Аннотация: Роман написан в 1982 году, был издан самиздатом . Напечатан в 2007 году.
ISBN 978-0-9808831-6-9
Прошлое-это единственное, что мы имеем, и то, кстати, чего уже совершенно лишены.
РОМАН.
Глава 1
По мокрым улицам ездил троллейбус. Троллейбус ездил везде, даже по трамвайным рельсам. Пассажиров не было, только сидел водитель - бледный, как туман. Он никуда не смотрел, не делал ничего и только все бледнел-бледнел... Будто в лицо ему бросили белила, густую масляную краску; и она все больше овладевала им.
Вздох жалобный и жалостливый. Как будто вздох этот придумал на сиденье маленькую старушку с сумкой большой и кожаной на коленях. Она держала в руках троллейбусный билет. Но разве билет давал ей возможность ездить странным своим маршрутом. Она была такая маленькая, меньше этой потерянности водителя и ожившего троллейбуса. Она даже меньше вздоха своего. Потому что он был глубокий и успевал что-то сказать о людях, нераскрывшихся цветах и плохой погоде. А ее, ее даже не было видно со стороны темной улицы, той стороны, где дождь большими частыми каплями спугивал людей. Как будто дождь- пастух прятал свое стадо. Или люди сами хотели дождя, чтобы он спугнул их любопытство к большой сумке женщины. А может, дождь начался раньше и сейчас лил просто так.
Она всегда была аккуратным работником, всегда старалась посмотреть на три адреса вперед. Но что-то случилась, и вот она купила билет. Сначала, конечно, она посмотрела адрес, проверила все буквы в бумагах, нашла троллейбусную остановку, дождалась троллейбуса и только потом купила себе билет. Все было, как обычно, но почему умер водитель троллейбуса? За столько лет службы статистом первый раз она увидела, как умирают. Он развел - развел как-то руки; все тело его поплыла, как сметана на столе. Люди в троллейбусе что-то закричали, стали звать милицию, скорую помощь, кто-то ругался. А толстая женщина в берете защитного цвета стояла и плакала. А из ее сумки медленно убегала черешня и маленькими красноватыми жучками прятала под собой напряженный испугавшийся пол.
Потом пришел милиционер. Стали составлять акт. О чем-то даже спросили и ее. Но нет, она ничего не знала. Она растеряна, напугана и чувствовала себя в чем-то виноватой. И, если бы она догадалась посмотреть свои бумаги. Она бы прочла там рядом вставших букв:
' Водитель троллейбуса ? 15, Игорь Парамонович, 37 лет, внезапная смерть, грешен'. Тогда, конечно, она бы только отметила напротив графы этой четыре минуса, и все бы стало на свои места. Признали бы какую-нибудь болезнь, а теперь все куда-то подевались.
И вот она, усталая и промокшая ездила по городу. Троллейбус останавливался в самых неожиданных местах. Двери впускали самых разных людей. Всех по-разному одетых и неодетых вовсе.
Это тоже казалось ей странным. До сих пор она все делала аккуратно, ездила по адресам. А теперь мертвые, хоть и грешные, сами беспокоились явиться к ней - статисту и получить каждому положенные четыре минуса. А она забыла свою простую и четкую работу и не знала, как быть. И в переполненном уже троллейбусе уступила место какой-то старушке в розовом, мелкими цветами чепчике.
Глава 2.
Не всегда и не везде льет дождь. Есть вечера без дождей. Есть вечера без ночи, за которыми сразу наступает утро. Одинокое без людей на улице. Оно идет по улице и смотрит сухими, неспавшими глазами на дома.
Утро закутало прохладным существом своим женщину, красивую и голую; и сизый дым асфальта поднимался к ее черным волосам и глазам, чернотой своей убегающими от любого проницательного или злого даже взгляда. И тогда глаза начинали беспокоиться, казалось, на лицо женщины жарким ветром опускалась ночь, нет две ночи сразу. Тоскливо похожие и чуть разные между собой. Как два года, два дня. Две женщины в огромном городе, спрятавшиеся на донышке души одного какого-нибудь человека.
Ей холодно, наверное, было идти голой. И хотя календарь - это самое постоянное существо на земле, показывал еще не сорванным своим листом третье июля, ей должно быть было холодно. Хотя она шла легко, и мысли ее, казалось не чувствовали обнаженность и не знали как - будто, что есть одежды, способные давать тепло и приличный вид, что есть грань в одном и том же человеке - разница между его одеждой и им самим. Но бездомной ей было холодно. Ведь на землю приходят еще и зимы с долгими и скучными метелями. И тогда только дом, эта самая широкая наша одежда, теплый дом сможет спрятать от холода и охватить беспокойным сном на единственной, казалось, кровати, которая в этот вечер спаслась от ветра и льда.
Но сейчас-то календарь четко вычертил третье июля. Ах, календарь, да календарь- это даже не человек, это гораздо серьезней. Это просто вымысел и многие века.
Она дошла до середины пустыря и пропала. А дома, забавно напуганные, смотрели на нее своей недолгой памятью. Улица проводила ее уже белеющим асфальтом дня. Но кто-то запомнил ее наготу. Ах, это ветви. Они помнят все. Но глупым им показалось, что это Ренуар беспокойно перебирает свои кисти.
В городе спали люди. Сон прятал их глаза и память от тоскливых прогулок тоски. Но некоторым сквозь белое, густое полотно сна виделись странные какие-то вещи.
Глава 3.
Утром многие жители пустыря- маленькой пустыни, возвращаются в свое жилье. Дверь у их дома, почти обычная, была не похожа на остальные лишь тем, что она впускала более неспокойных людей. Но, правда, несколько раз она не выпустила нескольких случайных прохожих. Но кто ранним таким утром мог оказаться на пустыре? И есть ли на свете пикантная дама случайность. Вот и дверь была владелица надписи ' Парадный вход'. А это явная лесть. И не потому, что дверь была плохо выкрашена и не напоминала парадную, а это была лесть скорее потому, что буквы, буквы, они были властью. Они, тесно прижимаясь друг к другу, уходили в слова, в письма, потом путались и перепрыгивали в чертовщину и ерунду. Им было позволено все. И сами буквы, их было 33, занимали в доме этом 34 квартиры. И каждая из них имела тени, много теней. И эти тени жили среди людей. Но и каждая тень имела свой характер. Но буквы были расположены к двери, и тени их так солидно вели себя на вывеске ' Парадный вход', что даже не умеющий читать сразу понимал, что входить лучше в эту дверь. А не в ту, где буквы, правильнее будет сказать тени, обрисовывали темную тень слова ' Ход'. Это был черный ход. Но в доме жили черти - тоскливые существа и безнадежные мысли. И они не любили слов: ' черный, черт, чернила, четверг и воскресенье'. Дверь была проемом, точнее провалом, во что-то зеленое. Все было зеленым. Каким Вы подумали зеленым, с синевой? Нет, зеленым ярким, детским, как родившаяся трава.
Глава 4.
Домовой любил чай и всех, кто приходил к нему по вечерам. Он как-то рассказал забавную сказку маленькой заике 'Й'. И она подарила ему несколько букв, их тени. Он сложил из них симпатичное ' Чаепитие'. Домовой любил все старинное: носил белый фартук дворника, а буквы всегда подкрашивал золотой краской. Но ' Й', то, которое подарило эти буквы, где оно их только нашло. Все такие разные. Некоторые из них исчезали. И домовой на их месте только оставлял золотое пятно краски. И неграмотный, о, он подумал бы, что сотни бесенят взялись указывать ему дорогу.
Глава 5.
Боже, морщины - мелкое сито грусти. Такое мелкое, что не пропускает через себя ничего, кроме воды слез. И память - цепкая одинокая женщина, так долго держит поцелуи, все поцелуи подряд. И вот зеркало - гладкая вода уже смыкается перед лицом и холодит последним взглядом утопленницы, взглядом, брошенным уже с той стороны воды.
Она взяла со столика рядом с зеркалом кошелек, где лежало еще несколько рублей с четырьмя знаками вычитания. Простыми черточками на первый взгляд. Но эти четыре подряд идущих знака вычитали все, весь мир и переходили черной силой своей за предел, после которого исчезали сами. За предел, где невозможно ничего даже отнять. Четыре знака, четыре рубля, вот и все. Она уже плыла мимо колонн в тусклом метро. И тишина огромного океана, казалось, растворяла звуки, как сахар стакан чая.
Глава 6.
К домовому пришла на чай и тоска. В синем наряде она сидела и маленькой ложечкой помешивала чай.
Домовой помнил: когда-то раньше, может быть в детстве, но где оно его детство? Как и каждого из нас оно в прошлом. Мы не успели почувствовать его. И оно запретом уводит в прошлое. Оно в прошлом. И не все ли равно было это десять лет назад или несколько тысячелетий.
Домовой помнил: в метро можно было увидеть белых женщин, продающих мороженое и леденцы.
- И пляшущих живых человечков.
- Нет, мороженое и леденцы, просто леденцы, улыбнулся домовой.
Глава 7.
Метро- это круг и много-много линий.
Осьминог- это круг со множеством рук.
Когда в метро заходят люди, то метро- это осьминог.
Глава 8.
Тоске было тоскливо. Серые сумерки заставляли идти, толкая ветром.
- Добрый-добрый домовой опять будет ждать, зачем-то подумалось ей. Мимо бежал мальчик. Улыбкой своей, поворотом головы она слегка коснулась его взгляда.
Глава 9.
Кафе небрежно разбросало свои огни. И ночь игралась ими - большая черная кошка. Музыка обволакивала путами. Голос, похожий на шляпку красивой женщины, оставлял в воздухе слова:
Распущенные осы губ все больше мной овладевали.
Распущенный по миру лентой круг не знал
Конца стремленью и началу.
Это была ложь для мира маленькой бабочки, споткнувшейся об огонь и оставляющей косые крылья замирающего взгляда на гладком стекле.
- Ах, подумал человек, сидящий за столиком с зеленой скатертью.
- Ах, вот оно копыто- трещина ноги. Как 'лукавый', зачем-то и взгляд лукавый, нога двоиться, и руки все волнуются, как волны, смутно понимающие свое множество. Привычки, похожие на малиновую рубашку цыгана. А у этого, наверное, и хвост есть.
Человек в модном мягком летнем костюме, стоящий рядом со столиком, легко, вкрадчиво наклонился.
Нет, Вы ошибаетесь: это обычный каблук обычного ботинка, обычно изменчивой пустой моды, вмещающей в свою пустоту несколько идей, множество людей и беспрерывную тягу человека потерять себя и без того затерянного такого.
Но ее пустота- это тоже следствие каких-то причин.
А, вообще-то мода живет на третьем этаже. Она шумлива, суетна, плаксива. Дома ходит в старой одежде. Но она вечно молода и здорова. Ей 17 лет. Многим умам нужен лидер, пожиратель энергии. А она молода. Проживший жизнь теряется в нюансах, для него каждый нюанс- причина. А молодость, не зная прошлого, отважна и немного груба, и часто побеждает.
А собственно, наш разговор был вовсе не об этом. Хотя, Ваши башмаки... И улыбка легко пробежала по губам; где-то роса скатилась со скользкой травы.
Человек встал из-за стола и поспешил по улицам, наполненным торчащими домами. По прямым улицам. Но улицы долго кружили его.
И тоскливый взгляд тоскливой ведьмы долго провожал его влажными глазами виноватой в чем-то ночи.
Игорь Парамонович был грешен потому, что прожил он 37 лет. К тому же любил быструю езду. Хотя кроме троллейбуса... Но он любил быструю езду.
- Одиночество. Но это уже сказал не попугай, а вяло и безнадежно подумали стены.
Глава 11.
Зеленые стены дома жили зеленой своей судьбой, злой зеленой ведьмой. Комнаты то появлялись, то пропадали. Мир дома был водой или попугаем- маленькой птицей.
Менялось все, что не было определено словами. А даже подоконники и замочная скважина нуждались в этом. Было несколько мест, где ключ в отчаянном танце перебирал замки, бессильный приоткрыть непроглядной стеной встававшую дверь. Там жили буквы, их жизнь была тайна. И тайну эту раздевал своим маленьким тусклым глазом абажур, стоящий на широком столе. Но в комнате этой не было окон, и обнаженность не давала ничего ни кому. Не сжимала ни страхом, ни ликованием обличителя.
Глава 12.
В этом доме было лишь ощущение стен. Они были там лишь постольку, поскольку мы привыкли понимать жилье, огороженное стенами от холода. Но в доме жили чувства, и стены там становились плотней, где мысли были безнадежней, чтобы хоть так не всех пустить к их черноте. Но, несмотря на все эти перегородки, каждое из них там находило жилье, где поселялось. Эти случайные, пусть часто и долговременные пристанища любого из нас бесприютностью уводили бы прочь. Как немногие выдерживают призраки песчаных садов, где сладко поют птицы счастья. Но чувствам там было хорошо, потому что многие из них бывают сами по себе молниеносны. Они проносятся и уходят, сами не зная куда. А в нас вырастает сожаление о чем-то неопределенном. Что успело толкнуть и взбудоражить, но не дало себя разглядеть.
Да, сожаление. Оно не живет здесь, зачем? Его надежно прячет у себя каждый в грустных снах своих и непонятных поступках.
Глава 13.
В городе было три бумажных дел мастера. Один, с двумя детьми и женой, симпатичной, но несколько ворчливой женщиной, жил на окраине. Второй - не умел делать зеркал. А третий, маленький спокойный человек с большими руками, получал за свои изделия деньги с четырьмя метками. У бумажного мастера была светлая квартира на пустыре. Его иногда беспокоило, что не с кем поздороваться, когда идешь домой. Но зато свет вечерами ярко горел во всех окнах. И на двери кто-то написал забавное 'Парадный вход'. Дом был пятиэтажный. Самсон Павлович жил на первом, и часто ночами мимо окна его ходили торопливые люди. И веселый, подвижный, но усталый какой-то дворник о чем-то долго говорил с ними. Но мастер был одинок, и они мало беспокоили его. Он творил свои бумажные дела, которым был удивительный мастер. Открыв секрет горящей бумаги, он делал из нее зеркала, посуду, одежду, веревки и листы для письма.
Но удивительными были зеркала. Он делал каждое подолгу. Оно было гладким. И могло отражать. Но оно было бумажное и слегка впитывало настроение своего хозяина, и иногда так и оставляло его за собой. Он волновался перед каждым зеркалом, забывая, что мастер; и оно возникало через несколько дней после начала работы. Как будто большие руки его принесли в дом гладкую метель. И слегка мутное белизной чистого лица оно видело все. И почти все отражало.
Мастер заключал его в темную витиеватую раму, давая предел мутности его спокойного лица. И оно выросшим ребенком уходило.
Глава 14.
Жара сплетала много тоненьких веревок - густой мираж расплывшегося лета.
На полу лежала женщина, и маленькие прозрачные куски стекла последними глазами смотрели на нее с заплаканного люстрой пола.
Она долго еще лежала так.
Но вот ключ что-то сказал двери. Она впустила. Быстрыми, скорее скорыми какими-то шагами, вошел человек, вышел.
Женщине это было уже все равно, что он привел столько народа.
В воздухе тяжело расплылось и повисло слово ' повесилась'.
Да, но потом она еще и упала.
Мимо, почти касаясь волос башмаками, прошла аккуратная старушка, легко неся огромную свою сумку.
Она заглянула в глаза женщине, совсем заблудившиеся среди яркого огня волос, и глаза старухи стали пустыми и глубокими, как будто и ее коснулась эта смерть разбитого стекла. Затем в длинном списке она выбрала короткое ' Акулина, грешница'. Отметила резкую линию черточек напротив и ушла.
Глава 15.
Жара... жара... жара.
Все мысли уходят на томное ' ах, жара-то какая'.
И мысли расходятся по поверхности воды, захватывая всю ее. Даже мыслям жарко бывает жарой в узле сосредоточенности.
Чтобы решить, надо все собрать, сосредоточить. Чтобы выполнить, надо лишь все отдать.
Мысли Акулины были широкими. Она стала свободной, и веревка мнимым бессмертием духа обняла и быстро схватила шею.
Широкие мысли были ленивыми играми утомленной жары.
Глава 16.
Самсон Павлович делал зеркало. И не надо ему было выглядывать в окно, не окончив работы.
Мимо шла женщина, похожая на прозрачный камешек граненого стекла. Она прошла в дверь с сухой надписью ' Ход'. Самсон Павлович даже не успел понять, что дверь эту он видит впервые. Но огонь волос еще не прогорел. И было ясно, что женщина ему не привиделась. Что случилось с белизной листа, но зеркало, которое он делал, ничего не отразило, пораженное тяге его к одиночеству женщины, которая быстро, навсегда прошла мимо. Самсон Павлович больно кольнул бумагу воспоминанием хрупкого стекла, и зеркало не сумело отразить ничего. А мастер, оставив его без рамы, долго вспоминал стекла окон - частые двуликие зеркала. Они днем прятали людей в их жилье, но вечерами отдавали их жизнь, движения прожорливой непроглядной ночи. Мастер сидел, лишенный света в душе, теплой и беспокойной всегда уверенности в своем деле.
И синий мрак наряда тоскующей гостьи наполнял его жилье.
Мастер разбил зеркало свое. Но оно бумажное было, и он разрывал его. Долго мучая сопротивляющуюся его плотность.
Глава 17.
В углу комнаты лежали, умирающие осколки нескольких зеркал. Безликие в своей надломленности, они были грудой бумаги. Немного смятой даже. Самсон Павлович делал зеркала для людей. И вот теперь его воля толкала его к работе. Мастер торопился делать зеркала, забывая, что мастер. И большие руки его неумело лгали, неумело торопились, забывая о том, что они - это и есть мастер, а не два умелых, ловких подмастерья.
Пожар начался в углу комнаты. Бумага была напугана испугом мастера. Зеленые стены уничтожили серые пятна обоев. Самсону Павловичу открылось убогое откровение черноты где-то вдалеке. Но взгляд не уходил от человека, сидящего в кресле и паники корявых, огромных букв в желтом одиночестве маленькой лампы.
Но пожар овладел лишь глазами. И никто, даже чуткие руки не узнали огня.
Она еще и горела, грешница Акулина. Как будто лето было не жаркими днями, а торопливым огнем ее рыжих волос.
Когда она упала, разбилась люстра сотнями осколками стекла, прозрачных слез.
Когда последний раз она проходила через обнадеживающее, едва проснувшееся облако рассвета, чужие глаза запомнили и взяли себе муку, ворох ее огня.
И вот теперь еще и разорванная бумага зеркала бездумно, не зло и безлико осколками отдавала этот огонь, обрекла на него пристальным взглядом памяти, одинокого человека.
Глава 18.
Там, где жили буквы, сидел в кресле человек. На широком столе желтый свет выхватывал небольшое пространство. Стены зеленым провалом уходили все дальше от света, и где-то далеко смыкались неизбежной чернотой.
Человек появлялся то у одной буквы, то у другой или у нескольких сразу.
Глава 19.
Я каждый раз прихожу к моей бабушке Глафире. Она живет здесь потому, что не живет больше нигде. И я из-за того, что ее больше нет, а я никак не могу понять этого, мне все время кажется, что ее окружают серые сырые стены.
Она живет здесь только последних 23 года своей жизни или, кажется чуть меньше - время моей памяти о ней. А память срывом шарахается в пропасть или долго течет спокойной хозяйственной женщиной. Память - вязкий, густой обморок забвения. Ах, как хочется собрать призрак ее голоса до ясного, пусть короткого звука. Я сразу узнаю голоса, я их не путаю. Но сразу забываю с последним выдохом, еще прежде, чем точка успевает прыгнуть на место. Лица помню. А забытые голоса - эта страшная мука моя, это кара. Они все рядом со мной, некоторые касаются меня, обнимают, душат, но не приходят. Я не слышу их, как слышу сейчас шум метро, шум, который я слушаю сейчас.
Глава 20.
У бабушки моей была внучка Алена - маленький болтливый бесенок.
Было мороженое сладкой вафельной корочкой, украшенное желтой пышной розой крема. Было воскресенье. Было много народа. И широкий хаос людей кружил около кинотеатра. Было мороженое, люди, мало билетов. Была девочка, она ждала-ждала бабушку. Но, при первой паузе сделанной совестью ее, вместо бабушкиного билета в тонкой руке засияло мороженое. Пауза... Она может вместить в себя что угодно: молчание, мысль, два края одного мира. Пауза дается как соблазн и горьким вкусом приторного мороженого дробит жизнь паузами отчаявшейся памяти.
Глава 21.
У моей бабушки была внучка Алена - маленький болтливый бесенок.
Было лето. Была смерть - последняя черта жизни. Молодая влюбленная женщина ждала ребенка, взяв за руку мужа. Любовь шарахала ее мир из стороны в сторону. Ее волновала любовь.
Была черная черта смерти, и бабушке осталось сорок часов, чтобы коснуться ее.
Был отпуск у двух молодых супругов, которые ждали ребенка.
Было прощание. И сухой костер бабушкиной руки. Какой-то призыв в никуда, ни к кому. Сухой ветер слов 'отжила'. Это был призыв, это был ветер, пепел ее, ее последние слова, сказанные мне. Это было судорогой наших рук и осталось жизнью моей. Она одна прошла эти сорок часов и легла в сухую землю.
Любовь прошла, как пройдет моя жизнь, смятая гримасой и невыразимой жаждой раскаивания, которая вся осталась в прошлом. И оно болотом тянет меня, лишая настоящего. Но смерть четкой линией своей выровнит все, и самые живые гримасы станут лишь слепками мертвых лиц.
Глава 22.
Метро - огромное подводное царство тишины. Огромные колонны, вмещающие огромную воду и не отпускающие ее стенами и сводом широкого угрюмого потолка. Вода, лишенная резких движений и даже самых мелких случайных звуков, она скорее станет страстной дрожью волн, чем пустит коснуться глубины ее хоть страстному самому слову.
Зачем вода не понимает звуков. Она дикарь. Ей не нужны слова - скупые слезы наших рук и взглядов. Зачем слезы - так мало, большому морю. Зачем волнам легкая взволнованность звука.
Глава 23
Поэт и страсть одно и то же слово. И поэтому его жизнь всегда была минута отчаянного, отчаявшегося огня. И сгоревший, он умирал, удивленный и невероятно встревоженный, как удивленный и встревоженный он жил жизнь. Страсть, даже страсть тысячелетия - это маленькая минута костра. Ей нет сюжета. Что можно успеть за минуту.
Глава 24.
Мы живем нашу жизнь, связанную плотной крышей с жизнью другого. И мы помним улыбки, движения, досаду. Мы любим человека сюжетом охватившего наше существование. Ах, как не хочется терять; это - большой кусок нашей маленькой жизни.
Но страсть не так, она губит все кроме той пустоты, которая приходит уже после нее.
Губы, руки, судьба растворяются подсознанием, мы не в силах пошевельнуться, потому что страсть сожрала память. Мы с легкостью отпускаем самих себя куда-то на улицу, в шум толпы. Наши ноги не помнят следов. И лишь случайная память глаз наших, застывшими фотографиями, листает перед нами листы солнечных дней, тишины и ветвистых зеленых деревьев. И лицо не наше, но так похожее на нас, лицо любимого переполняет жалостью и жалобой.
Узнанные страстью мы узнаем пространство и самих себя. И видим то пространство в себе, то себя мы ведем по пространству.
Мы не боимся терять, потому что емкости этой разве страшны потери.
И тогда в пропасть пространства маленькой секундой приходит время и все опутывает нарядом мелких событий. И жизнь уже долгий театр с антрактами и переодеванием. А дома вечерами мы уютно пьем чай и ведем приятные беседы, и вышиваем на жизни нашей то гладью, то крестиками светлые и темные узоры сомнений и вспышки случайной уверенности со случайными нам людьми. Да просто прохожими, о чем-то спросившими нас на улице. И мы, готовые ответить и пройти, зачем-то помедлили сделать это. А крыша наша скупостью своей уже тесно прижала и сделала лица друг друга величиной с жизнь, и линии движений наших и слов запомнила душа как единственную свою судьбу.
Глава 25.
Золото ложилось около глаз тусклыми кругами. В церкви звучал тяжелый голос. Он, казалось, сокрушал колонны, крошил их у самого основания. Это в хоре во время музыкальной паузы переговаривался с женщиной квадратный совершенно человек с квадратным голосом. И было странно, как обвал этот мог говорить махиной своей о просто погоде.
В общем плаче хора он брал несколько несуществующих вообще низких нот из серной пропасти подземелья, и из сырости ее и темноты он возникал и беспокоил, как гром, которому не сопутствует молния; чья природа потеряна, не найдена, спрятана, вымерла и вдруг случайно прорвалась. Тут не было черты четырех знаков. Они уводили в черноту. А бас был рожден чернотой этой. Четыре минуса сложились плюсами и так явились смущать.
Невеста дрогнула пред алтарем. И фата бледным призраком погубила бледность щек. И они зажглись соблазном потери.
Но линия щеки чертой овалом не пустила краску уйти. Тяжесть
золота убила бы все тусклостью, лихорадкой блеска, с которым лики святых выпивали волю.
Покрывало, черных волос, не платка, взметнулось рядом с безучастным лицом не женщины, не мужчины, с потухшим лицом, продающим тонкие незажженные свечи.
-"За упокой души Глафиры"
Лицо бесстрастно повторило все бумаге, добавив - "Рабы, божией".
Лики забирали, слизывали с ладоней и лица волю, круглыми глазами.
Как много черных пауков могут опутать шершавыми узелками веревок большого, веселого собачьего щенка.
И бас дробил сердце, паникой, бедой неизбежностью и внезапной красотой дикаря, жадно пьющего воду.
-"Не за здравие"
-"За упокой"
Лицо широко оттолкнуло слова непониманием и колокольчиком мелких монет
Глава 26.
В доме зажглись яркие окна. За кем-то поспешила, захлопнуться дверь. Вошел человек, жизнь стала неестественна для него, превратившись в обязанность. Все эти загнанные усталостью люди попадали на чай к домовому. И каждый из них слышал что-то, что не останавливало и не подталкивало его. Каждый слышал разное. Как будто кто-то хотел высказать и скрыть свои мысли в будущей их гибели, но по-настоящему взволновать они могли лишь тех, кто себя уже подвел к резкому зову последней минуты. Человек ничего не понял. Лишь рядом он видел взгляд, остановленный страхом. Страх не пускал глаза для жизни впечатлений. И маленькая старуха, сгорбившись, искала уже что-то в своих бумагах. Он не понял ничего серым лицом своим. Но буквы звучанием, мукой оставили запомнить слова:
- "Умирая, теряешь все: деньги, жену, детей, рабство. Остаются судьи, но в судьбе умершего уже нет места для них.
За здравие рабы божьей можно.
-За упокой ДУШИ РАБЫ, божьей нельзя.
Если и есть душа, она спокойна. Ей нет тела - нет соблазна. Она не раба без омута желаний. Ей нет тогда и бога. Она всего лишь парик - чучело, страшная беда, отделившаяся от человека и повисшая где-то во мраке вселенной.
И есть ли им встречи? Прозвучав теплый голос забвенья. Но пусть тогда, душа моя узнает лишь тех, кого успела любить я. Нет, пусть умрет душа: я страшусь этих свиданий. Вдруг не узнаю, знакомое что-то. И застывшее прошлое заговорит новыми красками другой жизни, другой женщины. Я ничего не хочу терять. Безумный начинает, с того, что отпускает память. И пусть душа останется в последних муках тела, чтобы избежать боли и спрятаться от страшной кары - не узнать любимого лица.
И человеку и его усталому лицу померещилась женщина.
А в дворницкой у домового, как всегда был вечер. Лишь разговор тянулся скукой и прохладными руками разливал чай. И еще, пожалуй, Анастасию Петровну сжало одиночество, и она, подумав о душе своей, нечаянно коснулась ее лица.
Глава 27
"За упокой души Глафиры". Я так хочу без начала и конца говорить черный бархат ее имени. Будто бас играет тихую музыку грома на удивленных клавишах рояля.
Твои руки касаются щек плотным воздухом. Лицо мое - беспомощное алое пятно в теплой ласке твоих ладоней. Бабушка, ты часто бываешь со мной: всегда, когда я о тебе вспоминаю. А я держу в руках большую живую память. И я тогда не могу понять, что ушло? Ведь и сейчас ты вплотную встаешь рядом.
Ах, мне не спрятать вину свою в прощенье. Оно покинуло меня, не промелькнув даже. Но любовь - большой, часто неловкий человек. И есть ли праведники. Часто вина и потом ужас совершенного, могут взять за руки и повести не к праведности, нет, к желанию оправдать, убить какую-то часть прошлого или грешные мысли свои, тихой жизнью и частым долгим постом. Но в тихой жизни приходят лишь мысли о прошлом. Тогда смутное пятно будущего не в силах спасти от тихого настоящего и гулких песен ушедшего.
Глава 28
Суета мелким бисером компромиссов приходила к каждому из нас каждый день. Странное, рябое лето пылало жарой и частыми приступами ночных ливней. Тоска обняла все, или сумерки мучили так своей случайностью.
Память ушла от шума слов, желаний и вздохов прошлого. Она проникла в каждую каплю океана. И надолго забылась в дремучем множестве воды. И метро, спрятанное под землей, скрыло память. Но и мрамор тяготился громоздким своим грузом. Память - воздух, уже лишенная покрова, покрывавшей ее воды охватила мир своей жизнью. И тотчас в махину ее мозга ринулись вздохи-вздохи, радость, крики родившихся, те крики, которые помнят родившие. Крики, которые будет держать их схватками мягкой и полоумной любви к маленьким когда-то. К маленьким с большими пестрыми сверкающими шарами надежды.
Любви к большим им, разметавшим пряный вкус торопливых мечтаний. Как самою молодость нашу, которой пропитана уже зрелость детей. Но, даже оправдавшие все, отобрали самою надежду и многоликость ее причуд. Хотя это судьба. Это она многими похожими днями сделала нас неузнанными. А лица детей похожими на нас. Как странно: мы, дети, должны растить, детей и делать их взрослыми. И большую часть самих себя и жизни подчинять опасной, игре повзросления, игре в жизненный опыт. Но чем иным он может быть? Это либо усталость, либо страх. И это то, что принято называть разочарованием. Опыт - это только отсутствие очарованности, сон нашей души. И мы, напуганные и заснувшие, собрались смотреть, как будут пугаться и засыпать души наших детей. И если бы опыт умел говорить добрые вещи, он бы стал зеленым попугаем с кривым клювом, и всем бы только и говорил: 'Здравствуйте, будьте здоровы, старайтесь меньше терять и всему найденному Вами не бойтесь с нежностью говорить о любви. А для этого оставьте одну только нежность легким пухом улыбок и долгих мечтаний, попка-дурак, попка-дурак'.
Память широкими мужскими шагами шла по земле - усталая, отупевшая женщина. И все принимала, и всех принимала в широкий воздух своих рук. Нет ее, и жизни забываются сном сновидений и тоской бездействия. Но где-то огромным осьминогом она живет и всех дарит множеством своих щупалец.
Глава 29
Тоска косыми прядями дождя ложилась на узкий измученный лоб асфальта. Двое мужчин смотрели на женщину, ее черные волосы казались черным глотком отравленного меда. Огни замирали под жестким взглядом темноты. И кафе - мнимое пристанище счастья, мягко жмурясь, засыпало. Все разошлись. А женщина все пела, и бесшумно разделилась для - одного множеством хорошеньких китаянок - маленьких женщин с просыпающимися узкими лазами. А другого позвала пронзительным именем несбыточности. Мужчины смотрели на узкие змейки волос. А женщина уходила в своей непонятной тоскливости. И она припадала к окнам, как будто кого-то искала или долго разглядывала. Но там, за окнами все спали, и только зеленые круглые глаза встрепенувшейся маленькой птицы открылись, и тут же глупо, захлопнулись крышечкой сна. Женщину эту случайное птичье движение заставило запомнить комнату как маленького-живого человека. И вот думая об этом существе- маленькой комнатке, она вдруг памятью разглядела женщину, которая сидела на кровати и тихо улыбаясь, смотрела в окно...
Тоска вернулась к дому Анастасии Петровны. И увидела, как та смотрит в зеркало, обращенное лицом своим к рассвету окна.
Суета растекалась тягучей рекой многих мелких дел. Наступал день, тоска оставалась уже не многим.
Глава 31
Вчера была музыка, как хорошие слова, которые подошли уже совсем близко. А сегодня в доме поселился белый рояль. Я кутаюсь в одеяло сна, чтобы так дотронуться до широкого моря, его глаз. И смотреть, как музыкант растворяет самого себя в звуках, им созданных, и оставляет смуту чьего-то присутствия рядом с богом. Вчера было холодно, но лето кругами ходило около ног. И от этого спокойно.
Зеленая тина изменчивой и неподвижной жизни была везде.
Одиночество - круглые глаза. Это усталость для счастья и сила отчаяния. Одиночество было белой пылью на зеленом. И тех, кто проходил мимо, оно отталкивало бы своей закостенелостью. Но мимо одиночества еще никому, кажется, не удалось пройти. Как-то память, шарахаясь звуков, проникла в одиночество. И стала им. А одиночеству пришлось принять судьбу памяти. Но что такое память, если не мысли одиночества. Как-то память ушла в одиночество. А одиночество ворвалось в память. И ничего не произошло больше.
Прошлое по-прежнему медленно улыбалось, как посторонний, который посмотрел вдруг знакомыми глазами.
Глава 32
Анастасия Петровна открыла окно. И бумаги на столе зашептали.
Попугай - неловкая картавая птица, выпал из окна и так неповоротливо ходил по улицам, забывая слова и почти не умея летать. И на асфальте сером рядом с серыми воробьями он клевал зерна, толстый голодный зеленый воробей. Он был последними листочками лета. И маленькие глаза его круглыми зелеными пятнами помнили яркое солнце и другую жару, где не могут подойти даже мысли о снеге и белом безмолвии бумаги.
В попугае еще путались какие-то буквы. Но эти разорванные слова - буквы, могли так по-разному встать рядом и так о разном сказать. Что птица теряла мысли. Лишь теплые руки с горсткой зерен долго ласкали память этого, лишнего зеленым пятнышка на желтой беспощадной беспомощности осени.
Глава 33
Помните музыканта? Он казался лестницей, по которой, можно все подниматься, подниматься и чтобы все время кружилась голова. Но у него оказалась любовница и совсем другая жизнь. У него оказалась жизнь той женщины.
Глава 34.
Есть поэт и мысли его. Но еще был узор наших встреч и сумерки их недосказанности. Глубина его глаз ложилась на мои губы. Но страсть обманула вечностью и застыла воспоминаньем. И все умещается теперь в слова. Но даже и слова забываются..0н не взял от судьбы ничего. И душа легкой сухой травой осталась в его руках. И все красивое мерещится мне теперь его со мной неторопливой беседой.
Глава 35
Беседа беседкой - зеленых ветвей не отпускала. Море шириной черного рояля стояло рядом. Черный цвет забирал в себя все так же, как белый все отражал.
Черный - это всегда много, даже если кто-то думает о нем, что его почти нет.
Твоими глазами он смотрит на меня все время.
Я не могу жить среди каменных глыб. И вот я дроблю все на слова. И читаю их зритель театральных декораций.
Тоска больше ничего не сказала. И руки мелькнули ладонями усталой женщины. Но синие бабочки отошли от платья, повисли тревогой на ветвях желаний.
-А что жив еще поэт? - спросил человек у шелеста букв. Но что могли знать буквы о том, что не выровнено рядами слов? Какое лицо можно выбрать из суматохи и маскарада настоящего. Словам принадлежит лишь память.
Зеркало Тоски смотрело на тяжелое кресло черным лицом. Как будто черные глаза поэта наполнили бумагу взрывом частых черных строек.
А тоска долго стояла на лице рассвета, не в состоянии проникнуть в жилье. И смотрела на дома взглядом испуганной рядом гнездом птицы.
- Он жив. Хотя нет. Это Тоска отдавала зеркалу строки его глаз. Человек в кресле мучил буквы метанием мысли: жив ли поэт?
Он хотел сотни зеркал, как множество букв. Пустить к людям, искать поэта. И он уже видел много черно-белых их в доме его любовниц. И, может быть, черно-белое в доме самого поэта, который мог относиться к себе так же, как любовницы к нему: немного любить себя, немного, раскинутых множеством танца женщин.
Но женщины не могут встать между Тоской и поэтом.0ни лишь легкие послушные шаги к ее тоскливой вершине. Где она стоит нагая, и ждет поцелуи его строк. И как она становится мелкой сетью черных букв. А он чистой рекой ее обнаженности. И они уже не беседуют с чарами любви. Они стали белым дымом в черном ее сосуде.
Но он тогда не поэт уже. И она, также лишенная одиночества, не Тоска больше. И им судьба: красивые наряды женщин между ними и ее по нему тоска.