Аннотация: Эта книга - не ещё одна попытка "разъяснить Пушкина" и не собрание знакомых по школьной программе цитат, аккуратно разложенных по тематическим полкам.
Эта книга - не ещё одна попытка "разъяснить Пушкина" и не собрание знакомых по школьной программе цитат, аккуратно разложенных по тематическим полкам. Здесь нет задачи уместить поэта в рамки известных философских систем или пересказать его строки академическим языком. Речь шла о другом - о попытке услышать Пушкина живого: думающего, чувствующего, сомневающегося, ждущего, смеющегося, влюблённого, верящего, теряющего веру - и всё это не по схеме, а по ритму жизни.
Пушкинская философия не оформлена в трактаты, потому что она никогда не претендовала на окончательные ответы. Она не создаёт системы - она живёт в строке. Она не нуждается в понятиях, потому что выражает себя через интонацию, через паузу, через образ, через внутреннюю прозрачность стиха, в котором опыт важнее вывода. Она не ищет спора, потому что пронизана согласием с самой жизнью - даже тогда, когда это согласие даётся через боль, утрату, иронию.
Если на этих страницах удалось хотя бы частично вернуть Пушкину его подлинную живость - освободить его от пыли официальных чтений и дать почувствовать, что философия может быть не только в речах с кафедры, но и в дыхании поэта, - значит, эта книга написана не зря. Пушкин не объясняет - он передаёт. Он не учит - он заражает ясностью. И именно потому философия его поэзии остаётся необходимой не только для размышления, но прежде всего - для жизни.
ФИЛОСОФИЯ ПУШКИНА
С первого взгляда может показаться странным, что творчество Пушкина, давно занявшее своё незыблемое место в истории литературы как высшее проявление поэтического дара, вдруг рассматривается сквозь призму философии. Возникает внутреннее сопротивление, словно имя поэта, обрамлённое словом "философия", понятием будто бы чуждым миру вдохновения, лёгкости и рифмы, теряет свой привычный шарм. Однако именно в этом и заключается суть этой книги - ведь поэзия, будучи не только искусством слова, но и способом осмысления бытия, нередко оказывается глубже самых стройных философских систем, проникая туда, куда логическое рассуждение добирается с трудом.
Все, кто с раннего детства впитывал ритм пушкинских строк, кто неосознанно ощущал гармонию его слов, росли, неся с собой внутреннее чувство гармонии, правды и света. Эти строки, вкрадчиво поселяясь в памяти, начинали жить самостоятельной жизнью, отражаясь в поступках, интонациях и взглядах на мир. Сложно выразить, в какой именно момент детского или юношеского чтения происходит это проникновение смысла, но именно там - в затаённых глубинах восприятия - и зреет философия Пушкина, не очень поддающаяся формальному разложению, но, тем не менее, ощутимо существующая.
Попытка раскрыть её - не акт навязывания чуждого каркаса, а скорее осторожное приближение к структуре мысли, невидимой глазу, но пронизывающей строки поэта. Ведь всякая великая поэзия, если не служит прямым манифестом идей, то хотя бы вбирает в себя нечто от философского духа эпохи, от личных размышлений о свободе, судьбе, добре и зле, а как в случае Пушкина, становится самой эпохой. Именно поэтому такая книга необходима - не для утверждения готовых истин, а для попытки услышать, как за поэтическим словом звучит голос размышляющего гения пера, чувствующего свою неразрывную связь с вечными вопросами бытия.
Истинный замысел книги о философии Пушкина - не в том, чтобы подогнать его под уже существующие рамки, не в том, чтобы найти параллели с Кантом, Спинозой или Сартром, а в том, чтобы показать: поэтическая мысль Пушкина охватывает те пласты человеческого опыта, которые остаются на периферии академической философии. Он не мыслит категориями, но ощущает то, чему философу бывает трудно подступиться - потому что то, о чём он говорит, рождается не из сомнения, а из жизни.
Пушкин не систематизирует, но открывает. Не строит модель мира, но даёт почувствовать его целиком - с его мимолётной радостью, с предвкушением любви, с усталостью зрелости, с внутренним одиночеством, с прозрачной печалью памяти, с иронией перед лицом судьбы и нежностью перед тем, что уходит. Он касается тех измерений, которые философия, занятая логикой, определениями и обоснованием, часто теряет - не по вине, а по природе метода.
Пушкин не спорит с философами - он проходит там, где они молчат. Он даёт голос тому, что переживается, но не поддаётся расчленению. Его строки говорят о вещах, которые каждый знал, но не умел назвать. Там, где философ требует противоречия, чтобы начать мыслить, Пушкин улавливает внутреннее напряжение - между ожиданием и исполнением, между восторгом и утратой, между мгновением и вечностью.
Поэтому задача этой книги - не "найти философию" в Пушкине, а распознать, что сам Пушкин есть философия, но в иной форме - в форме интуитивной, поэтической, органичной мысли, которую не читают, а проживают. Он не нуждается в оправдании перед философией, потому что говорит о человеке, как она, но говорит иначе - и в этом "иначе" скрыт не недостаток, а полнота.
Это - философия, прошедшая через сердце, не стремящаяся к универсальности, но обнимающая каждого. И если философия - это прежде всего размышление о том, как быть, как жить, как чувствовать, как понимать - то Пушкин не рядом с философией, он в ней, просто с другой стороны - со стороны живого слова.
Вдумайтесь: некоторые из глубочайших аспектов человеческого бытия, те, что Пушкин осветил с поразительной ясностью и простотой, действительно остаются в тени философской традиции. Не потому, что они малозначимы, не потому, что они недостойны анализа, а потому, что сама их природа такова, что не требует ни обоснований, ни логической защиты. Эти области - ожидание любви, восторг прикосновения, горечь утраты, радость бытия, прощение, искренность, внутреннее достоинство - раскрываются в поэзии не как понятия, а как состояния, не как тезисы, а как присутствие.
Пушкин не ставит вопрос "что есть любовь?" - он вводит в пространство любви. Он не рассуждает о свободе - он дышит ею в строке. Он не определяет, что такое честь, - он показывает, как человек может сохранить себя, даже уступив внешне. И миллионы людей, читая его, не получают знания - они получают опыт. Они не учатся уму - они проживают нечто, и именно это меняет их, воспитывает, направляет.
Философия, как дисциплина, нуждается в проблеме, в внутреннем конфликте, в необходимости утверждать. Но там, где нет сопротивления - где ясность дана сразу, как свет, - философ не всегда находит вход. В этом и разница: философ ищет путь, Пушкин уже в этом пространстве и зовёт туда читателя.
Он освещает те состояния, где не формулируется вопрос, потому что в них - сама жизнь: первая встреча, нежное молчание, лёгкий смех, грусть уходящей осени, раскаяние без трагедии, чувство меры, которое выше закона. Всё это - не умозаключения, а структура внутреннего мира, которую нельзя выстроить, но можно уловить.
Именно потому его поэзия - не просто литература, а форма невысказанной философии, обращённой не к разуму, а к целому существу. Там, где не нужна защита, он говорит просто. И в этой простоте - сокровенная мудрость, к которой философия ещё только подходит, но которую поэзия уже выразила.
Интересно было бы начать наши рассуждения, обратившись к тому, как Пушкин преобразует метафизику повседневности в образах и мотивах, не прибегая к отвлечённой терминологии, но при этом высказываясь ничуть не менее точно.
Та философия, которую можно отыскать в пушкинском наследии, не стремится предстать в виде стройной системы с определениями, категориями и выводами. Она не подчиняется законам трактатного изложения, избегая как отвлечённости, так и прямолинейной логики. Напротив, её дыхание едва уловимо, но тем сильнее оно ощущается во всём многообразии жанров, в каждой интонации, в подтексте и ритме, где мысль и чувство соединяются в неразделимом единстве. Подобная философия рождается не в кабинете, где автор обкладывает себя томами, а в живом опыте наблюдения, сопереживания, постижения человеческой природы - столь трепетного, что каждое поэтическое слово оказывается не просто выражением эмоции, но свидетельством прозрения.
В пушкинской прозе это мировоззрение проявляется не менее ясно, чем в стихах, облекаясь в лаконичные, точно выверенные фразы, в сюжетные повороты, в неожиданные завершения. Оно возникает из отношения к свободе, к судьбе, к нравственному выбору, к природе времени и человеческой страсти. Но, не будучи выраженным напрямую, оно растворяется в тканях текста, не даваясь в руки исследователю, привыкшему к чётким определениям. Его можно почувствовать в строфе, услышать в разговоре персонажей, уловить в иронической интонации или в безмолвной паузе между словами.
Это знание - не внешнее, не заимствованное, не логически выстроенное, а внутреннее, органичное, рожденное в поэте самой его жизнью, наблюдениями, страстями, разочарованиями и прозрениями. Оно не нуждается в доказательствах, как не нуждается в них истинное чувство красоты или правды. Когда такое мировоззрение охватывает всё творчество от первых лирических опытов до поздних философских повестей, становится ясно, что философия Пушкина - не случайное качество его поэзии, а основа, без которой эта поэзия была бы невозможна.
Продолжая это размышление, стоит обратить внимание на то, как Пушкин обращается с категорией свободы, придавая ей особое, не политическое, но экзистенциальное значение.
Философия молодого Пушкина - это свобода как инстинкт, страсть как форма самопознания, дружба как основание нравственной веры. В ранних стихах он - эпикуреец с душой стоика, воспевающий удовольствие, любовь, славу, но уже чувствующий тень судьбы. Повеса и дуэлянт, он тянется к жизни полной, яркой, не ограниченной ничем - ни моралью, ни властью, ни традицией, однако за этим пылом уже проступает идея свободы не только внешней, но и внутренней, - свободы быть честным перед собой.
Послушаем голос самого молодого Пушкина. Вот отрывок его стихотворения, написанного в 1814 году, когда ему было всего 15 лет.
Друзья! досужный час настал;
Всё тихо, все в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда, вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякий случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным - он нальет
И пунш и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей музы пей,
Парнасский волокита.
Остряк любезный, по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
Приближься, милый наш певец,
Любимый Аполлоном!
Воспой властителя сердец
Гитары тихим звоном.
Как сладостно в стесненну грудь
Томленье звуков льется!..
Но мне ли страстью воздохнуть?
Нет! пьяный лишь смеется!
Запойте хором, господа,
Нет нужды, что нескладно;
Охрипли?- это не беда:
Для пьяных всё ведь ладно!
Но что?.. я вижу всё вдвоем;
Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом;
Покрылись очи мраком...
Где вы, товарищи? где я?
Скажите, Вакха ради...
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради...
Писатель за свои грехи!
Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.
При жизни Пушкина это стихотворенние, приведённое здесь в сокращении, не печаталось. По рассказу Пущина, стихотворение было написано, когда Пушкин лежал в лицейском лазарете.
Стихотворение пародирует форму популярного "Певца во стане русских воинов" Жуковского.
В этом стихотворении - настоящая молодая философия в стихах, где дерзость, веселье, неприязнь к кабинетной мудрости и культ живого момента складываются в поэтическое кредо юного Пушкина. Это вызов старому миру - миру книг, систем, серьёзных лиц, где Кант, Сенека и Тацит становятся не авторитетами, а мишенями. Не потому, что они глупы, а потому что чужды живой, горячей, разнузданной жизни, к которой так стремится поэт в этой минуте. Праздник, вино, песни, смех, дружественный круг - вот его временная, но столь острая альтернатива всякой "высокой" философии.
"Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем!" -
не просто шутка, а настоящий манифест: юность требует не рассуждений, а действия, не отвлечённого размышления, а опыта, пусть и хмельного, пусть и мимолётного, но настоящего.
В этом хоровом безумии - простая, но сильная философия жизни в моменте. "Нет! пьяный лишь смеётся!" - ироничный отказ от романтических страданий и надрывов. Это торжество телесного, радостного, земного бытия, где даже искусство - не повод для печали, а способ прославить жизнь: "За здравье нашей музы пей".
Отсюда же - идея дружбы как опоры, как живого дыхания коллектива, где каждый не просто гость за столом, но собрат по духу: Дельвиг, певец, Вильгельм, даже "писатель за свои грехи" - все в этой картине равны, все включены в общий ритм. Это пространство не иерархии, а паритетного, пусть и временного, братства.
Пародийность, конечно, сквозит в каждой строфе: "пьяный президент", "стакан воды спартанцу", "заснуть под стихи". Но именно эта ирония и делает стихотворение честным. Здесь нет позы, нет нарочитого антиинтеллектуализма - есть живое сопротивление духу тяжеловесности, навязчивой серьёзности и тем "фолиантам", за которыми теряется сама жизнь.
Пушкин здесь - наследник эпикуреизма в лёгкой, раздразнённой форме; бунтарь, но без озлобления; поэт веселья, но с тонким чувством абсурдности, прячущейся за пиром. Философия его строки - быть в гуще живого, пить, петь, смеяться не потому, что это правильно, а потому что иначе - фальшь.
Кто-то поспешит отказать этому пиру, этому весёлому, разудалому витийству в праве называться философией - и напрасно. Ошибочно думать, будто размышление о смысле жизни обязательно должно идти через тяжёлую фразу, надменную интонацию или системный анализ. Юношеский смех, хмельная строка, вызов академической серьёзности - всё это не беспечность, а форма сопротивления. За внешним легкомыслием кроется важное: отказ подчиниться чужим правилам, желание прожить жизнь, а не растолковать её.
Когда поэт смеётся над Кантом и Тацитом, он не отвергает знание, он отвергает претензию на универсальную истину, выведенную из абстракций. Философия Пушкина в этом пиршественном стихотворении - философия живого опыта, непокорного духа, тела, которое требует свободы не на бумаге, а в глотке вина, в движении, в дружеском крике. Это - эпикурейство в самом естественном виде, где удовольствие - не разврат, а естественная часть человеческой меры.
За этими строками, насмешливыми и лукавыми, - острое ощущение несовершенства мира. Не от мира сего здесь не поэт, а те, кто складывает фолианты и забывает, как пахнет вечер, как звучит смех, как голос дрожит от вина и вдохновения. И если философия - это поиск истины о человеке, то этот поиск ведётся не только в тиши кабинета, но и за столом, где человек проявляется во всей полноте: радостный, нетрезвый, дружелюбный, язвительный, нежный, хриплый - настоящий.
Философия в этом веселье - не о смысле жизни, а о её вкусе. И Пушкин, столь рано уловивший, что вкус жизни и есть её глубина, уже здесь оказывается не балагуром, а мудрым, пусть и насмешливым, свидетелем бытия.
Кажется, будто нет у веселья философии, будто гедонизм - не более чем каприз плоти, побочный эффект молодости, не имеющий отношения к подлинному размышлению. Слишком шумно, слишком просто, слишком телесно - чтобы быть серьёзным. Но в этом и кроется великая несправедливость: у философии юности нет риторики, нет систем, нет аргументов в строгом смысле слова. Её адепты не пишут трактатов, они не выстраивают школ - они заняты тем, что живут, не обсуждают жизнь, а проживают её, не объясняют чувства, а дышат ими.
И потому философия веселья, вкуса к жизни, легкости, жара - остаётся без защиты, без кафедр, без цитатников. Она не формализуется, но живёт. Именно она - первая и древнейшая философия человека, осознавшего своё бытие не через отчаяние, а через восторг. Не через страх перед смертью, а через наслаждение дыханием, светом, телом, вином, смехом, дружбой, словом, порывом. Эпикурейцы знали это. Гораций знал. Пушкин - чувствовал, говорил, пел об этом, потому что понимал: есть момент в жизни, когда жить - значит мыслить. Мыслить не умом, а всем существом. Не раскладывая, а охватывая.
Канты, Тациты, Сенеки - они действительно остаются на полке, среди фолиантов, где всё рассчитано, проверено, обосновано. Но между тем те, кто "под столом холодных мудрецов", пьют, поют, любят и смеются - не глупее, а просто ближе к огню. Их философия не громче, но горячее. Она не отменяет мудрости, она напоминает, что без вкуса жизни вся мудрость - лишь тень, звук без тела.
Пушкин даёт голос этой философии - не как защитник, а как свидетель. И именно потому его ранние строки о празднике, о хмельном братстве, о пренебрежении к книжной тяжести - не бунт пустого сердца, а попытка вернуть правду чувству, вернуть значение живому. Его гедонизм - не отказ от смысла, а поиск смысла не в отвлечённом, а в близком, земном, мгновенном. И быть может, в этом - высшая форма философии: быть настолько внимательным к жизни, чтобы не убить её объяснением.
Да, она существует - философия радости жизни. Без терминов, без систем, без приверженцев в академических мантиях. Она не доказывает, потому что ей незачем доказывать. Она не ищет обоснований, потому что живёт в полноте каждого дня, в лёгкости дыхания, в ясности утра, в тепле тела, в доверии к миру. Это философия, которая не родилась из страдания, не ищет спасения, не бежит от смерти, а принимает всё как есть - не из безразличия, а из согласия. Её учение - это не книга, а жест, не абзац, а взгляд, не аргумент, а присутствие.
Пока нет надлома, она молчит. Она не осмысливает счастье - она его проживает. Она проповедует не речью, а ритмом жизни. Тот, кто умеет радоваться - не отрицает трагедии, но и не делает из неё центра мира. Потому и философия радости не возникает как реакция на боль, а как естественное состояние цельного человека, не разорванного между душой и телом, разумом и чувствами.
Пушкин знал эту философию. Не как теорию, а как опыт. Его ранние строки - это и есть живое её проявление. Он не спорит с Кантом, он просто смеётся рядом, потому что знает: быть - это уже благо, и то, что живое, уже полно смысла, даже если не объяснено. "И что ж? всегда смешным останется смешное..." - в этом не только ирония, но защита от мертвенного серьёзного взгляда, неспособного увидеть истину в простом.
Философия радости молчит, пока её не загоняют в угол. Пока не возникает угроза - выхолащивания, умственной тирании, пафоса без жизни. Тогда она начинает говорить - не для того, чтобы спорить, а чтобы напомнить: жить - это тоже мыслить, смеяться - это тоже понимать, быть счастливым - это тоже выбор. И выбор не менее осознанный, чем тот, что делает трагик на пороге вечного вопроса.
Она не глупа. Она просто светла. И эта светлая, внутренняя уверенность - быть может, одна из самых трудных форм мудрости.
Философия радости и наслаждения - именно в том и состоит её тайная мудрость, что она не мудрствует. Она не доказывает, не строит силлогизмов, не ведёт тяжеловесных диспутов. Она просто живёт - тихо, устойчиво, в ритме дня и ночи, в удовольствии от еды, в утреннем свете, в касании любимого человека, в смехе, в отдыхе, в беседе, в лени, в телесной свободе, в моменте, когда ничего не нужно объяснять. И этим она мудра, потому что умеет обходиться без лишнего. В ней нет напряжения мысли, но есть равновесие чувства. Она знает, что быть живым - уже благо, а если дано счастье - его не нужно ни оправдывать, ни усложнять.
Эта философия подспудно близка большинству людей - не потому, что они глупы или невежественны, а потому, что чувствуют: смысл - не всегда в проблеме, не всегда в страдании. Смысл может быть в согласии с жизнью, в доверии к ней, в принятии без боя. Но у этого большинства нет проповедников, потому что эта мудрость не нуждается в защите. Она не требует кафедр, потому что её храм - сама жизнь. Она не нуждается в цитатах, потому что живёт в привычке быть, дышать, чувствовать.
Философы говорят за боль, поэты - за утрату, пророки - за грех, а за радость часто некому сказать. Но когда Пушкин пишет:
"И жить торопится, и чувствовать спешит..." -
он как раз становится тем редким голосом, который умеет говорить не о радости, а из неё. Он не спорит с серьёзными мыслителями, он просто доказывает своей поэзией, что радость - не пустота, не побег, не легкомыслие. Это тоже способ жить честно.
Его ранняя философия праздника, веселья, дружбы, лёгкости - это не юношеская бравада, а форма принятия бытия во всей его непринуждённости. Это взгляд человека, ещё не травмированного серьёзностью, ещё не отравленного желанием объяснить всё до конца. Пушкин даёт голос философии большинства, которая молчит - не от слабости, а от силы. Она знает, что мир стоит не только на страдании, но и на радости, и не менее глубоко.
В 1816 в свои семнадцать лет Пушкин пишет стихотворение "Наслаждение". Приведём его полностью.