Никому не пожелаю такого наказания, как депрессия, некоторые называют ее раком духа, и я с ними полностью согласен. Как и всякий рак, она завладевает человеком незаметно, под видом всяческих болячек. Так что прежде чем рассказывать о том, как я ее победил, надо показать, как я ее нажил. Возможно, начало было положено тяжелыми родами, от которых моя мама так и не смогла полностью оправиться. После десяти лет постоянных недомоганий мама умерла, оставив меня на руках своей старшей сестры Любы. Отца я почти не помню, особенно в свои дошкольные годы. Он работал мастером по строительству мостов и дома бывал только в отпусках. Огромный, громогласный, с запахом курева и пива, он внушал мне разве что робость, но никак не любовь. Честно говоря, мы с тетей Любой всегда облегченно вздыхали, проводив его на вокзал. У тети я был светом в окне и ее единственной любовью, что потом весьма вредило мне во взаимоотношениях моих с женами. Я был женат дважды, на красивых, самостоятельных и успешных актрисах. И обе они уходили от меня, не поделив меня с тетей Любой.

С детства я неплохо рисовал, и отец, а вслед за ним, и тетя Люба решили, что этого достаточно для успеха в художественном творчестве. Увы, жизнь показала, что это не так. И вот ко второй половине своей жизни, я пришел средним театральным художником, уныло тянущим свою лямку и работая скорее как продолжение руки режиссера, чем как самостоятельная личность. Смерть отца десять лет назад почти меня не затронула, а когда три года назад не стало тети Любы, многие краски жизни вокруг меня померкли и все вокруг вообще потускнело. В театре, в кипении театральной жизни, интригах и среди гораздо более молодых людей, я ни с кем близко не сошелся. А дома у меня не было даже кота, так что оживлялся я только с приходом второй маминой сестры, тети Веры, проживающей в родительском доме в том же подмосковном поселке. Она и обнаружила меня однажды зимним утром, лежащим на диване, лицом к стене, с выключенным телефоном и полнейшим нежеланием есть, пить, работать и даже разговаривать с нею.

Позвонив в театр, она узнала, что на работе я не появлялся больше недели. Там решили, что я нашел другую работу, и ждали, когда я явлюсь за трудовой книжкой, чтобы высказать мне все, что они обо мне думают. Так я попал в психоневрологическую клинику, где нашел много себе подобных и услышал много интересного о своей болезни. До этого я и не слышал ничего о депрессии.

Выйдя из клиники с длинным списком того, чего мне следует остерегаться, чтобы болезнь не повторилась, я призадумался: опасность представляли поездки в метро, заплеванные подъезды и лифты, накрашенные курящие женщины, ночные выкрики резвящейся во дворе молодежи, нелюбимая работа и даже тесные коридоры и кухня моей квартирки. Ознакомившись с этим списком, тетя Вера настоятельно посоветовала мне пожить какое то время на Вологодчине, у Клавдии, сестры ее покойного мужа. Она часто гостила у нее и всегда получала заряд бодрости на несколько лет. Живет Клавдия одна в огромном доме, держит корову и кое-что по мелочи, вроде бы, гусей, а самое главное, обладает отличным характером, и знает всех в округе, проработав всю жизнь почтальонкой. Но, что особенно важно для меня, - она знаток и ценитель всех местных достопримечательностей. Так что поход к Дионисиевским росписям в Ферапонтовом монастыре был мне гарантирован. Это и решило мою судьбу на предстоящее лето, тем более что знакомые мне и даже не очень качественные репродукции, указывали на чудо.

Итак, в начале мая я оказался на пыльной лесной дороге, с трудом преодолевающим двенадцать километров от станции до деревни. Но когда я по теткиному рисунку, наконец, добрался до Клавдиного дома, то был встречен одним лишь гусиным гоготанием из загородки в сарае, а о хозяйке - ни слуху, ни духу. Я примостился на чистых ступеньках крыльца, вытянул усталые ноги по мягкой мураве двора и моментально заснул. Пробуждение мое в сумерках было ужасным: мне спросонья показалось, что огромная, косматая и почему-то пахнущая тиной медведица, трясет меня за плечи и сурово вопрошает - пьяный я или больной и зачем я тут разлегся? Я совершенно забыл про предупреждение - не называться художником из Москвы, так как местные жители весьма опасаются именно этой категории приезжих из-за расхищения ими церковной утвари и вообще древностей. С перепугу, я и брякнул как раз об этом, успев, правда, усомниться в том, что медведице все это интересно. Но через доли секунды я проснулся, доложился по всей форме, как учила тетя Вера, и показал ее записку. Радости и ликованию хозяйки не было пределов. Она, оказывается, в темноте приняла меня за городского пропойцу или даже наркомана, и тоже слегка испугалась. Она была на рыбалке и несла домой карасей, но попала в топкое место, потому и пропахла тиной. Тут же у крыльца, она полила мне на руки, шею и плечи теплой водой из бочки, дала таз с водой для ног и проводила в дом, сказав: "Ты, Петрович, тут оглядись пока, а я ополоснусь от тины".

Хотя мне однажды приходилось подновлять декорации северного дома к спектаклю по Федору Абрамову, но надо признать, что я оказался совершенно неподготовленным к лицезрению открывшейся мне красоты. Горница показалась мне необъятной, запах вымытых полов и гераней кружил голову. А о буйстве красок говорить не приходилось: ярко-желтые полы удивительно гармонировали с клетками сине-красных половиков, бело-голубые изразцы голландской печи притягивали взгляд своими морскими картинками, а белые, как кипень, кружевные занавески на многочисленных окнах, вышитая скатерть на столе и всевозможные рукодельные яркие ткани на кровати и на лавках вдоль стен приводили в умиротворение. Все это привело меня в состояние тихой радости и, как будто, встречи с чем-то родным, но безнадежно забытым. Не смея войти в это подобие деревенского дворца, я таращился, стоя у притолоки, как какой-нибудь нищий мальчик, случайно попавший в царство чистоты и благополучия.

Из этого состояния экстаза меня вывела умытая и принарядившаяся хозяйка. Когда я попытался величать ее по имени-отчеству, она добродушно отмахнулась, сказав, что она не "Шульженко" и хватит с нее одного только имени, без отчества. Так и пошло, что я звался Петровичем, хотя и был немного моложе ее, а она, будучи хозяйкой, оставалась как младшая просто Клавдией. Впрочем, дальнейшие наши дружеские отношения показали правильность такого случайного выбора. Мы весело посмеялись над моим первым впечатлением, ведь, кроме высокого роста и крепкого телосложения, ничто не давало повода для сравнения ее с медведицей. А за космы я принял ее накомарник.

Узнав, что я с утра не ел, хозяйка вытащила из печи теплую яичницу, достала из подполья капусты, грибов, огурцов, моченых яблок и брусники. Я, было, удивился такому обилию разносолов в середине лета, а она засмеялась и сказала, что по сравнению со своей бабкой, Егоровной, она, Клавдия, просто нуль, а не хозяйка. Вот у той, действительно, число разносолов переваливало за два десятка, а уж всяческих трав, кореньев и прочих даров северного края было не счесть. Дожила она до 107 лет все время в бодром здравии и в главенствовании над семьей. Накануне смерти она попросила истопить баню. Придя из нее, оделась в давно припасенные новые одежды, расчесала и заплела в косы свои густые волосы, пригубила чаю и спокойно заснула на своем месте. Утром семейные нашли ее застывшей, со спокойным и важным выражением на красивом и в старости лице.

Я как-то не решился таким обыденным делом, как сон, нарушить торжественную стройность и красоту горницы и попросился спать в небольшой чуланчик, который углядел, проходя сенями. И уже засыпая, я услышал за окном молодые, веселые голоса, вдруг нарушившие нечаянную красоту и покой вечера:

Чем с задачками бодаться,

К ним угадывать ответ,

Лучше сексом заниматься,

Коли есть такой предмет.

Понятно, что третью строчку я слегка смягчил, хотя звонкие девичьи голоса пели ее прямым текстом. Так что высокоумным чиновникам из министерства просвещения не мешало бы посоветоваться с народом, прежде чем вводить "такой предмет". А я, сморенный, быстро и легко уснул.

Утром я попытался убедить Клавдию в принятии хоть какой-то оплаты за проживание, но единственно, что от меня было принято - это обещание посильной помощи по хозяйству. Потом оказалось, что это не так уж и мало: пришлось мне и машину дров переколоть, и очистить дно пруда на задах огорода, и окучить огромное поле картошки, и заменить прогнившие мостки от калитки до крыльца, а потом от крыльца до бани... А на сенокосе я совсем уж света невзвидел и, если бы не стыд перед тетей Верой, сбежал бы с первой половины этого изматывающего занятия.

Потом Клавдия торжественно познакомила меня с ближайшим соседом Васей, с коровой Мусей, с кошкой Муркой, с собакой Барсом и с целым стадом гусей во главе с вечно недовольным гусаком Швыром. Честно говоря, ни одно из этих, столь торжественных знакомств, никакой радости мне не доставило. Вася глядел хмуро, пес преследовал меня своей любовью и при любой возможности допрыгивал до лица, в доли секунды успевая обслюнявить меня всего. Кошка частенько угощала меня по ночам полузадушенной мышкой, Муся демонстрировала рога, а Швыр - шипящую как змея шею. Впрочем, и радостей было достаточно. В первое же утро, я обнаружил рядом с прудом, несколько выше его, звонкий родничок, ставший моим первым другом и лекарем. Конечно, много времени проводить рядом с ним было равносильно увиливанию от помощи по хозяйству, поэтому я старался приходить к нему изредка в отсутствии Клавдии. Зато тем более приятно было лечь животом на теплый валун, из-под которого этот родничок пробивался, и смотреть, как вверх-вниз ходят в небольшом бочажке вздымаемые ключиком песчинки, как образуется, а потом пропадает маленькая радуга над этим бочажком, как прилетают попить пичужки и поиграть в лучах света стрекозы.

По ночам было невозможно оторваться от симфоний соловьиного оркестра. Только-только решишь, что все коленца услышаны и можно засыпать, как невесть откуда прибывает новый солист и новой песней вызывает перестройку спевшегося хора на новый, привнесенный им лад. А утром, ни свет, ни заря встает хозяйка и мне как-то неудобно валяться, когда она хлопочет вокруг.

На пруду же разыгрывались такие картины из жизни гусиного общества, что впору сценарии писать. Особенно интересно было наблюдать воспитание гусят и слушать длинные проповеди Швыра двум не поладившим между собой гусыням. Когда слова были бессильны, он применял "грубую мужскую силу", прижимая голову непослушной супруги к земле. Правда, как только порядок бывал восстановлен, следовали нежные объятия примирившихся супругов.

Что мне нравились в Клавдином хозяйствовании, так это то, как она, казалась бы, легко выполняла любую домашнюю работу. Так что у окружающих, да и у меня, никогда не возникало чувство вины, что из-за меня хозяйка так надрывается. По утрам она задвигала в печь чугунки с картошкой, щами, молоком и яичницей и потом в обед, по вечерам, а иногда и на следующее утро просто доставала готовое теплое блюдо из печи, а у меня возникало впечатление, что все это делается само собой. То же было и с одеждой. Когда я однажды похвалил своеобразную изысканность ее одежды и предположил глубокие народные корни ее наряда, Клавдия весело засмеялась и рассказала, что с помощью их сельповской продавщицы Вали, одежда у нее очень дешевая, чаще всего уцененная, что блузки она делает из мужских сорочек больших размеров, отрезая у них жесткие воротники и манжеты, а затем двумя резинками придавая пышность рукавам. Конечно, роль Вали тут весьма значительна: она и сорочки выбирает поярче, и трикотажные круговые юбки берет не первые попавшиеся, а с учетом Клавиного заказа, в основном темные, но всё отнюдь не дешевый турецкий ширпотреб, все из натуральной ткани, красивой вязки, и мало кто догадывался о том, где все это покупается. Выигрыш получался не только в стоимости, но, что еще более важно, во времени.

Вообще-то, в первые дни своего пребывания в деревне я не переставал удивляться тому, как на те скромные суммы доходов, о которых я узнавал по случаю, можно было существовать? А тут жили, что-то планировали, кому-то помогали... И как я убедился впоследствии, Клавдия считалась завидной партией в трех ближайших деревнях, так что многие, в том числе и сосед Вася, неоднократно приглашали ее замуж. Но Клавдия после своего непьющего, любящего и смирного Мити, не видела достойной ему замены.

Мне стыдно было признаться Клавдии, что ни к какому сельскому труду я не готов, поэтому приступить к колке дров при ней я не решился. Дождавшись ее ухода на сельский сход, где должны были распределять сенокосные угодья, я выбрал самый острый топорик и стал с размаху бить им по поставленному торцом полену. Что-то с седьмого-восьмого удара, он воткнулся в полено и там застрял. Пыхтя и отдуваясь, я попытался освободить его, но не тут-то было. Спас меня заглянувший через забор Вася. Сведения, что я молодой московский художник и кроме того Клавдин племянник, растопили ледок соперничества, возникший при нашем первом знакомстве. Теперь Вася был преисполнен самых дружеских чувств. Ему я признался, что дров никогда не колол, и он в каких-нибудь пять минут подарил мне все секреты мастерства, так что к приходу хозяйки, у меня уже была наколота небольшая кучка дров. Но при сравнении ее с огромной кучей распиленных чурбаков, некоторые из которых казались мне монстрами, в душу мне закралось сомнение в возможности исполнения моего первого задания. Впрочем, с небольшой помощью Васи в отсутствии хозяйки, я сумел за неделю не только переколоть, но и красиво уложить в поленницу весь запас дров на предстоящую зиму.

Окучивание картошки показалось мне более легким делом, но то ли я слишком рьяно колотил тяпкой по земле, то ли каждый раз загребал ею многовато влажной после дождей земли, но спину я себе натянул так, что к моменту возвращения Клавдии из бани я возлежал на крыльце в виде огромной запятой. Любое движение, даже разговор, вызывало жуткую боль. Видимо, для Клавдии ничего нового в моем страдании не было. Она растерла мне спину какой-то вонючей гадостью, набросила сверху рубаху и посоветовала хоть ползком, а добираться до бани. В бане она помогла мне раздеться, разложила на животе на нижней полке и продолжила постукивания, потягивания, растирания, обмахивание вениками и, время от времени, благодатные обливания теплой водой, приговаривая при этом, что приходилось ей спасать таким образом и мужа, и сына, так что стесняться мне нечего. Впрочем, я, собственно говоря, был так напуган свирепостью боли, да и в бане было так темно и парно, что у меня и мысли не возникло стесняться и тем более разглядывать Клавдину фигуру. И кроме того в длинной рубахе и со своими распущенными волосами,она в очередной раз напомнила мне медведицу. Накинув на меня после всех процедур какую-то попону, она проводила меня до моего ложа в чулане, пообещав, что утром я буду готов к продолжению работ на картофельном поле.

Утром я надел свою отстиранную и даже отглаженную одежду и, действительно, после завтрака начал не торопясь и помаленьку загребать землю на невысокие пока еще картофельные кустики. Через каждые бесконечно длинные два-три ряда, я шел в свой чулан и минут десять валялся на спине, мужественно борясь со сном. Зато уж после обеда, я на законном основании спал часа два и вставал таким бодрым, каким не помнил себя уже лет двадцать.

Все эти дни Клавдия с утра уходила на какие-то разбирательства по поводу застарелой тяжбы с совхозом из-за несправедливого раздела совхозного имущества, приходила к обеду и каждый раз радовалась, что я так вовремя приехал и спасаю ее хозяйство от развала. Впервые в жизни я почувствовал себя чьим-то спасителем и надо прямо признаться - меня распирало от гордости и осознания своей важности в хозяйстве.

Но целодневное стояние на ногах, да еще и в довольно жаркую погоду не прошло даром, и у меня обострилась давняя и, скорее всего, наследственная болячка: вылезли вены и распухли ноги. Увидев это, Клавдия посоветовала ходить ежедневно утром по росе, в простых носках, а потом не снимать их вплоть до высыхания. Меня рассмешило, что мокрые носки могут быть хоть чем-то полезны. Но Клавдия была настроена совершенно серьезно и сказала, что дело в данном случае в росе. Вода росы - это нечто необыкновенно полезное, вроде эликсира молодости. Раньше на Руси специально высевали на лугах манжетку, с листьев которой по утрам и собирали росу.

Смех-смехом, а мне, действительно, помогло двухнедельное хождение по мокрой траве двора. Первое впечатление было обжигающего холода, а в последние дни мне захотелось броситься голым в этот обжигающий холод и поваляться, как делают это животные. Но я побоялся навлечь недовольство соседей на мою хозяйку.

На мои робкие вопросы: "Когда же мы пойдем в Ферапонтов монастырь?", Клавдия сурово отвечала: "После сенокоса. Мусе до наших прогулок дела нет, а сена ей на зиму ой-как много надо. А еще до сенокоса нам с тобой надо обязательно пруд почистить, он уже три года не чищеный". Так что, назавтра, мы с утра выдернули толстенную доску, перегораживавшую сток воды, и гуси встревоженно залопотали вслед уходящей из пруда воды. Через час дно пруда оголилось, и мы вдвоем огромными граблями стали прочесывать илистое и действительно до-нельзя замусоренное дно. Еще через три часа, когда на подсохшее дно можно было осторожно кое-где наступать, мы попытались старым корытом собрать ил. Собранный ил мы отволакивали и складывали по краям огорода с тем, чтобы осенью разложить его по всему огороду. Эта тяжелая и грязная работа возмущала не только гусей, но и меня.

Единственным утешением была предстоящая баня. Поскольку баня у Клавдии была одна на двоих с Василием, в этот раз мы с ним парились вдвоем. Тут уж я добрался до верхней третьей полки, но смог продержаться там не более трех минут, несмотря на толстую шапку и рукавицы. Зато Василий впервые попарил меня крапивным веником и никаких ожогов не последовало. А я блеснул московским изыском, похлестал его эвкалиптовым веником, купленном мною накануне на Кирилловском рынке. В перерывах мы с гоготанием не хуже гусиного попрыгали в ручье, обменялись анекдотами и Василий пообещал взять меня на настоящую рыбалку, а не бабскую возню с карасями, как он отозвался о Клавдиных рыбалках. В бане, как и раньше при колке дров, Василий ни на минуту не забывал о своей основной стратегической задаче: выяснить как склонить Клавдию к сливанию воедино их хозяйств и к супружеству. Я, конечно, свежим взглядом видел, что Клавдии нет никакого резона менять свою обеспеченность и свободу на заботы о двух мужиках - Василии и его довольно крепком отце. Но обижать Василия суровой правдой не хотелось, и я, совершенно случайно, попал на верную тропку - стал красочно описывать ненависть Клавдии к курению. И это подействовало. Ни Василий, ни его отец, расставаться с курением не собирались. Поэтому мы с Василием решили, что ему надо поискать жену среди курящих, не отказывающихся и от рюмочки баб, тем более, что недостатка в таком добре не было.

Потом три дня лил дождь, чему все мы по разным причинам радовались: я просто отдыху от непривычно тяжелой работы, Клавдия тому, что разостланные ею по двору половики хорошо простираются, а гуси возвращению в родной пруд воды. Но уж наступившие после дождя, сенокосные работы в полной мере соответствовали их старому названию - страда. Утром надо было успеть до высыхания росы скосить как можно больший клин травы. Я косой работать не смог, и Клавдия поставила меня с серпом обкашивать кусты и всякие неудобины. До сих пор не знаю, как мне удалось остаться с руками и ногами. Вероятно, Клавдии было противно смотреть на мою черепашью скорость. Но к чести ее, надо признать ее выдержку, - о раздражении и даже просто о напоминании об опасности дождя не было и речи. И я со своего пьедестала дорогого гостя и спасителя не был сброшен ни разу. После обсыхания травы и невозможности косьбы, мы неоднократно переворачивали граблями всю скошенную траву, чтобы высушить ее за один длинный день и вечером уложить на сеновал.

И мне еще повезло, что в этом году Клавдии достались ближние покосы и не надо было ставить стогов, вот уж где я бы наверняка опозорился. Из трех сенокосных недель дождливыми было всего дважды по два дня, причем, дождь начинался ночью и я утром чуть-что не хрюкал от радости, нежась на своем соломенном ложе в пропахшем травами чуланчике.

В городе, я никогда по утрам не интересовался погодой за окном: метро было рядом и от дома, и от театра, так что при любой погоде, в принципе, можно было проскочить и в костюме, без верхней одежды. А тут, голова постоянно запрокинута в небо, глаза ищут то коварную тучку, то куда-то затерявшееся солнце... А вечерами было так приятно просто, без мыслей и поиска знакомых светил поглазеть в ночное небо.

В конце июля мы, наконец-то, стали через день, но все же выходить в ближний деревенский свет. И надо признать, эти выходы меня не разочаровали. Начали мы с соседней деревни, где две пожилые женщины, сестры, организовали в своем доме музей деревенского быта. Конечно, никаких особенных экспонатов в нем не было, да и откуда им взяться в столь долго обираемом столичными собирателями крае? Но было неожиданно трогательным, что каждый экспонат сопровождался сведениями, а иногда и фотографиями дарителей. Это, несомненно, возвышало и облагораживало местных жителей, придавало интерес к музею. И действительно, музей не был без посетителей ни единого дня. Он стал чем то вроде клуба.

Обе его добродушные и трогательные в своих ярких шалях хозяйки, трудясь совершенно даром, и благодарные сельским властям уже за бесплатные дрова, были озабочены только тем, что с ростом туристической активности на Вологодчине вместе с ней растет и беспокойство, причиняемое городскими хулиганами, а иногда и откровенными грабителями. Так что, увы, цивилизация не обошла и эти места.

Еще на подходе к дому-музею я заинтересовался, почему на углах многих домов, на наличниках окон и даже на воротах так часто встречаются вырезанные деревянные кошачьи головы. На что Клавдия философски ответила, что это ответ местных плотников своим коллегам из Устюга и из Архангельска, а во-вторых, кто же еще как не кошка, является символом домашнего уюта и благополучия? Вот и старались строители привлечь этих идолов домовитости любыми способами к каждому дому.

В другой деревне мы посетили бывшего одноклассника, по Клавдиному выражению - дролечку, известного фотографа, приехавшего много лет назад вместе с женой из Данилова. Он построил самый красивый в округе дом и сейчас пытается наладить обучение местной молодежи основам реставрационного дела. Узнав, что я художник и, в настоящее время, можно сказать, безработный, он стал приглашать меня на работу, сказав кстати, что и районные власти весьма благосклонно относятся к этой его идее деревенского училища.

В беседе с ним я опять почувствовал то, что неоднократно проскальзывало в деревенских разговорах о пьянстве. Здесь совершенно не чувствовалось того брезгливого отчуждения и ужаса перед бомжами, которое прочно поселилось в душах жителях больших городов. Для деревенских - это свои, родные люди, временно "не в себе", но со временем способные исправиться. Про молодых чаще всего говорится, что со временем, или с женитьбой, или с удачным началом своего дела человек образумится. А про старых - что он свое отработал, детей вырастил и как ему теперь распоряжаться своей судьбой, так это его дело. Старых пропойц жалеют, отдают им теплую одежду, подкармливают, не очень охотно, но все же иногда пускают переночевать, если видят, что до дому тому живым не добраться, например, в пургу или в мороз. Как это сочетается с той храмовой чистотой и благолепием, которое так поразило меня в первый вечер в доме у Клавдии, я пока еще не осмыслил.

При переходе из одной деревни в другую мы встретили древнюю старушку, известную тем, что она регулярно подает в своей церкви поминальные записки о тех давно умерших людях, которых некому поминать. У Клавдии она уточнила имена кого-то из ныне несуществующей деревни и бодро запылила по мягкой полевой тропинке. Я не преминул заметить, что в городе ее бы точно сочли "не в своем уме", а здесь ее уважительно приветствуют и зазывают на чай.

И вот, после двухмесячного ожидания, наконец-то, я стою перед росписями Дионисия в Соборе Рождества Богородицы Ферапонтова монастыря. Где-то за спиной, наверное, Клавдия, а больше никого нет. И это так успокаивает, как будто только для меня это море розово-голубого света и только я интересую эти сочувствующие мне, все обо мне знающие и, тем не менее, все мне прощающие склонившиеся надо мной лики. Кроме Богородицы, лица святых скорее суровы, чем жалостливые, но в целом я купаюсь в океане любви ко мне.

Почему-то вспомнилась давно забытая мамина колыбельная, и я непроизвольно ищу на сводах забытое мамино лицо. И если при посещении богатых и роскошно украшенных соборов, меня не покидало чувство своей никчемности и греховности перед лицом высших сил, то здесь я свой, родной, заблудший, как деревенские пропойцы в глазах односельчан. Лики со стен как будто тихо шепчут мне: "Ничего, Володя, прорвемся. Жизнь продолжается, ты еще будешь счастлив, найдешь себя и только никогда не отворачивайся от людей. Ты ведь и болел только из-за того, что отгородился от многих, а они ведь ждали помощи именно от тебя". Сквозь невольные слезы я согласно кивал им и в ответ, получал тихие улыбки сочувствия и одобрения. Уходить отсюда не хотелось, но пора было и честь знать, да и все что мне надо было получить здесь, было получено сполна. Я уже не боялся жизни, возврата депрессии, сложностей с работой и всего, что так мешало мне просто жить и радоваться тому, что живу.

А на обратном пути во всем моем существе зарождалась и складывалась в строки песня-не песня, псалом-не псалом, а что-то вроде гимна чуду Ферапонтова монастыря

Календарь вздохнул апрелем-

Синевы открылась ширь.

Засиял, как из купели,

Ферапонтов монастырь.
Вологодские пределы,

Простота без пестроты.

Ладом вечности взлелеян

Круг неспешной чистоты.
Богородичная церковь.....

Просветлённа и легка,

Здесь навечно, без изъянов,

Дионисия рука.
Пусть обманет и отринет

Суетливый, шумный мир,-

Приютит и отогреет

(Б.Завьялов)