Размышления о литературе, писателях и Нобелевской премии
( с) ELENA KOSS
Все думаю о роли Светланы Алексиевич в литературе, о Нобелевской по литературе, понимаю - нелепо: все уже забыли давно, почитали-пообсуждали неделю, возможно две, и забыли, почти как газетную статью.
"in the field of literature the most outstanding work in an ideal direction"
Конечно, каждый, кто хоть раз выискивал вымысел из слоя собственного сознания, расширяя, меняя свою собственную структуру ради некой убедительности образа, надеялся на понимание. Количественно понимание выражается в признании.
Впервые высшая литературная премия досталась писателю-социапату. При этом я нисколько не касаюсь и даже не пытаюсь характеризовать личность Светланы Алексиевич как физического лица, человека, о котором я ровным счётом ничего не знаю. По написанному ей и мной прочитанному, я сужу о ней исключительно как о писателе с верой в то, что если человек пишет, то анализ написанного имеет право быть.
Манипуляция писателей читательским интересом традиционная принадлежность жанру. Достоевский как один из методов использовал воздействие на читателя эмоциональным раскрытием подсознания читателя, его совести, часто давая описание состояния героя как невероятного, странного, ранее не испытанного. Слова:" он почувствовал неизъяснимую тревогу, он испытал нечто странное, ранее неведомое" на нравственном накале сюжета подталкивали читателя на отождествление себя с героем, фантазия читателя становилась его совестью. Толстой, практически, брал читателя за руку и вел, не оставляя выбора, давая возможность учиться на ошибках самого писателя, вел к вершинам нравственности, очищенным от пыли дорог. Достоевский не дожил до литературных премий и мы не можем даже предположить какой была бы его литературная судьба пиши они в эпоху премиальных. Льву Толстому не присудили Нобелевскую премию, на которую его выдвинула Российская академия в 1906 году.
Когда в Советском союзе нами правили противные старцы, и вся страна была невыездная, казалось, несправедливость прижилась только в союзе, где поэзией правил пятиглавый дракон, евтушенко-вознесенский-рождественский-окуджава-ахмадулина, ручной дракон правящих старцев. Фантазия то смело, то более робко рисовала бескомпромиссное отношение, царящее в искусстве свободного мира. Тех старцев давно уже нет, даже нет уже тех, кто сменил их. Советский Союз распался, рухнула империя тоталитарной власти. И, наконец-то, мир свободы! Мир справедливости!
Нобелевская по литературе уже давным-давно присуждается не за выдающееся произведение, нацеленное на идеалы, очевидно, что это идеалы нравственные, а за "сосредоточенность в поэзии...", " за детальное описание власти...", "за галлюцинаторный реализм...", "мастеру современного рассказа", "за искусство памяти...", "за постоянство и мужество", "за полифонические сочинения, памятник страданиям и мужеству."
Время поменяло завещание Нобеля? Или завещание Нобеля отстало от времени? Что случилось, что академики не могут или не хотят найти за год в целом свете одной яркой, самобытной книжки? Как искренне звучат завывания русских писателей, что, дескать, русским двадцать лет уже Нобелевку не давали и тут вдруг Светлана Алексиевич. При сдвинутых приоритетах и они, пожалуй, правы. А при попытке постичь смысл завещания того, на чьи деньги ученые мужи осуществляют свою деятельность и, собственно, выдают премии, все жалобы обделенных выглядят несколько нелепо. Отчего же? Может от того, что союзами разросшиеся по миру деятелей искусств устанавливаются некие довольно жесткие или одним им известные стандарты. Эти же союзы и выдвигают соискателей на премии, из числа заведомо стандартизированных. А премия ищет наиболее выдающееся произведение. А откуда такому взяться. В допремиальный период литературы писатель вырастал из собственной личности, из собственной судьбы. В период премий и почестей, и, как следствие, денежных радостей литература формализовалась еще и через учебные учреждения, где учат фантазиям, смелости, собственному стилю, давно уже вырожденному в подражание, принадлежности к направлению, где стадами пасутся подобные, кормясь от искусства. Писатели без биографии на месте которой заплатка диплома филологического факультета. Писатели существуют в тандеме с критиками, читателей поглотил паук, соткавший сеть, интернет. Человек варит суп и делает это достоянием публики. На данную акцию у него набираются почитатели, со всего мира по несколько тысяч на один только суп. Люди теряют биографии, их заменяют сидение перед экраном и истории болезней. Вместо глубины чувств, не данных, как рефлексы, от рождения, но выращенных личностно, остается чувственность. Люди делятся открытиями:" хотел выпить чай и обжегся". " вышел на улицу, там холодно, продрог", " хотел искупаться, мыло попало в глаза, потекли слезы", " ждала сынишку из садика, пошел дождь, я промокла". С одной стороны, люди учатся жить базовыми инстинктами, что и есть настоящее, и, возможно, что мировые философии и призывают к умению жить исключительно событийно, но с другой стороны, подчиняясь этой прелести беспечности, человек и думать начинает событиями. Жаль воображения, позволяющего мыслить, а значит и существовать в параллельных эмоциональных мирах и во временных сферах, где могущество времени заменяют память, мечта и чувство; приобретать знания, используя вдохновение, а не исключительно перебором последовательно расположенных деталей.
И вот, писатель- Светлана Алексиевич. Итак, главные отличия социопата - это отсутствие жалости, чувства вины и манипуляция, сопутствующее - безразличие к искусству. Писатель Алексиевич превзошла все известные рекорды по плотности убийств на количество страниц, глав, абзацев, или даже предложений. Никто так щедро не убивал своих героев как она. При абсолютной простоте, скорее даже нищите языка, пробитого молью многоточий. За рухлядью перфорированного языка она то прячет, то, наоборот, выставляет трупы, в основном детские между многоточий, преобразованными на этот раз в колючюю проволоку , где роль "костлявой" играют руки матерей. Обыденностью тона писатель отвлекает внимание читателя. Нельзя сказать, что читателю скучно, всё же Нобелевский лауреат, но и интересным этот процесс сложно назвать. Скорее, читатель использует свое умение терпеть в надежде на то, что станет интересней. После пары, тройки бытовых образов или коротких либретто, в которые писатель Светлана Алексиевич упаковывает существование своих героев, она резко разворачивает читателя лицом к бездне нравственной пустоты, к которой он все время контакта с прозой Светланы Алексиевич, оказывается, стоял спиной. Еще пару строк и заикания многоточий, и вот уже мать, жрет своего младенца, и нахваливает, и раскаивается одновременно. А Светлана Алексиевич еще и читателя спросит, дескать, понял ли чего, и еще и посетует, что вот она, понять-то ничего и не успела. А дальше опять чья-то мать уже варит что-то вроде бы и на завтрак, а потом окажется, что навечно всех детей накормить решила. Читатель бьется в шоке: убивают детей, практически, в его присутствии. Было? спрашивают фанаты Светланы Алексиевич. Было, было!! Но Алексиевич признает, что на фоне изучения биографий, она не передавала их точно как услышала, а создавала образы. Получается, что точно так как у Алексиевич всё же не было. Страшные времена порождают страшные поступки, но и кристаллизуют настоящих героев из обычных людей. Голод, страх смерти, как и любой страх, могут породить панику, состояние разрушающие личность. Мне чрезвычайно любопытно, как Светлана Алексиевич описала бы события, происшедшие на Титанике. Вполне возможно, это были бы толпы матерей, которые срывали спасательные жилеты со своих детей и прыгали в лодки, одновременно толкая детей в воду. И мы не узнали бы о подвиге музыкантов, членов команды, пассажиров корабля, мужество которых спасло не одну жизнь, и оставило след в истории, что делает жизнь практически каждого человека, знакомого с подвигом этих людей, осознанней, а значит, и безопасней. Своим подвигом герои памятью их поступков продолжают спасать жизни, формируя характер. А Светлана Алексиевич описала психическую поталогию как пласт истории, удалив из него все мужечтвенное и самоотверженное, практически, она описала клинику, по сути увековечив безумие и пренебрежение автора методами искусства, а не "страдание и мужество", как утверждает формулировка Нобелевской премии. Сомневаюсь, что описание исключительно людей с разрушенным в состоянии паники разумом является прерогативой литературы. Это точно так же как и происходящее в больницах для душевно больных и анатомический театр невозможно делать достоянием публики. В этом нет смысла. К тому же существует прямая опасность нанесения необратимого ущерба здоровью как физическому, так и психическому, читателя, перед которым сознательно внезапно открывается бездна насилия при нарушении всех моральных правил, принятых в обществе за аксиомы существования. А вот присуждение премии высшего ранга за подобные опусы означает, что цивилизации, которая была до Светланы Алексиевич, больше не существует. И тогда, мне кажется, роль Светланы Алексиевич безгранична: признание ее творчества - это последняя точка, поставленная на жизнедеятельности цивилизации, где существовало искусство.