По коридору на добротных железных носилках, с приделанными к ним снизу колесиками, вывозили Петра Алексеевича Грушкина.
"Ничего", - думал санитар.
- Ничего, если развернуть негде, то можно и ногами вперед, - говорил санитар Грушкину, с ужасом нащупавшему нехватку кошелька на своем болезненном теле.
Грушкин точно помнил, когда его подобрали на улице и он очнулся, кошелек был.
Кошелек был еще даже тогда, когда Петра Алексеевича везли головой вперед на осмотр в кабинет.
Карман халата санитара был вызывающе оттопырен спрятанными туда еще неделю назад двумя парами грязных носков, которые санитар регулярно приносил на стирку своей даме сердца, работавшей в этом же учреждении. Но дама пропала куда-то, может, засела на больничный по уходу за своими двумя детьми, болевшими постоянно. Санитар распихал белье как попало в надежде, что она появится вскоре.
Грушкин, которому внезапно примерещилось, что его сбережениями можно оттопырить карман санитара, так же как и носками, к тому же еще и месячной заскорузлости, безвольно, но крайне настойчиво начал тянуть халат, ухватившись за карман.
Санитар смущенно отмахнулся, попав Грушкину Петру Алексеевичу в висок указательной косточкой сильного своего кулака. Петр Алексеевич и ахнуть не успел, только вздохнул неглубоко. Санитар подвез его к кабинету рентгенолога.
Через час прибежала рентгенолог с обеда, таща по привычке сумки с едой. Она и обнаружила первая труп Грушкина, слегка подтолкнула каталку в сторону к выходу, ногами вперед, открыла дверь, запрятала продукты в шкаф, вернулась и потребовала, отозвавшись эхом в пустом коридоре:
- Следующий.
На следующий день Агрипина Алевтиновна, зам главврача МСЧ увидела в коридоре около кабинета человека.
- Вы ко мне? - спросила она невыразительно, машинально отметив настойчивую бледность на лице просителя.
"Инфаркт", - буднично подумала она.
Не расслышав вопроса, человек принялся громко говорить, очевидно, о наболевшем.
- Вчера я почувствовал... - почти закричал он.
Резкий его голос странно прозвучал в коридоре.
- Потом расскажете, - с профессиональной нотой бодрости, более похожей на раздражение, подбодрила Агрипина Алевтиновна.
Войдя в кабинет, она воспользовалась уединением, чтобы вздохнуть несколько раз, позвонить сыну и, наконец, обидеться, что к телефону подошла его жена. Затем она выписала рецепт сыну - смазывать горло, которое она неустанно лечила всю его жизнь и большую часть своей.
Внезапно в ее кабинете раздался телефонный звонок. Молодой врач Тяпкин, проходя по коридору, увидел человека, сидящего в пространстве между своим кабинетом и кабинетом заведующего. Опасаясь поступить нетактично и прихватить чужого пациента, Тяпкин не хотел упускать и своего, не отвыкнув еще до конца от двухлетней работы в частной клинике, откуда его уволили неделю назад за перевозку заинвентаризированной скамейки из больничного двора в свой приусадебный участок. Сам же больной ничего уже не говорил, а только тихо качался из стороны в сторону от кабинета заведующего к кабинету Тяпкина, что тоже ясности не добавляло.
- Молодой, да ранний, - неприязненно поставила диагноз заведующая Тяпкину, выслушав его торопливый говорок. К ней прицепилась слава хорошего диагноста еще в институте, когда вместе с группой попав в морг, она закричала первая: "Покойники!"
- Займитесь им, Василий Васильевич, - не без ехидства произнесла она, нарочито проговаривая окончания имени и отчества молодого врача, которые при обычных обстоятельствах и в угоду народным традициям по-свойски обрубались с концов наполовину.
В понедельник Крошкина и Грушкина похоронили.
Некролог вывесили только в четверг, и Грушкин с Крошкиным, которым кадровики, вечный бич жизнелюбия, выставили по два прогула, грозившие лишением премии целому отделу за то, что они оказались там, где религия обещает вечность, а земля - прах, были, наконец-то, оправданы и в глазах коллектива.
- Кто бы мог подумать? - озираясь по сторонам в поисках ответа, ахала Валечка.
- И ведь как жили, так и умерли, - добавила пенсионерка Люба, подметавшая пол.
- Что вы хотите этим сказать? - спросила судорожно Зинаида Николаевна (ходили слухи, что она была любовницей Крошкина).
- А то, что Грушкин имел интрижку с женой Крошкина, - захохотал из своего угла Николенька.
- Что вы говорите, - съязвила Майечка, - я слышала, что это Крошкин имел интрижку с женой Грушкина.
- О покойниках плохо не говорят, - сказала все еще грустная Лидия Петровна, о которой знали точно, что она была любовницей Крошкина.
Верочка и Ирочка, весело переглядываясь, хохотали, потому что Верочка еще не знала, что Ирочка уже вторую неделю была любовницей Николеньки, а Ирочка доверчиво полагала, что Николенька бросил Верочку еще месяц назад.
Так этот большой и дружный коллектив, работавший на благо путей смещения, принял весть о кончине своих товарищей.
- А, простите, от чего они... того? - не выдержав, полюбопытствовал Иннокентий Болотский, обычно тихо писавший стихи уже четверть века в ящики всех письменных столов, встреченных им на трудовом пути.
- Как от чего? - удивилась пенсионерка Люба. - От аппендицита, гнойного.
- Что вы говорите, а я и не знала, что гнойный аппендицит - вирусное заболевание, - встревожилась красавица Валечка, оказавшаяся ближайшей соседкой обоих усопших.
Эту-то фразу и услышал, проходя мимо окна эпидемиолог медсанчасти Никонов П.М., защитивший через два с половиной года диссертацию на тему "Вирусное воспроизводство патологического возбудителя заглушной пазухи гнойного анахронизма правостороннего аппендицита в распахнутоносовых пазухах воздушно-капельным путем" и позже возглавивший неврологический институт имени Буянько-Ламбарозо, названного так в честь знаменитого уссурийского путешественника и шамана, съеденного тиграми в день своего сорокалетия.
Буянько-Ламбарозо долго не признавали в нашей стране из-за этой неудачи, одновременно ставшей и его кончиной. Дело в том, что написав к своему сорокалетию труд о гениях, шаманах, шарлатанах и просто дураках, и после этого перестав отличать одних от других: в силу плохой освещенности тайги он потерял остроту зрения, стараясь закончить рукопись ко дню рождения, а ближайшая аптека, где можно было заказать очки, была далеко. Затеяв запланированный самим собой праздник для самого себя, что говорило о некоторой его собранности и безусловном оптимизме, на основании которого, казалось, он все и рассчитал, даже разослав приглашения во многие известные издательства газет и научных журналов, ученый, лучиной разведя костер, как его учили в детстве, затушил его, страдая склерозом, позже выдаваемым библиографами за энурез, преждевременно, до рассвета, за что и был съеден тиграми. В ту же ночь, но уже после его гибели, разразилась гроза, приведшая к пожару тайги, приписываемому неосторожному обращению со спичками путешественника и шамана. Журналисты, не успевшие к окончанию пожара, сделав репортажи о пожаре по годами наработанным материалам, именуемым болванками, разбежались за будущими сенсациями. Журналист же Вести-на-месте, вернувшийся из отпуска и не включившийся пока в работу, планами еще не располагал. Оставшись на месте полистать блокнот, он обратил внимание и на приглашение Буянько-Ламбарозо, в котором стояла дата, имевшая место две недели назад перед началом пожара и непосредственно перед его отпуском. Не сходя с места, пристроившись на чудом уцелевшем для этих целей после пожара пеньке, он набросал беглые подробности, в которых любознательная к происшествиям публика впервые разыскала имя Буянько-Ламбарозо, с которым ей сразу пришлось и проститься.
Сенсацией воспользовались умело появившиеся после публикации сторонники и противники ученого. Их публичная борьба обрастала частыми в ученом мире кандидатскими степенями и реже докторскими. Назащищавшись, сторонники достигли временной победы, доказав отсутствие магазинов, а косвенно и спичек на расстоянии нескольких дней пути, в местности, облюбованной Буянько-Ламбарозо для труда, построенного исключительно на воображении бедняги.
Предполагалось снарядить экспедицию на поиски остатков лучины, используя метод семейных подрядов, из рядов ученых, но их жены, не отъезжающие в пенатах никуда дальше приусадебных участков, отказались покидать насиженный город даже ради науки мужей.
Так, почти естественным путем, удалось восстановить как собственно, и обнаружить имя этого никем неизвестного ученого человека.
В его чудом уцелевших записках опять больше всего досталось Пушкину, кажется, из-за того, что Буянько-Ламбарозо, представляя себя на месте жены Пушкина, никак не мог понять как он, Буянько-Ламбарозо, смог бы жить с Пушкиным в качестве его жены.
Нерасторопность воображения и глубокая удрученность с этим связанные толкнули Буянько, который сызмальства был не прочь побыть на виду (и это ему так или иначе удавалось), к заявлению, что все гении, о которых он был наслышан, ничем не отличались от помешанных, которых он знал хорошо.
Себя ученый к гениям не причислял, боясь за правду; что она всплывет. Подобная боязнь за подпадание самих себя под собственные нелестные определения, щедро адресованные другим, часто случается с производителями быстрых теорий, которым все средства хороши, кроме знаний, которые только мешают, если не отсутствуют, по определению задуманного.
"Уж лучше как есть, лучше меньше, да дольше", - подумал он, перед тем как затушить костер, предусмотрительно опасаясь пожара.
Теперь в институте кроме совещаний, спровоцированных домыслом Буянько, и быстро перекочевавшим в научную среду уже как идеи, на благодатную почву, где ни одна мысль не пропадает даром, без попытки выбить средства на ее финансирование, вовсю уже шли разработки того, как каждого гения представить сумасшедшим, сумасшедшего - шаманом, шарлатанов - дураками, а дураков - гениями.
Разработки быстро заняли подобающее место на государственном уровне, где умели считать и, несомненно, оценили идею перехода количества в качество тем же количеством. А именно, успешность разработок привела бы к потенциальному возрастанию интеллекта целой нации за счет резкой потери массы дураков, переработанных в гении почти без затрат.
- Подумать только, сколько дураков! - радовались в правительстве.
Но думать об этом долго с удовольствием было тяжело.
И вдруг все они завтра - гении. Это же сразу повысит ВВП (возможно валовой продукт), - не унималось правительство.
Да и куда деться от мифа, уже принявшего формы народной традиции, о продаже мозгов.
- Продажа мозгов лучше, чем их пропажа, - говорил народ на городских скамейках.
Но разработки саботировались гениями, которых было предложено игнорировать на ранних стадиях проекта, и которые оказывались везде, где было что-то новенькое, от открытий до мирового признания, хотя именно признанием их предпочитали при жизни не беспокоить, чтобы не снижать их работоспособности.
Признание избирательно, и выбирается оно исключительно людьми заслуженными в одноименных областях, и к тому же коренными патриотами.
- Масоны, - стратегически и одновременно в ногу со временем умалчивая первое ключевое слово этого рокового определения, дулся на них директор института, изнывая, как от чесотки, от присутствия в своем учреждении всех отловленных гениев отечества. Их было семь человек.
- Жиды, - говорила санитарка, предпочитая первое, приятное для ее слуха, слово того же определения и в соответствии с невиданным нигде более простодушием, швыряла им нестиранные халаты взамен изношенных.
"Удрать не успели, голубочки", - размышлял глубже директор, все же жалея себя почти по-отечески, ему так ни разу и не удалось оформить командировку за границу.
- Своих дураков полно, - сказали осведомленные лица в бухгалтерии правительства, сопоставив его финансовые планы со своими.
- Сволочи, - положив конец мечтаниям своим, а заодно и директора в этом магическом диалоге, имевшим место на разных этажах, но в одно и тоже время, сплюнула себе под ноги, вымыв пол, санитарка Василиса. - Всю жизнь на них горбаться, - вызывающе апеллировала она напоследок к народному качеству путать личные интересы с рабочими.
Природа гения - индивидуальность, в отличие от бесхитростного на вид лукавства, распространенного столь густо, что порой приходят мысли о планомерном его засеве.
К тому же институтом из-за небрежного финансирования была разработана только одна микстура, которая и служила всем стратегическим амбициям руководства, применяемая к подопытным в строгом соответствии со схемами и графиками, разработанными Лужайским и его лабораторией надсмотра над действительностью и отклонениями от нее. Лужайский и его люди знали, а если и не знали, то как-то догадывались, где, кому и сколько эту микстуру принимать.
Микстуру подавали в одноразовых пластиковых стаканчиках с надписанными вечным карандашом на них именами подопытных, что заметно удлиняло жизнь самих стаканчиков до факта образования нескольких дырок на дне. Стаканчики с краями обкусанными значительно ниже середины, так, что имени разобрать уже было невозможно, тоже выбрасывались.
Микстурой в основном кормили вместо завтрака и обеда, потому что на ужин ничего положено в смете не было: ужин отдавали врагу, в основном, в его роли выступал коллектив заявленного в эксперименте учреждения.
В то время как дураки выпивали микстуру, в надежде на чудо, из-за пристрастия к которому и сформировалось само определение, шаманы нагло, но тайком, выливали микстуру в рукав; шарлатаны - в цветы, так отбрасывает крапленые карты игрок, чтобы не побили, догадавшись; гении демонстративно вышвыривали микстуру в урну, причем вместе со стаканчиками, а некоторые плескали жидкость прямо в лицо главврачу. Принципиальность гениев, откровенно срывающих эксперимент, раздражала всех. Гибель же цветов в районе пяти километров объясняли действием ядерного излучения ракет дальнего действия ближайших стран, сожженные рукава халатов списывали за счет метеоусловий и прочих осадков. Лицо главврача сильно пострадало в ходе эксперимента, превратившись из худого и удлиненного в толстое и круглое, как, собственно, и вся его фигура, некогда хрупко-скромная, которая теперь с трудом влезала даже в руководящее кресло, а уж вылезать оттуда было настоящей мукой; все чаще и чаще ему приходилось прибегать к помощи медицинских работников самого низшего ранга, чтобы выбраться из кресла, осадившего нижнюю часть его фигуры до схожести с основанием памятника. Он страдал.
- Зажрался, - говорила нянечка Василиса, не любившая поднимать ничего тяжелее судна.
- Может судно тебе принести? - заботливо спрашивала она в ответ на внеочередную просьбу шефа.
Оставались не удел только сумасшедшие, на которых микстуру экономили из-за небрежного расходования выделенных средств. Да и что с них взять, с сумасшедших. Действительно, взять с них было нечего: к ним редко кто-то приходил с передачами.
Единственными, кто пил микстуру добровольно и даже втайне, были грузчики, за обещанное в ней присутствие спирта. Позже выяснилось, что и края стаканчиков обгладывали они же, пытаясь закусывать.
Несмотря на то, что в микстуре содержание спирта никогда не превышало уровня обещанности, грузчики часто впадали в белую горячку, в которой все как один ругали микстуру по матери.
2
Министр орал. Остальные внимательно его слушали. Каждый старался как мог и как того требовала должность.
На подоконнике стоял столетник с ощипанными со всех сторон веточками.
Нетрудно предположить, что при современной популяризации долгожительства средствами массовой информации, находилось полно желающих. Тем более в кабинете министра речь шла о работниках министерства, людях жизнью в основном довольных, по крайней мере, сравнительно удовлетворенных. Каждому хотелось попробовать на себе, прямо здесь в кабинете министра, отщипнув от одноименного цветка, и сладко пожевывая горькую жидкую веточку, дождаться своей минуты и покинуть этот кабинет. Бежать в свой кабинет, чтобы плавно вступить в него и в свою должность, вызвать подчиненных и повторить министерскую процедуру новым составом, с собою во главе. Потом поехать кто куда, это все дело вкуса, и так возможно лет сто, ну хотя бы пятьдесят или даже пусть будет сорок.
Кто-то задел столетник локтем.
Цветок, если можно его так назвать, упал. Горшок разбился вдребезги.
Министр вздрогнул, как от взрыва, резко пригнувшись, головой вниз: коленки не успели согнуться. Его руки влажно похолодели, он озирался по сторонам, не меняя этого неловкого положения.
"Диверсия", - все еще внятно дребезжало в его голове. Увидев, что и остальные тактично присели, чтобы не быть выше руководства и никто не упал, он тоже падать не стал, а, напротив, минут через пять взял себя в руки, хотя сильно закрутило живот. Он прошелся, прокашлялся и остановился, заложив одну руку в карман, а другую на поясницу, случайно сохранив равновесие.
- Что это? - потребовал министр одними продольными морщинами лба, сделав ими внушительный зигзаг.
- Цветок, - испуганно, но без сомнения, ответил кто-то стоящий ближе к подоконнику, нагнувшись, чтобы поднять столетник вместе с черепками горшка.
- Не трогать, - снова обретя голос, заорал министр, упражняя легкие, но травмируя горло - чем-то всегда приходится жертвовать.
- Всем по местам, пока еще эти места ваши!
Все рванулись к своим местам, где каждого ждала своя бочка меда власти, после капель дегтя, второпях проглоченных в кабинете министра.
Пообещав всем, что они успеют добежать до своих кабинетов, министр слукавил. Он уволил начальника управления, пытавшегося поднять цветок и очевидно его же и уронившего.
Министр был не дурак, напротив...
На противоположной стенке висели только часы, казавшиеся заблудившейся истиной в сутолоке неподвижного министерства.
Надо будет портрет повесить, подумал он с вниманием. Что поделаешь - иерархия. Каждый, имеет кого-то над своей головой.
Расправившись с мошенником, которому что-то надо было от столетника, интересно что, министр понял, что ошибся.
А если их шайка, думал он, ни доказать, ни поймать, а они не взорвать, так отравить, не отравить, так подстрелить, не подстрелить, так яду подсыпать, хотя ядом и отравить можно, вовремя одумался министр.
Его подозрительность рассеяли вызванные секретаршей спецназовцы.
Это оказались два толстяка с торопливой одышкой.
- Что за спецназ? - ахнул министр, доверчиво ожидая объяснений.
- Мы из интеллектуальной группы поддержки, - ловко увернулись в который раз толстяки от камней, щедро кидаемых в их огород сомневающимися.
- Спецназ, он тоже разный, понимаешь, - сказал один из них, тот, у которого не сбивалось сильно дыхание от разговора.
Другой же каждый раз, почти не слышно, повторял каждое слово за первым.
"Таким в министры не пробраться", - самодовольно подумал министр.
Оба надели перчатки и попросили министра удалиться из кабинета для его личной и возможно дальнейшей безопасности.
"Как же я сам-то об этом не догадался, я же рисковал-то как", - задумался министр уже дома, ночью, лежа в постели.
Оставшись в кабинете наедине с министерскими благами, они пробыли там до конца дня, звонили четыре раза жене разговорчивого на Кипр, где она отдыхала последние пару лет, всей душой принадлежа мужу, спросили два раза чай с бутербродами и три раза кофе с коньяком.
Ушли, весело поболтав с молчаливой секретаршей, доброй женщиной заметного роста. Обещали вернуться на следующий день, но вместо них пришли три здоровенных детины, ростом выше секретарши, осмотрели углы, усмехнулись столетнику, составили акт, отдали честь министру и тоже ушли.
Министр не знал, что думать. Он снова созвал совещание. С каждым днем кричать становилось все труднее: терялось одно из основных профессиональных качеств, тщательно наработанных годами честной службы. Врачи тоже безмолвствовали, возглавляемые хорошим диагностом. Министр стал проводить совещания недомолвками: гортанный короткий выкрик-пауза, также помогали брови, строго держа изображение вопросительного знака на непримиримом к понижению в должности лице. Все это сильно смущало его привыкших практически ко всему, как на своих постах, так и на пути к ним, подчиненных.
Снизился общий аппетит, и буфетчица спецстоловой, веселая и курносая Ниночка, за месяц растолстела так, что симпатичный ее носик совершенно пропал, уступив место двум фыркающим дырочкам. Жених, с которым они собирались пожениться через неделю, сбежал, и Ниночке ничего не оставалось, как переехать к Сидорову, зам начальника управления снабжения, от которого ушла жена месяц назад к начальнику управления снабжения, благодаря уже собственным усилиям в продвижении по службе. Жены тоже двигаются не как попало, а в основном наверх.
Сидоров, не успев оправиться от обоих переездов, пил водку и ничего не ел, не привыкнув закусывать. Ниночка похудела и снова стала хорошенькой, но к старому жениху не вернулась, решив его проучить.
Внезапно пышная шевелюра министра посыпалась.
Наконец-то министр вспомнил, что те двое спецназовцев с одышкой работали его замами. Он уволил их одного за другим из-за крайнего подозрения в неладном.
Теперь неладное стало явным.
Но было поздно: столетник засох, не прожив и пяти лет.
Идея бессмертия всегда занимает умы людей обеспеченных, им главное, сколько прожить, бедняков терзает вопрос - на что, и только поэты предпочитают мечтать над тем - как.
Как вскоре выяснили определенные органы, спецназовцы, вспомнив былое, не выдержали при исполнении служебных обязанностей и всыпали в столетник пачку соли, а министру подлили в графин с водой микстуру из института неврологии, которая была прекрасным средством при наружном потреблении нянечками, медсестрами и даже врачихами от избавления волос под мышками и на лице.
Волосы министра выпали полностью и на служебном посту. Сотрудники министерства находили их повсюду: в столовой, куда он частенько заглядывал, в библиотеке, где он никогда не бывал. А его первый зам обнаружил их на своей частной подушке в кровати рядом с подушкой жены. Он тщательно и украдкой отплевывался от них ночами, чтоб жена не заподозрила неладное.
Это происшествие открыло два решающих недостатка микстуры: возможность облысения целой нации при внедрении микстуры в эксплуатацию, после чего осложнился бы отлов лиц неправильной национальности, и, наконец, тот факт, что грузчики института были не единственными в стране, кто использовал служебное положение в личных интересах.
Институт закрыли, распустив подопытных в незавершенной стадии эксперимента, а персонал распихали по хорошим знакомым. Некоторым удалось устроиться и к малознакомым, но в основном молоденьким девушкам-практиканткам.
Остатки микстуры поделили по-братски между привыкшими к ней грузчиками и женщинами.
Стаканчики расхватали только те, кто успел.
Теперь после постигшей его травмы, когда министр кричал на совещаниях и лицо у него было привычно красным, верхние кончики его ушей оставались бледными и мерзли с непривычки.
3
Подопытные разбрелись из института по стране.
Гении, обычно крайне непопулярные при жизни, возвеличивались сразу же после смерти; чтобы ускорить процесс признания нетерпеливые современники им часто помогали уйти из жизни пораньше. Улицы зарастали памятниками одинакового роста, преимущественно с двухэтажный дом, обозначая миграционные пути великих людей, непонятых при жизни и запрятанных в металл после. К памятникам тянулись добровольные поклонники и запланированные школьники. Каждый говорил от их имени то, что обычно думал сам или слышал от кого-то.
Больше всего досталось Пушкину как национальному гению с явно выраженными африканскими чертами. На этот раз Пушкина обвиняли в том, что Сальери отравил Моцарта. Сальери - музыкальный чиновник был современником Моцарта, ловко пользуясь возможностью личного общения с Моцартом, травил его и травил, еще он свистел во время исполнения опер Моцарта, хотя и ребенок знает, что свистеть в публичных местах не прилично: мамы всегда останавливают таких озорников, но у Сальери мамы уже не было.
Еще Сальери всех поучал, как надо писать музыку, чтобы она была похожа на музыку Глюка или Гайдна, или позже Моцарта. Когда Моцарт умер внезапно в возрасте 35 лет, уверенный, что его отравили, Сальери распорядился и проследил лично, чтобы Моцарта бросили в яму к бродягам. Позже Сальери признавался не раз в отравлении Моцарта, за что над ним надругались свои же, объявив сумасшедшим.