О чем эта книга? Мне бы очень хотелось сказать: о свободе мысли, о свободе слова, свободе печати, просто - о свободе.
Но эта книга - о несвободе. О том, кто, как и почему отнимает у нас право говорить и писать то, что мы думаем, право знать правду и выражать к ней отношение.
В еще более узком смысле эта книга - только об одном государственном учреждении, правда, не совсем обычном. Его обязанность - замечать все, но само оно остается незаметным. Не будучи секретным, оно засекречивает от нас добрую половину всей информации. Имея самое прямое отношение к печати, оно никогда в печати не упоминается. О его существовании просто не знают. А те, кто знают, не задумываются, как правило, о его роли, не понимают его функций, недооценивают его значения.
Это учреждение носит теперь вывеску "Главное управление по охране государственных тайн в печати".
9999 читателей из 10000 подумают, что речь идет о каком-нибудь полувоенном управлении с ограниченными задачами, состоящими в том, чтобы в печать не проникли сведения о вооружении и передвижении наших войск.
Между тем, под этой вывеской функционирует могущественное учреждение, оказывающее огромное влияние на все сферы нашей общественной жизни - официальный орган советской цензуры.
Многие догадываются, что цензура у нас существует. Известно, что у нас что-то "запрещают" и "не пропускают", но подавляющее большинство даже активных и мыслящих граждан имеет смутное представление о том, почему, как, кем и на что налагаются запреты. Если бы вдруг и нашелся любознательный читатель, пожелавший расширить круг своих сведений о советской цензуре, он бы убедился (думаю, без особого удивления), что литература по этому вопросу полностью отсутствует. Это побудило меня (как пишут в приличных диссертациях) хоть в какой-то мере восполнить досадный пробел в этой области обществоведения и написать небольшой труд о советской цензуре. Задача, признаюсь, не из легких, и читатели, надеюсь, простят меня за неполноту и возможные неточности.
В одной из русских сказок Иванушке дают задание - "пойти туда, не знаю куда, найти то, не знаю что". Та же задача стояла и предо мной, ибо предмет моего изучения вездесущ, но невидим и неосязаем. Эта лисица тщательно заметает за собой следы. На гербе цензуры стоит девиз: "Быть, оставаясь невидимой". Первое, что запрещает цензура - это писать о самой цензуре. К счастью, редкие книги и труднодоступные документы на эту тему, которые я собирал в течение всей своей долгой жизни, облегчили до некоторой степени мою работу.
Еще одна оговорка: эта книга - не развлекательное чтиво, не зажигательный памфлет и не политическая клубничка. Если не по достигнутым результатам, то по стилю и целям это - исследование, и как таковое оно не претендует на занимательность. Возможно, я представлю его в качестве диссертации на соискание ученой степени в области исторических наук, если найдется Совет, который согласится принять его к защите. Как и всякое исследование, оно рассчитано не на широкий круг читателей, а на нескольких специалистов - настоящих и будущих историков нашего общества. Но если рядового читателя серьезно интересует этот предмет и вообще наша общественная жизнь, он найдет в этой работе, я надеюсь, немало для себя любопытного.
Подобно герою Станислава Лема, я могу сказать, что "при подготовке этой книги мне никто не помогал; тех же, что мне мешали, я не называю, так как это заняло бы слишком много места".
Однако пора закончить слишком затянувшееся предисловие и приступить к делу. Начнем, как полагается, с определений. Первое из них я заимствую из последнего издания Большой Советской энциклопедии (1978 год.)
" Цензура - контроль официальных властей за содержанием, выпуском в свет и распространением печатной продукции, содержанием (исполнением, показом) пьес и других сценических произведений, кинофотопроизведений, произведений изобразительного искусства, радио-телевизионных передач, а иногда и частной переписки с тем, чтобы не допустить или ограничить распространение идей и сведений, признаваемых этими властями нежелательными или вредными".
Из этого определения видно, что функции цензуры значительно шире, чем мы привыкли считать.
Под цензурой обычно понимается как самый контроль, так и то учреждение, которому он поручается.
Различают два вида цензуры: предварительную (или запретительную) и последующую (или карательную). При предварительной цензуре произведения рассматриваются до их публикации. Из принципа давать особое разрешение на выпуск каждого произведения вытекает, что каждое неразрешенное обнародование само по себе уже составляет проступок, преследуемый государством, и наоборот, все дозволенное не нарушает никаких законов и установлений.
При последующей цензуре нет предварительного просмотра рукописей и не существует органа для такого просмотра. Автор волен печатать все, что ему вздумается. Но в случае, если посредством печати нарушается какой-нибудь закон общего права, автор или издатель могут подвергнуться административному или судебному взысканию. Например, печатная клевета, распространение ложных слухов, безнравственные публикации, разглашение государственной тайны могут повлечь за собой применение соответствующих статей уголовного кодекса. Так что термин "карательная" применительно к этому виду цензуры носит не эмоциональный, а чисто служебный характер.
Поскольку карательная цензура является частным случаем применения общих законов (о клевете, распространении ложных сведений и пр.) и не связана ни с какими особыми правилами и законами о печати и поскольку для ее осуществления не создается никакого специального органа, а используются обычные юридические механизмы (суд, прокуратура и т.п.), то ее вообще не принято называть цензурой. Таким образом, под цензурой обычно понимают предварительный контроль печати и зрелищ. Одновременно оба вида цензуры (предварительная и карательная) в нормальных условиях никогда не применяются, поскольку они по определению исключают друг друга. О ненормальных же условиях мы поговорим в свое время.
Читателю все эти определения, возможно, покажутся слишком академичными и не очень необходимыми. Но нам придется не раз рассуждать о том или ином виде цензуры, и лучше сразу договориться о терминах.
Еще одно определение: свободой печати называют отсутствие цензуры: и наоборот, если в государстве существует цензура, говорят об отсутствии свободы печати. Под свободой печати на протяжении всей книги мы будем понимать не только свободу прессы, но и свободу литературного, музыкального и всякого иного творчества, свободу изобразительных искусств, свободу зрелищ, т. е. вообще свободу выражения общественного мнения (а также творчества) любыми возможными способами.
Последующая цензура, в принципе, равнозначна понятию "свобода печати", однако она связана для писателя, журналиста и издателя с известным риском. За каждое опубликованное произведение государство или любое юридическое лицо может привлечь автора (или печатный орган) к ответственности. Если в стране действуют жестокие и плохо сформулированные законы (а то и вовсе беззаконие), если пресса стеснена административными установлениями и оговорками, государство получает широкие возможности для преследования непокорной печати. Газеты и журналы подвергаются непомерным штрафам, закрываются (временно или окончательно), их редакторов сажают в тюрьму. "С тех пор, как мы получили свободу прессы - я трепещу", - писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. Неудивительно, что в этих условиях оппозиционные органы печати нанимали себе фиктивных "редакторов для отсидки". Подобный "зитц-председатель" Фукс, который "сидел при Александре Втором Освободителе, Александре Третьем Благословенном, Николае Втором Кровавом" и т.д., красноречиво описан у Ильфа и Петрова.
Таким образом, последующую цензуру можно отождествлять со свободой печати лишь при наличии демократических законов, разумного и независимого судоустройства, общественной терпимости, широкой гласности.
У предварительной цензуры есть перед последующей одно, но немаловажное достоинство: автор и издатель не несут, в принципе, ответственности за опубликованное произведение, поскольку оно уже разрешено властями. Однако это служит слабой компенсацией за потерю свободы мысли. Поэтому требование отмены цензуры всегда входит в программу любых демократических движений, и наличие или отсутствие свободы печати является индикатором уровня демократических свобод в обществе.
Теперь посмотрим, как обстоит дело с этим вопросом в нашей стране. Официально у нас существует свобода печати (статья 50 Конституции), и, следовательно, по определению, не должна существовать цензура. Может быть, тогда нам не о чем и толковать и ни к чему предпринимать это исследование?
Всезнающая Советская Энциклопедия отвечает на этот вопрос туманно. В первом своем издании она ограничилась утверждением, что "Октябрьская революция положила предел как царской, так и буржуазной цензуре" (том 60, 1934 год). Утверждение не совсем точное, потому что царской цензуре положила предел еще февральская революция, но нас в данном случае интересует, что же стало потом, когда с царской цензурой было покончено.
Во втором издании (том 46, 1957 год) БСЭ более откровенна: цензура в СССР есть, но она "носит совершенно иной характер, чем в буржуазных государствах". Посмотрим последнее издание, (том 28, 1978 год). Ведь с пятидесятых годов многое изменилось, мы разоблачили культ личности, построили развитой социализм и приняли новую Конституцию, самую демократическую в мире. Быть может, цензура уже уничтожена? И действительно, в Энциклопедии значится:
"Конституция СССР в соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя гарантирует гражданам свободу печати".
Черным по белому - "свободу печати"! Читатель от радости не сразу замечает следующую фразу:
"Государственный контроль установлен с тем, чтобы не допустить опубликования в открытой печати и распространение средствами массовой информации сведений, составляющих государственную тайну, и других сведений, которые могут нанести ущерб интересам трудящихся".
О государственном контроле в Конституции ничего не написано. Очевидно, предполагается, что о нем и так все знают. "Ну и что, - скажет читатель, упрямо верящий в идеалы. - Подумаешь, контроль. Это еще не цензура". Тогда снова вспомним определение, взятое из той же статьи энциклопедии: "Цензура - контроль официальных властей...". Как видите, определение пригодилось. Вот так, неохотно, сквозь зубы, наше официальное издание признается в существовании советской цензуры. Слово это слишком одиозно, и его заменяют благозвучным эвфемизмом "контроль". Расплывчатые оговорки о военной тайне и об "интересах трудящихся" не должны вводить нас в заблуждение. Еще Маркс отмечал, что общественная безопасность - это лишь предлог для нарушения гражданских свобод (том 8, стр. 132).
Итак, цензура в нашей стране существует. Объект исследования налицо. Пора приступить к работе.
2. История цензуры.
Ни одно явление не возникает на голом месте. Советская цензура - не исключение. У нее есть предшественники и унаследованные традиции. Она вобрала в себя опыт и достижения предшествующих поколений. Чтобы лучше понять ее и получить возможность сопоставить ее с цензурными установлениями других эпох и государств, нам нужно хотя бы коротко ознакомиться с историей цензуры. Абсолютной свободы печати нет нигде; все относительно и все познается в сравнении. Сравнивать придется и нам. Для этого надо кое-что знать о том, как действовала цензура в иные времена и в других местах.
Очевидно, цензура существует так же давно, как и человеческое общество. Она неизбежно появилась одновременно с возникновением господства и подчинения. Более узко появление цензуры следует отнести ко времени появления письменности. Уже египетские фараоны и жрецы что-то запрещали и что-то повелевали писать в свитках папируса и на стенах храмов. Само слово "цензура" впервые встречается у римлян. Вот что об этом сообщает Плутарх:
"Римляне полагают, что ни чей бы то ни было брак, ни рождение детей, ни порядки в частном доме, ни устройство пиров не должно оставлять без внимания и обсуждения, с тем, чтобы каждый действовал по собственному желанию и выбору: они избирают двух стражей, вразумителей и карателей, дабы никто, поддавшись искушению, не свернул с правильного пути и не изменил привычному, установившемуся образу жизни. Их-то и называют цензорами".
Цензура была учреждена в 443 году до н. э. Сначала цензоры ведали лишь проведением ценза (оценки имущественного положения граждан), но вскоре они стали наблюдать за нравственностью римлян и их благонадежностью. С падением республики цензура перешла в руки императоров.
Римская цензура, особенно в императорскую эпоху, была достаточно сурова. Доказательством тому служит хотя бы свидетельство известного римского историка Тацита: "Они хотели бы лишить нас способности мыслить, как лишили средств говорить, если бы можно было заставить человека не думать, как можно заставить молчать".
Таким образом, жестокое гонение на слово началось задолго до появления печатного станка. В средние века регулярной цензуры не существовало, и ее функции исполняла церковь. Еще со времен первых вселенских соборов (325 год) начинается сжигание неугодных церкви рукописей. В 1244 году папа Иннокентий 1У распорядился сжечь Талмуд. В 1510 году император Максимилиан (прекрасный портрет этого просвещенного варвара оставил нам Дюрер) повелел сжечь все еврейские книги, кроме Библии.
В 642 году арабами была сожжена самая богатая в мире Александрийская библиотека. Шесть месяцев подряд все бани Александрии топились бесценными древними рукописями. "Если в этих книгах говорится то же, что в Коране - они бесполезны. Если иное - они вредны". Так звучала одна из первых дошедших до нас цензурных резолюций. В 1508 году "реванш" взяли христиане: кардинал Хименес сжег сто тысяч арабских рукописей. Кто сказал, что "рукописи не горят"?
С изобретением печати сразу же была учреждена и официальная цензура (в 1487 году папой Иннокентием VШ). В ней активно участвовала возникшая в ХШ веке инквизиция. Папа Лев Х (около 1525 год) учредил церковную цензуру "на вечные времена".
По мере укрепления абсолютистской власти контроль над печатью постепенно берет в свои руки государство. В 1535 году французский король Франциск 1 установил предварительную цензуру, за обход которой авторам, типографам, книготорговцам и даже перевозчикам книг полагалась смертная казнь. В 1663 году под страхом кнута и каторги были запрещены рукописные газеты. Регламенты Людовика Х1У требовали, чтобы в типографиях не запирались двери и не занавешивались окна: так было легче надзирать. Ослушникам угрожала смертная казнь.
Тяжек путь познания. Просветители несли свои факелы сквозь цензурную тьму. Они были вынуждены печататься анонимно, их книги чаще публиковались за рубежом. Монтескье издал свои знаменитые "Персидские письма" без подписи, с фальшивым указанием на Амстердам. Его "Дух законов" появился анонимно в Женеве. Гельвеций издал "О человеке" в Голландии, и там же был напечатан "Эмиль" Руссо. Книги Гельвеция, Руссо, Вольтера неоднократно сжигались публично, их авторы сидели в Бастилии и изгонялись из страны.
В Германии начало цензуре было положено в 1521 году, первый императорский цензурный устав появился полувеком позднее. В последующие годы появились цензурные уставы во всех многочисленных германских государствах. Пример - прусский устав 1819 года, красноречиво охарактеризованный Марксом.
В Англии правительственная цензура была установлена в 1530 году и сразу же вызвала сопротивление свободолюбивых британцев. В 1644 году великий поэт Мильтон произнес в парламенте знаменитую речь о свободе печати - "Ареопагитику". "Убить хорошую книгу - то же, что убить человека, - говорил он. - Тут уничтожается вполне созревшая человеческая жизнь... гибнет квинт-эссенция, дух самого разума; одним словом - здесь убивается скорее бессмертие, чем жизнь". После окончательного свержения Стюартов предварительная цензура была отменена (1694 год), но усилились судебные преследования печати.
Большую роль в освобождении печати сыграли два события, происшедшие в конце ХVШ века. Конституция США провозгласила безусловную свободу слова. Победа Великой Французской революции воплотила в жизнь освободительные идеи просветителей. Принципы общественной жизни, провозглашенные обеими революциями, стали образцом для многих последующих поколений.
Французские просветители считали свободу слова и печати неотъемлемым, прирожденным правом человека.
"После способности мыслить способность сообщать мысли своим ближним является самым поразительным качеством, отличающим человека от животного, - говорил Робеспьер в речи о свободе печати, произнесенной в мае 1791 года. - Свобода печати не может отличаться от свободы слова; и та, и другая священны, как природа; свобода печати необходима, как и само общество...Свобода печати должна быть полной и безграничной, или она не существует... Сама же природа хочет, чтобы мысли каждого человека вытекали их его характера и ума; это она создала такое изумительное разнообразие умов и характеров. Свобода объявлять свое мнение не может, следовательно, быть ничем иным, как свободой объявлять все противоположные мнения. Предоставьте хорошим или плохим мнениям одинаковую свободу, ибо только первым предназначено остаться. Лишь под покровительством свободы разум высказывается со свойственным ему мужеством и спокойствием... Сбросим иго предрассудков и научимся ценить свободу печати!".
Идеи великого якобинца не были осуществлены им на практике. Свободы слова не было ни при Робеспьере, ни при Наполеоне, ни во время Реставрации. Но время шло вперед и делало свое дело.
Революции во Франции и в других европейских странах, развитие парламентаризма, расширение юридических прав и свобод - все это не могло не отразиться и на судьбе цензуры. После июльской революции 1830 года во Франции конституционной хартией было провозглашено, что "цензура никогда не сможет быть восстановлена". И действительно, предварительная цензура во Франции более никогда не учреждалась. Однако законы о карательной цензуре были установлены довольно строгие, и печать подвергалась заметным преследованиям.
К началу ХХ века в ведущих западных странах предварительная цензура прекратила свое существование. Либерализация законов, введение демократических конституций сделали практически излишним и применение карательной цензуры. Судебные преследования печати по политическим мотивам теперь крайне редки, если вообще существуют. Прекрасную характеристику зарубежных взглядов на свободу выражения общественного мнения дал еще Чернышевский в статье "Французские законы по делам книгопечатания".
"Система, господствующая в Англии, Швейцарии и в Северо-Американских Штатах, утверждается на том общем принципе, что делам книгопечатания не придается никакого специального значения или исключительного положения: закон и правительство не делают никакой существенной разницы между этими и другими подобными делами, подлежащими только действию общих законов. Так, во-первых, типографская сторона книгопечатания ставится в одно положение со всеми обыкновенными фабричными производствами или мастерствами. Если не нужно никакого особенного разрешения, чтобы основать столярное или токарное заведение, суконную фабрику или свечной завод, то не требуется никакого разрешения и на заведение типографии. Ее может открыть всякий, у кого есть охота и средства. - Точно так же, если суконный фабрикант или шляпный мастер волен выставлять или не выставлять свое имя на изделии, то и типографщик волен печатать книги с обозначением или без обозначения своего имени на них....
...Точно так же нет особенных законов и наказаний для книгопродавцев... Как без всякого разрешения открывается чайный магазин или мелочная лавочка, точно так же и книжная лавка.
Что касается писателей, сотрудников, редакторов, собственников статей, газет, журналов и книг, они также считаются обыкновенными людьми, вовсе не заслуживающими такого великого внимания со стороны законодательства и администрации, чтобы обращаться с ними по каким-нибудь особенным правилам, чем с другими людьми. Как и всякие другие люди, они могут совершать действия, противные закону... Например, человек может оклеветать или обесславить какое-нибудь лицо разными способами, распуская исподтишка изустные слухи, или ...рассылая письма; если есть закон, достаточный для наказания клеветы, для уменьшения охоты к ней, для восстановления чести оклеветанного лица во всех этих случаях, - то считается, что этот закон достаточен для достижения той же цели и при совершении клеветы посредством печати".
Чернышевский дал эту картину полной свободы зарубежной печати более ста лет назад. С тех пор юридическая свобода печати достигла своего возможного предела. Ни в одной западноевропейской стране нет предварительной цензуры. Пятая статья конституции запрещает цензуру в ФРГ. В США вообще нет особых законов о печати, так как первая поправка к Конституции запрещает Конгрессу принимать какие-либо законы, ограничивающие свободу печати и слова. Цензура кино (весьма слабая) в США существует, поскольку Верховный Суд определил кинематограф как средство времяпрепровождения, а не выражения общественного мнения. В некоторых случаях теле- и кинокомпании принимают соглашения о "самоцензуре - главным образом, по нравственно-этическим вопросам (секс, насилие и пр.). Ряд влиятельных организаций занимается цензурой школ и учебников. Обязательной силы их решения не имеют.
Разумеется, политическая и юридическая свобода зарубежной печати не исключает ее экономической несвободы и возможности идеологического давления государства и правящего класса. В остроумном рассказе одного американского писателя говорится о племени ляп-ляп, в котором все важные вопросы решались демократическим путем: при голосовании полагалось трубить в золотые трубы, и принималось то предложение, в чью пользу трубы пели громче всего. Поскольку золотые трубы были лишь у трех-четырех самых богатых людей племени, только они практически и вершили дела. Издательства, газеты и журналы тоже принадлежат богатым людям, и поэтому класс, который господствует в экономике, господствует и в печати. И тем не менее, его господство не монопольно, не абсолютно и не однородно. Буржуазная свобода печати предоставляет возможность иметь свободу высказывания любых политических партий, религиозных и политических групп, отдельных лиц, а также различных течений и групп внутри господствующего класса. Ни один писатель и журналист не свободен от общества. С этим ленинским определением мы согласны. И в капиталистическом обществе можно говорить лишь об общественной и экономической несвободе печати и искусства. Однако эта несвобода оставляет широчайшие возможности для отражения широкого спектра общественного мнения без угрозы административных и юридических преследований. И если говорить о собственно цензуре за рубежом, то писать больше по этому предмету совершенно нечего.
Поэтому оставим эту неблагодарную тему и обратимся к русской цензуре - родной, до боли знакомой, воспетой всеми нашими писателями и поэтами от Пушкина до Евтушенко, на каждом из которых она оставила рваные шрамы. ("О варвар! Кто из нас, владельцев русской лиры, не проклинал твоей губительной секиры?" - писал в "Послании к цензору" Пушкин). Ведь всякое общественное установление принадлежит не только данному строю; оно принадлежит и народу. И цензура советская есть продолжение цензуры русской. Между ними больше общего, чем разного - мы еще десятки раз получим возможность в этом убедиться. Вот почему, если мы хотим дойти до оснований, до корней, до сердцевины, изучение русской цензуры нельзя начинать с середины - с 1917 года. Начинать можно только сначала.
О русской цензуре можно писать целые тома - и они уже написаны. Поскольку наша тема - современность, то мы не станем пересказывать уже известное и пронесемся по истории царской цензуры галопом. И лишь потом, после 1917 года, мы слезем с коня и дальше пойдем пешком, шаг за шагом исследуя этот забытый нашими обществоведами край, где встречаются в противоборстве общество и государство. Теперь модно проводить исследования на стыке двух областей. Цензура - как раз стык властей и искусства, идеологии и культуры, молчания и слова.
Печатный станок, с момента его появления на Руси в 1563 году, находился в руках духовенства и оставался там до Петровских реформ. 2 января 1703 года вышла первая русская газета. Так было положено начало отечественной печати. Первые "Ведомости" печатались ничтожным тиражом (1000 экземпляров), но все равно не находили покупателей. В 1752 году на складах накопилось 11 тысяч экземпляров газет ("курантов"), выпущенных в разные годы. Велено было брать их на обертки и продавать на бумажные мельницы. "Рассуждение" сподвижника Петра - Шафирова - о войне со шведами было отпечатано тиражом 20 000 экземпляров, а продано всего пятьдесят. Таким образом, первое столетие с момента своего официального возникновения русская печать еще практически не существовала как средство выражения общественного мнения. Не было еще и литературы - были лишь отдельные писатели, до того немногочисленные, что их можно было пересчитать по пальцам. Поэтому и появление официальной регулярной цензуры отстало в России почти на сто лет от формального зарождения печати. В ней просто не было нужды.
В 1771 году в России возникла первая "вольная" (т.е. не казенная, не государственная) типография, принадлежавшая немцам. В 1776 году им было дано право печатать русские книги (до этого там печатались только немецкие). 15 января 1783 года последовал именной указ Екатерины 11 о "вольных типографиях":
"Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий, и вследствие того повелеваем, как в обеих столицах наших, так и во всех городах Империи нашей, каждому по своей воле заводить типографии, не требуя ни от кого дозволения..."
Указ требовал, однако, известить об учреждении типографии местную Управу благочиния (полицейское управление) и туда же отдавать печатаемые книги на просмотр. Эта оговорка (увы, как часто они встречаются!), по выражению Радищева, "утщетила благое намерение вольности книгопечатания". Он же осмелился подвергнуть критике цензурную оговорку к Указу: "Один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума".
Так или иначе, указ о вольных типографиях содействовал свободе печати. Тот же Радищев смог свободно купить и поставить у себя дома станок и напечатать на нем свое знаменитое "Путешествие", из которого мы и взяли процитированную фразу. Несмотря на то, что книга предварительно получила разрешение Петербургской управы благочиния, Радищева за ее публикацию лишили орденов, званий и дворянского достоинства и на 10 лет сослали в Илимский острог.
В 1789 году началась Великая Французская революция, распространившая свои "вредные" идеи на всю Европу. В России ответили на нее запретом ввоза иностранных книг, отменой указа о вольных типографиях и учреждением цензуры. В именном указе сенату от 16 сентября 1796 года говорилось:
"В прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг, признали мы за нужное... учредить цензуру, из одной духовной и двух светских особ составляемую.
Никакие книги, сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы в какой бы то ни было типографии без осмотра от одной из цензур, учреждаемой в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего Закону Божиему, правилам государственным и благонравию противного не находится.
...Цензуры должны наблюдать те же самые правила и в рассуждении привозимых книг из чужих краев так, что никакая книга не может быть вывезена (в Россию, - авт.) без подобного осмотра, подвергая сожжению те из них, кои найдутся противными Закону Божию, верховной власти или же развращающие нравы".
Таким образом, через два десятка лет наше годовщинообильное государство сможет справить еще один юбилей: 200 лет русской цензуры.
В 1804 году был разработан первый русский цензурный Устав (так называемый Александровский). В начальный, либеральный период правления Александра I он служил основанием для поощрения, послабления и попущения. Во второй, реакционно-аракчеевской, половине царствования тот же Устав использовался для запрещения, закрытия и гонения. С той поры русские литераторы усвоили, что дело не в уставе, а "в видах" правительства. Правление Александра I вообще характеризовалось резкими поворотами в политике: то, что вчера вызывало похвалу, сегодня могло повлечь жестокое наказание. Эта переменчивость нашла отражение во всех последующих уставах русской цензуры, запрещающих переиздание ранее одобренных произведений без нового разрешения. Неискушенные умы часто удивляются: зачем всякий раз надо заново подвергать цензуре, скажем, десятое издание учебника математики или пятнадцатое издание популярного романа? Ведь в них же ничего не изменилось. Эти люди не понимают, что книги в своих новых изданиях, действительно не меняются, но зато меняется время, меняются "виды" правительства, меняются люди, стоящие у власти, стало быть, меняется и их отношение к изданным ранее произведениям.
"Последнее пятилетие царствования Александра, когда вся литература сделалась рукописной" (Пушкин), было особенно тягостно для печати и словесности. Пушкин был сослан, в цензурном комитете тон задавали Рунич и Магницкий - два мракобеса, прославившиеся невежеством, обскурантизмом, лицемерием, страстью к доносительству и подлости. Но приход к власти Николая I заставил пожалеть даже об аракчеевщине Александра. "Не обвиняю вас! Время!!! - стонал издатель и журналист Булгарин в письме к цензорам. - А мы, дураки и скоты, плакали во времена Магницкого и Рунича! Да это был золотой век литературы в сравнении с нынешним!". "Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство!" - взывает он в другом письме.
Да, времена наступили тяжелые, но литератор нашего времени не понял бы отчаяния Булгарина. Чем он был недоволен? Ведь он мог жаловаться, писать цензорам, называя их по имени-отчеству, взывать к их совести и суду потомства. В его времена анонимные цензоры не прятались за обитую железом дверь, они были либеральными, уважаемыми членами общества, не стыдящимися своей профессии. Далеко не все были Руничами и Магницкими. Ведь должность цензора в разные годы занимали такие известные писатели, как И.А. Крылов, друг Пушкина "поэт и камергер" П.А. Вяземский, С.Т. Аксаков, М.С. Плетнев (бывший сотрудник рылеевской "Полярной звезды"), автор "Обломова" И.А.Гончаров, поэт Ф.И. Тютчев. Цензор А.В. Никитенко, к которому обращался в названном письме Булгарин, был известным филологом, академиком и либералом, боровшимся за смягчение цензуры и не боявшимся пропускать самые смелые произведения. Недаром тот же Булгарин обвинял его в "коммунизме". Московский цензор С.Н. Глинка садился за свой мягкий характер на гауптвахту. У кого теперь хватит смелости идти за свой либерализм под арест?
"Прежде журналы зависели от произвола цензора, который все-таки не мог вполне пренебрегать тем, что о нем скажут "в обществе", - писал Никитенко. - Оттого он был до некоторой степени принужден действовать умеренно и снисходительно". Какой цензор теперь считается с тем, что скажут "в обществе" о нем - безымянном и невидимом?
Но цензура есть цензура. Либеральная или суровая, она никогда не может быть благодетельной. Вред, который она нанесла нашей литературе, трудно себе представить. Великий и могучий русский язык бывал правдивым, но никогда не был свободным.
Множество произведений Пушкина годами ожидало выхода в свет и было напечатано лишь после его смерти. "Горе от ума" Грибоедова при его жизни так и не было сыграно в театре и не опубликовано. "Мертвые души", казалось, никогда не издадут. ("Удар для меня никак не ожиданный: запрещают всю рукопись", - писал Гоголь Плетневу.) "Мертвые души" были пропущены только после девяти лет борьбы и серьезных "поправок". Был разрешен и "Ревизор", но травля Гоголя в связи с постановкой этой комедии привела его в конце концов к душевной болезни. "Комедия ли это? нет, - писал Булгарин. - На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии. Друзья должны откровенно сказать автору "Ревизора", что он не знает сцены и должен изучать драматическое искусство".
Публичное преследование разрешенных цензурой произведений уже и тогда было характерно для русской жизни. ("Общество утеснительнее цензуры", - жаловался видный историк и общественный деятель Т.Н. Грановский.)
В 1826 г. правительство, напуганное восстанием декабристов, приняло новый цензурный устав, разработанный президентом общества "губителей русского слова" (Пушкин), откровенным ретроградом А.С. Шишковым. Устав практически уничтожал возможность существования какой-либо печати, кроме официальной. Шишковский "чугунный" устав действовал недолго. В 1828 г. он был заменен новым, более мягким, просуществовавшим все царствование Николая I. Однако и тот был настолько суров, что, по свидетельству современника, "станок печатный был почти отменен и рукопись ходила по рукам вместо печатной страницы". Прекрасную зарисовку взаимоотношений литературы и цензуры оставил нам Пушкин:
Со светлым червячком встречается змея
И ядом вмиг его смертельным обливает.
"Убийца! - он вскричал, - за что погибнул я?"
"Ты светишь", - отвечает.
В дополнение к уставу были изданы сотни запрещающих циркуляров. Например, в 1848 году было указано, что "все статьи в журналах за университеты и против них решительно запрещаются". Журналист никогда не знал, откуда может грянуть гром. Булгарин, неосторожно написавший в "Северной пчеле" о высоких ценах, которые дерут павловские извозчики, получил за это от министра просвещения внушение:
"Косвенные укоризны начальству, в приведенном фельетоне содержащиеся, сами по себе, конечно, не важны; но важно то, что они предъявлены не перед подлежащей властью, а преданы на общий приговор публики. Допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства".
Но даже в этот ледниковый период случались годы и потеплее (например, период с 1840 по 1848 год), что позволило расцвести гению Белинского. Это еще раз подтверждает мысль о том, что суровость цензуры определяется не ее уставом, а общим политическим климатом.
Европейские революции 1848 года вновь обострили реакцию в николаевской России. Для контроля над цензурой и печатью был учрежден особый негласный правительственный "комитет 2 апреля" под руководством Д.П. Бутурлина, немедленно приступивший к расправам. В том же году были разгромлены петрашевцы, сослан Салтыков-Щедрин. Белинского спасли от каторги только чахотка и смерть. Скучные, верноподданические, бесцветные журналы и газеты почти потеряли подписчиков. "Действия цензуры превосходят всякое вероятие, - писал в дневнике Никитенко. - Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно".
В 1855 году Николай умер. "Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет, - записывает Никитенко. - Администрация в хаосе; нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено; злоупотребление и воровство выросли до чудовищных размеров". Так подтверждается еще одна нехитрая мысль: чем хуже управляется страна, тем жестче в ней контроль над мыслью.
Смерть Николая I повлекла за собой некоторую либерализацию цензуры. В 1855 году негласный комитет Бутурлина был упразднен. Одной из мотивировок такого решения было то, что "в писателях и цензорах окончательно водворена та весьма действительная уверенность, что над ними всегда, неусыпно, неослабно действует глаз правительства". В докладе комиссии по этому вопросу отмечалась также неэффективность цензурных стеснений, поскольку распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо она читается с жадностью, и против нее бессильны все полицейские меры".
Борьба противодействующих общественных сил в период подготовки реформы, освобождающей крестьян, неоднократно вызывала в эти годы усиление реакции и обострение цензуры. Правители "помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы, - иронически замечает Никитенко в дневнике, - они не хотят понять, что литература только эхо образовавшихся в обществе понятий и убеждений". И он же делает следующую запись: "Никакая сила не в состоянии уследить за тайно подвизающейся мыслью, раздраженною и принужденною быть лукавой".
Примером такой "лукавой мысли" был роман Чернышевского "Что делать?", разрешенный цензурой в 1863 году. Любопытно, что разрешение было дано в тот момент, когда автор романа находился в Петропавловской крепости и считался государственным преступником. Можно ли представить себе нечто подобное в наше время?
В 1865 году николаевский устав был наконец отменен. Вместо него были введены "Временные правила" о цензуре - фактически новый устав. Предварительная цензура для большинства столичных органов печати отменялась. Вводилась карательная цензура в виде предостережений, административных взысканий, временной приостановки выпуска издания или полного его запрещения. В составе Министерства внутренних дел было организовано Главное управление по делам печати, которое и руководило цензурой.
Некрасов откликнулся на отмену предварительной цензуры поэмой "Газетная" и "Песнями о свободном слове". Герой поэмы типографский рассыльный Минай весьма доволен:
"Баста ходить по цензуре!
Ослобонилась печать,
Авторы наши в натуре
Стали статейки пущать".
Однако "Песни" кончались благоразумным призывом:
"Оправдаться есть возможность,
Да не спросят - вот беда!
Осторожность! Осторожность!
Осторожность, господа!"
Призыв не был лишним. Несмотря на заметное послабление цензуры, преследования печати не прекращались. Примером тому служит хотя бы закрытие журнала того же Некрасова (уже умершего) и Салтыкова-Щедрина "Отечественные записки" (1884 год). За 40 лет (1865 - 1905 годы) печать получила в общей сложности около 800 цензорных взысканий. И все же цензура была уже не столь беспощадной, как в середине века. Например, в 1872 - 1896 годах последовательно появились в печати все три тома "Капитала" Маркса. В это же время были опубликованы основные сатирические произведения Салтыкова-Щедрина. Огромное количество литературы издавалось нелегально, в том числе марксистские книги, листовки и газеты.
Цензура была не в силах бороться с переменами, которые несло время. Революция 1905 года нанесла ей новый удар:
"Была завоевана свобода печати. Цензура была просто устранена. Никакой издатель не осмеливался представлять властям обязательный экземпляр, а власти не осмеливались принимать против этого какие-либо меры. Впервые в русской истории свободно появились в Петербурге и других городах революционные газеты. В одном Петербурге выходило три ежедневных социал-демократических газеты с тиражом от 50 до 200 тысяч экземпляров". (Ленин, 30, 321)
24 ноября 1905 года были введены новые "временные правила" о периодической печати. Они отменяли предварительную цензуру и административные взыскания, но оставляли штрафы и право закрывать издания при чрезвычайном положении. Поражение революции привело к некоторой реанимации цензуры. Ее гнет усиливался в годы реакции (1908-1912) и несколько ослабевал в периоды Дум. Однако дни царской цензуры были уже сочтены. Она была уничтожена вместе с царизмом в феврале 1917 года.
При Временном правительстве общая цензура не восстанавливалась, но военная продолжала функционировать. В периоды обострения классовых боев некоторые органы запрещались к дальнейшему изданию. В июле 1917 года была закрыта большевистская "Правда", призывавшая к прекращению войны и свержению правительства. Ленин назвал этот акт "палачеством". В октябре 1917 года Временное правительство было свергнуто. Однако история российской цензуры на этом отнюдь не закончилась.
3. Становление советской цензуры
Русские марксисты всегда крайне отрицательно относились к цензуре. Одним из краеугольных камней партийной программы большевиков до прихода их к власти было требование и обещание свободы печати. В Программе, принятой на П съезде РСДРП, в 1903 году, ставилась целью неограниченная свобода совести, слова, печати, собраний, стачек и союзов (пункт 5). Посмотрим, как это обещание было выполнено.
26 октября (8 ноября) 1917 года было создано первое советское правительство. Уже на другой день "в пять часов утра в типографию явились красногвардейцы, конфисковали тысячи воззваний думского воззвания-протеста и закрыли официальный орган Думы "Вестник городского самоуправления". Все буржуазные газеты были сброшены с печатных машин..." (Джон Рид. "Десять дней, которые потрясли мир".)
Насильственное закрытие газет естественно возникало из логики вооруженного переворота. Было бы нелепо занимать Зимний дворец, почтамт, телеграф и вокзалы и в то же время оставлять печать в руках политических и военных противников. Однако этот шаг слишком уж противоречил прежним заявлениям партии, тысячи членов которой посвятили жизнь борьбе "за лучший мир, за святую свободу". Поэтому появившийся в тот же день Декрет о печати - одно из первых установлений Советской власти - не только подвел юридическую базу под совершившееся, но и дал ему теоретическое обоснование. В декрете всячески подчеркивались вынужденность, ограниченность и временность этой меры. В декрете говорилось:
"В тяжкий решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих, Временный революционный комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков.
Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая социалистическая власть нарушила, таким образом, основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати.
Рабочее и Крестьянское правительство обращает внимание населения на то, что в нашем обществе за этой либеральной ширмой фактически скрывается свобода для имущих классов, захватив в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс.
Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественнейших оружий буржуазии. Особенно в критический момент, когда новая власть, власть рабочих и крестьян, только упрочивается, невозможно было целиком оставлять это оружие в руках врага в то время, как оно не менее опасно в такие минуты, чем бомбы и пулеметы. Вот почему и были приняты временные меры для пресечения потока грязи и клевет, в которых охотно потопили бы молодую победу народа желтая и зеленая пресса.
Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону.
Считаясь, однако, с тем, что стеснение печати, даже в критические моменты, допустимо только в пределах абсолютно необходимых, Совет Народных Комиссаров постановляет:
Общее положение о печати
1.Закрытию подлежат лишь органы прессы:
-призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению Рабочему и Крестьянскому правительству;
-сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов;
-призывающие к деяниям явно преступного, т.е. уголовно наказуемого характера.
2. Запрещения органов прессы, временные или постоянные, проводятся лишь по постановлению Совета Народных Комиссаров.
3. Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни.
Председатель Совета Народных Комиссаров
Владимир Ульянов /Ленин/
Петроград, 27 октября 1917 года"
Предоставляя проницательному читателю самому поразмыслить над тем, насколько затянулось наступление "нормальных условий общественной жизни" и почему до сих пор не прекращены "административные воздействия на печать", рассмотрим последствия, которые имел декрет для свободы печатного слова в нашей стране.
Закрытие враждебных новому строю газет, сколь бы полезным оно не являлось для дела революции в данный момент, имело и негативные стороны, обладавшие замедленным, но ощутимым воздействием. Мера эта была, вероятно, вынужденная, но она создавала прецедент: появлялся соблазн закрывать без суда и следствия неугодные газеты и в другой, уже не столь критической, обстановке, потому что принудить политических оппонентов к молчанию острием штыка значительно проще, чем силой слова. Народ, совершивший революцию во имя свободы, мог победить, но, придя к победе, увидеть, что по пути к ней он растерял свободу.
28 октября (10 ноября) решение Военно-революционного комитета о закрытии газет было подтверждено постановлением Совнаркома.
Закрытие газет означало, что противники большевиков не могут больше рассчитывать на продолжение борьбы с ними политическими средствами. Им оставалось только взяться за оружие. Начало гражданской войны может быть поэтому с известной долей истины датировано именно этим днем.
Против декрета о печати выступили также союзники большевиков - левые эсеры, состоявшие в правительстве. Их поддержала часть самих большевиков. 4 (17) ноября этот вопрос обсуждался на заседании ВЦИК. Большинством голосов декрет о печати был одобрен. На заседании с речью выступил Ленин. Он, в частности, сказал:
"Троцкий был прав: во имя свободы печати было устроено восстание юнкеров, объявлена война в Москве и Петрограде...
Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом. Тот, кто говорит: "откройте буржуазные газеты", не понимает, что мы полным ходом идем к социализму. И закрывали царские газеты после того, как был свергнут царизм. Теперь мы свергли иго буржуазии..." (35, 54).
Чтобы придать государственному надзору за печатным словом характер законности, 18 декабря 1917 года Народным комиссаром юстиции было принято "Постановление о революционном трибунале печати". Оно, в частности, гласило:
"1. При революционном трибунале учреждается Революционный трибунал печати. Ведению Революционного трибунала подлежат преступления и проступки против народа, совершаемые путем печати.
2. К преступлениям и проступкам путем использования печати относятся всякие сообщения ложных или извращенных сведений о явлениях общественной жизни, поскольку они являются посягательством на права и интересы революционного народа.
3. Революционный трибунал печати состоит из трех лиц, избираемых сроком не более трех месяцев Советом Рабочих и Солдатских депутатов. Этим лицам поручается как производство предварительного расследования, так и разбор дела".
Заседания трибуналов должны были происходить публично. Их решения обжалованию не подлежали. Первоначально за преступления в печати предусматривались относительно мягкие наказания (денежные штрафы, порицания и т. п., хотя не исключалась и общеуголовная ответственность), но уже через месяц полномочия Революционных Трибуналов Печати были серьезно расширены. Декретом Совнаркома от 28 января 1918 года, подписанным Лениным, было постановлено создание при трибуналах печати Следственной Комиссии, которая имела право на аресты, обыски, выемки и освобождение арестованных. Она могла также требовать от любых лиц и организаций любые нужные ей документы и сведения. Более того, она имела право осуществлять над организациями и лицами надзор. Ассортимент наказаний трибунала печати тоже заметно расширился и включил в себя не только порицания, штрафы и конфискации, но и лишение свободы, ссылку, лишение политических прав. Пользуясь современной терминологией, это была уже настоящая цензура (последующая, или карательная), хотя само слово еще не было произнесено.
Еще ранее, 7 (20) декабря 1917 года была учреждена знаменитая "Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности". Одной из задач ЧК была борьба с печатью - борьба, которую она вела решительно и споро, не всегда обременяя себя судебными процедурами. В "Положении о губернских и уездных ЧК", подписанном 14 сентября 1918 года Дзержинским, местным ЧК предписывалось вести "всю работу по контр-революции, в какой бы форме она ни выразилась, как например: борьба с контрреволюционной печатью, устной агитацией, заговорами и пр." Наказания за подрывную деятельность могли быть самые строгие, вплоть до высшей меры.
Как известно, ленинская теория революционного переустройства государства выделяет в этом процессе две стороны: ломку старого государственного аппарата и создание нового. Что касается цензуры, то ломать здесь было уже практически нечего (общая цензура была уничтожена еще Временным правительством), и преобразовательная деятельность в этом направлении выразилась одним созиданием. Правда, в наследие от Временного правительства осталась еще не отмененная им Военная цензура. 26 января 1918 года она была упразднена распоряжением Наркома по военным делам. Фактически, однако, ее функции взял на себя Военный Почтово-Телеграфный контроль, созданный в тот же день на основе Центрального Военного Почтово-Телеграфного Контрольного бюро. Вскоре выяснилось, что этот шаг Наркома был преждевременным. В том же году (23 декабря) приказом Реввоенсовета за подписью Троцкого Военная цензура была восстановлена в полной мере. Ей предоставлялись чрезвычайно широкие права - предварительный просмотр "всех произведений печати, рисунков и снимков, в коих сообщаются сведения военного характера; контрольный просмотр (по выбору) уже напечатанных материалов; просмотр международных и, по мере надобности, внутренних почтовых отправлений и телеграмм; контроль над переговорами по иногороднему телефону" и т. д.
Для осуществления этих задач при Реввоенсовете Республики был создан Военно-Цензурный отдел, а на местах - Военно-Цензурные отделения, пункты и отдельные цензоры. Военная Цензура имела право передавать виновных суду трибунала. Приказ Реввоенсовета обязывал все редакции, издательства и типографии предоставлять печатную продукцию на просмотр. Особо подчеркивалось, что Военная Цензура вводится "на всем протяжении Республики", т.е. на всей ее территории, а не только в воинских частях и гарнизонах. Фактически эта мера означала введение полной и всесторонней предварительной (а не только последующей, как было до сих пор) цензуры. Приказ знаменателен и тем, что в нем впервые цензура названа своим именем, традиционно ненавистным большевистской партии.
Не заставило себя долго ждать и учреждение общей, или гражданской цензуры. Она появилась на свет в скромном обличье Государственного издательства, создание которого было декретировано 21 мая 1919 года. Госиздат представлял собой своего рода министерство, монополизировавшее всю издательскую работу государства в разных городах. Ему же были поручены и цензурные функции. Пункт 2 "Положения о Госиздате" давал ему право контролировать издательскую деятельность всех советских учреждений, а пункт 3 - всех прочих издательств, ученых и литературных обществ. Таким образом, 21 мая 1919 года можно считать датой формального начала общей предварительной цензуры. Советская власть существовала к тому времени всего полтора года.
Более подробно контролирующая роль Госиздата была разъяснена декретом Совнаркома от 12 декабря 1921 года "О частных издательствах". По этому декрету пока еще разрешалась деятельность частных издательств (пройдет несколько лет, и они будут запрещены). Им предоставлялось право иметь собственные типографии, конторы, склады и пр. Однако издательства и выпуск книг были поставлены под жесткий контроль. Соответствующие пункты декрета гласили:
"8. Выдача разрешений на возникновение издательства и на печатание рукописей возлагается на Госиздат и его Отделения на местах, а где их нет - на Губполитпросвет.
9. Каждая отдельная рукопись до сдачи ее в набор должна быть разрешена к печати органами, указанными в ст. 8, о чем должно быть отмечено на каждой напечатанной книге".
Эти скромные два пункта - наш первый цензурный устав. Вскоре они разрастутся в многостраничные правила Главлита, но суть этих правил ("каждая отдельная рукопись до сдачи ее в набор должна быть разрешена к печати органами") уже не изменится до наших дней.
Как явствует из декрета, непосредственная роль в цензуре отводилась также и Политпросвету. Появление этой организации (или, точнее, системы организаций) датируется 10 октября 1920 годом, когда декретом ВЦИК за подписью Калинина "для объединения политически-просветительной работы Республики" в составе Наркомпроса был учрежден Главный Политико-Просветительный комитет (Главполитпросвет). Функции его были определены декретом Совнаркома от 12 ноября того же года. Главполитпросвет объединил под своей эгидой многочисленные идеологические, пропагандистские, информационные и просветительские учреждения. В административном или методическом отношении ему подчинялись Госиздат, РОСТА, театры и пр. Если цензоры Госиздата и армии обращали в те годы внимание приемущественно на политические и военные вопросы, то органы политпросвета контролировали произведения печати и репертуар театров главным образом в идеологическом и художественном отношениях.
Таким образом, уже в первые месяцы советской власти, в период военного коммунизма, сложилась пусть несколько беспорядочная, но весьма жесткая система цензуры. Чрезвычайная комиссия, Военная Цензура, Революционные трибуналы печати, Госиздат, Главполитпросвет и просто комиссары на местах твердо держали печать в узде. Не связанные громоздкими правилами и необъятными инструкциями (это пришло позднее), они по своему разумению определяли, какие газеты следует считать буржуазными и контрреволюционными. Пестрое разнообразие партий, мнений, политических течений и печатных органов семнадцатого года сменилось нормативным одноголосьем. Разумеется, гражданская война, интервенция, разруха, заговоры, мятежи, бандитизм давали существованию цензуры известный смысл и оправдание. Однако неуважение к свободе печати, к законности, к фундаментальным правам личности могло укорениться необратимо и стать неотъемлемым свойством новой власти. Поэтому важно было не перейти меру. Еще важнее было вовремя остановиться. Казалось, для этого создались все предпосылки. Победа в гражданской войне, переход к мирному строительству, провозглашение новой экономической политики, отказ от крайностей военного коммунизма создавали все возможности для смягчения и отмены цензуры - этой будто бы вынужденной и "временной" меры, вызванной "ненормальным положением" (см. "Декрет о печати"). К сожалению, этого не произошло. С упрочением советской власти начала укрепляться и цензура - теперь уже на хорошо разработанных всеобъемлющих правилах.
6 июня 1922 года последовал декрет Совнаркома, который безо всякой насмешки можно считать историческим для органов, являющихся предметом этого исследования:
"В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное Управление по делам литературы и издательств при Народном Комиссариате Просвещения и его местные органы - при губернских отделах народного образования".
С этой даты начинается современная история советской цензуры, или, точнее будет сказать, кончается ее история и начинается сегодняшний день.
Главлит - официальный орган советской цензуры, - существует (с измененным названием) и по сие время. Предписания Главлита и сейчас еще обязательные для всех авторов и издательств. Несмотря на измененное название этого органа, до сих пор постоянно применяются термины вроде "отдать рукопись в лит", "залитовать пьесу" (или "получить лит"), "статье не дали лита". Глагола "литовать" нет в словарях, вероятно, только потому, что он не "залитован". Во всяком случае, других общеупотребительных терминов для обозначения священнодействий, связанных с цензурой, нет. Не говорить же, в самом деле: "На вашу статью не получено разрешение Управления по охране государственных тайн в печати", когда можно сказать проще и понятней: "не дали лита"!
К полномочиям Главлита и механизму его работы мы вернемся несколько позже, а пока продолжим наш путь и проследим за развитием цезурных установлений. Благодаря обильному поливу административными указаниями и декретами, дерево цензуры продолжало расти, цвести и давать новые отростки. Видимо, климат двадцатых годов был для него достаточно благоприятным.
2 декабря 1922 года вышло постановление Совета Труда и Обороны "О порядке открытия печатных предприятий и наблюдения за ними". Разруха еще не кончилась, нэп был в самом разгаре, поэтому, уступая духу времени, постановление допускало открытие (с разрешения исполкомов) типографий не только государственным учреждениям и кооперативным организациям, но и частным лицам. Два пункта этого постановления, которые я сейчас процитирую, говорят о том, что уже тогда наблюдение за типографиями было поставлено значительно лучше, чем их открытие:
"7. Каждое печатное предприятие должно иметь шнуровую книгу, в которую заносятся все предназначенные к печатанию работы с указанием заказчика, числа экземпляров, формата, печатаются ли издания с разрешения цензуры или не подлежат представлению в цензуру.
...9. На каждом экземпляре должны быть обозначены наименование и адрес печатного предприятия и, если "произведение подвергалось цензуре, то одобрение цензуры".
Первоначально Главлит имел своей задачей только цензуру печати. Надзор над зрелищами возлагался на заведующих губернскими отделами народного образования. Скоро такой надзор показался недостаточным. Декретом Совнаркома от 9 февраля 1923 года при Главлите был создан Комитет по контролю на репертуаром (Репертком), на который возлагалось "разрешение к постановке драматических, музыкальных и кинематографических произведений". Позднее (в 1934 г.) Репертком был отделен от Главлита и переименован в Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром при Наркомпросе РСФСР, но сокращение "Главрепертком" за ним надолго сохранилось. Вред, который нанесло это учреждение нашему обществу, трудно переоценить.
Главлит объединил в себе все виды цензуры, но не все виды цензурных учреждений. Чрезвычайная комиссия как таковая к тому времени уже не существовала. Девятый съезд Советов, проходивший в декабре 1921 года, отметив героическую рабочу ВЧК и ее громадные заслуги, все же постановил "в кратчайший срок пересмотреть Положение о ВЧК и ее органах в направлении ее реорганизации, сужения их компетенции и усиления начал революционной законности".
Во исполнения этого постановления ВЦИК декретом от 6 февраля 1922 года реорганизовал ВЧК в Государственное Политическое Управление при НКВД. С образованием в декабре 1922 года Союза ССР оно было преобразовано в ОГПУ и передано в подчинение непосредственно Совнаркому. ОГПУ были приданы специальные войска и дано право производить обыски, выемки и аресты. Официально задачей ГПУ была борьба с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом. В 1934 году функции ОГПУ перешли к НКВД.
По "Положению" 1922 года один из трех руководителей Главлита назначался по согласованию с ГПУ (п. 6), другой выдвигался Реввоенсоветом, а председатель назначался Наркомпросом. Пункт 10 того же "Положения" определял, что "на органы ГПУ возлагается борьба с распространением произведений, не разрешенных Главным управлением по делам литературы и издательств и его органами, а также надзор за типографиями, таможенными и пограничными пунктами, борьба с подпольными изданиями и их распространениями, борьба с провозом из-за границы не разрешенной к обращению литературы, наблюдение за продажей русской и иностранной литературы, изъятие книг, не разрешенных Главлитом".
Государственному Политическому Управлению (ГПУ) предоставлялось также право возбуждать перед Главлитом вопрос о запрещении тех или иных книг (т.е. фактически осуществлять последующую цензуру). Пять экземпляров всей печатной продукции в обязательном порядке высылались в ГПУ - НКВД. В случае нарушения цензурных инструкций Главлит имел право передать дело в ГПУ.
ГПУ и НКВД принимали также участие в руководстве Реперткомом. Для обеспечения возможности осуществления контроля над исполнением произведений всем зрелищным предприятиям было предписано отводить по одному постоянному месту, не далее четвертого ряда, а также бесплатные вешалки и программы, представителям Реперткома ГПУ (постановление трех наркоматов от 30 марта 1923 года, п. 17).
Не оставалась в стороне от столь важного дела, как надзор за печатью, и милиция. В ее задачу входила выдача разрешений на открытие типографий и общее наблюдение за порядком. 17 ноября 1923 года инструкцией НКВД участковому надзирателю было предписано наблюдать, чтобы в местах общественного пользования
" а) не выставлялось и не распространялось произведений печати, картин, фотографий, рисунков и т.п., не разрешенных к обращению;
б) не расклеивалось и не распространялось объявлений, афиш, плакатов, не имеющих разрешительной визы подлежащего органа".
Аналогичное предписание было дано Инструкцией НКВД от 12 января 1924 года волостному милиционеру.
Постоянно усиливался надзор за общественной мыслью со стороны партийных и советских руководящих органов. 23 августа 1926 года Пленум ВКП(б) постановил сосредоточить в ЦК вопросы идеологического руководства печатью. Эту задачу стал ежедневно осуществлять Отдел печати ЦК. 3 октября 1927 года ЦК вынес постановление "Об улучшении партруководства печатью". В нем, в частности, указывалось на необходимость "следить за идеологической выдержанностью работы издательств", "регулярно созывать редакторов газет, журналов и работников издательств для их инструктирования", "усилить руководство отделами библиографии и критики в газетах и журналах, превратив их в орудие борьбы против идеологически чуждой литературы".
Теми же задачами занимались и органы исполнительной власти. 6 апреля 1928 года ВЦИК возложил на облисполкомы "руководство делом идеологического контроля по делам печати и зрелищ".
В начале тридцатых годов был изменен порядок открытия типографий. Напомним, что правилами 1921 года разрешалось иметь типографии частным лицам. В царской России типографию мог иметь всякий желающий, получив необходимое дозволение, а небольшой ручной печатный станок для домашнего пользования можно было иметь и без разрешения. Конституция СССР 1925 года, как бы забыв о ГПУ и Главлите, провозгласила, что советская власть предоставляет "в руки рабочего класса и крестьянства все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обспечивает их свободное распространение по всей стране". Однако инструкция оказалась сильнее конституции. "Инструкцией о порядке административного надзора за соблюдением правил открытия полиграфических предприятий, их деятельности, о порядке отпуска и продажи печатных машин, шрифтов, множительных аппаратов и принадлежностей к ним", утвержденной Главным Управлением Рабоче-Крестьянской милиции и Комитетом по делам печати при СНК РСФСР, изданной на основании постановления СНК РСФСР от 26 июня 1932 года, открытие типографий разрешалось только государственным органам. Частным лицам печатные машины (даже самые простейшие) не разрешалось иметь, покупать и продавать. Нельзя было также ими пользоваться. Все остальное разрешалось. Впрочем, специально оговаривалось (п. 25), что "пишущие машинки и принадлежности к ним могут приобретаться и использоваться без особого на то разрешения".
Естественно, что в первые годы советской власти первостепенное внимание всех цензурных органов уделялось не искусству (из него изымалась лишь прямая крамола), а периодической печати, где обсуждались политика, экономика, положение на фронтах и вопросы текущего момента. Вопросы художественной формы литературных произведений и театральных спектаклей интересовали власти в значительно меньшей мере. Вместе с тем, с самого начала было ясно, что "песня и стих - это бомба и знамя", и что эти бомбы нужно иметь в своих, а не в чужих арсеналах. Уже ХП съезд РКП(б) в апреле 1923 года указал на необходимость руководства художественной литературой со стороны партии. ХШ съезд (1924 год) в своей резолюции "О печати" постановил создать и укрепить специальные органы руководства печатью. 18 июня 1925 года последовала резолюция ЦК РКП(б) "О политике партии в области художественной литературы". В ней указывалось, что необходимо "беспощадно бороться против контрреволюционных проявлений в литературе", но "в то же время обнаруживать такт ко всем тем литературным прослойкам, которые могут пойти с пролетариями и пойдут с нами. Коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды".
На этом этапе партия еще декларировала свободу художественной формы и творческих союзов, которых тогда было довольно много. В резолюции заявлялось, что "распознавая безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений, партия в целом отнюдь не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы". "Поэтому партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области. Всякое иное решение вопроса было бы казенно-бюрократическим решением". "Партия не может предоставить монополии какой-либо из групп, даже самой пролетарской по своему идейному содержанию: это означало бы загубить пролетарскую литературу прежде всего".
Однако логика событий оказалась сильнее благих намерений. Политическая и экономическая унификация и централизация влекли за собой установление единообразия и строгой подчиненности и в сфере искусства. Творческие работники, как и все прочие трудящиеся, стали рассматриваться лишь как орудие для выполнения политических целей, и творческие союзы - как "средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства". Поэтому очень скоро запрещение "свободного соревнования" литературных группировок перестало казаться партии "казенно-бюрократическим решением". В апреле 1932 года ЦК ВКП(б) своим постановлением указал, что "рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества". Поэтому ЦК ликвидировал существующие творческие организации и постановил создать "единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем", а так же "провести аналогичное изменение по линии других видов искусства". Спустя три года Союз писателей был создан. В конечном счете он превратился в обычный придаток идеологического аппарата и, вместе с тем, распределитель материальных благ. Членство в нем хороших писателей не меняет существа дела.
Для полноты картины (и в качестве парадокса) нужно процитировать еще один документ этого времени, относящийся к нашему предмету - пятую статью Конституции РСФСР, утвержденной Х11 Съездом Советов 11 мая 1925 года:
"В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы выражения своих мнений, Российская Социалистическая Федеративная Республика уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет в руки рабочего класса и крестьянства все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обеспечивает их свободное распространение по всей стране".
Не будем иронизировать по поводу "свободного выражения мнений" под контролем Главлита и "свободного распространения" печати с помощью ГПУ, а лучше обратим внимание на суть самой статьи. В ее основе лежит наивное положение о том, что достаточно отнять у капиталистов типографии и запасы бумаги и передать их трудящимся - и сразу автоматически обеспечится свобода слова (для трудящихся). Этот тезис неоднократно встречается в трудах теоретиков и в официальных документах, и я в свое время к нему вернусь.
Сейчас же только напомню, что на деле все получается иначе. Властями предполагается, что к трудящимся могут затесаться контрреволюционеры, которые, видимо, превосходят революционеров числом и активностью и поэтому могут тайно или явно прибрать к рукам издательства и типографии. Далее предполагается, что стоит напечатать какой-нибудь клеветнический и контрреволюционный материал, как трудящиеся сразу ему поверят, поддержат его и пойдут свергать свою собственную власть. Чтобы этого не произошло, для надзора за искусством и печатью учреждается эффективный аппарат. Затем предполагается, что мнений, может быть только два - буржуазное (империалистическое), контрреволюционное и пролетарское. Далее, считается, что сами трудящиеся, общественное мнение, гласный суд и пр. не в состоянии отличить контрреволюционную идею от пролетарской и, тем более, ей противостоять. Поэтому право суждения о том, что революционно, а что контрреволюционно, что наше, а что не наше, что нужно, а что ненужно, что можно и чего нельзя, отнимается у каждой личности в отдельности и от общества в целом и присваивается исключительно избранному аппарату.
В некоторых кругах нашей интеллигенции почему-то бытует иллюзорное представление о двадцатых годах как о времени свободы и расцвета литературы. По-видимому, это мнение основывается на сравнении того, что было раньше, и того, что есть теперь. Но вести отсчет от абсолютного нуля неправомерно; иначе даже климат Антарктиды покажется жарким, потому что температура там не опускается ниже + 200 градусов по абсолютной шкале. Простые же люди пользуются обыкновенной шкалой Цельсия, и температура -60 или даже -30 градусов кажется им большим морозом. Приведенные мною факты убедительно говорят о том, что уже к середине двадцатых годов была создана разветвленная и многоступенчатая система цензуры на всех уровнях, полностью обеспечивающая непроникновение нежелательных идей не поверхность общественного мнения. Другое дело, что спектр разрешенных мыслей был тогда несколько шире, чем теперь, но с каждым годом он стремительно сужался. Искусство и печать уже тогда направлялись множеством чиновников ("О искусство, сколько над тобой командиров!" - восклицал еще Лев Гурыч Синичкин). Уполномоченные Главлита, сотрудники ГПУ, секретари и инструкторы обкомов и райкомов, работники исполкомов, квартальные надзиратели - каждый вправе был давать редактору указания. Печать как рупор общественного мнения уже не существовала - она превратилась в рупор управляющего аппарата. Отсутствие гласности, контроль не снизу, а сверху, культивирование слепой веры в авторитеты, игнорирование законности - все эти явления двадцатых годов проложили дорогу страшным событиям последующего десятилетия и определили климат страны на многие годы вперед. Значительная роль и немалая ответственность в психологической и идеологической подготовке общества к культу личности принадлежит цензуре.
К тридцатым годам лозунг "Тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас", восторжествовал полностью. Эту истину пришлось внушать самому пролетарскому поэту, когда запрещали постановку и публикацию его сатирической пьесы "Баня". По свидетельству Катаева ("Алмазный мой венец") эпопея с запрещением "Бани" тяжело отозвалась на душевном состоянии Маяковского и привела его к самоубийству. Затравленный прессой Булгаков пророческими словами писал в 1930 году о цензуре, "воспитывающей идиотов, панегиристов и запуганных "услужающих", о "зловещей тени" Главреперткома: "Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее".
После запрещения Главреперткомом пьес "Мольер" и "Багровый остров" Булгаков уничтожил рукописи и других своих произведений. "И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало романа "Театр". Жемчужина современной русской литературы - "Мастер и Маргарита" - оказалась на грани гибели. "По устному свидетельству Е. С. Булгаковой, - сообщает М. О. Чудакова, исследователь творчества М. А. Булгакова, - рукопись была порвана в марте 1930 года (не позднее 28 марта 1930 года). Автор вырывал листы пучками (тут же бросая их в печку)... Так спустя 90 лет после "Мертвых душ" еще один великий русский роман был предан автором огню.
К счастью, Булгаков восстановил "Мастера и Маргариту". Спустя много лет после его смерти рукопись была напечатана. Издан и "Театральный роман" - вернее, обрубок его. Однако выдающийся писатель все еще не полностью реабилитирован Главлитом. Многие его лучшие произведения ("Роковые яйца", "Собачья жизнь" и др.) не издаются вот уже более полувека.
В "Театральном романе", где очень подробно описаны злоключения героя на всех этапах прохождения его романа-пьесы, странным образом отсутствует история его взаимоотношений с цензурой. Затравка к этой истории дана в недвусмысленной форме:
"Затем он (издатель Рудольфи) резко изменил голос и заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не пропустит и никто его не напечатает.
- Я это знаю, - сказал я твердо".
Далее Рудольфи советует непрактичному герою вычеркнуть из романа три слова ("апокалипсис", "архангелы" и "дьявол") и продолжает:
" - Затем вы поедете со мною в Главлит. Причем я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного слова... Вы будете сидеть на стуле и на все, что вам будут говорить, будете отвечать вежливой улыбкой...
- Но....
- А разговаривать буду я, - закончил Рудольфи".
Естественно предположить, что за этим должна следовать сцена объяснения автора и издателя с Главлитом, и можно лишь догадываться, с каким блеском она была написана. Однако в романе эта сцена отсутствует, и в следующей главе герой видит свое произведение уже напечатанным. То ли сам Булгаков уничтожил в печке страницы с этим эпизодом, то ли их выкинула потом цензура (фактически, это одно и то же) - так или иначе, в "Театральном романе" зияет черная дыра, и остается неизвестным, как относился к цензуре его главный герой Максудов. Зато мы знаем отношение к ней самого Булгакова:
"Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и, полагаю, что если бы кто-нибудь из из писателей задумал бы показать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично утверждающей, что ей не нужна вода..."
До сих пор мы рассматривали историю относящихся к цензуре и печати законов. В тридцатые годы начался период беззакония. Основные черты культа личности хорошо известны. Подавление всякого инакомыслия, косность и нетерпимость властей, самоизоляция от других стран, массовые аресты, ссылки и казни, шовинизм, гипертрофированный патриотизм, политическое лицемерие, разнузданное прославление вождя, полное пренебрежение даже видимостью законности, широкое применение принудительного труда - вот далеко не полный набор примет этой эпохи. Политические, экономические и нравственные последствия культа личности не изжиты до сих пор и, быть может, вообще не будут изжиты при жизни нынешнего поколения.
Но мы изучаем сейчас не историю страны, и даже не историю общественной мысли и культуры, хотя то и другое неразрывно связано с нашим предметом. Поэтому я не буду писать о том, как сотни журналистов, писателей и даже музыкантов отправились в "места не столь отдаленные", как на долгие годы были запрещены Ильф и Петров, Булгаков, Платонов, Цветаева, Грин, Есенин, Хлебников, как были убиты Мейерхольд, Ремизов, Бабель, Замятин, Мандельштам, Михоэлс, как был закрыт Камерный театр Таирова, как были запрещены еврейская литература и театр, как травили Ахматову, вырвали перо из рук Зощенко, изъяли "реакционного" Достоевского, Бунина, Андреева, вычеркнули из истории культуры мирискусников, импрессионистов, художников-новаторов двадцатых-тридцатых годов.
22 июня 1936 года "Правда" писала в своей передовой:
"Тот, кто ставит своей задачей расшатать социалистический строй, подорвать социалистическую собственность, кто замыслил покушение на неприкосновенность нашей Родины, - тот враг народа. Он не получит ни клочка бумаги, не перешагнет порога типографии, чтобы осуществить свой подлый замысел. Он не получит ни зала, ни комнаты, ни угла для того, чтобы внести устными словами отраву".
В условиях, когда за каждое неосторожное (и осторожное) слово, даже пропущенное и одобренное Главлитом, можно было попасть в лагеря, собственно цензура, несмотря на все ее усердие, не имела особо устрашающего влияния. Каждый и без цензуры понимал, что надо держать язык за зубами. Поэтому изучать историю цензурных учреждений в эти годы нет ни смысла, ни интереса. "Положение о Главлите" неоднократно видоизменялось и дополнялось, но сущность оставалась неизменной. Репертком отделили от Главлита, что, впрочем, не привилось, так как суть дела оставалась прежней. Главискусство было преобразовано в Совет по делам художественной литературы и искусства, он, в свою очередь, - во Всесоюзный Комитет по делам искусств, а Комитет - в Министерство культуры. Не будем вдаваться в детальное описание этой административной игры.
Идеологический гнет достиг своего апогея в 1946 -1948 годах. Именно в это время была выпущена целая обойма постановлений ЦК ВКП(б) о культуре. В первом из них, "О журналах "Звезда" и "Ленинград" (14 августа 1946 года) указывалось, что "наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляют жизненную основу советского строя - его политикой". В главную вину журналам вменялась "безыдейность", выразившаяся, в частности, в том, что они предоставили свои страницы таким "пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко" и произведениям Ахматовой, которая "является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии". Журнал "Ленинград" был закрыт, в работе редакции "Звезды" наведен "надлежащий порядок".
Те же беды были вскрыты вышедшим через 12 дней постановлением "О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению". Недостатки репертуара усматривались в малом количестве идейных современных пьес, в постановке "низкопробной и пошлой зарубежной драматургии, открыто проповедующей буржуазные взгляды и мораль" в "серости и малохудожественности" многих спектаклей на современную тему (а разве могли они получиться другими в такой обстановке?). Драматургам, так же, как и журналистам, напоминалось, что "советский театр может выполнить свою важную роль в деле воспитания трудящихся только в том случае, если он будет активно пропагандировать политику советского государства, которая является жизненной основой советского строя". Тяжелый административный стиль постановления точно передает характер эпохи.
Весьма любопытен следующий пункт постановления, имеющий прямое отношение к нашей теме:
"ЦК ВКП(б) отмечает, что серьезным препятствием для продвижения в театры советских пьес является большое количество инстанций и отдельных лиц, имеющих право исправлять и разрешать пьесы к печати и постановке в театрах. Рассмотрением пьес занимаются работники местных управлений по делам искусств, Главрепертком, Главное Театральное управление Комитета по делам искусств, Художественный Совет Комитета, руководители театров, работники редакций и издательств. Это создает вредную волокиту и безответственность и мешает быстрому продвижению пьес на сцены театров".
Те же задачи - высокой идейности и художественности - были поставлены и перед киноискусством (постановление "О кинофильме "Большая жизнь" от 4 сентября 1946 года). О его уровне и направленности говорит следующая выдержка: "Режиссер Эйзенштейн во второй серии фильма "Иван Грозный" обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клус-Клана". Наконец, последнее постановление из этой серии - об опере "Великая дружба" В. Мурадели (10 февраля 1948 года) - осуждала Д. Шостаковича, С. Прокофьева, А. Хачатуряна и других всемирно известных композиторов за то, что в их творчестве "особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам". Это постановление, как и все предыдущие, содержало руководящие указания о том, как надо творить ("Неграмотные вынуждены диктовать", заметил Станислав Ежи Лец).
Смерть Сталина, приход к власти Н. С. Хрущева, осуждение ХХ съездом культа личности знаменовали собой определенный поворот в истории гражданских свобод в нашей стране. Формально не изменилось почти ничего, но степень разрешаемости повысилась во всех сферах. Политическая оттепель затронула и печать, и искусство. Первая ласточка этой литературной весны - известная повесть И. Эренбурга - так и называлась: "Оттепель". Постановления ЦК 1946 - 1948 годов были отодвинуты в тень, ошельмованные в них деятели культуры реабилитированы. Появились произведения, осуждающие сталинские репрессии. Был снят многолетний запрет с джазовой музыки. Архитекторы перестали украшать здания нелепыми шпилями.
Но потепление продолжалось недолго. Уже к концу хрущевского периода цензура снова окрепла. С момента отставки Хрущева в истории цензуры начинается современный период. Он характеризуется стабильностью, устойчивостью, отсутствием каких-либо катаклизмов. За эти полтора десятилетия не было заметно ни вспышек либерализма, ни волн репрессий. Но стабильность не означает неизменности. Гайки медленно, но неуклонно вращаются в одну сторону, с каждым годом закручиваясь на виток или полвитка, но обязательно закручиваясь.
В настоящее время Главлит и Главрепертком объеденены и реорганизованы в Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, являющееся основным официальным цензурным учреждением страны. Выделение цензуры в отдельное Главное управление и подчинение ее непосредственно Совету Министров вполне закономерно и отвечает ее возросшим задачам и полномочиям. Фактически это Управление является самостоятельным министерством. Сохранять за ним подчинение Министерству просвещения было бы смешно и выглядело бы анахронизмом. Название "Главлит" за этим учреждением сохранилось (правда, неофициально), и я буду им в дальнейшем пользоваться.
Шестидесятилетняя история советской цензуры описана в этой главе коротко и неполно. Напомню: предмет этой книги - айсберг, восемь девятых которого скрыты в недостижимых глубинах. И все же, я надеюсь, эти страницы дали читателю достаточно пищи для любознательности и размышлений.
4. Цензурный устав
..."Параграф 12. При наборе периодических изданий (журналов, газет, бюллетеней и др.) полиграфпредприятие обязано следить за тем, чтобы периодичность и формат издания не превышали разрешенных органом цензуры.
...Параграф 19. Верстка сдается цензору для контроля и подписания к печати..."
Что это? Статьи устава бюрократической царской цензуры? Извлечение из типографских правил какой-нибудь капиталистической страны? Нет, это всего-навсего выдержки из инструкции Главлита СССР. Цензура - дело непростое. Для ее осуществления установлены строгие правила, рассмотрением которых мы сейчас займемся.
В настоящее время значительная часть цензурных установлений регламентируется "Едиными правилами печатания несекретных документов", утвержденными Главным управлением по охране государственных тайн в печати 3 мая 1976 года. Документ этот несекретный, он издан тиражами в десятки тысяч экземпляров и имеется почти на каждом крупном предприятии. Вместе с тем, он не настолько открыт, чтобы быть доступным каждому встречному. Короче говоря, это документ для служебного пользования, и, поскольку мое сочинение составляется отнюдь не по долгу службы, я буду избегать цитировать подобные материалы, даже если они не требуют допуска и "формы". Хоть я и не собираюсь представлять этот труд в Главное управление по охране государственных тайн в печати, я все же уважаю секреты государства и не буду цитировать никаких документов, кроме тех, которые в принципе доступны каждому смертному. Поэтому вместо "Единых правил" мы познакомимся со вполне аналогичными им установлениями Главлита, по их состоянию на конец тридцатых годов. С тех пор правила цензуры лишь немножко изменились, усложнились, обросли новыми запретами и ограничениями, засекретились, но суть их осталась все той же. Я заранее прошу у читателя извинения за скуку, которую навеет на него длинное и частое цитирование утомительных документов. Но перед вами не детективный роман, а труд историка. Он предназначен не для развлечения.
Итак, начнем по порядку.
"Для осуществления всех видов политико-идеологического, военного и экономического контроля за предназначенными к опубликованию или распространению произведениями печати, рукописями, снимками, картинами и т.п., а также за радиовещаниями, лекциями и выставками... образуется Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит)".
(Постановление Совнаркома от 6 июня 1931 года - Положение о Главлите, которые я и буду дальше цитировать с некоторыми сокращениями).
Как мы видим, ничто не забыто - ни лекции, ни выставки... Театральные постановки и прочие зрелища не названы только потому, что они относились тогда в ведению Реперткома, с которым мы познакомимся позже. Сейчас все виды цензуры сосредоточены, как уже говорилось, в одном органе - Главном управлении по охране государственных тайн в печати. Обратим внимание и на то, что из всех видов контроля на первом месте назван политико-идеологический. Так что все рассуждения о том, что цензура у нас существует только для охраны военной тайны, является незамысловатым маскировочным приемом. Впрочем, задачи цензуры формулируются в Положении более подробно:
"Главлиту для осуществления возлагаемых на него задач предоставляется воспрещать издание, опубликование и распространение произведений:
а) содержащих агитацию и пропаганду против советской власти и диктатуры пролетариата;
б) разглашающих государственные тайны;
в) возбуждающих националистический или религиозный фанатизм;
г) носящих порнографический характер.
Против этих ограничений, в принципе, возразить нечего (хотя формулировка пункта "а" очень неопределенна). Но другие документы не оставляют никакого сомнения в характере и целях цензуры. Так, в инструкции Главлита его местным органам, опубликованной еще 2 декабря 1922 года, разъяснялось, что "цензура" печатных произведений заключается:
а) в недопущении к печати сведений, не подлежащих оглашению;
б) в недопущении к печати статей, носящих явно враждебный к Коммунистической партии и Советской власти характер;
в) в недопущении всякого рода печатных произведений, через которые проводится враждебная нам идеология в основных вопросах (общественности, религии, экономики, в национальном вопросе, в области искусства и т.д.);
г) в недопущении бульварной прессы, порнографии, недобросовестной рекламы и т. д.;
д) в изъятии из статей наиболее острых мест (фактов, цифр, характеристик), компрометирующих Советскую власть и Компартию".
Эти правила совершенно недвусмысленно ставят запрет всякой критике, всяким сомнениям, всякому движению общественной мысли "в основных вопросах". Уничтожается возможность разномыслия в пределах приверженности к данному строю: разрешается любить не социализм вообще, а именно ту его разновидность, которая исповедуется в данный момент. Все остальные оттенки могут быть объявлены контрреволюционными или буржуазными.
Любопытно сопоставить запретительную часть "Положения о Главлите" с соответствующим параграфом "Устава о цензуре и печати" 1865 года:
"4. Произведения словесности, наук и искусств подвергаются запрещению цензуры на основании правил сего Устава:
а) когда в оных содержится что-либо клонящееся к поколебанию учения православной церкви, ее преданий и образов, или вообще истин и догматов христианской веры;
б) когда в оных содержится что-либо нарушающее неприкосновенность Верховной Самодержавной Власти, или уважение к Императорскому Дому, и что-либо противное коренным государственным постановлениям;
в) когда в оных оскорбляются добрые нравы и благопристойность;