Аннотация: Роман написан и издан в Канаде в 2008 году.
ISBN 978-1-897545-02-7. Все права защищены.
1
Растущие части пыли осколками вонзались в кожу. Кричать слова любви навстречу подземным электричкам метро было неполноценно и больно. Пригибаясь, сухое жилистое страданье вместе с песком слов снизу заглядывало в лицо.
Любовь, как разломленное яблоко, была беспомощно оголена двумя половинами чужих судеб близко похожих перед тенью разлуки людей.
Скамейка, длинная, на несколько человек, дала приют кому-то еще. Песок, начавший уже погребать город, здесь под землей, оставлял следы на всем. Слова замирали в горле полном песка и страха.
Уже начали добычу энергии прошлого, и когда-нибудь, в будущем, найдут и нереализованную энергию этих двоих, сидящих на скамейке и замолкающих в такт с отправлением и прибытием электричек. Через сотни лет эта энергия запятых и недомолвок на энергетически обнищалой планете сможет держать в воздухе целый город.
Городом станут называть семью, сообщество, основанное на родственных связях. Давая пространство детям вокруг центра деятельности родителей, крепнет диктатура, порядок и упорядоченные восприятие и самоотдача.
Национальными идеями размножались сообщества, путем деления. Внезапность любви уступила место уважению продуманных союзов между равными, практически родственниками, что было практичным расходованием энергии.
Генерировать новую энергию пока еще не было необходимости, разыскивая в прошлом, засыпанном песком, спирали эмоций и растущие энергетические поля недосказанных слов, помещаемые в капсулы, и способные расти вместе с энергией нереализованности и многозначности. Города повисли в воздухе из-за раскаленной поверхности Земли.
После того, как выкачали весь слой нефти и продали друг другу, ядро земли переместилось вплотную к поверхности, раскаляя землю и меняя формы жизни на ней. Вместе с нефтью почти исчезли и деньги; главной валютой стала еда. Новые национальные образования с удовольствием и явной гордостью все еще печатали свои деньги, но ими скорее награждали за заслуги перед новоявленной отчизной.
Хранилища энергии прошлого, размещенные на земле, требовали наземного пространства; к тому же их можно было бы и повредить устойчивой неэмоциональностью современных людей. Смерть стала привилегией тоскующих по прошлому планеты. Тоска приходила внезапно и порабощала человека, абсолютно лишая его социальной принадлежности.
Крысы организовывали равные человеческим по величине кланы. Так каждому сообществу людей сопутствовали несколько крысиных.
Клопы исчезли из-за малокровия как нормы.
2
Они расстались.
Метро было занесено наполовину песком, но иногда поезда проезжали, увозя столпившихся пассажиров. Дожидаясь поезда, люди выходили подышать на поверхность. День был светлый, с несколькими темными пятнами по краям. Ветра не было, и жадная сухая атмосфера поскрипывала при движении, как старая дверь.
Он каждую неделю ездил на работу. На выходные возвращался домой. С женой он почти не разговаривал. Так проходили два дня. Он каждый раз испытывал стыд, лаская жену, оставшись на узкой складной кровати с ней ночью вдвоем, но стыд этот приходил на смену блаженству. Чувственность поглощала его, и забывался образ другой женщины, которая имела статус любовницы и наполняла его мысли легкостью и густым смыслом одновременно. Но ночью он любил жену с той же радостью, как и в начале. А днем они снова становились почти чужими.
Марина уронила чашку, когда подавала ему горячий чай. Кипяток больно коснулся коленей. Дура, сказал он ей тихо, медленно и долго произнося это короткое слово. У нее задрожали губы.
Ночью, целуя ее, он осторожно потрогал ее рот рукой, пытаясь коснуться слов, но губы были плотно сжаты, и он раздавливал их сотнями поцелуев, виноватый и пылкий.
Днем он снова искал уединения, чтобы думать о той другой, о ее словах, толковать поступки, вспоминать жесты, а Марина все делала неловко, раздражая его. Ему казалось, ей нет места в их тесном доме с детьми и родителями его и ее. Не было ей места и в его мыслях.
Он несколько раз уже звонил, но Лола не отвечала. Броситься, бежать, искать ее по пыльному, синеющему под вечер городу. Найти среди обломков на старой улице, заваленной фонарями, с каким-нибудь темным типом в старой помятой шляпе, которых в последнее время появилось множество.
Власть породила сотни подобных, может чиновников, может хранителей границ быта, может однообразных, как критерий потребностей общества. Лола шла к ним каждый раз, когда они расставались в метро, каждый раз клялась в любви и шла к ним, не выбирая из щедрого однообразия. Он спешил по городу, было почти уже утро, дикое, розовое и душистое надеждой.
Зазвонил телефон, он что-то раздраженно заорал Марине, но это звонила Лола. Она добралась домой. Он стоял около ее дома. Несколько похожих прохожих появились и пропадали. Он поднялся на седьмой этаж. Лолы дома не было. Сырость выползала мокрыми, черными пятнами из-под двери. Он думал только одно слово - Лола - но эти мысли были обо всем.
Он бросился на улицу и плакал, быстро проходя по городу, от дома к дому. На скамейке сидела женщина. Он осторожно подошел. Лола? Ноги женщины наполовину засыпал песок, она сидела, не шевелясь, в этом плену. Лола!
Безветренный день устало гонял песок под ногами. На работу он уже не успевал. Улицы стали одинаковыми, город давал понять, что он потерялся.
К нему подошли двое с одинаковыми лицами, человек в помятой шляпе и Лола. Он не узнал ее, но подчинился легко, как всегда.
3
Все замкнулось в семейный круг, куда он методами искусства, тщательно им изученными для самого искусства, вписал и Лолу. Семья по-прежнему была святыней, единственное: он переструктурировал ее.
Лола, тайная, Лола, явная, заполнила семью внутри и извне. Долг - семья. Ему сладок был долг перед Лолой и обязателен перед Мариной. Сыновний долг он не чувствовал - привыкший подчиняться страху перед молчанием, где молчание, бывшее, по сути, недолгой свободой, пугало его ненужной, казавшейся пропастью, новизной.
Он научился жить между приказами, упреками, обидами. Он жил оправданиями так же естественно, как, например, естественно видеть сны во сне. Быть правдивым и умалчивать отклонения от того, как все понимали мораль.
Но не он придумал их мораль. Жена - единый дух и плоть. Плоть он ощущал, но духовность... Многовековая жесткость морали, хочет лишить его духовной близости с той единственной, поздно найденной, своим подобием, нет, скорее желанием думать и думать о ней.
Он болен, горит и бредит. Он часто болеет. В бреду, прося воды, жаждой думая о Лоле, ни разу не назвав ее, он вздрагивал, когда губы касались холодной влаги, Лола. Еще больной он скоро побредет на ее поиски. Нет, у него своя высшая мораль, где главное - это семья. Един в трех лицах, где Лола дух, Марина - плоть, а раз плоть, то и жертва, назидание, боль, и он сам создатель, он грустный и счастливый своим долгом, единый в них и отданный на растерзание их морали, людям и здравому смыслу.
Еще оставалась мать, она была четвертой. Четвертой - нарушение единства троицы, так неужели он не совершенен этой четвертой гранью. Все совершенное - пирамида. Нет, мать давно в его структуре, его костях. Он - это она, но порывистый, мнительный, откровенный.
Может ему дано быть высшим и вне пирамиды, вне единства троицы, если он понимает свое совершенство, так остро, как трехзначность самой пирамиды, где власть вверху, и чем выше, тем уже, тем меньше места. Где избранность зовет замкнуться в точку диктатуры. Желание диктатора и есть закон. О, он знает, как желать. Он - диктатор.
4
Опять у крыс сросшееся туловищем потомство. Десятиголовое существо вытащили на солнце. За приоткрытой занавеской оно пытается ползать по спинам сородичей, довольных, мистически переполненных. Запах радости приторно проникает на кухню. Крысы радуются все чаще. Песок, прибывающий с каждым днем, дает им пристанище. Безразличие людей - пищу. Крысы дружно посмотрели, вдруг, в мое окно, пришлось слабо, принужденно, скрывая деланность улыбки, помахать им рукой. Многоголовое замахало хвостами.
Стекол в окнах давно уже не было, но условность занавесок все еще признавалось за границу. Я плотно закрыла окно тканью. Сразу же наступил вечер, читать было невозможно. Мечтать стало не о чем, а думать о прошлом - бессмысленно.
5
Рамы, картон, картины, реализм, одиночество, реальность. В углу между рамами и небольшим портретом с почти механическим женским лицом, собранным старательно прорисованными мышцами, целыми днями паук своими тонкими линиями рук - ног плел невидимые почти линии паутины. Липкие и незаметные.
Мимо проходили непредназначенные: те кто мельче, видел путину кусками, огромными, как бревна, странно разбросанными в воздухе, а те кто был больше предназначенности этой ловушки, видел совершенство самого узора.
Паутина - власть для равных, себе соответствующих. Паук держал свое рабство живым и лишенным некоторых качеств, передвижения, например, паутину - то и порвать можно. Движение может нарушить стройность узора. Более крупным, несоответствующим, разорванная паутина, зацепившись за рукав, покажется лишь назойливостью, еще движение, паутина разорвана, паук растоптан. Любая паутина нуждается в жестком отборе, для существования структуры.
6
Человека можно прописать, приписав к дому, а может к квартире, или только к ее части. Пыльные углы, посуда в раковине, заклеенные ватой на зиму окна, или замазанные пластилином, а внутри приписанный к этому человек. Ругань. Семья, соседи... Каждый крепко держится пропиской к своему углу. Цены на квартиры растут. Борьба за углы ожесточается. Движение за угол, внутри угла, кажущееся суетой и границей, за которой встретит радость, замирает покоем.
Движение - высшая стадия, следующая ступень статики, часто гибнет, приписанностью в углу вместе с молодостью.
Реализм как средство правит реальностью, от вымысла реального к абстрактности судьбы. Остается реальность самих углов, однобоко выступающих на улицы многоэтажек, с развивающимися и разными как флаги разных государств занавесками.
Вечер хрупко - задумчивый, молчанием застыл лунным светом в случайной луже. Стакан воды на столе, не выделяясь цветом от стекла, кажется выразительным олицетворением тишины. Слова: любишь, нет, ты меня не любишь, вот если ты меня любишь. Как условна мелочь желаний среди безусловности любви.
Любовь разрушает взрывами ревности все углы и выбрасывает на улицы.
На улицах, на баррикадах холода и одиночества, человека радостно встречает свобода. Ночью холодно везде. Бежать, в угол от сознания, коряво и всеобъемливающе захваченного клещами бесконечности. Ступеньки, торопливо пробегаемые, не торопятся застывшим на отмеренное количество полос, бетоном. Седьмой этаж. Лола дома.
Если бы мысли рождались не от чувства, а от энергии иной природы, человек бы сидел всю жизнь в углу, лицом к стене с коробочками ненужных формул и холодных, как небытие изречений. Нескольких на всех. Чувственная природа мыслей обрекает порой человека на бессмертие. Чувство это наша связь с Вселенной. Ощущая то о чем мыслить страшно, а порой невозможно, мы живем. Не важно, что форма движения, иногда, как маятник, из угла в угол.
И только плагиат произнося, производя то, что не чувствовал никто, стеклянными шарами заворачивает в себя разорванную до размеров жадных карманов вселенную. Плагиат - потеря энергии поколения, это узаконенная бездарностью безнравственность невежества, признанного властью. Это деньги у того, кто украл, умертвив, чувства.
Она не откроет. Он пишет книгу, и страница за страницей покрывается мурашками букв. Он замерз, занавески давно не греют. Песок скрипит под пером, непослушно опережающим мысли. Он давно ничего не читает.
Чернила прохладным ручейком леденят страхом руки. Темные, они красят белизну ладоней. Кляксами желаний ползут по полу, торопясь к ней. Дверь приоткрылась. Лола вышла, приложив пальцы к губам. Знак молчания. Символ с другой стороны. Там нет страха, он привык молчать, обменивая обычную потребность быть понятым на свободу мелких побегов из дома. Страшным было молчание рядом с ним, как заклинание оно доводило его до заклания собственных чувств на жертвенник подчинения.
-Любовь, отмеряемая порциями - власть, сказал он мне.
- Любви чужда манипулятивность, как полная ей противоположность, скрыла от него я. Он не молод. Уже поздно менять правила, по которым живет человек. Нельзя пугать, пусть даже и правдой.
Засохшим ртом он будет ловить отмеренные ему капли любви, наполняющие кровь ядом, останавливая взгляд подобострастием идолопоклонничества.
Любовь, какие только обличия не принимает она, наряжаясь во все. Любовь крадет сознание из углов и бежит с ним по миру, сбрасывая с себя одежду на бегу.
7
В городе стали появляться плотные, сделанные как - будто из пластика колючки. Они рождались на песке. Ночная влага поила их, неприхотливо перебрасываемых шаркающими ногами прохожих. Подчиняясь всеобщему, они размножались делением. Быстро раскалываясь во все стороны маленькими кусками от прикосновения, вдребезги, как стекло. Они заселяли безветренный город пыли пластиковой природой. Даже крысы не ели их, испытывая странное опустошение.
Подхватив колючку всю еще в песке, я аккуратно положила ее на подоконник, как обычный цветок. К вечеру она выросла и загородила окно целиком, продолжая расти на улицу.
Так закончился с крысами тот этап соседских отношений, который обычен только их началу, называемый приятельским. Крысы начали мстить. Они пробирались из дыр в полу и портили все, не прикасаясь только к колючке. Они украли большую рыжую кошку, оставленную мне дедом много лет назад.
Кошка эта давно уже только спала и очнувшись, раз в день, бегло озираясь, искала еду. Никто уже не помнил, как ее зовут. Как и когда они выманили из дома это огромное и безобидное животное. Раз в день я все еще продолжала ставить ей еду и подзывала ее к миске по привычке, все еще слабо надеясь.
8
Ложь - это воровство с приятным голосом.
Клоны были навязанной человечеству наукой и, собственно, жаждой к долгожительству проблемой. Желание бессмертия - это всегда проблема. В кожу клона на генном уровне вводился состав, татуирующий кожу как граница между ним и оригиналом, что делало их похожим на деньги старого образца.
Одиночество загрызло бы меня своими жилистыми деснами, но в доме было полно похожих на меня разноцветных, моих вечных ровесников, клонов. Они говорили все, как я громко, находчиво и одновременно. Нам не о чем было спорить, и мы просто часто ругались.
Когда-то, еще ребенком, не ведая, сэкономив денег на мороженном, сначала решив пойти в кино, и передумав, зайдя в аптеку, купила простенький прибор. Инструкций я никогда не читала. Прямо в автобусе появился первый клон. Из клеенчатой зеленой сумки заплакала толстенькая девочка. Быстро выросла, я пыталась подружиться с ней. Она быстро умерла. Я плакала. Сумку то я выбросила, но клоны продолжали появляться каждые девять месяцев. Ели, злились, умирали. Потом стали выживать. Ели, упрекали, ругались, уходили, возвращались. Снова подолгу жили у меня и никогда меня не слушались. Так я стала чужой своим собственным выросшим и повзрослевшим клеткам. Ждать понимания еще от кого бы то ни было стало полностью нелепым. Бессмертие оказалось ложным, мы старились и болели одинаково. Поздние клоны, рожденные сорокалетними, ненавидели меня. Единственное, что все мы любили одинаково страстно и в то же время грустно - тоскливо, как потерю - была старенькая фотография Семена. Мы поженились много лет назад, но он давно ушел из дома с двумя моими клонами, красным и желтым. Больше мы о них ничего не знали. Может где-то живет Семен в красно-желтой семье и с почти моими детьми.
Я нашла на мусорной яме сразу несколько зеленых сумок и тщательно разрезала их на куски. Тогда и сумки клонировались.
Так человечество, стремясь к бессмертию, пыталось почти состариться в одном поколении.
Одиночество продолжало мучительную процедуру самопознания. Клоны запретили мне открывать дверь на стук, боясь, что на всех нас не хватит еды. Умереть всем одновременно, как единому организму, им казалось злодейской насмешкой над их и без того укороченными жизнями. Жизнь с наглухо залепленной пластилином дверью казалось им нормой. Они знали свою прежнюю жизнь лишь по моим торопливым рассказам. Мне предстояло, как тирану жить, а потом и жалко умирать среди пустыни памятников сотворенных самому себе.
Ложь - это ошибка доверия. Что порождает доверие к лжецам. Либо хаос, либо любовь.
С тех пор, как клонирование стали использовать военные, запретили клонироваться гражданам. Армии клонов гибли, как бабочки, прожив один - два дня. Оружие совершенствовалось.
Биологическое оружие боролось с клонированным человеком. Микробы, непомерно развитые, бесконечные прожорливостью, губили за неделю созревших, ослабленных копированием солдат-детей. Страны соревновались, чья армия моложе. День, два, а может несколько часов быть выращенным с прожилками татуировки и быть убитым в сегодняшнем бою, зная, что на его койке этой ночью уже будет спать завтрашний солдат, похожий на него. Хотя все солдаты, унифицированные униформой - это зеркальное отражение друг друга, где общее - потребность жить.
Впереди каждой армии бежали огромные, разноформенные, причудливо разнообразные, как вызов воображению, микробы, за ними шли, чеканя шаг, одинаковые люди, рожденные двадцатилетними для того, чтобы точно погибнуть, не дождавшись ночи. В воздухе носился общий лозунг массовых боен: " За отечество".
Микробы в рукопашной с микробами противника теряли ориентиры своего и чужого и уничтожали, уничтожали, жирея и множась. Микробы братались, а люди гибли все до одного.
Генералы, готовые утром принять новые войска, вечером изнуряли новобранцев дисциплиной. Еще час, два перед сном, обремененные дипломатией генералы ругались с генералами противника до утра, а потом сидели, теряя терпение, опять почти до ночи в подземелье, запрятанные в горячую землю на сотни метров, в полудреме и одновременно отмеченные рвением служения отечеству, ярко выражавшимся в подборе новых полноценных ругательств для вечерней словесной уже бойни с противником.
Клоны не могли быть генералами. Каждое войско по международному соглашению должно было состоять на 30 процентов из клонов генерала. Каждого генерала войско охраняло и питало не менее тщательно, чем улей свою матку.
9
Прошло несколько дней. Зеленые облака торжественно, как паруса торговых флотилий далекого прошлого проплывали мимо города, бросая темные тени мглы на поседевшую траву.
В архивах обнаружены новые списки. Охотнее всего с ними сверяются деятели искусств, вдруг обнаружится древне-достойный однофамилец, или даже предок, или кто-то чужой, но с похожей фамилией. Вдруг бесталанность сегодняшнего прикроет своим плащом заслуг или подчеркнет блестящей молнией таланта внешнее сходство вчерашнего. Пусть хоть буквы заступятся за бездарность, которая всегда богата, но не может позволить себе изысканных явств. Удел бездарности - жвачка плагиата. Пережевывать то, что уже прошло все стадии, включая и стадию пищеварения. Так застревает человек навсегда между почестями и стыдом.
Кто пишет поздравительные гимны, эти рифмованные отчеты подобострастия, - чиновники. Чиновник отличается от художника тем, что художник рисует, а чиновник возглавляет прославляющий его целый союз одноподобно созванных художников.
Муштрой, приучая толпу через армейский шаг, где ритм или рифма - там и искусство, где высшая стадия изображения - фотография, общество признает только сходство за нравственность, отличие за ложность идейных устремлений. Хочешь петь - наследуй публику предков. Хочешь жить - не выделяйся, а лучше заберись в толпу, там мало света и ничего не видно кроме спин, зато тепло.
Сверка со списками закончена. Кто-то из клонов нашел предков. Из кожи вывели татуирующий ген. Это шанс может получить только старший клон приговоренного к смерти. Кто-то из прохожих нашел сходство с прошлым.
Новых же списков ждать несколько месяцев, пока издадут указ, пока напечатают сами списки. И только потом позволят всему населению занять очередь, соответственно уже узаконенному общественному положению. Но шанс есть всегда, он регламентирован заранее и только один.
Лотерея! Смысл любой лотереи это хладнокровно просчитанная определенность.
Лотерея стала национальным проектом, реализующим право людей на мечту.
10
В полночь было полнолуние и затмение луны. Вуаль сумерек почти черным медленно закрывала круглое безразличное лицо луны. Невыносимо жалостливо и безнадежно пищали крысы и лаяли несколько припрятанных жителями собак.
Население поспешило к информационным центрам.
Президент сложил с себя полномочия в связи с внезапной болезнью неделю назад. Новый президент потребовал признание права на управление страной инкогнито, затем подписал соответствующий указ. Члены палат, созванные экстренным созывом, подтвердив полномочия, обедали. Никто не увидит президента.
Зато луна через два часа уже хозяйничала на небе огромным медным тазом.
И крысы успокоились, подставя серые спинки мягкому, лечебному лунному свету.
11
Случилась зима. Зимой участилось падение снега и громоздких ледовых образований с крыш домов старого типа. Люди, боясь подойти к домам, замерзали на улицах. Храбрецы, беспечная молодежь, или старики, манимые галлюцинацией теплой кровати, подбегали к дверям домов. Могучие льдины срывались с 10 метровой высоты, легко и навсегда ломая людей. Из-под снежных завалов их освободят только теплые весенние дни. Весной освободившийся от бедняков город начнет новое строительство.
12
Человек стоял на краю крыши. Выше этой крыши не поднимался никто. Солнце прожигало кожу и мучительным однообразием яркого света сжимало болью голову. Осторожно он присел на самый край, свесив ноги. Несколько лет он жил на крыше. Он давно перестал считать дни. Одиночество все время караулило его. Он шел на край крыши, одиночество, цепляясь, пытаясь удержаться в его взгляде, стремительно падало на город. Внизу были крыши, они, казалось, плотно приминали дома. Крыши были и вверху. Дома тянулись за ними, вставали на цыпочки, готовые взлететь от счастья. Счастье долгое, как ожидание наполнило его. Ему захотелось полететь. Одиночество - это абсолютная свобода. Мысли о гибели - жажда быть понятым, утолить которую может только одиночество. Кто мог понять, спрятавшись за занавесками в доме от безветренной ночи, как ходить по крыше весь день и думать, все время думать, а ночью лежать устало, как от работы, трудной, но нужной и смотреть как звезды, пробираясь через груду туч, робкие, мерцающие, были близкими и понятными. Звезды падали иногда, совсем близко, ломая дома, и тогда нагота казалась беззащитностью и зовом, вот так же как звезды предать свое тело, темноте ночи, встретив иное.
13
Лиловый закат затопил половину города. Солнце выжигало чернила сумерек пятнами, на которых, казалось, все исчезало. Дома, деревья, целые улицы, поделились на части света и тьмы. Свет скрывал от глаз, прятал то половину дома, то дерево, заменяя их блестящими рыжими пятнами. Человек перешагнул из поглотившего его света в озноб сумерек. Грань солнца и ночи была теплой чертой между воображением и сном. Ничего нет в пустоте вещих снов. Зачем предопределенность прошлым, приоткрытая сном, яростному солнечному дню, где все блестит новизной. Ночь прятала незавершенность, ошибки и усталость в полумрак, где заснувшее сознание не вырастало выше травы, покрывая собой все. Ночь пугала темнотой и обещала радость отрывками снов и собственной слабостью.
Можно подойти к окну и смотреть на ночь, обнажающую искусственным светом чужие жизни, захваченные рамами окон, как картины, разбросанные тысячами по дремлющему городу. Можно вот так стоять у окна, как портрет, созданный природой и одиночеством, и думать о любви, как подобии, где дорог каждый в плену короткого света лампы, на сегодняшнем вернисаже улиц и ночного холода.
14
Вырваться из жесткой четким рамы в пустыню ночного города. Смотреть на ночь и прямоугольники светлых окон, соединившись с темнотой. Стать зрителем монотонно повторяющегося улицами города, глашатаем бесстрашия перед темнотой и замкнутостью размноженных окон, где уставшее солнце заменила настольная лампа, и только слабый ее свет условностью спасает от ночи черным облаком, дразнящим пустоту.
Улицы каждый раз запрятывают надежду в темные неподвижные кустарники около домов, в песок, перебегающий от ног к обочине дороги. Надежда притаилась в ожиданье света.
Откуда-то в городе появилась огромная машина. Может это военные или власть делали оценку мобилизации внимания или ловкости. Машина ездила быстро и внезапно, будто гоняясь за прохожими. Он отскочил в сторону, Лола, смеясь, появилась в окне машины и снова, приложила пальцы к губам. Молчать. Он будет молчать до тревожной ночи, чтобы спрятать надежду в темноту.
15
Непонятно быстро город наполнился толстыми и широкими железными дверями. Люди разбирали их и быстро загораживались, напряженно бросая в кучи веселый ситец занавесок. Умельцы распиливали двери по размерам окон и отгораживались от солнца, ночи, песка и любопытства прохожих. Когда город захлопнулся всеми окнами вовнутрь, я разбила колючку. Окно, оставшись безветренным, сияло. Улицы безлюдны. Но хорошо было знать, что люди не исчезли совсем, а только притаились за начавшим уже ржаветь железом. Когда-нибудь мы снова встретимся, когда они устанут от добровольного изгнания, запрятав себя в бетонные, увитые железом кубики квартир.
Содрала пластилин с двери. Распахнула ее полностью, зная, что больше никто не придет. Шарик пластилина остался, неловко маленький, лежать на подоконнике.
16
Черные дыры - граница бесконечности, набрасывались ночью на город, ставший похожим на огромную тюрьму, где власть, заковав людей изнутри, отступила, вызывая каждого или нужного при необходимости. Но день белым снова создавал очертания домов, и слякоть быстро грызла железо оков.
17
Чиновник чинно проходит по залу, обремененный заботами об отечестве, о чем яростно свидетельствуют ордена непомерно, золотыми мухами заляпавшие мундир. Чиновник и есть вожделение славы, где - он отец, а остальные дети. Он несет бремя власти вместо радости родительской ответственности ради яркости выслуги. И он тоже попадает в дуализм рабства. И он, сияюще-важный, он тоже раб: чины - структура. Жизнь замирает клокотанием пульса под лозунгами государства, где сотни золотогрудых чиновников заставляют одного человека перестать мыслить. Тысячи таких посланников государства ищут новые чувства и мысли, чтобы строить на них города, музеи, кладбища, очищать и асфальтировать тропинку к могиле, где прямоугольные формы, обокрав, уже начали разрушать саму память о мышлении как способе жизни. Гулко гудит камень, брошенный в глубину засохшего колодца. Он дает ложный звук пустоты сути. Там где должна быть вода, не место грохоту эха. Там - где новое, невозможно появиться славе, там только хохот каменьев брошенных в глубину.
Не все умеют читать. Учитесь читать - торопят плакаты. Читайте то, что чиновники торопятся предъявить как жизнь во славу отечества.
Творец бредет один по осколкам смеха, и, касаясь ступень, насмешки, ранят сердце и теплая кровь согревает пальцы, и ничего не меняется в цикле его природы, ничто не грубеет и не слабеет. Жить похожим на самого себя, где ложно даже зеркало, где смех навязчив, как мухи, и мнения каждого, кто проходит мимо, рупором растущего тиража, мусорят жизнь. Мнения произносят близкие, но голосом сановного чиновника, застрявшего в горле комом прочитанного, проглоченного. Мнение - отрыжки, где средой не признается за личность тот, кто физически в этой среде. Только расставленные, как верстовые столбы и государственно раскрашенные в полоску или выряженные в иную форму, люди признают пройденный друг другом путь, после того, как чиновник напишет на лбу номер или дистанцию. Те, кто прячет лбы от клейма заслуг или беспокойства выслуг, непривычны, неприличны, смешны и недоступны для статуса оценки, они вне общества, но физически все же в среде.
И каждый день среда неутомимо посылает кого-то беспечно и бесконечно любимого касаться пальцев холодной коже небрежности, ушей боли упреков, губам поцелуев, полных набухшими плодами общественного мнения, где глазам остается видеть разбитые зеркала собственного воображения, изогнутые небрежностью непонимания.
Поражение могут простить, пожалев за него, заброшенные победы и непринятые награды вызывают ненависть.
Надо успеть жить прежде, чем быть переработанным на плакат и попасть в руки разносчиков, как реклама, где от тебя оставят обществу ровно столько сколько захотят.
Насмешка - это самое действенное средство порабощения. Засмеяться первым - победа.
Нежные всегда обнаженные пальцы, касаясь лица напоминанием, хранят уникальность рисунка. Чиновники любят носить перчатки, чтобы забывать зов природы к природе индивидуальности.
В памяти замирает приятным образ первой учительницы, научив читать, начала сразу толковать прочитанное вниманием приоткрытым ртам. Слабая, стареющая, с милой улыбкой. В ней запрятан чиновник, с полномочиями бесконечной власти.
Учителя вне структуры. Она не училась ничему, кроме: заставить подчиняться. Она нужна власти, как образ детства и послушания. Когда мать занимается чем-то иным, кроме ребенка, кто-то другой учит его, ее ребенка, как быть полезным не развиваясь, как, развиваясь, ценить серость как норму высоты или власти; как отдавать жизнь за отечество, которому не нужна твоя жизнь, а нужна твоя смерть.
Железные двери, оснащенные ржавостью скрипа, информировали инстанции о движении из квартир в город и обратно.
В открытое пространство моей квартиры полетели письма - указания, поставить железную дверь.
Вчера захватить двери, как бы потерянные множеством на улицах, считалось удачей: вдруг не хватит на всех, а сегодня захлопнуть дверь стало приказом, двери доставляли на дом. Вместо светлой дыры проема должно появиться плотное железное полотно.
Через несколько часов пришел городской водопроводчик поставить дверь. Я отдала ему золотую рамку, где была фотография Семена, отдала второпях вместе с фотографией, чтобы он сделал лаз для кошки. Он строго спросил меня размеры животного, они оказались близкие к моим. Он жадно уменьшил их и отпилил дверь только снизу. И солнце, не ведая, что такое унижение, бесхитростно заползало в мой дом по полу.
18
Клоны опять ушли искать Семена. Они думали, что лучше или, быть может, моложе меня. Я знала с ним, что такое беспечность и безоглядность страсти, на их же долю достанется ревность.
Внезапно завыла сирена, сопутствующая правлению инкогнито. Людям в камерах квартир за железными стенами было не страшно, но те, кто шел по улицам, быстро прижались к стенам домов. Сирена - символ настороженности, вдруг замолкла, и люди тихо и обрадовано поспешили по домам.
- Я шел из магазина с полными сумками, говорил он, торопливо оправдываясь, Марине, завыла сирена, я побежал и споткнулся, еда рассыпалась...
Он шел из магазина с полными сумками, завыла сирена, он побежал и споткнулся, еда рассыпалась... Крысы взяли его в кольцо, прижимая к стене, и разворовали еду. Он запомнил нескольких, но давно уже не верил в правосудие. Сегодня он не думал о Лоле. Унижение отгораживается от любви.
Ночью скрипела дверь, а он лежал, незаметно тихо, потом достал обгрызанные карманами листы бумаги и начал писать наощупь, прячась под одеялом, как под одеялом читал в детстве, тайком, чтобы не заругала мама, что он может испортить зрение или простудится через щель, оставленную дышать.
Утром он обнаружил пустоту рядом с собой вместо Марины. В доме завтракали, незнакомый мужчина говорил робко и оправдывался. Марина смеялась и была хорошенькой. Большими подошвами она немного шаркала по полу, как в детстве, когда дети перебегают на стуле пространство к полу, но не могут все же до него дотянуться. Мама гладила мужчину по спине, ласково, теплой ладонью.
19
-Семен, строго - радостно говорила Марина то одному, то другому мужчине. Лицо ее раскраснелось веселыми половинками яблока.
Мама сидела спиной к нему. Он подсел к столу, пытаясь заглянуть ей в лицо. Молчание плотно отгородило ее.
- Мы нашли сумки с едой, те, которые потерял ты, быстро говорила Марина.
- Еды было много. Потом он вышел из комнаты старухи, показала Марина ладонью вверх на вновь появившегося.
- Семен, ласково произнесла Марина.
- Тебя не бывает дома целыми днями, а ночами ты запираешься в комнате, чтобы спать, спать с ней. Сказала мама, не повернувшись.
- Я много работаю, я хотел... Он замолчал, увидев внимательно любопытный взгляд двойника.
- Почему у него абсолютно чистая кожа, ах мама, мама. Она избавила его от клейма клона. Но как?
- Тебя приговорили к казни, не оборачиваясь, сухо и громко произнесла старуха. Иди, он устал.
Марина посмотрела на него невнимательно жалостно.
- Я не знал... начал оправдываться двойник.
- Что ты наделала, мама? Как ты смогла...
- Я, мать, мать может все. Мать может все, чтобы вернуть своего сына.
Родители Марины появились в дверях. Они держали в руках, что-то круглое, им давно было запрещено разговаривать. Они только виновато улыбались. Но так они улыбались всегда.
Он выбежал из дома, не прощаясь с детьми. Тяжело скрипнула дверь.
Лола была дома.
- Лола, открой. Я пришел к тебе навсегда. Больше не надо плакать, Лола, больше не будет разлук.
Лола открыла неожиданно быстро. Яркий свет хлынул в сумерки под похожий ржавый скрежет двери.
Тот другой уже сидел за столом и пил чай, он смущенно улыбался. Руки его были испачканы чернилами.
- Лола, меня приговорили к казни, неожиданно сказал Семен. - Мне очень страшно.
Она скользнула к нему, почти прижавшись, и тихо прошептала слова любви и прощанья.
Тот другой, тот лже - он, сидел, опустив голову; но он то знал, что за этой смущенностью бушует жадность желаний и полное безразличие ко всему чужому. Диктатор - величина вселенной. Это уже не человек.
20
Он выбежал на улицы, не умевший жить вне дома. Он не думал о казни, он боялся простуды, как с детства его приучила мать. Внутри была пустота вселенной. Молчание. Холод замедлял шаги.
Вселенная нащупывала город в своей утробе.
Завыла сирена, Семен продолжал идти по середине улицы, ему уже не было страшно. Он зашел в кафе, еды там не было. Попытался читать справочник указов, лежащий на маленьком пластиковом столе под ярким светом лампы, но приговоренному к казни, ему уже было все равно, каким законам подчиняется город. Конечно, хотелось бы знать правила, по которым его приговорили, и как это случиться. Выйдя из кафе, попробовал писать на песке. Он всю жизнь писал для себя, и сейчас, казалось, не было разницы на чем.
- Смерти нет, есть смена жизни, написал он палкой на неуклюжем песке.
- Может эта надпись переживет меня, подумал он с нелепой надеждой на ошибку.
21
Семен пришел ко мне, когда я была одна. Мы сидели на кухне как два брата и молча пили чай. Щель между дверью и полом начала темнеть, и я ждала, что он вот-вот уйдет.
Он остался.
Утром он начал рассказ с того момента, когда покинул меня, но многое забыл.
Мои клоны, сбежавшие с ним, умерли. Остальное я слушала из вежливости. Лола. Я знала одну проститутку с таким именем. Он продолжал рассказывать о маме, о детях... Сидел немолодой, видение моей молодости, красивыми жестами обводил пространство в комнате как - будто, что-то создавал из глины, иной мир рядом с ним, в который мне не удалось ступить.
Я украдкой посматривала в сторону, на уголок стола, где раньше стояла его фотография, и прощалась с этим видением, эхом из пустоты.
Я ждала, когда он уйдет, чтобы плакать одной о том, как жизнь теряет контуры, как ожидание, сменив радость, блекнет в пустоте одиночества, где лишнее все, где тесно с самим собой.
-Казнь? Я поняла, что он никуда не уйдет, ему некуда больше идти, он решил спрятаться в молодость, в тень моей любви, в ветвях руками разбросанной помогать жалости.
-Могут вернуться клоны, их уже семеро, сказала я.
Он посмотрел на меня виновато - любопытно угрюмыми темными глазами.
22
Крысы всегда подслушивали, они не стали доносить. Я дождалась момента прогулки многоголового. Оно состарилось и еле волочило себя по песку. Новые поколения счастливо молодых шумно сопровождали старость этого существа. Я вышла и стала на их пути. Многоголовое кивнуло, и я рассказала о Семене. Многоголовое кивнуло, и я поняла, что они согласились спрятать Семена.
Он плотно закутывался шарфом, давая мне мелкие поручения. Я передала ему большую банку чернил и его выцветшую книгу, на которой можно было писать заново. Он спускался куда - то в неведомое.
Я стала носить крысам еду, боясь, что он может стать заложником голодного их существования, что они попросту съедят его.
После возвращения клонов еды больше не оставалось. И крысы перестали приходить, они покинули мой дом.
23
Выл внезапный ветер, все переворачивая и гоняя по кругу площади. Птицы падали, пойманные непогодой в капканы песка. Песок царапал кожу и крепко хватал за ноги. Была объявлена мобилизация. Вырвавшийся ветер быстро снова усмирили и отравили на переработку энергии. Но мобилизация продолжалась.
Была объявлена война между севером и югом, с севера на юг, между востоком и западом, с востока на запад. Еще север и юг дрались каждый с западом и востоком, как ветряные мельницы. Война везде размахивала лопастями плакатов.
- Как, вы не на войне? спрашивали редкие прохожие друг у друга с упреком, или самих себя с опаской, что о них могут вспомнить, и надеждой на отсрочку.
Информационные центры были закрыты: мобилизация не нуждалась в информации. Безграничность войны была прямой противоположностью информационной скудости. Кто воевал, не известно. Кто побеждал, не важно. Кто руководил, секретно. Кто умирал, безымянно. Война. Герой - народ. Человек же - солдат с уставом на смерть. Война - все живые учтены для отправки на фронт. После отправки имена больше не нужны. У массовой смерти всегда один и тот же сценарий.
На войну призвали моих семерых клонов. Она были рады, натирали щеки и губы песком, вместо недоступных румян и помады, и ждали, когда за ними приедет машина. С раскрасневшимися и поцарапанными щеками они мечтали, как будут спасать солдат с поля боя. Мне стало их жалко, маленьких толстеньких девочек, выпавших когда - то из зеленой сумки. Меня отравила и состарила ответственность.
Я закрасила себя чернилами и отправилась с ними.
Оказалось, что в этой войне санитарки не нужны: смерть неизбежна.
Нас отправили на передовую в первый же день. Каждый получил конверт с заданием, пробежать пять метров и погибнуть. Я пыталась объяснить моим клонам невозвратимую нелепость гибели, но политработа уже была проделана, высоким красавцем в штатском, который два часа орал в рупор:
- Война, герои, смерть, ура.
Уговорить удалось только одного клона пробежать три метра вместо пяти и остаться в живых. Мы закопались в песок. Остальные геройски и безымянно гибли, поглощаемые тем же песком.
Кому нужны были эти лишние два шага в пустыне песка. Так погибли шесть меня, не дождавшись встречи с Семеном.
Мы лежали до ночи в песке и плакали от страха и потерь, а по нам бежали целый день еще полные надежд. Наши слезы смешивались с их кровью, и уже непонятно было живы ли мы, а если живы, то зачем, если все погибли.
Ночью поле осветили прожекторы, песок, чистый и рассыпчатый, был безучастно новым.
А далеко, в штабах, запрятаны от войны генералы, с планами новых атак, с их задами, усердно дожидающимися победных маршей.
24
Однообразные заполнили улицы, скрип дверей почти исчез, посторонившись перед натиском послевоенного веселья, громкого на улицах и грустного в голодном полумраке квартир.
Вчера не вернулся мой клон. Она вышла вечером посмотреть на застывшие огромные звезды, нависшие над желтым песчаным городом, скрипнув дверью, в одном халатике и больше не вернулась.
Я осталась снова одна. В дверь бесконечностью заползали сумерки и холод. От холода я куталась в старенькое пальто, от сумерек прятала, зажмурив, глаза.
В городе стали пропадать старики, дети и клоны.
Часто Лола проходила мимо окна, то иногда сидела около двери, может, кого-то искала или ждала.