходно. ...Впрочем, обычаи, введенные Екатериною, придали такую приятность жизни петербургского общества, что изменения, произведенные временем, могли только вести к лучшему". Однако посол отмечает при этом очевидные излишества придворной роскоши. Так, "слишком частые и неизбежные празднества не только при дворе, но и в обществе показались мне слишком пышными и утомительными". "Другого рода роскошь, обременительная для дворян и грозящая им разорением, если они не образумятся, это - многочисленная прислуга их", численность которой достигала до 400-500 человек. А также тщеславный обычай "пышных выездов" в каретах в четыре или шесть лошадей с форейторами. [3, с.329-330].
       Дворянство, освобожденное от обязательной службы, стало заполнять свой досуг "плодами чужих умственных и нравственных усилий, цветками заимствованной культуры". "Это было общество французского языка и легкого романа, состоящее, говоря языком того времени, из "модных щеголей и светских вертопрашек". Благодаря влиянию французской просветительской литературы в русском обществе сложились две "особенности": "это, во-первых, утрата привычки, утрата охоты к размышлению и, во-вторых, потеря понимания окружающей действительности...Отвлеченные идеи, общие места, громкие слова, украшавшие умы людей екатерининского времени, нисколько не действовали на чувства...". Положение дворянства в обществе "покоилось на политической несправедливости и венчалось общественным бездельем" [7, с.161].
       Таким образом, правление Екатерины II усилило "рознь" в социальном составе государства: между дворянством и народом пролегла окончательно пропасть различных интересов. "...Руководящий класс, очутившись во главе русского общества в конце XVIII в., не мог стать достойным руководителем этого общества; наибольшая польза, какую он мог сделать этому обществу, могла состоять только в решимости не делать ему вреда" [7, с.169].
       Восстание под предводительством Емельяна Пугачева, охватившее почти всю страну, показало ясно отношение русского народа к императрице-"благодетельнице". Екатерина всю жизнь презирала и боялась "своего" народа и он ей платил взаимностью.
       Самая "блестящая" страница государственной деятельности Екатерины - это ее внешняя политика, оказавшая сильное впечатление на современников. Во внешних сношениях и столкновениях Екатерина не стремилась подражать кому бы то ни было из своих предшественников и, вместе с тем, была прямой продолжательницей Петра. "У Екатерины нельзя отнять той чести, что она поняла и счастливо закончила то, чего не успел закончить Петр" [2, с.673].
       "Екатерина взяла свою власть, а не получила ее. Власть захваченная всегда имеет характер векселя, по которому ждут уплаты...Екатерине нужны были громкие дела, крупные, для всех очевидные успехи, чтобы оправдать свое воцарение и заслужить любовь подданных, для приобретения которой она, по ее признанию, ничем не пренебрегла... Международный горизонт России раздвинули дальше ее новых пределов, и за ними открылись ослепительные перспективы, какие со времени Петра I едва ли представлялись самому воспаленному русскому глазу...Держава второго класса стала считаться первою военною державой в Европе..." [7, с.310-311].
       Граф Сегюр писал: "Кто постоянно счастлив и достиг славы, должен бы, кажется, сделаться равнодушным к голосу зависти и к злым, насмешливым выходкам, которыми мелкие люди действуют против знаменитостей. Но в этом отношении императрица походила на Вольтера. Малейшие насмешки оскорбляли ее самолюбие, как умная женщина, она обыкновенно отвечала на них с улыбкою, но в этой улыбке была заметна некоторая принужденность. Она знала, что многие, особенно французы, считали Россию страною азиатскою, бедною, погрязшею в невежестве, во мраке варварства; что они с намерением не отличали обновленную, европеизированную Россию от азиатской и необразованной Московии" [3, с.408].
       В своей книге граф процитировал письмо Екатерины к Вольтеру в связи с приездом французского писателя Мерсье де ла Ривиера: "Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах" [3, с.412].
       Далее он пересказывал его разговор с Екатериной по поводу ее встречи с Дидро: "Я долго с ним беседовала, - говорила мне Екатерина, - но более из любопытства, чем с пользою. Если бы ему поверила, то пришлось бы преобразовывать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами" [3, с.413].
       Одно из знаменательных событий ее внешней политики было присоединение Крыма в результате успешной русско-турецкой войны. "Решение черноморского вопроса было насущным для России и по экономическим, и по политическим причинам, - писал Вернадский. - Только достигнув Черного моря и ликвидировав Крымское ханство, Южная Россия могла освободиться от постоянной опасности, которая препятствовала ее экономическому развитию" [5, с.168].
       Во время путешествия Екатерины в Крым, в котором ее двор сопровождали все иностранные послы, в Киев прибыли многие европейские монархи засвидетельствовать свое почтение российской императрице. Сам граф Сегюр свидетельствовал: "Подъезжая к Киеву, испытываешь то особенное чувство уважения, какое всегда внушает вид развалин. К тому же живописное положение этого города придает прелесть первому впечатлению; смотря на него, вспоминаешь, что здесь колыбель огромной державы, долго пребывавшей в невежестве, от которого она освободилась не более как лет сто и теперь стала так огромна и грозна". И далее: "Весь Восток собрался здесь, чтобы увидать новую Семирамиду, собирающую дань удивления всех монархов Запада. Это было такое волшебное зрелище, где, казалось, сочеталась старина с новизною, просвещение с варварством, где бросалась в глаза противоположность нравов, лиц, одежд самых разнообразных" [3, с.415-416].
       Граф Сегюр считал, что "государыня-победительница имела приятную возможность торжественно вступить в Тавриду и занять престол татарских ханов, которых предки не раз заставляли русских князей являться с поклонами к высокомерным предводителям Золотой Орды". Он заметил: "Монархиня, с мыслями всегда возвышенными и смелыми, пожелала, чтобы во время ее пребывания в Крыму ее охраняли татары, презиравшие женский пол, враги христиан и недавно лишь покоренные ее власти. Этот неожиданный опыт доверчивости удался, как всякий отважный подвиг" [3, с.455-456].
       Военное могущество России было доказано, что давало русской дипломатии весьма "уверенный тон" и высокое чувство собственного достоинства. Как говорил канцлер ее правительства граф Безбородко: "...при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела" [7, с.58].
       Ключевский писал: "С Петра, едва смея считать себя людьми и еще не считая себя настоящими европейцами, русские при Екатерине почувствовали себя не только людьми, но и чуть не первыми людьми в Европе. За это не ставили ей в счет ни ошибок ее внешней политики, ни неудобств внутреннего положения... Общее настроение сглаживало эти неровности, вследствие которых империя последних лет царствования представляла по закону, по общему впечатлению стройное и величественное здание, а вблизи, в подробностях - хаос, неурядицу, картину с размашистыми и небрежными мазками, рассчитанными на дальнего зрителя" [7, с.338-339].
       Однако "при постоянном воздействии западных держав, при очень сложных политических затруднениях дипломатия Екатерины не всегда могла достигнуть того, к чему стремилась, не всегда ясно сознавала, к чему ей следует стремиться, - словом терпела неудачи и делала ошибки..." [2, с.676-677].
       Вместо дружбы со всеми державами Екатерина "в 34 года своего правления перессорила Россию почти со всеми крупными государствами Западной Европы и внесла в нашу историю одно из самых кровопролитных царствований" [7, с.57].
       Вместе с тем, многие русские историки положительно оценивали деятельность Екатерины II на русском престоле, как наследницы "Великого" Петра. Так, Платонов считал, что Екатерина - традиционный деятель, несмотря на ее отрицательное отношение к русскому прошлому, несмотря на то, что она внесла новые приемы в управление, новые идеи в общественный оборот. "Как бы то ни было, историческое значение екатерининской эпохи чрезвычайно велико именно потому, что в эту эпоху были подведены итоги предыдущей истории, завершились исторические процессы, раньше развивавшиеся. Эта способность Екатерины доводить до конца, до полного разрешения те вопросы, какие ей ставила история, заставляют всех признать в ней первостепенного исторического деятеля, независимо от ее личных ошибок и слабостей" [2, с.678-679].
       Но, как заметил Ключевский, "она больше дорожила вниманием современников, чем мнением потомства; за то и ее при жизни ценили выше, чем стали ценить по смерти". "Царствование Екатерины II - это целая эпоха нашей истории, а исторические эпохи обыкновенно не замыкаются в пределы людского века, не кончаются с жизнью своих творцов. И время Екатерины II пережило ее самое.... И Екатерины II не миновал столь обычный и печальный вид бессмертия - тревожить и ссорить людей и по смерти. Ее имя служило мишенью для полемического прицела в противников или приверженцев ее политического направления. Живые интересы и мнения боролись на ее могиле...Что касается нравов, воспитанных влиятельными примерами и общим духом екатерининского времени, то они вообще призваны неудовлетворительными, хотя и пустили глубокие корни в обществе" [7, с.282-283].
       Итак, можно согласиться с тем, что правление Екатерины II завершило ту эпоху в истории России, начало которой было положено приходом династии Романовых к власти. В этом смысле Екатерина, не принадлежа к этой династии, явилась достойной преемницей своих предшественников Романовых, которым Россия нужна была только как пьедестал их "Величия" и которые открыто и искренне презирали ее народ.
       А.С. Пушкин писал о Екатерине: "Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный поместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России" [6, с.451].
       Личность и судьба императора Павла I (1796-1801) "лишь с недавнего времени... получили надлежащее освещение в исторической литературе". "С освобождением павловской эпохи от условий государственной тайны наука получает возможность не только изучить причины странностей этого государя и обстоятельств его смерти, но и понять его психологию и истинные мотивы возмущения против него", - писал Платонов [2, с.679].
       Павел не был сыном Петра III, об этом знали современники (Е. Дашкова и др.). Но русские историки упорно стараются уклониться от этого вопроса, что вполне понятно, так как Павел уже не принадлежал к династии Романовых (то есть фактически был "незаконнорожденным", что, очевидно, и позволяло Екатерине II игнорировать его права на престол). "Рано нарушенное духовное равновесие Павла не восстановилось в пору его царствования; напротив, власть, доставшаяся ему поздно, кружила ему голову еще сильнее, чем страх перед матерью" [2, с.685].
       Он был женат на внучатой племяннице Фридриха II Прусского, которым восхищался Петр III. Вступив на престол в 42 года, испытав унижения и пренебрежения со стороны матери и двора, "российский Гамлет" заявил о намерении царствовать с помощью новых людей и в совершенно новом направлении. "Принц Гамлет становится императором Дон Кихотом" (так его назвал А.И. Герцен). "Субъективная, тысячекратно провозглашаемая политическая цель Павла, осознанная им еще до воцарения и теперь осуществляемая, - это максимальная централизация, придельное усиление императорской власти как единственный путь к "блаженству каждого", - писал современный историк Н.Я. Эйдельман. - "Чрезвычайная интенсивность законодательства, беспрерывная ломка, реорганизация, новшества, перемены - важнейшие черты павловского стиля" [8, с.60-61].
       "Земледелие, промышленность, торговля, искусства и науки имели в нем надежного покровителя". При нем был основан Дерптский университет, "Павловское" училище для военных сирот в Санкт-Петербурге, женский институт св. Екатерины, медико-хирургическая академия, создана Российско-американская компания для эксплуатации Аляски. "Исполненный самых лучших намерений, он стремился всей душой к благу государства, но отсутствие правительственных навыков мешало ему действовать удачно. Недовольный системой управления, он не мог найти вокруг себя способных людей, чтобы заменить ими прежнюю администрацию" [2, с.680].
       Его правительственная деятельность не представляла стройной системы управления, а подчинялась его постоянно меняющимся настроениям и взглядам. Он вынес себе смертный приговор актом престолонаследии от 5 апреля 1797 г. ("Учреждение об императорской фамилии"), которым отменялся акт Петра I 1722 г. и устанавливался порядок перехода власти от отца к старшему сыну. Вместе с тем он не мог смириться с существованием в государстве привилегированных лиц, а тем более, целого привилегированного сословия - дворянства. "В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю", - заявлял он.
       "Император Павел I был первый царь, в некоторых актах которого как будто проглянуло новое направление, новые идеи, - считал Ключевский. - ...Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора. Борьба с сословными привилегиями - его главной задачей". Он намеривался заменить дворянское выборное губернское управление чиновничеством. "Этим обозначился основной мотив и в дальнейшем движении управления -торжество бюрократии, канцелярии" [7, с.173-174].
       По его указу от 1787 г. было ограничена "барщина" (до трех дней в неделю) для крестьян и запрещено продавать крестьян без земли. "Такое направление мер Павла в защиту низшего класса и в ущерб интересам высших классов указывает на начало переворота в правительственной деятельности..." [2, с.683]. Однако Павел не понимал, что самодержавная власть, созданная его матерью, основывалось именно на привилегированном классе -дворянстве; трагическая судьба его "отца" (Петра III) не явилась ему предупреждением.
       "Начав борьбу с установившимися порядками, Павел начал преследовать лица, желая исправить неправильные отношения, он стал гнать идеи, на которых эти отношения были основаны.... В этой борьбе с предшествующим царствованием и с революцией постепенно забылись первоначальные преобразовательные помыслы", - отмечал Ключевский [7, с.176].
       В связи с революционными событиями во Франции, своим Указом от 1800 г. он приказал: "Так как чрез вывезенные из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданских законов и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку" [8, с.96].
       Павел активизировал карательную деятельность "Тайной экспедиции", через которую прошло при нем 721 дело, в большинстве своем по политическому сыску и оскорблению "его величества". Этим были недовольны все, "кроме городской черни и крестьян", свидетельствовал современник. "Все трепетали перед императором, только одни солдаты его любили.... Успей Павел спастись бегством и покажись он войскам, солдаты бы его сохранили и спасли", - утверждал другой свидетель [8, с.114,116].
       Во внешней политике, первоначально объявив о нейтралитете в войне "союзников" (Англии, Австрии, Пруссии) против республиканской Франции, Павел все-таки позволил, в конце концов, втянуть Россию в эту войну. Успешные военные операции А. Суворова против французской армии в Италии и Швейцарии завершились отзывом его армии в Россию; после этого он одобрил идею своего министра иностранных дел Ростопчина о союзе России с Францией против Англии и Австрии. По этому поводу российский посланник в Лондоне граф С. Воронцов писал в частном письме: "Мы на судне, капитан которого и экипаж составляют нацию, чей язык нам не знаком... Я думаю, что судно погибнет; но Вы говорите, что есть надежда на спасение, так как первый помощник капитана - молодой человек, рассудительный и мягкий..." [8, с.199]. Но вскоре Ростопчин был отправлен в отставку и Павел изменил очередной раз свои планы. Но это уже его не спасло, приговор ему уже был вынесен.
       В результате заговора Павел был убит в 1801 г. "Так кончилась жизнь императора Павла, первого из русских государей после Петра, не служившего дворянским интересам". [2, с.687]. В смерти Павла были замешаны те же "персонажи", что и в убийстве Петра III, ("зажравшиеся гвардейцы"). Бушков утверждал, что "простой народ даже любил Павла". Он считает, что в свое время Лже-Дмитрий I, Петр III и Павел - "эти три самодержца как раз были теми, кто нес России "новую жизнь" и "новые откровения" [6, с.457]. Во всяком случае, можно согласиться с тем, что всех трех объединяет насильственная смерть по одной и той же причине: они не хотели быть марионетками тех, кому действительно принадлежала власть в стране.
       В последствии потомки судили о Павле по-разному. Так, если А.С. Пушкин считал, что "правление Павла доказывает, что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы", то Л.Н. Толстой писал: "мне кажется, что действительный характер, особенно политический, Павла I был благородный, рыцарский характер" [8, с.160].
       Правление Павла I завершило эпоху гражданских "смут" и "революционных" реформ, которые потрясли российское государство и раскололи русское общество, по вере и культуре, на привилегированную дворянскую элиту во главе с прусской династией и на окончательно превращенный в рабов в собственной стране русский народ. Дело, начатое Петром Великим, успешно было завершено Екатериной Великой: в стране под предлогом государственного приоритета над гражданскими правами был установлен династический абсолютизм, в конце концов, вступивший в противоречие с интересами русского народа. Импульсивная и непродуманная попытка Павла I остановить этот процесс династизации российского государства, (превращение государства в семейную, династическую, наследственную собственность), прибегнув к самодержавным методам и пытаясь опереться на народную (как он это понимал) поддержку, была обречена на поражение, так как этот процесс был уже завершен. Павел I повторил ошибку Бориса Годунова: он пытался ограничить самодержавие методами самодержавия, - и потерпел неудачу, как и его предшественник, не поняв одну из важнейших заповедей истории: "свита делает короля".
       Но Павел I, несмотря на свое кратковременное правление, окончательно утвердил международный статус России как европейского государства, тем самым достойно завершил историческое "дело" своего "великого" предка. Это было доказано достаточно убедительно активным военно-политическим участием России в делах Европы, что имело свои значительные последствия в развитии международных событий в XIX в.
       "Изучаемая нами эпоха, - писал современный историк российской культуры Ю. М. Лотман, - век перелома. Это хорошо видно и в истории дворянства. Русское дворянство, каким мы его встречаем в XVIII - первой половине XIX века, было порождением петровской реформы. ...Петровская реформа, при всех издержках, которые накладывали на нее характер эпохи и личность царя, решила национальные задачи, создав государственность, обеспечившую России двухсотлетнее существование в ряду главных европейских держав, и создав одну из самых ярких культур в истории человеческой цивилизации" [9, с.18-19].
       Вместе с тем Лотман заметил, что "у русского общества второй половины XVIII века - как бы "двойное руководство": со страниц официальной публицистики продолжает звучать голос государства, а художественная литература делается голосом идей, сначала независимых, а потом - и прямо оппозиционных" [9, с.49].
       К концу XVIII века в России сложилось совершенно новое поколение людей. "Изменение характеров развивалось с такой быстротой, что в течение столетия мы отчетливо можем различить несколько поколений, своеобразную лестницу человеческих типов...Люди последней трети XVIII века, при всем неизбежном разнообразии натур, отмечены были одной общей чертой - устремленностью к особому индивидуальному пути, специфическому личному поведению.... Для человека конца XVIII века... характерны попытки найти судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность. Такая устремленность будет психологически обосновывать многообразие способов поведения. ...Жажда выразить себя, проявить во всей полноте личности создала и героев и чудаков, характеры часто дикие, но всегда яркие". Люди конца XVIII века, прежде всего, поражают неожиданностью ярких индивидуальностей [9, с.255-256].
      
       Итак, обозрение XVIII века свидетельствует о том, что в результате сменявших друг друга "дворцовых переворотов" произошло окончательное "отчуждение" власти от русского общества. Заданный Петром "Великим" презрительный тон отношения к русскому народу во имя идеи европеизации государства явился обертоном для всех его последователей. В течение XVIII века русский престол занимали фактически иностранцы: от Екатерины I (Марты Скавронской) до Екатерины II (Софьи Ангальт-Цербстской), - за относительным исключением периода правления Елизаветы Петровны (дочери Екатерины I). В результате власть в России перестала быть русской, а Россия, став европейской страной, перестала быть национальным государством. "Россия" ("Российская империя") - это уже не национальное, а территориальное название страны. С Петра Первого начинается новая эпоха отечественной истории - история России.
       Во внешней и внутренней политике этих "пришлых" (буквально: из-за границы) правителей главную роль играли не национальные, а европейские интересы. Своим "Величием" Российская империя в XVIII в. обязана ее агрессивной международной политике. Однако, все войны, в которых участвовала Россия, велись не столько в интересах России, сколько тех или иных европейских стран, изменчивой политикой которых определялись, как правило, и результаты этих войн, для России нередко оборачивавшиеся дипломатическим поражением. В то же время Россия продолжала быть одной из самых отсталых провинций Европы, как по экономическому, так и по правовому состоянию страны. Вследствие противоположных (национальной и европейской) тенденций в России постепенно сформировалось два общества, между которыми возникли не только географическая (между европейской столицей и остальной территорией страны, включая Москву), но и социально-культурная границы, (отказ дворянской элиты от русского языка и культурного наследия). Для России это имело трагические последствия.
      

    Библиография

      
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт. Т. 4. Курс русской истории ч. 4 / В. О. Ключевский - М.: Мысль, 1989. - 398 с.
        -- Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории / С.Ф. Платонов - СПб.: Литера, -1999. - 800 с.
        -- Россия XVIII в. глазами иностранцев - Л.: Лениздат, 1989. - 544 с.
        -- Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей в 4 тт. Т. 4 / Н.И. Костомаров - М.: Рипол классик,1988. - 544 с.
        -- Вернадский Г.В. Русская история / Г.В. Вернадский - М.: Аграф, 1997. - 544 с.
        -- Бушков А. Россия, которой не было / А. Бушков - М.: Олма-Пресс. 2000. - 608 с.
        -- Ключевский В.О. Сочинения в 9 тт.Т.5 Курс русской истории ч.5 / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1989. - 476 с.
        -- Эйдельман Н.Я. Грань веков. Борьба в России конец XVIII - начало XIX столетия / Н.Я. Эйдельман - М.: Мысль, 1982. - 308 с.
        -- Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре / Ю.М. Лотман - СПб.: Искусство, 1997. - 415 с.
      
      
      
      

    "РЕФОРМАТОРЫ", "КОНСЕРВАТОРЫ", "РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ"...

    "...История полезна только тем, кто ее выучил"

    Л.Н. Гумилев

      
       XIX век в истории России - век "реформ" и "контрреформ", век преобразовательных порывов и сдерживающих мер. Россия в течение столетия уподобилась железнодорожному составу, локомотив которого то устремлялся с большой скоростью вперед, то резко сбрасывал скорость или вовсе останавливался и начинал пятиться назад. Страну потрясали "революции" и "контрреволюции", которые на самом деле таковыми не были, поэтому реакция на них со стороны власти и общества была неадекватна, что, закономерно, подготовило реальную русскую революцию, которая оказалась полной неожиданностью для всех и уничтожила, в конце концов, российское государство. Однако, столь сложный по своим противоречиям и важнейший по своим последствиям век в истории России значительно больше известен по художественно-литературным произведениям, чем по значительным научным историческим исследованиям. Это обстоятельство и явилось источником формирования очередного исторического мифа о "золотом веке" российской истории.
       "Реформаторский" XIX век начался с правления Александра I (1801-1825) - старшего сына императора Павла. Вступив на престол, он сразу приступил к осуществлению широкой по замыслу программы, в основу которой были положены идеи его предшественника. Содержание его внутренней политики определяли две основные "задачи эпохи": "это уравнение сословий перед законом и введение их в совместную, дружную государственную деятельность". "Александр стоял на рубеже двух веков, резко между собой различавшихся. XVIII столетие было веком свободных идей, разрешившихся крупнейшей революцией. XIX век, по крайней мере в первой своей половине, был эпохой реакций, разрешавшихся торжеством свободных идей, - писал Ключеский. - Император Александр I сам по себе, по общественному положению, по своему природному качеству был человек средней величины, не выше и не ниже общего уровня. Ему пришлось испытать на себе влияние обоих веков, так недружелюбно встретившихся и разошедшихся" [1, с.186-187].
       В своем Манифесте от 12 марта 1801 года Александр I заявил: "...Мы, восприемля наследственный императорский Всероссийский престол, восприемлем и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почившей Августейшей Бабки нашей Государыни Императрицы Екатерины Великой, коея память нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да, по Ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы" [2, с. 688].
       Между тем, он был не подражателем Екатерины, а руководителем нового "склада". "Не понимая Александра, современники звали его "очаровательным сфинксом" и догадывались, что его разгадку надобно искать в его воспитании".
       На это указывал Ключевский: "воспитание Александра I, как и характер его, получают значение важных факторов в истории нашей государственной жизни". "Наблюдая Александра I, мы наблюдаем целую эпоху не русской только, но и европейской истории, потому что трудно найти другое историческое лицо, на котором бы встретилось столько разнообразных культурных влияний тогдашней Европы" [1, с.187].
       Он должен был вращаться между бабушкой и отцом, а "это были не только два лица, а даже два особых мира". Принужденный говорить, что нравилось другим, он привык скрывать, что думал сам. Скрытность из необходимости превратилась в потребность. "Александр не имел нужды притворно казаться тем, чем хотел быть; он только не хотел показаться тем, чем он был на самом деле" [1, с.192]. Воспитанные семьей двойственность и двуличие остались навсегда свойством Александра; "он отлично входил во всякую роль, какую хотел играть..." [2, с.689]
       Александр I вступил на престол с запасом возвышенных и доброжелательных стремлений, которые должны были водворять "свободу и благоденствие в управляемом народе", но не знал, как это сделать. "...Это был роскошный, но только тепличный цветок, не успевший или не умевший акклиматизироваться на русской почве. Он рос и цвел роскошно, пока стояла хорошая погода, а как подули северные бури, как наступило наше русское осеннее ненастье, он завял и опустился" [1, с.194].
       По своему уму Александр "шел в уровень с веком" и стал жертвой "великого перелома", который произошел в духовной жизни человечества на рубеже XVIII и XIX столетий. Свою задачу он видел в том, чтобы привести государство к идеальному порядку силой законной власти. Мечтая о таком "лучшем образце революции", он проявил себя как последователь рационалистических утопий XVIII столетия. Как "человек переходной поры", не имел твердых убеждений и определенного "миросозерцания", а приноравливался к различным людям и положениям, к "совершенно различным порядкам идей и чувств". Его "отношения к делам и людям" объясняются тем, что "не подражать старому и ветхому он хотел, а повернуть дела по-своему, по-новому" [2, с.690-691].
       Вернадский, напротив, утверждал: "Александр обладал блестящим политическим умом, равным его дипломатическим способностям. Его часто считают слабым человеком, нередко менявшим свою политику. В действительности он обычно упрямо шел к своим целям, но достигал их не прямыми средствами..., а обходными путями - сначала внедрить свои идеи в умы своего окружения, а потом притвориться, что он следует их взглядам. Александр имел необычайную способность очаровывать своих слушателей. Он был особенно любезен с женщинами и многого добивался с их помощью, мало кто из современников разгадывал его дипломатические приемы" [3, с.197].
       В первые годы правления Александра I большую роль сыграли созданный им "интимный комитет" (кружок его близких друзей) и М.М. Сперанский, определившие направление законодательной и административной реформ. Под влиянием идей своих друзей молодой император осуществил "образовательную реформу", предприняв попытку формирования единой государственной системы образования созданием сети начальных школ, гимназий и университетов. Однако эффективность этой реформы была относительной по причине отсутствия необходимого "контингента" как желающих учиться, так умеющих учить ("студенты" вскоре стали разбегаться по домам, а преподавателей пришлось завозить из-за границы и отнюдь не лучшего качества, к тому же не знающих русского языка). Так что "реформа" образования скорее осталась Манифестом намерений, чем реальной программой. То же самое произошло и преобразованием правительства в "английский" Кабинет министров (при полном отсутствии способных занять появившиеся правительственные вакансии): В России как-то привыкли больше к исполнению, чем к управлению, и сломать эту традицию так и не удалось. "Кабинет министров" остался лишь исполнительным органом при особе императора. Тем же закончились и законодательные планы молодого "реформатора".
       "Интимный комитет" нашел в крепостном праве "камень преткновения" и, не разрешив этого основного вопроса русского общественного устройства, не смог успешно разрешить вопрос об основаниях "будущего идеального правопорядка". В 1804 г. комитет перестал существовать.
       Сперанский - один из крупнейших государственных умов России XIX в., попытался осуществить ту реформу, о которой мечтали Александр и его друзья. "Сперанский был лучшим, даровитейшим представителем старого, духовно-академического образования, - писал Ключевский. - По характеру этого образования он был идеолог, как тогда говорили, или теоретик, как назвали бы его в настоящее время. Ум его вырос в упорной работе над отвлеченными понятиями и привык с пренебрежением относиться к простым житейским явлениям.... Это был Вольтер в православно-богословской оболочке". Его проект государственного устройства: "Введение к уложению государственных законов", содержал реформу общественного и государственного устройства России. По его признанию: "весь разум его плана состоял в том, чтобы посредством законов учредить власть правительства на началах постоянных и тем сообщить действию этой власти более достоинства и истинной силы" [1,с. 199-200].
       Платонов считал проект Сперанского "очень либеральным по принципам" и очень умеренным и осторожным по исполнению: "Если мы будем помнить, что Сперанский разумеет под общими гражданскими правами гражданскую свободу личности, а под политическими правами - участие в государственном управлении, то поймем, что проект Сперанского отвечал либеральнейшим стремлениям Александра: он отрицал крепостное право и шел к представительству" [2, с.696].
       Однако уже в 1812 году Сперанский лишился доверия Александра и был отправлен в ссылку в Сибирь. Здесь свою роль сыграла "записка" Н.М. Карамзина "О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях", поданная императору против проекта Сперанского. Несмотря на то, что тон этой "записки" не понравился Александру, тем не менее, Кармазин обратил его внимание на действительно уязвимое место проекта, на то, что он составлен под влиянием идей французской революции, последствия которой так напугали всю Европу. "...К древним Государственным зданиям прикасаться опасно, - писал Карамзин. - Россия же существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде Государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы вышли из темных лесов Американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой.... Где, в какой земле Европейской блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца довольны, умы спокойны? Во Франции? ...Но где видим гражданское общество, согласное с истиною целию онаго, - в России ли при Екатерине II или во Франции при Наполеоне?...Одна из главных причин неудовольствия Россиян на нынешнее Правительство есть излишняя любовь его к Государственным преобразованиям, которыя потрясают основу Империи и коих благотворность остается доселе сомнительной" [4, с.500-501].
       Историк предупреждал Александра, что отмена крепостного права была бы преждевременна и имела бы серьезные последствия. "Мне кажется, что для твердости бытия Государственнаго безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным... Государь! - взывал Карамзин к Александру. - История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), - но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных уставов" [4, с.506-507].
       Он напоминал императору: "Самодержавие есть Палладиум России: целость его необходима для ее счастия. ...Державы, подобно людям, имеют определенный век свой: так мыслит Философия, так вещает История. Благоразумная система в жизни продолжает век человека; благоразумная система Государственная продолжает век Государств" [4, с.525-526].
       Александр II не мог ни прислушаться к этим предупреждениям, и реформа Сперанского не была осуществлена потому, что Александр боялся ее скороспелости и убедился в ее непопулярности среди окружающих его сановников и чиновников. Удаление Сперанского было связано, в том числе, и с изменениями во внешней политике. Тильзитский мир с Наполеоном (1807 г.) дал возможность России провести успешную войну со Швецией, приобретя Финляндию, и отторгнуть Бессарабию от Турции. Однако Наполеон имел случай убедиться в двойственности своего союзника. "Любезный и сдержанный, обворожительный и скрытный, Александр никогда не отдавал всего себя дружбе с Наполеоном и при случае давал ему отпор или уклонялся от откровенности, сохраняя свою светлую улыбку и чарующий взгляд" [2, с.699].
       Охладев к Наполеону, Александр стал готовиться к войне на случай его вторжения. "Для всех становилось ясно, что подготовлялась война между Россией и Францией". Причина ее лежала в глубокой противоположности целей французской и русской политики. Александр, считавший себя преемником Екатерины, при которой Россия достигла большого международного значения, не только не считал возможным подчиниться Наполеону, но сам желал влиять на дела Европы. "Франция желала господства над Россией, Россия - равенства с Францией, Борьба была неизбежна, и обе стороны имели к ней достаточные поводы" [2, с.700].
       Карамзин резко критиковал внешнюю политику Александра в связи с вторжением Наполеона в Европу (которую историк прекрасно знал). "Россия ничего не утратила и могла ничего не бояться, т.е. находилась в самом счастливейшем положении... Основанием Российской политики долженствовало быть желание всеобщего мира, ибо война могла изменить состояние Европы; успехи Франции и Австрии могли иметь для нас равно опасные следствия, усилив ту или другую... Император Александр более всех имел право на уважение Наполеона..." [4, с.493].
       "Безопасность собственная есть вышний закон в политике..., - считал Карамзин. - ...Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество; жертвуя честию, справедливостию, вредим последнему" [4, с.495-496].
       Однако, Александр не воспользовался этим преимуществом и ввязался в войну с Наполеоном, защищая интересы Австрии. В результате Австрия пала, и Россия потеряла свою армию под Аустерлицом. Затем было вторжение Наполеона в Россию и отступление русской армии до Москвы. Платонов называл Бородинскую битву "одной из самых кровопролитных в истории" (до ста тысяч человек было убито, ранено и пропало без вести в один день из обеих сразившихся армий). Затем было бегство Наполеона из России, разгром французской армии в Европе и торжественный въезд Александра I во главе русских войск в Париж 19 (31) марта 1914 г.
       Русско-французская война 1812-1814 гг. неслучайно вошла в историю России как "отечественная"; это действительно была первая в истории страны национальная война, объединившая впервые власть и народ. Она явилась историческим рубежом между прусско-англо-французской Россией XVIII в. и Россией русской, которая начинала осознавать себя в качестве таковой лишь в XIX в. Однако этот рубеж прошел и через судьбу императора Александра, который понял, что он управлял страной, которую он не знал, а представлял ее по сказкам бабушки Екатерины. Воспринимая Россию, по обыкновению, глазами Европы, русский император неожиданно открыл для себя народ, который спас эту Европу от унижения и краха.
       Победа над Наполеоном, единственным достойным его соперником в Европе, серьезно изменила характер и менталитет российского императора. 1812-1815 годы имели в жизни Александра "характер решительного перелома", и оказали большое влияние на ход внутренних дел. Отношение Александра к "управляемой среде" изменилось "коренным образом": "в сущности, он мало ценил то общество, которым управлял, теперь же оно встало перед ним такой силой, которая вызывала его изумление и уважение". Победа над Наполеоном превратила его в "мистика". "Он теперь убежден, что для народов и для царей слава и спасение только в Боге, и на себя смотрит лишь как на орудие Промысла, карающего злобу Наполеона... Он получал вид человека, уверенного в своей непогрешимости, с которым было бесполезно и рискованно препираться" [2, с.706-707].
       В связи с этим Вернадский писал: "Примечательной чертой менталитета Александра был его широкий взгляд на мир. Он был интернационально настроенным человеком и чувствовал, что его главное предназначение - европейская общность наций, что предпочтительнее, чем то национальное государство, во главе которого ему случилось быть" [3, с.197-198].
       Вместе с тем он отмечал: "У Александра были большие надежды и ожидания, но судьбе было угодно уготовить ему разочарование.... К концу его правления международная организация (Священный союз), которую он так высоко ценил, распалась. А дома его реформы не были завершены, некоторые из мероприятий трактовались как реакционные..." [3, с.205-206].
       "Можно даже сказать, что редко когда внешняя политика так изменяла направление внутренней жизни в России", - заметил по этому же поводу Ключевский [1, с.209].
       Под влиянием этого настроения находилась правительственная деятельность Александра в последние годы. Он стал равнодушен к вопросам гражданского управления, возложив всю административную работу на генерала Аракчеева, который своей грубостью и невежеством возбудил не только к себе общую ненависть, но и ко "всему тому, что прельщало общество в первые годы правления Александра". Поэтому поздние реформы вызывали впечатление реакционных и консервативных.
       "Главная ошибка Законодателей сего Царствования состоит в излишнем уважении форм Государственной деятельности..., - писал Карамзин. - ...Общая мудрость рождается только от частной. Одним словом, теперь всего нужнее люди! ...Не бумаги, а люди правят. ...Умейте избирать людей". Это первое правило Карамзина. "Второе, не менее существенное, есть: умейте обходиться с людьми! Мало ангелов на свете, не так много и злодеев, гораздо больше смеси, т.е. добрых и худых людей. Мудрое Правление находит способ усиливать в чиновниках побуждение добра, или обуздывает стремление ко злу..." [4, с.520-521].
       "Сие искусство избирать людей и обходиться с ними есть первое для Государя Российского; без сего искусства тщетно будет искать народнаго блага в новых органических Уставах" [4, с.524].
       В то самое время, когда правительство императора Александра стало на путь реакции и пиетизма, в русском обществе получили ход и преобладание "иные вкусы". "Успехи французской гражданственности под влиянием идей XVIII в., могучее движение немецкого национализма и немецкой философской мысли не могли пройти бесследно для русских умов, построенных и возбужденных великой борьбой за собственную родину" [2, с.710].
       Платонов имел в виду "теоретическое" движение "славянофилов" и "западников", а также "практическое" движение "декабристов". Последние стремились перенести в русскую жизнь те формы политического и общественного строя, которые были выработаны в новейшую эпоху в Западной Европе, и, прежде всего, стремились к установлению представительной, "даже республиканской", форме правления и к отмене крепостного права. Он привел слова Александра, когда ему доложили об этих "движениях": "...Я сам разделял и поддерживал эти иллюзии; не мне их карать!" [2, с.711].
       Ю.М. Лотман отмечал, что война 1812 года дала целому поколению русской дворянской молодежи тот жизненный опыт, который привел "мечтательных патриотов" на Сенатскую площадь. Он писал: "Декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека, по своему поведению резко отличающегося от того, что знала вся предшествующая русская история. В этом смысле они выступили, как подлинные новаторы, и быть может, именно эта сторона их деятельности оставила наиболее глубокий след в русской культуре" [5, с.331].
       Он называл декабристов "людьми действия", так как они имели установку на практическое изменение "политического бытия России". "Осознание себя как исторического лица заставляло оценивать свою жизнь как цель сюжетов для будущих историков, а вслед за ними - поэтов, художников, драматургов. С этой позиции в оценку собственной реальной жизни невольно вмешивался взгляд со стороны - с точки зрения потомства. Потомок - зритель и судья того, что великие люди разыгрывают на арене истории" [5, с.338].
       Охарактеризовав "движение 14 декабря" как "катастрофу", Ключевский указал на то, что "люди 14 декабря, даже в буквальном смысле, - дети людей, принадлежавших к вольнодумцам при Екатерине": "отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими" [1, с. 226].
       Он считал, что "событию 14 декабря придавалось значение, какого оно не имело, приписывались последствия, которые не из него вытекали". Русская дворянская гвардия в последний раз хотела распорядиться престолом. Несмотря на все сходства движения 14 декабря с дворцовыми переворотами XVIII в., оно вместе с тем существенно отличается от последних не только в характере вождей движения, но и в цели. Вместе с тем, "люди 14 декабря", увлеченные идеей личной и общественной свободы, "совсем не понимали экономических отношений, которые служат почвой для политического порядка". "Движение 14 декабря было последним гвардейским дворцовым переворотом; им кончается политическая роль русского дворянства. ...Оно уже перестанет быть правящим классом, а превращается в такое же орудие правительства, ... каким оно было в старые времена, в XVII столетии" [1, с.238].
       Платонов назвал события 14 декабря 1825 года "уличным беспорядком", который не был "серьезным бунтом", не имевшим ни плана, ни руководства. "Но важность произошедшего 14 декабря мятежа состояла в том, что он был внешним выражением скрытого политического движения..." Хотя попытка переворота не удалась, но само существование заговора, его идеи и планы, обнаруженные при следствии, оказали влияние на правительство. "Если раньше императоры Павел и Александр высказывались против дворянского преобладания, созданного в русском обществе законами Екатерины, то теперь, в 1825, власть должна была чувствовать прямую необходимость эмансипироваться от этого преобладания. Шляхетство, превратившееся во дворянство, перестало быть надежной и удобной опорой власти, потому что в значительной части ушло в оппозицию; надобно, значит, искать иной опоры" [2, с. 716-717].
       Именно в этом заключается главное историческое значение так называемого "декабристского восстания" (которое на самом деле было не "восстанием", а попыткой военного "путча", не имевшего ни конкретных целей, ни определенного руководства). "Декабристское движение" в российской армии, возглавляемое молодыми русскими "бонапартами", означало лишь конец дворянской эпохи в российской истории. Дворянство перестало быть вершителем судьбы страны, а должно было перейти в "служилое сословие" либо по военному, либо по гражданскому "ведомствам". Однако: "служить бы рад, прислуживаться - тошно", - стало литературным девизом "декабристского" поколения. Таким образом, альтернатива была проста: либо военная диктатура (по образцу наполеоновской), либо - "во глубину сибирских руд". Русская литература воспела "революционный" подвиг "декабристов", а Николай I увековечил их память.
       Очередной исторический парадокс заключается в том, что "декабристское" военное движение имело своей основной целью ускоренную европеизацию России (по образцу наполеоновской Франции), что не могло получить поддержки в русском обществе, упоенном национальным патриотизмом. Однако именно Николай стал идейным преемником "декабристов", использовав их идеи в своей программе преобразования российского государства.
       "Царствование Николая обыкновенно считают реакцией, направленной не только против стремлений, которые были заявлены людьми 14 декабря, но и против всего предшествовавшего царствования. Такое суждение едва ли вполне справедливо... Я считаю, - писал Ключевский, - царствование Николая прямым логическим продолжением второй половины предшествовавшего царствования" [1, с.239-240].
       Вступление на престол для Николая I (1825-1855) было случайным, и поэтому он имел возможность взглянуть на власть, не обремененный никакими идеями и планами.
       Вернадский отмечал: "Николай I был совершенно не похож на своего старшего брата Александра. Он был довольно примитивной натурой, имел более ограниченные интересы, в его политических взглядах не было и тени либерализма. Он обладал искусством управлять людьми, но даже здесь его способности были очень ограниченными. Он любил играть роль честного офицера и слуги государства" [3, с.213].
       Политическая мудрость Николая состояла, прежде всего, в соблюдении строгой дисциплины в военных и гражданских делах, т.е. он руководствовался той же самой идеей "регулярного" и "целесообразного" государства, что и Петр Великий. Но, не получив никакого образования, за исключением военного, он не был готов соответствовать задачи правления, хотя пытался входить во все его области.
       Он решил ничего не менять, не вводить ничего нового, а лишь поддерживать утвердившийся порядок. "Итак, консервативный и бюрократический образ действия - вот характеристика нового царствования; поддерживать существующее помощью чиновников - еще так можно обозначить этот характер" [1, с.240]. Так что царствование Николая - время правления чиновничества и государственной знати, время реализации петровской "табели о рангах".
       Однако, как заметил Платонов, "первое время царствования Николая I было временем бодрой работы". Правительство провело денежную реформу (введение "ассигнаций" и "серебряного рубля"). Был возвращен из ссылки Сперанский, который приступил к изданию "Полного собрания законов Российской империи" и "Свода законов Российской империи"; начал работать секретный "комитет 6-го декабря 1826 г." под руководством графа П.Д. Киселева, по инициативе которого в 1842 г. был принят закон об "обязанностях крестьян". "Законодательство о крепостном праве стало на новую почву и достигло важного результата - общего молчаливого признания, что крепостной крестьянин не есть частная собственность землевладельца" [1, с.255]. Были учреждены специальные (военные и технические) учебные учреждения. Однако по мысли министра народного просвещения графа С.С. Уварова, среднее гимнастическое образование должно было стать лишь привилегией детей дворян и чиновников. В 1835 г. был принят университетский устав, дававший определенную автономию университетам (но после 1848 г. автономия была значительно ограничена, запрещено преподавание философии и выезд студентов на учебу заграницу, введена военная подготовка в университетах и гимназиях). Известны слова другого министра образования П.А. Ширинского - Шахматова, который запретил преподавание философии в учебных заведениях (для "ограждения от мудрствований новейших философских систем"): "польза философии не доказана, а вред от нее возможен" [6, с.6].
       Примечательно, что Николай сделал то, что не осмелился сделать его старший брат: он ввел в свои реформы в юридической и государственно-управленческой сфере многие идеи декабристов, приняв некоторые из их предложений из области социальных и экономических дел. При этом он сохранял "самодержавный принцип". "Все проявления либерализма подавлялись беспощадно...малейшее подозрение в политической неблагонадежности ставили предел карьере любого лица..." [3, с.215].
       Однако, эта "бодрая деятельность" не привлекала к себе ни участия, ни сочувствия лучших интеллигентных сил тогдашнего общества и не принесла императору славы. Одна из причин этого заключалась в том, что само правительство императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферой бюрократии. Второй причиной было то, что не вся интеллигенция сочувствовала радикальным планам декабристов. Разгром декабристов болезненно отразился на всей той среде, которая сформировала свои взгляды под влиянием западноевропейских идей. "Поэтому как бы хорошо ни зарекомендовала себя новая власть, как бы ни была она далека от уничтоженной ею "аракчеевщины", она все-таки оставалась для людей данного направления карающей силой. А между тем именно эти люди и стояли во главе умственного движения той эпохи" [2, с.727].
       Ключевский по этому поводу заметил: "встреченное на первых порах попыткой декабристов и ответившее на нее репрессией, новое правительство получило в общем сознании, как своем, так и чужом, характер охранительный, несмотря на то, что было готово на реформы" [1, с.717].
       Таким образом, установилось отчуждение между властью и тем общественными группами, которые по своему образованию и по патриотической сознательности могли бы быть наиболее полезны для власти. Правительственная и общественная силы сторонились одна от другой из-за взаимного недоверия и непонимания и "обе терпели от рокового недоразумения". Лучшие представители общественной мысли были "стеснены" в своей литературной и личной жизни и были лишены доверия власти, поэтому не могли принести той пользы отечеству, на какую были способны. И сама власть, "уединив себя от общества", должна была с течением времени испытать все неудобства такого положения. "...При императоре Николае I к обществу не обращались и от него не брали ничего; канцелярия же давала только исполнителей-формалистов, далеких от действительной жизни. К концу царствования императора Николая I система бюрократизма, отчуждавшая власть от общества, привела к господству именно канцелярского формализма..." [4, с.729].
       Во внешней политике, стремясь к следованию своему принципу "легитимизма", Николай добился полной международной изоляции России. По просьбе английского полководца Веллингтона он отправляет в Средиземное море русскую эскадру в поддержку восставших греков. После кратковременной войны с Персией в 1828 г. Россия завоевала Ереванское и Начихеванское ханства, на что Турция ответила объявлением войны России, которая могла закончиться взятием Константинополя, если бы европейские страны не принудили Россию подписать Адрианопольский мир. В 1830 г. русская армия под командованием Паскевича жестоко подавила восстание в Польше, что вызвало неудовольствие Европы. Революционные события 1848 г. в Европе напугали Николая (был объявлен призыв в армию резервистов). В 1849 г. Россия оказала помощь австрийскому императору Францу-Иосифу Габсбургскому в подавлении венгерского восстания (генерал Паскевич).
       "Неуклонность русского вмешательства во внутреннюю жизнь разных стран и в деятельность разных правительств, стала, разумеется, тяготить тех, кого император Николай думал благодетельствовать...", - заметил Платонов. Поэтому, когда возникли "недоразумения" между Турцией и Россией, так называемый "восточный вопрос", против России быстро создалась коалиция западных стран, "имевшая целью уничтожить тяготевшее Европу преобладание России". Так началась "Восточная война", более известная в русской истории как "Крымская", в которой, "император Николай оказался один против могущественной коалиции, не имея союзников, не возбуждая к себе сочувствия ни европейских правительств, ни европейского общества" [2, с.731-733].
       2 декабря 1854 г. Австрия присоединилась к Англии и Франции, предъявившим ультиматум России, который поддержали также Швеция, Португалия и Испания (Пруссия сохранила "нейтралитет"). Во время трагической обороны Севастополя Николай I неожиданно умер.
       "На 18 февраля 1855 г. т.е. дня смерти императора Николая можно положить конечный рубеж целого периода нашей истории, который начался с воцарения новой династии после смутного времени", - писал Ключевский [1, с.258]. Он охарактеризовал политический и общественный "быт" предшествующего периода двумя чертами: "невольный обязательный труд в пользу государства всех сословий", который при Екатерине II сохранился только для крестьян, и "разобщение" этих сословий, "прекращение их совместной политической деятельности". "Узнав о смерти императора Николая I, Россия вздохнула свободно. Это была одна из тех смертей, которые расширяют простор жизни" [1, с.339].
       Александру II (1855-1881) досталось тяжелое наследство, "обремененное западными преобразовательными вопросами, давно просроченными обещаниями и недавними тяжкими утратами". Ключевский писал: "Это была огромная полуевропейская и полуазиатская империя, еще недавно грозившая силой спасти Западную Европу от революции, а теперь потерявшая Черное море и отдавшая важнейшие плоды вековой политики... Империя с верховной властью, мало кем уважаемой и всего менее ближайшими, доверенейшими слугами, с правящим классом, наполнявшим высшие учреждения людьми, мало знавшими элементы права и управления, с правительственным и судебным устройством, неспособным дать силу закону" [1, с.348].
       Для современников было совершенно ясно, что "главные силы государства: правительство, дворянство и народ, друг друга не знают, друг другу не доверяют и "друг против друга вооружаются оборонительно" [1, с.349-350].
       В течение десяти лет Александр был ближайшим помощником отца, под влиянием которого он очевидно находился. "Нельзя сказать, что политические взгляды Александра II сильно отличались от взглядов его отца..., - утверждал Вернадский. - В сущности, он разделял идеалы просвещенного абсолютизма, которых придерживался Николай I. Но Александр был мягче, терпимее, он получил образование в более гуманитарном духе" [3, с.220]. Он был женат на принцессе Гессен-Дармштадской.
       Но "отличаясь от отца характером, он уступал ему волей". "...В практической школе отца блекли и выцветали те заветы романтической гуманности, которые вкладывал в душу своего воспитанника кроткий Жуковский. Но врожденные добродушие и мягкость натуры, в свою очередь, не допустили Александра воспитать в себе ту каменную крепость духа, какой обладал его отец. Вот почему личность Александра II не отличается определенностью черт и в разные моменты его жизни и деятельности производит неодинаковое впечатление" [2, с.737].
       Наученный горьким "опытом правительственного неустройства и бессилия" в тяжелое время Крымской войны (во время которой он неоднократно бывал в Крыму), вступив на престол, он требовал "откровенного изложения всех недостатков". В своем "Манифесте" от 19 марта 1856 г. заявил: "Да утвердится и совершенствуется ея внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах ея; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности..." [2, с.738].
       Ключевский считал, что Александр II решил два "коренных" вопроса, поставленные еще в конце XVIII в. (Павлом I), - это "вопрос об освобождении от обязательного крепостного труда крестьянского населения" и "вопрос о прерванной прежде совместной деятельности сословий в делах политических и хозяйственных". Первый был решен "освобождением" крестьян с землей, второй - введением "земских" учреждений.
       Важнейшим делом Александра стало доведение до конца задуманной, но не осуществленной его отцом аграрной реформы. Этого требовало изменившееся положение дворянства и нравственная необходимость. "...Вся Россия, можно сказать, уразумела нравственную и политическую необходимость выйти из условий крепостного права и уничтожить злоупотребления крепостным правом, обращавшие это право в открытое рабство... Практические, житейские условия указывали на естественное вырождение старого крепостного порядка" [2, с.739].
       В работе созданного в 1857 г. "Секретного комитета" (с 1858 г. - "Главный комитет") приняли участие известные ученые (К.Д. Кавелин, Ю.Ф. Самарин и др.), члены императорской семьи (брат царя Константин Николаевич и др.). Манифест от 19 февраля 1861 г. "Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости" был одобрен Государственным советом и вступил в силу как закон. "Право это установлено самодержавной властью, и только самодержавная власть может уничтожить его", - заявил в своей речи на заседании Госсовета Александр II.
       "...Пройдут века, и не будет акта, столь важного, который бы до такой степени определил собою направление самых разнообразных сфер нашей жизни", - писал Ключевский. Он считал, что прямым следствием реформы 19 февраля явилось "призвание всех теперь уравненных классов общества к участию в управлении" [1, с.270,277].
       В 1864 г было принято "Положение о губернских и уездных земских учреждениях", положившее начало созданию местного самоуправления. В 1870 г. было принято "Городское положение", устанавливающее выборность городских учреждений. "При своем полном развитии земская деятельность должна была достичь большой сложности и охватить собой все стороны местной жизни... Место сословных интересов заступили общеземские нужды и интересы. Самоуправление получило столь широкий характер, что многими было понято как переход к представительному образу правления. ...Не только новый порядок управления, но вместе с тем и общая перемена в общественном строе повлияли благоприятно на развитие городской жизни в России во второй половине XIX в." [2, с.747].
       Проведенная Александром II судебная реформа имела целью установить "суд скорый, правый, милостивый и равный для всех поданных". "Судебные уставы 1864 г. пользуются прекрасною славой как по высоким гуманным началам, положенным в их основу, так и по достоинству своего исполнения. Они дали государству хорошие суды, заслуженную любовь и доверие населения, и положили начало воспитанию нашего общества в чувствах законности", - считал Платонов [2, с.749].
       Финансовая (банковская), военная (введение всеобщей воинской повинности - "священный гражданский долг защиты отечества") и образовательная (отмена "стеснительных мер") реформы постепенно привели к тому, что Россия начала терять характер "патриархального землевладельческого государства". Освобождение крестьян внесло коренную перемену в русский общественный порядок и необходимо повлекло за собой остальные реформы.
       Платонов отметил два последствия реформ Александра II. Первое - это "упадок дворянства и демократизация общества". Второе - "умственное брожение радикального политического характера". Преобразование государственного и общественного строя, предпринятое императором, не имело в виду изменить в России образ правления и ввести "политическое представительство". Напротив, в конце 60- x годов правительство проводило "охранительную политику". "Между тем, возбужденное рядом глубоких перемен, русское общество не могло быстро успокоиться...Общественные мечты шли дальше намерений правительства" [2, с.755].
       Вернадский считал, что внутренняя политика Александра II не принесла России политического мира, так как "он столкнулся с жесткой оппозицией и открытым революционным движением..." Революционные идеи быстро распространились среди разночинцев, которые сформировали новый социальный класс - интеллигенцию. Руководители интеллигенции, среди которых студенты университетов составили большинство, желали не только радикальных политических изменений, но и социальной революции, "несмотря на то, что русская промышленность была еще слишком неразвитой и не могла обеспечить базу социализма" [3, с.230-231].
       Отмена крепостного права и уравнение всех в правах привели к желанию развить свободу личности "до последних пределов". Появились "нигилисты" и "социалисты". В определенной части общества стало зреть революционное настроение, требовавшее прямого государственного и общественного переворота. Оно росло и принимало все более и более радикальный характер. Появились революционные "кружки" и над их участниками начались политические судебные процессы. Усилена была цензура, закрыты некоторые радикальные журналы. В конце 70 - x годов начались покушения на Александра II. "Россия, таким образом, вступила в период тяжелой внутренней смуты" [2, с.757].
       В связи с этим Ключевский заметил, что "с развитием крепостного права и с успехами образования русская мысль стала в особо /не/нормальное отношение к русской действительности"; в результате "ум образованного русского человека питался значительным запасом политических и нравственных идей", которые не были им самим выработаны, а заимствованы со стороны. "Он был целиком заимствован русскими умами, ...но он нам чужд, он достался нам по хронологической случайности: когда он вырабатывался, мы подвернулись со стороны со своею любознательностью" [1, с.280].
       До реформ Александра II этот "запас" западноевропейских идей не имел ничего общего с русской действительностью и потому "русский ум" нашел выход из этого "затруднительного положения" в том, что решил, что идеи сами по себе, а действительность сама по себе. Попытка "декабристов" привести эти идеи в соответствие с действительностью, во имя западноевропейских идей разрушить русскую действительность, "примирить свободу и рабство", окончилась трагически. Но по мере того, как "русская жизнь стала передвигаться на основании, общем с теми началами, на каких держится жизнь западноевропейских обществ", русский запас западноевропейских идей нашел себе "родственную почву". Но "мы начали критически относиться и к идеям западноевропейской цивилизации". "...Мыслящий человек заметил, что на новорасчищенной почве нельзя прямо сеять эти идеи, что можно продолжить работу, посредством которой русские нравственные обычаи и понятия были бы приспособлены к этим идеям, на которые должен стать созидаемый порядок русской жизни" [1, с.281].
       Жестокое подавление восстания в Царстве Польском в 1863 -1864 гг., фактически (дипломатически) поддержанного западноевропейскими странами, привело к политической изоляции России в Европе. Активная дипломатическая политика России на Дальнем Востоке (Китай и США) и военная активизация в Средней Азии (завоевание Туркестана и выход русских войск на границу с Афганистаном) и на Кавказе ("замирение" восстания имама Шамиля) вызывали открытое раздражение европейских стран. Военная поддержка восстания балканских славян против Турции (и успехи русских войск на Кавказе) обеспечили обретение ими независимости, что окончательно обострило отношение Европы к России. Берлинский конгресс европейских стран, созванный по инициативе германского канцлера Бисмарка, значительно обесценил военный успех России (прежде всего, существенно ограничив независимость новых балканских государств). Берлинский трактат 1878 г. вызвал глубокое недовольство всего русского общества и повел к охлаждению отношений России не только с Англией и Австрией, но и с Германией. Никто в России не мог примириться с тем, что европейские державы "испортили" результаты русских побед. С другой стороны, балканские страны, назвавшие Александра II "освободителем", не скрывали своего разочарования, что привело выходу их из-под русского влияния. "Таким образом, следствия войны за освобождение балканских славян были малоудовлетворительны. Военный успех не сопровождался соответствующим политическим результатом. Россия не добилась своих целей и осталась совершенно изолированной, без союзников и друзей. Вот почему в русских людях восточная война и Берлинский конгресс вызывали чувство глубокой неудовлетворенности и разочарования" [2, с.765-766].
       1 марта 1881 г. в результате очередного покушения Александр II был убит. Так "печально" окончилась жизнь "царя-освободителя".
       "За императором Александром II навсегда останется имя великого преобразователя, принесшего русскому народу неведомые ему дотоле блага гражданственности", - был убежден Платонов. Он сравнивал Александра II с Петром I, преобразования которого предопределили новый государственный и общественный порядок. "В условиях нарождения этих всесословных учреждений 1860-x годов кроется начало нашей современности, т.е. тот момент, когда для нас кончается история и начинается действительность, мучительно занятая поисками новых общественного и государственного быта, которые привели бы Россию к гражданской правде и социальному счастью" [2, с.768].
       Однако история России с приходом к власти Александра III (1881-1894) опять круто изменила свой курс. Всю жизнь он прожил под впечатлением от убийства своего отца. Он не доверял никаким либеральным движениям и твердо верил в принцип самодержавия. Политическая программа Александра III состояла в противодействии всем либеральным и революционным движениям в России и в удовлетворении определенных экономических требований народа. Александр III как натура властная, умел заставить повиноваться себе министров и великих князей - членов императорского дома. Не будучи особенно образованным, он обладал инстинктом и тактом государственного человека. "Александр, не являясь сложной натурой, был прирожденным императором", - считал Вернадский [3, с.234].
       Подводя итоги развития страны во второй половине XIX века, Вернадский отмечал "громадные перемены": "за полвека нация претерпела полное социальное преобразование" [4, с.243]. Россия Николая I была основана на крепостничестве и своего рода "государственном социализме". В результате реформ Александра II на остатках прежнего режима поднялась капиталистическая экономика. Создание новой, капиталистической структуры сопровождалось быстрым экономическим развитием. Основополагающим фактором, как и в предыдущий период, был быстрый рост населения, которое с 1850 по 1900 год удвоилось. Быстро развивалась индустриализация России. С 1850 года и далее основополагающие элементы современной цивилизации, такие как образование и медицинская помощь, получили широкое распространение, "достигнув низших слоев городского населения и крестьянских хижин". Большую роль в этом достижении сыграли земства и городские организации, введенные реформами Александра II. Высшее образование достигло существенного прогресса (11 вуза), хотя "профессора преимущественно участвовали в либеральном движении, значительная доля студентов были социалистами". "Расцвет русской литературы во второй половине XIX столетия - явление, общепризнанное в Европе и Америке", - констатирует Вернадский [3, с.255].
       Главной целью своей деятельности Александр III считал утверждение самодержавной власти и государственного порядка. "Борьба "с крамолой" завершилась полным успехом: революционное движение было подавлено, и террористические покушения прекратились. В общем, в либеральные учреждения 1860-x годов было введено немало ограничений, сообщивших всей деятельности Александра III строго охранительный и реакционный характер.
       Внешняя и внутренняя политика нового императора была последовательной и цельной, по стилю походила на политику его деда Николая I. "Образ Александра III как ограниченного и тупого реакционера, жестокого палача, невежды и мракобеса не соответствует действительности, - пишет современный историк А.В. Веко. - На самом деле предпоследний российский император был, по словам Витте, трудолюбивым, благодушным и спокойным...Крепкой рукой он твердо и решительно проводил свой курс во внутренней и внешней политике" [7, с.479].
       Такое наследие от отца принял Николай II /1894-1917/, который отличался от него по своему характеру. "Личность Николая II была более сложной. Хотя его образование не было очень основательным, нужное он знал. В частной жизни Николаю легко удавалось демонстрировать свои способности. Но он вообще не имел качеств государственного деятеля и лидера... Он не интересовался сущностью политических событий: его мозг скользил по поверхности и выхватывал только самые очевидные аспекты", - писал Вернадский [3, с.234].
       В 90-е гг. XIX в. завершилось территориальное формирование Российской империи, и она превратилась в огромную мировую державу, влиявшую на решение международных вопросов. В эти годы в стране происходит интенсивный экономический рост, концентрация промышленности и активизация промышленной монополии.
       Однако, как отмечал современный французский историк А. Верт, "в то время как повсюду в Европе государственная власть развивалась в направлении парламентаризма и выборных структур, Российская империя оставалась последним оплотом абсолютизма, а власть государя не ограничивалась никакими выборными органами". Поэтому "вступление на престол Николая II пробудило надежды тех, кто по-прежнему стремился, беря за образец общественные ценности современных промышленно развитых стран к реформам, таких, как отделение религии от государства, гарантия основных свобод, наличие выборных органов, национальный суверенитет" [8, с.7,9].
       Николай II не был похож на своего отца. Мистицизм и лицемерие сближает его с Александром I, который также был подвержен влиянию "советчиков". Он постоянно был окружен своими ближайшими родственниками, которые занимали ключевые посты в армии и на флоте. На него большое влияние оказывали мать Мария Федоровна, которая подбирала ему министров, и жена Александра Федоровна (гессен-дармштадская принцесса Алиса - внучка английской королевы Виктории и племянница германского императора Вильгельма), которая, в конце концов, забрала в свои руки управление государством.
       В начале его царствования большое влияние имел С.Ю. Витте ("восходящая звезда российской бюрократии"), который возглавлял правительство как министр финансов при Александре III. "Будучи одаренным государственным деятелем, он осознавал, насколько экономический уровень страны не соответствует ее претензиям на статус великой державы" [7, с.482]. Экономическая отсталость страны была серьезным препятствием на пути ее индустриализации. Витте предложил жесткую экономическую программу: жесткая налоговая политика, строгий протекционизм (от иностранной конкуренции), финансовая реформа, обращение к иностранному капиталу. Он сформулировал новую внешнеполитическую доктрину, суть которой заключалась в утверждении русского влияния не вооруженным путем, а представлением займов и приобретением концессий.
       Одним из последствий промышленного подъема 90 - x гг. явилось образование промышленного пролетариата, значение которого Витте во время недооценил; в 1895 г. он заявил: "к счастью в России не существует в отличие от Западной Европы, ни рабочего класса, ни рабочего вопроса". Однако, и завышение уровня классового сознания и политической зрелости русского пролетариата, присущее социалистическим теоретикам того времени (В.И. Ульянов-Ленин), было далеко от действительности. В начале XX века "Искра" называла русский пролетариат "аморфной массой, лишенной какого-то ни было классового сознания" [8, с.20].
       Между тем социально-экономические изменения, связанные с политикой Витте, вызвали рост оппозиции против всесилия царской бюрократии, против косности самодержавия. "За десять лет либеральное течение сильно радикализировалось, - отмечал Н. Верт. - Это произошло вследствие осознания либералами своей силы, в противовес разрозненному революционному движению и власти, которой предстояло, начиная с 1900 г., вступить в полосу острейшего экономического и социального кризиса" [8, с.23].
       В то же время революционные организации были еще слабы и раздроблены. Пропаганда марксистских идей шла трудно, так как не находила почвы в исторических и национальных традициях России. Разделив между собой сферы влияния (между рабочим классом и крестьянством), социалисты (социал-демократы и социал-революционеры) имели, в общем-то, одни цели и схожие программы: скорейшее достижение политических свобод для дальнейшего изменения существующего строя. Значительно большие разногласия имели место в среде национальных революционных организаций. Деление происходило по двум направлениям: между социалистами и националистами, и социалисты в свою очередь делились на сторонников интернационализма и федерализма. Повсюду национальная элита, как примкнувшая к социалистической доктрине, так и противостоящая ей, стояла перед выбором: полное отделение от России, вхождение в федерацию демократических полноправных государств - или же преимущество борьбы за социальный прогресс, который приведет впоследствии к национальной независимости. "Эти раздробленные силы оппозиции казались не такими уж страшными, - отмечал Верт. - С ними можно было бы легко справиться, если бы не наступил серьезный экономический кризис, который усугубил недовольство и активизировал оппозицию" [8, с.29].
       После экономического подъема 90-x годов спад производства распространился на страны Западной Европы и США, но наиболее сильно ударил по экономике России, только что начинавшей вставать на ноги. Кризис обострил положение в деревне, где в 1901 г. разразился неурожай и голод, что повлекло отставку Витте (за "развал" сельского хозяйства). Активизировалось радикальное студенческое движение (в 1902 г. - прошел подпольный всероссийский съезд студентов). На Юге страны прокатилась волна еврейских погромов. Вновь назначенный министр внутренних дел Плеве заявил: "Если я проявлю малодушие в проведении репрессий, смысла в моей деятельности не будет...Раз уж я начал, надо продолжать. Я сижу на пороховой бочке и взорвусь вместе с ней" [7, с.32]. Плеве был убит эсерами 15 июля 1904 г.
       Первая попытка России включиться в экономическое соревнование с великими тогда державами на Дальнем Востоке (Маньчжурии) привела к русско-японской войне, которая обошлась стране в почти 3 млрд. рублей и 400 тысяч человек погибшими, раненными и пленными, серьезными территориальными потерями.
       "Вместо того, чтобы вызвать единение народа, война, чуждая национальным интересам, с самого начала воспринималась русской общественностью как бессмысленный конфликт, результат некомпетентности власти. Повторилось то же, что и в Крымскую войну, - дух пораженчества овладел умами оппозиционеров. Ввязавшись в этот конфликт, власть совершила грубую политическую ошибку: на страну, уже находившуюся в глубоком экономическом кризисе, взвалили новый груз - непосильный" [8, с.33-34].
       Русско-японская война стала внешней политической предпосылкой первой русской революции, внутренней причиной ее явилось углубление социальных противоречий. "События Кровавого воскресенья вызвали поистине ошеломляющий отклик, - отмечал Верт. - То, что произошло в этот день, разбило вдребезги традиционное представление о царе - защитнике и покровителе. ...Революционная лихорадка охватывала умы: всего лишь за несколько месяцев идеи, раньше волновавшие только отдельных политических деятелей... распространились в самых широких кругах общественности. Эта "революция в умах" была, несомненно, самым глубоким и значительным изменением, которое, в конечном счете, повлекло за собой события" [8, с.35-36].
       Все партии объединяло стремление покончить с самодержавием, ввести в стране представительное правительство на основе всеобщих и тайных выборов. Социал-демократы провозглашали себя представителями рабочего класса, социалисты - революционеры - крестьянства, конституционные демократы - либеральной буржуазии, но все они не учитывали специфические особенности исторического прошлого российского государства и проиграли. "Наряду с активностью средних классов и части интеллектуальной элиты, надеявшихся использовать бурление общества в своих интересах, желающих развития парламентаризма и конституционных структур и объявлявших себя единственными представителями страны, народные движения, как в городе, так и на селе развивались своим путем" [8, с.37].
       Николай II обратился за помощью к Витте (подписавшему недавно удачное для России мирное соглашение с Японией), который представил царю меморандум с программой реформ: положить предел самоуправству и деспотизму администрации и даровать народу основные свободы. Николай II вынужден был подписать этот меморандум.
       Манифест 30 (17) октября 1905 года расколол политическую оппозицию. Этот Манифест был попыткой объединения сил правительства и либеральных партий с целью не допустить грядущей социальной революции. Поэтому социалистические партии выступили против этого Манифеста. Витте был назначен на новую должность "премьер-министра" и на него была возложена задача восстановить порядок. Но он не сумел "удержать равновесие" и пошел по пути репрессий. Неудачей закончилась и его попытка "консервативной реставрации" при выборах в первую Государственную Думу, на которых главную победу одержала оппозиционная партия "кадетов". Витте вынужден был подать в отставку, Государственная Дума была распущена: "обновление самодержавия по прусской модели не получилось" [8, с.48].
       Поражение в русско-японской войне и революционные события 1905-1907 гг. изменили личную жизнь Николая II. Он отказался от роскошных дворцовых приемов и сосредоточился на семейной жизни. Управление страной он возложил на правительство П. Столыпина, который с июля 1906 г. занял пост премьер-министра. "Борец за сохранение монархии путем ее модернизации, консерватор по воззрениям, ... стал убежденным сторонником частной собственности; он направил свою деятельность на решение трех основных задач: подавление волнений, контроль за выборами во Вторую Думу и аграрный вопрос" [8, с.50]. Столыпин, заявивший во время выступления в Государственной Думе: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия", прежде всего, расправился с "анархией". Военно-полевые суды приговорили к смертной казни 1102 человека, тысячи были отправлены на каторгу и в ссылку. Революционное движение фактически было подавленно. Его аграрная реформа должна была способствовать при сохранении помещичьего землевладения развитию сельского хозяйства по капиталистическому пути. Правительство Столыпина смогло восстановить финансовую систему, армию и флот, которые были разрушены русско-японской войной.
       "Столыпинский" закон о выборах вновь возвращал страну к самодержавию. Правительство получило покорную Думу, функции которой ограничивались утверждением законов, представленных правительством. Таким образом, государственный переворот 3 июня 1907 г. означал поражение революции 1905 г. и возвращение самодержавия, которому удалось отказаться от большинства уступок, вырванных 17 октября 1905 г. под давлением оппозиции. "Столыпин стал творцом нового политического строя - третьеиюньской монархии, не дав похоронить зачатки парламентаризма в России и заставив работать Думу. Николай II не понял, насколько спасительным для его династии может оказаться тот путь выхода из кризиса, который предложил П. Столыпин" [7, с.506-507].
       Однако, 1907 г. никоим образом не был возвратом к 1904 г. По словам Витте, "революция в умах" свершилась, и сила ее превосходила силу существующего режима. Страна пробуждалась к политической жизни, самодержавие не представлялось отныне единственно возможной формой правления. Вопрос о выборе режима стоял на повестке дня.
       Столыпин в течение четырех лет пытался проводить авторитарную и консервативную политику, руководствуясь твердым желанием обновить страну. По его мнению, модернизация страны возможна была при трех условиях: превращение крестьян в полновластных земельных собственников, достижение всеобщей грамотности и усиление роста промышленности, подкрепленного развитием внутреннего рынка. Однако, несмотря на благоприятные экономические и политические обстоятельства, он совершил ряд серьезных ошибок, которые поставили его реформы под угрозу провала. Во-первых, он недооценил значение "рабочего вопроса", который приобрел "остроту" к 1912 г. Во-вторых, он открыто проводил националистическую "великорусскую" политику, чем настроил против себя националистическую элиту Польши, Финляндии, Украины и других национальных "окраин" России. В-третьих, он совершил ошибку, пытаясь распространить "земство" в шляхетской Польше.
       В результате правительство оказалось в изоляции, поддерживаемое лишь представителями крайних националистических кругов. Столыпин же потерял поддержку Николая II, которому явно претило иметь столь энергичного министра, обвиненного крайне правыми противниками, пользующимися влиянием при дворе, в желании "экспроприировать всех помещиков вообще" с помощью аграрной реформы. 1 сентября 1911 г. в Киеве Столыпин был убит террористом в театре на глазах царя.
       Бездарная и вялая внешняя политика правительства привела к тому, что Россия оказалась втянутой в новый передел мира между Германией и Великобританией. Первая мировая война вызвала крах европейских династий Гогенцоллернов, Габсбургов и "Романовых".
       "Объявленная война положила начало шести годам потрясений, завершившимся столь радикальными преобразованиями, каких не испытывало в столь короткий срок еще не одно общество", - писал Верт. Страну захлестнула волна германофильства, в котором выразились не только поддержка славянских "братьев" - сербов, но стремление избавиться от германского засилья в экономике. Вступление в войну Турции и закрытие Босфора и Дарданелл для России поставило ее в положение экономической блокады. Расчет на быструю трехмесячную кампанию не оправдался, война приобретала затяжной характер. "Вместо того чтобы поощрять слияние общества, которое объединялось в целях, прежде всего, патриотических с властью, Николай II цеплялся за монархистско-популистскую утопию о "царе-батюшке", командующим страной своего доброго крестьянского народа" [8, с.66].
       С августа 1915 до декабря 1916 гг. в стране царила "распутинщина": в этот период ни один министр и значительный чиновник не были назначены без вмешательства "святого черта" (по его "совету" от командования армии был отстранен великий князь Николай Николаевич, что привело к серьезным последствиям на фронте). Разрыв между властью и обществом становится "физическим", когда Николай II в августе 1915 года принимает на себя верховное главнокомандование. Пребывание в Ставке - в Могилеве - удаляет его из столицы. В это время возрастает влияние царицы, а, следовательно, влияние Распутина, на политическую жизнь в стране. Страна живет сама по себе, а власть сама по себе - "в безвоздушном пространстве". Александр Блок тогда писал: "Власть, раздираемая различными влияниями и лишенная воли, сама пришла к бездействию; в ней ... не было уже ни одного "боевого атома", и весь "дух борьбы" выражался лишь в том, чтобы "ставить заслоны" [9, с.17-18].
       "Самодержавие без Самодержца" - назвал это депутат Государственной Думы Шульгин: "дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти..." [9, с.23].
       Оппозиция усилила атаки на самодержавие, Госдума требовала отставки правительства, складывался "заговор" лидеров оппозиции за отставку самого Николая II, который в это время стал неприязненно относиться к людям "своего круга", предпочитая общество "простых" (по его мнению) людей. "В течение 1916 г. власть, казалось, полностью разложилась.... Стало очевидным, что самодержавие потеряло способность управлять страной и вести войну" [8, с.71].
       М. Родзянко, лидер Государственной Думы, писал в то время о Николае II: "Жизнь его, несомненно, была полна лучших пожеланий блага и счастья своему народу. Однако он не только ни в чем не достиг, благодаря своему безволию, мягкости и легкому подчинению вредным и темным влияниям, а, напротив, привел страну к царящей ныне смуте, а сам со своей семьей погиб мученической смертью" [7, с.526].
       Революция была неизбежна по причине серьезных социальных противоречий, так как Россия сохраняла слишком анахроничную форму правления - самодержавие. В стране назревал кризис власти, "верхи" и "низы" уже не довольствовались своим положением. Вся внутренняя политика, которой неуклонно держалось императорское правительство с начала войны, неизбежно и методично вела к революции, к полной государственно-хозяйственной разрухе. "Опыт всех революций показывает, что их канун характеризуется таким состоянием государственной власти, когда государственный подход полностью вытесняется личным служением, беспринципным карьеризмом и открытым цинизмом", - отмечает Веко, который считает началом "второй революции" в России 17 декабря 1916 года, когда был убит Распутин.
       "Взрывоопасный характер ситуации не вызывал сомнения, - отмечал Верт. - Война породила кризис, которым самодержавие было не в состоянии управлять... Февральская революция разразилась стихийно. Ее размах и быстрота победы стали неожиданными как для всех политических группировок, так и для самих участников" [8, с.74].
       Почву для успеха распространения революционной пропаганды готовил не только политический конфликт между правительством и народом, но и экономическое положение в стране, которое сыграло свою роль в процессе распада людской морали. "Революция в Петрограде была принята не только армейским командованием, но и всем народом России. Сторонники старого режима не встали на его защиту" [3, с.294].
       23 февраля /8 марта/ состоялась демонстрация в Петрограде по поводу введения продовольственных карточек. На следующий день начались забастовки на заводах. 26 февраля была расстреляна демонстрация рабочих в Петрограде. В ночь на 27-е взбунтовались гвардейские полки гарнизона, и днем началось "братание" солдат и демонстрантов, освобождение заключенных из тюрем, был создан Совет рабочих и солдатских депутатов. Родзянко объявил, что Государственная Дума "взяла власть". Петроградский Совет признал созданное Думой Временное правительство, в которое вошел член Совета эсер А.Ф. Керенский. Временное правительство издало Приказ N1 по армии, отменив все воинские уставы и звания и подчинив армию правительству. 2 марта Николай II подписал свое отречение от престола в пользу своего брата Михаила. 3 марта Михаил отрекся от престола.
       Русская революция свершилась - была свергнута династия Романовых-Гольштинских, занимавшая русский престол в последние три столетия.
       Так завершилось первое "тысячелетие" России, о котором официальная историография писала: "По всемирной истории та страна почитается счастливою, о которой историкам нечего писать, как только то, что подданные ея жили мирно, благополучно, развивая внутренние свои силы и идя по пути прогресса и усовершенствований. Россия была именно в этом положении все это время, и история скажет, что это ея счастливейший период" [10, с.157].
      
       XIX век, начавшийся с убийства Павла I и подававший большие надежды на национальное возрождение России, завершился полным ее поражением на военно-дипломатическом поприще и глубоким социально-экономическим кризисом. Можно сказать, что XIX век был для России веком несбывшихся надежд (от поражения "декабристов" до пессимистического "серебряного века"). Все реформы заканчивались разочарованием, как для самих "реформаторов", так и для тех, кого они должны были "облагодетельствовать". "Реформы" Александра I (проекты М.М. Сперанского) встретили сопротивление дворянской элиты, выразившееся в "декабристском движении". Николай I и его сын Александр II довели "декабристское дело" до конца: созданная ими чиновничья бюрократия, отмена "крепостного права" и введение института выборности местной ("земской") власти отстранили фактически дворянство от "участия во Власти". "Контрреформы" Александра III уже не смогли реанимировать "живой труп" дворянства, "похороненного" у пьедестала Власти.
       На первый взгляд необъяснимое совпадение подъема российской культуры и политической "реакции", (как "левой" - революционной, так и "правой" - правительственной), было обусловлено тем, что русское общество в то время жило как бы в двух "мирах": реальном и "духовном", - которые определялись совершенно разными менталитетами и моралью. Неоднократные попытки совместить эти миры, предпринимавшиеся как "революционерами", так и "реформаторами", были обречены на "неуспех" по причине их несовместимости. "Идеалы" в России были всегда чрезмерно далеки от ее "реалий". Когда же произошло превращение идей в "материальную силу", разразилась катастрофа - Великая русская революция, которая положила конец иллюзиям.
       Династия "Романовых - Гольштинских" исчерпала себя исторически, (что произошло раньше или позже с их европейскими "родственниками"). Вместе с тем, Россия, как государство, в начале XX века готова была вступить на новый - национальный, - путь своего развития. Но этого не могли позволить ей другие европейские страны. Поэтому Россия оказалась втянута в первую мировую войну, которая, став "локомотивом" Февральской революции, оказалась и ее "могильщиком".
       Русская революция была неизбежна. Революции вообще никогда не осуществляются по "замыслу" кого-либо и тем более - вопреки желанию кого бы то ни было. Это - естественный результат развития общества на определенном этапе его истории. Революцию невозможно остановить, ее можно только предвидеть. Русская революция застигла врасплох всех: и тех, кто ее "готовил" (или так думал), и тех, кто пытался ее "избежать", - поэтому последствия ее были беспрецедентно трагическими для всех. У Русской революции была только одна альтернатива: либо военная диктатура, либо реставрация монархии (разумеется, в "конституционной" форме). Пример Великой французской революции довлел "дамокловым мечом" над революционной Россией. Однако Россия опять избрала свой собственный путь революции. В результате "Октябрьского вооруженного восстания" и последовавшей за ней ожесточенной гражданской войны "Российская империя" как государство исчезло с политической карты мира. Так закончилась история России.
       Сегодняшние попытки некоторых беллетристов "от истории" пересмотреть значение Русской революции 1917 года, пока лишены какого-либо научного основания, а апеллируют, главным образом, к ностальгическому мифу о России, "которую мы потеряли", и которой на самом деле, не было.
       Мы по-прежнему готовы принимать мифологию за историю. Сменяются времена, меняются кумиры и герои, но одно и сегодня остается неизменным - Вера в мифы, которые мы сами создаем.
      
      
      
      

    Библиография

      
        -- Ключевский В. О. Сочинения. В 9 т. Т. 5. Курс русской истории. Ч. 5 / В.О. Ключевский - М.: Мысль, 1989. - 476 с.
        -- Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории / С.Ф. Платонов - Спб.: Литера, 1999. - 800 с.
        -- Вернадский Г. В. Русская история / Г.В. Вернадский - М.: Аграф, 1997. -544 с.
        -- Карамзин Н.М. История государства Российского. В 4-x книгах. Книга четвертая / Н.М. Карамзин - Ростов н/Д.: Феникс, 1997. - 544 с.
        -- Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре / Ю.М. Лотман - СП.: Искусство,1997. - 415 с.
        -- Колесов М.С. Очерки о русской философской культуре / М.С. Колесов - Севастополь: СГТУ,1999. -152 с.
        -- Веко А.В. История России с древнейших времен до наших дней / А.В. Веко - Мн.: Современный литератор, 2001. - 896 с.
        -- Верт Н. История советского государства. 1900-1991 / Н. Верт - М.: ИНФРА - Весь мир, 2000. - 544 с.
        -- Геллер М., Некрич А. История России 1917-1995. Утопия у власти. Т.1, кн.1 / М. Геллер, А. Некрич - М.: Мик-Агар,1996.- 500 с.
        -- Тысячелетие России. 862-1862. Из архива Дома Романовых - Симферополь: Таврия,1992. - 264 с.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ЗАКЛЮЧЕНИЕ

       Философский взгляд на российскую историю вводит новый ракурс ее осмысления и, прежде всего, обнаруживает присутствующую в ней неопределенность многих методологически основных понятий: государство, народ, общество, власть и прочее. Хотя временная относительность этих понятий очевидна, однако для отечественной историографии характерна их аксиоматическая априорность. Это может быть объяснено тем, что этот категориальный аппарат был позаимствован в свое время у западноевропейской, (в основном, римской, а затем - немецкой), историографии. Однако он был разработан на основе европейского исторического опыта, и для российской истории он мог быть применим лишь с весьма существенными оговорками. Между тем в отечественной историографии часто происходит "имплантация" этих понятий из более позднего периода в значительно более ранний, что приводит в чрезмерной терминологической путанице, которая имеет, однако, важное методологическое значение.
       Так, например, римское понятие "государство", очевидно, некорректно применять к "Киевской Руси" и, тем более, к Владимиро-Суздальскому периоду русской истории. Завоевание той или иной территории и удержание ее военной силой ("володение") еще не является фактом ее государственного статуса. Государство не может существовать на основе "родового права" ("княжество" еще не есть "государство"), а возникает именно при его распаде, что и происходит в период так называемой "междоусобной борьбы" Рюриковичей. Применять понятие "государство" (в европейском смысле этого слова) можно лишь к "Московскому централизованному государству", а также к "Великому Новгороду" (до XV в.) и Литве.
       То же самое следует отметить и относительно понятия "народ", которое можно толковать либо в демографическом (население определенной страны), либо в политическом (противостоящая Власти часть общества) смыслах. Между тем, ни в период "Киевской Руси", ни в период двухсотпятидесятилетнего "татаро-монгольского ига" на территории восточных славян не было единого "русского народа", который начинается формироваться лишь в XV в. под "эгидой" централизованного государства. Народ - неотъемлемый атрибут государства: без народа нет государства, также как и без государства нет народа. Но при этом не следует подменять категорией "народ" понятие "народность" ("племя"), также как и категорией "нация" понятие "национальность" ("этнос"), что происходит в нашей историографии довольно часто.
       С понятием "государство" (и "народ") связано и понятие "власть", применительно к русской истории. История "русского" государства начинается с Москвы, "под рукой" которой завершилось политическое объединение разрозненных северо-восточных славянских земель и формирование русского народа. При этом большую роль сыграли Золотая Орда и православная Церковь. В результате, Московское государство стало азиатским, теократическим и национальным. Основным демографическим ядром его стал русский этнос, объединенный на определенной территории русским языком и православной Верой. Установившаяся в Московском государстве Власть ("самодержавие") опиралось на эти три "столпа". "Военная сила" - это еще не Власть, реальная Власть имеет свое основание в обществе (в "народе"). Власть - это Авторитет, признанный "народом". Такова была Власть московского царя.
       Однако, в конце XVI века, в связи со смертью последнего Рюриковича, царская Власть потеряла свою сакраментальность. Вследствие "Русской смуты", т.е. фактически первой "гражданской войны", Власть оказалась в руках нерусского рода Романовых, которые заняли русский престол в результате "выборного права". Попытки сохранить, при этом, теократический характер государства (Филарет, а затем Никон) были уже не в состоянии предотвратить процесс "омирщения" Власти: она становится светской. Петр Первый окончательно подрубил три "столпа" Власти в новом государстве, которое он вознамерился создать по европейскому образцу. Россия перестала быть государством азиатским (была создана европейская модель Власти), теократическим (церковь была подчинена государству) и национально-русским. "Россия" ("Российская империя") - это уже не национальное, а территориальное название нового государства, которое не было преемником "Московского государства" по причине их принципиального отличия.
       Однако, если Петру Первому и его преемникам на российском троне удалось в течение XVIII в. создать европейское государство, то народ остался азиатским из-за невозможности его европезировать. Вследствие этого произошел "разрыв" между иноземной Властью и русским Народом. Слово "русский" постепенно вышло из употребления в его национальном значении, а превратилось в территориальный термин, обозначающий население России. Слово "народ" вообще стало упоминаться лишь как литературный анахронизм. Русский народ в своей стране оказался "маргиналом", т.е. без "права гражданства", которое было подменено "крепостным правом", явившимся очень удобным юридическим институтом, оградившим Власть от Народа. "Посредником" между ними было назначено дворянство, которое формировало так называемое "российское общество" и которому, в конце концов, была передана почти полная власть над народом. Таким образом, государственная Власть опиралась уже не на "Народ" (и Церковь), а на "Дворянство" (и его "гвардию"). Так в России установился политический режим "Просвещенного абсолютизма".
       XVIII век выдвинул Личность на первый план российской истории, представив блестящую плеяду исторических персонажей (начиная с Петра I). Никогда до этого и после этого в русской истории (за весьма редким исключением) человек как Личность столь значимо не определял свою судьбу и не влиял на судьбу государства. Недооценивать это, значит не понять суть и отличие XVIII в. в истории. Это был век исторических личностей в полном смысле этого слова (впрочем, как и в Европе). Поэтому XVIII в. оказал огромное влияние не столько на последующее реальное историческое развитие страны, сколько на менталитет российского общества, заложив прочный идейный фундамент новой "российской культуры", которая оказалась "политическим убежищем" Личности в ином "по духу" XIX веке.
       В XIX в. попытки "реформаторов" изменить "пирамиду Власти", так же как и "консерваторов" воспрепятствовать им в этом, привели, в конце концов, к ее разрушению. Следствием этих "реформаторских" и "контрреформаторских" манипуляций явилось зарождение и быстрое развитие "революционного движения" в России, во главе которого очень скоро встала прагматичная российская буржуазия. В результате "поражения" революции 1905-1907 гг. буржуазия "вошла во власть" и абсолютистское государство начало трансформироваться в "конституционную монархию". Оставалось сделать только последний шаг - упразднить саму монархию как исторический анахронизм, что и было сделано "Февральской революцией" 1917 года.
       Так закончилась история "Российской империи" в начале XX века.
       Таким образом, можно констатировать, что отечественная история (от конца IX до начала XX вв.) включает в себя, по существу, три "истории" разных государств и разных "народов". Это - история "Киевской Руси", история "Московского государства" и история "России". Их разделяют почти трехвековое "монголо-татарское иго" и "Русская смута" XVII в. Концепции преемственности этих трех исторических эпох достаточно уязвимы с научной точки зрения.
      
      

    Содержание

      
      
       Предисловие
      
       3
       Введение в современную философию истории
      
       5
       Концепция истории в русской философии
      
       20
       Российская история как наука: проблемы методологии
      
       37
      

    Мифы и легенды Российской истории.

       "Киевская Русь" и христианство
      
      
      
       57
       Москва - "третий Рим"
      
       78
       "Смутное время" и Романовы
      
       98
       "Эпоха дворцовых переворотов" и "просвещенный абсолютизм"
      
       125
       "Реформаторы", "консерваторы", "революционеры"...
      
       140
       Заключение
      
       158
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       168
      
      
      
      
      

      
      
      
       152
      
      
      
      
       2
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 04/03/2013.
  • © Copyright Колесов Михаил Семёнович (migel@stel.sebastopol.ua)
  • Обновлено: 06/07/2011. 629k. Статистика.
  • Монография: Философия
    • Оценка: 4.40*7  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.