В восьмом же классе, в одно зимнее воскресенье, ясное и морозное, мы отправились на Хиву: я, Максим Матвеев, Владька Головацкий и Славка Кузнецов... - сначала мы с наслаждением скользили по льду узких протоков, над которыми сверху смыкались свивавшиеся ветвями ивы: казалось, что над петляющим руслом переплетаются тонкие решётки беседочных сводов, - и играли в снежки, разделившись на войска противоположных берегов и на ходу договариваясь, сколько снарядов можно запасать для одного боя, и какие попадания считать смертельными, и имеет ли раненный право двигаться, или должен оставаться на месте и уворачиваться... - а потом, - на излучине реки за ржавым железным мостом, где летом мы катались на тарзанке, то есть, на канате, привязанном к ветке старой величественной ветлы, и перемахивали, поднимая босыми ногами снопы брызг, с одного берега на другой, - выкалывали большую, как остров, льдину, - увесистым ломом, который мы скоммуниздили на ближайшей стройке, - и катались по реке от берега до берега: упирались ногами в лёд и упруго перебирали руками по канату, натянутому нами между ближайшими ивами на противоположных берегах, - и льдина глухо ударяла о лёд то у одного берега, то у другого, и откалывала куски льда с вмёрзшими в него слоями почерневших листьев и травой, и расширяли простор для нашего разгона, - и разводили на ржавом железном листе, положенном на середину льдины, высокий костёр, чьё жаркое дыхание заставляло нас скидывать в снег на берегу куртки и перчатки, - и поджаривали на костре куски хлеба и заедали обугливавшиеся куски плавленными сырками, - и плескали в костёр соляркой, слитой нами предварительно из бака трактора, стоявшего на той же стройке... - а потом Славка Кузнецов сказал, что мы, четыре сказочных брата, должны разделить наследство нашего умершего отца, - землю: то есть, льдину под нашими ногами, - и мы бросили жребий: тянули спички, - и в ход пошёл лом: мне досталось бить последним, но именно от моего удара льдина разошлась несколькими трещинами... - и наступило мгновение, долгое, как журнал в киношке перед премьерой: я видел, как из нескольких образовавшихся трещин хлынула чёрная вода, как железный лист с тлеющим на нём кострищем медленно сползал и опрокидывался в воду, как отталкивался ногами от одного из обломков ледяного острова Славка Кузнецов, и взмахивал, как крыльями, руками, и перепрыгивал на нетронутый лёд русла, а обломок уходил из-под его взлетающих ног, и погружался поплавком вниз, и выныривал, как повисал на канате Максим Матвеев, и неуклюже закидывал на провисающий канат ноги, и перебирался по канату на ближайщий берег, - как я медленно вдыхал морозный воздух, и накренялся набок, и съезжал, и погружался по грудь, и перебирал ногами по неровному глинистому дну, пытаясь сохранить равновесие... - я как будто не до конца верил в то, что со мной происходило, или верил с запаздыванием во времени, или так, как будто всё это произошло давно, и я это только вспоминаю, или так, как будто меня здесь и не было, и я только зримо представляю себе рассказ моих друзей... - наконец это мгновение дрогнуло и безмолвно обрушилось, и на его месте уже длилось другое, - как в театре за уносимой со сцены декорацией стоит другая, которую унесут следующей, и позади неё будет стоять третья, - и меня настигло отсроченное потрясение, потому что я успел в том мгновении укорениться и чувствовал над ним свою мнимую власть: длить, - и тем продолжать обманчивую непрырывность себя... Я стал подпрыгивать, чтобы забросить руки подальше на крепкий серый лёд и вытянуть себя из полыньи...
Меня обступили мои друзья и, деланно хмурясь и пряча улыбки, говорили, что, мол, да, не повезло четвёртому брату, - нашему младшенькому, - но это, мол, даже ничего: так потихоньку и привыкают и становятся зимними водолазами: те, кому теснее всех на отцовской земле, кто зарится на долю старших братьев и хочет по простоте душевной всё переделить... - меня же обуял дикий смех: я гоготал, запрокидывая голову, и ощущал редкий прилив сил, - боль от разбитой о лёд голени была подтверждением подлинности переживаемого: я жив! - течение привычного усыпляло это острое чувство себя, и нужно было вытолкнуть себя из этого снотворного течения в ледяную воду, чтобы вспомнить о неслыханной удаче: быть собой, продолжаться... - мои мгновенные переходы от одного душевного состояния к другому: отдаваясь новому состоянию всецело, я не подталкивал себя к действию, мысль о котором не возникала у меня сама собой, и не удерживал себя от действия, которое совершал не раздумывая, - и, хотя перед лицом неожиданного вызова мог одинаково легко прийти в замешательство или уверовать в собственное превосходство, мне не приходило в голову укорять себя за то, что сплоховал или прозевал, равно и задаваться, если что-то выходило у меня здоровски, - и как мне было судить то, что неуловимо: что ни сыграть, ни отменить, ни отсрочить? - но: совершенно безнаказанно следовать своему внутренннему голосу было невозможно, - так чертичку, которая откровенно ко мне неблаговолила, задевала моя нечуткость к её похвалам и выговорам: в ней она подозревала скрытое непокорство, достойное воспитательной расправы, которой я и подвергался время от времени, - совершалась она так: на ходу придумывалось обвинение, возражать на которое не было смысла, так как любая попытка оправдаться взвинтила бы эту учителку сильнее прежнего, и смирить бурю, разыгравшуюся над моей головой, могло только унизительное признание: в том, чего я не совершал, и не произносил вслух, и не думал про себя, - и обязательное прошение о помиловании вслух перед всем классом: Простите меня, пожалуйста, така-то и такая-то, я обещаю, что больше так не буду... - поскольку от меня требовали солгать: например, признаться в том, что это я прошептал в спину чертичке, стоявшей у доски: А ты, тётка, истеричка! - и наябедничать: мол, если это и в самом деле был не ты, то укажи, уж будь добр, на того, кто, - и поскольку мне было ясно, что солгать и наябедничать меня принуждают для того, чтобы унизить и растоптать, я не допускал и мысли о том, чтобы отступить перед самодержавным учительским гневом, как случалось отступать другим, - уверенность в своей правоте не позволяла мне опускать глаз, и это оказывалась последней каплей, переполнявшей учительскую чашу терпения, - этот знаменитый напёрсток, который чертичка заранее наполняла до края, - и меня награждали двойками за поведение, потрясающими грозными пиками восклицательных знаков, и размашистыми записями для родителей: безобразно ведёт себя на уроке, дерзок, своеволен... - в мои неизменно потрёпанные дневники, которых мои родители не открывали: отец потому, что считал учёбу в школе моим делом, и вмешиваться в него без моей просьбы не стал бы, чтобы не оскорбить меня недоверием, а мать потому, что, как она не раз говорила: То, что ты умница, я и так знаю, - а то, что ты, умница, катишься плохой дорожкой, я от других знать не хочу... - эти двойки за поведение и записи для родителей, если и казались мне несправедливостью, больших переживаний во мне не вызывали: какого чёрта мне считать себя жертвой и горевать, если я не сдался и не просил пощады? - Тамара Игнатьевна, историчка, моя любимая учительница, услышав о моих неприятностях, сочувственно вздохнула: Что же ты, Жор, прямой такой, - другой согнётся, не переломится, а ты... - все, Жор, сгибаются... - тогда учителя говорили, что бы они ни говорили, непреложными истинами, и школьное воспитание мало отличалось от обработки срубных брёвен: всё выступающее обрубить, всё неровное подтесать, - впрочем, обрубали и подтёсывали меня, наверное, не больше, чем других, а двойки за поведение и записи для родителей не оборачивались для меня неприятностями: в школе я успевал, а по истории, географии, английскому и русскому неизменно преуспевал, - настолько, что даже ставился в пример, - а Зинаида Илларионовна, наша классная, просила меня подтянуть отстающих, за что я несколько раз и брался: и таким образом приобрёл свой первый преподавательский опыт, - с Владькой Головацким, например, я занимался сразу по нескольким предметам, охотно оставаясь после уроков, чтобы разобрать пройденное за день, - я скоро обнаружил, что поиск доходчивых обяснений и ясных примеров требует от меня такой настойчивости и изворотливости, без которых я вполне обходился в собственной учёбе: вызывая понимание в другом, я должен был по-другому складывать его составные части, - и скоро открыл, что сам получаю удовольствие от занятий с Владькой Головацким, если только мне удаётся его расшевелить, чтобы он осмелел, и стал задавать вопросы, а не послушно кивал головой и приговаривал: Это трудно, Жор, - давай хватит на сегодня, а? - и стал закатываться своим мелким клокочущим смешком, который означал радостное возбуждение, - а с Серёжкой Суриковым мои занятия не заладились с самого начала: оставаясь со мной наедине в пустом классе, он становился угрюмым и закрытым, беспрерывно накручивал на указательный палец кудряшки своих новомодных лохм и то и дело бросал сумрачный взгляд на часы, - я чувствовал в нём нарастающее сопротивление проникновению в себя нового из области русского или английского, по которым я его подтягивал, и скрытую борьбу с избыточностью моего непрошенного влияния, - занятия с Владькой Головацким заглохли месяца через три: мы оба вздохнули с облегчением, когда договорились больше к ним не возвращаться, потому что, во-первых, они против нашего желания разделяли нас на две неравные стороны, и, во-вторых, потому что я отбросил последнюю надежду переделать своего друга: он был явно не из тех, кто способен к напряжению сверх обычного, - так, чтобы пробиваясь к трудной цели, он изнемогал, но решался на ещё одно, последнее, усилие, и, если его не было достаточно, решался ещё на одно... - с Серёжкой Суриковым мы расстались примерно тогда же: врагами, - и больше до окончания школы не подавли друг другу руки, - дело в том, что он стал постепенно занимать у меня то гривенник, то двугривенный на обед в школьной столовке, - а на самом деле, на трясучку, в чём я его несколько раз застукивал, - неожиданно он объявил, что накопившегося долга не вернёт, так как это было возмещением за всё то время, что он потерял со мной, и что если я скажу классной, то он отопрётся или сам скажет, что это я ему должен, - и напросился: ралапистой пятернёй я влепил ему такую пощёчину, что его отбросило в сторону, - но моего вызова на драку он не принял, хотя был из крепких, а не из слабаков: метнулся к стене, подхватил свою тощую кожаную папку, в которой никогда не было нужных учебников, и побежал по лестнице вниз, - а я сжал правую кисть, - она после хлёсткого удара горела и гудела, - в кулак, и погрозил им вослед убегающему должнику, что выражало победное торжество, - мне, однако, никто не рукоплескал, потому что мы с Серёжкой Суриковым были последними на опустевшем старшем этаже... - насмеявшись, я стянул с себя одежду, растёр по голени струйки крови и, голый и счастливый, стал размахивать руками и ногами, приседать и высоко выпрыгивать из приседания, охлопывать себя ладонями по груди, животу, щекам, - и согрелся и взбодрился так, что даже растёр себе снегом лицо и грудь... - моё тело после ледяного купания и голой зарядки было словно выпущенное из пушки ядро: огонь распирал меня изнутри, но сдерживался жёсткой скорлупой кожи, - я принялся выжимать рубаху, водолазку, вязаную шапку, - мою тяжёлую от впитавшейся воды ватную куртку, а потом и штаны, со смехом выкручивали Максим Матвеев и Славка Кузнецов, - и старались каждый перетянуть на себя: растаскивали выжимку в разные стороны, отталкивали друг друга, валились в снег и продолжали свою схватку в снегу, отпихивая друг друга ногами...
Я влез в отвратительно холодные штаны и одел влажные майку и рубаху, - и сразу же стал дрожать... - смеркалось, - мороз усиливался, - костёр, который мои друзья спешно развели на берегу: я надеялся у него согреться и обсохнуть, - напрасно: щёки, ладони и колени обжигало жаром, а спину, плечи и затылок застуживало, - и если я поворачивался к костру спиной, то застуживал то, что перед тем обжигало, и обжигал то, что перед тем застуживало, - я только сильнее стучал зубами и дрожал одеревенелым телом, - беззаботная болтовня моих друзей, их приколы и беготня вокруг костра меня не веселили: они не побывали в воде и поэтому пребывали в совершенно другом тепловом и душевном состоянии, - А чой-то Жорик смурной такой? - чё, ему не жарко, что ли? - Да жарко, жарко, - просто он придуривается! - Не, ребя, не придуривается, а просто забыл, как ему здорово, потому что думает не о том, что надо, и сутулится, - вон как скрючился весь: разве это осанка, достойная ученика седьмого класса, хорошиста и политинформатора? - вот о чём бы ему задуматься... - мне припомнился прошлогодний апрельский переход через подтаявший пруд: как я проваливался, и оказывался в тёмной воде, и выплывал, и вылезал на лёд, - и радость, которую испытал, выбравшись на противоположный берег, - и думал, - образы проносились в голове, как искры, которые вылетали из потрескивавшего костра и растворялись в подступавшем к огню мраке, - что погружение в ледяную воду подобно крещению и скрыто присутствует в этом слове, - в крещенские морозы в нашем пруду прорубали купели: водные поляны для крещенских купаний, - и что, если купание в ледяной воде так же, как крещение, очищает от скверны и рождает для новой жизни? - ведь и тогда в пруду, и теперь в Хиве, когда я проваливался и погружался в воду, меня обжигало, как голого кипятком, и резкость этого ожёга как будто разрывала все мои связи с предшествовавшим... - я погружался глазами в полыхающее пламя, и мой взгляд растворялся в яростной схватке свивающихся огненных змей: в схватке за древесные жертвы, - но вот треснуло громко и сухо, и мне в лоб угодил горящий уголёк, - я стал растирать ужаленное угольком место пальцами, красными и распухшими, а когда отнял руку от лба, ребята принялись смеялись, как заводные, и спрашивали, не объясняется ли чёрная точка, нарисовавшаяся на моём лбу, тем, что, окунувшись в холодную Хиву, я переродился и стал просветлённым индусом и заклинателем кобр? - и сокрушались, что я не смогу показать им свою простывшую после зимнего купания и прячущуюся в моих штанах теплолюбивую кобру, - Славка Кузнецов вызвался охранять меня от пуляющих из костра угольков: встал за моей спиной и принялся размахивать над моей головой длинной рогатой веткой, - когда его палка чиркнула, как и следовало ожидать, по моим волосам, я вскочил и пнул своего охранника ногой так, что тот повалился спиной на снег, - моя злость показалась Максиму Матвееву чрезмерной: он несколько раз покрутил у виска указательным пальцем и оскалился, а Владька Головацкий проговорил как бы себе под нос: Хлебнул Жорик воды из Хивы и окосел, и охивел, - вода-то в Хиве зимой косая! - Максим Матвеев радостно хлопнул себя ладонью по лбу, изображая, что всё-то ему теперь ясно, и прокричал: Пить надо меньше! - и Владька Головацкий и Славка Кузнецов дружно подхватили его призыв, и все трое схватились за руки, и стали приплясывать у костра, и горланили в такт своим прыжкам: Пить надо меньше! - меньше надо пить! - и, раззадорясь, стали зловеще выкрикивать нестройным хором другое: О, нет, мы не Негорры! - мы Себастьяны Перейры! - О, нет, мы не Негорры!... - и затем, отчётливо и воодушевлённо, третье: Слава славному цэка капээсэс! - ча-ча-ча! - Слава славному цэка... - подняв глаза на проволоку над костром, где я повесил сушиться на жару свою одежду, и не увидев перчаток, я осмотрел костёр и обнаружил их там: их уже привалили новыми жертвами для огненных змей, - и, борясь с накатывающими волнами жара, опаляющего лицо, стал поддевать их одну за другой обгорелой веткой, чтобы выхватить из огня, но ветка обламывалась, и когда мне удалось выбросить их на почерневший снег рядом с собой, было поздно: перчатки дошли, - и я бросил их назад в огонь, - в довершение всего, я почувствовал, что пар, поднимавшийся от моих ботинок, едко пахнет горелой резиной: пришлось гасить ботинки о снег: подмётки заметно оплавились, но ничего, живы, бродяги, ничего! - Ну, нет, так дело не пойдёт! - сказал я про себя, а вслух прибавил: Пойду-ка я домой, - и на ходу поймал рифму, - покуда я живой! - и снял с проволоки и одел свою расползшуюся ватную куртку, от которой валил пар, - она высохла очень мало, была тяжела и холодила больше прежнего: быстро остывая, забирала моё драгоценное тепло, - мои друзья пошли вместе со мной...